Глава 1 ПОДКОП

Невесомей полушки была фамилия – Иванов. А имя огромное, как Россия, – Иван. Ивана Иванова убили в Петровско-Разумовском.

Там Денис еще мальчиком гостевал. Отец, вдовый провиантский чиновник, стакнется, бывало, с извозчиком поплоше, и отправятся Волошины к стародавнему отцову приятелю, служителю Петровской земледельческой академии.

С Дмитровки путь прямиком, но не близкий: мимо насупленного, сумрачного Бутырского тюремного замка, мимо заставы и приземистой горемычной слободы, иногда вскипавшей ярмарочным весельем, а дальше уж пахнет на тебя выгонами и рощами, встанут избушки на курьих ножках, какие-то сторожки, и, наконец, покажутся строения Петровско-Разумовского, от которых вдруг и повеет минувшим роскошеством, отгремевшей, как полонезы и мазурки, чужой, незнакомой, но странно-приманчивой жизнью.

Хорошо гостевалось в Петровском! В пузырчатых выпуклых окнах академии торжественно плавало солнце. Из гущины цветников, гудевших шмелиным гулом, высоко и вольно взметывался фонтан. Старый парк широкими террасами ниспадал к рукотворному озеру, где в веселые времена Кирилла Разумовского нежно перекликались лебеди.

Теперь не было ни лебедей, ни оркестров, ни фейерверков. Иное теперь было в Петровско-Разумовском: студенческое житье, профессора, озабоченные лесоводством и урожайностью. Но Дениску Волошина «по младости лет» не трогали перемены и новшества, постигшие старинное подмосковное село. Ему бы только подальше от призора, от взрослых с их назиданиями, ему бы под сень, лип, на «остров Хуан Фернандес», к Робинзону Крузо. Островом, робинзонадой принимал Дениска Петровско-Разумовское. И лишь пруды там, за парком, по дороге на пчельник, лишь пруды и каменный грот обходил стороной. Да и как не обегать страшное место? В гроте студента убили, труп затолкали под лед, в пруд… Страшное место! Тут тебе не сказка, не книжка, тут вправду кровь, смерть, ужас. И Дениска, как, впрочем, и большие дяденьки, не любил этот угол, где такие недвижные прудочки, и этот угрюмый каменный грот…

После гимназии многие Денисовы сверстники подали в университет, другие, заклиная: «Петербург, Петербург», – в Медико-хирургическую, в Горный, в Технологический, а Волошин ни о чем слышать не желал, кроме Земледельческой.

Славно жилось в Петровском! Колокол сзывал на лекции, но можно было и не спешить: сам располагай временем – по традиции шестидесятых годов считалось, что силком к наукам не приохотишь. А полевые работы? А пасека? А посадки деревьев в парке?

Слушатели академии, не в пример университетским заморышам, глядели молодцами. Придерживаясь крестьянского быта, ходили в домотканых рубахах, иные и волосы под горшок стригли. По Москве щеголяли в сапогах и поддевках; там уж знали – петровцы. А жили артельно, в избах, на дачах. И мечтали о разумной и полезной деятельности в деревнях.

Но радовало все это недолго. Возвращались студенты после летних вакаций, рассказывали, «как оно в крестьянстве», про выкупные платежи рассказывали, про «податное бремя», давившее мужика, про бунты и неизбывное «ту-ру-ру» карательных отрядов. Из Питера наведывались коллеги (тогда-то и познакомился Денис с Михайловым), говорили, что народ ждет помощи от людей образованных, что интеллигенты живут на счет народа и обязаны отплатить ему с процентами. Иное настроение воцарилось в петровских артелях, иные речи зазвучали в рощах. К чему агрономия? К чему химия да ботаника? Зачем они, если крестьянская Россия ограблена царем-«освободителем», помещиками?

И Денис тоже ринулся «в народ»: надо было увидеть, узнать загадочного страстотерпца и труженика. У Невы-реки, прав Пушкин, у Невы-реки державное течение. Москва-река безнадежно обмелела. Казалось, искать там нечего. Былую вольницу, былой бунтарский дух искали на Волге, на Дону.

«Ходили в народ»… И что же, братцы, выходили? Не пристав захватит пропагандиста, так мироед руки за хребтом тебе скрутит. А то и мужик простой. «Возьмите, ваше благородие, пришлого смутьяна, книжки читает, инда страшно слушать: то о боге, то о царе…»

Не раз и не два Денис с Михайловым едва ноги уносили. А однажды, в Заволжье, с полицейскими чинами целый бой выдержали. Вплавь ушли.

Михайлов раскольниками увлекся. «Вот, – восхищался, – настоящий горючий материал! Первыми повстанцами будут!» Денис смеялся: «Горючий материал? Да они цигарку боятся запалить!» Спрашивал: «Ты что, позабыл, как Белинский в письме к Гоголю костит твоих раскольников?» А Михайлов: нет да нет, увидишь, Денис. Прилепился Саша к раскольничьим селам, молитвы-обряды па-зубок, старинные рукописи в Москве и Питере читал.

Денис подался южнее: в Ростовский уезд, в Таганрогский, Миусский. И косил, и молотил, всего отведал… Потом опять с Михайловым на Волге повстречался, в Саратове. Саша тогда «ходил» с Плехановым. Но уж от раскольников отступился. «Ладно, – говорил. – Подумаем и подведем итоги». Денис ответил: «Подумать-то, брат, никогда не мешает, но не сиднем же сидеть».

В ту пору захватила его мысль о партизанской войне. Попались ему в Саратове у местного доктора-библиофила мемуары Гаспарони, итальянского Робина Гуда, много лет воевавшего в горах с жандармерией. Прочел Денис и возгорелся: «Вот бы и у нас!» Михайлов спорил: «Срок не вышел». Однако соглашался – опыт партизанских боев очень может пригодиться.

И Денис махнул в Одессу. На Балканах славяне войну против турок подняли, русское правительство не препятствовало отправке добровольцев, хотя и не высказывалось одобрительно. Пароходом добрался Волошин до Рагузы, попал с несколькими земляками в Иностранный легион, которым командовал сербский генерал Любибратич.

Неразберихи хватало, проходимцев тоже. Но, в общем-то, народ подобрался храбрый. Были и гарибальдийцы. Вооружились чем ни попало. Сабли всем выдали, а вот огнестрельное – с бору по сосенке. У иных кремневые ружья. Несколько часов карабкались по горам, прибыли в Цетинью, столицу Черногории. С того дня началась боевая жизнь, и тогда-то вкусил Денис Волошин, что оно такое – «упоение битвой».

Отряд щипал турецкие блокгаузы. Зевать не приходилось, турки пленных не жаловали, кромсали саблями на куски. В черногорских деревнях радели волонтерам, последней лепешкой делились, ракией-водкой потчевали. А в боях, в разведках и вылазках пробавлялись галетами. С наступлением осенних дождей война утихла, да только Денису не повезло: всадил-таки турка пулю в плечо. Спасибо, в Цетинском госпитале русские медики выходили…

Два с лишним года не был Денис в Москве; вернувшись, не застал в живых отца, пришел в Донской монастырь на могильный холмик. Среди петровцев-студентов многих не досчитался. Но все же причалил Денис к академическому берегу, записался слушателем.

Ходоков «в народ» поубавилось. Нынче о другом говорили: землевольческие поселения. Да, теперь те, что остались, те, что уцелели, предлагали не бродить по деревням с книжками, а «врастать в крестьянство», действовать тишком, исподволь. После жизни на вершинах, как называл Денис черногорскую страду, не по душе ему пришлось направление революционной борьбы. Дениса теперь саднила мысль-мечта о боевой организации в России. Но тут таилась заминка, одно тормозящее обстоятельство, которое он одолеть не умел. Боевая организация предполагала безусловное подчинение личности. А безусловное подчинение личности таило опасность, о которой ему всегда напоминал полуразвалившийся грот, тот грот, что одни называли Ивановским, другие – Нечаевским.

В убийстве Ивана Иванова – из старых газет Денис все подробности вычитал – мнилась ему не ошибка, не частность… Так вот, мысль-мечта о боевой организации оставалась потаенной, заветной. И – пугающей. Как в детстве, этот угрюмый грот и тенистые, элегические пруды.

А покамест твердо нацелился Волошин кончить академический курс. Квартировал он на отшибе; коллеги-студенты обитали в Петровских выселках, что за озером, или же в одном из флигелей, которые красиво и спокойно полуобнимали площадь против главного академического здания; Денис же обосновался у пасечника-бобыля, подальше от суеты, подальше от спорщиков и виноплясок. Была особенная Волошину прелесть в добровольном уединении. Правда, относительном: ежедневно ходил в лаборатории, в лекционные залы. И всегда, при любой погоде, когда с пристальной радостью, а когда и с машинальной рассеянностью, вглядывался Денис в давно полюбившиеся окрестности бывшего имения Нарышкиных и Разумовских. Но милее всего была ему нынешняя пора – бабье лето.

И на другой совсем стороне Москвы, далече от Петровской академии, тоже высокие стояли дни, лазурь и багрец. По началу осени бывает так нередко, да вот поди ж ты, всегда на удивление, словно бы впервые, и всегда нечаянной отрадой.

Бабьим летом московское предместье тихо млело под солнышком. Текли паутинные нити, сизые дымы за палисадами всплескивали, голуби гулили в голубятнях.

Тогда вот, бабьим летом 1879 года, и объявился за дальней заставой конопатый улыбчивый малый лет двадцати пяти. Одежа на нем была справная, по фабричной моде: поддевка со сборками, смазные сапоги тупоносые, а картуз сбит на затылок – рубаха-парень.

Мастеровой в охотку толковал встречным-поперечным, что он-де слесарь из провинции, Сухоруков, теперь, видишь ли, служит на Московско-Курской дороге и потому, значит, имеет надобность домок подыскать, чтоб зажить с супружницей, как все добрые люди живут.

Ну искал, искал и нашел – ветхое строеньице, терем-теремок. Владелец уезжал куда-то, недолго рядился. В паре с ломовиком перетащил наш слесарь мебелишку грубой рыночной работы, обосновался в собственном углу со своей Мариной Семеновной. В самую пору угодил: круто отошло бабье лето, взялись лить обложные дожди.

Жили новоселы негромко. Приветливы были с соседями, первыми «здравствуйте» с поклоном скажут, но распивать чаи не набивались и к себе не зазывали. Живут и живут. И никому на окраинной московской стороне невдомек, что почти каждый вечер, а случается, и за полночь поспешает к Сухоруковым некий господин городского обличья.

Вот тоже и нынче шел Михайлов, подняв воротник, узким глухим проулком. Сыро тут было и темно, прелой ботвой пахло, где-то дворовые псы гамкали, цепями побрякивали. И ни единого фонаря, хоть глаз выколи.

Проулок слепо утыкался в полотно железной дороги. Тяжело огрузая, выбрался Михайлов на насыпь, засеменил, втихомолку чертыхаясь, по шпалам. Потом, когда справа смутно означился дом Сухоруковых, сбежал с насыпи, у низеньких ворот помедлил, – прислушался. Ну, добро. Ни души, кажется…

Софья отворила дверь. Стаскивая тяжелое волглое пальто, он вопросительно взглянул на Перовскую. Перовская зябко повела плечами:

– Медленно, Саша. Ох, медленно…

Михайлов вздохнул: не сразу, дескать, и Москва строилась.

– Чаю? – Она загремела посудой. – Из Питера что?

– У, горячий, – сладостно прижмурился Михайлов. – Ну что из Питера… Письмецо было: Кибальчич поехал. Андрею, думаю, легче, не наше ж положеньице. Впрочем, что ж… – Он улыбнулся. – Вот я, Сонюшка, завтра бурав притащу. Ничего: «Подернем, подернем…»

– Еще хочешь?

– Спасибо.

Он запалил свечу, улыбнулся Сонюшке той мгновенной и доверчивой улыбкой, которая всегда и радостно и почему-то больно касалась ее сердца, и пошел в соседнюю горницу. Горница эта неприметным люком сообщалась с подвалом. Подвал неярко освещался фонарем; экономный Михайлов задул свечу. Посреди подвала на чурбаке сидел человек с изможденным сердитым лицом: «слесарь Сухоруков», известный революционной братии по кличке «Алхимик», а по правде, по достоверным документам, с которыми, впрочем, он давно расстался, – Лев Николаевич Гартман.

– Бдишь и страждешь? – сказал Михайлов.

– Улита едет, когда-то будет, – буркнул Алхимик.

Все было просто: в подвале вырыли колодец, из колодца под прямым углом рыли галерею к полотну железной дороги. Тот, кто работал в подкопе, нагружал грунт на лист кровельного железа с загнутыми, как у противня, бортами; тот, кто сидел в колодце, тянул цепь, выволакивал «противень» и пересыпал землю в ведро; пересыпав, сигналил наверх, в подвал.

Гартман выбрал веревку, понес, отмахиваясь рукой, ведро на улицу, а Михайлов нашарил стремянку и полез в галерею – сменять очередного «рудокопа».

Когда Михайлов впервые очутился в галерее, его окостенило: заживо погребенный… Но он взял кирку, повторяя: «Ты должен, а потому можешь!» Работал, повторял: «Ты должен, а потому можешь!» – и навострился. Киркой и лопатой. Опять киркой и опять лопатой. Шанцевый инструмент, прости господи.

Он лежал на боку. Было склизко и промозгло, как в склепе. И затылком, всем черепом ощущалась земная толща. Киркой да лопатой, Александр Дмитрич, киркой да лопатой, и размышляй, благо есть время, думай про завтрашний день.

Хватало забот Михайлову. Только еще все начиналось. Он был закоперщиком в московской группе, держал связь с питерскими товарищами, отыскивал в Москве старых друзей по «хождению в народ».

Завтра что же? Завтра достать бурав и передать его Гартману. А потом – за Бутырскую заставу, на другой конец города. Говорят, Волошин опять в академии. Какой же ты теперь, Денис? Не увял? Нет, не такая у тебя душа. Если б и ты пристал! Нашего бы полку прибыло, здорово прибыло. И дело тебе по плечу, черногорский ты партизан…

Бил Михайлов киркой, ворочал лопатой. Грузно отламывалась глина, чмокала, как взасос целовала. Наполнял Михайлов «противень», дергал сигнальную веревку, слышал железный шорох. «Ты должен, а потому можешь!» Сколько еще до полотна Московско-Курской? Шесть сажен, а может, и больше… Ребята изнурились за день, наверное, уже спят. Алхимик крепкий, а и он в простудных чирьях… Долби, Александр Дмитрич, не робей, долби… А Сонюшка, хранительница очага, бодрствует в полутемной горнице, клонит над свечой упрямый мальчишеский лоб.

Михайлов бил киркой, комья глины шлепались жирно и веско, как жабы.

Бобыль, сторож академической пасеки, дожидаясь своего душевного квартиранта, выставил на дощатый стол горшок щей, вареный картофель, огурцы.

В сенях Денис долго и старательно счищал с сапог налипшую глину и грязь и, счищая, чувствовал ту приятную усталь, которая казалась ему «мужицкой» и которую он любил чувствовать.

– Спрашивали тебя, сударик, – прошамкал беззубый пасечник.

Денис сморщился. Всегда так: только войдешь в колею, только надумаешь всерьез одолеть курс, непременно коллеги припожалуют и ну «поднимать вопросы».

– Не тутошний господин, – шамкал пасечник. – Я говорю: обожди, вот оне сейчас будут. А он говорит: не, дедок, пойду, апосля еще загляну. Я ему говорю: на дворе-то, сударик, не мед, сиди в тепле. А он свое: воздушком, дед, попитаюсь, люблю воздушком попитаться. – Старик хехекнул. – Занятнай, ей-богу. «Воздушком»!.. Ну, ты знай ешь. Стынет. Погодь! Оне, вот оне самые… – И старик, впустив гостя, притворил за собою дверь.

– Хлеб да соль!

Денис вскочил:

– Сашка!

– Тсс!

Они обнялись, поцеловались трижды. Михайлов взял Дениса за плечи, чуть отстранил.

– Фу-ты ну-ты. А? Ну как? Понюхал пороха? А? Ну, ей-ей, аника-воин!

Денис захлопотал:

– У нас не густо, да вкусно. Щей?

– Сыпь.

Михайлов отер платком лицо, бороду, разглядывая Дениса, сел к столу. И тут Денис заметил, как Саша осунулся и даже будто почернел.

– Эге-ге-ге… – Волошин растопырил пальцы, поднес руку к глазам. – Оттуда, что ль?

Михайлов усмехнулся, покачал головой – не из тюрьмы, дескать.

– Нет, брат, но вроде бы из могильного склепа.

– Как так?

– Да так… – Михайлов черпнул щей, понюхал. – Знатно! Ну ладно, Денис, я тебе потом скажу, а сперва уж ты. Согласен?

– Со свиданьицем – да и допросец. Узнаю.

– И я узнаю: обижаешься быстро. Есть это, чего уж! – Он улыбнулся. – Водится за вами, Денис Петрович! Ну, без обид?

– А когда я на тебя обижался? Ты любого озлобишь педантизмом, да не меня.

Они рассмеялись.

– Итак, господин студент, – начал Михайлов. – позвольте осведомиться: в академию надолго ли?

– Курс решил кончить.

– Похвально. А засим? Лесничество, что ли? Лесной царь? «Кто скачет, кто мчится…»

– Черт его знает, – задумчиво отвечал Волошин, раскуривая трубку. – Был в Черногории – знал, чем жить. Да только… «Как ни тепло чужое море, как ни красна чужая даль, не им размыкать наше горе…» Ну, приехал, живу. А дальше… Черт его знает, брат.

– Ага! Не знаешь?

– А ты знаешь? Небось в деревню позовешь? Хватит! Были! Мне – дело боевое! А это все «шумим, братцы, шумим».

– Так, – сказал Михайлов. – Очень хорошо. «Шумим»… А ежели не шумим?

Денис быстро и пристально глянул на Михайлова:

– А тогда не тяни за душу.

Михайлов оглянулся на двери.

– Дед на ухо тугой, – сказал Денис – Не бойся: ты, да я, да мы с тобой.

– Разговоров на неделю, но я – суть.

– Ну-ну…

Денис вытянул ноги под столом, попыхивая трубкой. Недолго попыхивал: вдруг забыл и уставился на Михайлова. Тот усмехнулся:

– «Шумим», говоришь?

– Ладно, ладно, – нетерпеливо пошевелился Денис. – А потом что же?

– А потом, брат, съехались в Воронеже, и пошла перепалка. Горячее других Жорж Плеханов. Не согласен, и баста. На раскол, как на рожон прет! На раскол нашей «Земли и воли». И не один. Понимаешь? Мы, новаторы, доказываем: нельзя по-прежнему – передушат. А Жорж со своими деревенщиками: вы, мол, сворачиваете с дороги, вы изменяете народу… Софья Перовская колебалась, хотя и заявила: «Уж коли начали политический террор, то и следует, пожалуй, довести его до конца». Словом, Денисушка, сторонников немало.

– А Плеханов?

Михайлов нахмурился.

– Его знать надобно, как я знаю. Тон невозможный, упрямства на десятерых. Мне, говорит, господа, раз вы так, делать с вами нечего. И уехал. Однако большинство согласно на решительный метод. Большинство! Разумеется, с тем, чтобы не вовсе бросить прежнее пропагаторство.

Волошин сжал чубук; трубка курилась дымком, как пистолет после выстрела. Михайлов рассказывал: Воронеж… Сходки в Архиерейском саду… Сходки на пустынных речных островках, где бережной песок и хлесткий лозняк… Были «нелегалы» из Петербурга и Харькова, из Киева и Одессы. И толковали они минувшим летом о борьбе за политические права, о боевой организации революционеров, о едином центре, об агентах разных степеней доверия… Толковали, выходит, о том, о чем он, Волошин, не раз помышлял.

Денис слушал Михайлова, глядя в окно. В пустом огородишке вороны попрыгивали, свиристели, рябину доклевывали. И тянулись к мглистому горизонту бурые поля, брызгал мелкий острый дождик.

Михайлов умолк. Волошин сосредоточенно постукивал чубуком о ладонь.

– Видишь ли, Саша, ты здесь, в России, а я там, в горах, понял: пора взять оружие. И всерьез. И тоже, как ты, понял: настоящая боевая организация. И вот ты говоришь: она уже есть, уже создана. Так? Ну вот, а у меня в этой точке заковыка. Видишь ли… – Он выбил спекшийся табак из чубука, вновь зарядил трубку. – Нет, ты не думай, я это не к тому, как другие: дескать, централизм – чиновничество, а не товарищество. И не к тому, чтобы это я против подчиненности. В партизанских отрядах уж на что товарищество, полное равенство, а без подчиненности не обходится. Да и не обойтись, на войне как на войне.

– Так что же? – Михайлов и обрадовался и насторожился. – Хорошо ты, верно это сказал о централизме, о товариществе. Есть, знаешь, такие – решительно против. Никак в толк не возьмут, что перед нами громадная сила, а у нас… Что мы ей можем противопоставить? Только волю и преданность, преданность и волю, влитые в строгие рамки.

– Понимаю и принимаю. Но тут… тут другое. – Денис ткнул трубкой через плечо. – В парке грот есть. И пруд. Вот в пруд его бросили. Десять лет уж минуло, по когда думаешь о боевой конспиративной партии или группе…

– У-у-у, вон что! Нечаевская история? Повторения боишься?

Волошин ударил кулаком по столу:

– Боюсь!

– Не кричи.

– Да, да, боюсь, – тише повторил Волошин, глаза его недобро потемнели. – И никто – слышишь?! – никто не смеет меня упрекать. Боюсь. Мне плевать, кто он был, этот несчастный Иван Иванов. Слышишь, плевать! Вздорный ли честолюбец, намекавший, что отделится от Нечаева, или попросту глупец, не понимавший, что дело проигрывает от разных дрязг. Плевать мне…

– Но ведь никто и не…

– Нет, стой! Стой-ка! Ты слушай, ты мне свое потом. Ну хорошо, говорю, хорошо. Пусть даже Нечаев и эти… которые с ним-то были… Пусть они Иванова подозревали. Подозревали возможность предательства. Но доказательств не было. Одно только наитие. И только у одного Нечаева. И вот он, Нечаев, как глава своей дутой «Народной расправы», посмел взять на себя… посмел решить участь человека. Ну, дальше известно: убили, труп в воду. И дело сделано. И опять-таки не само по себе страшит: если предатель, туда и дорога. Другое: как это он посмел?! Нечаев, говорю, как? Пусть Иванов был туп, ограничен, пусть Иванов относился враждебно к Нечаеву, а не Нечаев к Иванову. Но ведь это Нечаев решился кровью невинного скрепить свою организацию. Так?

– Да ты ломишься в открытые ворота. Ни один настоящий революционер не оправдывает Нечаева. А я, брат, склонен видеть в этом убийство еще и личную трагедию.

– Чью? – быстро спросил Денис.

– Нечаева.

– Нечаева? – мрачно усмехнулся Волошин. – Трагедия убийцы?

– И все ж ты не можешь отрицать… Нечаев, несмотря на свои замашки, ужасные, повторяю… Ты не можешь отрицать его преданность революции, народу, идее.

– Преданность, говоришь? – Волошин покачал головой. – Я одного в нем не отрицаю: преданности собственному честолюбию, собственному «я»… Впрочем, довольно. Не об нем… не в нем главное. А вот что. Ты послушай. Нечаев не один был. С ним в грот-то, на убийство-то, кто пошел? И Прыжов и Успенский… Ни ты, ни я этих людей не знали, но здесь, в академии, есть такие, что помнят. Отличные были люди, честные. Тут ни у кого двух мнений. И вот они пошли и сделали несправедливое, страшное дело. Почему? Да потому, что верили Нечаеву. Верили! В две правды верили: в одну – для всех и в другую – особую, нечаевскую. А тот все шаманил: конспирация, конспирация. И они не разглядели. Не разглядели, как этот мерзавец опутывал их круговой порукой. Вот где трагедия. Не разглядели. А как разглядеть, если и вправду конспирация требуется? Как? Где кончается дело, где кончается конспирация, а где начинается гнусность? Вот она, Саша, заковыка, когда думаешь о боевом кулаке. Я боюсь генералов от революции. Понимаю: авторитет нужен, как в военном деле. Нужен авторитет. Но опять же, где он кончается, авторитет, а где самовластие, самоуправство начинаются?.. Ты, брат, извини, я это все нестройно, сбивчиво. Не дисциплины страшусь, пойми. Я подчиняться научился. Но не слепо, не щенком. Да, да, дисциплину знаю, но «целесообразность» вот таких Нечаевых знать не хочу. И не помирюсь, не помирюсь. А кто поручится: не будет у нас Нечаевых? Кто? Ты поручишься?

Михайлов хмуро молчал. Потом ответил:

– Поручусь. А про Нечаева скажу: игру в маскарадную конспирацию отвергаю, однако признаю сильной личностью, преданной революции.

– Ах вот оно что! – Денис задохнулся. – Вот оно как! «Сильная личность»! Да неужто ты, голова, не соображаешь: из такого вот нечаевского теста выпекаются бонапарты. «Сильная личность»! Ты думаешь, они пахнут как-нибудь иначе? Ты думаешь, у них глаза, что ли, другие? А я тебе скажу: никто до поры не знает, в ком он сидит, этот нечаев-бонапарт. Вот! И откуда он выскочит, тоже никто не знает.

– А-а, догадываюсь, – проговорил Михайлов медленно. – Так вот… Знай, не нынче говорю… давно выносил. – Он помотал кулаком. – Давно, Денис. Тоже думал об этом. Так вот. Рать, которая исполнит свою задачу… Ты это имел в виду?

– Это, – сказал Волошин. – Будущее. Пусть оно за горами, за долами. Но если солдат идет на смерть, то самое малое, что он может требовать, так это знать: а за что?

– Ну вот, о будущих-то бонапартах, как ты говоришь. Да, да, об них… Рать, которая решит задачу, которая монархию свалит, она так закалится в борьбе, так выпестуется, что не позволит личному честолюбию и корысти злоупотребить властью. Никогда не позволит!

Волошин поднялся и, словно отстраняясь, отошел в угол, к печке.

– А тебя я, кажется, понял, – продолжал Михайлов. – Нечаевым быть не можешь… Ни ты, ни я, и слава богу. Но и в положение сообщника, в положение Прыжова с Успенским, тоже угодить не хочешь. И я, брат, не хочу. И все наши не хотят. Одного ты не понял: у нас генералов от революции быть не может. Не допустим! А теперь последнее… Иди к нам. Ты нужен. Очень, Денис, нужен.

На дворе дождь припустил сильнее. В доме потемнело. Волошин глухо спросил:

– Чаю согреть?

– Благодарствую, – сумрачно ответил Михайлов. – Мне пора.

– Уходишь?

– Пока некоторые воздыхают и сложными «проблемами» ублажаются, другие дело делают. Вот так-то, Денис Петрович.

– Ладно, – сказал Волошин. – Это ты умеешь. Как ножом пырнешь.

– Вот что, друг, – Михайлов подал ему руку, – как надумаешь – а ты надумаешь, Денис! – лети, стало быть, на Лубянку, в номера Кузовлева. Коридорный там есть, Петькой звать, у него и спроси господина Поливанова. Запомнишь? И вот еще что… – Михайлов достал из кармана листок, сложенный четвертушкой. – В Киеве казнили троих. Когда вешали, военный оркестр играл «Камаринскую». Слышишь? «Камаринскую»! А это… Возьми… – Он протянул Денису листок. – Это Осинский перед казнью. Перепиши, студентам отдай.

И уже в дверях, нахлобучив шапку, поднимая воротник, прибавил:

– А трубку брось. Не в Черногории… Приметно очень. Мелочи и подводят нашего брата. Брось, говорю. До свиданья.

Денис долго сидел у окна, забыв про письмо Осинского. Потом медленно прочел:

В тот самый день случилось происшествие, едва не погубившее и домик Сухоруковых, и подземную галерею, и самих землекопов.

Загорелся по соседству пакгауз; несмотря на дождь, пламя взялось не шутя, повалил едкий дым, – горела пакля. Тревогу подняли ребятишки. Мамки и бабки, бросив домашние хлопоты, побежали, как были, к Сухоруковым, столпились у ворот.

– Эй, Семеновна-а-а! Пожар!

Пакгауз горел все дружнее, и уже летели искры да головешки над кровлей сухоруковского дома. Из толпы выпихнули мальчишек, те перемахнули забор, отчекрыжили деревянную задвижку на воротах, и бабы, подобрав юбки, затрусили к крыльцу. Но тут вдруг дверь с силою распахнулась, и на пороге появилась сама Марина Семеновна, простоволосая, белая, в руках – икона божьей матери.

– Стойте, бабоньки! – закричала она. – Стойте, милые! Никто, как бог! – и воздела икону. – Никто, как бог!

Бабы осадили, затоптались на месте, глядя на худенькую хозяюшку в ситцевом платьишке, на ее шевелящиеся под ветром русые пряди, на заголившиеся руки с иконой.

– Да, да, голубонька, – всхлипнули бабы, – никто, как бог. Спаси и помилуй, на все его воля.

И божья воля свершилась: пакгауз исправно отпылал, домик Сухоруковых уцелел.

Марина Семеновна благодарила, крестилась, утирала глаза передником, кланялась соседкам поясным крестьянским поклоном.

А в доме ликовали. Ведь это ж надо найтись: «Никто, как бог!» Еще минута – и мамки да бабки ринулись бы спасать скарб, да и увидели бы всю честную компанию: каких-то чудных незнакомцев, перепачканных землею, худых, изможденных, с провалившимися щеками. Да и то сказать, хватило морозом по спинам: огонь близехонько, а в доме – пуды динамита!..

Уже второй месяц рыли подкоп. Далеко ушла галерея, и не то что работник задыхался – фонарик гас, воздуха ему не хватало. Все были простужены, выбились из сил, даже Михайлов не мог иной раз тащиться в номера на Лубянке, оставался ночевать.

В первых числах ноября галерея почти вплотную приблизилась к железной дороге. И подвал и чулан завалили землею, теперь волокли грунт на двор, рассыпали ровным слоем. Благо, ложилась зима, за ночь все одевало порошей.

После первых снегопадов наступила ростепель. Сперва в галерее слышалось грозное змеиное шуршание, потом ударила капель, как из прохудившегося крана. И вдруг все будто качнулось и поплыло.

Воду из подкопа выкачивали ведрами. Фонарь не горел. Студеная жижа сводила судорогой руки.

В одну из тех ночей в подкопе начал работать Волошин.

Глава 2 В АЛЕКСАНДРОВСКЕ-ГОРОДКЕ

– Эх, Софья Григорьевна, времена-то настали, а? Бывало, на бульваре встретишь своих да так на виду, не таясь, обо всем и потолкуешь. И оркестр Форхати гремит, и каштанами, пожалуйста, лакомись. Или вот в Алексеевском садике тоже неплохо устраивались. А теперь? Пойди попробуй: вместо Алексеевского садика да в Алексеевский равелин!

Вот он и опять здесь, «Сечь Запорожская», улыбалась Софья Григорьевна, глядя на оживленного, быстрого в движениях Андрея Ивановича.

А Желябов осматривался. Все в доме осталось по-прежнему, как и в то время, когда у Софьи Григорьевны сбирались народники. Миша приходил Тригони, Валериан Осинский, недавно казненный в Киеве. Споры кипели горячее кипятка в самоваре… Хорошо, что осталось все по-прежнему. И крышка рояля откинута – недавно, наверное, ученики ушли. И в аквариуме важные меченосцы, и кресло-качалка, и этот запах хороших духов и старых книг. А на стене два больших портрета: львиные лица с наискось нависшими верхними веками – Антон и Николай Рубинштейны, знаменитые музыканты. Софья Григорьевна похожа на братьев: крупное лицо, осанка маркграфини. Всегдашнее темное платье без всяких украшений.

– Ну, садитесь, садитесь, Андрей Иванович, вон и качалка ваша. А я распоряжусь по хозяйству. Извините.

Она была легальной, эта учительница музыки и пения, но ни один нелегальный не нашел бы, пожалуй, дома радушнее.

Желябов давно был знаком с Софьей Григорьевной. Студент, которому так и не суждено было сделаться присяжным поверенным, он перебивался случайными уроками и щеголял в кургузом сюртучке, в брючонках, вытянутых на коленях, в войлочной шляпе «петушком», – все за медь куплено на Греческом базаре.

Софья Григорьевна с первого взгляда окрестила Андрея «Сечью Запорожской» – таким задором, такой удалью, несмотря на всю эту одежду, веяло от могучего парня, и вовсе пленилась, когда однажды пели у нее хором и Желябов, привставая на носки, грустно и вместе как бы с ласковой усмешливостью выводил «Виют витры…».

Отъезды Андрея всегда печалили ее, хотя печаль свою скрывала она тщательно ото всех и даже, кажется, от самой себя. Одно время он жил в деревне, у стариков своих, где-то близ Феодосии. Потом она узнала, что Желябов арестован, сидит в Доме предварительного заключения, и уж совсем собралась в столицу, надеясь как-то помочь ему, а тут узнала, что его выпустили… Недавно был он в Одессе, снова куда-то ездил, а теперь вот пришел, и она ему бесконечно рада.

– Недели на две можно, Софья Григорьевна? – спросил Желябов. – Даже, пожалуй, меньше.

– С каких это пор вы задаете такие вопросы? – Она улыбалась и хмурилась.

– Ну, я ведь и начал с того, что времена меняются. Из-за моей персоны…

– Полноте, – оборвала Софья Григорьевна. – И не совестно?

Первым пришел на огонек Тригони, закадычный, еще с гимназической скамьи, приятель. Спокойный, даже несколько надменный и барственный, он давно заполучил от Софьи Григорьевны, мастерицы на прозвища, кличку «Милорд». Отец его, грек, генерал русской службы, передал Мишелю смуглый цвет лица, лукавый блеск черных глаз; матери, происходившей из старинной дворянской фамилии, он был обязан живой (но не по-южному, а по-московски) речью.

Мишель объявил, что следом за ним пожалуют к Софье Григорьевне двое неофитов1, которых он завлек в кружок и которые жаждут услышать Желябова.

– «Неофиты»… «Жаждут»… – рассмеялся Желябов. – Все-то у тебя, Мишка, высокие словеса. «Друг Аркадий, не говори красиво».

– Да, они, брат ты мой, зубастые господа, – пригрозил Тригони. – Погляжу, как сладишь.

– Ух ты… А что такое?

– А то, что не знаю, с чем вы, друг мой, прибыли оттуда.

– Могу открыться.

Послышался звонок, пришли неофиты.

– Вот сейчас и откроешься, – сказал Тригони.

– Угу. В пределах дозволенного.

Худощавенький, уже лысеющий со лба был студентом Новороссийского университета. Сутулый и близорукий, с доброй, словно позабытой на губах улыбкой, служил учителем начального училища.

Желябов не был знаком ни со студентом, ни с учителем, но раз Мишель рекомендует, значит, стоило познакомиться.

Желябов начал без предисловий.

– Наше дело, – сказал он, – нельзя продолжать старыми, мирными средствами. Правительство обрушивается на каждого, кто желает перемен, и мы вынуждены отвечать тем же, а не уподобляться христианину, который подставляет под удары щеки. Для сторонника революции, господа, есть два выбора: либо быть раздавленным, либо нанести врагу возможно больше ударов. И ударить надо не по сатрапу, пусть зверю из зверей, как это случалось до сих пор в виде самозащиты, а по тому центру, откуда сатрапы исходят…

«Ого! – Тригони всмотрелся в Желябова. – Уезжал в ином настроении… С цареубийством был согласен, а теперь, кажется, террор возводит в принцип борьбы. Ну, натура: всегда и во всем до конца, напролом».

– Смерти ничтожного Людовика Шестнадцатого никто, господа, не искал, – говорил Желябов и, покосившись на Мишеля, прибавил: – И даже не жаждал. (Тригони усмехнулся.) Так вот, – продолжал Желябов, – а смерти его Антуанетты и подавно. Но есть то, что зовется исторической необходимостью. И если теперь, оставляя своей обязанностью прежнюю пропаганду в народе, мы решаемся на… Вы понимаете? Да, если мы решаемся, то это не личная воля одного или нескольких наших товарищей, не горячечное воображение, а властная необходимость, как и необходимость требовать политических свобод, исходя из интересов крестьянства.

– Вот, вот, – нетерпеливо вставил студент, – об этом я и хочу. Прошу верить: особых симпатий к монарху не питаю. – Он иронически приложил руку к груди. – Но царь – освободитель, и устранение его не будет понято народом. Царь, то есть, конечно, не он, не император, а воля истории вызвала отмену крепостного права, но в мужицком уме царь – освободитель…

– Ждал этого. – Желябов откинулся на стуле. – Позвольте заметить: я сам из крестьян и сам я крестьянин, однако с малых лет чувствовал к «освободителю» такую же симпатию, как и к помещику. А мать моя, мужичка, говорила: «Все они, сынок, собаки-мучители».

– Ну-с, знаете ли, – вмешался, мягко улыбаясь, учитель, – это, простите, аргумент слабый. Коллега прав. Я считаю… Мне, господа, кажется, несмотря на жестокость правительства, наш долг как народников продолжать мирную деятельность в народе! Правда победит неправду. И не силой оружия, а своей внутренней силой. Мы ищем царства правды. Как же найти его, прибегая к насилью? Ведь это значит признать бессилие правды! То, к чему нас зовут… Это что же, господа? Это, если хотите, какие-то религиозные войны, это кровь, а где кровь, там неправда.

Он вдруг покраснел и робко взглянул на Желябова.

Желябов, насупившись, забрал бороду в кулак.

– Я повторяю, пропагаторство остается. Ибо остаются идеалы. – Он вспыхнул. – Кровь? Религиозные войны? Правда-неправда? Да черт побери, мистика! Или сентиментальное воспитание сказывается? Бо-бо страшно сделать извергу! А замученных в централах не жаль? А повешенных не жаль? А вымирающую русскую детвору не жаль? Стыдно слушать, господа!

Он отбросил стул, широким шагом прошелся по комнате. Растопыренной пятерней тронул басовые клавиши рояля. И, остыв, вернулся к столу, заговорил негромко, задумчиво:

– Что делать? Таково положение вещей. Наш нравственный долг – идти в бой. Мы должны взорвать страшную бездушную машину, сломать ее, то есть, хочу сказать, мы теперь ставим задачу политическую. И мы ничего не станем навязывать народу. Будущее правительство, господа, правительство революционное, – это ликвидаторская комиссия. Народ сам создаст социалистические формы бытия. А мы должны взорвать, и мы взорвем.

Ушли они поздно.

Софья Григорьевна села к роялю.

Желябов раскачивался в кресле, смотрел в растворенное окно. За окном стекленела ночь. Желябов слушал ноктюрны.

Какая прелесть, думал он. Пожалуй, только славянская душа способна к такой удивительной гармонии, и еще удивительнее то, что посреди безобразной, свирепой жизни человек способен создавать прекрасное.

Сентябрь в Одессе был сухим, солнечным, море будто отяжелело, все было полнозвучным.

Утром Андрей приходил на берег, где под откосом притулился сарай. В сарае матросы сушили пироксилин. Высушив, тащили в портовый склад и возвращались с новой партией взрывчатого вещества. Работенка, что называется, теплая: разложи пироксилин на досках, под солнышком, а сам покуривай, гуторь, что в голову взбредет.

Андрей устраивался неподалеку от матросов.

Поначалу старшой, с черной трубочкой в зубах, сердито крутил ус:

– Вы бы, господин, того… Чай, не сено ворошим.

– Вижу, – дружелюбно соглашался Андрей. – А сами-то ишь. – Он подмигивал и указывал пальцем на трубку: старшой и его матросики курили беспрестанно, и не только на берегу, но и в сарай с огнем лазили.

– Э, – философствовал матрос, – нас не тронет. Потому мы – служба, казенное добро. А вам бы того, поберечься.

– Ну, все под богом ходим…

День, другой, третий – сладился Желябов с матросами. То да се толковали, валяясь на берегу, где сонно и сладостно шипели мелкие волны. И закусывали вместе, и водочкой потчевал их душевный такой господин.

– Слышь, дядя Никандр, – сказал однажды Желябов, одалживаясь табаком у старшого матроса, – вот ты уху, смотри, знатную варишь. А рыбу-то как? На привозе, что ли?

Предположение это показалось дяде Никандру чрезвычайно комичным. Он пустил длинный сипловатый смешок, даже слезой его прошибло. И матросы тоже рассмеялись: «На при-во-озе»! Да что они, дурни, а? Дядя Никандр доверительно потрепал Андрея по коленке, прищуриваясь, открыл: как, значит, воскресенье и все люди добрые к заутрене тянутся, он с ребятами сейчас на паровой катер, шашки туда пироксилиновые – и айда.

– А начальство? Катер-то дозволяют брать?

– Э… Оно, конечно, начальство. А ты, браток, не будь чем щи хлебают. Знаем, друг, как на свете жить. Придем это с моря – марш на офицерские фатеры, лучшую рыбку посунем куфарочке: нате, мол, пользуйтесь. Ну и начальство не перечит, полнейший, значит, молчок.

– Стало быть, все довольны? – усмехнулся Желябов. И просительно заглянул в глаза дяде Никандру. – Взял бы меня, а? Страсть люблю! И прямо это удивительно, как это вы шашками-то орудуете?

Польщенный дядя Никандр, однако, заколебался: катер военный, что ни говори, тишком делается.

– Боязно? – подзадорил Желябов.

– Чего-о-о? – ощетинился старый марсофлот. – Я, брат, турку не боялся. Бывало, у их благородия лейтенанта Макарова с шестовой миной к басурману на два локтя подходил. «Боязно»!..

В следующее воскресенье Андрей был на паровом катере. На зорьке оставили Практическую гавань, взяли вдоль желто-бурых берегов к одесскому предместью Большой Фонтан. Всходило солнце. Катер плевался клубочками дыма. У Большого Фонтана принял мористее.

– А теперь ушки топориком. Начнем с богом.

Желябов внимательно глядел, как матросы бросают за борт пироксилиновые шашки, как замыкают ток в цепи.

Ловко получалось! Глухой, дальний гром, раскат где-то в пучине, и вот устрашающе встает, сверкая на солнце, рослый, как из серебра литой, столб воды и, постояв секунду, рушится с тяжелым, на весь мир, всплеском.

Еще до полудня катер огруз добычей.

– Ну как оно? – не без форсу осведомился дядя Никандр.

– Знатно!

– Это еще что. В другой раз больший заряд возьмем.

Море густо, с чернью синело. Катер шел ровно, не рыская. А Желябов выспрашивал матросов, как нужно обращаться с электрическим прибором, который вызывает взрыв пироксилиновых шашек, и матросы объясняли наперебой, в охотку.

С того дня Андрей сделался неизменным участником глушения ставриды, бычков, камбалы. А вечерами он корпел над «Известиями минного офицерского класса». «Известия» доставал Тригони.

Софья Григорьевна только дивилась: ни сходок, ни споров, будто забросил Андрей Иванович свои конспиративные заботы, загорает, рыбалит, уплетает дыни с солью, живет себе, благодушествует.

На базарной площади стоял полурусский, полуукраинский говор. Взрыхленная каблуками и копытами земля мешалась с навозом, сеном, раздавленной ботвою. В шинке плакали еврейские скрипки. Ржали застоявшиеся кони. Ярмарка была в разгаре, последняя ярмарка перед зазимьем.

Испитой бродяжка с медной серьгою в ухе обхаживал грудастую торговку медом.

– Иди, иди, оглашенный! – отмахивалась бабенка. – Не путайся тут!

А бродяжка вдруг вскинул голову, гаркнул:

– Глянь – журавли летять!

И верно, высокое стылое небо резал стремительный косяк.

– Ишь, – всполохнулась баба, – на самый покрова! – И, ахнув, заблажила: – Ратуй-и-й-й-те!

Ни бродяжки, ни денег не было.

– Ай! Ой! Люди добрые! Иде ж он! Иде?

Кругом захохотали:

– На метле утек!

– Раззявилась, дура!

– Ха-ха-ха…

– Хо-хо-хо…

– Да як же, – бедственно посыпала торговка, сбивая яркий ситцевый очинок, – да як же, люди, ведь журавлишки-то летят на самый покрова богородицын…

– Ну и что? Тебе кой ляд? – наседал кривой горшечник, давно злобившийся на бабенку за бойкость медового сбыта.

– А с тобой, леший, и балакать не хочу, – фыркнула торговка, округляя глаза.

– «Не хо-очу»!.. А гроши? Гроши-то иде? Тю-тю, а?

Кругом опять прыснули со смеху. Тут-то из-за стопок цветастых мисок, кувшинов и макитр, уложенных на возу, вывернулся загорелый бородач купеческого обличья, сверкнул улыбкой:

– Об чем спор, православные?

Горшечник поддернул портки.

– Да вот, ваше степенство…

Со смаком, с мстительным удовольствием изобразил он происшествие. Рассказывая, надеялся втайне на оптовую купецкую закупку своего неходкого товара. Бородач хмыкал, мужики и бабы отирали веселую слезу. Незадачливая толстуха все порывалась объяснить, что он значит, перелет-то журавлиный на самый покрова. Его степенство выслушал горшечника, сочувственно поцыкал языком, пошел себе далее.

Горшечник слинял, а торговка сызнова посыпала: ежели журавли летят до покрова – быть зиме ранней и жестокой, а ежели после покрова – стало быть, поздней и ласковой. Нынче ж сами, милые, видели, снялись журавушки на самый на праздник, какой же, мол, зимы-то теперича ждать?

Желябов приехал в Александровск, Екатеринославской губернии, с паспортом на имя купца Черемисова.

День был праздничный, городская управа заперта. Андрей, сняв квартирку, двинулся от делать нечего на торжище.

Любо ему было толкаться среди хуторян, казаков, щупать мешки, вдыхать крутой запашок дегтя и табака-дерунка, глазеть на цыганского медведя, которого, к удивлению, кликали не Михайлой Иванычем, а почему-то Серафимом. Медведь был старый, грустный; видать, давно заскучал он посреди мирской суеты.

На другой день «купец Черемисов» подал в управу прошение: он-де приехал в Александровск с целью устройства кожевенного заведения, а посему желает взять в аренду земельный участок.

