Глава 17 ДАЛЕКИЙ РЕЙС

Денис сидел на подоконнике. Подобрав ноги, курил трубку и, щурясь, озирал картинную бухту. Бухту оторачивал кипенный прибой, парусные суда казались приклеенными, большой двухтрубный «Вулкан» слабо дымил на рейде, и было видно, как над ним истаивает грязноватое облачко.

И бухта, и кипарисы на скалистом берегу, и приморская тишина, и блеск полуденного неба напоминали Черногорию, где Волошин воевал три года назад, напоминали и Ялту, куда он ездил в прошлом году узнавать про Клеточникова… Да, вот он – остров Сирое… Остров Сирое, о котором говорили они с Желябовым в Петербурге.

Недавно была твердая хмурь Гамбурга, пакгаузы, и фабричные трубы, и вывески мореходных компаний, и высокий шпиль кирхи св.Николая. Совсем еще недавно в Гамбурге старший помощник владельца фирмы Нумена вежливо слушал «русского негоцианта». «Негоциант» сносно изъяснялся по-немецки. Ему, видите ли, крайняя нужда попасть в Средиземное море, на Кикладские острова. Изволите ли знать, на юге России возникает железнодорожное строительство, и остров Сирое, видимо, обратится в важный транзитный пункт европейских поставок. Коллега, конечно, понимает, как важно заранее присмотреться к местным условиям. Он, господин Никитенков, слышал, что в Нижней гавани разводит пары «Вулкан», и вот покорнейшая просьба оказать содействие… «Мы охотно поможем вам, – ответили «негоцианту», – но «Вулкан» грузовое судно, без комфорта, к тому же груз несколько опасный – динамит». – «О, – улыбнулся русский, – пустяки. Мы в России ко всему привыкли».

Во время плавания Дениса не покидало ощущение свободы, какой-то телесной легкости, будто все его существо обновилось. Радовали Дениса и маячные огни Ла-манша, и бискайские волны, скалы Гибралтара. Какой простор! Господи, до чего хорошо жить, когда стоишь на корабельном баке, слушаешь боцманскую дудку, а вечерами тянешь с капитаном баварское пиво!..

Но вот позавчера «Вулкан» пришел в Сирое, и опять надо сжаться пружиной, таиться и ловчить, чтоб не попасть на глаза здешнему консулу и, пряча тревогу и неуверенность, поскорее приглядеть нужных людей.

Случай свел Волошина с папашей Янаки, старым контрабандистом и владельцем харчевни. Янаки расспросами не докучал. За соответствующую мзду старик поклялся раздобыть настоящего шкипера и теперь толковал в соседней комнате с тем самым Антоном Кидоневсом, которому консул Рубаницкий грозил тюрьмой, если шкипер осмелится без разрешения везти динамит в Таганрог.

Но папаша Янаки не о Таганроге помышлял.

А Денис сидел на подоконнике, подобрав ноги, курил трубку и щурился на солнечный блеск гавани, на тонкие мачты кораблей. Вон там справа, ближе к обрывистому мысу, вытравила якорный канат шхуна «Архангелос».

Консул Рубаницкий – министерству иностранных дел:

Шифрованная телеграмма российского посла в Константинополе действительного тайного советника Новикова:

Совершенно секретное донесение одесского генерал-губернатора генерал-адъютанту графу Лорис-Меликову:

Галац, большой порт на Дунае, принял в 1880 году три тысячи семьсот тринадцать торговых судов. Ни одно из них не было взыскано по дороге столь прилежным вниманием консулов, вице-консулов, послов и посланников, а равно и всяческого рода соглядатаев, как двутрубный гамбуржец под черно-бело-красным флагом. И по сей причине шхуна с залатанными парусами без задержки порхнула в Черное море, оставив за кормой пушки Дарданелл, минареты Константинополя, босфорские фелюги.

Доблестный папаша Янаки, магистр ордена контрабандистов, да пребудет с тобою благословение русских революционеров! Задача-то была не плевая. Ушлый консул шнырял вокруг да около, ибо отлично знал, что звон золотых монет околдовывает сильнее пения сирен, а кикладские контрабандисты объегорили бы и Одиссея.

Молодцы из свиты папаши Янаки чисто обтяпали дельце. «Вулкан» добросовестно сгрузил ящики фирмы «Альфред Нобель и К°». Но несколько пятипудовых ящиков очутились не на складе, что у госпиталя, а в скалах, рядом с тропкой, проторенной к морю в сердитом кустарнике.

Ай, на славу постарался папаша Янаки! Не только уговорил шкипера, нет, он еще и слушок пустил, что именно там, на «германце», скрыты недостающие ящики с динамитом, и весь городишко об этом толковал. И даже Рубаницкий, консул, тоже в это поверил. Внимание властей в Дарданеллах и Босфоре было поглощено осмотром «Вулкана», а шхуна контрабандистов безо всяких происшествий выбежала в Черное море.

Однако главная опасность впереди. Не помешает ли пограничная стража пристать западнее Одессы, у тех берегов, где прячется балка Санжийка? Встретят ли друзья? Словом, был ворох «если», короб «но».

Море катило июльские, грузные волны. Антон Кидоневс в вишневой жилетке, расшитой серебряным шнуром, ворочал штурвал. Время от времени грек тыкал пальцем на грот или кливер, и загорелые матросы в драных шароварах стремглав кидались к парусам…

Пахну

Заранее предвкушал Желябов, как у Софьи будут лучиться глаза, сиять и лучиться. Софья бывала на юге, в Севастополе и в Симферополе. Но что может сравниться с Одессой? Жаль, не пришлось из Питера ехать вместе. Впрочем, нынче среда, а Сонюшка явится в пятницу.

Андрей снял номер в маленькой гостинице «Сан-Суси». Во дворике сохло пестрое белье, курчавая толстуха в засаленном переднике ощипывала курицу, перья кружили слабой метелицей.

В кофейне Андрея дожидался Тригони.

Жалюзи были приспущены, пол недавно вымыт. Желябов и Тригони уединились в прохладной полутемной комнате, где были мраморный столик, стулья с плетеными сиденьями и непристойная картинка на стене. В комнате пахло молодым вином и грецкими орехами.

– Черт возьми, что это за воздух такой в благословенной Одессе? Ничего тебе не делается, ты все прежний! – весело говорил Желябов, улыбчиво всматриваясь в смуглое тонкое лицо Тригони. – Хорош и знатен наш Милорд. – Он засмеялся, вскинул бороду. – А? Ничего тебе не делается!

Желябов любил Михайлова, любил Кибальчича, Желябову нравился Волошин, Андрей жизнью бы пожертвовал ради братий своих, но нежность, ребячью доверчивость питал он только к Мише Тригони, к давнему, еще по керченской гимназии, другу-товарищу.

– Я-то что, – ответил Тригони с намекающей улыбкой, – а вот у тебя, брат, в очах!.. – Он погрозил пальцем. – «Юношей влюбленных узнаю по их глазам». Ну-ка! Так или не так?

Желябов смотрел в сторону:

– Видишь ли, Миша…

– Угадал! – рассмеялся Тригони. – Открывай карты, И не лепечи, пожалуйста: «словами не выразишь», «неземное». Ну, сударь, суд ждет!

– Вполне земное, Миша.

Тригони перестал улыбаться.

– Гм… У Стендаля где-то: «Прелесть любви в тайне двух». И потому – не надо, не говори.

– Не то, не то, – нетерпеливо возразил Андрей. – Мне, брат, хоть на весь свет крикнуть. Но как скажешь? Как это выразишь? Не умею! Она не из тех, кого определишь: «Умна и красива». Или там: «Очень мила». Нет, тут эдакое глупо, гиль и чепуха.

Андрей гладил холодный мрамор.

– Вот, говорят, я – мужик, обработанный культурой. – Он усмехнулся с неожиданной в нем застенчивостью. – Ей-богу, один так и сказал… Ну, не спорю. Обработанный так обработанный. А вот Соня… Соня – дворянка… Да душа-то у нее, друг мой, душа, говорю. Тут тебе не «мимолетное виденье», не «гений чистой красоты», тут русская женщина: безоглядно войдет в горящую избу. Хоть на край света. Нет, нет, ты не думай, не о том я, что она за мной именно пойдет. Не в том суть совсем. Понимаешь?