Чиновничек смотрел так, будто маялся брюхом, но Андрей с ловкостью заправского взяточника всучил ему «серенькую», пятидесятирублевую ассигнацию, и тот, посветлев, заверил, что бумага не залежится в долгом ящике.

Времени у Андрея было в обрез. Глядишь, снег порошить начнет, а на снегу следы не скроешь. Снег же вот-вот: журавли на покрова – действительно примета известная.

Желябов нетерпеливо дожидался питерского гостя. Съездил в Харьков, привез медную трубу. И опять ждал питерского. А дни опадали быстро и тихо, как листья с клена, что рос под окном его квартирки.

Наконец Кибальчич приехал. То был человек лет двадцати пяти, с задумчивым блеклым лицом. Желябов знал Николая: сидели в Питере за решеткой. Но Андрей-то отделался семью месяцами, а Кибальчич тянул три года. И теперь, снова встретив Кибальчича, глядя, как он раскладывает на столе «гостинцы», Андрей подумал, что Николай из тех людей, которые проходят по жизни твердым шагом, но не топают.

– И давно вы… этим? – спросил Желябов, указывая на самодельные мины.

Кибальчич отер руки, сел. У него была задумчивая улыбка, мягкий, негромкий голос.

– Как из тюрьмы вышел… Сосед мой по камере, пребывая в хандре, однажды отмочил: хорошо бы, дескать, поднять на воздух всю эту семейку да и покончить с проклятой династией. Вот я тогда и подумал: ежели не сошлют в Сибирь, займусь-ка нитроглицерином… Ну, добре, – прибавил он, поднимаясь и подходя к столу. – Эта штука – гальваническая батарея, а спираль Румкорфа…

– …необходима для получения токов высокого напряжения, – быстренько, с интонациями первого ученика договорил Желябов.

– А! – усмехнулся Кибальчич. – Ученого учить – только портить.

Желябов сконфузился:

– Нет, нет, я профан. Объясняйте, пожалуйста.

Кибальчич жил в Александровске два дня. Прощаясь, тронул тяжелые мины, начиненные магнезиальным динамитом, тихо заметил, глядя мимо Желябова:

– Знаете ли, эт-то будет великолепно.

Несколько дней спустя Андрей трясся в телеге по большаку. Еще не разненастилось, но хмурилось небо, и ветер дул северный. Яворы и тополя оголились, в полях ковыляли вороны.

Версты за четыре от Александровска Желябов осадил лошадь. Рядом в придорожном и глубоком овраге топорщился кустарник. На дне оврага ручьился ключ. Неподалеку бурела железнодорожная насыпь.

Желябов спустился по склону. Прикинул на глаз: не меньше десяти сажен. Лучшего, пожалуй, не сыщешь.

И поехал дальше.

До позднего вечера «купец» толковал с окрестными хуторянами о поставках кожи для будущего заводика. Возвращаясь в Александровск, опять остановился у оврага.

Погода переменилась, было глухо, туманно, влажно.

Желябов вышел на железную дорогу.

Вдалеке качался, мигая, фонарь путевого обходчика.

Огонек исчез. Желябов приступил к делу.

Было за полночь.

Глава 3 ПЕРВЫЙ РАСКАТ ГРОМА

За полночь императора разбудила тишина. Плотная и черная, как вода лесных болот, она шептала о ледяном одиночестве, о мраке старости, о близости смерти, и Александр, затаившись, лежал и слушал плотную черную тишину.

Минувшая неделя отстояла погодливой, в ушах увяз рокот дождя, раскат пострашневшего моря. А теперь – может, минуту назад – все стихло, и над Ливадией простерлось безмолвие.

Александр любил Ливадию. Весну и осень, следуя советам доктора Боткина, а в еще большей степени собственному желанию, проводил он в уголке, сокрытом миртовыми деревьями и кипарисами. Ему было приятно само слово «Ливадия», вкусное, тающее на языке, хотя по-гречески оно и означало всего лишь «пастбище». Утрами, выкушав кофию, Александр озирал с балкона гряду гор, кусты белых и палевых роз, потом переводил взгляд на море, подернутое голубыми и пепельными полосами.

О Ливадия! Она избавляла от петербургского коловращения, от неизбежных дворцовых церемоний, от того переплета страстей и интересов, который занимал его в молодости, но теперь, на седьмом десятке, изрядно наскучил.

Однако и в ливадийском раю Александр оставался императором всероссийским. Давно придуманы телеграф и локомотивы, связь со столицей быстра и нерушима, фельдъегери мчатся с засургученными пакетами.

В уютном своем кабинете, где все прибрано изящно, он знакомился с донесениями Третьего отделения собственной канцелярии. Крестьянские бунты, фабричные волнения, голодовки в тюрьмах-централах – все это было привычным, не огорчало и даже не вызывало досады. В конце концов, неурядицы неизбежны. Куда больший интерес представляли перлюстрированные письма2. Он читал их с неподдельным интересом: первый дворянин империи не тяготился чтением чужой переписки.

Из Симеиза наезжал военный министр Милютин. Александр знал, что Милютин считает его «милой посредственностью». Быть может, в глубине души Александр соглашался с Милютиным?

Неподалеку гостил товарищ министра иностранных дел. Он тоже наведывался, и государь неторопливо обсуживал сложные отношения с германским канцлером Бисмарком и не менее сложные отношения с лордом Солсбери, руководителем британской внешней политики.

Нет, и в Ливадии немало было забот: молебен и угощение конвоя по случаю празднества казачьих войск; день рождения дочери, герцогини Эдинбургской; награждение орденом Андрея Первозванного адмирала Новосильцева; юбилей первого бомбардирования Севастополя в Крымскую войну, хотя, по здравом размышлении, никто не мог бы сказать, чего уж тут, прости господи, отмечать… Нет, забот хватало. И все же очень не хотелось возвращаться в Санкт-Петербург. Однако скоро придется покинуть Тавриду, и опять будет хмурь Петербурга, теплая мгла в Зимнем дворце. Да, да, скоро уезжать, очень, очень жаль…

Ах, это внезапное пробуждение тишиною, это чувство бесконечного, как Млечный Путь, одиночества. Оно настигало и в Зимнем, и в Царском Селе, но в Ливадии было редкостным. С годами чувство одиночества все непереносимее. Разве он в чем-либо виноват? Без малого четверть века назад в студеный, промозглый час умирал отец. Сипел наперекор агонии: «Держи все! Держи все!» Когда кучер Фрол накрепко забирает в кулак вожжи и натягивает их, удерживая лошадей, Фрол прочно сидит на облучке. А у него, Александра, нет «облучка». Нечто неверное, смутное, зыбкое, как сумерки в ростепель, застилает взор. Отец умел «держать все», но кончил севастопольской катастрофой.

Злые молоточки стукотили в висках, в темени. Будут стучать, покамест не встанешь. Золоченый подсвечник тепло замерцал, струйки воска скользнули книзу, набрякну ли белесыми слезинками. На лепном потолке парили мордатенькие амурчики.

Александр спустил ноги с постели, надел халат. Свечи озарили его профиль: большое прижатое ухо, широкую седую бакенбарду, крупный подбородок. В задумчивости выпятил он нижнюю губу и стал похож на своих родственников – немцев… Подагрически шаркая, подошел к окну.

Отец, умирая, завещал: «Держи все! Сдаю тебе команду не в том порядке, в каком хотел бы сдать». От него, Александра, чего-то ждут, ждут… Еще реформ? Конституции? И он тоже сдаст «команду» не в том порядке?

Не снимая халата, Александр лег и задул свечи. Он скоро уснул. Но сон его не был покоен. Ему мерещилось, что он, как в молодости, наследником престола, опять в горах и какая-то чудовищная, непонятная, неодолимая сила влечет его в пропасть.

В пятницу перед дворцом выстроился Эриванский полк: полк нес караул в Ливадии. Александр благодарил «молодцов эриванцев». Дождевые капли ползли за жесткий ворот шинелей, солдаты, шмыгая холодными носами, старательно орали «ура».

Потом служили молебен. В церкви полыхала массивная люстра. Блеснили глаза драгоценные каменья старинного образа. Духовник государя Бажанов возносил молитву о здравии его величества, о благополучии путешествия из Крыма в Санкт-Петербург. Низкий глас протоиерея плавал под голубым куполом с золотыми звездочками.

Дорогою в Симферополь Александр был угрюм. Граф Адлерберг, министр и давний наперсник государя, пытался рассеять его, но не успел и огорчился.

– Когда-то я езживал здесь с Бенкендорфом, еще до Крымской кампании, – вдруг сказал император. – Увидев батареи Севастополя, покойный граф заметил: «Нуте-с, пусть-ка супостаты сунутся…»

Адлерберг промямлил:

– О да, ваше величество.

Император дернул щекой:

– «О да»? Ты же знаешь: укрепления не выдержали!

В Симферополь прибыли вечером.

И в тот же вечер от дебаркадера отошли два поезда: в одном был царь, в другом – свита, прислуга, багаж.

Чиновник телеграфной станции листал справочник.

– Александровск… Тэ-экс… Александровск…

Перед окошечком с матовым стеклом нетерпеливо переминался клиент.

– Отсель до вашего, сударь, Александровска, – гнусавил телеграфист, – триста семьдесят семь верст. Стало быть, ко второму тарифному пространству, а следовательно…

– Простите, – сказал клиент, неразличимый за матовым стеклом, – мне, право, недосуг. Сколько обязан?

Чиновник обиженно объявил, что депеша стоит ровно полтинник, но так как клиенту, которому недосуг, угодно, чтобы депешу доставил нарочный, то надобно уплатить один рубль двадцать пять копеек.

Желябов зябко ежился. «Тихо, ты! – приказал он себе вполголоса. – А ну, тихо!..» Он ждал депешу, и товарищ, следивший в Симферополе за царским отъездом, дал ее вовремя, и рассыльный вовремя принес казенный бланк, извещавший господина Черемисова, что товар в его адрес отправлен, но Желябова затрясло.

Лошадь щерилась, норовя куснуть руки. Он потрепал ее по холке, запряг сноровисто, машинально, по-крестьянски, и эти ладные немудреные приготовления, кажется, вернули ему спокойствие.

Городок давно угомонился. Метла деревьев чернели. Луна означалась бледно. Порошил, мерцая, молодой снежок.

Андрей выехал на большак, стегнул лошадь, телега запрыгала, затарахтела по мерзлым колдобинам.

Будет пламя и скрежет. И, как ни глубок, как ни обширен овраг, может насмерть придавить обломками… Мысль о смерти вплотную подошла… Озлившись, он стегнул лошадь, но мысль о смерти бежала рядом, рысцой, не отставая. Вагоны сверзятся в овраг, мигнуть не поспеешь…

– Н-но! – яростно крикнул он. – Н-но, не робей!

Где они, вчерашние горделивые думы? Крестьянский сын сведет счеты с тираном. Не с каким-то губернатором и даже не с шефом жандармов – с государем императором. И если погибнет, то разве не погибнет победителем, остановив на себе зрачок мира? «Зрачок мира»… Так какого же черта бьет ознобом? Где они, давешние горделивые мысли?

Овраг.

Лошадь поводила боками, роняя грязное мыло. Желябов оплел вожжами верстовой столб. Теперь выпростай из-под сена мешок с гальванической батареей и, прижимая к груди, осторожно нащупывая стежку, сползай в овраг, туда, где запрятаны концы проводов. А провода ведут к медной трубе, заложенной под рельсами. А в трубе – две мины, привезенные Кибальчичем… Выпростай из сена мешок… Ну, живей. «Зрачок мира»… Он вдруг боком, робко приблизился к лошади, обеими ладонями сжал ее морду. Потом вздохнул и полез со своей ношей в глубину оврага. Ручей был нем, кусты недвижны, сверху, с насыпи, враждебно тянуло запахом сырых шпал и металла.

Желябов зажег фонарь, нашарил провода, присоединил к батарее. Все. Готово. Гаси фонарь… Гаси фонарь! И держи провода. Одно движение, слабое, усилий не требующее, – ток стрельнет к минам…

Он дунул на огонек. И как ослеп. Обессилев, погружался в омут. Зеленые круги пошли перед глазами, дыхание перехватывало.

Желябов ждал.

И дрогнул всем телом, заслышав тяжкий, нарастающий гул.

Близ оврага, с лязгом и сипом катилась огромная машина. Желябов сомкнул цепь.

Она была одна в домике Сухорукова. Мина лежала под путями, на последнем перегоне перед Москвой. Мина дожидалась своего часа, как Софья, как Гартман, как все, кто рыл подкоп. Но «рудокопы» больше не показывались в предместье, а Гартман-Алхимик ушел к приятелям. Его приятелями были здешние стрелочники и обходчики. Кто лучше знал о движении поездов?

Но Перовская дожидалась не Алхимика, а Михайлова. Михайлова с известием из Александровска.

Ладони были влажными, кончики пальцев леденели. Она подымалась, опять сходила по скрипучим ступенькам. Самовар гневно клокотал, Софья не замечала.

Только бы кончить вот теперь же, на этот раз покончить, а потом уехать в деревню и снова работать в народе. Саша запаздывает. Он всегда аккуратен. Почему его нет?

Она пошла наверх, в комнату, где был сундук с запасом динамита. Сундук пуст – динамит в минах. И вдруг она совершенно твердо, отчетливо и ясно поняла: Желябов погиб под обломками взорванного поезда. Мысль эта в ту минуту не ошеломила. Просто подумалось: значит, кончено, значит, все пойдет по-другому и она уедет в деревню.

– Нет, нет! – вскрикнула Перовская. – Этого не может быть!

И услышала условный стук.

– Убит? – прошептала она, не впуская Михайлова в сени.

Он мягко, но досадливо отстранил ее.

– К сожалению, нет.

Она поняла – император… Рассмеялась коротко, нервически. Михайлов заглянул ей в лицо.

– Прости, – молвила Софья. Михайлов отвел глаза.

– У Андрея осечка. Черт знает почему. Батарея, контакты? Не знаю. Не получилось.

Вернулся Гартман.

Часа через полтора в Москве ожидали царский поезд. Первым пустят поезд со свитой, вторым – императорский.

Михайлов спросил:

– Адрес?

– Помним.

– Соня, повтори.

Перовская назвала адрес явки: после взрыва они скроются в доме на Собачьей площадке.

Михайлов должен уйти, они должны остаться. Так решено загодя. Софья притянула Михайлова, поцеловала в щеки.

Гартман поворотил его к дверям:

– Ступай.

– У тебя папиросы есть? – спросил Михайлов.

– Есть. Ступай.

– Вот, – сказал Михайлов и отдал ему свои папиросы.

На стрелках зажглись огни, на семафоре тоже подняли фонарь, и темнота скупо зажелтела шмелиными точками.

Софья налила чаю.

– Ты, Соня, кого больше – Пушкина или Лермонтова? – спросил Гартман.

– Что? – не поняла Перовская. Гартман вздохнул:

– «Печальный демон, дух изгнанья, летал над грешною землей…»

Софья повязалась платком, туго перекрестила концы на груди. Гартман подал ей полушубок.

С лампой в руках он проводил Софью в сени. Софья знала – ему грозит гибель при взрыве, этому рыжеватому тощему «демону». Софья страшилась за него, но то был совсем иной страх, не такой, какой она изведала недавно при мысли о смерти Желябова. И Софья, устыдившись своей «чудовищной нравственной несправедливости», повинно ткнулась лицом в плечо Гартмана.

– Ну, ну, – растрогался тот. И сфальшивил: – Пустяки!

Он постоял на крыльце, прислушиваясь к затихающему скрипу снега.

На дворе колко вызвездило, морозило, Софье почудилось, что уже рождество. Она оправила шаль и пошла к водокачке.

Круглая каменная башня с оттопыренной трубою, похожей на клюв допотопной птицы, роняла водяные капли. Крупные и веские, они срывались чередой, ударяясь о наст, как пятаки.

Отсюда, от водокачки, дом Сухоруковых был виден смутно. Во втором этажике светилось угловое оконце. Там, у оконца, сидит сейчас Алхимик. «Печальный демон, дух изгнанья…» Он ждет сигнала. Оконце ослепло. Гартман сидит у окна и ждет сигнала. Дом, очевидно, рухнет. Прощай, «демон».

Водокачка казалась огромной. Она была богом времени. Не допотопный птичий клюв топорщился в ночь, а будто обломок косы того старца, что зовут Хроносом.

Водокачка отмеряла минуты ударами капель. И казалось, капли становятся все тяжелее, все весомее. Они падали чередою. В их падении был ритм, железные паузы.

В первом поезде – свита. Во втором поезде – царь.

Никого, ни души. Лишь колкие, нехорошие звезды, и уже нет ощущения рождества. Ах, лучше бы сыпал снежок. Порошил бы и порошил, избавляя от одиночества, от этого звука падающих капель.

В первом поезде – свита. Во втором поезде – царь.

Угловое окошко слепо. Дом, где Алхимик, истаивает и колышется… Она приникла спиною к каменной башне, словно прячась от поезда. От первого поезда со свитой, с прислугой, с багажом.

Поезд грохнул сквозь тьму; локомотив швырнул багровый, как ад, отблеск, по насыпи скользнули летучие квадраты зеркальных окон. И снова все затаилось.

Второй поезд мчит сейчас совсем неподалеку, среди подмосковных молчаливых сосняков. В том поезде «он», с «ним» будет покончено. Софья взмахнет фонарем, Софья подаст сигнал Гартману. Алхимик включит электрическую батарею, Алхимик не дрогнет. «Печальный демон, дух изгнанья…» Надо слушать. Как это говорят? Надо «обратиться в слух»? Господи, да она и не прислушивается, нет, она ждет, с какой-то маниакальной цепкостью ждет очередной капли-пятака.

Не шум поезда, но циклопическое око паровоза – и Перовская ощутила слепящий свет, как удар. И только тогда, уже сигналя фонарем, услышала тяжелый, обвалом нарастающий гул. Софья бросила фонарь, ринулась прочь от водокачки в темноту глухого проулка. Ринулась и… замерла – крохотная фигурка в тулупчике, в низко повязанном платке, с огромными незрячими глазами.

Ночь раскололась на белое и оранжевое, и в этом бело-оранжевом неистово вздыбилось черное. Но не этот грохот, не это соцветие потрясли Перовскую, а тонкий, детский звон оборвавшихся телеграфных проводов. Послышались вопли, кто-то выстрелил, Перовская побежала.

На Красной площади император всякий раз вспоминал давнее происшествие. Он не был суеверен и происшествие это не причислял к разряду «дурных знамений». Но все-таки каждый раз, въезжая в Кремль, вспоминал, как в день его коронации у Ивана Великого ударили в большой колокол, а тысячепудовая громадина возьми да и оборвись. Нынче, в карете, за которой неслись конвойные казаки и старомодный крытый возок московского генерал-губернатора, Александр тоже вспомнил про колокол.

В Кремлевском дворце, щурясь от яркого освещения, он любезно поклонился встречающим, по-домашнему благодарил за поздравления с прибытием и, пожелав всем доброй ночи, удалился.

Как ни покойно было в спальном вагоне, как ни хорошо путешествовалось с юга на север (на станциях, где он прогуливался, заботами местной полиции ни одна душа не докучала государю просьбами и жалобами), Александр, однако, с удовольствием положил свое крупное, уже рыхлеющее тело в постель и, с наслаждением ощутив незыблемость этой постели, уснул.

Утром он поднялся в прекрасном расположении духа, которое не могла поколебать предстоящая встреча с дворянством и купечеством, хотя в ливадийские месяцы император отвыкал от многолюдства.

Он сидел в кресле, уже отполированный легонькой порхающей ручкой парикмахера Молле; камердинер (из тех старых, ходивших за ним с детства, слуг, которым он особенно благоволил), встав на колено, натягивал на него сапог.

Граф Адлерберг отворил двери, не дожидаясь разрешения; он тоже, как и камердинер, был давним и преданным слугою. Император утренне улыбнулся графу, но улыбка тотчас пропала: Александр увидел не хорошо ему знакомое, умное лицо своего министра, а страдальческую маску, и тут же во всем теле императора, в душе его дрогнул давешний, полночный, ливадийский ужас. Он оттолкнул испуганного камердинера, всем корпусом повернулся к Адлербергу. Тот, онемев, бессмысленно шевелил руками. Беспричинная злоба, быть может, злоба на свой же «ливадийский ужас», поднялась в душе Александра, и он, вежливый, воспитанный, прикрикнул грубо и кратко, как на плацу:

– Говори!

– Ваше величество… Благодаренье богу, ваше величество…

Адлерберг всхлипнул, голос его пресекся. Наконец он превозмог себя. Объяснил тяжело задышавшему Александру: вчера, близ Москвы, неизвестные злодеи совершили покушения, но так как его, Адлерберга, распоряжением был случайно переменен порядок следования свитского и царского поездов, то взрывом и опрокинуло вагоны свитского поезда.

Император выслушал все это. Лицо его пожухло, собралось нездоровыми складками.

– Что я им сделал? – обреченно молвил он. – Что я им сделал? – и вдруг вскочил, задыхаясь, в распахнутом мундире, с животом, перевалившимся поверх широкого бандажа: – Вон! Вон! Оставьте меня!

В Георгиевском зале дворяне, именитое купечество ожидали царского выхода. Все были испуганы: «невзрачный домишко», «злодеи исчезли», «саперы обнаружили подкоп», «еще и самовар не остыл»…

Свеженький старичок со звездою дергал за рукав лысого кряжистого полковника:

– Позор Москве! И на кого лапу-то кровавую подняли? На кого? – Старичок негодующе вытягивал розоватые губы. И с укором, будто полковник был виноват: – А я, сударь, помню, мальчонкой был, а помню, как вся Москва к Чудову-то монастырю. Да, да, сударь, вся Москва. Родился на пасху, радость великая, и толпами, толпами – к Чудову. Да-с, вот вы, сударь, не знаете, а рождение его ка-а-кие пушки возвестили. Это, полковник, не у них там, на болоте, в Петербурге. Не-ет, батенька, тут, у нас, стреляли тарутинские, бородинские. Парижем пахли, одолением Наполеона…

Лысый полковник давно затерялся в толпе, место его занял величавый, известный всему городу взяточник, правитель канцелярии генерал-губернатора, а старичок все еще вытягивал губки.

– А как на царствование венчали? Вы этого и не видели-с, полковник. По чину венчания Иоанна Грозного. Вот-с… И дожили! Матушка царица заступница, до чего дожили, а? Чтоб эдакое да на Москве! А митрополит Филарет…

В зале закричали «ура». Старичок поперхнулся, глотнул воздух, привстал на носки и, напружившись, пустил петушком:

– А-а-а…

Император наклонил голову с покатым залысым лбом. Вымученно улыбаясь, он сказал, что рад приезду в древнюю столицу государства Российского, рад видеть любезных сердцу жителей Москвы.

Помолчал. Стащил с левой руки перчатку, скомкал.

– Господа, я надеюсь на ваше содействие. Необходимо остановить молодежь… заблуждающуюся молодежь, господа… Неблагонамеренные люди стараются увлечь ее на путь пагубный и страшный. Благо отечества неотделимо от блага молодежи. Общими силами, господа, мы должны остановить молодых людей ради их собственного блага, ради блага России, и Бог дарует нам утешение видеть отечество, развивающееся мирным и законным путем. Только так может быть обеспечено будущее могущество России, столь же дорогое вам, как и мне. Да поможет нам бог!

Глава 4 «НЕ ЗАБЫВАЙ СВОИХ ОБЯЗАННОСТЕЙ»

Госпожа Горбаконь, вдова трубача, сдавала внаем комнаты. Квартирой она располагала на бойком месте, в большом доходном доме неподалеку от станции Николаевской железной дороги и Невского проспекта.

Михайлову дом этот очень приглянулся. Он поладил с трубачихой и прописался в участке по фальшивому документу на имя какого-то отставного поручика Поливанова.

Комната – длинная, узкая, высокая – полнилась неживым сумраком. Так бывает в Петербурге, когда по календарю зима, а на дворе оползни сивых туманов. Топила хозяйка, как милостыню подавала. Койка напоминала не то монашеское ложе, не то «общеармейское». Стол и стулья страдали хромотою. Нужно, однако, заметить, что новый постоялец г-жи Горбаконь не придал сим обстоятельствам ни малейшего значения. О комфорте имел он представление теоретическое. Комфорт существовал в другом Петербурге. И для других петербуржцев. Так же, как в другом Петербурге и для других петербуржцев существовали кровные рысаки, департаменты, тайные игорные притоны. Жизнь этого Петербурга совершенно не занимала Михайлова. Он жил по-иному и для иного.

В душе Михайлова не выболела боль. Михайлов скрывал ее тщательно. Боль причиняли события недавние. Летом в Воронеже случилось, в сущности, то, что и должно было случиться: раскол. Тысячу раз можно твердить: раскол был неизбежен. Но если ты разошелся с побратимами, с такими, как Жорж Плеханов, от этого ничуть не легче. Разошлись не потому, что двоилась далекая цель. Разошлись оттого, что видели две дороги к одной цели. «Земля и воля» – прошлое. «Черный передел» и «Народная воля» – настоящее, сегодняшнее. Да штука-то в том, что сердце не спрашивает, как ему стучать. И стучит невыболевшей болью. Был один стан, «стая славных». А теперь? Он и мысленно не мог произнести: «Враги». Он видел, ему часто вспоминался Жорж, там, в воронежском Архиерейском саду, на поляне, заросшей бурьяном и мордовником; Жорж с его прекрасным гневным лицом, с его монгольского излома бровью: «Мне, господа, тут делать нечего…» Жорж не желал слышать о борьбе за политические права, о борьбе террористической. Жорж уходил; его хотели было воротить, и это он, Михайлов, лучший друг, крикнул: «Нет, пусть уходит!» Пусть уходит Жорж, пусть уходят те, кто с ним. И они ушли. А боль надобно избыть. И никто, даже Софья с Желябовым, не должны об этом догадываться. Его, Александра Дмитриевича Михайлова, считают практиком революции. Ну что ж, он не намерен опровергать прочную репутацию. Но разве и практика порой не мучают те же мысли, что и Волошина? Разве и практика, влюбленного в Организацию, как можно быть влюбленным в реальную женщину, не страшит подчас тень Нечаева? И все ж Михайлов не кривил душой, когда гнал эту шекспировскую тень из сторожки пасечника в Петровско-Разумовском. Он верил в Организацию. Никому, никогда не удастся подчинить ее личному честолюбию. Но если раскол был возможен, возможен и неизбежен в недавнем прошлом, кто поручится, что и когда-нибудь, потом не произойдет нечто подобное? Это «потом», это «после» было за крутым перевалом. Оно означало другие времена, оно означало Будущее. А это Будущее складывалось из таких трепетных и заветных черт, что, ей-богу, нельзя было хоть чем-нибудь омрачать их. То уж забота и думы других поколений. Тех, что вкусят наливные плоды древа Свободы. А ему, Михайлову, жить настоящим. Ему жить в настоящем, которое требует неослабного напряжения и ежечасных усилий, увертливости и терпения. Он практик, господа, он практик революции.

Ну, а практически – неудачи. Под Александровском и под Москвой. Приходится признать поражение. И приходится утешаться незначительностью потери «живой силы». Гартман уцелел, но Гартмана выдворили за кордон. Эх, и упирался ж Алхимик: «Не поеду!» Славный парень. «Не поеду»! Нет, медлить было нечего: ангел-хранитель из Третьего отделения торопил – тайная полиция взяла след «слесаря Сухорукова». Гартмана-Алхимика уберегли, не потеряли, он отныне как бы заграничный представитель «Народной воли», а вот Гришку… Гришка добрый, но, пожалуй, ума недальнего. В киевских кружках относились к нему с некоторой насмешкой, Михайлов счел это несправедливым, нетоварищеским и сблизился с Гольденбергом… Приверженность к решительным действиям Гришка доказал делом: выследил и убил харьковского губернатора, одного из тех сатрапов, что не стеснялись пороть и морить голодом заключенных, не испытывали колебаний в политических преследованиях. Потом Михайлов виделся с Гришкой в Липецке: Гольденберг пылко поддержал идею террора. В домике Сухорукова работал он рук не покладая, не в очередь спускался в галерею, однако быстро выбился из сил, и его послали в Одессу за динамитом. Динамитом Гришка раздобылся, но был выслежен, схвачен и теперь сидел в одесской тюрьме.

За одно только убийство губернатора ему, конечно, грозила петля. Думать об этом было и тяжело и больно. Но примешивалась еще мысль, которую Михайлов не смел высказать товарищам. Смутное подозрение – он сам его стыдился – мучило Михайлова: Гришка – человек порывистый, легко поддающийся настроению, а ожидание смерти в одиночке не всем дано вынести… Михайлов противился своим подозрениям, но с трепетом дожидался очередной встречи с ангелом-хранителем из Третьего отделения. Однако жандармское управление в Одессе покамест не давало никаких сведений в «святая святых» на Пантелеймоновской улице, хотя там живо интересовались ходом следствия… Впрочем, заботиться и думать приходилось Михайлову о стольких вещах, о стольких людях, что он порою и забывал про Гришку…

Домой, в свою уединенную комнату, новый постоялец г-жи Горбаконь возвращался поздно. Затворив дверь, пил чай и что-то помечал в записной книжечке. Засыпал по-солдатски – бурным сном. А под подушкой грелись револьвер и стальной кастет.

Поднимался Михайлов спозаранку, и первое, что видел, – лист бумаги над постелью: «Не забывай своих обязанностей».

Он завтракал наскоро и отправлялся в «дозор».

Гостиная, она же столовая, была обставлена приличной мебелью, той, что называлась «немецкой», украшена копией с картины Зичи «Демон и Тамара».

В соседней комнате стоял нежилой, тяжелый, острый запах. На дубовой этажерке теснились английские и немецкие книги по пиротехнике, номера «Артиллерийского журнала». На столе помещались колбы, лабораторные весы, реактивы. И еще один стол – со слесарными инструментами, паяльной лампой, кусками жести и меди.

Кибальчич обернулся:

– Уже утро?

– «Счастливые часов не наблюдают»? – Михайлов ласково тряхнул руку Кибальчича, ощутил на ладони бугры мозолей. – Осмелюсь обеспокоить, господин главный техник?

– Беспокой, – милостиво согласился Кибальчич и отвернулся к столу с инструментами. – Беспокой, но наперед скажу: кислоты мало.

Михайлов нахмурился:

– Андрей ведь еще в среду обещал?

– Обещанного три года ждут, а мне некогда, – рассеянно ответил Кибальчич, нагибаясь над столом и позвякивая ретортой.

– А скажи, он все еще от Штоля возит?

Кибальчич пожал плечами, сутулые лопатки его двинулись, топорща жилетку.

– Кажется…

– Ты вот что, Коля, ты ему скажи, чтоб сменил аптекаря. Все Штоль да Штоль, пора и честь знать: выследят.

– Скажу. Прощай.

– Ну что делать! Прощай. Аудиенциями не балуешь.

С Якимовой, хозяйкой динамитной мастерской, тоже недолго беседа длилась. Он спросил о деньгах; Аннушка смущенно потупилась.

– Ладно, – буркнул Михайлов, – добавим. А ты… того… аккуратней, друг дорогой.

– Скупей скупого, – заверила Аннушка. Ямочки на круглых ее щеках задрожали.

– Чего ты? – удивился Михайлов. И укоризненно улыбнулся: – Ну, ей-богу, гимназия.

– Послушай… Говоришь – «аккуратней». Да? А знаешь, чем мы тут вчера ужинали? Нет? Слушай. Пошел это наш почтеннейший вечерком прогуляться. Мочи нет, как головушки наши растрещались от всей этой химии. Ну собрался. А я и догадайся попросить: купи, дескать, чего-нибудь к ужину. «Хорошо», – говорит. Гулял, гулял, возвращается и с эдаким победительным видом вручает кулек. Разворачиваю… Что ты думаешь? – Она прыснула. – Ни в жизнь не догадаешься. Морошка! Морошки купил, и вся недолга: ужинай, красавица.

Михайлов не рассмеялся. Глаза его повлажнели, он понизил голос:

– Золотое сердце… Я тебе секретно: из наших – самое золотое сердце. У него да вот еще у Сони Перовской… Тихоней был в гимназии… Что? Да-да, вместе учились, в Новгород-Северске. Тихоня и книжник, но дважды едва не вылетел из гимназии. Один раз за то, что учителя, подлеца и взяточника, подлецом и взяточником окрестил при всем честном народе; в другой – за то, что закатил плюху квартальному, тот мужика на улице колотил… – Михайлов вдруг глянул на часы, заторопился и уже в прихожей менторски напомнил: – Деньги будут, но гляди, хозяйка: экономия – первое счастье в домоводстве.

– Известно. – Аннушка поклонилась с комическим смирением.

Михайлов вышел на улицу и, закуривая, прикрывая от ветра спичку, настороженно, из-под нависших бровей, огляделся: «хвоста» не было…

… На Московском вокзале молодого человека, смахивающего на офицера, хотя он вовсе не принадлежал к «военной косточке», встретили господин и дама.

Все трое, затесавшись в вокзальную толпу, перемолвились о чем-то, чемодан приезжего перешел в руки встречающего господина, и на том все, кажется, кончилось.

Еще не улеглась сутолока, обычная на дебаркадере у вагонов курьерского, еще артельщики с багажом выпевали свое: «Па-а-азволь, па-а-а-зволь…», еще слышалась гулкая одышка локомотива, когда уж Михайлов с Перовской пересекли Знаменскую площадь.

Чемодан был чертовски тяжелым. Михайлов взмок. Он, однако, не стал раздеваться в той узкой и длинной комнате, где белел листок с надписью: «Не забывай своих обязанностей!» Он мазнул тылом ладони по мокрому лбу, пританцовывая от нетерпения, принялся распаковывать чемодан. Вид у него был такой, что Перовской вспомнилась иллюстрация к «Скупому рыцарю».

Не золото блеснуло в жадные глаза Михайлова, а тусклая белесость свинца. В аккуратных холщовых мешочках лежали новехонькие типографские литеры.

Михайлов топнул ногою:

– Ай да Денисушка!

Спустя четверть часа, поделив «добычу», Софья и Михайлов разными дорогами отправились в Саперный переулок.

В доме десять по Саперному жили супруги Лысенки.

«Разлюбезные господа, – толковали дворники. – Такие уж из себя обходительные. А он сурьезный-пресурьезный и, видать, ученый: очки золотые… Ученый-то ученый, а тоже губа не дура: ка-акую малину на себе обженил».

«Разлюбезные господа» были и не Лысенки, и не супруги. Обладателя золотых очков (а сверх того и добротной шубы) звали Николай Бух. Держался он с медлительной важностью, как и приличествует сыну тайного советника, а за этой почтенной статью крылся рассудительный, невозмутимо-спокойный конспиратор. Что ж до «малины», то Соня Иванова действительно была из тех, о которых говорят «цветущая молодость», и, глядя на эдакий бутон, решительно нельзя было предположить в ней человека, сидевшего в тюрьме, сосланного в ссылку и из ссылки бежавшего.

Увы, ни домохозяин, ни дворники, усердные соглядатаи, ведать не ведали не только подноготную господ Лысенков, но и того, что в квартире живут еще мастера-типографы: Лубкин, шустрый, нетерпеливый коротыш, носивший по причине своего тонюсенького голоса кличку «Птаха», и волоокий весельчак Цуккерман.

Ивановой и Буху, владельцам паспортов, случалось показываться в городе по всяческим типографским делам, а Лубкин и Цуккерман были «беспачпортными бродягами в человечестве».

Правда, однажды в месяц и «беспачпортным» удавалось глотнуть свежего воздуха. Выпадал такой красный день, когда домохозяин присылал полотеров. Накануне в квартире начиналась суетня, будто ждали не полотеров, а богатых родственников. Надо было упрятать шрифт, ни много ни мало – двадцать с лишним пудов. Надо было станок печатный разобрать, впихнуть в шкап. И подмести во всех комнатах так, чтоб ни свинцовой пылинки. И лишь после «аврала» Лубкин и Цуккерман с видом школяров, отпущенных на каникулы, отправлялись в город.

Худо приходилось в затишке. Когда ни набирать, ни печатать, тут-то и плывут, клубятся мысли о том, что типографию давно ищут, что сколь, мол, веревочка ни вьется… Попадись они, типографы, не видать уж им белого света до гробовой доски.

В такие порожние и оттого особенно зловещие недели один лишь Бух хранил стоическую невозмутимость. Толстый увалень, вздев золотые очки, лежал на ворсистом колком диване и с величайшим удовольствием, почмокивая, читывал французские романы.

Цуккерман завистливо косился на Буха: «Ишь, Пьер Безухов!» Бух не отвечал, он был далеко. Цуккерман, вздохнув, приставал к Ивановой:

– Споем? Тихонько-тихонько. Ну, давайте, а? Не стыдись, светик.

«Светик» стыдился, у «светика» не было слуха. Но Цуккерман затягивал, и она подпевала, конфузясь своего неверного голоса.

Лубкин, как ехидничал Цуккерман, хоть и был Птахой, однако не певчей, а посему изобрел собственный способ убийства времени: хватал тряпку, таз с водою и неумело, размазывая грязь, мыл полы. Покончив с этим, принимался за самовар, кастрюли, миски. И достигал недостижимого – все блестело новым блеском, как в посудной лавке.

Да уж как умели, так и изворачивались. Но все ж Соне Ивановой не терпелось «учинить бунт». Для того ли, скажите на милость, бежала из ссылки, чтоб сиднем сидеть в четырех стенах? А товарищи тем временем, наверное, готовят второе издание московского взрыва!

Соня взбунтовалась. Михайлов дал ей выговориться. Глаза у него были как льдинки. Он отчеканил:

– Главное, кума, дисциплина воли. Личность должна подчиняться организации.

Соня возражала бурно, негодующе, пылая. Он пропустил ее тирады мимо ушей.

– Иначе, кума, у нас не организация, а кисель будет. И вот что я тебе по чести скажу: если б мне поручили писать стихи… – Он усмехнулся. – Вникни: я и стихи! Понимаешь? Ну вот. Я бы писал стихи, хоть бы и знал, что выйдет ни к черту.

В ту минуту Иванова почти его ненавидела: «Педант… Бездушный педант…» Но Михайлов вдруг взял ее руку, накрыл ладонью и с особенной своей улыбкой, за которую ему все можно было простить, добавил:

– Поверь, дитя, газета – тот же динамит.

Но вот (как всегда, словно б нежданно) приносили в Саперный материалы очередного номера. Тотчас летели прочь французские романы, толстый увалень Бух словно бы терял в весе, и уже не пел Цуккерман, и уже не хватался за мытье полов Птаха, а Соня забывала свое постылое затворничество.

Лубкин и Цуккерман будто не литеры укладывали, а таинство свершали. Первый оттиск озирали они придирчиво и благоговейно, а потом переглядывались с горделивой скромностью. Работа была не только тщательной, но изящной, как в лейпцигских типографиях. А набирали и сверстывали в комнатной печатне не листовочку, а два десятка двухколонных полос формата еженедельника. Не десяток, не сотню экземпляров оттискивали – три тысячи. И вдобавок – на особо прочной бумаге – в подарочек государю императору.

Неизвестно, удостаивал ли царь вниманием «Народную волю», как в свое время герценовский «Колокол», но Третьему отделению он не раз пенял: пора прихлопнуть «осиное гнездо», не в Лондоне оно, дескать, а тут, в столице.

Типографы, однако, все никак не давались тайной полиции, хоть жили они и работали совсем неподалеку от тюрьмы на Шпалерной и от жандармских казарм на улице Надеждинской.

А пока шли усиленные розыски, «Народную волю», с ее передовицами, очерками «внутреннего обозрения», «хроникой преследований» и воззваниями, читали в университете и в Технологическом институте, за Нарвской заставой и на Шлиссельбургском тракте, в Москве и Харькове, в Одессе и Киеве.

Сидели у стола. Светила мирная лампа. Пили чай. За окнами густело зимнее ненастье.

Славные молодые люди. Таких видишь в читальнях и в концертах, а то – почему бы и нет? – в бильярдной.

Никому из них и тридцати не минуло, на круг – двадцать пять, ровесники, погодки. И все они состояли в прежних кружках – чайковцев, группы «Свобода или смерть», «Земля и воля», цюрихской колонии русских эмигрантов… Недавно еще «ходили в народ». Многим довелось трястись на телегах рядышком с молчаливыми стражниками; многим приходилось сиживать за решеткой, уносить ноги из ссылочной глухомани, в которой Русь-матушка никогда, слава богу, недостатка не испытывала.

Теперь они создали настоящую боевую организацию со своим центром – Исполнительным комитетом, со своими, правда еще тощими, кружками не только среди учащихся, но и среди заводских.

Никто при аресте не смел признать себя членом Исполнительного комитета. Агентом – можно. Но не членом комитета. И вовсе не с целью облегчить вину. Провалы неизбежны, это уж как аксиома. Пусть возьмут одного, другого, третьего. Но Исполнительный комитет, возвестивший свое существование громовым манифестом на Московско-Курской железной дороге, остается неуловимым и вездесущим – карающий трибунал революции.

По молчаливому уговору и в самом комитете, среди тех молодых людей, что собрались нынче на Гороховой, осведомленность каждого в каком-либо практическом деле была ограниченной. Общее направление борьбы знают все, частности – отнюдь не все.

Геся, хозяйка квартиры, в комнату не заглядывала. А ей так хотелось быть у стола под зеленой висячей лампой. Николай ведь только что приехал, она давно его не видела. Ну какое ж свидание, если он после сходки уйдет?

Геся маялась на кухне, не могла взяться за посуду. Приотворила дверь на черный ход; грязная кошка потерлась о подол.

– Ну что тебе? – рассеянно сказала Геся. – Нету молочка, нету.

Вышла в переднюю, приотворила парадную дверь. Опять послушала. Конечно, надо мыть посуду, а то Сонюшка останется помогать. Надо мыть посуду, но… вот же, вот совсем рядом Николай.

Она бродила из кухни в переднюю, из передней в кухню и все думала, думала о том, что Николай наконец в Питере и они будут видеться, хоть редко, но все же будут. Она поглядела в зеркало, висевшее в прихожей, и грустно улыбнулась. Никогда не слыла красавицей… «Интересная бледность»? Кажется, так говорят в романах? Очень у тебя, дорогая моя, «интересная бледность». Не бледность – вялая тюремная желтизна: два года в Литовском замке. А потом ссылка. Ну, должно быть, и скорчил рожу пристав, когда государственная преступница Гельфман задала лататы. Она опять взглянула в зеркало и махнула рукой: «На зеркало неча пенять…»

Из комнаты донесся голос Михайлова; Геся поспешно убралась в кухню. Она – агент Исполнительного комитета, хозяйка конспиративной квартиры, она – только агент, и не должно ей даже краем уха слышать, о чем говорится на очередном собрании комитета.

А Михайлов словно диктовал:

– Петровский Константин. За Синим мостом, Мойка, тридцать два. Лет тридцати с лишним. Носит пенсне. В цилиндре. Действует среди интеллигенции. Имеет особое поручение по розыску нашей типографии… Новинский, доктор. Знаменская, одиннадцать, квартира один. Устраивает сходки студентов-медиков. Шпион… Дальше: за Нарвской появился некий Парсиев. Поручено втереться в наш рабочий кружок. Следующий: Лапкин, филолог, четвертый курс университета, подал прошение о зачислении агентом Третьего отделения… Молдавский, отставной офицер, живет в Кронштадте…

Михайлов не спешил. Каждый должен запомнить «своих»: у тебя студенческие кружки – тебе помнить доктора Новинского и филолога Лапкина; у тебя рабочие – тебе помнить Парсиева и прочих; Желябов собирается в Кронштадт – ему и помнить отставного офицера Молдавского. А про господина в пенсне и цилиндре, имеющем особое поручение по розыску типографии, непременно известить Буха.

Чтением «черного списка» обычно заканчивалась сходка на Гороховой. В пепельнице оставалась легкая ломкая горстка сожженных листков из записной книжки Михайлова.

Пора расходиться. Пора выйти из круга, освещенного висячей зеленой лампой, переступить порог и очутиться в стылой темени огромного города. И вот эти преувеличенно бодрые пожелания покойной ночи… А в прихожей уже не слышишь ворчливых напоминаний Перовской, как слышал два часа назад: «Ноги, ноги-то вытирайте, не натаскивайте грязи!»

И они расходились, кто парадной лестницей, где в нише второго этажа неопрятно белела статуя безрукой богини, а кто – черной, где мерцали египетские глаза приблудной кошки.

– Идешь?

– Да, да… сейчас, – смущенно ответил Колоткевич. Михайлов покосился на Гесю. Он мог бы повторить и ей и Николаю изречение французского дипломата: любовь – лихорадка, она будоражит мозг и мешает работать. Он не повторил.

Геся посторонилась, пропуская его к дверям. Михайлов тронул ее локоть, мальчишески подмигнул. Геся залилась краской, но не отвела глаз от Николая, а тот стоял пред нею – угловатый, добродушный, высоколобый.

Перовская всплеснула руками:

– Боже милостивый! Да обнимитесь наконец, истуканы!

Михайлов сбежал по лестнице. Любовь, черт возьми, с этой штукой ничего не поделать даже Исполнительному комитету.

В отсветах фонарей увидел он плечистого человека. Тот шагал широко, сунув одну руку в карман, другой свободно отмахиваясь. «А, – ухмыльнулся Михайлов, – погоди, погоди… Проверим-ка и тебя, братец…»

Прижимаясь к фасадам домов, он стал нагонять прохожего. И вдруг… потерял его из виду. «Ах, чертушка! – обрадовался Михайлов. – Ушлый…»

Близ Невского Желябов поравнялся с ним. Лукаво осведомился:

– Ну как, придира? А? Ну то-то! Прощай.

Давно уж Михайлов взял за правило проверять осторожность товарищей. Он не упускал случая уподобиться филеру-шпику, и, спаси бог, не обнаружить его слежку. Ого, какая буря, какой нагоняй! Многие обижались, злились. Он не обращал внимания. Пусть. Мелочи в жизни конспиратора – не мелочи. Пусть-ка позлятся, ничего… Но вот что приятно: ни один «обиженный» не попрекнул властолюбием. А ведь давно известно, властолюбцем хоть раз да и кольнут каждого, кто неуклонно добивается своего.

На Невском пробило одиннадцать. Михайлов достал часы.

Его часы торопились, но он не перевел стрелки.

Глава 5 СТЕПЕНЬ ДОВЕРИЯ

– В «Москве»? – спросил Михайлов.

– Как велел.

Денис не видался с Михайловым после взрыва на Московско-Курской дороге. Михайлов уехал в Питер, а Волошину нежданно-негаданно пришлось ехать в Ялту. Поручение было не опасное, но муторное. Надо было навести справки об одном канцеляристе, служившем прежде в Ялте и Симферополе.

– Что тебе сказать? – Денис взял Михайлова под руку, переменил шаг. – Одни говорят: ни рыба он, ни мясо, исполнитель, и только. Бесцветная, в общем, личность. А другие утверждают… Был там один адвокат. «Знаю, говорит, такого, как же». И намекнул: чужд передовым взглядам, и если не ретроград, то около того.

– Гм… А еще что?

– Еще… А еще, хоть и стороной, хоть, может, оно и не точно, и не пойму, почему и зачем, а слышал, что сия приказная строка, канцелярист твой, интересовал Третье отделение.

Михайлов не удивился.

– Да, да. Третье отделение, – с недоумением глянув на Сашу, повторил Денис. – Тоже, понимаешь ли, вроде меня, справлялись.

– Ну, спасибо… – Михайлов помолчал задумчиво, потом сказал: – Значит, в «Москве»? – И без предисловий: – А тебя решено здесь оставить.

Денис опешил. Вот уж никак не предполагал задерживаться в Петербурге, хотел вернуться восвояси, в академию, где уже так хорошо пошло дело с кружком сторонников «Народной воли».

– Без меня меня женили? – спросил он бодливо.

– Надо, брат.

– Но… Я, видишь ли, думал…

– Надо, Денис.

– «Надо, надо»… Ну останусь, и что?

Михайлов сунул руку во внутренний карман пальто, извлек какую-то книгу.

– Держи. «Спутник для дачников».

– Чего-о?

– Тут подробная карта города. Все линии конок. И увидишь пометки карандашом – проходные дворы. – Он усмехнулся. – Помнишь, у гоголевского Осипа проходные дворы пользовались особенным благоуважением? И это действительно милая штука, с нею в Питере не пропадешь. Только знай назубок. Догадываешься?

– Догадываюсь, – хмуро ответил Денис.

– Вот и хорошо, коли ты такой сообразительный. Значит, так: даем тебе неделю, и чтоб через неделю ты эту Северную Пальмиру вызубрил лучше любого филера. Особенно рекомендую проходные… А впрочем, погоди… – Михайлов увидел сани, крикнул: – Эй! Извозчик!

Поехали на Гончарную.

На Гончарной, в меблированпых комнатах, он представил Волошина молодому человеку, который назвался Голубиновым.

– Вот для него подбери-ка, – сказал Михайлов, с улыбкой кивая на Волошина. – Да что-нибудь посолиднее. Видишь усы-то гвардейские да и выправка тоже.

Голубинов выволок из-под кровати саквояж. В саквояже нашел номер «Отечественных записок». Страницы журнала были переложены казенными бланками с печатями, видами на жительство, паспортами.

На улице Михайлов сказал:

– А с деньгами как?

– Есть малость.

– Малость – уже много. Значит, через неделю? Смотри, Денис: назубок. Особенно – проходные дворы.

Как всякий коренной москвич, Волошин недолюбливал «творение Петра». Поселившись в рублевом номерке гостиницы «Москва», угол Невского и Владимирской, усмехался: «Хоть и в Питере, а все ж в «Москве».

С утра до вечера он был в пешем ходу.

Начал, как водится, с «фасада империи», то есть прогулялся по Дворцовой и Адмиралтейской площадям, порядком замерз на Английской и Французской набережных, где ветер сек секирой; очутившись близ сената и синода, напротив Исаакиевского собора, постоял, задрав голову, близ Медного всадника.

У Петра были тощие, с острыми коленками, петушиные ноги. На царевой длани, простертой к Неве, трепыхались воробьи. Низкие, зимние тучи волочились над головою в лавровом венке, чудилось – император с обидой и недоумением пучит круглые глаза.

Город был огромен и многолик. Цельного впечатления у Дениса не складывалось; он не постигал того, что римляне называли «гением местности».

Впрочем, Денис мало над этим задумывался. Ведь через несколько дней «невозможный» Михайлов учинит ему допрос. А надо признаться, Саша прав: сквозные ворота и впрямь придают особенный эффект питерской жизни, позволяют исчезать, как по мановению волшебной палочки. Но поди их запомни: Михайлов выставил на карте города ни много ни мало – почти триста отметок.

Ну и зима в этом Петербурге! То сырой ветер подерет по коже, то морозом хватит. Да и разве ж это мороз? В Москве любо-дорого разрумянит, а здешний, подлый, хребет гнет, леденит кровь… Или взять извозчиков. Московский – само благодушие: «Берегись, мила-ай!» А питерский со своим красным, как генеральский лампас, кушаком, питерский эдак картинно плечами поводит и орет, как плетью охаживает: «Эй, ты там, путайся там, дьявол разэтакий!..» А шарманщики? Московский-то верть-верть – да, глядишь, уж лясы точит с кухаркою. Здешние – все больше из немцев. Беззубый старичина в цилиндришке вышамкивает: «Кохта-п он знал…»

Но все это были пустяки, все это была московская ворчливая придирчивость к Санкт-Петербургу, а взаправду теснило сердце другое: толпы пришлого деревенского люда. Денис знал из газет – а тогда газеты еще нет-нет да и писали правду – о голодающих губерниях, о мужицком разоре, да и сам он насмотрелся, как горе горькое по свету шляется, но здесь, в столице, все это предстало ему в таком откровенном, ничем и никак не прикрытом виде и в таком ужасающем множестве.

Еще издалека, с Обводного канала, доносилось глухое ворчание. Подойдешь ближе – толпы мужиков и баб, коченеющих насмерть у входов в смрадные подвалы ночлежек. А эти обындевелые кочевья, эти таборы ожидающих хоть какой-никакой работенки? А эти нищие, которые христарадничают безнадежно? А эти бедняки, которые лежат скрючившись, как трупы, у выгребных и помойных ям, в пустых баржах, потрескивающих на морозе?

Он был не из робких, Денис Волошин, но жуть брала, когда сизое предвечерье жестко мело в улицах и все обретало смутный бельмистый облик. В такой час заводские и фабричные ворота изливали черную плотную человеческую лаву, пахнущую окалиной и потом. В такой час устало топали в казармы роты, и над солдатскими круглыми шапками мертвенно, как кладбищенский ветер в жестяных венках, посвистывали флейты. В такой час в богадельнях получали свой ситничек николаевские ветераны и на морщинистых лбах явственно проступала печать многолетнего фрунта: «Десять убей, одного выучи». В такой час санитары в кожаных передниках выносили из госпитального морга одеревеневших мертвецов. И уже выскальзывали на панель блеклые женщины, хватали прохожих за рукав: «Студент, угостите папироской!» А мазурики, стабуниваясь на ночной грабеж, чечетку били рассохлыми сапожонками:

Как угроза, как укор нависал, сутуля спину, мглистый, в бельмах чудище-город. И хотелось бежать, и было стыдно бежать в свой гостиничный рублевый уют.

Вечер зажигал череду фонарей, фонари горели знобким пламенем. Конки катили сквозь вечер, качаясь на рельсах. Извозчики стаскивали с лошадиных морд холщовые торбы, и лошади обиженно роняли длинную слюну.

Вечер гнал экипажи на Михайловскую площадь, к дому Урусова, где старинный Английский клуб для самых избранных. Осанистые господа садились за зеленые ломберные столики, и какой-нибудь князь-рюрикович, женатый на дочери мильонщика-железнодорожника, уже готов был просадить большие тысячи.

Вечер мчал рысаков-«голубчиков» на Большую Морскую, где искрился хрусталь ресторана Бореля, славного французскими яствами, где в Киселевском «Малоярославце» татары-половые с хрусткой салфеткой на руке почтительно предлагали «патриотам» расстегаи и белугу, икру, соленья.

Неделю спустя Михайлов навестил Дениса. Покамест пили чай, говорили незначащее.

– Ну, так вот, – сказал Михайлов, отодвигая стакан, – прости, брат, издалека начну.

Денис настороженно улыбнулся:

– Валяй издалека.

– Эдакое философическое вступление… Видишь ли, и тебе, думаю, не нова мысль о смерти. Что? Нет, ты меня не сбивай. Да, не нова. Все знают, что они смертны, что первый, как говорится, шаг младенца есть шаг к смер-ти. Однако те, другие-то, не наш брат, те живут, не думая или стараясь не думать о старухе с косой. А нам, вот мне, тебе, хочешь не хочешь, а подумать надобно. И теперь серьезнее, чем раньше. Теперь не каторгой и даже не Алексеевским равелином пахнет, а этой самой перекладиной. Что? А-а, тут согласен, вполне, брат, с тобою согласен: лучше сразу, чем гнить колодой. Но я сейчас не об этом. Я вот что. Ведь примирение с неизбежным предполагает сложный душевный процесс. Не отмахнешься, как в песне: «А смерть придет, помирать будем…» Тут, как я это испытал, сложно, тут подавление в себе естественного инстинкта. У кого подавление это долго идет, у кого быстрее. И, думаю, ни у кого, ежели положа руку на сердце, ни у кого до конца-то и не доходит. До полного отречения, а? Верно? – Он заметил нетерпеливое движение Дениса, поворошил светлую, в рыжих подпалинах бороду. – Теперь вообрази-ка следующее. Жив на свете некий человек. Не революционер еще, но уже в революции. Человек честный, порядочный и, как всякий порядочный человек, с эдакой неискоренимой в душе ненавистью к сыску, к застеночным учреждениям… Понимаешь?

– Я и не знал, что ты мастер на столь длинные спичи, – сказал Денис, раскуривая трубку. Раскурил и ткнул чубуком в сторону Михайлова. – Не брани меня, родная: только в доме и курю, а на улице – ни-ни.

Михайлов усмехнулся, вспомнив, как предупреждал Дениса в Петровско-Разумовском.

– Так вот, слушай, – продолжал он, откидываясь на спинку стула и забрасывая ногу на ногу. – Жив, говорю, честный, порядочный человек. И происходит… происходит некоторое стечение обстоятельств: человек этот идет служить… в Третье отделение. Стоп, стоп! С ведома идет. И даже не просто с ведома, а по настоянию организации. Чего куксишься? Известно, гадость! Каждый день мундиры, эти кувшинные рожи. А польза? А выгода? А? То-то и оно, брат, такому человеку цены нет. Н-да… Однако заметь, процесс-то примирения с возможностью близкой и насильственной смерти у него, можно сказать, и не начинался. У него передовые взгляды, искреннее желание облегчить участь народа и, как я тебе говорил, ненависть ко всей этой сволочи из тайной полиции. Но внутренне, но духовно к петле-то он никогда не готовился.

– Ладно, – сказал Денис, – ставь точку. Есть такой великомученик. И смекаю: по сей причине ты заставил меня прокатиться в Крым. Дальше?

– А дальше – о тебе.

– Давно пора.

– Так вот, брат, в комитете решено считать тебя агентом второй степени, то есть агентом ближайшего доверия.

Денис перегнулся через стол.

– Ты в комитете?

– Я?

– Ну да, ты?

– Я агент комитета.

– Не доверяешь?

– Доверяю, – сказал Михайлов. И повторил: – Я не член комитета.

Денис молчал.

– И как ты теперь агент второй степени, то и поручается тебе этот, как ты говоришь, великомученик. И будешь ты его беречь пуще зеницы ока. А я вас сведу, познакомлю.

Глава 6 МУНДИРЫ ГОЛУБЫЕ

Кириллов, плотный, красиво седеющий брюнет, оглядывал свое «воинство»: каждое утро на квартиру начальника агентурной части шпики прибегали с рапортичками, с перечнем расходов по службе.

– Скидай, шельма, полтинник, – басил Кириллов. – Больно дорого извозчику платишь.

– Помилуйте, ваше высокородь! Как на духу…

– Болтай!

Филер мялся:

– Что ж… Сами знаете…

– Во, во, брат! Меня не проведешь: в твоей шкуре сапоги топтал всмятку. Не проведешь!

Агенты стояли в большой прихожей, заложив руки за спину, на лицах было то внимательно-блудливое и одновременно сонно-равнодушное выражение, какое метит сыщиков и карманных воров.

Кириллов слушал, сердито посапывал. Он еще в халате, еще не умыт, но зато на службу Григорий Григорьевич приедет во всеоружии последних филерских достижений, и пусть его призовет хоть сам государь, начальник агентурной части без запинки доложит, как обстоит наблюдение за крамолой.

В одиннадцатом часу, облачившись в темно-голубой мундир с серебряными пуговицами, надев шинель, свежий, выбритый, спрыснутый одеколоном, Кириллов выходил из дома на прибранный по-утреннему Литейный проспект.

У парадного подъезда уже нетерпеливо перебирал копытами сытый рысак, запряженный в легкие щегольские сани. Лакей накрывал барина медвежьей полостью, рысак срывался скоком.

С Литейного – поворот в улицу, которую так красит старинная, времен царицы Анны, церковь святого Пантелеймона. Почти напротив церкви и недалече от Цепного моста через Фонтанку – железные ворота; за ними – узенький двор с аркой, экипажными сараями, внутренней тюрьмой и комнатами «для письменных занятий» – Третье отделение собственной его величества канцелярии.

Комнаты здесь были уставлены обычной казенной мебелью, то есть столами, конторками, бюро, и ничем не отличались от иных ведомственных помещений, разве что большим числом железных ящиков с секретными запорами да погрудными портретами первого шефа жандармов Бенкендорфа.

Кириллов давно знал эти комнаты и, можно сказать, любил их. Согласный скрип перьев, запах сукна и добротной бумаги, вкрадчивое позвякивание ключей, отпирающих и запирающих секретные замки железных ящиков, озабоченные господа в вицмундирах или в партикулярных, штатских платьях – все это радовало его как олицетворение неустанной, аккуратной и очень важной деятельности.

Однако сегодня Кириллов был явно не в духе, и это сразу поняли его подчиненные. Обычно он здоровался с молодцеватой приветливостью, а нынче только служебно кивнул.

Когда же Кириллов медлительно и басовито помянул «одного немецкого сочинителя», Гусев, его помощник, уже знал, что случилось нечто пренеприятнейшее.

– Да, да, батюшка, прав немец… – Прочно уместившись в кресле, Кириллов крепко и уважительно потирал ладонями мясистые ляжки, крупные круглые колени, означавшиеся под сукном брюк. – Прав… Как женщина в доме…

Гусев склонил лысую голову. Господи, да он уж сто раз слышал: тайная полиция, подобно женщине в доме, писал прусско-полицейский сочинитель, – единственная и настоящая хозяйка, а лучшей хозяйкой почитается та, чьи хлопоты не видны и не слышны… Увы, в последнее время хлопоты кирилловских шпиков, сдается, были и видимы и слышимы, ибо участились преконфузные случаи: сыщики брали след, как хорошо натасканные гончие, да вдруг и теряли, не поймешь почему.

– Ох и оплошали мы, Вася, – сокрушался Кириллов, – за всю службу, веришь, такого пассажа не было.

Гусев придвинулся ближе.

– Да что ж такое-то? Что, Григорий Григорьевич?

Кириллов повел на него синими суровыми глазами.

– Нет, ты только послушай. Нынче раненько приезжают из градоначальства и без дальних слов по темечку – сюрпризцем. Нате, получайте. Что ж ты думаешь? Эти олухи с Гороховой изловили нигилиста! Да еще какого, черт их раздери! Нет, ты только сообрази: им жуликов, червонных валетов ловить, а они – нигилиста. – Он редко говорил «революционист», чаще – «нигилист»: так, по его мнению, звучало уничижительнее.

Все крепче растирая ляжки, Кириллов, в басовитом голосе которого слышалось Гусеву уже какое-то болезненное упоение, какое-то злорадство над самим собою, рассказывал помощнику, что у арестованного нашли не только динамит и запалы, но и… план Зимнего дворца, что государю, разумеется, уже обо всем доложено и государь взволнованно благодарил городовых, а о жандармах, о Третьем отделении изволил отозваться весьма неодобрительно.

Гусев ужаснулся:

– Да ведь как же так? А? Как же? Мы-то ведь на крючке держали! А? Как же это?

И точно, член Исполнительного комитета Квятковский был выслежен, но потом словно в воду канул, а вот минувшей ночью его арестовали не они, жандармы, а городовые, и это действительно было огорчительно до крайности.

Впрочем, не только огорчительно. Страшно подумать, а приходится…

– Вот, вот, – раздельно молвил Кириллов и вдруг ляпнул обеими ладонями по столу. – Но кто?

Гусев осторожно стряхнул пепел с папиросы, посмотрел в глаза начальнику и понял, что Григорий Григорьевич тоже думал о Клеточникове.

Клеточникова позже прочих зачислили в штат агентурной части Третьего отделения. Да он-то и не столь уж давно объявился в столице. Из провинции приехал, из Тавриды, где крымским солнцем и морским воздухом пытался изгнать грудную болезнь. Не изгнал. Не вылечился.

Сколько ему оставалось? Кукушка не куковала, медики пожимали плечами. Одно было непреложно: невский климат – пагуба. Но жить в Ялте? Ах, там все и вся напоминали Марию. Мария отказала Николаю Васильевичу, он уехал в Петербург. С глаз долой, из сердца вон? Нет, он любил ее по-прежнему. Сколько потребуется чухонским болотам, чтоб спровадить на кладбище очередного чахоточного? В конце концов, что ему жизнь, что ему смерть?

Неприкаянный, тоскующий, он поселился в меблированных комнатах, рядом со студентами и курсистками. После родителей Николаю Васильевичу достался небольшой капиталец. Хватило б на жилье получше меблирашек мадам Кутузовой. Но Клеточникова тянуло к молодым людям. Было печальной отрадой слушать свежие голоса, смех, видеть здоровые свежие лица, следить, хоть и со стороны, за ключевой, подчас уж слишком шумной жизнью.

Хозяйке, полногрудой, в буклях, приглянулся постоялец, олицетворявший «самую скромность». Анна Петровна не строила куры тощему, нескладному Николаю Васильевичу, а попросту приглашала на огонек. Пили чай, поигрывали в подкидного, и Анна Петровна умиленно колыхала грудью, когда бедный Николай Васильевич по-детски унывал, оставаясь в дураках.

Николай Васильевич обмолвился однажды, что ему-де прискучило безделье, что он уже подыскивает приличную должность, не слишком хлебную (деньги, слава те, водятся) и не слишком хлопотную (по слабости здоровья), но все ж такую, чтоб занимала несколько часов.

Должностишка, увы, никак не подворачивалась. Клеточников хандрил. Город, меблирашка, жильцы с их вечными диспутами, ночные визиты жандармов, после которых кто-нибудь из молодежи исчезал, – все это осточертело Николаю Васильевичу. Перекидываясь в картишки с Анной Петровной, он ныл, что в Петербурге дышать нечем, что дух здесь мерзостно-либеральный и что даже такая почтенная и серьезная дама, как Анна Петровна, сдается, тайно благоволит разбойникам-нигилистам. Кутузова, дымя папироской, тасуя колоду и улыбаясь, защищала своих квартирантов. Она, видите ли, находила им оправдание: без родительского глаза, кровь горячая, сорвались с приструнки и т. д.

Клеточников хандрил все пуще. Нет, ему надоело прозябать в столице. Как-то раз, проигравшись особенно, он с сердцем шлепнул колодой об стол. «Баста! Давайте-ка, Анна Петровна, сочтемся за квартиру, и я уеду!»

Анна Петровна взволновалась. Господи, в кои-то веки залучишь такого милого постояльца? Надо было что-то придумать. И Анна Петровна придумала. Она пригласила племянничка. Пожаловал лысый господин с бритыми щеками, усатый, любезный, обходительный.

Племянничка величали Васенькой Гусевым. Он был помощником начальника агентурной части Третьего отделения. (Да и с начальником Григорием Григорьевичем вдова жандармского полковника обреталась на дружеской ноге.)

Тетушка, Гусев и Клеточников премило скоротали вечерок. И водочки они в меру выпили, и закусили вкусно, и чаевничали. Разговор поначалу вертелся пустяковый. Потом г-н Гусев, похвалив благонадежность Николая Васильевича, осведомился тоном небрежным, но со взором холодным и цепким:

– А нет ли у вас, сударь, на примете кого-либо из этих… – Он пощелкал пальцами.

Клеточников помычал, оправил очки, ответил, что есть, пожалуй, один, из бывших школьных приятелей.

– Кто ж такой, позвольте полюбопытствовать?

– Да некий Ребиков.

Гусев, морща лоб, пощелкивал пальцами.

– Ре-би-ков… А-а-а, ну как же, как же! Известен! Америку, батенька, не открыли: известен, под наблюдением. Однако… Ну что ж, вы могли бы быть весьма полезны.

Узкое, почти бескровное, нездоровое лицо Николая Васильевича не отобразило готовности услужить сыскной политической полиции. Но именно эта неготовность и соблазнила помощника начальника агентурной части. Г-н Гусев был не без опытности, особенного доверия не вызывали в нем те, кто мгновенно соглашался сотрудничать.

– Ну-с, а кроме Ребикова? – дружелюбно поинтересовался Гусев.

Николай Васильевич деликатно вздохнул. К сожалению, кроме Ребикова, он никого назвать не может. Он, Клеточников, ведет замкнутое существование, Анна Петровна свидетельницей, нет у него круга знакомых.

– И жаль, очень жаль, – посетовал Гусев. – Ну да что ж тут попишешь? Ma tante3 хлопочет, протежирует, да и я, откровенно сказать, весьма расположен… Знаете ли что? Давайте-ка на первых порах, для начина, что ли, рубликах на тридцати помесячно сойдемся.

– То есть это как же? За что же?

Племянник с тетушкой обменялись взглядами: «Ах, простота, простота!»

– Да вот за что, Николай Васильевич, – совсем уж оживился Васенька Гусев. – Поселитесь вы эдак о бочок с энтим Ребиковым, вникните, кто с ним, он с кем, то, се – и вся недолга. По рукам, батенька, а?

Клеточников колебался. Однако видать было, что клонится в соглядатаи. А тетушка Анна Петровпа возьми и восстань:

– Ну-у-у, Васенька, что это ты, друг мой, надумал? Посуди сам: зачем же Николаю-то Васильевичу съезжать? Что ему здесь плохо, спица в колеснице, что ли? Оставь, пожалуйста.

Гусев нашелся. Не спрашиваясь Клеточникова, он заверил родственницу в ежедневных визитах милейшего Николая Васильевича. Тот вздыхал, ежился, сняв очочки, тер переносицу.

Минул месяц. Клеточников жил соседом Ребикова. Но прок был как от погремушки. Не обнаружил Николай Васильевич доподлинных преступных связей означенного Ребикова. А то, что обнаружил, не стоило свеч. Ну, еще разве прокламациями раздобывался или там номерок зловредной газетенки «Народная воля» доставит, вот и весь барыш… Неловко приходилось Гусеву перед своим начальником, большим скупердяем: тридцать-то рубликов тю-тю, на ветер. А с другой стороны, и тетеньку огорчать не резон: Анна Петровна при деньгах, он, Васенька, единственный наследник. Попал-таки впросак г-н Гусев. Печалился при встречах: «У вас, батенька, нюха нет. Ума, право, не приложу, как нам быть-с…»

Нюха, это уж точно, не имелось. Зато, к счастью, одарил господь бог удивительным, редкостным, очаровательным почерком. Не казенным писарским, давно примелькавшимся, и не разбитным кудрявым, присущим чиновникам «с образованием». Нет! Высшим полетом каллиграфии! О-о-о, какое чудо лилось из-под пера Клеточникова: живая, изящная связь букв, каждая из которых так и играла жемчужной законченностью.

Гусев пошептался с Григорием Григорьевичем, и Клеточников был назначен младшим секретарем агентурной части. С того многознаменательного дня открылась в Клеточникове бездна талантов: аккуратист, неуемный в письменных занятиях, и молчальник, и не фыркает, коли неурочные часы.

Вскорости попались шедевры Клеточникова, будто типографским курсивом оттиснутые, самому шефу жандармов. Генерал Дрентельн в радостном ажиотаже поерошил свои жесткие русые вихры: этот секретаришка чистый клад, государь император столь чувствителен к изящному! И велели тогда Клеточникову перебелять наиважнейшие бумаги. Те, что шеф жандармов возил в своем сафьяновом бюваре в Зимний дворец.

Вот оно как обернулось, по-хорошему, к общему ублаготворению. Впрочем, набежала однажды и грозовая тучка.

Готовился как-то обыск у двадцати подозрительных лиц. Ювелирное перо Клеточникова «отпечатало» список. В ночной час полиция исполнила свой долг. Ничего, однако, крамольного у всех двадцати лиц не изъяли. Досадно? Разумеется. Впрочем, не всегда ведь масленица, бывает и пост. Но вот что огорошило Кириллова с Гусевым: в одном студенческом углу посланцев Третьего отделения встретили издевательским смехом. Дескать, милости просим, голубчики, давно уж поджидаем! В отделении как пожар взвихрился. Что такое? Почему «поджидаем»? Известили, стало быть? Как так? Кто такой? На г-на Гусева словно бы свинцом горячим брызнули: про обыски загодя знал он да еще вот Николай Васильевич. Гусев бросился к младшему секретарю. Тот потерялся, съежился, едва очочки не обронил, лепечет невразумительное.

Потом, несколько оправившись, но все еще как полотняный, руки и губы припрыгивают, намекнул: а не виною ли, мол, доносчик? Сперва донес, после испугался мести товарищей, вот и упредил… Гусев затормозился: «Черт меня подери, а ведь он того, прав, пожалуй. И как это самому-то в голову не взошло?»

Тем же вечером в агентурную часть вытребовали осведомителя. Осведомительницу, вернее, тощенькую курсистку. Гусев на нее ураганом, доносчица-дебютантка – в три ручья. И ни полсловечка в оправдание. Ревет стерва. Гусев тут совсем убедился в правоте младшего секретаря. «Марш отсюда, – заорал. – Марш, шельма, чтоб духу не было, чтоб ни ногой больше!» Барышня едва без сознания не грянулась, жандармы ее подхватили. Младший секретарь, очевидец всей сцены, стоял понурившись. Гусев, отирая платком лысину, пожал ему руку, как бы извиняясь за давешние подозрения.

Все разъяснилось. Но вот что примечать стал Гусев: увял будто б Николай Васильевич, нету прежней служебной ревности. Спрашивал: что такое, почему, чем недоволен? Клеточников благодарил, отнекивался.

Гусев, психолог, определил наконец: тень подозрения угнетала Николая Васильевича. Ах, голубиная душа! Ну, полно, полно, думал Гусев, кажется, даже и растроганный.

В доказательство особливого доверия поручили Николаю Васильевичу еще и счетную книгу. А счетная книга – святая: в ней помечалось жалованье шпионам; полностью они там значились, не по кличкам, нет, по фамилиям, по именам-отчествам…

…«Клеточников… Клеточников…» – Кириллов задумчиво покачивал носком сапога. Разумеется, проще всего заподозрить именно Клеточникова, но вот как раз поэтому подозревать его и не стоило. К тому же справки, наведенные в Крыму, были вполне благоприятными. И потом вот еще что: совсем недавно Клеточников печаловался Анне Петровне – устал, говорит, не найти ль место полегче. Одно, вздыхал, приклеивает; пенсион по выслуге уж очень хорош…

Кириллов жестом отмел подозрения на Клеточникова. И указательными пальцами оттопырил уши:

– Этот?

У золотушного Генриха Вольфа оттопыренные уши. Он там, за стеной, у своей конторки. Ему двадцать восемь, самый молодой в агентурной части; беднягу исключили из университета за полную неуспешность в науках.

Гусев вдумчиво молчал. Кириллов раздраженно брякнул:

– Оставь его в покое. Я скорее допущу… Да-да, этот остолоп вечно торчит у наших столов.

– Маврикий Маврикиевич? – спросил Гусев.

Кириллов что-то проворчал.

Маврикий Маврикиевич Вольф – однофамилец золотушного Генриха – заведовал заграничной агентурой, и ему, понятно, не было никакого дела до агентуры внутренней, а он надоедливо жужжал среди чиновников Кириллова. Однако все знали, что Маврикий Маврикиевич попросту старый неисправимый ябедник, вот он и шастает со своими комариными доносцами к управляющему отделением Шмидту.

Следующим был Колобнев. «Болван Колобнев», как костили его заглазно. Да и как не болван, коли еще в прошлом году принимал шпиков дома, и как раз в те часы, когда с его сопливыми гимназистами бился репетитор. А тот был студентом Технологического, самого что ни на есть рассадника крамолы. Правда, спохватившись, Колобнев упек-таки репетитора в края отдаленные, но, кто знает, не попугивают ли теперь «болвана», и он, опасаясь мщения нигилистов, не слишком-то крепко держит язык за зубами. Кириллов быком уставился на зеленое сукно письменного стола.

– Не его ль паскудство?

– М-м-м… Резон есть, Григорий Григорьевич. Но… но вот еще и Чернышев. Я давно, право, присматриваюсь. Будто и ничего, а все ж, знаете… Липнет он к Клеточникову. То, се, так в приятельство и ползет, и деньгами одалживается.

Кириллов прошелся по кабинету. Встал лицом к окну. Спина была квадратная, мундирной голубизной облитая натуго, без морщинки.

– Я не в уверенности, Григорий Григорьевич, но возможно, Клеточников-то по дружбе, глядишь, чего-нибудь да и сболтнет, а тот…

Кириллов отрывисто сказал:

– Хорошо. Фильку к нему прицепи, а к болвану – Куликова.

– Слушаюсь.

Гусев уже в дверях вспомнил распоряжение управляющего: отдать Клеточникову «Крепостное дело».

– Что это еще? – вскинул брови начальник: он не терпел, когда его людям навязывали посторонние обязанности.

Гусев, зная это, досадливо пояснил:

– Переписка с крепостью, Григорий Григорьич… Я уж осмелился заметить его превосходительству, что Клеточникову занятий с избытком: и ведомость секретных сумм, и сводная наблюдений, и годовой алфавит неблагонадежных… Так нет, куда там: «Прибавьте ему жалованье». Я и тут еще посмел заметить: это, говорю, ваше превосходительство, хорошо – жалованье, да только ведь он в чахотке… Ну, вы знаете… – Гусев понизил голос. – Не переспоришь. Переписка с крепостью, отвечает, может понадобиться государю. – Гусев еще понизил голос. – Там, понимаете ль, об этом… известном арестанте…

Кириллов, покоряясь, развел руками.

– Что ж… – У него был тон человека, права которого незаслуженно ущемили. – Пусть. Но тогда отдайте годовой алфавит Вольфу. – Обижаясь на «их превосходительство», Кириллов неизменно переходил на «вы» со своим помощником.

В комнатах агентурной части на Гусева тотчас обратились вопросительные взгляды. Василий Алексеевич неподкупно прихмурился и занялся с Клеточниковым.

Он отдал ему стопку бумаг, заключенных в толстую картонку с уже порыжелым обозначением – «Крепостное дело». Тут была многолетняя переписка Третьего отделения с комендантом Петропавловской крепости, донесения об узниках не только Трубецкого бастиона, но и об «известном арестанте», которого не называли по имени и который издавна содержался в наисекретнейшем Алексеевском равелине.

– Пожалуйста, вот это, – указал Гусев.

– Хорошо-с, – отозвался Клеточников слабым, глуховатым голосом.

Он выбрал перо, припал грудью к столу. Костистые плечи перекосились, все было забыто: каллиграфия, как и поэзия, требует вдохновения.

Чернышев – чернявый, с пробором в ниточку – мялся, не решаясь заговорить с Николаем Васильевичем. Золотушный Вольф постреливал в Чернышева своими зенками и при этом нахально ухмылялся: «Понимаем-с, понимаем-с, Михаила Ефимыч, у вас опять крайняя нужда в красненькой. И этот усердный осел, конечно, опять-с не откажет».

Занятия кончались. Чернышев не выдержал, конфузливо сделал ручкой золотушному Генриху и подступил к Николаю Васильевичу.

– Да, у меня, право, нет свободных, – отвечал Клеточников, снимая очки и потирая переносицу.

Чернышев взял его за пуговицу, зашептал что-то, искательно подмигивая и пришаркивая.

– Ох ты господи, – потупился Клеточников, – без ножа режете. – И полез в карман сюртука.

Занятия кончились. Все стали расходиться. Чиновники простились на Пантелеймоновской улице; никто не заметил, как за Чернышевым, счастливым обладателем «красненькой», увязался долговязый сыщик Филька.

Глава 7 «КУДА Ж НАМ ПЛЫТЬ?»

Трактир «Китай» ничем не отличался от других питейных заведений, коих только здесь, за Невской заставой, на Шлиссельбургском тракте, было с чертову дюжину, не считая винных погребов.

Керосиновые лампы точили немощный свет, в нем ходил табачный дым. Столы были уставлены сороковками и пивными бутылками с узкими оплечьями. На венских стульях, кто в обнимку, кто локти по столу раскинув, сидели мастеровые. Гомонили вовсю, но шебарша – на трактирном жаргоне ругань с дракой – еще не заварилась.

– Эй, ребяты, – взывал детинушка в рваной косоворотке, – семянниковские есть? Айдате! Привальную дают!

Те, кто с завода Семянникова, протискивались к столу. Это ведь куда как хорошо – выпить-то на даровщинку. Каждый из них, поступая в завод, давал «привальную»: нельзя без нее, непорядок.

Угощал Тимоха, совсем еще молодой чубатый малый, одетый по нынешнему парадному случаю в пунцовую рубаху, в костюм-тройку, обутый в сапоги с вышитыми голенищами.

– Сделайте милость, братцы, – радостно скалясь, приглашал Тимоха, играя концами пояска. – Сделайте одолжение! Прошу!

Умостились семянниковские. Тимоха плеснул водку в щербатые стаканы.

– Первая колом, – бодро возвестил тот, что в рваной косоворотке.

– Погодь! – остановил его седоватый человек, которого все здесь называли по батюшке, Матвеем Ивановичем. – Куда летишь? Обычай знаешь ай не? Сперва пусть-ка объявит, откудова, понимаешь, родом, где начинал, что после, и все такое, понимаешь, прочее.

Детинушка-зазывала нетерпеливо толкнул Тимоху. Тот с бойкой готовностью отвечал, что родом он, значит, со Смоленщины, работал котельщиком на казенном пароходном, в Кронштадте, а теперь вот желает пожить в главном столичном городе.

– И согласье мастера Аполлонова уже дадено, – закруглил детинушка, поводя носом. – Чего уж там, братцы…

– А сколь ты ему, сукиному сыну, сунул? – не отстал Матвей Иванович.

– Сколь надо, отец. – Тимоха подмигнул. – Сухая ложка рот дерет.

– Вот и есть, – неодобрительно начал Матвей Иванович, но его жалостливо перебила рваная косоворотка:

– Дело делать али разговоры растабаривать?

Кругом рассмеялись.

– Ах, братцы вы мои дорогие, – как присказку выговорил Тимоха все с той же толстогубой радостной улыбкой, – спасибочко за уважение. Первая – колом, вторая – сизым соколом. Дружней, братцы!

И «привальная» началась…

С мороза сперло дыхание. Ух, густо шибало сивухой, жареным луком, подгорелой требухой. И гляди под ноги, но ровен час, скользнешь по рыбьей чешуе, грянешься оземь. Жорж пробрался в угол. Подбежал мальчонка в грязном переднике, с синяком под глазом. Выпалил слитно:

– Чегоизвольте?

Жорж спросил пива, рыбец, горошек.

– Чичас! – И заморыш юркнул у него под локтем.

Плеханову не в диво были дым, чад, горький, брыдкий воздух, эти «привальные» и «отвальные» и эта непременная «шебарша», когда трактирщик посылал за городовым. Да, все это не удивляло Жоржа, но вчера попалась ему в библиотеке статья некоего доктора Гюбнера. Доктор Гюбнер пользовался петербургской «питейной» статистикой: сотни и сотни ежегодно умирали от запоя; одержимые белой горячкой переполняли лечебницы и ночлежки… Мастеровые, мужики, подавшиеся в город на заработки, пили, что называется, с надсады и горя. Однако и в интеллигентной среде «Ивашка Хмельницкий», как с давних пор на Руси именовали запойных, был свой брат. Плеханов знал это не хуже ученого доктора. Встречались ему люди образованные и даже даровитые, для которых пьянство было своего рода подвижничеством, протестом против общественного застоя и косности. Эти спивались с круга принципиально: вот, дескать, вы, канальи, можете дышать в таком смраде, а я не могу и не хочу, и подите вы все прочь… Этих-то, думал Жорж, этих еще можно понять, а поняв, извинить. Но вот искусники по части «рюмашечки» в чиновничьей касте… Сидит эдакий стрюцкий в казенном присутственном месте, держится «в плепорции», перышком черк-черк, «да-с», «нет-с» подсударивает, а с утра алкоголь в бараньем мозгу… (Жорж тыкал вилкой горошек, бледно-зеленые шарики катались по тарелке…) Социологу все может давать материал для совершенно определенных и точных выводов: пьянство, моды, даже фасоны бород.

Он поднял голову, огляделся. Степана не было. Сколько не видались? Полгода, пожалуй, с лета, с июня.

В июне Жорж ездил в Воронеж. Хорошо было очутиться в городе детства. Не детства – отрочества. Мальчиком привез его туда отец, бывший штабс-капитан, и определил в военную гимназию. Подставил для поцелуя колючую щеку, сказал насмешливо: «Смотри мне, не глодай, как дома, книжки, а то мозги высушишь». Тринадцать лет минуло… И вот совсем недавно опять увидел Воронеж. Оттуда рукой подать до деревни Гудаловки, до речки Семеновки. А в Гудаловке – дом, сестры. И мама. Милая мама всегда хорошо понимала своего Жоржа. А он гордился, да и мама тоже, он гордился ее близким родством с Белинским… Гудаловка была рядом. Но и думать не приходилось о свидании. Думать пришлось о другом. Совсем о другом. В те июньские дни – обыватели, как и встарь, бегали в цирк, а на пыльном Кадетском плацу духовой оркестр гремел попурри из опереток Оффенбаха, – в те дни все, в сущности, и определилось. Старые товарищи по «Земле и воле» съехались решать вопрос о политическом терроре. Михайлов с друзьями взял верх. И все-таки в те июньские дни не верилось, не верилось сердцем, что вот и конец «Земле и воле». А теперь… теперь это уж дело прошлое: есть «Народная воля» и есть «Черный передел», малочисленная, увы, группа.

– Здравствуй, Георгий!

– А! Ну наконец! Здравствуй, Степан. Садись.

Он любил Халтурина. Всей своей сутью отличался Степан от иванов-терпельников, которые так умиляли иных интеллигентов. Насмотрелся-таки Жорж на мужиков-каратаевых. Насмотрелся! Еще когда с Михайловым «ходил в народ». Ему претило их смирение… Некрасов писал: «вынесет все, что господь ни пошлет…» А иные интеллигенты, черт их дери, умилялись: вот, мол, это самое «вынесет все» и позволяет меньшому брату, русскому мужичку, выстоять под любым игом, начиная с монгольского. Черт бы побрал тех, кто, хоть и с последней искренностью, славит терпельников, на которых, дескать, Русь стоит, которыми, мол, Русь жива. Да и не славят они, вопреки самим себе, не славят они простолюдина – унижают в нем человека. Ибо чем, господа, отличается человек от животного? Способностью мыслить и потребностью бунта. Вот он – Степан Халтурин, столяр-краснодеревец, – этот не из терпельников, хоть и ошибается, полагая главной силой фабричных и заводских. Ошибается, но уж зато прирожденный мятежник, недаром мастеровые души в нем не чают. И уж если Степана залучить в «Черный передел»…

Желтыми пальцами постукивал Халтурин по граненому стакану с пивом, постукивал, слушал Георгия, изредка посматривая на него чуть исподлобья. А у Плеханова переламывалась черная татарская бровь, вызывающе вздергивалась эспаньолка. Плеханов был бледен, и горячо, быстро говорил он о несогласии с террористами и о том, что только ослы могут строить расчеты на кончике кинжала, на жестянке с динамитом.

– А я с ними, Георгий, – вдруг сказал Халтурин и усмехнулся. – С ослами.

Плеханов как споткнулся:

– Ты?

Халтурин улыбался своей странной улыбкой, вместе застенчивой и решительной. То, что он ответил, Жорж уже слышал не однажды: дезорганизация правительства, конституция, а там развернемся вовсю, дальше пойдем…

– Ну опять! Опять! – морщился Жорж, проводя ладонью по темным, коротко остриженным волосам.

– А как же? Они правы: иного покамест нет. Вот гляди – было дело в Москве. Да? А здесь какую песню затянул наш брат? Сразу головы-то подняли: погоди, говорят, такую штурму сделаем.

– Ни черта лысого! – вскипел Плеханов. – Одного Александра… – Он рубанул рукой воздух. – Другой – тут! Глупейшая надежда! – И потряс пальцем. – Не хочу быть пророком – кровью изойдете! Помяни мое слово, Степан!

– Кровью? «Дело прочно, когда под ним струится кровь…» – Он помолчал. Потом мрачно добавил: – Страшно, брат, а начинать надо. – И еще помолчал. – Нет, Георгий, я с ними. Ты пойми…

Шумел, гремел трактир «Китай». За Тимохиным столом гармонист, уронив голову, садил:

Мороз усилился, луну опоясал радужным кольцом, сеялись звезды над Шлиссельбургским трактом. Плеханов шел, сунув сжатые кулаки в карманы пальто, подаваясь вперед, будто падая.

Если и Степан с динамитчиками… Если уж и рабочие… Что ж остается? Молодежь, студенты? Они зачарованы московским подкопом, известиями Исполнительного комитета. Стремнина террора увлекает пловцов. Не остановишь, не удержишь. Ей отдаются с безумным самоотречением. Не остановишь.

Он почувствовал себя беспомощным, почти жалким. И вспомнил пушкинское: «Громада двинулась и рассекает волны. Плывет… Куда ж нам плыть?»

Снег валил, не кружась, в безветрии, городу будто заложило уши, все приглушилось: звон конок, стукотня экипажей, крики газетчиков, старьевщиков и лудильщиков, солдатский шаг, бой часов, фабричные свистки.

А в узком Графском переулке, неподалеку от Невского, от Аничкова моста, совсем было тихо, и зимняя сумеречная тишь стояла в доме, где Жорж с женою снимали чистенькую комнатку.

Роза, пышноволосая, синеглазая, зубрила «Руководство к общей патологии». Плеханов писал. Работалось легко, четвертушки бумаги ложились стопочкой. Только за столом, за работой, еще можно было отрешиться от смутного, почти отчаянного душевного состояния.

Недавно стало известно, что полиция готовит поголовную проверку паспортов, повальные обыски. Совет «Черного передела» решил отправить за границу Жоржа и еще двух-трех товарищей. Жорж не спорил: «Ищут бомбистов, а мы как во чужом пиру…»

И все же медлил. Он бывал за границей – три года назад после речи на демонстрации у Казанского собора – и помнил вкус чужбины. Разлука с родиной страшила, хотя он понимал, что там, за кордоном, переведет дух и сумеет окинуть взглядом всю картину, как живописец, отступивший на несколько шагов от огромного холста. И все же медлил.

Жорж бросил перо, похрустел пальцами. Роза, улыбаясь, подняла глаза. Он тронул ее мягкие волосы: «Умница ты моя». Еще несколько дней… Что будет? Как будет? Граница, жандармы, подложный паспорт… Да-да, на лето глядя, она тоже уедет.

– Я всегда с тобою, – тихо сказала Роза.

– Умница ты моя, – повторил он. II коснулся ее шеи. – Ничего! Мы недолго там. Правда?

А Розе казалось, что «там» они будут долго, слишком долго, но она кивнула:

– До следующей зимы.

Жорж повеселел, собрался в библиотеку. Роза придержала его, обняла, и они рассмеялись почти счастливо.

Каждый раз, направляясь в библиотеку, Жорж предвкушал особое удовольствие: читальная зала, полная завсегдатаев в «демократических» красных рубашках, диспуты в курительной, когда пенсне студентов сверкают, как лезвия, и это студенческое обращение: «Послушайте, камрад». В библиотеке наступает душевное равновесие, а потом выходишь на улицу, сознавая, что не зряшно провел время, и дышишь снежистым воздухом, и щуришься, и думаешь, что жить-то на свете куда как интересно.

Перекресток Садовой и Невского был бойким местом, где всегда околачивалась филерская братия, и Жорж осторожности ради не пошел прямиком по Невскому, а дал крюку, свернув к Александрийскому театру.

Он уже подходил к подъезду Публичной библиотеки, когда затылком почувствовал чей-то пристальный взгляд. Ощущение было совершенно явственным. Он, однако, не прибавил шагу, не оглянулся. Миновал библиотечный подъезд. На круглой афишной тумбе увидел свежие, в сырых пятнах афиши: «Бенефис г-на Ренара… Водевиль «Коко».

У афиши он стал закуривать. Вот теперь оглянись, будто пряча спичку от ветра. И он оглянулся. Так и есть: невзрачный субъект в котелке поспешно отвел глаза. Но и мгновения было довольно, чтобы увидеть эти глаза: остренькие, внимательные, деланно равнодушные.

«Оркестр русской оперы… – машинально читал Жорж афишу, соображая, что ж ему предпринять, – исполнит отрывок из оперы Кюнера «Тарас Бульба»…

«Исполним отрывок», – подумал Жорж, косясь в сторону Аничкова моста: оттуда погромыхивала конка.

Он пересек Невский, наверняка зная, что котелок увязался следом. «Исполним отрывок… На конку мы плюем…» Жорж старательно не смотрел на вагон. Но в ту минуту, когда кондуктор закричал: «Отправляемся» – и позвонил кучеру, Жорж, хлопнув себя по лбу, с видом простофили, вдруг что-то вспомнившего, прыгнул на подножку.