– Понимаю.

– Нет уж, – вдруг насупился Желябов. – Ладно, хватит, все равно не объяснишь.

– А все ж таки: «прелесть любви в тайне двух»? – грустно улыбнулся Тригони.

Они умолкли, каждый задумался о своем.

– Что? Что ты сказал?

– Я? Ничего. Вот сижу и жду, когда Андрей Иванович соизволят сделать распоряжения.

– Сделаю, брат. Но, может, сперва промочим горло?

Они выпили сухого вина, и Желябов стал рассказывать. Тригони легонько постукивал мундштуком о мраморный столик. Теперь ясно, зачем это питерцы просили его съездить в Санжийку, в небольшую укромную балку, на склонах которой немец-колонист разбил доходный фруктовый сад. Да, он был в Санжийке; немец живет ближе к Одессе, в экономии, а в саду, до сбора урожая, – один старик сторож.

Место, стало быть, для волошинского груза подходящее. Однако весь динамит – Желябов говорил «товар» – враз не отправишь в Питер. И потом, часть динамита, оказывается, пригодится в Одессе.

Тригони перестал постукивать мундштуком.

– Приедет Софья, узнаешь, – сказал Желябов и завел речь о катакомбах.

Действительно, коридоры, вырубленные под Одессой, с их тайными входами, неведомыми закоулками и тупиками, были очень уж хороши для того, чтобы схоронить «товар».

Тригони задумался. Лучшего, пожалуй, не сыщешь. Да уж больно много шныряет там отборной публики.

– Воры?

– Они. Совсем недавно полиция изловила шайку.

– Недавно? Где?

– Кажется, в Бирюковской. Знаешь? В той, что выходит на Пишоновку, в пустыри. Там их три разом, три катакомбы: Бирюковская, Боффо и Раннеса. И каменоломни брошенные, и бугры. Черт ногу сломит. Да вот, видишь, полиция недавно лазила.

– Вот и отлично, отлично, – быстро отвечал Желябов. – Недавно лазила, недавно изловила, так на кой ляд и мазурикам и фараонам теперь эта самая Бирюковская? На кой ляд теперь? Туда и отвезем. Только бы ты, Миш, наверняка узнал, в какой именно из трех-то полиция была. Это тебе – раз. А теперь второе: лошадей, подводы достать.

– Господи боже мой! – взмолился Тригони. – Да что я, биндюжникам друг, что ли?

– Ну не ты, так кто еще… Тут, думаю, с братцами-контрабапдистами… А? Не перевелись?

– Какое там! Еще и теперь в трактире «Пелопоннес»… Знаешь Польский спуск? Да-да, он самый. Там, говорят, у них настоящий парламент.

– Ну дак чего ж еще? Словом, Миш, это наша с тобой забота. А в Санжийку ты больше не поедешь, я отправлюсь с теми, кого в «Пелопоннесе» найдем. А тебе нельзя. То есть как это «почему»? Да потому, тебя здесь каждый знает, увидят дорогою. Нет, нельзя! И потом с Соней хлопот достанет… Ну, не пора ли выпить за успех?

Голубоглазая, ладненькая, она пересекла вокзальную площадь, не обращая внимания на извозчиков, кричавших: «Пожалуйте сюда, мамзель!» – и уже вошла было в улицу своими скорыми, крепенькими шажками, когда ее окликнули. Она обернулась и тотчас заполучила поцелуй в губы.

– О цо добре! – похваливал мужик, сидевший на возу, и ухмыльнулся ласково: – Ай, гарна паненочка!

Было жарко, душно. Пыльная акация цепляла за плечи. Из дворов тянуло вонью.

– Ну вот ты и приехала…

– Приехала…

– Хорошо?

– Очень.

– Правда, хорошо?

– Правда.

Софья покосилась на Андрея:

– Ох, видел бы Александр Дмитриевич! Досталось бы на орехи.

Они рассмеялись, беззаботно и счастливо, как давно уж не смеялись… Пусть не дано жить, как живут тысячи тысяч. Но они вместе. Пусть встречи коротки. Но у них иная мера времени. Они в церкви не венчаны. Но они те, кого народ зовет половинами.