Вагон катился по Невскому. Жорж уставился в плакатик: «Остерегайтесь карманных воров!» Но вот он опять почувствовал эти остренькие глазенки. Они ползали, как клопы, хотелось шевелить лопатками.

Длинный приземистый Гостиный двор. Сурово распахнутые крылья Казанского собора. Вагон потряхивало. «Отправляемся!» – кричал кондуктор. «Остерегайтесь карманных воров!» – умолял плакатик.

Не доезжая Большой Морской, Жорж соскочил на ходу. Сутулясь, пошел по панели, стараясь затереться в толпе. Не тут-то было: субъект поспешал следом. «А, чтоб тебя…» – выругался Жорж и увидел, как из кондитерской, что была рядом с перчаточным магазином Бойе, вышел Михайлов.

Он поравнялся с Михайловым, шепнул:

– «Хвост».

– Иди. Догоню.

Михайлов давно изучил «воинство» Кириллова: нанял прошлым летом комнату на Литейном, как раз напротив дома начальника агентурной части, и часами разглядывал утренних посетителей Григория Григорьевича. Классифицировал шпиков, как зоолог насекомых. И наделял кличками, чтобы было легче распознавать «милые, но падшие созданья».

Нынешний, увязавшийся за Плехановым, тоже числился в «системе филерской породы», как шутливо говаривал Михайлов, числился под кличкой «Птичий нос».

«Эге, – думал Михайлов, догоняя Жоржа и уже сообразив, каким манером отцепить «хвост», – эге, Птичий нос, да ты, вишь, Невского удостоился, а раньше-то, бывало, все за Нарвской пошныривал…»

Он догнал Жоржа, указал ему ближайший проходной двор, а сам заглянул в аптеку Миллера.

Жорж сиганул в ворота, потом – в какой-то подъезд. Не переводя духа, взлетел во второй этаж. Из окна лестничной площадки увидел «своего»: филер кружил по двору, точно его рюхой подшибли. Котелок сбился, жеваное личико приняло обиженное выражение. Постоял. Плюнул. И побрел лениво на Невский.

А во дворе появился Михайлов.

Первым безотчетным движением было бежать к нему. К Сашке бежать. Старина, дружище, опять ты выручил! Выручил, как бывало… Но тут мгновенно: Архиерейский сад, запущенный, безбрежный, с елизаветинскими дубами, с мордовником и малинниками, с неистовыми соловьями. Летом в том саду он сказал: «Мне нечего делать с вами». Думал, ждал, что его окликнут. Кажется, Перовская окликнула: «Жорж! Погоди, Жорж!» И тогда Михайлов – как булыжником в спину: «Нет! Не надо! Хоть и жаль терять такого товарища, а не надо!»

Он услышал шаги на лестнице.

Поздоровались смущенно, старательно скрывая радость. С минуту оба молчали.

– Домой не ходи, – сказал Михайлов. – Может, на след твой напали.

– Роза…

– Я передам.

– Спасибо.

– Вот еще, – пробурчал Михайлов. – Есть где ночевать?

– Есть, – ответил Жорж.

Опять помолчали. Надо было проститься с Сашей перед отъездом, но Жорж вдруг застыдился: почему-то именно Михайлову он не мог сказать, что уезжает из России. А почему? Почему, собственно?

– Еду, – сказал он, не глядя на Михайлова.

– А!.. Понимаю… Когда же?

– Скоро. Дня через три.

– И надолго?

Плеханов пожал плечами.

– А Роза?

– После. Весной. – Он легонько ткнул его в плечо. – Ты бы навещал…

– Да, конечно…

Михайлов трудно вздохнул и простился с Жоржем.

Машинист в меховой шведской куртке облокотился на подушечку с бахромой. Чумазый помощник машиниста совал в колеса лейку. Артельщики в валяных сапогах и нагольных полушубках тащили багаж. Седоусый начальник станции в красной фуражке разговаривал с каким-то ротмистром. Вдоль вагонов похаживали, придерживая шашки, стоеросовые жандармы.

Снег валил как из рукава. На Варшавском вокзале было то праздничное оживление, какое бывает у поездов, отходящих за границу. И толпа тут тоже была особенная – нарядная и веселая, разогретая шампанским, сытая, духами опрыснутая.

Жорж, в высоком цилиндре, с новеньким чемоданом, с тростью, шел по дебаркадеру.

У жандармского унтера засосало под ложечкой. Помилуй бог, где он видел этого смуглого господина? Ведь видел же где-то… А господин поставил чемодан. Господин щелкнул портсигаром, и вдруг – повелительно:

– Ну-ка, братец, снеси!

– Слушаюсь, ваше-ство! – Унтер мотнул подбородком, понес чемодан в купе.

Станционный колокол ударил в третий раз. Обер-кондуктор длинно засвистел. Локомотив, будто нехотя, сдвинулся с места. Состав звучно и голодно лязгнул.

Провожающие на перроне замахали руками, задвигались, закричали что-то такое, чего уж не могли разобрать пассажиры, и пассажиры тоже замахали руками и стали кивать, улыбаясь и отвечая что-то такое, чего уж не могли разобрать провожающие.

Жорж сидел в купе. Нелепость всей этой кутерьмы раздражала. Скорее бы! Лицо у Жоржа было неподвижное и надменное.

Поезд вырвался из вокзальной теснины.

Завершилось, кончилось что-то в жизни. К другому берегу спешит поезд, к другому берегу, где иная начнется жизнь, на прежнюю непохожая.

За окнами Петербург навзничь опрокидывался, аспидное небо, полное снежистого мрака, висело над ним.

Глава 8 БОЙ В САПЕРНОМ

Бо

Переступая босыми ногами, обитатели ночлежных заведений мрачно глядели на полицейских, и те начинали ни с того ни с сего посовывать куда ни попало чугунными кулаками.

В студенческих углах шумели:

– Ландскнехты!

– Инквизиторы!

И еще что-то галдели, городовым непонятное.

А в захудалом домишке на Петербургской стороне полицейские разбудили шестерых студентов-технологов. Поднялись они лохматые и яростные, кто-то из них сказал нарочито ласковым голосом:

– Митенька, повесели душу, пока фараоны управятся.

Здоровенный парень, с русой, в кольцах шевелюрой, снял со стены балалайку, сел, как был в одних кальсонах, на подоконник, подвернул ногу, задумчиво почесал волосатую грудь и грянул «барыню». А пятеро других, взявшись за руки, понесли дикими голосами:

– Господа! Господа! – всполошился унтер. – Молчать! Арестую!

Митенька прижал струны, хор умолк.

– А за что? – удивился все тот же ласковый голос. – «Барыня» цензурой дозволена.

Унтер смешался, фыркнул:

– Приступайте!

Городовые стали рыться в книгах, ворошить тюфяки. А Митенька опять рванул струны, хор опять понес дикими голосами:

В маленькую гостиницу на Гончарной полиция явилась под утро. И господин помощник пристава, и городовые уже порядком утомились, и хотя помнили, что обыски в столице производятся не только по приказу градоначальника, но и по высочайшему повелению, наскоро, без тщания, заглядывали в номера.

В крайней угловой комнате двери отворил длинный, костлявый юноша.

– Паспорт? – сонно переспросил он. – Сделайте одолжение.

Паспорт был на имя Голубинова. Скользнув взглядом по смятой постели, по столу с недопитым чаем, городовые намеревались было уйти, но тут один из них увидел в ящике письменного столика газету и прочитал, шевеля губами: «Народ-ная во-ля». Крякнул:

– Придется начальство тревожить.

Явился курносый, щекастый добродушный офицер. Повертел в руках газету. Сказал укоризненно, отцовским тоном:

– Нехорошо-с, молодой чеаэк.

– Нехорошо, – согласился Голубинов. – Должен заметить, господин офицер, я действительно это читаю. Имею интерес. Понимаете? Интерес чисто теоретический к современной мысли. Однако не пропагандирую и не распространяю.

Щекастый подмигнул Голубинову, ври, дескать, ври, и покачал головой. Он, очевидно, хотел дать понять молодому человеку, что относительно «распространения» еще требуется проверить. Ну, а чтение-то само по себе, «теоретический интерес» сам по себе ничем особенным Голубинову не грозил: в те времена запрещенная литература подлежала изъятию, чтец попадал в списки «поднадзорных», и вся игра, «особенных последствий не проистекало».

– Вот-с, – сокрушенно вздохнул офицер, – сами, господа, вынуждаете. Ну зачем, зачем это? – Он потряс газетой. – Эх, молодо-зелено, ей-богу. То-то маменьке-папеньке карамель, а?

Городовые возобновили обыск. Вещей у Голубинова и было-то всего узелок с бельем да чемоданишко. Открыли чемоданишко. Ахнули:

– Ка-анцелярия!..

Голубинова привезли в градоначальство; чиновники секретной части занялись содержимым его чемоданчика. А заняться было чем: одних конвертов с подлинными документами насчитали семнадцать да еще столько же с копиями, а сверх того – образцы подписей нотариусов, старших должностных лиц полицейского ведомства, начальников военных учебных заведений, разного рода справки.

Но и это еще не все. В коробках из-под папирос лежали свинцовые и гуттаперчевые печати, оттискивать которые на сургуче или на бумаге всегда так приятно, ибо это придает обладателю казенной кругляшки много весу.

Голубинова привели к градоначальнику. Генерал, еще не старый, с жидкими светлыми волосами, зачесанными назад, и выпуклыми надбровными дугами, оглядел арестованного:

– Фамилия?

– Вы же знаете, – с ленцой ответил Голубинов.

Генерал шевельнул складками на лбу:

– А ежели по совести?

Арестованный молчал.

– Чего ты уставился? – рявкнул градоначальник, ударяя на «ты».

Голубинов скрестил руки, усмехнулся:

– В жизни не видел столь мерзкой рожи.

«Наглеца» следовало, конечно, отправить на Пантелеймоновскую, в Третье отделение. Но вот этого-то как раз и не хотелось градоначальнику: не лучше ли самим установить личность Голубинова да и опять утереть нос «голубым» зазнайкам, как совсем недавно арестом Квятковского с его планом Зимнего дворца.

Несколько дней спустя генерала обрадовали: фамилия – Мартыновский, Сергей Мартыновский, девятнадцати лет, бывший студент. Больше он ничего о себе, а равно и о своей «канцелярии» не сказал, несмотря на весьма убедительные доводы следователя.

– Изволите видеть, ваше превосходительство, – приятным тенорком говорил чиновник секретной части, показывая генералу копию паспорта на имя Квятковского, найденную в бумагах арестованного.

– Стало быть, и Мартыновский из этих?

– Точно так, ваше превосходительство. А вот-с другое. Изволите видеть – черновичок-с: метрическая выпись о бракосочетании дворянина Лысенко с дворянкой Рогатиной.

– Ну?

– Фальшивый документик, как есть фальшивый, ваше превосходительство. – Седенький чиновничек прижмурился, казалось, сейчас и замурлычет. – Я запросил адресный стол. Супруги имеют-с жительство в Саперном.

Они посмотрели друг на друга почти с умилением.

В Саперном печатали дополнительный тираж «Народной воли».

Газета итожила год минувший. А год был печально-примечательный даже для России, которой не в диво лихие годины. Чем не карал минувший семьдесят девятый! И недородом, и чумой, и детской смертностью от дифтерита, и огненным полымем, пожиравшим не только деревни, но и города. И еще тот год «обрадовал» россиян важными деяниями высших властей: было учреждено главное тюремное управление, кандальников решено было возить на Сахалин в трюмах коммерческих пароходов.

Газета открывалась статьей «По поводу казней»:

Дом десять по Саперному переулку спал. В квартире девять не спали. Полосу за полосой оттискивали, не отходили от ручного печатного станка, и в комнатах пахло, как в керосиновой лавке.

В третьем часу ночи дело было кончено, измученные типографы повалились на постели.

Соне Ивановой ничего не снилось; спала она глухим, непроницаемым сном. Но потом в ее сон вторглось что-то смутное и тревожное, и ей почудилось, будто ноги проваливаются в пустоту. И вдруг, словно бы с нее сорвали одеяло, она вскочила, слепо вскидывая руки, и тут ее с головы до пят, будто голую, ожгло холодом.

В дверь ломились яростно, звонок злобно гремел. Соня заметалась. Она искала шпильки. Шпильки были на столике, рядом с постелью, она это знала, но будто б начисто позабыла и теперь металась по комнате.

Звонок на секунду умолк, и Соня, как по приказу, тотчас нашла шпильки. Нашла и отбросила, всхлипнув от бессильной ненависти к себе, к своему дурацкому мельтешению из-за этих ненужных проклятых шпилек.

А в соседних комнатах уже слышалось поспешное движение, зажигался свет. Бух говорил что-то напряженным громким голосом. Обо всем условились заранее. У каждого были свои обязанности. Как в гарнизоне, поднятом сигнальной трубою. И все ж понадобились минуты, чтоб типографы одолели некий темный жесткий барьер.

Соня увидела Буха. От его вседневного спокойствия ничего не осталось. Она даже почувствовала, как все в нем дрожит. А он вдруг произнес совершенно ровным и вместе с тем каким-то мертвенным голосом:

– Ну, что ж ты?

Соня кинулась крушить набор, темневший ровными столбцами в своей четкой и крепкой раме. Шрифт сыпанул на пол, и этот частый, дробный град почему-то ободрил Соню. Она схватила еще влажные, весомые, пахучие газетные полосы, наотмашь хлопнула печной дверцей, чиркнула спичкой. Отбрасывая волосы, Соня еще и еще чиркала о коробок. Бумага взялась квелым неохотным огнем. Соня плеснула керосином из лампы – в печи глухо и весело ухнуло.

Но как там все заиграло, загудело и понеслось, Соня уже не слышала, потому что в прихожей резко и отрывочно треснули смит-вессоны, а за спиною, позади Сони, звонко, дребезгливо, отчаянно полетели оконные стекла.

Лубкин-Птаха, припрыгивая, махал утюгом, как в драке. Надо было выбить все стекла до единого: поутру, заметив это, ни Михайлов, ни Перовская не угодят в полицейскую засаду… Он подпрыгивал, маленький Птаха, молотил чугунным утюгом, что-то выкрикивая своим тоненьким, детским дискантом. А стекла звенели, дребезжали, взвизгивали, и в Саперном переулке зажигались беглые, суматошные огни.

Полуночный ветер хлынул в комнаты. Вздувал, как кливера, портьеры зеленого бархата, вихрил бумажные клочья и сажу, гонял пронзительный пороховой дым. Все будто сорвалось с места, каруселью, шабашем пошло.

И от этого студеного ночного ветра, от всей этой карусели, оттого, что дверь трещала под прикладами, Соне вдруг мельком, но очень отчетливо вообразилось, что она в сражении, в «деле», как говаривал ее отец, старый кавказский офицер. Да-да, она в «деле», которое разгорается не в питерском проулке, а где-то среди гор, в черной долине, и вот-вот ворвутся дикари, брызнет кровь, но теперь уж ей, Соне, ни капельки не страшно, она еще и еще подбрасывает в печь, в камин газетные полосы и плещет в пламя керосин, а в другой руке у нее смит-вессон, через минуту она будет палить в ненавистные рожи.

Дубовая парадная дверь с массивными, кованой меди запорами не поддавалась. Пристав вызвал жандармов из соседних, Надеждинских казарм. И вот уж дверь перекосилась, шатнулась, кандально брякая цепочкой, обнажая рваную белизну дерева, вывороченные винты.

Настенные часы в столовой начали отчетливый швейцарский бой. Было пять. Еще не светало. Типографы встали в ряд. Как перед расстрелом. Бух сказал:

– А теперь, братцы, сыграем в четыре руки.

Жандармы и городовые вломились. Соня Иванова не знала, успела ль она выстрелить. Наверное, успела. Что-то громадное, черное, круглое, как пушечное жерло, означилось перед нею. На нее обрушились удары, и она провалилась в это круглое черное жерло.

Они все же «сыграли», если не в четыре, то в три руки. А потом их месили сапогами, рукоятками вороненых бульдогов, прикладами. Их месили, вязали, душили… Последнего выстрела никто, кажется, не расслышал. Он слабо, как бы немощно стукнул в задней комнате, у стола с наборной кассой: маленький наборщик Лубкин-Птаха не промахнулся. Да и как промахнуться, когда в свой висок упрешь твердое, недрожащее дуло?

Глава 9 СУНДУК С ДИНАМИТОМ

Камер-лакеи, раздирая рты зевотой, лениво смахивали пыль. Полотеры с карминными пятками лунатически поплясывали на узорчатом паркете. У караульных гвардейцев слипались веки. В Зимнем дворце одни уже проснулись, другие досыпали предутренние сладостные сны.

Император только что отпустил градоначальника. Вопреки правилам, тот примчал во дворец и самолично, победительно сияя всеми морщинами, доложил его величеству о ночном происшествии в Саперном переулке. Александр обрадовался, поздравил и поблагодарил генерала.

Но теперь, сидя в кресле в своем малом кабинете, у походной койки, на которой он изредка спал, подражая спартанскому обыкновению покойного родителя, теперь, сидя в кресле и рассеянно поигрывая витым шнурком халата, Александр не радовался. Полиции помог случай. Чистый случай, и только. Как тогда, на Московско-Курской дороге. Полиции помог случай. А Третье отделение опять оплошало. В Саперном схвачены не коноводы. Вожди, закоперщики на воле, тут где-то, совсем рядом, неуловимые и вездесущие.

В малом кабинете было хорошо натоплено, но император вдруг ощутил холодное дуновение. Он оглянулся, хотя знал, что сквозняка нет. Иное было: холодное дуновение близкой и страшной опасности. Как некогда в заповедных новгородских лесах.

Он ездил туда со свитой, с балетными дивами, но на медведя ходил один. Лез по валежникам, перебирался болотами. Темный бор высокомерно гудел над ним. И вот тогда веяло зябким ощущением близкой опасности. Идешь и знаешь – где-то тут, за той ли корягою, в тех ли кустах, где-то тут притаился «хозяин»… О, без шуток, без хвастовства, Александр был отменным стрелком, ходил на медведей с пистолетом в руке и с запасным за поясом. Случалось, подходил, как дуэлянт к барьеру, и бил без промашки настоящего матерого зверя. Не то что прыщавый принц, который гостил однажды в Петергофе и подстрелил смиренного Потапыча, «сморгонского студента», как зовут егеря медведей, обученных в Сморгони. Нет, он-то бил настоящего матерого зверя.

За окнами тек свинец петербургского утра. Александр позвонил камердинеру. Пора было на прогулку.

Он вышел из Собственного подъезда. Нева ширилась, недвижно-серая. С наличников дворцовых окон щерились львиные морды. Александр – шинель с бобровым воротником, военная фуражка – шел тусклой, в наледях набережной.

Впереди мельтешил начальник охраны. Именно в этот час, час традиционного моциона, капитан Кох раздражал Александра. Дед – Павел Первый, и дядя – Александр Первый, и отец – Николай Первый – все они прогуливались запросто. Да и он сам некогда расхаживал без опаски, катался в открытой, на одного седока, модной коляске, что звались «эгоистками», и отвечал на поклоны легким прикосновением двух пальцев к козырьку фуражки с красным околышем. Так было, так не может быть. И вот впереди мельтешит Кох, а позади проворно перебирает кривыми кавалерийскими ногами ординарец Кузьма.

Во дворец император вернулся через Иорданский подъезд. Поднялся, одолевая одышку, по белой с золотом Главной лестнице, праздничной даже в ненастные утра.

Завтракая, он подумал, что шеф жандармов, апоплексический толстяк Дрентельн, уже прослышал о ночном бое в Саперном, о разгроме осиного гнезда и теперь дожидается в приемной с тем замкнутым и обиженным выражением на широком, кирпичного цвета лице с тяжелой челюстью, какое у него бывает при служебных неудачах. Что и говорить, градоначальник мазнул-таки по губам Третье отделение… На пороге кабинета император едва не столкнулся с мужиком в кожаном переднике. Мужик бухнулся на колени, будто его дубиной огрели.

– Кто такой? – спросил Александр, косясь на ординарца.

– Столяр, ваше величество, – виновато пояснил ординарец. – Замешкались, не поспели увесть, ваше величество.

– Встань, встань, братец, – кивнул император.

Он улыбнулся. Хоть и одними губами, коротко, рефлекторно, но улыбнулся. Он всегда хотел и почти всегда умел казаться un charmeur4.

Краснодеревец уже несколько месяцев служил в Зимнем. Десятки раз, исполнив очередную тонкую поделку и возвращаясь в свою полуподвальную клетушку, он дивился мебелям и гобеленам, картинам и вазам, каминным часам, оружию, этим колоннам, одетым яшмою, малахитом, мрамором, этим узорчатым паркетным настилам. Пожалуй, и не сама по себе роскошь тысячи с лишком залов, покоев и комнат поражала краснодеревца, а то, как всё здесь было искусно сработано, съединено в нечто цельное, плавно сочлененное. И еще его поражала та прорва ручного труда, терпения и сметки и еще чего-то, чему названия он не знал, вложенного неизвестными ему мастерами в эти вещи. А иногда столяр думал, что было бы справедливо, «по-человечеству» пустить здешнее несметное богатство с молотка, бо-ольшие миллионы выручить да и поделить промеж бедняков.

Нынче, впрочем, направляясь к себе, краснодеревец будто ничего не примечал, ничем не любовался. Нынче поразило его совсем иное: никогда еще так близко, можно сказать, нос к носу не встречался он с царем. Видел царя на картинках, видел, живя во дворце, издали, в кругу важных господ, однажды даже видел с какой-то павой (слуги шептались, что она-то и есть настоящая хозяйка, а не хворая, дышащая на ладан царица), словом, видывал царя, но не так, как минуту назад.

Теперь, переводя дух, краснодеревец пытался вспомнить лицо императора, его улыбку; столяр точно помнил, что государь улыбнулся, однако ничегошеньки вспомнить не мог, кроме своего постыдного страха. Вот прямо-таки сплющило, и все тут. «Хорошо еще, на колена-то догадался», – думал столяр, не признаваясь себе, что вовсе не догадка, а именно этот постыдный страх бросил его на пол.

Ему вдруг захотелось выскочить вон из царских чертогов, вновь очутиться середь своих, там, где все привычно, все знакомо. Но он знал, что не убежит. Нет, не убежит, а будет ждать, ждать, ждать.

Краснодеревец ютился в подвале обок с несколькими мастеровыми и стариком жандармом. Жилось дворцовой прислуге недурно: харчилось сытно, воровалось сподручно, и не токмо самим служителям, а и городским касаткам-полюбовницам перепадали знатные гостинцы. Тащили, не ленились, но столяр робел.

– Боязно, – окал. – Негоже.

Над ним потешались:

– Дура голова! Само присмаливается!

Пентюх из Олонецкой губернии был мишенью благодушных насмешек лакеев, истопников, полотеров, кучеров – словом, многих из той челяди, что угнездилась в клетушках и углах огромного здания.

– Нет, малый, – трунили они, – полировать ты действительно могишь так, что и блоха подскользнется, а вот обращения и корня жисти ну то есть вовсе не знаешь.

– Мы что ж… деревня, – вздыхал столяр.

Потешался над ним и сосед жандарм. Но малый ему очень нравился: руки в работе не слевшат, сам непьющий, смирный. Чем не пара дочке? А дочка-то заневестилась. И старик, ухмыляясь, учил будущего зятька столичным «манирам».

– Эх, дружок, – журил он столяра после ночного внезапного обыска, который был вызван арестом революциониста с планом Зимнего, – ну чего ж ты стоишь, скажем, насупротив господина полковника и затылок пятерней скребешь, ровно гусар кобылу? Хе-хе… А зачем? Зачем ты эдак? Нельзя, дружок, нужно по-благородному. Вот так. – Он тянулся во фрунт, почтительно-преданный воображаемому господину полковнику.

– Ну, где жа нам, – мямлил столяр.

В сводчатой полутемной комнатенке столяр застал сейчас своего пестуна-жандарма и закадыку его, Егора Антоновича, украшенного камер-лакейской ливреей вот уж, почитай, лет с тридцать. Ветшане баловались померанцевой, закусывали вчерашней кулебякой и вели, судя по их лбам, капитальную беседу. «Зятька» снисходительно-любезно пригласили к столу, разговор продолжался.

– Значит, пофатали?

– Всех как есть, – отвечал камер-лакей, моргая красными веками. – Однова не поспели: стрельнул в башку сам себе, шельмец. – Лакей задумчиво облизал губы. – Вот хоть бы раз поглядеть, какой он из себя есть, этот злодей. Хоть бы на улице встренуть, что ли…

– Дак почем его узнаешь? Нешто вывеска писана? – вытянул шею столяр.

– «Пи-сана»! – передразнил Егор Антонович. – Вот оно сразу и видно – лапотник. Эхе-хе… – Он закачал головой, как китайский болванчик, и воодушевился, зашелестел: – Его, брат, сейчас угадаешь. Он, брат, идет, а ты сторонись: того гляди, пырнет. Ничего не боится, черт, глядит высоко, глаз у пего отчаянный. Нет, брат, его сейчас угадаешь, чего там!

Столяр как-то поскучнел, опершись на ладонь, глядел на стариков. А те долго еще прикладывались к померанцевой, беседуя о крамольниках, не верующих ни в сон, ни в чох, и на лицах стариков подрагивало таинственное и наивное выражение, как на посиделках, когда сказывают про домовых, про леших.

Вечерами краснодеревец надевал новый пиджак и новое пальто (справил на сторублевку, полученную к рождеству в награду за отменное усердие), прятал в карман казенный жетон – без этой медяшки не выпустят и не впустят часовые – и отправлялся в город.

На углу Фонтанки и Аничкова моста входил он в некий дом, звонил в некую дверь, ненадолго задерживался у некоего плечистого бородача, потом, прогулявшись по Невскому, вертался восвояси. Часовые наскоро похлопывали по его карманам, по бокам: не несет ли, спаси бог, оружия? Нет, оружием он не баловался, но на груди у него висел полотняный кисет.

В дворцовые столяры попал Халтурин ненароком. Прошлым летом услышал – ищут для Зимнего первейшего краснодеревца. Товарищи шутили: «Валяй, Степа, мастер ты – лучшего не надо, да заодно и царя порешишь…» Осенью, когда уж Степан связался с «Народной волей», призадумался он всерьез. Исполнительный комитет одобрил его план, ссудил паспортом на имя крестьянина Олонецкой губернии, и поспешил Халтурин наниматься. Сделали ему пробу, подивились артистизму золотых его рук да и зачислили в штат.

Все будто шло на лад. Халтурин брал динамит у Квятковского, ссыпал в сундучок. И вдруг беда – арест Квятковского. Заварились в Зимнем ночные обыски, выставили усиленные караулы. Но Степан, «лапотник», «деревенщина», все таскал да таскал на груди полотняный кисет с динамитом. Получал он взрывчатку у Желябова, а для воспламенения припас трубки, начиненные особым составом, который мог гореть без доступа воздуха.

Кажется, хоть сейчас в дело. А тут незадача: то в полуподвале никого, но царь не обедает в малой столовой; то царь кушает, но в полуподвале или жандарм, или мастеровые.

Ежевечерне, как зажгут в Зимнем хитрого устройства газовые рожки, Степан в своем новехоньком пальто долой из дворца. На углу Невского поджидал его Желябов. В черном полушубке, в сапогах, в картузе, похожий на прасола-торговца, он надвигался из вечерней метели. Халтурин угрюмо ронял:

– Нельзя было…

В начале февраля прилетела депеша о визите в Санкт-Петербург принца Гессен-Дармштадтского и его сына, князя Болгарского. А во вторник, пятого, уже «имел быть» в их честь парадный обед.

Камер-лакеи в ливреях с позолоченными галунами, в мягких козловых полусапожках, седые и благообразные, накрыли стол. В свете газа, многоцветно раздробленного абажурами уральского хрусталя, предстал огромный натюрморт. И камер-лакеи, отступив, озирали его художнически.

В овальных, старинного фарфора блюдах покоились осетры. Янтарный жир источали астраханские тешки. Икра отливала матовой влажностью. Омары подвернули клешни. И алыми пятнами проступала оранжерейная земляника.

Убранство довершали живые букетики почти японского изящества.

Второй стол был накрыт чуть поодаль. Он напоминал Марсово поле в миниатюре. Вместо войск на нем повзводно выстроились мадера и тенериф, медок, лафит, люпель, малага. Артиллерию представляла гаубичная батарея разнообразных водок.

Лежа на койке, Халтурин, не смигивая, смотрел в госпитальную белизну сводчатого потолка. Сверху, из караульной, доносился топот. Еще выше, как раз над караульной, – малая царская столовая, где с минуты на минуту «имеет быть» парадный обед.

Старик жандарм дежурил, соседей-мастеровых как сдуло. Час пробил: Халтурин один… Он слушал, как в караульной топают солдаты. Никогда прежде столь явственно не различал он этот топот. Ну, понятно: одни уходят на посты, другие амуницию чистят, курят, отдыхают. Там, в караульной, всегда люди. «Ты убьешь их, – подумал он, – непременно убьешь этих-то, ни в чем не повинных. Ну да, убьешь, как они убили бы тебя, и ничего тут не переиначишь». И все же он слушал, напряженно и со страхом слушал эти шаги там, в караульной. И вдруг поймал себя на мысли, что кто-нибудь, глядишь, нечаянно завернет сюда, в клетушку, в полуподвал, где сундук полон динамита, а тогда… «Нет, – подумал он, внезапно озлобляясь и не сознавая, на кого он злобится, – нет, тут уж все сошлось, ничего не переиначишь».

Он спустил ноги с койки и, ощущая странную тяжесть в ступнях, стал натягивать сапоги, а сам думал об этой странной тяжести и о том, что пальто его и шапка в углу.

Надев пальто и шапку, проверив, на месте ль медный жетон, Степан нагнулся к сундуку, чиркнул спичкой и поджег шнур. Голубоватый огонек вильнул в трубку с горючей смесью.

Степан опять ощутил странную, пугающую тяжесть, какую-то отечность в ногах. Не двигаясь, смотрел он на сундук с динамитом. Ему почудилось шипение, потрескивание. «Как сальная свечка», – мелькнуло в голове. Он услышал шаги в караульной, но теперь, ни о чем уж не думая, ни о ком не сожалея, бросился вон.

Глава 10 В КРЕПОСТИ

Император откинулся на шелковые подушки, отдаваясь скорому плавному ходу черно-синего экипажа на толстых гуттаперчевых шинах. Кучер Фрол погонял серых, в крупных яблоках лошадей. Ординарец Кузьма сидел рядом с Фролом. Позади рысила охрана.

Он приехал в Петропавловскую крепость. Остро, как царапаясь, шуршала снежная крупка. Высоко и блекло означалось чухонское солнце. Игольчатая, слабо синеющая тень собора прочеркивала наст. Комендант крепости барон Майдель спешил с рапортом. Александр, будто не заметив генерала, пошел в собор.

Неживая сумеречная тишь объяла Александра. Он оглядел усыпальницы. Прошлое империи стыло в мраморе. Тут будет и его могила. Есть что-то примиряющее со смертью, когда знаешь, где будет твоя могила. Александр опустился на колена. Ему надо было оправить бандаж, но он подумал, что этого не следует делать перед иконостасом, а следует сосредоточиться, собраться с мыслями.

Он не был твердо религиозен. Однако на людях, во время церковных служб умел проникнуться возвышенными, неотчетливыми чувствами. Нынче же он вправду испытывал потребность вознести горестную и благодарственную молитву царю царствующих. Ему хотелось молиться в одиночестве, при молчаливом и сумрачном соучастии почивших венценосных предков.

Еще сутки не минули, как провидение вновь исторгло его из разинутой пасти смерти. Он стоял у малой столовой, он медлил, поджидая замешкавшихся в коридоре гостей. Он стоял в двух шагах от белой, с золочеными инкрустациями двери. Старый камер-лакей, моргая истово и преданно, готовился нажать тяжелую бронзовую дверную ручку… И тут громовой удар швырнул императора на пол. Ему показалось, что он убит, что он летит в какую-то бездну, что у него оторваны ноги и выбита челюсть. (Он и теперь еще будто бы ощущал свою телесную искромсанность.) Картечью брызнули стекла. Газовые рожки задохнулись, пала тьма. В темноте трещали, обрушиваясь, балки… Ни тогда, ни сейчас Александр не мог определить, сколько прошло времени, прежде чем он что-либо сообразил… Потом иерихонски взвыли пожарные обозы, куда-то зачем-то поскакали фельдъегери, в Зимнем метались, кричали, плакали, а в городе чуть не грабежом брали лавки с припасами.

Провидение спасло. Еще раз спасло. Но что в этом спасении? Одно лишь благоволение свыше? Иль перст указующий: «Уступи!» О чем ему молить в огромном гулком соборе, где отпели великих самодержцев? Ах, он уж давно понял, что не принадлежит к великим, что бы там ни говорили о девятнадцатом февраля, о реформах! Великие повелевают судьбою. Он не повелевает судьбою. Но велик и тот, кто умеет вовремя расслышать голос рока, не так ли? Он не умеет. Когда-то, сдается, умел. Теперь нет.

Он не знал, о чем просить царя царствующих. Он знал лишь, за что благодарить царя царствующих. Но его молитва не была проникновенной: мешал перекосившийся бандаж и уже ломило колена холодом соборных плит.

В этом неумении «сконцентрироваться» Александр угадывал нечто большее, нежели недостаток религиозности. Он угадывал душевную дряблость. Он пошевелил губами, произнося какие-то слова, но ощущал смутную потребность в отмщении за собственное нравственное бессилие. И тут ему вдруг подумалось, что хорошо бы вот сейчас же совершить то, чего он вовсе не думал и не желал совершать, направляясь в Петропавловскую крепость.

Император вышел из собора. Конвойные казаки рывком вскочили в седла. Кучер Фрол грузно взобрался на козлы. Император, не взглянув ни на кого, уходил в другую сторону.

За Васильевскими воротами лежал заснеженный пустырь. За пустырем был ров с мостиком, стены Алексеевского равелина.

Подполковник, смотритель равелина, взял под козырек. В стариковских слезящихся глазах Александр заметил растерянность и недоумение. Александр обернулся, мановением бровей приказал Коху остановиться.

Отворилась калитка. Государь вошел в равелин вместе с комендантом и смотрителем.

То была крепость в крепости – одноэтажное приземистое строение треугольником. В середке треугольника был дворик с голыми деревцами.

Когда-то, при первом Александре, равелин находился в ведении военного губернатора. Николай подарил равелин Бенкендорфу, шефу жандармов, в придачу к Шлиссельбургу и Спасо-Евфимьевскому монастырю в Суздале. Николай поспевал повсюду: на войсковые смотры и дипломатические рауты, на любовные свидания с фрейлинами и маневры флота. Поспевал уследить и за полной изоляцией Алексеевского равелина. Когда управляющий Третьим отделением Дубельт заглянул однажды в равелин, Николай, узнав об этом, строжайше распек и Бенкендорфа и Дубельта: как смели? Как смели без его личного дозволения?!

Александр Второй был милостив: он разрешил пускать в равелин управляющего Третьим отделением. Правда, всякий раз с высочайшего согласия. Так же, как священника и крепостного медика.

Недавно Александру угодно было прочесть перечень лиц, содержавшихся в равелине с начала века. Исполняя его желание, чиновник Третьего отделения потрудился со тщанием: перерыл – «поднял», как говорят в канцеляриях, – множество жухлых бумаг и каллиграфическим почерком, изящество которого давно радовало императора, начертал список тех, кому довелось хлебать из оловянных мисок с меткой «А. Р.». В ровных столбцах значились декабристы – Бестужев Михайла и Пущин, Муравьев Никита и Муравьев-Апостол, Якушкин и Батеньков… Следующими были Буташевич-Петрашевский, Достоевский, Бакунин, Серно-Соловьевич, Чернышевский… И последним – некто без имени: «известный арестант».

К заключенным прежних времен Александр ничего не испытывал. Они давно получили свое полной мерою, да и почти все уж перемерли. Но «известный арестант»… О, тут было совсем другое. Этот представлялся ему олицетворением нынешних террористов, хотя этот и не закладывал мин. «Известный арестант» часто занимал его мысли. Александр старался вообразить муку заживо погребенного. Иной раз Александру казалось, что он и этот связаны незримыми нитями.

Вот уже семь лет изжил в равелине «известный арестант», или «нумер пятый», и семь лет, из месяца в месяц, император читал о нем рапорты коменданта крепости и Третьего отделения. Александр мог бы давно свести в могилу «нумера пятого», но Александр не желал его смерти. Другие пусть умирают на эшафоте, но не этот. Этот был его личной, неотторжимой собственностью, он приберегал «нумера пятого» с неизъяснимым, безотчетным упрямством.

Однако до сего дня Александр никогда не видел «нумера пятого». И только нынче, в соборе, стоя на коленях перед иконостасом с двадцатью девятью иконами, стоя на коленях рядом с тем местом, где погребут его самого, он решился взглянуть на «известного арестанта». Если бы не вчерашнее… Он и теперь еще ощущал подергивание лицевых мускулов и металлический привкус слепящего ужаса… Если бы не вчерашнее, он, быть может, и не пошел в Алексеевский равелин. Но после вчерашнего… После вчерашнего не мог не пойти. Почему? Отчего? Тут крылось что-то смутное, какой-то надрыв, – он не умел объяснить, хотя сейчас и почувствовал некоторую неловкость и что-то постыдное в своем внезапном решении.

Каменный коридор отозвался на его грузный шаг тревожным гулом.

– Пожалуйте сюда, ваше величество.

Ни комендант, ни смотритель не совались вперед, а, подскакивая бочком, указывали пальцем.

Александр приблизился к железной двери. Он один приблизился к двери, за которой был его «известный арестант». И вдруг Александр, пригнувшись, с подлым, проказливым, ему не свойственным передергом, подался всем своим крупным телом к двери и осторожно, точно боясь ожога, пальцем тронул задвижку «глазка».

Этот стоял посреди каземата. Небольшого росточка, с бородкой на бескровном лице. За спиной светлело окно с переплетом из толстых, дубовых брусьев. Дубовые брусья означались как распятие. Этот был распят.

И Александр получил то, чего жадно ждал: пронзительное чувство отмщения.

Когда император садился в экипаж, зимнее небо роняло тяжелозвонкий бой курантов.

Глава 11 БЕЗЫМЯННЫЙ УЗНИК

Куранты вызванивали медленно: «Боже, царя храни…»

«Навсегда!» – повелел царь. И подчеркнул пером: «навсегда». Навечно, в Алексеевский равелин, как мертвецов в собор, куранты которого медленно вызванивают: «Боже, царя храни…»

Семь лет назад, в Москве, человек, привязанный к позорному столбу, кричал: «Долой царя! Да здравствует свобода!» Семь лет назад царь повелел: «Навсегда». Из Москвы осужденного везли в отдельном вагоне. Не прямиком везли в невскую столицу, кружили: Смоленск – Витебск – Динабург… Семь лет назад смотритель Алексеевского равелина сломал сургучные печати казенного пакета и прочел:

Куранты вызванивали медленно:

Прежде, до появления «нумера пятого», равелин охраняли солдаты караульной команды. Когда доставили безымянного узника, под своды Алексеевского секретного дома вошли жандармские унтер-офицеры. Они присматривали и за арестантом, и за солдатами-караульщиками. И впервые замер часовой под самой решеткой, у окна каземата.

Каждую пятницу шеф жандармов получал рапорты:

И вот такие еженедельные рапорты фельдъегери в числе прочих важнейших бумаг возили в Ливадию, в Царское Село, за границу, повсюду, где был государь император.

«Все благополучно», – и вдруг, как из-за гробовой доски, раздался голос «нумера пятого». На имя императора Александра написал он пространную записку, отрицая право русского правительства держать его взаперти.

После этого узника лишили бумаги и чернил. Он закричал, выбил стекла. Его спеленали смирительной рубахой, сыромятными ремнями прикрутили к койке. А в следующую пятницу очередной рапорт гласил:

В железах сидел он год семьдесят шестой, в железах – год семьдесят седьмой. Кровь и гной наплывали на кандалы. Когда в каземате слышался – как сейчас – полуденный бой курантов, «нумер пятый» подходил к дверям, и караульные притаивали дыхание – он погромыхивал цепями: «Царь пра во славный…»

Потом говорил громко, будто сам с собою, и часовые опять напрягали слух.

– Вот он, царь-то! Вот он, милостивец! А? Велика ль его царская милость? Вот судьба! Вот будь честным человеком! За солдата, за мужика – а тебя на цепь, как собаку, и этого же темного дурака сторожить приставят.

Семьсот дней, семьсот ночей въедалось в его плоть кандальное железо. И кандалы ржавели не от сырости каземата – от сырой человечины.

О «полном спокойствии нумера пятого» читал император в донесениях Третьего отделения, но Александр не мог забыть записку «известного арестанта», возвещавшего близость революции и падение династии.

Семьсот полдней отзванивали куранты, семьсот полдней погромыхивал узник цепями: «Царь пра-во-славный…» Но погромыхивал все слабее. И тогда Александр спохватился: нет, нет, он не желает терять своего арестанта. Ведь все будет кончено, труп выдадут ночью полиции, полиция бросит труп в яму у ограды Преображенского кладбища.

Нет, нет, Александр не хотел расставаться со своим «нумером пятым». Кандалы сбили. Книги? Пожалуй, можно и книги. Пусть бередят душу, напоминая о мире, где солнце и женщины.

Семь лет изжил «нумер пятый» в Алексеевской равелине. Нынче опять слышал полуденные куранты:

И ударила – как шар лопнул – сигнальная пушка: день переломился.

Узник отличал, как отличаешь почерк, шаги каждого караульного. Но только что он слышал чью-то грузную поступь, не знакомую ему совершенно, и видел чей-то глаз, пристальный, немигающий.

Узник мерил келью. Он вдруг подумал: свершилось – баррикады, флаги, ликующие толпы. Потерпи немного, совсем чуть, победители идут. Картина высветилась перед ним ярко, ослепительно, в подробностях и в громадности своей.

И все мгновенно отодвинулось и померкло, и явилось иное, с той стремительностью перемены мыслей и чувств, какое бывает лишь в одиночках. Он решил, что нынче его должны отравить. Да, да, нынче убьют его. Не казнят на эшафоте при стечении народа, а подло отравят. Отравят, как крысу.

– Не дамся, – хрипло сказал он. – Не дамся, сволочи! – И не то рассмеялся, не то всхлипнул.

Стукнула дверная форточка, просунулась рука с дымящейся оловянной миской.

– Платон, ты? – спросил арестант. Он знал – дежурит Платон Вишняков, но повторил опасливо: – Ты, Платон?

Скользнул к дверям, заглянул в форточку, горячее варево увлажнило ему шею.

– Кто это был, Платон?

Солдат молчал.

– Говори, Платон, ну же!

Солдат как выдохнул:

– Осударь.

Команда обедала. Но ложки не стучали нынче буднично дружно: солдаты шушукались, торопливо отирая замокревшие носы.

– Вишь, сам припожаловал. Боятся его, ой боятся.

– Я, брат, так смекаю: посля вчерашнего умаслить хотел – дескать, не отымайте жизню.

– Масли не масли – порешат беспременно.

– Нет, ты вспомни, что я тебе сказывал? Ты вот все талдычил: бросить надо, не связываться. Теперь чего скажешь? Наш орел-то – не разбойник какой, важная штука. Наследник-цесаревич за него.

– Тсс!

Вошел помощник смотрителя подпоручик Андреев, длинный и тонкий, будто хлыст, с испитым личиком, на котором не поймешь как умещались пышные усищи.

Унтер вскочил с набитым ртом.

– Отобедаешь, – сказал ему офицер, – явишься. – И объявил солдатам: – По случаю нынешнего посещения равелина его императорским величеством дозволяется, ребята, увольнение.

Подпоручик ушел выписывать отпускные билеты и заносить фамилии уволенных в город нижних чинов в особый, на этот случай заведенный журнал. Солдаты весело переглянулись: ну, право, чудеса кудесные!

Команда Алексеевского равелина числилась на отдельном счету от прочих мундирных служителей Петропавловской крепости. В равелинную команду брали лишь тех рекрутов, что родились и выросли в лесных берлогах Архангельской и Вологодской губерний: уже и тогда начальство знало – «этот конвой шутить не любит».

Солдатам-равелинцам от такой чести не было радости ни на алтын. День-деньской, ночь-полночь коченей в каменном мешке! В самой-то крепости, в куртинах и бастионах тоже не разлюли-малина, да зато частенько в город пускают. По четвертному, а случается, и боле ребята добывают. Иной подрядится печи класть, другой там по плотницкой части, кто подсобит тяжести таскать, кто барское добро на дачу свезет, да мало ль чего подвернется. А из равелина – ни-ни. Попал на островок – и молчок. Секретное место! В город просишься, сразу тебя как палкой перелобанят: а куда? Зачем? А чего не видал? И летом тоже ни хрена прибытку. Знай караул да казарму. Ей-богу, ровно сам арестант… Теперь вот, если по душе: божеское ль дело год за годом, что весной, когда птахи поют, что осенью, когда Нева-река грозит потопом, что зимней лютой порою, – все стеречь да стеречь худощавенького мученика? Ведь и мыша не выбегет, не то что человек. Ну, ходишь-ходишь да и приткнешься к двери. А он-то, пятый, и зачнет разговоры разговаривать. Ты и не дышишь, страшно слушать, за такое ой-ой, а слушаешь. А пятый долбит, как капля камень, и долбит, и точит. А ты слушаешь да и заслушаешься. А как не заслушаться? Он и про крестьянскую нужду, и про солдатское ярмо, и про барское иго, и про то, что есть люди – за мужицкую правду гибнут. Или еще так: в писании, спрашивает, что писано? А то писано: «Аще не трудится, хлеба да не яст». Видать, не по-божески жизнь. «Вы, – говорит, – как зоветесь нижними чинами, так и есть нижние, а что над вами верховодят да помыкают, этого в темноте своей не видите. А есть такие люди, что на все идут, чтобы вас вызволить, переворот сделать…» Тут и дрогнешь, и перешепнешь ему в форточку: «Как так? А что будет?» Отвечает в охотку: «Землю всю у помещиков отымут, мужикам – поровну, у кого сколь ртов. А фабрики, мастерские, заводы – работникам. И опять же по священному писанию: «Новое будет небо, и новая будет земля, и правда воссияет». – «А как же без царя?» – «Да очень даже просто, что и без царя, – ответит. – В других государствах обходятся. А если тебе так уж царя-батюшку надобно, что ж – можно. Только выборного. Будет плохо править – по шее».

Слушаешь, слушаешь и не заметишь, как время с поста долой. Ну идешь. А в казарме ближнему своему другу откроешься, а друг-то твой, глядишь, с «пятым нумером» тоже в стачке. И «пятый» ему, оказывается, такое: «Вот видите, я за вас, ребята, муку страшную терплю, что бы это и вам мне мирволить?» А как ему мирволить будешь? И это подскажет: «Не робей, друг, – шепчет, – пойдешь в город, газетку купи и принеси, мне и радость великая. Али там карандашик, бумажку просунь». Много ль ему, бедняге, надобно?

Теперь-то уж в команде все за него. Раньше, бывало, какой и заупрямится: «Нельзя – присяга!» А он как глянет, будто шилом ткнет: «Да знаешь ли ты, дурак, что обо мне цесаревич-наследник ночей не спит, глаз не смыкает? Думаешь, спроста в железах держали? Неспроста, брат: боялись, как бы царев сын генералов, которые ему верные, не прислал».

С недавнего времени все это он про товарищей своих вспоминать стал. Дать бы им знать, толкует, враз бы отбили, выручили. Скажет такое, долго молчит. Или встанет у окна, поет: «Сижу за решеткой, в темнице сырой…»

Глава 12 ДИКТАТОР

Михаил Тариэлович, развалясь на широком ковровом диване, прихлебывал кахетинское и читал Щедрина. Читая, восхищенно пушил усы: «Каков пистолет!»

Лет сорок назад Лорис-Меликов на

В приволжские губернии явился Лорис генерал-губернатором. Тогда окрест Астрахани разразился чумной мор. Говорили, поветрие утихло еще до того, как граф бодро прискакал к месту происшествия, быть может желая бестрепетно посещать чумные бараки, как некогда посещал их Наполеон. Сама стихла чума иль нет, но репутация расторопного администратора упрочилась за графом.

С берегов Волги граф был отозван высочайшим повелением в Харьков. Под его руку подпал край с двенадцатью миллионами жителей. В том краю Михаил Тариэлович обрушился уже не на повстанцев-горцев, не на воинство султана Абдул-Хамида и не на чумное поветрие. Он тотчас увеличил штат полиции, произвел аресты и повальные обыски, выказал себя мастаком сыска, уволил губернского жандармского начальника, который, по его мнению, «допускал снисхождение». И, несмотря на все это, многие вовсе не клеймили Михаила Тариэдовича дубиной и мракобесом, как князя Кропоткина, убитого Гольденбергом.

Из Харькова Лорис и приехал в Петербург по случаю юбилейных торжеств – двадцатипятилетия царствования Александра Николаевича. Остановился, по обыкновению, в Европейской гостинице и теперь, дожидаясь, когда надо будет отправиться в Исаакиевский собор, полеживал на ковровом диване, пушил усы, приговаривал с удовольствием: «Каков пистолет!»

Признаться, ему вовсе не хотелось слушать проповедь митрополита петербургского, новгородского и финляндского, и он все читал да читал Щедрина, не обращая внимания на почтительные знаки ординарца.

В Исаакиевский собор Лорис припоздал. Митрополит уже начал проповедь. Глаза старца Исидора глядели зорко и горестно, голос звучал ясно, без дрожи.

– В болезни сердца о постигшем нас несчастии, – плавно говорил митрополит, – и в радости о спасении отца отечества нашего от угрожавшей ему опасности едиными устами и единым сердцем принесем…

Собор был полон. Пахло духами. На проповедь первоприсутствующего члена святейшего синода съехался «весь Санкт-Петербург».

– Общая забота и внимание, – лилось под огромным куполом, – должны быть употреблены к тому, чтобы открыть темные притоны зла и крамолы…

Какая-то ветхая дама осуждающе скосилась на Лориса, учуяв, должно быть, запах кахетинского, и граф, втихомолку обозвав ее хрычовкой, извинительно шевельнул толстыми черными бровями.

– …и стараться восстановить дух и характер русского православного человека, искренне преданного вере и престолу, наученного бояться бога и чтить государя…

Но вот отошла служба. Паства с чувством исполненного долга задвигалась, подаваясь к выходу, перешептываясь и откашливаясь, и в этом движении, кашле и шепоте испарялось благочестие.

Михаил Тариэлович спускался по длинным гранитным ступеням, рассеянно вслушиваясь в то, как молодой фальцетик с вожделением повествовал о новом поваре-искуснике в ресторане Дюссо. Потом чей-то баритон покрыл фальцетик, кругло вещая, что после взрыва в Зимнем на бирже нет решительно никаких сделок.

Перед собором на площади дожидались господские экипажи. Кучера, притворно суетясь, отворяли дверцы, взлезали на облучки, побранивались, щелкали кнутами.

«Кончал базар», – иронически прищурился Лорис…

Можно ль жить всечасным ожиданием внезапной насильственной смерти? И каково ждать ее под собственной, отеческой кровлей, среди обожателей и охранителей?

Запах халтуринского динамита уже выветрился. Но он все еще преследовал императора, как преследует боль ампутированной конечности. У него возобновились давно утихшие припадки астмы. Он был мрачен. Флигель-адъютанты пугались его, как призрака.

Оставить Зимний? Прочь из Петербурга в ливадийское уединение? Но в Крым ведет железный путь, ковры-самолеты туда не летают. Под железными путями лежат мины. Можно, конечно, выслать дозорных солдат, по трое на версту, как было при возвращении из Москвы после «сухоруковского» злодейства. Этот Гартман, его соумышленники по сей день не изловлены.

Франция не выдала Гартмана: правительство республики страшится общественного мнения. По правде сказать, ты тоже боишься общественного мнения и потому не бросаешь постылый дворец, этот город, где каждый угол грозится метательным снарядом. Ты окружен красными флажками, как на псовой охоте. А ты должен делать вид, что не о себе думаешь – спасаешь династию, спасаешь Россию. Но что такое династия? Бычок-наследник, втайне презирающий отца. Что тебе Россия? Лохматая, пьяная страна; ты спустил ее с короткой приструнки, и она платит тебе черной неблагодарностью, как некогда Австрия покойному батюшке.

Укрыться бы в ароматной тишине. Бежать бы с возлюбленной Кэтти, княгиней Юрьевской, рожденной Долгорукой, с Кэтти и детьми, прижитыми от нее, которых ты любишь нежнее законных. Но ты больше всего на свете не хочешь прослыть смешным. И потом: у тебя есть честь, личная честь. Но ты не бежишь не только в силу двух этих причин. Ну же, признайся себе. Признайся! Гм, ты старик, дряблый, немощный старик, и ты ни на что не можешь решиться.

Император пригласил высших сановников.

Тут были председатель комитета министров, благообразный, похожий на английского лорда Петр Александрович Валуев; министр двора, личный друг государя граф Адлерберг; шеф жандармов Дрентельн. Его жесткие светлые вихры – отличительный признак всех Дрентельнов – воинственно торчали; короткая толстая шея побурела; Александр подумал, что шеф жандармов, если и не умрет, как его предшественник Мезенцев, от кинжала революциониста, то уж наверняка помрет от апоплексического удара… Последним приехал, как был в сюртуке, граф Милютин; приказание явиться во дворец застало его в юнкерском училище на Петербургской стороне, и он не поспел надеть мундир.

Наследник престола Александр Александрович, широкогрудый, неповоротливый, похожий на мясника, тускло посматривал на собравшихся и на вопросы, к нему обращенные, отвечал холодно и односложно.

Император привычно вскинул голову, привычно выпрямил торс, но все видели болезненную синеву под его глазами, запавшие виски. Александр заговорил о чрезвычайных – он сказал «экстралегальных» – мерах, каковые необходимо привесть в действие, ибо злодейство преступной шайки превзошло всякие ожидания, а посему ему хотелось бы услышать мнения собравшихся: не следует ли учредить особую комиссию, которая смогла бы наконец погасить смуту?

– Прошу, господа, высказываться откровенно.

Шеф жандармов Дрентельн с чеканностью, которую он считал солдатской и которой гордился, рапортовал, что, по его разумению, ни в какой комиссии надобности нет, а есть нужда в еще больших и неукоснительных строгостях.

Валуев возразил, что строгостей с избытком, а вот «общественные силы»… Александр, слушая его, вспомнил, как англичанин-фигурист выписывает кренделя на катке у Синего моста. И как обычно, внешним изяществом своей стилистики Петр Александрович вводил слушателей в заблуждение «относительно ясности содержания». Не напрасно, ей-богу, злые языки переиначили Валуева в Виляева.

Речь его до крайности раздражила графа Адлерберга. Какие еще «общественные силы»?

– Воевать так воевать, – сказал Адлерберг, который никогда не был в бою. – Да-с, воевать. Отбросить юридические софизмы! А главное, господа, чтоб изверги не смели отмалчиваться при расспросах. Что же получается? «На это отвечать не желаю». О нет, ответь, любишь кататься, люби и саночки возить.

Александр посмотрел на Адлерберга не то с любопытством, не то с неудовольствием:

– То есть?

– Есть средства, ваше величество.

Александр двусмысленно улыбнулся:

– Разве пытка?

Цесаревич, доселе почти не слушавший сановников, потому что он прекрасно знал, что они скажут, оживился. Надо отдать должное батюшке: ловко припер старого наперсника.

Адлерберг, подняв руку, как тевтонец, дающий клятву, как человек, решившийся на все, твердо отвечал:

– Да, ваше величество, пытка.

Наступило смущенное молчание. У многих на языке было коротенькое, пахнущее паленым – «пытка», да только ни у кого не сорвалось с языка.

Граф Адлерберг был наделен умом старого, преданного слуги, то есть и не умом, пожалуй, а тем повышенным умением проникать в тайное тайных своих господ, которое, действуя подобно сейсмографу, улавливает малейшие душевные смещения, перемены и переливы настроения. К тому же граф искренне любил Александра. У графа было то, что называется памятью сердца. А с императором, при императоре Адлерберг прожил жизнь. Его преданность исключала своекорыстный расчет.

Министр двора не ошибся. Он сказал то, чего ждал Александр. Именно то, что ждал, но сам произнести не хотел. И двусмысленная улыбка государя не обманула Адлерберга. Она обманула лишь цесаревича. И все ж вслух император не поддержал министра. Довольно и того, что слово «пытка» прозвучало… Помолчав, император пригласил высказаться наследника, будущего третьего Александра.

На мопсоподобном лице цесаревича отобразилось вмешанное выражение упрямства и неуверенности, почтительности и дерзости.

– Нет, господа, – сказал он отрывистым тоном полкового командира, – коренное зло не в слабости действий, а в том, что они распылены между разными ведомствами. Вследствие этого, полагаю, единственный способ положить конец печальному и страшному времени заключается в том, чтобы подчинить все усилия, все ведомства одному руководителю… – Он повторил: – Одному руководителю…

Морщины приметно, как под резцом, углубились на мрачном лице императора. Все поняли, куда клонит наследник, этот тяжелый, немолодой уже мужчина, живущий будто на отшибе в своем Аничковом дворце.

Никаких сомнений: проект намечал подмену власти государя властью икса, наделенного чрезвычайными полномочиями. Александр Александрович как бы констатировал: шапка Мономаха слишком тяжела батюшке… У императора резко, как соскочивший маятник, застучало сердце. Он понял, кого прочит в диктаторы «маленький Саша». И тут уж не сам проект, не сущность проекта оскорбила, унизила Александра, а то, что Бычок (так в домашнем кругу издавна звали наследника) цинически, беспардонно отстраняет отца.

О, император Николай одним лишь безмолвным взглядом оледенил бы внука. Императору Александру это, увы, не дано. Иное ему дано: он умеет ответить мертвенным, тусклым, решительно ничего не выражающим взглядом. Будто оглох, ни слова не слышит.

И он уставил в сына безжизненные, ничего не выражающие глаза. Бычок засопел и умолк.

– Господа, – произнес император, справившись с одышкой. – Господа, предложение, только что внесенное, слишком важное, чтобы обсуживать его в нынешнем заседании. Прошу вас строго взвесить все обстоятельства и собраться в другой раз.

Цесаревич задержался в опустевшем кабинете.

– Я согласен, взвесить необходимо. – Его толстые щеки дрогнули. – Но молю не мешкать! Дни критические для всего нашего дома.

С минуту они смотрели друг на друга. И вдруг император потрепал цесаревича по жирной щеке:

– Ах ты, Бычок…

Цесаревич, насупившись, проводил его тяжелым взглядом.

В субботу Лорис-Меликов был во дворце.

На прием к государю неверной походкой прошел дряхлый канцлер, знаменитый острослов князь Горчаков. Глядя на его согбенную, но все еще изящную аристократическую фигурку, Лорис с умилением подумал, что вот этот старец – однокашник Пушкина. «Ты, Горчаков, счастливец с первых дней…»

После Горчакова пригласили военного министра Милютина, по чьей рекомендации Михаил Тариэлович был некогда назначен командиром Кавказского корпуса. Лорис поклонился ему с особенным почтением, в котором, правда, была еще и та естественная уважительность, с какой все при дворе относились к Милютину. А вот Дрентельну, хотя тот и был шефом жандармов, Лорис отвесил сдержанный поклон. Он считал Дрентельна человеком деревянным, ограниченным, а к таким людям Михаил Тариэлович испытывал хотя и легкое, но неодолимое презрение.

В царской приемной Лорис бывал не однажды. Генерал-губернатор, он имел право личного доклада государю, минуя господ министров. В своем обширном крае граф обладал властью, превышавшей власть министров в их ведомствах. Да и вообще Михаил Тариэлович считал, что настоящее дело государственного управления делается не в департаментах, не в Петербурге, не в европейских сенях азиатской избы, а в самой азиатской избе – в России. И все же здесь, в Зимнем, Лорис с недоумением и досадою чувствовал себя провинциалом. В глубине души он очень хотел променять азиатскую избу на европейские сени, хотя и не уставал повторять, что, пожалуй, не мог бы жить в столице.

Лорис знал, что Милютина и Дрентельна император намерен познакомить с запиской следственной комиссии о взрыве в Зимнем дворце. Это было понятно: военный министр и шеф жандармов должны были прочесть записку. Но зачем государь нынче утром показал этот документ и ему тоже? А потом сказал, что есть, увы, чума пострашнее той, с какой граф когда-то совладал блистательно…

Лорис не догадывался (впрочем, об этом еще никто не догадывался): минувшей бессонной ночью государь обдумывал проект «милого Саши».

Александр понимал, что назначение диктатора равносильно признанию собственной немощи. И еще он сознавал, что из этого диктаторства проку не будет, ибо рокового сцепления обстоятельств не разорвать, не переместить. Бессонной ночью Александр то склонялся к исполнению плана цесаревича, говоря себе, что надобно смирить гордыню, то отвергал этот план, признавая его постыдным для самодержца. Как всегда при решении значительного вопроса, чувства и мысли были зыбкими, неотчетливыми, противоречивыми. Одно он знал твердо: Бычок не сядет в диктаторское кресло.

На рассвете Александр зажег свечу, взял с ночного столика богословское сочинение бельгийского монаха, которое он любил перечитывать вперемежку с фривольными французскими романами, наугад открыл книгу и увидел главу «О пользе несчастий».

Первым он принял утром харьковского генерал-губернатора. Михаил Тариэлович ни о чем не догадывался, но интуиция нашептывала: «Ты на пороге необычайного… Ты на пороге необычайного…» И Лорис не уезжал из Зимнего, бродил в залах, рассеянно здоровался со знакомыми, в волнении прикрывая глаза коричневыми набрякшими веками. Предчувствие его не обмануло. В полдень государь вялым голосом объявил об учреждении Верховной распорядительной комиссии под начальством графа Михаила Тариэловича Лорис-Меликова.

Взлет свой Лорис-Меликов выдержал с видом боевого генерала, привычного к дисциплине. Вспомнил пушкинское: «Воззвал к святой твоей седине: «Иди, спасай!» Ты встал – и спас…»

Как всякое лицо, назначенное на очень высокий пост, – а бывший харьковский генерал-губернатор занял второе место в империи – Лорис тотчас подвергся натиску тьмы военных и статских. Громче других раздавались советы действовать незамедлительно и круто, то есть именно те советы, которые чаще других подаются советниками. Лорис, прямо не возражая, говорил, что надо все ж посулить обществу кое-какие «бомбошки либерализма», что одной строгостью «нонче не возьмешь».

– Время такое, нельзя не прислушаться к благомыслящей части общества. Конечно, господа, я не намерен поощрять крамольников, рука не дрогнет, но нельзя… э-э… слишком много деспотизма.

– Помилуйте, – возражал Адлерберг с обиженной миной на узком морщинистом лице, – кто же у нас жалуется на излишек твердости? Разве одни революционисты? Напротив, все жалуются на недостаток правительственной энергии.

– О нет-с, Александр Владимирович, нет-с, – отвечал Лорис, играя бровями. – Кулаком кулачили, а много ль проку? Нет-с, прежде восстановить спокойствие, восстановить доверие к высшей власти. А вместе – перемены. Разумеется, в нужном направлении. Что такое полиция? Тащить и не пущать? Мало-с! Нужен надзор быстрый и проницательный. А Третье отделение? Не зря толкуют: у крамолы везде агенты, а у правительства ежели есть, то уж такие олухи, хоть святых вон. – Он вдруг лукаво прищурил живые блестящие глаза. – Ну, да что там! А главное-то, все вы, господа, думаете: «Армяшка Лорис совсем негож в диктаторы».

Ему возразили нестройно, с замешательством. Он махнул рукой, извинился занятостью и приказал подавать экипаж, чтобы нанести визит тому, кто сам не прибежал нынче с проектами и советами.

На Большой Садовой в домашнем кабинете военного министра Лорис с горячностью атаковал поборников одних лишь драконовских мер. Потом пустился в рассуждения о необходимости лавировки среди множества рифов, дабы вывести государственный корабль на верный курс и придать ему державный бег, достойный России.

Седовласый благообразный Милютин, устремив на Лориса твердые серые глаза, думал: «А этот кавказец не потерял головы, этот, сдается, способен на лавировку». Но, услышав что-то о благородных принципах управления, иронически наморщил губы:

– Э, Михайла Тариэлович… Принципы! Благородные, говорите, принципы… Спору нет, все это отменно, все это, батюшка, куда как хорошо. Ан знаете ль, подчас-то принципы оказываются тут… – Он положил ладонь налево. – Да-с. А власть оказывается тут. – Он передвинул ладонь направо. – Вот-с как… Был, доложу, некий дельный министр… – Милютин тонко улыбнулся: случаются, мол, и министры дельные. – Назначили его министром из директоров департамента. Ну-с, преемник его приносит как-то на подпись три доклада, а его высокопревосходительство глядь-поглядь да и выстави: «Отказать». Преемник, новый-то директор, решается заметить: так и так, вашество, но ведь эти самые доклады вами написаны, когда вы еще не были министром. «Как же-с, как же-с, отвечает, хорошо помню. Да только писал-то я, батюшка, когда еще на вашем месте был. А внизу многого не видишь. Вот как заберешься на верхушку, на вышку как заберешься, уж тут горизонт шире и начинаешь различать соотношение предметов». Недурно сказано, а?

Лорис рассмеялся своим быстрым, гортанным смехом.

Европейская гостиница годилась заезжему генералу, диктатору казна наняла обширный дом окнами на Мойку. Там и открылись заседания Верховной распорядительной.

«Правительственный вестник» опубликовал обращение графа Лорис-Меликова к жителям столицы. Дабы не было никаких сомнений, извещалось, что Верховная не допустит ни малейшего послабления и не остановится ни перед какими строгими мерами для наказания «преступных действий, позорящих наше общество», и что при поддержке «всех честных людей, преданных государю», потрясенный порядок будет непременно восстановлен.

Министры, генерал-адъютанты, сенаторы наполнили приемную Лориса. В первом этаже, в просторной и светлой прихожей, дежурили околоточный, жандармские офицеры, фельдъегери. Граф усмехался: «Вишь ты, тридцать пять тысяч одних курьеров».

Лорис кипел деятельностью, как горная речка пеной. Он верил в близкое успокоение России на разумных началах. Он уже верил в свое призвание, в свою миссию.

Штат полицейских и филеров? Увеличить, чтоб на трех обывателей по одному, а главное – глаз в деревнях, где, того и гляди, подхватится пламя. И не жалеть, не скупиться на агентуру. В Германии, во Франции сыскной механизм очень хорош? Ну что же, Петр Великий пример: гонял недорослей за границу, и нам не грех. Но прямым следствием увеличения штата всегда было, есть и будет увеличение репрессалий. Вот этого-то и надобно избежать. При строгом, неукоснительном досмотре – неспешно выпустить из российского котла излишек пара.

Лорис беседовал с редакторами петербургских газет и журналов: власть нуждается в подспорье общественных сил. Это было новостью, и это вселяло надежды.

Молодость бурлива, в университетах вечные истории? Стало быть, заменить министра просвещения: граф Толстой, признаться, чересчур груб, вот Сабуров – гуттаперчевый.

А Третье отделение? Господи, да одно только название мерзит даже людям благонадежным. Нет, Третьему отделению – названию – давно пора в архив, и надо убедить в том государя.

Посреди заседаний, обсуждений, распоряжений и указаний Михаил Тариэлович не забывал некое обстоятельство, которое ему действительно забывать не следовало.

Идею Верховной комиссии высказал цесаревич. И цесаревич прочил себя в диктаторы. Следовательно, на него, Лориса, хотя он и ни при чем, могли затаить гневливую обиду. Отец тоньше сына в прямом и переносном смысле. Но у последнего куда больше характера. Если, конечно, понимать под характером желание валить валом, не ведая сомнений… С одной стороны, задача: обрести благорасположение Александра Александровича, выказывая ему преданность и якобы дожидаясь именно от него, наследника, указаний. С другой стороны, задача: не вызвать ревнивого неудовольствия Александра Николаевича. Милютин прав: забравшись на вышку, лучше различаешь соотношение предметов. Все смертны, все под богом, а государь-то еще и под Исполнительным комитетом… И граф Лорис-Меликов не оставлял своим вниманием цесаревича. Вот и нынче хлыщеватый майор, ординарец Лориса, поскакал в Аничков дворец с записками начальника Верховной распорядительной комиссии:

Глава 13 В ВОСЕМЬ С ПОЛОВИНОЮ ВЕЧЕРА

Отставные офицеры в потертых сюртуках вспоминали Плевну, молодецкие штыковые и, вспоминаючи, уже изрядно насандалились. Бородатые студенты Академии художеств цедили пиво в компании со слушателями Медико-хирургической; будущие лекари стриглись ежиком и носили пенсне, хотя многие в нем и не нуждались. За другими столиками хлопали рюмку за рюмкой приказчики Гостиного двора – великие знатоки коммерции, галантные женишки толстоногих купецких дочек.

Ресторан при Пассаже был из числа «общедоступных», но не относился к заведениям «низшего разбора». Для Дениса был он хорош всегдашним своим многолюдством, наличием нескольких зальцев, кабинетиков, выходом на две улицы.

Денис дожидался Клеточникова.

«Ангел-хранитель» был тем человеком, из-за которого Волошин после московского взрыва ездил в Симферополь и Ялту, сводил знакомства с адвокатом, мировым судьей, канцеляристами. И вот именно он, Клеточников, согласился служить в Третьем отделении ради Михайлова, ради «Народной воли». Услуги неоценимые, в практике революционной невиданные, но, сам не разобравшись отчего, Денис с первой встречи не проникся к Николаю Васильевичу особой приязнью. Правда, Денис пытался стать с ним на дружескую ногу, но как-то все неловко получалось, и оба заняли позицию строгих, чисто конспиративных отношений. Отношения эти, видимо, тяготили Клеточникова, и он однажды дал понять Волошину свою обиду на то, что его держат вдалеке от организации, ни во что не посвящают, ото всего как локтем оттирают…

Клеточников, щурясь, бочком пробирался между столиками. «Черт возьми, – дернулся Денис, – какая лимонная физиономия. Ну болен, ну чахотка, и, должно быть, действительно противно торчать в доме у Цепного моста, но, однако ж, эта постоянная тревога, пасмурность…»

Они поздоровались. У Клеточникова горячо влажнела рука. Он сел, снял очочки в серебряной оправе, глуховато покашлял.

– Вам нехорошо? – вежливо осведомился Волошин.

Клеточников закраснелся:

– Нет, спасибо, ничего-с.

Стали ужинать. Николай Васильевич ел нехотя, уши у него двигались, и это раздражало Дениса.

В прошлый раз Клеточников не обрадовал: сказал, что политический сыск в столице отныне будет вершить не только Кириллов, но и секретное отделение градоначальства, а стало быть, он, Клеточников, не всегда и не во всем сумеет упредить Исполнительный комитет. Потом Николай Васильевич сказал, что толком ничего еще не вызнал об «известном арестанте», ибо предписание о заточении в «нумер пятый» до сих пор, хоть и минуло семь лет, хранится в кабинете управляющего Третьим отделением, куда Николай Васильевич доступа не имеет.

Судьба «известного арестанта» не слишком-то занимала Дениса. Михайлов недоумевал: кто бы это мог быть? Сошлись на том, что в Алексеевской – не товарищ по «Народной воле». Припоминали, припоминали, ничего не припомнили.

Впрочем, нынче Клеточников не об этом узнике заговорил, но о другом, и Денис, услышав «Гольденберг», тотчас навострил уши.

(Гришу видел Денис в домике «Сухорукова». Потом Гольденберг поехал в Одессу. И больше его не видели и видеть не могли, потому что Гришу дорогой арестовали, посадили в Одесский тюремный замок и начали следствие. Михайлов не делился с Волошиным своими опасениями, выдержит ли Гришка одиночное заключение и угрозу смертной казни, которая ему «полагалась» за убийство губернатора Кропоткина. Но Михайлов всегда спрашивал, не сообщил ли Клеточников чего-нибудь про Гольденберга.)

– Утром мне было велено, – говорил Николай Васильевич, – перебелить экстракты его показаний. Перебелял трижды – для государя, для Лориса и для наследника. Вот-с и запомнил почти слово в слово.

– Да-да, слушаю, Николай Васильевич.

– Делом его занялся прокурор Добржинский, – продолжал Клеточников с какой-то особенной раздумчивостью. – Вам это звук пустой, а у нас он известен безмерной хитростью и – как бы это? – и отсутствием даже намека на юридическую порядочность.

Волошин нетерпеливо пошевелился.

– Пожалуйста, но торопитесь, – сухо заметил Клеточников. – Я хотел бы… Мотивы Гольденберга…

– Какие мотивы?

Клеточников закашлялся, брызгая слюной.

– Выдает? – прошептал Волошин.

– Мне… мне не хотелось бы так. Но, к сожалению, называет имена.

– Какие? Кого?

– Пожалуйста, не торопитесь, – отчужденно повторил Клеточников и опустил глаза. – Понять его надо, вот что. Понять, а потом судить. Вот они там, жандармы… они не хотят понимать, да им и нет нужды, а нам надо. Они все его рассуждения, мотивы то есть, к черту… Так вот. Вы уж слушайте, пожалуйста. В одиночном заключении жизнь, говорят, останавливается, нет больше волнений текущей жизни, и человек сосредоточивается, размышляет.

– Николай Васильевич… – перебил Волошин.

– Хотите слушать – слушайте, – вспыхнул Клегочников. – А не хотите, пусть Петр Иванович. Да-да, Петр Иванович.

Он с расстановкой произнес «Петр Иванович», и Денис опешил: Клеточников не знал Михайлова, а знал Петра Ивановича, но теперь… теперь, кажется, знает, что Петр Иванович не кто иной, как Михайлов.

– Извините, Николай Васильевич, – осторожно сказал Волошин, – я вас слушаю. Но… но и меня понять ведь тоже можно?

– Конечно, – смягчился Клеточников. – Вы не сердитесь. Я просто… Если бы речь о шпионе, о филере, то я б не стал. Но тут другое. Ведь это не шпион, тут один из «стаи славных». И вот поэтому я и не хочу сказать. Он начал с того… Он начал защитой товарищей. Говорил, что движут ими не личные выгоды, а глубокие гражданские убеждения, что они хотят полного развития каждой отдельной личности и свободного развития всего народа. Говорил, что спокойно мог бы умереть на виселице, если б его смерть, личная-то его смерть, была искуплением. Но все наши устремления, говорит, приводят к гибели всё новых, все новых, а самым главным деятелем сделается в России… Фролов.

– Фролов? – не понял Денис.

– Палач Фролов, – мрачно пояснил Клеточников. – Да… И вот он, Гольденберг, считает: фракция террористов – на ложном пути, движение будет раздавлено.

Денис, облокотившись о стол, сжимал лицо ладонями. «Трус, негодяй, – думал Денис, – а этот еще нюни разводит, оправдания ищет…»

– И вот тут корень, – запинаясь и будто с самим собою рассуждая, говорил Клеточников, – Он решается… Это, заметьте, когда почти полгода в одиночке, а вокруг так и вьется, так и вьется Добржинский… Решается на новый подвиг самоотвержения… Так, заметьте, и расценил: самоотвержения. И призывает своих товарищей…

– К чему? – Денис все сильнее сжимал запылавшие щеки.

– А к тому, чтобы сложить оружие. Для блага молодежи, для блага родины… знаете, невозможно, ну совершенно невозможно не верить его искренности. В моей-то передаче оно не так, но когда читаешь… Нет, нет! Я знаю толк в почерках. Тут рукой если и нетвердой, если и дрожащей, но рукой водит сама искренность, тут кровь, чистая слеза угадывается. Тут такое… – Голос у Клеточникова пресекся, его опять ударил кашель.

Денис залпом выпил водки.

– Он говорит… – Клеточников трудно дышал. – Он считает своим высшим долгом доказать правительству, что фракция террористов не так страшна, что правительство может избрать иные средства борьбы, не казни, которые лишь производят тяжелое впечатление и ведут к барьеру новых. Вот они, его мысли. Понимаете?

– Я только одно понимаю… – медленно и злобно сказал Денис.

– Нет, нет, не надо, – заспешил Клеточников, – не надо так. И потом… Забыл! Совсем забыл! В камеру к нему посадили еще одного, и Гольденберг ему доверился, а тот…

– Дурак! – ахнул Денис. – Еще и дурак к тому же.

– А Добржинский знаете что? – Николай Васильевич сплел испачканные чернилами пальцы. – Добржинский-то успел убедить его в важности борьбы с террором и в том, что исполнит, непременно исполнит просьбу Гольденберга, чтобы ни один волос не упал с головы его товарищей.

– Боже мой, боже мой, – чуть не простонал Денис, – и на такую мякину клюют!.. Но кого же, Николай Васильевич?.. Я все понял, все заметил. Спасибо. Но кого же он?

– Себя первого. И про Харьков, как Кропоткина убил, и про подкоп в Москве. Об этом подробно: всех, кто был.

Денис выпрямился и опять припал к столу.

– Михайлова назвал, – сказал Клеточников. – Про Михайлова он много. И, знаете, в высшей степени уважительно, сердечно. Да ведь и как же про него иначе? И Перовскую назвал. Одного какого-то не знал по имени. – Клеточников посмотрел на Дениса долгим взглядом. – Имени не знал, но приметы… ваши. Да-с, приметы… Но больше других о Михайлове. – Он помолчал. – Скажите непременно… Петру Ивановичу.

– Я все передам, все передам, – будто из-за стены ответил Денис.

– Еще про Воронежский съезд открыл. И как все устроено: Исполнительный комитет, агенты… Ну, вы знаете. Да, вот и еще: есть, говорит, некий Желябов – личность гениальная, в высшей степени развитая.

– Одесских тоже? – безнадежно, как бы издалека спросил Денис.

– Да. Динамит, признался, получал у Колоткевича.

– И приметы?

– Не только приметы, но интимное… – Клеточников косо поднял плечо. – Тут уж, верно, как с горы полетел. Связан, говорит, большим, сердечным чувством с какой-то Гесей. Да-с, вот как.

Денис чувствовал странную пустоту, изнеможение, будто вся кровь из жил. И когда после долгой паузы Клеточников стал говорить об «известном арестанте», о том, что узник Алексеевского равелина прислал каталог с пометками, какие книги ему нужны, и что по этим пометкам, если показать старым деятелям, может быть, удастся установить его имя, – когда Клеточников стал все это рассказывать, Денис лишь тупо теребил оборки скатерти.

Глава 14 ЗАТИШЬЕ

Дорогу на Кронштадт замело. Если б не жердины на обочине, ничего бы не стоило увязнуть в перекатных сугробах Финского залива. Лошади ступали, низко нагибая головы, будто принюхиваясь. В сумятице метели звонил колокол, пособляя держать направление.

Возок поравнялся с будкой. Из будки вышел часовой-звонарь, окликнул:

– Ваше степенство, простите великодушно. Нет ли покурить? – и засеменил в своем долгополом тулупе рядом с санями.

Желябов выпростал папиросы, фосфорные спички.

– Благодарствуйте, ваше степенство. Чистое дело околеть можно: ни зги, один в поле воин.

Часовой отстал.

Андрей уткнулся носом в воротник, барашковую шапку посунул ниже, на брови, прислушался к отдалившемуся колоколу. «Один в поле воин»… И вспомнил: «Один в поле не воин». Был такой роман Шпильгагена. Гимназисты читали запоем, из рук рвали, и они с Мишкой Тригони тоже читали там, в Керчи. Ужасно жалели Сильвию и Лео… Керчь, Крым – хорошее время. И Соня тоже жила в Крыму. В Севастополе Соня жила, на Северной, говорит, стороне, где балки, виноградники, песчаный берег. Вот поди ж ты – оба жили в Крыму, да только не знали друг друга, годы понапрасну минули… А Саша – решительный противник любви. Эта, говорит, грамота не про нас писана. Пожалуй, он прав. Сами взвалили на плечи превеликую ношу. А когда грузчик, согнувшись и напружившись, тащит по трапу пудовые грузы, лицо его искажается. Так и нравственный облик: он искажен отказом от радостей жизни, отказом от красоты ее. Но разве Геся перестала быть нашей Гесей оттого, что любит Колоткевича? И разве Колоткевич переменился оттого, что любит Гесю? Ты не прав, Михайлов… Но если по чести, то мне уж не до того, прав ты иль нет. Совсем не до того мне, милый ты наш придира. И уж как ты там хочешь, а я люблю ее, и баста.

Ветер, плавно сдвинув тучи, повел пургу к Невскому устью. Небо над заливом посветлело, холодно и чуждо засветилась Вега.

Кто-то из древних сказал: «Что мне до звезд, когда на земле я вижу кровь и рабство». И вот Николу Андрей застал однажды у окна; в отрешенном раздумье Кибальчич созерцал петербургское ночное небо: «Когда-нибудь люди…» В звездах, в фантазиях тоже радость жизни, как и в любви. А древний философ? Быть может, не прав, как не прав Михайлов? Или не совсем прав? Желябов опять подумал о Соне и о том, что вот и ему, оказывается, есть дело до звезд.

К морякам Кронштадта Желябов ехал не впервые. Началось все знакомством с лейтенантом Сухановым. Знакомство завязалось просто. У Сони в Петербурге обнаружилась старинная, по крымскому еще житью, приятельница – Ольга Зотова. Суханов, флота лейтенант, приходился ей родным братом. У Зотовой и повстречались.

Желябов еще в Одессе приметил черту, свойственную многим офицерам военного флота: они были славные ребята, крепкие в дружестве, без армейской фанаберии и притом, что самое главное, весьма свободомыслящие. «Такие уж, – шутили, – по традиции мы». И это неискоренимое презрение к Третьему отделению… Как-то заподозрили жандармы одного мичмана, сообщили командиру корабля – мол, присматривайте за ним, а командир, не будь плох, зазвал в каюту мичмана и говорит без предисловий: «Я, слава богу, моряк, а не сыщик, но вы, сударь, осторожнее…» А недавно Суханов рассказывал: какой-то болван-прапорщик сдуру, что ли, а может, с тяжкого похмелья напросился в Отдельный корпус жандармов; офицеры перестали подавать ему руку, за один стол не садились; мало того, потребовал прапорщика адмирал, глянул на него презрительно да и огрел: так вот, дескать, какой вы огурчик, честный офицерский мундир на мундир шпиона меняете?!

Тут, конечно, не осознанная враждебность к монархии, а брезгливость – доносительство, тайный сыск противны кодексу порядочного человека. У Суханова это серьезнее, основательнее. Он еще в Морском училище замешан был в «историю», кое-как потушенную начальством, а на Сибирской флотилии, где начинал службу, сошелся с политическими ссыльными.

Да, у Николая Евгеньевича все серьезнее, капитальнее. У него, как он выражается, крепкий киль: Чернышевский, Герцен, Лассаль… Однако, признавая высокие цели «Народной воли», Суханов рубил: «Бой на улице – и я с вами, Андрей Иванович. Не время? Тогда – опять в народ. И честью клянусь, я тоже с вами. Но террор? Ведь это ж, право, отход от народа». И у Софьи слезы навернулись: «Да-да, я вот всегда хотела жить в деревне и работать с крестьянством. Но поймите, поймите же, нам не дают, нас душат, нам нет другого выхода».

А в Исполнительном комитете уже прикидывали, как бы с помощью лейтенанта Суханова сколотить военную группу. Дело отдали Андрею, он зачастил в Кронштадт.

Поначалу будто сладились, пошли полным ветром. В квартире Суханова порядком набивалось гостей, народ корабельный, с училищной скамьи знакомый. Андрей излагал программу «Народной воли» и чувствовал, что недаром старается. Но террор многим казался чем-то недопустимым для военных. И гостей у Суханова поубавилось. Желябов его утешал: «Пусть меньше, да лучше».

В январе и в первых числах февраля, ожидая взрыва в Зимнем, Желябов, понятно, из Петербурга не отлучался. Теперь, когда Халтурин уехал на юг и когда комитет устроил новую печатню, – теперь Желябов катил к морякам, чтобы столковаться об уставе военного кружка народовольцев.

Огни Кронштадта приблизились и раздробились. Возок миновал шлагбаум. И сразу пахнуло крепостью – мерзлым чугуном, гранитом, якорными цепями. Мрачно темнели казармы флотских экипажей, пакгаузы с боеприпасами, шлюпочные сараи.

Сани, визгнув полозом, поворотили. Еще один поворот – и вот уж извозчик осадил у крыльца под железной, через весь тротуарчик крышей.

Желябова втащили в натопленные, ярко освещенные комнаты. Он весело отбивался:

– Пираты! Черти!

Суханов, высокий, красивый, в белой рубахе с слабо повязанным форменным галстуком, сиял.

– Спаси! – взывал Желябов.

Суханов шагнул к приятелям-лейтенантам, одного за пояс потянул, другого в плечо толкнул, рассмеялся:

– Да полно, братцы!

И в Москве, и в Питере, когда готовились покушения, Перовская все надеялась, что, как только с «этим» покончат, она отрясет динамитный прах и вернется к «пропагаторству», в деревню вернется, к народу.

Неудача в Зимнем, несмотря на устрашающий эффект взрыва, тяжкой была вдвойне. Тяжел был сам по себе провал дела, поглотившего столько сил, но еще горше было сознавать, что исполнение приговора над царем опять отодвигается на какой-то неопределенный срок и что террор, подобно джинну, выпущенному из бутылки, все крепче и, по-видимому, надолго завладевает организацией. И отсюда неизбежное: она, Софья, не скоро вернется в деревню, к «пропагаторству», к истинным обязанностям народника-социалиста. Как бы горячо, как бы искренне она ни возражала Суханову, но в его словах: «А вы отходите от народа» – слышалась ей справедливая укоризна.

Да, были кружки среди рабочих, не только наследные от «Земли и воли», но и вновь собранные, и не только на питерских окраинах, но и в фабричных московских предместьях, и в других городах. Андрей и Михайлов, студент Гриневицкий и Геся, и еще, еще товарищи поспевали к рабочим. Софья, однако, видела, знала: почти всё и всех забирает террор. И, попадая вновь на Шлиссельбургский тракт, она чувствовала вину за свое слишком долгое отсутствие.

Конечно, здесь, за Невской заставой, не деревня, не коренная Русь. И никуда не деться от гари, от этих грозных труб Невского судостроительного, Торнтона и Максвелла, от этих кирпичных корпусов, похожих на тюрьмы; никуда не деться от сиплых гудков, безобразно сотрясающих воздух, от этого шального уханья, и скрежета, и рыжего пламени огромных механических кузниц с паровыми молотами. Все это, думала Софья, противостоит коренной России, как гений зла – гению добра. Но здесь, в деревянных домишках на каменных полуэтажиках, в осклизлых казармах жили те, что и составляли народ. Правда, опять-таки не народ изначальной Руси, а уже «порченный» смрадом города, откатившийся от матери-земли, от крестьянства, не становой хребет будущей революции, но все же тот самый народ, ради которого надобны и динамитные хлопоты Кибальчича, и подкопы, и сундук Халтурина, и конспиративные замыслы Михайлова.

Когда-то она жила за Невской заставой. У нее был паспорт «законной» какого-то мастерового, был полушубочек, платок, сапожищи. Она топала в лавку, гремела ухватом и таскала воду из проруби на Неве. Сюда, за Невскую заставу, приходили ее друзья – пропагандисты. В ту пору еще не очень-то таились шпиков, еще не набили синяков, а потому и не чурались широкополых шляп, рубах навыпуск с воротниками, вышитыми красным узором, и толстых суковатых палок, то есть того, от чего за версту отдавало «нигилистячьим духом».

Поздними вечерами собирались у Софьи ее «первенцы». Она читала им нелегальные книжки, рассказывала о французской революции, о том, что такое социализм, и была счастлива видеть на лицах и трудное раздумье, и ту мгновенную озаренность, наивную и трогательную, которая означала: «Ну вот, вот оно самое и есть! И мы так-то думали, да только ворочалось, будто жернова, а с языка не шло».

Как ни странно, но тайные сходки были оживленнее, стоило лишь тронуть вопросы, далекие от политики. Стоило заговорить о происхождении мира, о движении Солнца или фазах Луны, то бишь о том, что представлялось Софье как дважды два, и слушатели готовы были сидеть хоть до утренних гудков.

Товарищи недоумевали вместе с Перовской: гётевское «бескорыстное любопытство»? Но потом поняли: «чудеса мира» имели, оказывается, прямую связь… с экономическим положением, с социализмом. Ошибка была в том, что они, пропагандисты, начинали рушить «Хеопсову пирамиду» с вершины, а надо было расшатать ее основание – невежество. Тут все было сшито, как скобами, – «чудеса мира» и политика.

Софья шла мимо трактира «Китай». Бухнула дверь, заклубился пар, она услышала музыкальный ящик, вспомнила, что раньше в «Китае» певали не жалостливое и не разухабистое, но бунтовское, вроде «Долго нас помещики душили».

Со слесарем Невского завода Софью свел котельщик Тимофей Михайлов. Тимофей, член «Народной воли», был большим приятелем Матвея Ивановича, несмотря на то что котельщику едва минуло двадцать, а слесарь «распечатал» пятый десяток.

Иваныч слыл искусником высокой марки; даже начальник сборочной мастерской Зигер, лютый, как дюжина ведьм, признавал: «Этот шелофек – золоти руки». Жил Матвей Иванович бобылем; домишко достался ему от деда и отца, которые до самой своей смерти пробавлялись ямской гоньбою. Был у Иваныча прежде друг, тоже слесарь, и все в заводе дивились дружеству тихого Иваныча с Марком Прохорычем. Да и было чему удивляться! Ведь тот-то, Марк-то Прохорыч, об иконах круто выражался: ими-де горшки ночные покрывать, а уж на царей земных и вовсе дерзословил. Ну, известно, чем такое кончается: запаяли наглухо в каторжной тюрьме, там он и помер. А Иваныч ударился пить, да так, что даже трактирщик в «Китае», видавший виды, качал башкой: «Пропал мужик!» Однако Иваныч внезапно как зубилом отчекрыжил. Разрешит себе бутылку пива, и шабаш. В чем тут была причина? Слышали, заладил Иваныч в школу Технического общества, чтения по естественным наукам слушает. А чтобы в «Китай» – редко. Разве что на «отвальную» или «привальную».

Так-то вот, на «привальной», и увидел он Тимоху Михайлова, и день ото дня смостилась дружба. Ничем, кажется, внешне не походил толстогубый скуластый Тимоха на Марка Прохоровича, а Иваныч признал в котельщике тот же чекан, какой был у погибшего в централе товарища. Распахнутая душа у Тимохи, и ничего он не ценит выше справедливости, готовности постоять за своего брата, заводского. И месяца не отработал Тимоха на Невском, как жестоко поколотил сукиного сына мастера Аполлонова, по всем правилам – втемную. Ну еще одно, пожалуй, и не очень-то примечательное обстоятельство трогало за сердце слесаря-бобыля: смоленский был Тимоха, а корнями Иваныч недрился в краях Смоленских, хоть сам отродясь и не бывал нигде, кроме Питера.

Тимоха, шатнувшись из деревни на городские заработки, ремесел не знал да и грамоты почти тоже не знал, по складам вывески читывал, потея, как на молотьбе. Бог, впрочем, не обделил парня умом, как помещик – тятьку его землею, и Тимоха очень скоро понаторел не только в котельном ремесле. Первая книжечка, которую он взял осадою, была «История одного крестьянина». «История» сказывалась от первого лица, от имени крестьянина Мишеля, и, право, чудно было думать, как же это – мужик мужиком, а так ладно все сложил. А жизнь мужиков в этой самой державе, во Франции, была раньше такая же, как и у Тимофея в деревне Гаврилкове, но французские лапотники поднялись в топоры и вышибли короля с королевою. То-то, должно, получилась потеха!.. Потом поплыли к Тимохе и другие книжечки: «Хитрая механика», «Сказка о четырех братьях», да и легальные, скажем, писателя Успенского или писателя Решетникова. Потом попались номера газеты «Народная воля». И как начитался он, так и взялся лепить Матвею Иванычу вопросец за вопросцем: «Что делать?», «Почему терпим?», «Не пора ль разогнуться?»