В семьдесят седьмом, летом, Софья впервые увидела Андрея. Петербургский окружной суд судил пропагандистов. Желябова держали в Доме предварительного заключения, Софью вызывали повестками. Но тогда они просто знали: есть такая Перовская, есть такой Желябов. И если уж по правде, то Софья в ту пору была увлечена Сергеем Кравчинским. Однако увлечение скоро сменилось дружбой, прочной и нежной дружбой, которая сохранилась по сей день, хотя Сергей давно уж за границей, в эмиграции. А теперь Софья, пожалуй, могла бы сказать, что и увлечения-то не было, что она всегда любила и ждала Андрея, и, право, забавно было замечать, как он иной раз ревновал ее к Сергею.

Потом Воронеж: Архиерейский сад, пустынный островок с зыбучим песком и лозою. Софья не сразу признала борьбу за политические права народа, не сразу склонилась к политическому террору. Желябов ворчал: «С этой бабой ничего не поделаешь!» Были сходки и споры, но ведь были и всплески весел, и песня, и отблеск звезд на речной воде.

Сбросив пиджак, в рубахе с распахнутым воротом и засученными рукавами, Андрей по-рыбачьи, по-черноморски налегал на весла…

Софья приехала в Одессу, потому что здесь предполагалось повторить «сухоруковский домик». На улице, соединяющей порт с вокзалом, Исполнительный комитет решил нанять какую-нибудь лавочку и оттуда устроить подкоп с миной: ожидалось, что нынешней осенью царь вернется из Ливадии не через Симферополь, как в прошлом году, а через Одессу.

У будущей лавочницы Марии Прохоровской – Софья приехала с паспортом на имя Прохоровской – для роздыха оставался день иль два.

Вечером бриз повил город сухим туманцем, шорохом засыпающего моря. Не запахи, как днем, а звуки слышались отчетливо: оркестр на Приморском бульваре, чья-то скрипка на Ланжероновской улице, ленивое шарканье ног на панелях, стук домино в кофейнях, вкусное потрескивание каштанов на железных жаровнях.

Андрей заглядывал Софье в лицо. Он простодушно восхищался и роскошным домом на Дерибасовской, и витриной ювелирного магазина Петипати, и огнями Лондонской гостиницы, и тем, что продавец ухватил его за рукав, навязывая каштаны, и старухой в буклях, которая сидела у окна, благожелательно кивая какому-то господину с тросточкой… Андрею ужасно хотелось, чтобы все это Софью тоже восхищало. В нетерпеливом желании его было что-то мальчишеское, и Софья поддакивала и улыбалась, хотя и не усматривала ничего особенного ни в вызывающей роскоши дома на Дерибасовской, отгроханного каким-нибудь спекулятором, ни в огнях Лондонской гостиницы, ни в публике за столиками кофеен.

Правду сказать, ее даже несколько раздражала шумливая, жестикулирующая бойкость этого города, во всяком случае, она не поступилась бы ради Одессы своим Севастополем, корабельная опрятность которого сочеталась с мужеством ветерана. Андрей взял извозчика. Поехали на Большой Фонтан. На загородной дороге копыта мягко пошлепывали. И звезд было больше, и пахло иначе – стародавней, скифской степью.

Шесть лет назад в такую же ночь Софья ехала с братом в Севастополь. Ее тогда выпустили из тюрьмы на поруки, ей минул двадцать один. Из Одессы с братом Васей на пароходе. В такую же летнюю ночь… Но нет, она не вспоминала ни ту ночь, ни как сидели они на палубе и, глядя на фосфорический блеск волн, шептались о счастье, которое дает жизнь ради народа, о пробуждении России… Нет, не вспоминала. Она слышала дыхание Андрея, и она жила тем, чем редко жив человек: не прошлым и не будущим, а теперешней минутой.

Желябов остановил извозчика, велел подождать.

Пошли к морю. Вдали оно было глухо-темное, ближе – светлело раствором лунного света.

Медленно, об руку подошли к волнам. И вдруг оба, сами не зная отчего, рассмеялись негромко.