Иваныч отвечал в том смысле, в каком слыхивал прежде от Марка Прохорыча: надо, мол, парень, сговаривать нашего брата, рабочего то есть человека, на общую борьбу против всех сытых, против бар, купцов, заводчиков… Однако как сговаривать, куда звать «нашего брата»? Не просто ведь бить да резать, жечь и топтать, а со смыслом, с прикидкой на будущее… Тут и заклинет Иваныча. Беда! Озадаченно нюхнет табачок-самотерок, туда-сюда по горнице. Или мрачно, с затаенной обидой молвит: «Были б мы, парень, все за одного, так никто б не посмел таких, как Прохорыч, пальцем коснуться, а такие-то, уж они бы, парень, доперли, чего и как».

Но выдался день – соткнулся Тимоха с Тарасом. Послушал его однажды, послушал в другой раз, и вдруг задышалось легко, будто спросонья из курной избы – в ясный утренник.

Тарасом звали в кружках Желябова. Он тоже говорил, что надо рабочему теснее друг к дружке, в братское сообщество, но не затем лишь, чтоб еще пятак выдрать, а чтобы всем «забастовать работу», грянуть на правительство вместе с солдатами, которых приведут умные и честные офицеры. Нам бы только распочать, говорил Тарас, а пожар жарче жаркого займется в деревнях. И этот Тарасов упор на деревню, на мужика тоже пленил Тимоху. Лишь бы «ударить по голове», намекал Тарас на цареву персону, а там уж как в песне: «сама пойдет».

Будто запьянел Тимоха от таких речей, да и Тарас будто пьянел от них, того гляди, кликнет: «Гей, ребята! За мной!» И эх, черт не брат, подхватились бы и Тимоха, и все другие.

Иваныч, однако, неприятно поразил Тимофея несогласием с Желябовым. Иваныч, видишь ли, свой «ранжир» имел: не за царя только ухватиться надо, не за набалдашник, твердил, а за всю палку разом. Об этом самом «ранжире» нередко они спорили…

Сшиблись и в тот вечерний час, когда Софья, миновав трактир «Китай», убыстрила шаги, направляясь к дому Иваныча.

– Пойми, – вразумлял слесарь, доставая из штанины кисет, – пойми, парень: не он один. Ну, его не будет. Ну и что? Другой Захватай Захватыч, который на мешке с золотом восседает, вроде нашего Семянникова, заграбастает власть, и пикнуть не пикнешь.

– Ох ты, – насмешливо воздыхал Тимофей, – и как это ты, друг дорогой, до зимы в волосах дожил, а простого разуметь не можешь? Да ведь эдак мы только зачнем.

– А ни шиша не сделаешь, мил человек. – Иваныч сердито сопел, забывал про кисетик. – Больно прыткие, мил человек. – Он угрожающе махал корявым пальцем. – Великое дело делать – не пиво глушить. Тут сто раз обдумай да десять годов подготовку веди.

Тимоха выпятил губы:

– Ну-у-у…

– Чего дудишь? – накинулся Иваныч. – Чего?

– Хватил: десять годов! Под лежачий камень вода не течет, знаешь?

– Не меньше твово знаю!

В ту минуту и вошла Перовская.

– Вы что сычами-то смотрите? А? Чего не поделили?

– А ну его! – Тимофей в сердцах плюнул. – Неуломный!

Софья уже слышала от Тимофея про «неуломность» Иваныча, но еще ни разу не скрещивала с ним копья. Впрочем, Иваныч как бы сторонился ее, не то стесняясь «барышни», не то попросту из упрямства.

– Но все ж? – настаивала Софья. – Скажите, Тимофей.

– Да вот, понимаете ли, сто лет жить думает и все сиднем сидеть.

– Брось врать! – взорвался Иваныч. – Чего врать-то? «Сиднем сидеть»! Эка вывернул, шельма! Я, барышня, такой резон имею, чтоб не самовар спервоначалу бить, а силушку копить, общий сговор делать.

«Самоваром» рабочие часто называли царя, и Софье казалось, что словцо куда как меткое, очень уж рельефно выходило: самовар сияет начищенный, на нем медали, а сверху вроде короны и на столе он главный.

– Да, «самовар», – повторила она с улыбкой, уселась за стол и отодвинула бутылку с пивом. – Вот вы, Матвей Иванович, с одной стороны, правы: силушку по силушке копить. Но примите в расчет: как ее копить, когда не дают? Надо добиться таких условий, чтобы давали. Верно?

Матвей Иванович старательно, как в дорогу, упрятывал кисет.

– Верно, – сказала Софья, наклоняя крутой мальчишеский лоб. – Мы копили, а нас… Помню, один крестьянин выразился: «За клин». В тюрьму, стало быть. Или вот так. – Она повела рукой вокруг шеи. – Что же остается?

– Терпеть, – ответил Иваныч. И потряс хохолком. – А что? Терпежу не хватает?

– Не пойму я вас, – смешалась Софья.

– И чего только на ум взбрендит? – пробормотал Тимоха смущенно, как бы извиняясь за друга.

– Вы, барышня, не обижайтесь. Я не в обиду, ей-богу, – продолжал Иваныч, садясь и укладывая на коленях руки. – Право, не в обиду. Ну да только вот думаю: терпения не хватает. Я, барышня, так скажу: будь я, как вы, ученый, в семи водах мытый, я бы всю жисть ходил по рабочим и объяснял, что к чему. Попал бы в кутузку, вышел и опять бы ходил.

– Как Христос, – подпустил Тимофей.

– Ты Христа не трожь, – хмуро оборвал Иваныч. – У тебя еще молоко на губах не обсохло, чтоб на Христа.

– Ну так что же, Матвей Иванович, – сказала Перовская, – не все ведь «самоваром» заняты, есть и такие, как вы говорите.

– Вот они-то, барышня, верно делают.

– А другие?

Матвей Иванович помолчал.

– Другие, значит, не верно? – огорчилась Софья. Наступило неловкое молчание, и тут, очень кстати, привалили на сходку заводские. Кружок был недавний, народ этот на заводе тоже недавний, еще не утративший надежду подшибить деньгу – да и вон из города, хозяйство на деревне взбадривать. Входили гуськом, крестились на красный угол, кланялись незнакомой барышне, и Софья видела на их лицах ту строгую заинтересованность, которая означала, что сошлись они тут не чаи гонять, а услышать и узнать такое, что не каждый день и не от каждого услышишь и узнаешь.

Перовская пришла присмотреться к людям, беседовать с ними должен был Тимофей. Скрывая робость, вызванную Софьиным присутствием, он сурово насупился.

– Ну, ребята, скажу я вам так, что всё мы печалуемся, всё мы жалуемся: плохо жить, худо жить. И вот мы все уповаем на бога. Так? – Но бога Тимофей не тронул, опять припечатал: – Так! Уповаем! А пословицу не помним. А? Запамятовали? Сейчас скажу: «На бога надейся, а сам не плошай». Ладно. Теперь возьмем с иного ряду. На хозяина мы работаем? Работаем! А что он нам, братья мои, платит? А ровно столько, чтобы с голодухи не околели. А и это-то почему дает? А потом, ежели ты, да я, да все мы передохнем, то кто ж на него станет горбить? Это он понимает, а мы с тобой не поймем. И думаем: родимый ты наш, благодетель ты наш, милостивец ты наш… А ему только одно и надо. Во! Видали? – Тимофей согнул руку в локте, вздувая мускулы. – А высосет, как паук, – крышка, выметайся на панель, работничек.

Софья украдкой поглядывала на слушателей. Они внимали Тимофею с тем покорным равнодушием, какое она замечала и в своих «первенцах», когда речь шла о тяжелом положении народа.

– Правда, – вздохнул кто-то.

– Правда-то правда, – откликнулся другой, – а с ей куда сунешься? В контору, что ли? Сейчас это тобе пачпор в зубы, валяй, крещеный, на все на четыре.

– Да, братцы, правда! – подхватился Тимофей. – Великое слово «правда»! Чего мы все стоим без правды? Скотине равны! А в чем она, где? В том, что свобода нам воздуха нужнее. Гонят свободу, на цепь сажают, топят в крови, ан правда-то в людских душах теснится, ждет расчета за все.

– Даст бог, дождется… – вяло вякнули мастеровые.

– Эх, «бог, бог»! – Тимофей тряхнул волосами: – Терпи, народ, пока твой час пробьет, пока твой стон до господа дойдет. Молчи, холоп, подставляй медный лоб, терпи, мужик, ты терпеть обык…

Все зашевелились:

– Хватски чебучит!

Софья тоже улыбалась, но, улыбаясь, думала, что все это первая ступенька, что комитет должен что-то предпринимать с рабочими кружками, объединить, написать для них программу – словом, двигаться дальше от чистого пропагаторства к каким-то ей пока не ясным делам.

Волошин опешил: учебник немецкого языка?

– А придется, Денисушка, – весело сказал Желябов и ткнул Волошина под бок.

Денис недовольно крякнул, обернулся к Михайлову:

– Ну, а ты? Впрочем, ты, известно, свое: если бы мне поручили писать стихи…

– Разумеется. И не токмо стихи. Посуду бы грязную мыл. И с таким же рвением, как и стихи.

– А, черт! – рассердился Денис. – Скажете, в чем дело?

– Скажем, – ответил Желябов, усаживаясь на дряхлую оттоманку, украшавшую волошинский номер в гостинице «Москва». – Востри уши, брат, да мотай на лейб-гвардии ус.

«Мотать» пришлось немало. Ну, привалило наконец! Это тебе не рандеву с Клеточниковым, тут уж либо пан, либо пропал.

За окном на Невском стукотили экипажи, но уже не так, как третьего дня. Тогда стук был отчетливо-тверд, а нынче мягче, глуше, потому что нынче с утра хорошо распогодилось, первая капель капала.

Денис слушал, а мысли его самовольно улетали далеко от Петербурга, от Невского проспекта… Молодчина Гартман, бывший слесарь Сухоруков, не ветрится за границей. И в газетах освещает борьбу «Народной воли», задачи ее и чаяния, и деньги для организации где только может добывает, а теперь вот, ну умница, ну молодец, теперь сумел-таки разузнать о крупном заказе, полученном фирмой «Dinamit aktiengesellschaft Alfred Nobel und К°»5.

– А заказчик, – все так же весело говорил Желябов, – заказчик-то купчина второй гильдии: его степенство господин Женглас из Таганрога. Мы тут на фунты, чуть не на золотники считаем, за Кибальчича дрожмя дрожим. А тут, брат, пуды. – Он с удовольствием повторил: – Пуды-ы-ы, – и помотал увесистым кулаком.

– Н-да, все сие очень здорово, – вмешался Михайлов, – но ты, Денис, прикинь: шхуна – раз, ловкачи – два, местечко на берегу – три, да еще черт знает сколько разных «но», а то я уж вижу: пых-пых, полный вперед.

– Саша, друг, – взмолился Желябов, – не стращай ты нас, бога ради.

– Зна-аем мы, – протянул Михайлов и с ухмылкой взглянул на Волошина. – Ну, так что ж? Как с учебником немецкого?

– Да я малость в гимназии…

– Э, славны бубны – «в гимназии». Ты давай без дураков: зубри, чтоб пар валил. И немецкого мало. Понимаешь, мало.

– Ахти мне!

– Да, да, гвардия. А то как же? И новогреческий тоже.

– Ну уж, Са-а-аша…

– Ладно, – смилостивился Михайлов, – лексиконом запасешься. А немецким мы тебя доймем ой-ой. Мы на тебя Сонюшку напустим, у нее гувернанткой немка была.

– Гамбургская как раз уроженка, – вставил Желябов. – Я спрашивал.

– Ты уж, кажется, обо всем ее спрашивал, – проворчал Михайлов, но Андрей только усмехнулся. – Смотри-ка, – прибавил Михайлов, толкая Желябова, – смотри-ка, да ведь он, батюшка наш Денис-то Петрович, согласен…

С того дня засел агент Исполнительного комитета за учебник немецкого языка. И зубрил, как никогда прежде не зубрил.

Наведывался к нему Желябов. Андрей добыл у лейтенанта Суханова штурманские карты, лоцию Черного моря, подолгу толковал с Денисом об Одессе, о пограничной страже…

Глава 15 ЧИНОВНИК ТАЙНОЙ ПОЛИЦИИ

Клеточников лежал подтянув ноги, острые коленки выпирали из-под одеяла. Он еще больше осунулся и пожелтел. Был канун квелой петербургской весны, а весной даже в Крыму Николай Васильевич чувствовал себя скверно.

Сослуживцы обеспокоились. Давеча навестили его коллежский секретарь Чернышев и коллежский советник Вольф. Не молодой Генрих, а заведующий заграничной агентурой Маврикий Маврикиевич, который хоть и слывет ябедником, однако не лишен добросердечия. Сослуживцы явились с сюрпризами. Не далее как в апреле милейший Николай Васильевич вденет в петлицу лучистую звездочку ордена святого Станислава. Это раз. А во-вторых, Кириллов вошел с ходатайством о прибавке жалованья, и его превосходительство Никита Кондратьевич, управляющий Третьим отделением, ходатайство изволил удовлетворить.

Николай Васильевич взял из жестяной коробки леденчик, положил в рот, оправил одеяло.

Да-с, сослуживцы искренне обеспокоились его отсутствием. Вот, кажется, люди как люди, других не плоше, а между тем именно они, такие, как они, и вершат «уловление душ». Взять Кириллова, у этого стержень: тайная полиция в любом государстве – всему голова, и он положительно влюблен в дело тайного сыска. Да и мелкую сошку понять не велик труд – шпика, драбанта6 какого-нибудь: у тех-то что же, поденщина. Но вот средний чиновник? На нем, в сущности, все и вертится. Один из гражданского ведомства пришел, другой из военного переведен. Тот литературе не чужд, журналы почитывает, другой – театрал. И анекдотцем, бывает, свистнут, и про супругу осведомятся сочувственно. Не лучше других и не хуже. Как все. И вот на таких-то отнюдь не злодеях и вертится весь, можно сказать, механизм тайной полиции. Правда, есть иные. Есть, которые втайне упиваются: вам, дескать, все дозволено – говорить то, за что других в Сибирь, в паспорте заграничном отказать, из столицы вытурить, под гласный или негласный взять… Упиваются «всесильем» своим. Клопиное сладострастие. И повадочка такая, что смотрит эдакий и как бы сипит: вот ты, мол, вроде невиноватый и ничего особого за тобою не числится, а у тебя-то вон глазенки юрят, когда на Пантелеймоновскую свидетелем тянут… Впрочем, эдаких гнусов отнюдь не большинство. А большинство – публика старательная: велено – сделано, и баста. Кончил занятия, домой поспешает, а там – халат, жена, детушки, и той самой рукой, какая нынче обрекла ближнего, такого же, как он, с женой и детишками, той же рукою свое дитя ласкает.

А взять это «уловление»? Раньше-то думал: хоть и мерзость, но ума требует. На поверку же, как везде и всюду, – бумага-с! Перво-наперво – донос. И уж до того у нас на Руси изловчились в доносах, что, случается, и в печатной статье доносят, публично наушничают. Итак, донос. И пошел в цвет ядовитый цветок, пошла писать губерния. Справки, заключения, расспросы свидетелей, у коих душа-то обмерла… А старые служаки втихомолку сокрушаются: прежде, совсем еще недавно, настоящий, мол, держали порядок – никаких тебе доказательств, марш на Пантелеймоновскую и не чирикай, голубчик, побанился в чистилище, в Третьем отделении, да и езжай с богом в Сибирь. Теперь – не то. Теперь – прогресс. Возвещена сверху законность, справедливость разбора дел. И какой толк? Чернилами хоть пару поддавай. Ничего не скажешь, решительный прогресс…

Лицо Клеточникова исказилось. Он сел, прислонился сутулой спиной к подушкам. Кашель колотил, как колотушкой, и вот уж подступало то, к чему он никак не мог притерпеться. Он поднес к губам платок и закрыл глаза, Он чувствовал, как платок становится тяжелым и влажным. И зазвенело в ушах, а тело будто теряло вес, делаясь легким и ломким… Приступ отпустил, но звон в ушах и слабость остались. Николай Васильевич сполз с подушек, опасливо перевел дыхание.

Ах, если бы Мария была с ним! Почему-то при слове «Ялта» сперва видишь что-то круглое и желтое, как желток. Чудно: ничего не было – ни круглого, ни желтого. Они прогуливались с Марией по каменистой дороге. Их обгоняли фаэтоны с полотняным верхом, татарские ослики тащили корзины, полные винограда. Из расщелины в скале бил ручеек. Ящерицы грелись на солнце, изумрудно мерцая. Там был совсем не тот покой, как в знакомых с малолетства пензенских лугах и лесах. Не раздольем веяло, но мудростью, и мерещилось что-то из мифологии, что-то об эллинах. И дорога, и горы, и дальнее море, и запахи теплого камня, виноградных лоз, кипарисовой смолы – все это укладывалось в гекзаметры, мерную мощь которых осознал только там, в Ялте… А рядом шла Мария, Мария Шлее, дочь немецкого колониста, и они могли молчать, не тяготясь молчанием… Он знал, что Мария никогда не примет его предложения, никогда не выйдет за него, что он для нее лишь добрый, внимательный друг. Он это знал и все же надеялся. Не надо было, не надо было говорить о любви, о своих надеждах. Может быть, поэтому все переменилось, и переменилось резко. И он уехал в Симферополь… Это ведь очень странно, у него всегда так: будто не от себя зависишь – от других. И в Петербурге то же. Не повстречайся Михайлов, не стал бы чиновником Третьего отделения, нипочем не стал бы.

Мысли Клеточникова вернулись к Третьему отделению, но не к службе в агентурной части, не к тем делам, которые ему приходилось вести в доме у Цепного моста, а к той загадке, которую он тщился разгадать: к натуре среднего жандармского чиновника, к тем, кто не лучше и не плоше простого обывателя, но творит душегубство, мерзость из мерзостей.

Еще не было ни «Народной воли», ни «Черного передела», а была единая «Земля и воля», когда Николай Васильевич приехал в Петербург. Он поселился близ Невского, в меблированных комнатах мадам Кутузовой. У Кутузовой квартировали студенты и курсистки. Народ бойкий, исполненный сил, на язык острый. В меблирашках то и дело устраивались вечеринки, чаепития, сходки, можно было слышать не только пылких оракулов с румянцем во всю щеку, но и какую-нибудь наивную девицу, которая говорила со слезами, что «революция умерла». И тогда оракулы махали руками: «Что ты! Что ты! Революция больна, ее надо лечить!»

Время от времени кто-нибудь из постояльцев исчезал. Потом оказией аукался из «мест не столь отдаленных». Подозрение падало на хозяйку, ползал слушок о ее связях с жандармами, но толком никто ничего не знал.

Нередким гостем в меблирашках был Петр Иванович… Да, по сей день он остался для Клеточникова Петром Ивановичем, хотя теперь, после признаний Гольденберга, можно поклясться, что Петр Иванович – Александр Дмитриевич. Александр Дмитриевич Михайлов. Он и приметил благосклонность мадам к застенчивому Клеточникову и, улучив время, с доверительным прямодушием попросил Николая Васильевича выяснить, не шпионка ль почтеннейшая г-жа Кутузова. Клеточников согласился, хотя и но представлял, каким манером выведать подноготную Кутузовой. Тогда-то и повелось: в «дурака» с хозяйкой, «пулька» с ее знакомыми, а они-то и оказались важными птицами из Третьего отделения.

Михайлов не сразу решился предложить Клеточникову втереться в эту славную компанию. Далеко залетел в своих проектах Александр Дмитриевич, так далеко, что и не снилось никому из революционеров. Но не решался открыться Клеточникову, понимал ведь, что это все равно как живого замуровать. А потом все же решился. Клеточникова словно громом поразило. Отнекивался он не день и не два, хоть и сознавал, что значило социалистам заиметь «глаза и уши» в Третьем отделении. Николай Васильевич не очень-то разбирался в программах, но он очень хорошо видел, что такие, как Петр Иванович, отрешены ото всего личного, самые честные из всех, кого он знал, и ему казалось бессовестным не помочь таким людям. Но главное – помощи просил Петр Иванович. Никогда в жизни Николай Васильевич ни к одному человеку не привязывался так быстро и с такой искренней горячностью, как к Михайлову. Тут было не только восхищение деловитым спокойствием и скромностью, с какими Михайлов делал дело, тут было еще и безоглядное к нему доверие.

Уступая и соблазняясь, Клеточников предъявил ультиматум: ежели в Третьем отделении (будь оно трижды проклято) потребуют хоть воробьиного предательства – тотчас в отставку! Михайлов, естественно, не перечил.

Тогда-то, за ужином у мадам Кутузовой, отвечая помощнику начальника агентурной части, Николай Васильевич и назвал гимназического приятеля Ребикова.

Приятеля, конечно, упредил заранее. Студент на радостях заладошил: «Браво, Коля! Браво! Валяй, брат, следи вовсю!» Дело-то объяснялось просто: на Ребикове выпускные университетские экзамены висели как жернова, а ему, поднадзорному, со дня на день угрожала административная ссылка. «Слежка» Клеточникова пришлась очень кстати, можно было оттянуть полицейскую кару и свалить экзамены. А потом хоть Кола, хоть Мезень, хоть чертовы рога. Ребиков с превеликой охотой взялся сочинять доносы на… Ребикова. Николаю Васильевичу оставалось перебелять их и относить благодетельнице Анне Петровне для своеручной передачи г-ну Гусеву.

Надо отдать должное студенту, его доносы, хоть и не сильно, но все ж интриговали Третье отделение, никому, однако, не причиняя вреда вследствие своей пустопорожней многозначительности. Короче, управились блистательно: каллиграфия Клеточникова была замечена, а Ребикова не тронули, дабы не возбуждать подозрений на Клеточникова.

О, никогда ему не позабыть первый день секретарства в агентурной части! Воображение рисовало «круги ада» – увидел обычные канцелярские комнаты, пахнущие навощенным паркетом, мундирным сукном, клейстером и писчей бумагой. Воображение рисовало изощренных в мерзостях иезуитов – увидел ординарных чиновников, скучливо исполняющих свои «прямые» обязанности. Ничего страшного не обнаруживалось в самом страшном учреждении империи. Текла обыденщина, мирная, прозаическая. Будто скрип этих перьев не предварял скрип виселицы. Будто капли сургуча не превращались в капли крови. Будто звону ключей несгораемых ящиков не вторило бряканье ключей несгораемых казематов. Будто шаги от одного кабинета до другого не ложились потом этапными верстами.

К обыденности ужаса Клеточников не мог притерпеться. Но все искупалось тайной гордостью: равного ему не бывало прежде, не было и теперь.

Впрочем, все ли искупалось? Как не позабыть первый служебный день, так не забыть и ту бледненькую курсистку-доносчицу. Спасаясь, Клеточников пожертвовал ею. А что было делать?..

У молодых людей ожидался обыск: двум десяткам молодых людей предстояли крупные неприятности. Списки с именами и адресами писал Николай Васильевич, копию отдал Михайлову. И оба радовались удачливому почину.

А потом бравада ничего не знавших универсантов: «Пожалте, господа жандармы, ищите на здоровье, давно поджидаем-с!» И в результате страшнейший переполох в Третьем отделении: кто-то известил крамольников… Ах, не очень-то жаль доносчицу. Поделом! Другое мучительно встало перед ним: если хочешь сохраниться в недрах Третьего отделения воленс-ноленс не можешь вызволять всех. Ты обязан вызволять избранных, самых ценных для революции. Так говорил Петр Иванович. И Михайлов был прав, совершенно прав. Но в общей-то правоте, в этой вот целесообразности крылась какая-то неправота. Не ты решаешь, кого предупреждать, – Исполнительный комитет. Выходит, в конспиративной практике ты такой же исполнитель, младший секретарь, как и в Третьем отделении? Ну, ну, полноте, Николай Васильевич, это уж казуистика. И все-таки горько. И еще вот что: Михайлов держит его в стороне от организации. Пусть необходимость, пусть совокупность обстоятельств, пусть возможность катастроф, как с Гольденбергом, но ведь надо ж подумать и о нем. Надо подумать о том, что его изводит одиночество, а порою чудится какая-то мистификация… Получилось так, что Кириллов и Гусев принимают его за чистую монету, а вот Михайлов с товарищами «наводили справки»… (На рождество Клеточников получил поздравление от ялтинского присяжного поверенного и понял из письма, что кто-то расспрашивал о нем в Крыму.) И в довершение всего Михайлов перестал с ним видеться. А этот молодой человек, похожий на офицера, ух какой жесткий, какой несимпатичный. Вот хотя бы тогда, в ресторане Пассажа. Разве он, Клеточников, хотел оправдать покаяние Гольденберга? Нет, он хотел объяснить это покаяние. Понять и объяснить. И не затем, чтобы простить Гольденберга… А этот, похожий на офицера, этот здоровяк, знает только черное и белое, и никаких оттенков. Таким все проще, все легче, и жить, и умереть…

И он поймал в себе почти радость, почти удовольствие оттого, что болезнь помешала его свиданию с Волошиным.

Но на этот раз в трактире дожидался не Денис, а Михайлов. Клеточников был аккуратистом не только в канцелярии, и его отсутствие встревожило Михайлова.

Заявиться на Колокольную улицу? Однако до сих пор никто из нелегальных у Клеточникова не показывался.

Михайлов несколько дней прогуливался по Пантелеймоновской. Видел, как из железных ворот, что почти напротив старинной церкви, из ворот Третьего отделения выходили чиновники. Клеточникова среди них не было.

В четверг, в десятом часу вечера, Александр Дмитриевич поехал на Колокольную.

В подворотне углового дома он едва не налетел на долговязого малого. «Pardon», – буркнул Михайлов, и тотчас ему стукнуло в голову, что он уже где-то видел долговязого.

Взбежав во второй этаж, Михайлов мгновение помедлил и спустился вниз. Малый торчал на прежнем месте. Михайлов, бормоча: «Фу ты черт, ошибся…» – вышел на улицу и тут вспомнил, что этот – один из филеров Кириллова.

Гулял сырой предвесенний ветер. Лепил мокрый, хлопьями, снег-слепняк. Фонари уже зажгли. Долговязый не высовывался из подворотни. «Засада… взяли», – застучало в голове Михайлова, и он спрятался в подъезде какого-то дома, потянулся за папиросами, но тут увидел, как долговязый – нырком из подворотни – увязался за господином в енотовой шубейке. «Енот» огруз хмельным, ноги его не слушались. «Ишь, вавилоны-то пишет», – неосуждающе подумал Михайлов и, наискось перебежав Колокольную, опять вошел в угловой дом, зачастил по лестничным ступенькам.

– Вы?.. Вы? – в радостном испуге повторял Николай Васильевич. – Вот славно. Славно… А хорошо, не раньше… Гость у меня сидел. Ерофейничал, да-с…

– Вижу, вижу, – усмехнулся Михайлов, отставляя порожнюю бутылку. – Но вот задача, Николай Васильевич…

– Ах! – молвил Клеточников, выслушав Михайлова и плотнее кутаясь в плед. – Ну, я так думаю, Александр Дмитриевич. Помните, говорил о подозрениях Кириллова? Помните? Так вот он, думаю, теперь за этим самым Чернышевым и присматривает.

– Угу… Понимаю. Очень может быть, очень может быть. Так, так… А скажите, Николай Васильевич, этот… как его?.. Угу, Чернышев. Он что же? Он это часто к вам?

– Дружба-с, Александр Дмитриевич.

Клеточников назвал Михайлова не Петром Ивановичем, не кличкой, и произнес он его имя-отчество с такой печалью, что Михайлов вдруг подался к нему, обнял за плечи и почувствовал, как поник, как дрогнул Николай Васильевич.

– Коля… – потерялся Михайлов.

– Да уж недолго… Недолго осталось…

– Ну, ну, что вы ото, батенька. Весна близится, вот оно и того… привязалось.

– Нет, я знаю. Мне трудно, Александр Дмитриевич, трудно очень. Вас не вижу. А этот, другой, – сухарь, черствяк. И простите, порой кажется… Верьте, тут не обида, не самолюбие. Но вот вы, и другие, и третьи, вы все вместе, а я один, я всегда один, как в пустоте… А вы знаете, как я вас люблю, как вы мне…

Ему не хватило воздуха. Михайлов кулаком мял подушки. Спросил робко:

– Чайку, Николай Васильевич?

Клеточников не ответил.

– Это вы верно, – запинаясь, проговорил Михайлов, – верно, одиноко вам. Я ведь не жалеючи, все вправду… – И вдруг радостно оживился: – Николай Васильевич! Слушайте! А ежели в отпуск? А? То-то дело! В теплынь, море. Вот бы, а?

– Нет, увольте, не поеду, – потупился Клеточников. Застенчиво добавил: – Пока, как говорится, «сердца для чести живы»… – И, словно к чему-то прислушиваясь, кашлянул.

Михайлов примостился на краешке постели. Быть может, впервые с такой силой сознал он участь Николая Васильевича. Нашептать бы какие-то ласковые утешения этому хворому, обреченному человеку. Михайлов молчал: «Какой ты утешитель?» Но молчал он не только поэтому. Ему вдруг подумалось, что этот робкий, застенчивый человек обладает таким запасом мужества, что и на него, Михайлова, пожалуй, достанет. Так-то оно так, подумал Михайлов, если… если ты не принимаешь желаемое за действительное,

– Послушайте. – негромко произнес Клеточников, – а я ведь дознался про «известного арестанта».

– «Известный арестант»? – вспоминаючи, переспросил Михайлов.

И припомнил. Давно уж не заходила у них речь о таинственном узнике Алексеевского равелина. Этот «известный» для них, народовольцев, был неизвестным. Тут было, как полагал Михайлов, что-то от тайн Бастилии, что-то из Дюма-отца. Династические, дворцовые секреты не трогали Александра Дмитриевича.

Но едва Клеточников вымолвил имя затворника, как Михайлов, медленно бледнея, поднялся, сцепил руки за спиной. А Николай Васильевич, уже переживший свое открытие, но понимая Михайлова, продолжал, перехватывая воздух:

– «Крепостное дело» нынче у меня, велено в «порядок»… И все ясно стало: когда его из Москвы-то в Алексеевский, тогда и пошла к смотрителю препроводительная бумага. А имя вымарали. А второй экземпляр, где все полностью, – управляющему. Вот-с его и выдали, чтобы в «дело», а там и написано: «Мещанина города Шуи Сергея Нечаева заключить в нумер пятый и нумером пятым впредь именовать…»

Глава 16 ДЛИННЫЕ ЛЕТНИЕ ДНИ

Отблистали молодые грозы, погоды устоялись, «приличная публика» двинулась в подгородные, дачные местности.

Ломовики спозаранку тарахтели. Дворники, покряхтывая, тащили корзины, самовары, перины. Барыни сжимали виски: «Да тише же! Тише! Ах, боже мой, разобьют!»

Наконец все увязано, все уложено, можно, кажется, и трогать. Нет, горничные и кухарки чего-то бегают, чего-то вскрикивают, а барыня нервически постанывает: «Всё взяла? Ничего не забыла?» – «Всё, матушка, как есть, всё». – «Ну смотри мне!»

А грузчики похаживают около возов, похлопывают то там, то здесь, подтягивают веревки и в предвкушении чаевых осторожно косятся на барыню. Та поспешно, будто у нее уже ни минуты, сует им деньги, они скребут затылки: «Маненько ба и прибавить. А, барыня?» Тут раз на раз не приходится. Одна, порывшись в ридикюле, глядишь, и подсыплет медяков, а другая кикимора бровками передернет: «Ступай, ступай! Все равно пропьешь!»

Ломовики берут каурых да саврасых под уздцы. Господа усаживаются в пролетки, куда уж понапиханы картонки, кулечки и непременно бутылки с кипяченой водою, будто предстоит переезд Сахарой, и рядом клетка с кенаром, который беспокойно вертит головой, не понимая, что ж это такое творится на белом свете, и подушки, и еще что-то, а в последнюю минуту бежит, как на пожар, кухарка с самоварной трубой, а на нее негодующе машут руками барин, барыня, дети, гувернантка: «Куда? Куда? Нет места! Нету!»

Кухарка горестно замирает в обнимку с самоварной трубой, но тут который-нибудь из ломовиков с мужской снисходительностью берет злосчастную трубу, и тогда в пролетках облегченно вздыхают. «Пошел!» – командует барин. «С богом!» – добавляет барыня, мелко крестясь.

А на вокзалах тоже суета. Студенты и курсистки едут под родные липы, к маменькам и тетушкам; чиновники посолиднее берут билеты до Баден-Бадена; адвокаты, из тех, у кого практика еще не велика, едут на липецкие воды, коммерсанты среднего достатка туда же или на Кавказ. Артельщики-носильщики сбились с ног, помощник начальника станции в мыле, и только обер-кондукторы, народ походный, хранят спокойную важность.

В окрестностях Петербурга уже открылись летние театры. Антрепренер из Озерков умолил старика Самарина, московского домоседа, сыграть Фамусова. В Павловске со дня на день ждали Ермолову. В Ораниенбауме давали «Укрощение строптивой» и «Нищие духом» с Федотовой и Ленским. На островах цыганские гитары взметнули широкий стон, со сдержанной страстью повели рыдающие голоса:

Гвардейские полки, бросая слепящие брызги фанфар и труб, мерно колеблющимся строем уходили из зимних квартир в Красносельский и Петергофский лагеря. И казалось, сам император Петр Великий вот-вот ускачет куда-то со своего Гром-камня, похожего на гривастую морскую волну.

Скоро быть Петербургу в ремонтах, побелках, покрасках, скоро явятся в Петербург артели бойких ярославских каменщиков, артели двужильных вологодских плотников, а дремучие новгородские горюны вплывут в каналы и речки на грузных баржах-дощаниках. И запахнет штукатуркой, известкой, дресвою. Нет, не житье «приличной публике» летней порой в Петербурге.

Но, как и во всякое иное время, клонились, текли по городским горизонтам грязные султаны заводских дымов – и на Шлиссельбургском тракте, и за Нарвской заставой, и на Выборгской стороне. Как и в иное время, похаживали караульщики у полосатых шлагбаумов, у насупленных стен тюремного Литовского замка, в гулких коридорах Дома предварительного заключения. И по-прежнему тяжело и звучно отзванивали куранты Петропавловки.

Он был особенно громогласен, этот бой курантов, здесь, в маленьком дворике Алексеевского равелина.

Нечаев садился на скамейку под березкой. Доносились пароходные свистки, обрывки музыки из Летнего сада. И Нечаев вместе с березкой слушал эти звуки, и вот уж восьмой год сердце екало: можно привыкнуть к серой тишине каземата, но к голосам воли привыкнуть нельзя. Слон в зверинце на Петербургской стороне тоже не мог к ним привыкнуть, и Нечаев иногда слышал его трубный тоскующий африканский вопль.

Облака над равелином повторяли абрис мира – островов и материков, – огромного мира, который ведь все-таки существовал, хотя порою чудилось, что ничего и нигде нет, кроме мшистого камня, смертного холода железа, проклятого перезвона колоколов:

«Боже, царя храни…»

Бог хранил его в Царском Селе. Туда перебрался двор, средоточие империи переместилось из Зимнего в сень царскосельских рощ.

Глава Верховной распорядительной комиссии генерал-адъютант граф Лорис-Меликов жил рядом с государем, во флигеле Большого дворца. По старой армейской привычке, Михаил Тариэлович вставал рано и занимался гимнастикой в полном соответствии с системой доктора Кнапфеля. За сим, невзирая на частые бронхиты, лил на себя холодную воду. Денщик, бывший кавалерист, крепко растирал волосатое их сиятельство жесткой губкой. Граф крякал, фыркал, кричал: «Скребницей чистил он коня!» – денщик наяривал пуще.

Расчесав бакенбарды, усы и подусники, Михаил Тариэлович отправлялся на променад. С государем сходились они в один и тот же час, щеголяя военной пунктуальностью. Прогулочный маршрут был неизменен, и эта неизменность тоже была привлекательна.

Как обычно, справились о здоровье, покойно ли прошла ночь, и, как обычно, на минуту умолкли. Пауза означала, что теперь начинается беседа именно та, какая должна быть у императора с первым после него лицом в государстве. Однако, в отличие от зимних кабинетных встреч, прогулка в парке, у розовеющих прудов, когда так хорошо разгорался длинный летний день, придавала беседам некоторую домашность. Нынче Лорис решил высказать мысли, давно его занимавшие. Лорис уже высказывал их министрам Милютину и Абазе, высказывал и председателю комитета министров Валуеву, находя сочувствие и понимание, но все еще не улучил случая откровенно переговорить с Александром.

– Ваше величество, – начал граф, пошевеливая черными щетинистыми бровями, – вы знаете, я не взращен в петербургском климате и не зачумился от здешних сановников.

Александр кончиками длинных белых пальцев любезно тронул руку Лориса.

– Пожалуйста, Михаил Тариэлович. Откровенность и еще раз откровенность.

– Все, что я имею сказать, ваше величество, есть плод долгих размышлений. Сознаюсь, мысли эти набегали и прежде, но лишь с высоты, на которую вам благоугодно было меня вознесть, – лишь оттуда я отчетливо, так сказать стратегически, охватил всю картину.

Предисловие затягивалось, но Александр был слишком хорошо воспитан, чтобы обнаруживать нетерпение в столь восхитительное утро.

– Материалы сенаторских ревизий, ваше величество, уже поступают, и уже можно делать определенные выводы. И тут вопрос: зависят ли недостатки от одних лишь злоупотреблений или…

– Или от самого устройства?

– Точно так, ваше величество. Я склонен полагать: не в одних злоупотреблениях корень. Но, боюсь, еще рано делать выводы. Однако материалы ревизии потребуют дальнейшей и самой серьезной разработки.

– А потом, граф, и законопроектов?

– Ваше царствование, государь, – ответил Лорис, слегка повышая голос, – историки назовут великим, ибо оно ознаменовалось благими предначертаниями и…

– За которые мне и отплачивают покушениями, не так ли?

– Ваше величество, – взволновался Лорис, – ваше величество, ведь это ж не Россия, не русский народ! Это же шайка злодеев! Но поверьте, государь, лжеучения не проникли в глубины, не заразили, а чтобы совладать с шайкой фанатиков, надо иметь сильную, деятельную и толковую полицию. Конечно, ваше величество, полиция у нас весьма далека от совершенства, однако, позвольте заметить, нигилисты притихли, а…

– Да, я замечаю, граф. И я почти удовлетворен. Почти. Ну хорошо. Продолжайте.

– Я осмеливаюсь повторить, ваше величество: противу злодеев нужны самые энергические меры и почивать на лаврах мне не приходится. Что ж до огромного… до огромной массы населения, то ведь еще Екатерина Великая говаривала, что одними пушками нельзя… Сенаторские ревизии, повергнутые на ваше благоусмотрение, дадут очень многое. Однако перед тем, как составить новые законопроекты…

– «Составить»? – усмехнулся Александр. – Вот ты и попался, Михаил Тариэлович: ведь в мыслях своих уже держишь эти самые законопроекты. А?

Лорис ответил проникновенно:

– Я на это надеюсь, ваше величество. Но… но если вы решительно отвергаете, то воля вашего величества, без сомнения, священна, и я должен умолкнуть.

И он умолк.

На берегу пруда отставные матросы драили лодки желтым мелким песочком. Заметив императора, старики поспешно стащили бескозырные шапки. Александр кивнул, покосился на Лориса.

– Да-да, слушаю, граф. – Он взял его под руку.

– Мне думается, ваше величество, – ободрился Лорис-Меликов и постарался предать своей руке совершенную невесомость, – думается, было бы весьма полезно выслушать людей практических, из городов и весей, государь. Тех, что знают жизнь не из петербургских журналов и не по «Московским ведомостям», а практически.

Александр выпятил нижнюю губу, он опять был похож на своих родственников-немцев.

– То есть? – спросил он холодно. – То есть что же это? Вы полагаете созыв как бы представителей?

– Знающих местную жизнь, государь, – повторил Лорис, – действительную жизнь, и с мнением которых нельзя не считаться.

– Это что же? Это… это… генеральные штаты?

– Ни на гран, – с горячностью ответил Лорис, – ни на йоту. И никаких конституций. Это было бы пагубно для России. Ничего иного, ваше величество, как только подобие комиссий, каковые с вашего соизволения сбирались при разрешении крестьянского вопроса. Ведь тогда, государь, приглашали людей практических, не из канцелярий…

– Увы, времена иные, – вздохнул Александр. – Теперь, – он ударил на слове «теперь», – это было бы принято как уступка, как первый шаг к конституции.

Лорис остановился, снял фуражку и перекрестился.

– Господи, спаси Россию от конституции.

Александр, повернув свою крупную голову, пристально посмотрел ему в глаза, сказал без улыбки:

– Послушайте, граф, клянусь честью, я бы тотчас даровал конституцию в европейском духе, когда бы знал, что люди от этого станут счастливее. Но опыт Европы показывает обратное.

– Вы совершенно правы, ваше величество, – торопливо согласился Лорис, вскидывая брови, – но в моем проекте нет того, что эта шайка разумеет «конституцией». Простите, государь, мое волнение, я, должно быть, неловко выразился, если можно было уловить тень… м-м-м… печальной памяти французских генеральных штатов.

Александр молчал.

Лорис виновато потупился:

– Осмелюсь покорнейше просить, ваше величество, не хоронить теперь же… О созыве, ваше величество. Дать созреть…

Вода в пруду переплеснула, осколками радуг дрожали стрекозы. На железных скамейках блистала роса. Мрамор античных статуй снежно сквозил за листвою.

– Ну-с, хорошо, Михаил Тариэлович, – рассеянно проговорил император.

И Лорис понял, что пора бы уже переменить разговор. И переменил:

– Вчера не решился, ваше величество, поздно курьер прибыл. Среди прочего – рапорт барона Майделя.

– Что там у него?

– Происшествие, ваше величество. В Трубецком бастионе при раздаче пищи унтер-офицер заглянул в нумер сорок шестой и увидел, что содержавшийся в нумере повесился: стоит на коленах перед раковиной, на шее полотенце, а другой конец к крану привязан.

– Фамилия?

– Гольденберг, ваше величество.

– Тот самый?

– Тот самый, ваше величество. Оставил пространное объяснение побудительных причин.

– И что же?

– Муки совести. Пишет, прокурор Добржинский кругом его обманул, сумел, дескать, внушить, что правительству надо знать мотивы террора, имена террористов, чтобы сговориться о прекращении взаимных преследований, ну и прочее.

– А-а, помню, помню. Убийца Кропоткина? Гм… Фамилия?

– Гольденберг, ваше величество.

– Да нет, прокурора… Добржинский? Из поляков?

– Не знаю, ваше величество, но умен и ловок.

– А вы его отметьте, граф, непременно отметьте.

– Слушаюсь, ваше величество.

– Ну, а еврейчик-то положительно глуп. Впрочем, что ж? Пожалуй, и не так глуп. Его поляк обвел, а он русака: ушел-таки от Фролова.

При имени палача Лорис натянуто улыбнулся. «Надо признать, – подумал, – шутка не из тонких». Вслух же сказал:

– А кстати, ваше величество, об евреях… Может, и не кстати, да уж коли речь зашла. Как ближайший виновник сенаторских ревизий, я имею обыкновение обращаться к различным осведомленным лицам и нередко получаю пространные мемории. – Он сокрушенно покрутил головой. – Хоть особый архив заводи, ваше величество. Так вот, недавно еще один – с жалобами на положение евреев.

– Неугомонное племя…

За плавным поворотом аллеи, на пруду шумной веселой мельницей били крылья лебедей. Лебедей кормила княгиня Юрьевская, и Александр заторопился, шаг его сделался пружинист. Лорис, как с разбегу, досказал:

– Там, ваше величество, что-то о «вековых оковах», об ограничениях… Словом, еще один вопрос среди прочих наших вопросов.

– Да какой же тут вопрос, граф? – досадливо отмахнулся император. – И вопроса-то никакого нет, все это надуманно и ненужно.

К черту конституции, дурацкие самоубийства, надуманные проблемы в ермолках и пейсах: сейчас за плавным изгибом аллеи ты увидишь свою Кэтти… (Граф Лорис приотстал, свернул на боковую дорожку, скрылся…) Сейчас ты увидишь Кэтти, полную, цветущую, утреннюю, мило заспанную, тридцатитрехлетнюю… Молодым вертопрахам не понять любви, завладевшей старым сердцем. Хихикают: «Седина в бороду, бес в ребро». Глупцы! Поди объясни им чувство второго дыхания, прощальной, щемящей радости бытия. В преклонные годы обретаешь истинную гармонию всего существа. Господи, да разве тогда, много лет назад, в Германии, была любовь? Пожар крови, туман, грезы. И дочь великого герцога Гессенского – «подруга жизни», императрица всероссийская. Вот и все… Нет, подлинной любовью одаривает закат. Солнце садится за горами прожитого, смеркается, но тебя греют косые, полновесные лучи.

Бедная Кэтти! Перед нею, светлейшей княгиней Юрьевской, заискивают и ее же презирают. Бычок даже не трудится скрывать неприязнь, Бычка передергивает, когда Кэтти зовет отца уменьшительным именем. И однажды позволил себе грубый намек: дескать, их сиятельство устраивает сомнительные делишки сомнительным людишкам – концессии, подряды… Что ж, быть может, и так! У Кэт дети, его, императора, дети, и Кэт, естественно, озабочена будущим детей. И он тоже. В солидном банке положены миллионы… Сейчас за плавным поворотом аллеи ты увидишь свою Кэтти. Скорее же, прибавь шагу. Слышишь, как шумят лебединые крылья? Вот уж сквозь кусты белеет ее стан, полный и вместе гибкий, ее шея и тяжелые прекрасные волосы, ее соломенная шляпка.

Она обернулась, глаза ее вспыхнули, и Александр почувствовал себя совершенно и окончательно счастливым.

После завтрака граф Лорис-Меликов занялся очередными записками, рапортами, телеграммами. Входили и выходили чиновники особых поручении. Лорис выслушивал их, опуская очки на нос. Отдавал распоряжения, по-военному краткие. И, вздев очки, снова читал и писал.

В нынешней почте из Третьего отделения было сообщение об «известном арестанте», и Лорису на мгновение привиделось худощавенькое лицо Нечаева, его узкие глазки, широкий лоб, откинутые темные волосы.

Весной, в канун пасхи, Лорис отчасти из любопытства, отчасти по служебной надобности осмотрел «секретный дом».

В Алексеевской равелине граф спросил узника об его самочувствии. Нечаев ответил, что он, по всей вероятности, не доставит правительству удовольствия видеть его сумасшедшим. Лорис возразил, что заключенный отбывает наказание не в Турции, а в России и никто не намеревается лишать его рассудка. Нечаев хрипло рассмеялся: «Янычары, ваше сиятельство, везде янычары. Тут география ни при чем. а равно и национальный характер. – И угрюмо насупился: – Как же? Присылают несколько книг на месяц. Я прочитываю их в неделю. Бумагу и чернила давно изъяли. Что же остается? Музыка? – Он ткнул пальцем вверх, разумея соборные куранты. – Так ведь это фальшивая музыка, граф!»

И вот теперь, в кабинете, перед Лорис-Меликовым лежало письмо Нечаева. Собственно, не письмо, а копия, сделанная смотрителем Алексеевского равелина со стены пятого каземата, на которой преступник время от времени нацарапывал кровью протесты и заявления.

«Тяжелые, длинные летние дни…» «Кому же они легки?» – вздохнул Лорис и отложил все в сторону.

Отобедал он в семейном кругу, с женой и дочерьми. Потом соснул. Потом пил чай. Потом ординарец-майор обеспокоил его сиятельство новой почтой, требовавшей немедленного прочтения. Лорис уселся в кресло, покорно прикрыл глаза коричневыми набухшими веками и голосом обреченного потребовал «эти бумаги».

Министр иностранных дел просил ознакомиться с донесением консула Рубаницкого. «Что такое Ру-ба-ниц-кий?» – недовольно подумал граф, перелистывая глянцевитые плотные страницы, и, увидев консульскую подпись и слова «остров Сирое», с еще большим неудовольствием подумал: «Что такое остров Сирое?»

С какого-то Лорису неизвестного острова в Средиземном море какой-то неизвестный Лорису консул Рубаницкий доносил в Петербург:

«Фу-у, – раздул щеки Лорис. – Прах тебя возьми, господин Рубаницкий, вместе с твоим островом».

Граф дернул сонетку звонка, позвал дежурного чиновника и устало продиктовал несколько распоряжений в связи с донесением консула.

День мерк.

Не пора ль закладывать коляску? На театре в Ораниенбауме дают нынче «Укрощение строптивой», играет Федотова. Как не поехать?

Глава 17 ДАЛЕКИЙ РЕЙС

Денис сидел на подоконнике. Подобрав ноги, курил трубку и, щурясь, озирал картинную бухту. Бухту оторачивал кипенный прибой, парусные суда казались приклеенными, большой двухтрубный «Вулкан» слабо дымил на рейде, и было видно, как над ним истаивает грязноватое облачко.

И бухта, и кипарисы на скалистом берегу, и приморская тишина, и блеск полуденного неба напоминали Черногорию, где Волошин воевал три года назад, напоминали и Ялту, куда он ездил в прошлом году узнавать про Клеточникова… Да, вот он – остров Сирое… Остров Сирое, о котором говорили они с Желябовым в Петербурге.

Недавно была твердая хмурь Гамбурга, пакгаузы, и фабричные трубы, и вывески мореходных компаний, и высокий шпиль кирхи св.Николая. Совсем еще недавно в Гамбурге старший помощник владельца фирмы Нумена вежливо слушал «русского негоцианта». «Негоциант» сносно изъяснялся по-немецки. Ему, видите ли, крайняя нужда попасть в Средиземное море, на Кикладские острова. Изволите ли знать, на юге России возникает железнодорожное строительство, и остров Сирое, видимо, обратится в важный транзитный пункт европейских поставок. Коллега, конечно, понимает, как важно заранее присмотреться к местным условиям. Он, господин Никитенков, слышал, что в Нижней гавани разводит пары «Вулкан», и вот покорнейшая просьба оказать содействие… «Мы охотно поможем вам, – ответили «негоцианту», – но «Вулкан» грузовое судно, без комфорта, к тому же груз несколько опасный – динамит». – «О, – улыбнулся русский, – пустяки. Мы в России ко всему привыкли».

Во время плавания Дениса не покидало ощущение свободы, какой-то телесной легкости, будто все его существо обновилось. Радовали Дениса и маячные огни Ла-манша, и бискайские волны, скалы Гибралтара. Какой простор! Господи, до чего хорошо жить, когда стоишь на корабельном баке, слушаешь боцманскую дудку, а вечерами тянешь с капитаном баварское пиво!..

Но вот позавчера «Вулкан» пришел в Сирое, и опять надо сжаться пружиной, таиться и ловчить, чтоб не попасть на глаза здешнему консулу и, пряча тревогу и неуверенность, поскорее приглядеть нужных людей.

Случай свел Волошина с папашей Янаки, старым контрабандистом и владельцем харчевни. Янаки расспросами не докучал. За соответствующую мзду старик поклялся раздобыть настоящего шкипера и теперь толковал в соседней комнате с тем самым Антоном Кидоневсом, которому консул Рубаницкий грозил тюрьмой, если шкипер осмелится без разрешения везти динамит в Таганрог.

Но папаша Янаки не о Таганроге помышлял.

А Денис сидел на подоконнике, подобрав ноги, курил трубку и щурился на солнечный блеск гавани, на тонкие мачты кораблей. Вон там справа, ближе к обрывистому мысу, вытравила якорный канат шхуна «Архангелос».

Консул Рубаницкий – министерству иностранных дел:

Шифрованная телеграмма российского посла в Константинополе действительного тайного советника Новикова:

Совершенно секретное донесение одесского генерал-губернатора генерал-адъютанту графу Лорис-Меликову:

Галац, большой порт на Дунае, принял в 1880 году три тысячи семьсот тринадцать торговых судов. Ни одно из них не было взыскано по дороге столь прилежным вниманием консулов, вице-консулов, послов и посланников, а равно и всяческого рода соглядатаев, как двутрубный гамбуржец под черно-бело-красным флагом. И по сей причине шхуна с залатанными парусами без задержки порхнула в Черное море, оставив за кормой пушки Дарданелл, минареты Константинополя, босфорские фелюги.

Доблестный папаша Янаки, магистр ордена контрабандистов, да пребудет с тобою благословение русских революционеров! Задача-то была не плевая. Ушлый консул шнырял вокруг да около, ибо отлично знал, что звон золотых монет околдовывает сильнее пения сирен, а кикладские контрабандисты объегорили бы и Одиссея.

Молодцы из свиты папаши Янаки чисто обтяпали дельце. «Вулкан» добросовестно сгрузил ящики фирмы «Альфред Нобель и К°». Но несколько пятипудовых ящиков очутились не на складе, что у госпиталя, а в скалах, рядом с тропкой, проторенной к морю в сердитом кустарнике.

Ай, на славу постарался папаша Янаки! Не только уговорил шкипера, нет, он еще и слушок пустил, что именно там, на «германце», скрыты недостающие ящики с динамитом, и весь городишко об этом толковал. И даже Рубаницкий, консул, тоже в это поверил. Внимание властей в Дарданеллах и Босфоре было поглощено осмотром «Вулкана», а шхуна контрабандистов безо всяких происшествий выбежала в Черное море.

Однако главная опасность впереди. Не помешает ли пограничная стража пристать западнее Одессы, у тех берегов, где прячется балка Санжийка? Встретят ли друзья? Словом, был ворох «если», короб «но».

Море катило июльские, грузные волны. Антон Кидоневс в вишневой жилетке, расшитой серебряным шнуром, ворочал штурвал. Время от времени грек тыкал пальцем на грот или кливер, и загорелые матросы в драных шароварах стремглав кидались к парусам…

Пахну

Заранее предвкушал Желябов, как у Софьи будут лучиться глаза, сиять и лучиться. Софья бывала на юге, в Севастополе и в Симферополе. Но что может сравниться с Одессой? Жаль, не пришлось из Питера ехать вместе. Впрочем, нынче среда, а Сонюшка явится в пятницу.

Андрей снял номер в маленькой гостинице «Сан-Суси». Во дворике сохло пестрое белье, курчавая толстуха в засаленном переднике ощипывала курицу, перья кружили слабой метелицей.

В кофейне Андрея дожидался Тригони.

Жалюзи были приспущены, пол недавно вымыт. Желябов и Тригони уединились в прохладной полутемной комнате, где были мраморный столик, стулья с плетеными сиденьями и непристойная картинка на стене. В комнате пахло молодым вином и грецкими орехами.

– Черт возьми, что это за воздух такой в благословенной Одессе? Ничего тебе не делается, ты все прежний! – весело говорил Желябов, улыбчиво всматриваясь в смуглое тонкое лицо Тригони. – Хорош и знатен наш Милорд. – Он засмеялся, вскинул бороду. – А? Ничего тебе не делается!

Желябов любил Михайлова, любил Кибальчича, Желябову нравился Волошин, Андрей жизнью бы пожертвовал ради братий своих, но нежность, ребячью доверчивость питал он только к Мише Тригони, к давнему, еще по керченской гимназии, другу-товарищу.

– Я-то что, – ответил Тригони с намекающей улыбкой, – а вот у тебя, брат, в очах!.. – Он погрозил пальцем. – «Юношей влюбленных узнаю по их глазам». Ну-ка! Так или не так?

Желябов смотрел в сторону:

– Видишь ли, Миша…

– Угадал! – рассмеялся Тригони. – Открывай карты, И не лепечи, пожалуйста: «словами не выразишь», «неземное». Ну, сударь, суд ждет!

– Вполне земное, Миша.

Тригони перестал улыбаться.

– Гм… У Стендаля где-то: «Прелесть любви в тайне двух». И потому – не надо, не говори.

– Не то, не то, – нетерпеливо возразил Андрей. – Мне, брат, хоть на весь свет крикнуть. Но как скажешь? Как это выразишь? Не умею! Она не из тех, кого определишь: «Умна и красива». Или там: «Очень мила». Нет, тут эдакое глупо, гиль и чепуха.

Андрей гладил холодный мрамор.

– Вот, говорят, я – мужик, обработанный культурой. – Он усмехнулся с неожиданной в нем застенчивостью. – Ей-богу, один так и сказал… Ну, не спорю. Обработанный так обработанный. А вот Соня… Соня – дворянка… Да душа-то у нее, друг мой, душа, говорю. Тут тебе не «мимолетное виденье», не «гений чистой красоты», тут русская женщина: безоглядно войдет в горящую избу. Хоть на край света. Нет, нет, ты не думай, не о том я, что она за мной именно пойдет. Не в том суть совсем. Понимаешь?

– Понимаю.

– Нет уж, – вдруг насупился Желябов. – Ладно, хватит, все равно не объяснишь.

– А все ж таки: «прелесть любви в тайне двух»? – грустно улыбнулся Тригони.

Они умолкли, каждый задумался о своем.

– Что? Что ты сказал?

– Я? Ничего. Вот сижу и жду, когда Андрей Иванович соизволят сделать распоряжения.

– Сделаю, брат. Но, может, сперва промочим горло?

Они выпили сухого вина, и Желябов стал рассказывать. Тригони легонько постукивал мундштуком о мраморный столик. Теперь ясно, зачем это питерцы просили его съездить в Санжийку, в небольшую укромную балку, на склонах которой немец-колонист разбил доходный фруктовый сад. Да, он был в Санжийке; немец живет ближе к Одессе, в экономии, а в саду, до сбора урожая, – один старик сторож.

Место, стало быть, для волошинского груза подходящее. Однако весь динамит – Желябов говорил «товар» – враз не отправишь в Питер. И потом, часть динамита, оказывается, пригодится в Одессе.

Тригони перестал постукивать мундштуком.

– Приедет Софья, узнаешь, – сказал Желябов и завел речь о катакомбах.

Действительно, коридоры, вырубленные под Одессой, с их тайными входами, неведомыми закоулками и тупиками, были очень уж хороши для того, чтобы схоронить «товар».

Тригони задумался. Лучшего, пожалуй, не сыщешь. Да уж больно много шныряет там отборной публики.

– Воры?

– Они. Совсем недавно полиция изловила шайку.

– Недавно? Где?

– Кажется, в Бирюковской. Знаешь? В той, что выходит на Пишоновку, в пустыри. Там их три разом, три катакомбы: Бирюковская, Боффо и Раннеса. И каменоломни брошенные, и бугры. Черт ногу сломит. Да вот, видишь, полиция недавно лазила.

– Вот и отлично, отлично, – быстро отвечал Желябов. – Недавно лазила, недавно изловила, так на кой ляд и мазурикам и фараонам теперь эта самая Бирюковская? На кой ляд теперь? Туда и отвезем. Только бы ты, Миш, наверняка узнал, в какой именно из трех-то полиция была. Это тебе – раз. А теперь второе: лошадей, подводы достать.

– Господи боже мой! – взмолился Тригони. – Да что я, биндюжникам друг, что ли?

– Ну не ты, так кто еще… Тут, думаю, с братцами-контрабапдистами… А? Не перевелись?

– Какое там! Еще и теперь в трактире «Пелопоннес»… Знаешь Польский спуск? Да-да, он самый. Там, говорят, у них настоящий парламент.

– Ну дак чего ж еще? Словом, Миш, это наша с тобой забота. А в Санжийку ты больше не поедешь, я отправлюсь с теми, кого в «Пелопоннесе» найдем. А тебе нельзя. То есть как это «почему»? Да потому, тебя здесь каждый знает, увидят дорогою. Нет, нельзя! И потом с Соней хлопот достанет… Ну, не пора ли выпить за успех?

Голубоглазая, ладненькая, она пересекла вокзальную площадь, не обращая внимания на извозчиков, кричавших: «Пожалуйте сюда, мамзель!» – и уже вошла было в улицу своими скорыми, крепенькими шажками, когда ее окликнули. Она обернулась и тотчас заполучила поцелуй в губы.

– О цо добре! – похваливал мужик, сидевший на возу, и ухмыльнулся ласково: – Ай, гарна паненочка!

Было жарко, душно. Пыльная акация цепляла за плечи. Из дворов тянуло вонью.

– Ну вот ты и приехала…

– Приехала…

– Хорошо?

– Очень.

– Правда, хорошо?

– Правда.

Софья покосилась на Андрея:

– Ох, видел бы Александр Дмитриевич! Досталось бы на орехи.

Они рассмеялись, беззаботно и счастливо, как давно уж не смеялись… Пусть не дано жить, как живут тысячи тысяч. Но они вместе. Пусть встречи коротки. Но у них иная мера времени. Они в церкви не венчаны. Но они те, кого народ зовет половинами.

В семьдесят седьмом, летом, Софья впервые увидела Андрея. Петербургский окружной суд судил пропагандистов. Желябова держали в Доме предварительного заключения, Софью вызывали повестками. Но тогда они просто знали: есть такая Перовская, есть такой Желябов. И если уж по правде, то Софья в ту пору была увлечена Сергеем Кравчинским. Однако увлечение скоро сменилось дружбой, прочной и нежной дружбой, которая сохранилась по сей день, хотя Сергей давно уж за границей, в эмиграции. А теперь Софья, пожалуй, могла бы сказать, что и увлечения-то не было, что она всегда любила и ждала Андрея, и, право, забавно было замечать, как он иной раз ревновал ее к Сергею.

Потом Воронеж: Архиерейский сад, пустынный островок с зыбучим песком и лозою. Софья не сразу признала борьбу за политические права народа, не сразу склонилась к политическому террору. Желябов ворчал: «С этой бабой ничего не поделаешь!» Были сходки и споры, но ведь были и всплески весел, и песня, и отблеск звезд на речной воде.

Сбросив пиджак, в рубахе с распахнутым воротом и засученными рукавами, Андрей по-рыбачьи, по-черноморски налегал на весла…

Софья приехала в Одессу, потому что здесь предполагалось повторить «сухоруковский домик». На улице, соединяющей порт с вокзалом, Исполнительный комитет решил нанять какую-нибудь лавочку и оттуда устроить подкоп с миной: ожидалось, что нынешней осенью царь вернется из Ливадии не через Симферополь, как в прошлом году, а через Одессу.

У будущей лавочницы Марии Прохоровской – Софья приехала с паспортом на имя Прохоровской – для роздыха оставался день иль два.

Вечером бриз повил город сухим туманцем, шорохом засыпающего моря. Не запахи, как днем, а звуки слышались отчетливо: оркестр на Приморском бульваре, чья-то скрипка на Ланжероновской улице, ленивое шарканье ног на панелях, стук домино в кофейнях, вкусное потрескивание каштанов на железных жаровнях.

Андрей заглядывал Софье в лицо. Он простодушно восхищался и роскошным домом на Дерибасовской, и витриной ювелирного магазина Петипати, и огнями Лондонской гостиницы, и тем, что продавец ухватил его за рукав, навязывая каштаны, и старухой в буклях, которая сидела у окна, благожелательно кивая какому-то господину с тросточкой… Андрею ужасно хотелось, чтобы все это Софью тоже восхищало. В нетерпеливом желании его было что-то мальчишеское, и Софья поддакивала и улыбалась, хотя и не усматривала ничего особенного ни в вызывающей роскоши дома на Дерибасовской, отгроханного каким-нибудь спекулятором, ни в огнях Лондонской гостиницы, ни в публике за столиками кофеен.

Правду сказать, ее даже несколько раздражала шумливая, жестикулирующая бойкость этого города, во всяком случае, она не поступилась бы ради Одессы своим Севастополем, корабельная опрятность которого сочеталась с мужеством ветерана. Андрей взял извозчика. Поехали на Большой Фонтан. На загородной дороге копыта мягко пошлепывали. И звезд было больше, и пахло иначе – стародавней, скифской степью.

Шесть лет назад в такую же ночь Софья ехала с братом в Севастополь. Ее тогда выпустили из тюрьмы на поруки, ей минул двадцать один. Из Одессы с братом Васей на пароходе. В такую же летнюю ночь… Но нет, она не вспоминала ни ту ночь, ни как сидели они на палубе и, глядя на фосфорический блеск волн, шептались о счастье, которое дает жизнь ради народа, о пробуждении России… Нет, не вспоминала. Она слышала дыхание Андрея, и она жила тем, чем редко жив человек: не прошлым и не будущим, а теперешней минутой.

Желябов остановил извозчика, велел подождать.

Пошли к морю. Вдали оно было глухо-темное, ближе – светлело раствором лунного света.

Медленно, об руку подошли к волнам. И вдруг оба, сами не зная отчего, рассмеялись негромко.

Плыли неспешно, со странно белыми лицами, спокойными и счастливыми. Плыли все дальше, оба неутомимые… Потом, обнявшись, возвращались на дорогу, к пролетке, все такие же спокойно-счастливые, с влажными волосами, а море отрешенно перекатывало гальку, мягко брызгая огнистой россыпью.

В дом, давно Андрею знакомый, в дом Софьи Григорьевны Рубинштейн, приехали поздно. Хозяйка и Тригони встретили Андрея с сердитой радостью – какого черта запропал?!

После чая Софья Григорьевна села за рояль. Шопена? Ну конечно, Шопена. Она придвинула лампу и стала играть.

Крупное красивое лицо ее было печально. Андрей вдруг с беспокойством ощутил смутную вину перед этой женщиной, которая, наверное, любила его, и Соня тотчас насторожилась, тихо отняла руку.

Лоция чеканно описывала побережье: там маяк, а там каменистые отмели, здесь грунт ракушечный, а здесь грунт илистый, тут обрывы, а тут пологие спуски… Однако лоция ничего не сообщала о пограничной страже. Но это, в общем-то, не беда: плох контрабандист, у которого нет приятелей среди стражников. А вот откуда было знать шкиперу Кидоневсу, что в связи с рейсом «Вулкана» из Практической гавани вышли в море дозорные корабли? А дозорные канонерки, поворотливые и приземистые, каждая с тремя орудиями, вспарывали море у одесских берегов.

– Ой худо, – сказал шкипер, заметив угрюмые дымы канонерок. Грек дернул книзу один ус, потом другой, крикнул что-то матросам, и шхуна взяла курс в открытое море.

Набежала ночь, лунная и чистая, как и все предшествующие, и Денис подумал, что нечего бить тревогу, утро, мол, вечера мудренее. Но утро не оказалось мудренее вечера. Шхуна бесцельно болталась в море. День был бесконечным и тягостным. Контрабандисты играли в кости, бранясь и вскакивая. Шкипер сердито перебирал кипарисовые четки.

Море уже не чудилось Денису символом Свободы и Мятежа, оно было бессовестно равнодушным, оно держало Дениса, как привязанного, в своем томительно блистающем круге. Денис слонялся по горячей палубе, в глазах его плавали радужные пятна.

В сумерках «Архангелос» осторожно сунулся к одесским берегам, но на горизопте опять встали роковые дымы военных кораблей.

И еще одна ночь и еще один день прошли никчемно. Опять толкнулись к берегу, и опять – вдали канонерки.

Кидоневс помрачнел.

– Румыния, – сказал он Денису. – А?

И, мешая греческие и русские слова с еврейскими жаргонными, стал доказывать, что лучше бы двинуть к Румынии, а там уж где-нибудь да как-нибудь выгрузить ящики.

– Сволочь… – У Дениса задрожали скулы, он вытащил револьвер. – Я тебе покажу «Румыния»!

Команда молчала. Шкипер сплюнул. Команда сплюнула. И вдруг они все расхохотались.

– Гармидар! – воскликнул шкипер, мотая головой в феске. – Ай, молодец! Люблю! – Он повел подбородком в сторону своих ребят и жестом показал, что они могут сделать с Денисом: выбросят за борт, и баста, концы в воду. – Буль, буль, – проговорил Кидоневс.

И опять все расхохотались.

Денис пихнул револьвер в карман. Глупейшее положение, черт догадал взбеситься! Дурацкое ребячество… Как объяснить грекам, что он вовсе не торгаш и не наживала, как объяснить, что динамит позарез нужен? Денис сел на бухту пенькового троса. Фу, до чего ж скверно!.. Не посулить ли прибавку за риск? А? Пожалуй, единственная возможность удержать шхуну на прежнем курсе.

Шкипер выслушал Дениса, достал бутылку вина. Они чокнулись. Вино было честное. Таким скрепляют честные сделки. Они выпили еще по стакану.

За полночь шхуна «Архангелос» опять приблизилась к одесским берегам. И вот в неверный, глухо-зыбкий час, излюбленный контрабандистами, парусное суденышко встало на якорь близ балки Санжийки. Ночь еще не минула, но туман уже елозил по-над берегом.

Матросы вывалили за борт шлюпку. Денис спрыгнул в шлюпку, чувствуя скорое, неровное колотье сердца.

Там, на берегу, он заметил робкое пятнышко фонаря, рванул ворот рубахи и что есть силы залопатил веслами.

Киль шваркнул о грунт. Денис увидел усачей, похожих на шкипера Кидоневса, и еще ничего не поспел сообразить, как Желябов, взявшийся невесть откуда, облапил его и притиснул, целуя в темя.

Поздней осенью российский консул на Кикладских островах в Средиземном море получил извещение министерства иностранных дел: императорское правительство разрешает ввоз динамита, который действительно заказан купцом Женгласом для строительства железной дороги.

И таганрогский градоначальник тоже получил извещение. Телеграмма, подписанная директором департамента государственной полиции, гласила, что динамит доставит греческий пароход «Марино», за разгрузкой коего надлежит иметь строжайший досмотр.

А Волошин и Желябов давно пребывали со своим «товаром» в Петербурге. Вернулась и Перовская: царь в Одессу не поехал.

Глава 18 ПОРУЧИК, ВДОВА ТРУБАЧА И ДРУГИЕ

В фотографии было много бархата, столик с бахромой, пальма и траченое молью чучело бурого медведя на задних лапах.

Фотограф Александровский в политику не ввязывался. Упаси и пронеси! Однако тех, кто в нее ввязывался, он видывал. Иногда его приглашали в департамент государственной полиции. Александровский охотно ездил на Фонтанку со своей деревянной треногой, черным покрывалом и громоздким аппаратом, похожим на чемодан, – фотографировать государственных преступников для архива департамента. Услуги оплачивались не слишком щедро, но ведь куда как лестно числиться «поставщиком» если и не двора его величества, то министерства внутренних дел.

Впрочем, в департамент звали не очень часто, и Александровский прилежно хлопотал в своем заведении. Клиентов хватало. Не на задворках, а в центре, Невский, 61, помещалась его фотография.

Заказчик, заглянувший к Александровскому в один из низеньких ноябрьских дней, был принят хозяином любезно, но без суетливости, которой отличалась всякая мелкая сошка. Александровский полагал, что он не ремесленник, а портретист.

– Всего лишь копии? – небрежно спросил он клиента.

– Да. Копии. Вот с этой, пожалуйста.

Александровский передал карточку помощнику (он называл помощника «ассистентом») и сказал, что заказ можно получить – полистал календарь, – можно получить двадцать восьмого. Но едва клиент ушел, Александровский по какому-то тревожному наитию взял у помощника карточку. Молодой человек, изображенный на ней, показался ему знакомым, однако фотограф не мог припомнить, кто это и где он его видел.

Вечером, сидя за чаем и почитывая газету, Александровский все вспомнил. С минуту он незряче глядел на газету, машинально позвякивая ложечкой в стакане.

Не сказав жене ни слова, он сошел, как был в халате, в фотографию, зажег лампу и опять достал карточку, оставленную давешним посетителем. И тут его ознобило. Господи! Да как он запамятовал?

Утром взволнованный «портретист» был в градоначальстве. Его принял востроносенький чиновник отделения по охране общественного порядка и спокойствия в Санкт-Петербурге.

– Да-с, – подтвердил востроносенький, разглядывая фотографию, – он самый и есть, казненный Пресняков. Очень хорошо-с! Когда, говорите, изволят пожаловать? Двадцать восьмого? Очень хорошо-с! – И, провожая Александровского, осклабился: – Вот-с приятно, когда охрана опирается на поддержку благонамеренных граждан.

За день до срока в заведении Александровского, в темной комнате, где кисло попахивало химикалиями и вкрадчиво журчала вода, расположились четверо.

Клиент явился в назначенный день.

– Здравствуйте, здравствуйте, – зачастил Александровский, как-то нелепо полуприседая и пятясь. – Милости просим! ,

Четверо полицейских выскочили из соседней комнаты. Заказчик метнулся было к выходу, на него навалились, заломили руки.

– Я буду жаловаться, черт возьми! – проговорил он, бледнея и морщась.

– Воля ваша, – сухо ответил офицер и приступил к обыску.

На круглый столик с бархатными бомбошками, который всегда подставляли дамам, чтобы они приняли перед аппаратом лебединые позы, на столик этот легли револьвер, стальной кастет, часы с цепочкой, деньги. Офицер повертел в руках вид на жительство.

– Отставной поручик артиллерии Константин Николаевич Поливанов? Орловский переулок, дом Фредерикса?

– Да, да, да, – раздраженно отвечал поручик. И напустился на городовых: – Руки прочь, канальи! Я вас научу приличному обращению!

Орловский переулок находился в ведении Рождественской части. Для производства обыска в квартире арестованного нужен был тамошний пристав.

Поехали на Пески, в часть. Оттуда с приставом и еще несколькими городовыми отправились пешком.

Прохожие останавливались, с испугом и любопытством глядели на бородатого человека, которого вели городовые. Нищий в драной шинельке просипел нелепицу: «Подайте на штоф пострижения, на косушку сооружения!» Всклокоченный сиделец тявкнул из шорной лавки: «Так его, шельму!!» В подворотне заплакала шарманка:

И «нитка оборвалась»: поручик рванулся, ударился бегом, шибко работая локтями.

– Держи-и-и-и…

Хлопнул револьверный выстрел.

Поручик сбросил пальто, резким движением скинул галоши, ему стало легко, как бы даже весело, он помчался еще быстрее.

– Держи-и-и…

Какой-то болван в поддевке разбросал руки, загораживая дорогу, но беглец сшиб его с ног, и тот хрястнулся затылком об степу.

Железная оградка, черные деревья и кусты… А, Овсянниковский сквер! Ну помогай бог… И-ух! Поручик перемахнул оградку.

Городовые настигали. Он наддал ходу, ветер хлестнул его, как нагайкой… Ледяная стежка, из тех, что раскатывают мальчишки на скверах, была припорошена снежком, он ее не заметил, поскользнулся и грохнулся во весь рост.

Спустя полчаса вторично арестованный поручик Поливанов сидел на стуле посреди своей комнаты. Городовые придавили ему плечи; брезгливо подергивая губой, он ощущал затылком их тяжелое дыхание. Пристав, все еще не совсем придя в себя после погони, писал протокол. Офицер, схвативший Поливанова в фотографии на Невском, расторопно командовал обыском, поглядывая на арестованного с немой укоризною.

Сперва обыск не дал ничего примечательного: старые газеты, карта железных дорог, «Спутник для дачников» с планом Петербурга… Но потом была найдена пачка прокламаций; офицер, слюнявя палец, пересчитал их, сообщил приставу:

– Числом двадцать шесть, от Исполнительного комитета.

А когда из-под кровати выволокли чемодан в черном парусиновом чехле, Поливанов сказал:

– Эй, осторожно!

В чемодане оказались жестянки, обыкновенно употребляемые для колотого сахара, но в банках хранился не сахар, а темная масса, залитая поверху слоем парафина.

Когда поручика уводили, он непринужденно раскланялся с квартирной хозяйкой, дескать, до скорого, Марья Ивановна, тут какое-то недоразумение.

Г-жа Горбаконь нервно оправила полушалок. Уже на лестнице Поливанов услышал, как она запирает двери на все запоры, словно он мог вернуться и натворить бог знает что.

Полицейская карета доставила арестованного в Дом предварительного заключения.

Смотритель записал в журнале: «Лицо, именующее себя отставным поручиком Поливановым, зачислено за жандармским управлением».

Никольский, высокий, в пенсне, сутулый, с округлым брюшком, больше походил на приват-доцента, чем на подполковника отдельного корпуса жандармов. Ровным петербургско-чиновничьим движением он подал прокурору Добржинскому протоколы ареста и обыска.

Добржинский, живой, как колобок, быстренько прочел документы, быстренько спросил:

– Вещественные доказательства?

Никольский все тем же ровным движением достал из ящика газеты, карту железных дорог, «Спутник для дачников», прокламации Исполнительного комитета.

– Извольте, Антон Францыч.

Добржинского коробило, когда подполковник произносил его отчество, сильно ударяя на «цыч», словно бы циркая плевок сквозь зубы. Он знал: Никольский из тех жандармов, что возражают против участия представителей прокуратуры в следствиях по делам политическим.

Прокурор небрежно листал дачный путеводитель.

– Еще что?

– Не спешите, – тонко улыбнулся Никольский. – Взгляните, пожалуйста, вот, вот, вот… Впрочем, не перечесть.

Реденькие брови Добржинского поднялись. Никольский пояснил:

– Крестиками означены проходные дворы, Антон Францыч.

– Уху, – носом выдохнул Добржинский; ему было неприятно, что этот «приват-доцент» уже успел кое-что подметить. – Уху… Генерал Федоров?

– Пожалуйста.

Эксперт артиллерийской академии генерал Федоров рапортом удостоверял: химический анализ содержимого жестяных банок показывает – динамит фабричного производства; судя по высокому качеству, иностранной выделки, очевидно, фирмы «Альфред Нобель и К°». Далее следовал акт об уничтожении взрывчатого вещества на плацу артиллерийской академии.

– Когда я начинал дело Гольденберга, было и того меньше. – Добржинский не упускал случая щегольнуть знаменитым делом, с которого и открылась, собственно, его карьера.

– Да, – согласился Никольский, прищуриваясь, – дело Гольденберга… Вы его ловко поддели, Антон Францыч, и очень ловко довели до самоубийства.

Добржинский оправил жесткие крахмальные манжеты.

– Я исполнил свой долг честно и, не скрою, с некоторым умением.

– Ну да, ну да… – Пенсне подполковника холодно поблескивало. – Впрочем… Да-с. Так вот, об этом Поливанове. Я в совершенной уверенности: вид на жительство подложный.

– Несомненно.

Никольский поднялся.

– У нас с вами всегда полное понимание.

Они поехали на Шпалерную, в тюрьму.

В просторной комнате, где обычно производились допросы, в комнате с зарешеченным окном были стулья, диван, письменный стол и портрет императора Александра, еще молодого, – портрет тех лет, когда государь возвестил правду и милость в судах.

Жандармы привели арестованного.

Полковник и прокурор стоя представились ему.

При имени Добржинского арестованный окинул прокурора внимательным взглядом, и обоим чиновникам показалось, что в серых, с влажным блеском глазах преступника мелькнуло что-то похожее на презрение.

Никольский разложил письменные принадлежности, взял стакан, стоявший рядом с графином, и посмотрел на свет – чист ли? Добржинский провел ногтем по бандероли папирос «Королевский фимиам», закурил.

– Наша обязанность, Константин Николаевич… – начал прокурор и улыбнулся: – Простите, не ошибаюсь? Константин Николаевич? Итак, наша обязанность, которую, увы, я при всем желании назвать приятной не могу, состоит в том, чтобы разобраться решительно во всех обстоятельствах, заставляющих нас подозревать вас, господин Похитонов…

– Поливанов, – поправил арестованный.

– Извините, ради бога, Константин Иванович…

– Николаевич, – поправил арестованный.

– О господи! – как бы законфузился прокурор. – Прямо беда! – Он легонько постучал указательным пальцем по лбу. – Итак, Константин Николаевич, обязанность наша добросовестно разобраться во всех обстоятельствах, а посему… Если мой коллега не возражает?.. Благодарю вас, Андрей Игнатьевич. Посему не соблаговолите ли вы, господин Поливанов, рассказать нам прошлую вашу жизнь.

– Охотно, господа. Все, что помню. И надеюсь, все разъяснится, к общему нашему удовольствию. Поверьте, мне крайне неловко и даже – как бы это выразиться? – даже обидно подвергнуться столь неприятной процедуре и очутиться там, где не пристало пребывать русскому дворянину и офицеру.

– Чувства ваши понятны, Константин Николаевич, – сказал подполковник Никольский, – и я как офицер… Вы понимаете? Но что прикажете делать? Покушение на бегство из-под стражи, динамит, прокламации… Согласитесь. многое противу вас.

– Я и это объясню, господа. Однако разрешите по порядку.

– Пожалуйста.

– Ну что ж… Родился я, милостивые государи, в родительском имении, в селе Дубровицы, Московской губернии. Из Четвертой московской гимназии вышел в семьдесят шестом году. До поступления в военную службу проживал частью дома, в имении, а частью в Москве на средства, получаемые от уроков… Потом…

– Извините, – перебил Никольский, – маленькая частность, Константин Николаевич: где именно проживали в Москве и у кого именно давали уроки?

Поливанов, наморщив лоб, опустил глаза.

– Тут, господа, романтическая история… Позвольте не отвечать… Есть некоторые вещи… Мне крайне не желательно вдаваться… – Он помолчал, вздохнул и продолжал: – Ну-с, в конце семьдесят шестого решил вступить в военную службу и прибыл в Санкт-Петербург.

– Где остановились в столице?

Поливанов посмотрел на Добржинского рассеянно п словно в удивлении: кому, дескать, нужны такие подробности?

– Не помню… В службу поступал без экзамена.

– Пользовались льготой? – Никольский то ли ловил Поливанова, то ли подчеркивал собственную осведомленность в военных делах.

– Точно так, по второму разряду, – ободрившись, отвечал Поливанов с видом человека, которому лучше уж объясняться с офицером, чем с каким-то штафиркой. – По второму разряду, да. И зачислен был вольноопределяющимся в тридцать вторую артиллерийскую бригаду.

– В какую батарею, не укажете ли?

– В первую. В первую батарею тридцать второй артиллерийской бригады. Тогда квартировали в столице. – Поливанов мечтательно улыбнулся. – Хорошо началась моя служба, господа. Очень хорошо. Уже осенью был произведен в прапорщики и получил назначение в Кронштадт.

– Не угодно ль объявить, куда именно?

– А как же, а как же, господа. Помню отлично: в пятнадцатую роту крепостной артиллерии. Славная была поначалу жизнь. Осенью семьдесят восьмого получаю уже подпоручика. Но, увы, господа, тут вскорости начались неприятности по службе, я оказался в оппозиции командиру. Ну сами понимаете, какая уж тут карьера? Стал подумывать об отставке, ибо… Словом, об этом вспоминать нечего. Подал в отставку. Вышел с чином поручика, каковым, стало быть, отставным поручиком артиллерии, и имею честь до сего дня…

Добржинский предложил ему папиросу. Поливанов поблагодарил и отказался.

– А фамилию командира не помните ли, господин Поливанов? И назовите, пожалуйста, кого-либо из ваших кронштадтских знакомых.

– Фамилию командира? – усмехнулся арестованный. – Я, разумеется, помню, господин прокурор, однако назвать ее не желаю. А равно и моих знакомых.

– Видите ли, Константин Николаевич, запирательство только вредит вам. Согласитесь, это укрепляет нас в подозрениях, тогда как вам да и нам с Андреем Игнатьевичем желательно бы скорее рассеять их. Не вижу оснований, почему бы скрывать командира, знакомых… А?

– Нет, господа, позвольте не называть.

– Как вам угодно, – нахмурился Добржинский. – Придется в протокол… Так, так… Ну, а после отставки где же изволили проживать?

– Подыскивая приличное занятие, жил в столицах. Да ведь, господа, стоит взглянуть на указ об отставке, там ведь все: где да когда жил. А так, на память, черт его знает.

Подполковник Никольский положил перо. Тронул губы платком. Спросил:

– Чемоданчик-то с динамитом откуда у вас?

– Вот ждал я этого вопроса. – Поливанов будто обрадовался. – Ждал, ей-богу. Ну что тут скажешь? Попутал бес. Повстречал как-то одного знакомого… Да-с. Был. извините, того-с, накуликался, извините. Он мне и говорит: «Возьми-ка, брат, чемодан да и спрячь». Я: «Изволь, брат». И невдомек, что там эдакое-то. Ну, а имя знакомого, не обессудьте, тоже назвать не могу-с. Долг чести. – Он растерянно улыбнулся. – Чтобы это я в другой раз – боже спаси! Ни за что ни про что и угодишь-таки в историю.

– Та-а-ак, – протянул прокурор. – А когда этот ваш знакомый дал вам чемодан с динамитом? Когда?

– Не помню. Кажется, осенью.

– Должен заметить, господин Поливанов… – Добржинский подхватился с места, пробежался мелкими шажками. – Должен заметить, ответы ваши до крайности неубедительны. Боюсь, придется не одну неделю провести взаперти.

Поливанов выпрямился:

– Сударь, не угрожайте мне. Я дворянин, офицер. Я дал объяснения, какие счел долгом. Скажите наконец, в чем меня подозревают?

Никольский встал. Его округлое брюшко приятно выпятилось под голубым мундиром.

– Вы принадлежите к преступному сообществу, именующему себя социально-революционной партией.

– Кто? Я? К какому такому сообществу?

– И это вам тоже дал знакомый? – Никольский потряс пачкой прокламаций Исполнительного комитета.

Поливанов вздохнул:

– Господа, прошу прекратить допрос, я очень устал. Вы не верите… Что же мне делать?

Называющий себя Поливановым не сомневался – личность его установят. Месяцем раньше, месяцем позже. И тогда… Одного московского подкопа достаточно для смертного приговора.

Десять тысяч раз взывал об осторожности и осмотрительности. А теперь в четырех стенах камеры приходится согласиться: на всякого мудреца… Что ж такое стряслось? Какая пружина вдруг ослабела? Ну хорошо, он был возмущен трусостью знакомых студентов. Маменькины сынки, у которых с языка не сходило: «Народ, свобода», – убоялись заглянуть к Александровскому или Таубе, чтобы заказать фотографии казненных героев. Пресняков с Квятковским положили жизнь «за други своя», а «други» струсили зайти за карточками. Тут его возмутила не столько трусость петрова или сидорова, сколько дряблость всего этого общества, на словах сочувствующего борьбе. А фотографии-то нужны были, очень нужны для заграничных изданий. Правда, Осинский когда-то писал: «Пусть нас забывают, лишь бы дело не заглохло». Но это он писал для друзей, чтобы горе недолго гнуло. А когда народ забывает имена, дело глохнет. Как можно было не заказать фотографии казненных? Как было не пойти?

Да, все это чистая правда. И все же это не вся правда. Какая-то душевная пружина ослабла в те дни. Ведь он от Клеточникова знал: не следует иметь дело именно с Александровским. А он пошел на Невский. И это минутное колебание на пороге заведения, когда он устало, с какой-то предательской вялой покорностью сказал себе: «Э, будь что будет…»

Прокурор с подполковником тоже не сомневались: раньше иль позже они установят личность «называющего себя Поливановым». Но дело было не только в этом. Дело еще в том, чтобы доказать «отставному поручику»: вы вовсе не отставной поручик и не господин Поливанов. Именно доказать, а не вынудить признание. И не потому только, что Поливанов крепкий орешек, но и потому, что одна эпоха пыток минула, а другая еще, увы, не наступила.

– Квартирная хозяйка – раз, – вдумчиво перечислял Никольский, помечая «галочку» на чистом листке. – Кто-либо из кронштадтцев – два. Потом – настоящий, подлинный поручик Поливанов. Он ведь существует на белом свете? Верно?

Добржинский семенил из угла в угол, оправлял тугие манжеты. «Экий Бобчинский», – насмешливо косился на него Никольский.

В кабинет постучали.

– Дозвольте, ваше высокоблагородь? Вот-с, велено передать.

Никольский взял бумагу, расписался в книге, тронув пенсне, прочитал:

Они сели рядом – прокурор и подполковник, положили перед собою указ об отставке, отобранный у арестованного, и телеграмму из Кронштадта.

– Видите, Антон Францевич? А у нашего-то «Поливанова» номер!

– Вижу, Андрей Игнатьевич, – отвечал Добржинский. – Да и вообще я сразу почуял фальшь.

– Нет, а вы и сюда, сюда взгляните. Вот дата: выдан в декабре, а Марвин указывает – июль.

– Да-с, сомневаться нечего.

И на Шпалерную в Дом предварительного заключения стали вызывать свидетелей.

Полногрудая мадам Горбаконь, увидев в углу бывшего своего жильца, отчужденно и строго поджала губы.

– Сперва несколько необходимых формальностей, – обратился к ней прокурор. – Ваше звание?

Мария Ивановна ответила с достоинством:

– Вдова трубача собственного его величества конвоя.

– Вот как? – комически удивился «отставной поручик».

Никольский неодобрительно поднял палец, но глаза за стеклышками пенсне улыбались.

– Ваш возраст?

Вдова трубача ответила не слишком громко:

– Сорок.

Никольский черкнул перышком в бланке для допросов.

– Госпожа Горбаконь, – привычной официальной скороговоркой посыпал прокурор, – вам предъявляется лицо, называющее себя отставным поручиком Поливановым. Признаете ли вы его за того человека, который снимал комнату в вашей квартире?

– Да, он самый.

– Что вы имеете рассказать относительно образа жизни лица, называющего себя отставным поручиком Поливановым?

Вдова так и загарцевала:

– Очень даже многое могу, господа, очень даже многое. Поливанов занял у меня комнату под номером один. Хорошо помню, приехал почти без вещей…

– Но какие-нибудь вещи были? – спросил Добржинский, обмениваясь с Никольским быстрым взглядом.

– Да так, господа, пустое, и вещами-то нельзя назвать. Подушка, картонка. Пустое. Нет, вот еще, помню, чемодан был.

– Какой чемодан? – насторожился Никольский.

– А небольшой такой, дешевенький, в черном парусиновом чехле.

Добржииский наклонился к подполковнику:

– Чемодан давно был.

Он произнес это так, чтобы «поручик» слышал и понял: версия о знакомом, который вручил ему осенью чемодан с динамитом, рухнула.

– Уходил он всегда рано, часов в девять, а возвращался нередко в полночь, – балабонила Горбаконь. – И всегда один. Бывали у него какие-то люди, но чрезвычайно скрытно. А как вернется, господа, так сейчас это дверь на запор щелк-щелк, и ни звука. Что он там делал, бог весть. Подойду – ни шума, ни шелеста, ни стука, ну ровно ничего, ей-богу. Вот, думаю…

– Ай-ай-ай, – заметил арестованный, – трубачиха, а подслушивала!

Мария Ивановна горделиво колыхнулась:

– А я ваши попреки, сударь, знать не желаю.

– Господин Поливанов, – рассердился прокурор, – прошу вас молчать. В противном случае мы удалим вас.

Свидетельница пустилась еще бойчее:

– Иногда оставался он, господа, до полудня. И всякий раз, заметьте, когда полы мыть. Все прочие жильцы уходили, а он никогда. Будто у меня не порядочный дом – украсть могут. А и украсть-то у них нечего, ежели и покусится прислуга. Даже вот потребуются ему папиросы, так он что же? Он, господа, чуть дверь приотворит, сунет Матрене деньги и опять щелк-щелк. Очень скрытный господин, пятый год сдаю комнаты, а таких не видела.

– Хорошо-с, Мария Ивановна, хорошо-с. А вот что: не получал ли ваш жилец письма, денежные повестки?

– Никогда и ничего, – замотала головой вдова трубача. – Да и откуда эдаким-то получать?!

Протокол был написан, подписан, вдова выплыла из комнаты.

На другой день арестованного «предъявили» бомбардиру, присланному из Кронштадта.

Бомбардир оказался малым лет двадцати четырех, наглым, гладким, из тех ухарей, что разбивают сердца кухарок и горничных.

На вопросы ответствовал он, стоя во фрунт, бойко, с оттеночком денщицкой фамильярности, которая как бы намекала: «Я, господа, хоть и нижний чин, однако на плечах не кочан капусты имею-с».