Плыли неспешно, со странно белыми лицами, спокойными и счастливыми. Плыли все дальше, оба неутомимые… Потом, обнявшись, возвращались на дорогу, к пролетке, все такие же спокойно-счастливые, с влажными волосами, а море отрешенно перекатывало гальку, мягко брызгая огнистой россыпью.

В дом, давно Андрею знакомый, в дом Софьи Григорьевны Рубинштейн, приехали поздно. Хозяйка и Тригони встретили Андрея с сердитой радостью – какого черта запропал?!

После чая Софья Григорьевна села за рояль. Шопена? Ну конечно, Шопена. Она придвинула лампу и стала играть.

Крупное красивое лицо ее было печально. Андрей вдруг с беспокойством ощутил смутную вину перед этой женщиной, которая, наверное, любила его, и Соня тотчас насторожилась, тихо отняла руку.

Лоция чеканно описывала побережье: там маяк, а там каменистые отмели, здесь грунт ракушечный, а здесь грунт илистый, тут обрывы, а тут пологие спуски… Однако лоция ничего не сообщала о пограничной страже. Но это, в общем-то, не беда: плох контрабандист, у которого нет приятелей среди стражников. А вот откуда было знать шкиперу Кидоневсу, что в связи с рейсом «Вулкана» из Практической гавани вышли в море дозорные корабли? А дозорные канонерки, поворотливые и приземистые, каждая с тремя орудиями, вспарывали море у одесских берегов.

– Ой худо, – сказал шкипер, заметив угрюмые дымы канонерок. Грек дернул книзу один ус, потом другой, крикнул что-то матросам, и шхуна взяла курс в открытое море.

Набежала ночь, лунная и чистая, как и все предшествующие, и Денис подумал, что нечего бить тревогу, утро, мол, вечера мудренее. Но утро не оказалось мудренее вечера. Шхуна бесцельно болталась в море. День был бесконечным и тягостным. Контрабандисты играли в кости, бранясь и вскакивая. Шкипер сердито перебирал кипарисовые четки.

Море уже не чудилось Денису символом Свободы и Мятежа, оно было бессовестно равнодушным, оно держало Дениса, как привязанного, в своем томительно блистающем круге. Денис слонялся по горячей палубе, в глазах его плавали радужные пятна.

В сумерках «Архангелос» осторожно сунулся к одесским берегам, но на горизопте опять встали роковые дымы военных кораблей.

И еще одна ночь и еще один день прошли никчемно. Опять толкнулись к берегу, и опять – вдали канонерки.

Кидоневс помрачнел.

– Румыния, – сказал он Денису. – А?

И, мешая греческие и русские слова с еврейскими жаргонными, стал доказывать, что лучше бы двинуть к Румынии, а там уж где-нибудь да как-нибудь выгрузить ящики.

– Сволочь… – У Дениса задрожали скулы, он вытащил револьвер. – Я тебе покажу «Румыния»!

Команда молчала. Шкипер сплюнул. Команда сплюнула. И вдруг они все расхохотались.

– Гармидар! – воскликнул шкипер, мотая головой в феске. – Ай, молодец! Люблю! – Он повел подбородком в сторону своих ребят и жестом показал, что они могут сделать с Денисом: выбросят за борт, и баста, концы в воду. – Буль, буль, – проговорил Кидоневс.

И опять все расхохотались.

Денис пихнул револьвер в карман. Глупейшее положение, черт догадал взбеситься! Дурацкое ребячество… Как объяснить грекам, что он вовсе не торгаш и не наживала, как объяснить, что динамит позарез нужен? Денис сел на бухту пенькового троса. Фу, до чего ж скверно!.. Не посулить ли прибавку за риск? А? Пожалуй, единственная возможность удержать шхуну на прежнем курсе.

Шкипер выслушал Дениса, достал бутылку вина. Они чокнулись. Вино было честное. Таким скрепляют честные сделки. Они выпили еще по стакану.

За полночь шхуна «Архангелос» опять приблизилась к одесским берегам. И вот в неверный, глухо-зыбкий час, излюбленный контрабандистами, парусное суденышко встало на якорь близ балки Санжийки. Ночь еще не минула, но туман уже елозил по-над берегом.

Матросы вывалили за борт шлюпку. Денис спрыгнул в шлюпку, чувствуя скорое, неровное колотье сердца.

Там, на берегу, он заметил робкое пятнышко фонаря, рванул ворот рубахи и что есть силы залопатил веслами.

Киль шваркнул о грунт. Денис увидел усачей, похожих на шкипера Кидоневса, и еще ничего не поспел сообразить, как Желябов, взявшийся невесть откуда, облапил его и притиснул, целуя в темя.

Поздней осенью российский консул на Кикладских островах в Средиземном море получил извещение министерства иностранных дел: императорское правительство разрешает ввоз динамита, который действительно заказан купцом Женгласом для строительства железной дороги.

И таганрогский градоначальник тоже получил извещение. Телеграмма, подписанная директором департамента государственной полиции, гласила, что динамит доставит греческий пароход «Марино», за разгрузкой коего надлежит иметь строжайший досмотр.

А Волошин и Желябов давно пребывали со своим «товаром» в Петербурге. Вернулась и Перовская: царь в Одессу не поехал.

Глава 18 ПОРУЧИК, ВДОВА ТРУБАЧА И ДРУГИЕ

В фотографии было много бархата, столик с бахромой, пальма и траченое молью чучело бурого медведя на задних лапах.

Фотограф Александровский в политику не ввязывался. Упаси и пронеси! Однако тех, кто в нее ввязывался, он видывал. Иногда его приглашали в департамент государственной полиции. Александровский охотно ездил на Фонтанку со своей деревянной треногой, черным покрывалом и громоздким аппаратом, похожим на чемодан, – фотографировать государственных преступников для архива департамента. Услуги оплачивались не слишком щедро, но ведь куда как лестно числиться «поставщиком» если и не двора его величества, то министерства внутренних дел.

Впрочем, в департамент звали не очень часто, и Александровский прилежно хлопотал в своем заведении. Клиентов хватало. Не на задворках, а в центре, Невский, 61, помещалась его фотография.

Заказчик, заглянувший к Александровскому в один из низеньких ноябрьских дней, был принят хозяином любезно, но без суетливости, которой отличалась всякая мелкая сошка. Александровский полагал, что он не ремесленник, а портретист.

– Всего лишь копии? – небрежно спросил он клиента.

– Да. Копии. Вот с этой, пожалуйста.

Александровский передал карточку помощнику (он называл помощника «ассистентом») и сказал, что заказ можно получить – полистал календарь, – можно получить двадцать восьмого. Но едва клиент ушел, Александровский по какому-то тревожному наитию взял у помощника карточку. Молодой человек, изображенный на ней, показался ему знакомым, однако фотограф не мог припомнить, кто это и где он его видел.

Вечером, сидя за чаем и почитывая газету, Александровский все вспомнил. С минуту он незряче глядел на газету, машинально позвякивая ложечкой в стакане.

Не сказав жене ни слова, он сошел, как был в халате, в фотографию, зажег лампу и опять достал карточку, оставленную давешним посетителем. И тут его ознобило. Господи! Да как он запамятовал?

Утром взволнованный «портретист» был в градоначальстве. Его принял востроносенький чиновник отделения по охране общественного порядка и спокойствия в Санкт-Петербурге.

– Да-с, – подтвердил востроносенький, разглядывая фотографию, – он самый и есть, казненный Пресняков. Очень хорошо-с! Когда, говорите, изволят пожаловать? Двадцать восьмого? Очень хорошо-с! – И, провожая Александровского, осклабился: – Вот-с приятно, когда охрана опирается на поддержку благонамеренных граждан.

За день до срока в заведении Александровского, в темной комнате, где кисло попахивало химикалиями и вкрадчиво журчала вода, расположились четверо.

Клиент явился в назначенный день.

– Здравствуйте, здравствуйте, – зачастил Александровский, как-то нелепо полуприседая и пятясь. – Милости просим! ,

Четверо полицейских выскочили из соседней комнаты. Заказчик метнулся было к выходу, на него навалились, заломили руки.

– Я буду жаловаться, черт возьми! – проговорил он, бледнея и морщась.