– Барина своего, ваше выскобродь, как сейчас вижу. А вот в них, в этом вот господине, никак не могу признать Константина Николаевича. Барин мой с лица совсем другие, они такие черненькие, а господин – нет. И глаз, ваше высокородь, у барина темный. Что-с? Слушаюсь, ваше сокородь, сейчас доложу-с. Служил я, значит, денщиком больше года, как барин прибыли из действующей за Дунаем армии. Службу проходили мы в третьей батарее сводно-артиллерийской бригады, ныне расформированной. Летось барин запросился в отставку. Уйду, говорит, на покой да и обженюсь на Москве. Невеста у них там была, дочь купца Борисовского. Батюшка ихний сказывал, свадьба…

– Постой-ка, брат, – перебил прокурор. – Батюшка сказывал? Ты его знаешь?

– А как же, ваше сокородь? Как же! – вроде бы даже приобиделся бомбардир. – Знаем-с. Коллежский асессор Николай Александрович, проживание здесь имеют, в Питере. Вот опосля, ваше высокородь, как, значит, отпустите, так я к ним и наведаюсь.

– Где же он живет?

Бомбардир сказал адрес. Никольский записал и улыбнулся.

– А барин твой где ныне? – продолжал прокурор.

– Ну, как они вышли в отставку, с той поры и не видел-с. Однако они не забывают. Вот к пасхе письмо получил, а в письме – красненькую. Теперича, к рождеству-то, тоже, думаю, будет.

– А письмо не сохранил ли, братец? – Никольский поигрывал пенсне.

– Известно, сохранил, не обертка от табаку. Я, ваше сокородь, еще ехамши из Кракова…

– Откуда? – удивился Добржинский.

– «Краков» в здешнем просторечии – «Кронштадт», – объяснил подполковник с иронией в голосе.

Иронию эту мнительный Добржинский принял на свой счет и прихмурился: Добржинского лишь нынешним летом, после дела Гольденберга, перевели из Одессы в столицу, он еще не познал все «петербургские обстоятельства», но очень злился, подозревая, что его считают провинциалом.

– Что же ты «ехамши из Кракова»? – улыбался Никольский.

– Подумал, ваше сокородь, может, интерес поимеете. Так я его, письмо-то, и привез про всякий, стало быть, случай.

– А! Умница, умница, – похвалил Добржинский. – Давай!

– Рад стараться. Извольте. – Бомбардир сунул руку за борт зеленого мундира и вытащил конверт, завернутый в вощеную бумагу.

Казалось бы, все изобличало арестованного – он отнюдь не «отставной поручик» и отнюдь не «господин Поливанов», но когда бомбардир, сделав «налево кругом», промаршировал за дверь, арестованный равнодушно сказал:

– Этого молодца я видел впервые. У меня, господа, казенным денщиком другой солдат служил. Запамятовал, право, как его звали. А тоже, знаете ли, этакая вот рожа.

– Ну, – возмутился прокурор, – ни в какие ворота!

Никольский повертел пенсне, холодно спросил:

– Надеюсь, уж батюшку-то своего вы не забыли?

– О нет, разумеется. Только ведь не этого… как его бишь? Коллежский асессор, что ли? Я не тот Поливанов, о котором только что шла речь, и отец мой не коллежский асессор, проживающий в Петербурге.

– Послушайте, послушайте… – Добржинский шариком прокатился по комнате. – Все равно игра не стоит свеч.

Игре действительно приходил конец. И «отставной поручик» понял это, столкнувшись в тюремном коридоре с другим арестантом.

Он сразу узнал Дриго, хотя в последний раз виделся с ним полтора года назад, летом семьдесят девятого.

Встреча в тюремном коридоре не была случайной: «Поливанов» догадался – жандармы устроили негласную очную ставку. Всего лишь минуту всматривались они друг в друга в сумеречном коридоре, и на тупом, лупоглазом лице Дриго перемежались удивление, испуг, злорадство.

В камере именующий себя Поливановым вспомнил черниговские тополя, почтовую станцию, выбеленную мелом, старинные пушки, дремавшие на высоком валу, и светлую Десну, и медвяный запах заречных лугов.

Милый, добрый Лизогуб… Черниговский помещик, богач, бросил «ликующих, праздно болтающих», решил продать имения, а вырученными деньгами – огромной суммой – пополнить кассу революционеров. Лизогуб не успел осуществить свое намерение: его арестовали. Из тюрьмы Дмитрий Андреевич послал доверенность управляющему: имущество распродать, деньги вручить определенному лицу. Управляющим был Дриго, определенным лицом – ныне именующий себя Поливановым… Дриго повел дела вяло, клонил потихоньку к тому, чтобы прикарманить деньги бывшего хозяина или хотя бы поделить их с его старшим братом.

В Чернигов к Дриго «отставной поручик» наведывался не однажды: и в тот страшный майский день, когда в Киеве цвели каштаны, а военный оркестр играл «Камаринскую», и потом, два месяца спустя, после Липецкого и Воронежского съездов.

Он держался начеку, и Дриго не удалось приманить его ночью на почтовую станцию, где уже дожидались жандармы. Луна в ту ночь была на редкость яркой, тополя недвижные. В тишине позвякивали удилами нерасседланные полицейские кони. Брякали сабли о чугунные плиты станционного крыльца… А он притаился неподалеку. Потом ушел тенью. Добрался до постоялого двора, и в ту ночь – «прозрачно небо, звезды блещут» – извозчик, рыжий еврей Мотька, гнал лошадей за семьдесят верст, к железной дороге.

Вот когда виделись они в последний раз с лупоглазым. Мерзавца все ж таки посадили за решетку, но вовсе не из-за лизогубовских имений: жандармы держали Дриго для опознания революционеров, встречавшихся с Лизогубом.

Конечно, Дриго откроет им «отставного поручика». И тогда Никольский с Добржинским обратятся к показаниям Гольденберга. Эх, Гришка, несчастный ты человек, многим навредил…

– Здравствуйте, Александр Дмитриевич! – сказал Никольский.

– Добрый день, Александр Дмитриевич! – сказал Добржинский.

Арестованный, именующий себя Поливановым, коротко поклонился.

– Маленькое заявление, господа.

– Пожалуйста. – Никольский ровным, уверенно департаментским движением положил лист бумаги, провел по нему кончиками пальцев. – Прошу.

Арестованный сел и написал размашисто:

– Только и всего? – иронически скривился Добржинский.

– Ну что ж, – развел руками Никольский, – каждому овощу свое время.

… Уже смеркалось. На дворе были редкие огни, гнетущий, загадочный мрак. Никольский с Добржинским ехали в карете.

– Не чудится ли вам порою, Андрей Игнатьевич, – говорил прокурор, – что все мы вот в такой же тьме, как нынче на улице? Вдруг раздаются взрывы, один, другой, озаряют на мгновение ужасную картину, а потом все опять погружается в неведомое.

– Да вы положительно поэт, Антон Францевич, – улыбнулся Никольский.

– Э, полноте… – Добржинский помолчал. – Скажите, Андрей Игнатьевич, вы наслышаны о некоторых проектах графа Михаила Тариэловича?

Никольский затянулся папироской, его остренький бритый подбородок порозовел.

– Кое-что слыхал.

– А я откровенно скажу: вполне сочувствую его замыслам. Совещательный орган при государе из людей непетербургского склада. Разумеется, только совещательный. И людей, безусловно преданных престолу. Но все это мое личное мнение, конечно. А вот другое… Скажите, как по-вашему, полезно было бы распространение в публике толков о конституционных мерах или нет?

Никольский ответил вдумчиво, тихо:

– Неужели вам не ясно, что все это будет расценено как уступка революционерам? Какое правительство, если только оно уважает себя, решится на это?

– Увы, такое опасение владеет многими. К великому сожалению. Да-с! А между тем распространение толков о конституции, обещанной государем, лишило бы фанатиков моральной поддержки и сочувствия публики. И, главное, внесло бы разлад в преступное сообщество.

– Гм… Однако согласитесь, Антон Францевич, надежда на моральные принципы злонамеренной шайки не стоит выеденного яйца.

– Не будем спорить, Андрей Игнатьевич. Не будем спорить о наличии у них морали. И все-таки, сдается, распространение подобных толков заслуживает внимания государственной полиции.

Никольский задумался.

– Внимание государственной полиции, – начал он с некоторой неохотой, – должно, конечно, обнимать все сферы жизни. И в этом смысле… э-э-э… то, что вы говорите о конституционных чаяниях, послужит в известной степени тормозом для террористов. Я бы даже сказал, приведет к иллюзии какого-то потепления, что ли. – Он постучал галошей о галошу, ноги у него зябли. – Что ж до меня, лично до меня, то я за хороший, крепкий морозец в политическом климате. Знаете, эдакий наш, исконно русский, без дураков-с. – Он усмехнулся. – «В Россию надо только верить»… Держава больна! Больна страшной болезнью, а для страшных болезней нужны страшные лекарства. Каленым железом прижигают язвы, и террористов следует укротить, как укрощают хищников. Никаких полумер. Да чего там далеко ходить? Возьмите хоть нашего с вами нынешнего…

– О, я понимаю, понимаю. Из показаний Гольденберга… – На сей раз он кстати вспомнил Гольденберга. – Из его показаний видно, что этот – дикий фанатик и за плечами у него груз ой-ой.

Дриго опознал «поручика», и распоряжением Лорис-Меликова уже было послано за его родителями. Добржинский, улыбаясь, предположил, что свидание «сыночка, папеньки и маменьки будет, очевидно, весьма трогательным».

– Трогательным? – переспросил Никольский. – А я бы к этому никогда не прибег, Антон Францыч. – Он ударил на «цыч». – Никогда! Слишком жестоко подвергать такому испытанию людей уже далеко не молодых. Я имею в виду родителей.

«Ну и ну, – подумал Добржинский, – экий, однако, фарисей». Ему стало досадно: он, служитель правосудия, выказал себя чуть ли не инквизитором, а этот жандарм – почти гуманистом.

– Ах, Андрей Игнатьевич, Андрей Игнатьевич, я и не предполагал, сколько доброты в вашем сердце. Но, положа руку на это доброе сердце, вы не можете отрицать, что сами настояли на вызове бедных стариков. А?

Подполковник полез за новой папиросой.

– Ведь вам, как я понимаю, что нужно? – прилип Добржинский. – Вам нужно, чтоб имя Дриго, негласного осведомителя, не вышло из стен департамента. Ась? Не так ли, Андрей Игнатьевич? Чтоб верный Дриго не был назван в судебном заседании? Так ведь?

– Вы очень тонко понимаете наши заботы, Антон Францыч, – сухо и, как услышал прокурор, надменно отозвался жандармский подполковник.

Карета остановилась. Подъезд министерства внутренних дел освещала четверка газовых фонарей.

Помнилось все. Не потому, что было недавно, и не потому, что было давно: есть такое – запоминается навсегда.

Каурая кобыла в белых чулках. Из сиденья таратайки выпирала пружина. Отец стоял, повесив голову, а мама плакала навзрыд, прижимая ладони к щекам.

На дворе было чисто и холодно и пахло гречей. У соседей петухи уже отпели, как вдруг заголосил еще один и, точно бы оправдываясь, догоняя, голосил одержимо, хлопал крыльями. «Саша… – сказал отец, – Сашка ты мой…» На морщинистой шее запрыгал кадык. А он твердил как заведенный: «Вот и еду…» Слез не было, ни единой слезинки. Только все будто каменное: руки, ноги, голова, грудь. И хотелось поскорее уехать.

Двадцать верст до станции. Обрыв над Сеймом, далеко видны степи… Двадцать верст до станции. Рожь уже убрали. Воздух был тонок, прозрачен, а он ехал как в тумане, сглатывая слезы… Простая у них семья, семья захудалых дворян: отец – на жалованье землемера и вечно в отлучке, мать – за шитьем, по хозяйству. Сестры, брат… Простая семья, а дала ему главное: к людям любовь, ибо для матери с отцом все были люди, все человеки. Когда повзрослел, воли своей родительской они не навязывали: «Ступай, Сашенька, как сердце велит. Только не потеряй, спаси бог, самоуважения, будешь тогда хорошим и сильным». Не потеряй самоуважения… Он обрел гармонию совести и дела, а только она, эта гармония, дает настоящее счастье. Жизнь доставила ему столько светлых чувств, столько братских привязанностей, что, каково бы ни было будущее, не ему, право, роптать на судьбу… Одно горько: что сделал для них, дорогих и постоянно любимых? Ничего не сделал. Но сказано: «Оставь отца, и матерь твою, и ближних твоих и иди, куда мы зовем…» Дом, родные путивльские края. Один только день был дома, мучительно-счастливый день. И вот нынче, здесь, в этой тюрьме, спустя три с лишним года довелось взглянуть на маму, на отца.

Господа жандармы расстарались: на казенные деньги доставили стариков в Санкт-Петербург, на извозчике подвезли к тюремным воротам. И мама вошла в комнату с высоким зарешеченным окном и портретом молодого императора на стене. «Да, это мой… мой старшенький», – едва молвила она, протянула руки к нему, и глаза ее наполнились слезами, которые никак не могли пролиться. Отец опирался на палку, голова у него дрожала. Но ответил он твердо: «Да, это мой сын. Мой Александр…»

Собор был пуст.

Старик и старуха молились в Петропавловском соборе.

«Спаситель, тебя распяли за любовь твою к людям. Спаситель, не дай погубить нашего мальчика, он тоже любил людей…»

Они молились в Петропавловском соборе, посреди той крепости, где в одиночном каземате умрет их старшенький.

На шпиле в декабрьских сумерках мерцал позолотой архангел с молчаливой трубою.

Когда вострубят о распятых мальчиках?

Глава 19 ОТЧЕТ РУССКОМУ НАРОДУ

После свидания с родителями называющий себя Поливановым два дня отказывался от допросов. Он не желал видеть ни подполковника, ни прокурора. Он не выходил на прогулку и почти не притрагивался к пище.

На третий день он потребовал бумаги и чернил.

– Кажется, мы одумались? – заботливо осведомился Никольский. И прибавил, не дожидаясь ответа: – Дальнейшее запирательство нелепо.

Называющий себя Поливановым смотрел мимо него.

– Прекрасно, – сказал подполковник. – Надеюсь на вашу полную откровенность.

Заключенному принесли стопку бумаги, перо, чернила.

…«Моя деятельность, предмет настоящего дела, есть деятельность общественная, она воплощалась среди общества, для общества и посредством его. Как общественный деятель, я пользуюсь ныне представившимся случаем дать отчет русскому обществу и народу в тех моих поступках, ими руководивших мотивах и соображениях, которые вошли составною частью в события последних лет, имевших серьезное влияние на русскую жизнь. Я не буду касаться личностей, в смысле фамилий и данных, ведущих к их обнаружению, раскрытию и привлечению к настоящему делу; я не имею на это ни малейшего права; но характеры известных мне деятелей, сошедших уже с поприща своей работы, и мотивы, руководившие ими, я, поскольку буду в состоянии, очерчу, если, конечно, у меня не будет отнята к этому возможность со стороны ведущих настоящее дело.

Я по убеждениям и деятельности принадлежу к Русской Социально-Революционной партии, выражаясь точнее – к партии «Народной воли», исповедую ее программу, работал для осуществления ее цели. Вообще к революционному русскому движению я примкнул в начале 1876 года.

Скажу несколько слов о своей жизни, предшествовавшей моменту сближения с Социально-Революционной партией.

Со второго класса до восьмого включительно я воспитывался в новгород-северской гимназии Черниговской губернии. В первых четырех классах я учился довольно вяло. Зубристика не представляла для меня ничего интересного, предметы, как, например, естественная история, читались такими бездарностями, что превращались тоже в ничто. Но были короткие периоды времени, при часто менявшихся преподавателях, когда новый учитель знанием и умением оживлял предмет, и помню, какое тогда наслаждение доставляли его уроки. Заинтересованный, я читал обыкновенно по этому предмету, кроме учебников, другие книги и таким образом приобретал значительные знания. Но такой учитель обыкновенно скоро оставлял гимназию. И опять мертвая школа нагоняла скуку и тоску по родной семье. С четвертого класса я начал читать книги сначала по беллетристике; прочел Тургенева, Толстого, Гоголя, Лермонтова, Пушкина, и это чтение внесло в нравственный мир недостающую школе жизненную струю, возбудило новые мысли, открыло новые горизонты. При врожденной впечатлительности это быстро двинуло мое развитие. Математика, география, история, физика в старших классах стали даваться чрезвычайно легко, и я посвящал им только часть времени; другую же часть отдавал чтению уже более серьезных книг.

В это время, приблизительно в 1873 году, мое отношение к школе и ее предметам определилось окончательно. Школа с ее классической системой для ищущего разумного элементарного образования дает чрезвычайно недостаточно. Сознающему это необходимо самому дополнять пробелы усиленными занятиями. Только при таких занятиях выходящий в жизнь молодой человек будет в состоянии выбрать путь дальнейшего развития и образования, уже специального, создающего законченного человека, гражданина…

С некоторыми из своих товарищей мы образовали собственную библиотеку из лучших книг по всем отделам науки. Много труда стоило это. Мы почти все были люди бедные, получающие от своих родителей ровно столько, чтобы заплатить за стол и квартиру, за право учения в гимназии. Но, несмотря на это, разными способами: уроками, сбережениями из урезанного содержания и др. – добыли кое-какие деньги, собрали имеющиеся у знакомых книги и таким образом образовали домашнюю библиотеку томов в 150.

Уже в то время меня интересовало экономическое и политическое положение народа, его мировоззрение. Я уже тогда слышал через десятые руки, смутно, о движении в народ с целью пропаганды, да и собственное убеждение останавливало серьезное внимание на массе человеческих существ, наполняющей русскую землю, а между тем не играющей никакой роли ни своими интересами, ни своей личностью в общественной жизни. Все эти обстоятельства и соображения не определяли, однако, моей жизни и планов строго и точно; ближайшие задачи все-таки были – окончание гимназии и выбор специального высшего учебного заведения.

В июле 75 года я имел свидетельство об окончании гимназии и провел лето дома, в городе Путивле, приготовляясь в августе ехать в С.-Петербург.

Много светлых надежд и ожиданий было связано с этой поездкой. Мне было 20 лет. Высокие задачи общественной деятельности, желание подготовить себя к ним, высшее учебное заведение и богатые научные средства в столице с ее библиотеками, дающими возможность свободной научной работы, наконец, цвет русской интеллигенции, с которой столкнешься уж во всяком случае в лице профессоров, – вот то привлекательное будущее, которое должно изгладить неприятное воспоминание о гимназии, о мертвой системе, сковывавшей детские и юношеские порывы любознательности.

Первою заботою моей по приезде, конечно, был Технологический институт, справка об условиях вступления, подача прошения и пр., потом поверочный экзамен при 400 желающих поступить и 140 вакансиях на первый курс, конкуренция, победа и, наконец, поступление в это святилище, куда так трудно попасть жаждущему высшего образования. При поступлении нам было объявлено о введении с первого курса обязательных репетиций, но, что это такое, мы тогда еще не представляли себе ясно. Нововведение это, оказалось, состояло вот в чем. Всякий слушатель обязан бывать ежедневно на лекциях. Несколько раз в день надзиратели проверяют принадлежащую каждому вешалку и по отсутствию одежды отмечают не бывших на лекциях. Через день по два часа назначены репетиции из различных предметов, в продолжении которых профессор спрашивает слушателей из пройденного и ставит отметки, оценивающие ответы. Не бывшим на репетиции слушателям ставится нуль. Такие порядки удивили и опечалили почти всех. Выходило не лучше, а гораздо хуже гимназии… Я чувствовал, что мои надежды и ожидания не сбылись, что здесь я не найду искомого. Предметы чистой и прикладной математики не удовлетворяли возбужденных вопросов, а между тем поглощали почти все время и силы. Мало, даже почти никакой надежды не было на изменение положения института к лучшему.

Итак, стены Технологического института были для меня тесны. Это я ясно сознавал и чувствовал. Зачем мне были предметы института, когда он сам не признавал во мне человека и считал насилие и принуждение лучшим средством высшего образования? За занятиями в Технологическом институте при таких условиях я не мог признавать нравственного значения, а самые предметы высшей математики мог изучать вне стен института, если б к тому представилась надобность. О куске же хлеба и карьере, как главной руководящей в жизни, я не думал. Жизнь и люди в Петербурге легко заменили мне то высшее учебное заведение, о котором я мечтал. Литература, как цензурная, так и заграничная, запрещенная, общение с людьми разных понятий и убеждений, от самых широкообщественных до узкочиновничьих, собственная мысль и критика всего происходящего пред глазами дали мне возможность ориентироваться в новом положении и сделать вывод. Постепенно приближаясь, я пришел наконец к следующему заключению: решение задачи о цели человеческой жизни нужно искать в жизни же. До решения этого главного вопроса карьеру и специальность избирать невозможно. Кроме всего этого, стало ясно для меня, что положение русского народа и общества крайне печально. Общество бесправно и пассивно. Гражданственность заменена в нем чиновничеством, и узкие, личные интересы получили широкое право. Стремления общественного характера подавляются, а люди, руководимые свободной идеей, преследуются. В то время появилась в обращении рукописная брошюра под заглавием: «Экспедиция шефа жандармов». Она давала отчет о преследованиях правительством социалистической деятельности в 37 губерниях. 700 с лишним человек было привлечено к ответственности, и большая часть их содержалась в тюрьмах. Это было неопровержимым доказательством ненормального политического положения русского общества. О народе я тоже имел неутешительные сведения, констатируемые литературой и моим личным наблюдением в деревне. При таком взгляде на действительность пребывание в институте потеряло всякое значение; я оставался в нем, но манкировал9 занятиями.

Вообще недовольных положением было среди студенчества много. Между ними существовало широкое общение и обмен мыслями. В этой сфере мы находили пищу нашим духовным потребностям. Здесь скоро сложились некоторые попытки к общественной деятельности. Мы затеяли организовать кружок. На сходках поднимались вопросы как теоретического, так и практического характера. Говорили о социалистических теориях, о двух существовавших тогда направлениях – пропагандистов, или лавристов, и бунтарей, о запрещенной литературе и журнале «Вперед», о положении народа и успехах деятельности среди него. Но все мы были еще тогда недостаточно знакомы с этими вопросами и потому к окончательным выводам не приходили. Наши беседы имели характер обмена мыслей и мнений, и под влиянием этою во многих из нас зрела решимость более цельно отдаться делу просвещения народа.

Кружок и его задачи поглотили все мое внимание, а между тем в институте на первом курсе между слушателями увеличивалось число чувствующих тягость подневольного учения. Недовольство породило брожение в умах; это, в свою очередь, сплотило недовольных, то есть почти весь курс, и в середине ноября на сходках первый курс порешил отказаться от репетиций и других стеснений и заявил об этом директору. Директор грубо принял это заявление и предал институтскому суду весь курс. На другой день была объявлена резолюция – исключение всех слушателей курса, то есть закрытие курса. Желающие вновь поступить должны были подавать прошения. Цель такого решения ясна. Изъявляющий покорность самим этим поступком отказывался от своего протеста, чувствовал себя подавленным и этим самым давал залог будущей выносливости. Курс решил всем подать прошение. Но нужно ли было подавать мне? Я в организации движения не принимал деятельного участия, но сочувствовал ему, как всякому протесту против гнета и стеснения личности. Но принять участие в самооплевывании я не мог да и вообще институтом не дорожил. Я, конечно, прошения не подал и остался вне института, думая все-таки жить в С.-Петербурге. Однако вышло несколько иначе. По высшим административным соображениям было решено выслать на родину всех непринятых обратно. Меня потребовали в секретное отделение градоначальника, где я застал уже несколько человек однокурсников, находящихся в одном со мною положении. Колышкин, бывший тогда начальником секретного отделения, объявил нам о предстоящей высылке и на наши заявления о необходимости иметь несколько дней, чтобы покончить свои дела и собраться, резко ответил: «Уедете в 24 часа на казенный счет, и никаких разговоров». Разговоры действительно кончились, но тяжелое впечатление произвело это первое личное наше столкновение с властью, без разговоров и объяснений бросающей два десятка молодых людей, полных лучших порывов и стремлений, в глушь провинции, обрекая их на скуку и безделье, а иных и на лишения.

Вышло так, что мы уехали даже не в 24 часа, а всего в 8 часов, в тот же самый день, как последовало объявление о высылке. Почти ничего не захвативши из вещей, мы в сопровождении городовых мчались домой. Ничего не было удивительного в нашем изгнании из столицы; а между тем это насилие над свободой человека произвело тяжелое, глубокое впечатление. Я анализировал свои впечатления, желая представить хоть приблизительно все то, что испытывают гонимые за убеждения, за реформатские стремления, всю ту сумму горя, слез и страданий, какая выпадает на долю тех десятков тысяч русского народа, которые ежегодно проходят по Владимирке. Перенесенное мною во время высылки дало возможность живо представить и даже отчасти почувствовать эту безобразную сторону существующего государственного порядка. За этот урок я был благодарен и доволен в этом отношении высылкой. Жизнь впервые дала мне указание на цель, какую можно было бы поставить в жизни.

Побывав с визитом у курского губернатора, я, наконец утомленный и несколько расстроенный, очутился в родном захолустье, в г.Путивле. Не говорю о неприятной встрече с родными и знакомыми: одним это понятно, а другими это испытано. После петербургской жизни, полной мысли и труда, бессодержательность провинции мучила меня. Даже порядочных книг, товарищей уединения, негде было взять. Даже семьи, друга в жизненных печалях, не было вокруг меня. Отец по должности разъезжал по деревням, а мать с сестрами и братом жили в Киеве. Положение было невыносимое, и в декабре 1875 года я уехал в Киев к матери.

Здесь жизнь совершенно переменилась. Скоро нашел своих знакомых студентов, а через них и тех людей, которые меня интересовали все более и более по глубине и искренности своих взглядов. В продолжение моего пребывания в Киеве, то есть четырех-пяти месяцев, я познакомился с миром киевских радикалов. Это было первое знакомство мое с определившимися и действующими социалистами.

В начале апреля новые знакомые предложили мне принять участие в предположенной на второй или третий день пасхи большой сходке рабочих. Местом собрания был назначен безбрежно разлившийся в то время дедушка Днепр.

В определенное время с различных мест отчалило около десятка лодок с тем, чтобы, поднявшись немного вверх по разливу, собраться у одного из островков. Нас, несколько человек, пробралось по грязи затопленного Подола огородами и разнесенными дворами к рыбачьей лодке и на ней поплыло к месту назначения. Через несколько часов все были в сборе.

На песчаном островке, только что показавшемся из воды, группировалось человек 60. Десятка полтора было интеллигенции, остальные рабочие различных ремесел, фабрик и заводов. Было даже несколько хозяев-мастеровых и торговцев. Был как представитель рабочего движения, социал-демократ, немец-рабочий, недавно приехавший в Россию и, хотя не знающий русского языка, заинтересованный предметом сходки. Он по одежде резко выдавался из толпы. На нем была довольно чистая черная пара и цилиндр.

Собрание было открыто чтением тогда недавно вышедшей книжки, под заглавием: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день». В ней доказывалось, что новый, послереформенный экономический быт народа тяжелее дореформенного. «Прежде били дубьем, а теперь рублем». Внимание слушателей было поглощено чтением. По окончании для большого уяснения читавший развил те же мысли словами, а затем стали говорить желающие. С этого момента направление сходки неожиданно и резко определилось.

Несколько человек рабочих стали доказывать, что им «не дают дела, а что книжки, хотя они и хороши и верно описывают положение вещей, но не указывают подробно, что должен делать каждый рабочий: я, ты, другой, третий. Книжками одними еще много не сделаешь, а как и с кем бороться, нужно выяснить да и начинать, а там, как узнают, за что война загорелась, пристанут и другие. А то вот два года книжки ты нам читаешь, а дела не видно». При этих прочувствованных словах вскочил один мощный рабочий, лет сорока, и возбужденно вскричал: «Да что ж мы, братцы, что ж нам разговаривать этак без конца! Если мы недовольны – их разносить надо! Пойдем разобьем жандармское правление, а там посмотрим, что будет!» Поднялся говор и шум. Все встали. Читавший, видя невозможность вести беседу в том духе, в каком начал, не стал продолжать, так как здесь вместе с надежными рабочими были и новички. До конца разговоры велись уже по группам.

Для меня эта сходка, считавшаяся устроителями неудавшейся, казалась многозначительной.

Среди пропагандистов я заметил отсутствие систематической группировки революционных сил. Они даже избегали, не сознавая полезности, строгой широкой революционной организации. Эта характерная черта мне не нравилась, и я постарался познакомиться с другой революционной группой, якобинцами, о которой слыхал отзывы, как о признающей и проводящей в жизнь строгую, дисциплинированную организацию.

Скоро я увидел, что теория и практика этой группы не представляют ничего солидного, и порвал с ними сношения. Она была очень малочисленна, да и сильная организация на принципах, положенных ими в основание, и при отсутствии серьезной революционной работы не могла создаться.

При знакомстве с этой группой я встретился с Давиденко. Он тогда вернулся «из народа», и его интересовала тоже идея революционной организации. Присмотревшись к пропагандистской деятельности, разбросанной и медленной, испытавши сам поверхностное действие летучей пропаганды, он пришел к убеждению о необходимости создать самостоятельную революционную силу, организацию партии, которая, ставя такую или иную программу, могла бы начинать по ней работу правильно, в системе, регулируя деятельность отдельных единиц и направляя все в ту или другую сторону, согласно программе и требованию момента. Давиденко был весьма даровитый человек. Ум его был пытливый и глубокий. Вынесенный им из деятельности в народе взгляд, новый и редкий в то время, сам по себе показывает реальность и деловитость мысли. По природе он был человек решительный и энергичный. К сожалению, мне не суждено было с ним сойтись поближе и надолго; намереваясь действовать вместе в смысле организации сил партии, мы расстались в начале июня 1876 года, и, как оказалось, навсегда. В 1879 году он был повешен в Одессе. Деятельность его между 76–79 годами мне не пришлось узнать. Мир праху твоему, дорогой товарищ!..

Гораздо короче я познакомился в Киеве с Григорием Гольденбергом. В первых месяцах 76 года он был выслан из С.-Петербурга на родину, в Киев, как не имеющий определенных занятий еврей. Кто-то дал ему ко мне рекомендацию, и он, прибывши на место, тотчас разыскал меня. Не имея возможности сойтись с киевскими радикалами, которые его считали человеком недалеким и неразвитым, он симпатизировал мне. Я же, в свою очередь, видя в нем человека честного и доброго, ищущего общества и дела, не считал возможным отталкивать его, хотя тоже не считал пригодным для работы в то время. Он был исключительно человеком чувств, да еще, кроме того, совершенно не умеющий ими владеть. Когда чувство в нем направлялось партией, оно двинуло его на подвиг. Но, отрезанный от нее, он, совершив неизмеримо бесчестный поступок, бесславно погиб. Пусть великодушно простят этого несчастного человека его старые товарищи.

Полугодовое пребывание в Киеве сослужило мне службу. За это время я узнал известный до того только по слухам мир. Прошлая деятельность партии, хотя отчасти, ее теории и, важнее всего, люди, типы деятелей развернулись перед моими глазами. И действительно, было что смотреть и наблюдать. Мало таких оживленных, богатых интеллигенцией городов.

Итак, оживлением и общественным развитием Киев поражал меня, но, с другой стороны, легко было заметить во всем этом движении партиозное дробление, отсутствие единства в деятельности и ближайших задачах, некоторую нетерпимость, что сильно уменьшало результаты деятельности отдельных лиц и всего движения.

Чутье говорило, что не здесь центр, источник всего русского движения, а серьезные планы и серьезные силы можно найти только в центре, где сосредоточиваются все данные опыта, где собираются все лучшие люди со всей русской земли.

В Киеве я оставаться не думал. Мои мечты улетели далеко на север, в Петербург. Но уже не храм науки манил меня. Его я не нашел там. Я шел в главный «стан погибающих за великое дело любви».

Дни были краткие, наступало рождество.

После Нового года дадут еще бумаги в надежде на «откровенные показания». А впрочем, разве он не откровенен в своем отчете народу русскому? Не для Никольских и добржинских эти листы, расчерченные тенью тюремной решетки.

Ба! Чуть не забыл: у жандармов правило – каждая страница должна скрепляться подписью. Но в имени ли суть? «Пусть нас забывают, лишь бы дело не заглохло…» Ты был прав, Валериан. «Лишь бы дело не заглохло…» Однако на сей раз можно и подчиниться жандармскому правилу. Прощайте, поручик Поливанов.

И он стал подписывать лист за листом: «Александр Михайлов»,

Глава 1 ЗА ЮНУЮ РОССИЮ

Роза приехала! Нынче сам бог велел закатить праздничный обед. Но тут выяснилось, что Роза дорогою истратилась начисто, а Жорж вчера отдал долг хозяйке пансиона.

Он развел руками:

– Вот тебе, бабушка, и домашние лары10…

Роза, однако, нашлась. Почти уподобившись древней римлянке с эрмитажной картины Рубенса, той самой Перо, что кормила грудью старика отца, приговоренного к голодной смерти, Роза направилась к ближайшему парикмахеру и, закусив губу, не без трепета сердечного отдала безжалостным ножницам свои великолепные, цвета темной бронзы волосы. За косу куафер уплатил всего лишь пять франков. Но ведь и то сказать – не было ни гроша, да вдруг алтын. И молодые супруги, нимало не заботясь о завтрашнем дне, с чисто российской надеждой на «авось», поспешили к мадам Грессо.

В самом начале улицы La Terassiere (Плеханов называл её запросто: Терассьеркой) Роза увидела стеклянную дверь, золоченую вывеску: «Cafe Gressot».

У мадам Грессо, вдовы парижского коммунара, столовались эмигранты. По сей причине вдову не тяготил излишек франков. Но эта полная, носатая, необыкновенно подвижная парижанка отличалась от рестораторов всего света: она не сетовала на дороговизну и не шпыняла клиентов бедностью. Она матерински любила политических изгнанников. Будь то русские, поляки, евреи – какая разница? Мадам Грессо не вдавалась в оттенки доктрин. Эмигранты были в ссоре со своими правительствами, а ссору с властью она признавала лучшей аттестацией.

Жорж представил жену.

– Здравствуйте, милочка! – вскричала мадам Грессо, прихлопнув в ладоши. – Ну, теперь-то мосье будет ухожен. А потом, знаете ли, мадам, опасно оставлять такого ловеласа. О, что ж это мы… Прошу, мадам. И не вздумайте раскошеливаться! Вы – мои гости.

– Нет, нет, – возразил Плеханов. – Спасибо, мы, право, богаты.

Рестораторша насмешливо избоченилась:

– Уж не привезла ли мадам сокровища русского царя? Слушать ничего не желаю! Вы – мои гости.

– Урр-рааа! Да здравствует мадам Грессо! – И в зал ввалилась компания поляков.

Жорж был с ними дружен, и они без церемоний уселись за его стол. А хозяйка притворно возмущалась:

– О-о, вы только поглядите! Эти разбойники уже готовы осушить весь бочонок! Смотри-ка, и мосье Дикштейн туда же! Вот уж не думала! Ай-ай-ай, такой серьезный молодой человек.

– Все дело в том, – отшучивался Дикштейн, – что я действительно молодой. И притом – человек!

– Мадам Грессо, по рукам? – шумел приятель Дикштейна, Людвиг Варыньский. – Сейчас – ваше бордо, а позже – пиво в польской коммуне! Запируем в честь Плехановых. Идет?

– После моего обеда вам уж, мосье, будет не до пиров, – грозно засмеялась рестораторша.

И обед действительно выдался на славу. Может быть, не потому только, что мадам блистала кулинарным искусством, но и потому, что компания была изрядно прожорлива.

Салат, жаркое, соусы удались славно. А едоки, по обыкновению, испытывали истинно эмигрантский голод. У бочонка с красным вином краник открывался чаще, чем у самовара в русском станционном буфете. Все говорили разом, хохоча и перебивая друг друга.

Розе тоже ударило в голову. Она сияла. Ей казалось, что без косы куда лучше, что ей очень идет новая короткая стрижка, что она сейчас хороша. Господи, как можно было опасаться за своего Жоржа, который там, в «женевах»… Стыд какой! Конечно, она любит Жоржа сильнее, чем он ее. Ну и пусть! Пусть так! У каждого свой предел и своя температура любви. Она его любит бесконечно, и вот они опять вместе, и он весел, школьничает, ни следа раздражительности. И какое же это счастье знать, что нет филеров, что дома можно спать, не дожидаясь жандармов и бледного от страха дворника.

Отобедав, гурьбой повалили на улицу, долго гуляли по опрятной, аккуратно прибранной Женеве, и Роза шла об руку с тоненькой глазастой Вандой, невестой Варыньского. Вечером, при свечах, пили пиво в полуподвальной Bierhalle11. Поутихли, устали, однако расходиться не хотелось. Ничего примечательного не было бы в Розином приезде к мужу, если бы… Если бы она не из России выбралась. Если б каждый не знал, как редки встречи. Если б каждый не думал о возвращении в Россию. О возвращении туда, откуда не возвращаются. Горели свечи, пена вздрагивала в немецких кружках, текли по стенам тени. Не беззаботное, молодое веселье, как днем, как час назад. Будто смерклось вокруг. И вот уж не только по стенам текут и колышутся тени…

В России он сокрушался: «Беда! Учиться надо, а мыслимо ль при нашей-то сутолоке, в эдаких-то условиях? В сущности, что

В эмиграции, в этой филистерской Женеве, напоминавшей постную старую деву, он сперва несколько растерялся. Исчезла невидимая тяжесть, которая давила в России каждого «нелегала». Здесь, на берегу Женевского озера, все это исчезло с ошеломляющей внезапностью, сменившись желанием куда-то спешить, чего-то не упустить. А вечером ломило виски досадливое сожаление, что вот и еще день истаял дымом.

В отличие от многих эмигрантов, крутившихся в беличьем колесе разговоров и споров, Плеханов быстро отрезвел. Он сделался ревностным посетителем русской библиотеки, собранной земляками-эмигрантами лет за восемь до его приезда в Швейцарию. В пансионате занимался он допоздна, а когда хозяйка-скопидомка, поджимая губы, попрекала «утечкой» керосина, примащивался на подоконнике и работал при свете уличного фонаря.

Временами русская действительность представлялась ему отчетливо, как это бывает, когда отойдешь на расстояние от обширной панорамы. Но потом все опять казалось смутным, зыбким, и, штудируя Маркса и Энгельса, Жорж все примерял к России и на Россию.

Имена Маркса и Энгельса не были ему внове. Однако там, в Петербурге, их взгляды вызывали интерес теоретический, никак к «расейской» повседневности не приложимый. Лишь теперь, «на расстоянии от панорамы», Плеханова все больше покоряла пророческая новизна и мощь Марксовых обобщений. Все это, однако, не означало, что Жорж уже передался на сторону «марксидов». Но его мысли был дан некий спасительный толчок.

Летом восьмидесятого года они с Розой делили дни между улицей Тальберг, 14, где Жорж обсуждал с товарищами планы издания «Социально-революционной библиотеки», и горной деревушкой, где можно было прокормиться задешево козьим сыром и жирным молоком.

Но осенью Жоржу все принадоело в этом городе, благостном и постном. Его манил другой город. Как многие русские, он с юности любил Париж, любил, так сказать, литературно. Правда, очное, хоть и краткое, знакомство сильно разочаровало Жоржа. В семьдесят шестом году, скрываясь после демонстрации у Казанского собора, Жорж ненадолго приезжал во Францию. Тогда он увидел Париж, хвастливый, алчный, «бульварный», Париж преуспевающих рантье и куртизанок, надменных зуавов12 и лощеных полицейских. Но теперь, когда уже минуло почти десять лет со дней Коммуны, тот, настоящий Париж, кажется, поднимал голову, вскипал митингами и манифестациями, встречая ветеранов баррикад, – старые коммунары возвращались с каторги.

Ночь езды была до Парижа, и, конечно, то была бессонная ночь. Они ехали на сидячих местах, в третьем классе, со свертком, подарком щедрой мадам Грессо, и толикой франков, подарком польских и русских друзей.

Ах, что это была за ночь! Они повторяли: «Париж, Париж», как русские провинциалы: «Петербург, Петербург». Все казалось им занимательным – и пассажиры-крестьяне со своими корзинами, в грубых башмаках, заляпанных грязью, и сержант-пограничник, отпускавший соленые шуточки, и суетливая пересадка в Дижоне.

Под стеклянную прокопченную крышу Лионского вокзала поезд вкатился пасмурным тяжелым утром. Локомотив еще не отдышался, как уже стал слышен рокот огромного города, похожий на дальнюю канонаду.

Эх, черт подери, не взять ли фиакр? Не заявиться ль гоголем в Латинский квартал, в отель, рекомендованный женевскими товарищами? «Нет, – сказала Роза, – пешком». И Жорж понял, что дело не в экономических соображениях, всегда ему ненавистных.

Они шли не разбирая дороги, любопытно и весело озираясь, вглядываясь в дома, в лица прохожих, словно надеясь увидеть что-то необыкновенное, прежде не виданное. И как-то так получилось, сами они и не приметили, как заплутались в толпе на Центральном рынке. Краснощекие торговки стояли за прилавками, словно языческие идолы. Перебранка, смех, крик. Запах мокрой земли, парного мяса, паленых перьев.

– Уф, – сказала Роза, – «Чрево Парижа»!

И оба вспомнили супругов Кеню. И Жорж даже рот разинул, увидев торговку рыбой: так она смахивала на красавицу нормандку из романа Золя.

– Ну, ну, – прихмурилась Роза.

Потом они сидели в маленьком грязном кафе. И опять шли пешком; грубо-порывистый ветер швырял в них уличный сор.

В студенческом Латинском квартале был тот самый отель Линнея, о котором говорили Жоржу в ресторанчике мадам Грессо. Они поселились на шестом этаже. Из окон были видны облетевшие платаны бульвара Сен-Мишель.

Итак, Париж.

Прежде всего были куплены галоши. Галоши для Жоржа, штиблеты давно прохудились. Потом – спиртовка: варить кофе. Затем политичная Роза вежливо дискутировала с соседским лавочником, и дядюшка Жером не остался равнодушен к прекрасным глазам мадам – согласился на долгосрочный кредит.

Устроившись «материально», устроились «духовно»: Роза записалась слушательницей медицинского факультета Сорбонны, Жорж – читателем библиотеки св.Женевьевы.

Большая двухсветная зала библиотеки почти не отапливалась, в неплотно пригнанные окна сквозило, и Жорж, накинув на плечи пальто, работал в библиотеке, как блузник, с утра до позднего вечера; сторож, похожий на разорившегося герцога, укоризненно шепелявил: «Не иссушайте ум, сударь…»

Вечерами они не ходили с Розой в театры «Шато-д'О» и «Одеон» с манящими огнями подъездов, а ходили в клуб «Элизиум» или «Старый дуб», освещенные одинокими фонарями.

Длинный тощий человек в пенсне, шнурок которого вечно цеплял за его большую неряшливую бороду, появлялся на трибуне. Его встречали рукоплесканиями, кричали: «Привет, Жюль».

У него был высокий, почти женский голос. После первых фраз Гед оставлял трибунку и расхаживал на подмостках. Ни пронзительный голос, ни деревянные, нескладные движения не мешали ему быть любимцем парижских пролетариев. Он говорил со страстью, близкой к бешенству, о борьбе за права рабочего класса, он говорил с издевкой, с сокрушительной иронией – о буржуазном государстве, и, когда он заканчивал, все кричали: «Будь здоров, старина!», «Ура, Жюль!» А Гед, нахлобучив шляпу, отправлялся в редакцию парижской газетки и ночь напролет правил корректуры, зарабатывая на хлеб и на лекарства для больной жены.

Плеханов не пропускал его выступлений. Обо всем, что говорил Гед своим пронзительным, совсем не «ораторским» голосом, можно было прочесть в книгах. Но в залах «Элизиума» и «Старого дуба» Жорж как бы заряжался электричеством. Ему нужны были эти люди, их возбужденные лица, их меткие, порой и непристойные реплики, вся эта подвижная, кипящая масса, от которой так и шибало нерастраченной энергией, решимостью, убежденностью в том, что они могут достать звезды, только бы не промахнуться так, как промахнулись в семьдесят первом.

Но, выходя из клуба, Жорж грустнел, и Роза догадывалась, что в такие минуты он думает не о парижских рабочих и не об удивительном умении Геда пропагандировать учение Маркса.

И Жорж действительно думал о другом. Он видел другие лица, не в залах, не на подмостках, а в домишках за Нарвской или Невской, на Васильевском острове, и ему было до злобы обидно, ему было жаль тех, кто не мог вот так, как здешние, услышать и понять своих Гедов.

Не только после собраний на Монмартре и не только в библиотечном зале владели Жоржем мысли о России. Они приходили внезапно, посреди всяческих дел, никак не связанных с книжными занятиями или речами Жюля Геда. Приходили ночью, в бессонный час, когда вдруг в шорохе и дробном постуке дождя слышалось ему петербургское ненастье. И днем, когда в лавочке дядюшки Жюльена видел Жорж русских рябчиков в овсяной соломе: овсяная солома, как на поле о спажинках, в пору окончания жатвы. Или в каком-нибудь кафе, когда случайно ловил русскую речь. И вспоминалось из Пушкина: «… Вотще воображенье вокруг меня товарищей зовет, знакомое не слышно приближенье…» Нет, не слышно… Он уже не предавал анафеме своих друзей-врагов, ни Соню, ни Сашу Михайлова, ни Кибальчича. Они были правы, стремясь к политической борьбе, к борьбе за политические свободы. Тут они были правы, и теперь он готов признать их правоту. Не вина, а беда в расчетах на жестянку с динамитом. Нужны сеятели, сеятели впрок. А чтобы сеять, надо знать, что сеять. Но любовь к России и у него и у них одна. И вот: «…Вотще воображенье вокруг меня товарищей зовет…»

Ноябрьским днем в библиотеке св.Женевьевы Жорж узнал из «Таймса» о судебном процессе над шестнадцатью народовольцами. В Петербурге судили типографов, захваченных после ночного боя на квартире супругов Лысенко, судили Квятковского, у которого был найден план Зимнего дворца. Жорж прочел приговор: Квятковскому – виселица, типографам – многолетняя каторга.

Был шорох страниц, за окнами стлалась печаль непогоды. С минуту Жорж сидел недвижно. Потом с молчаливой яростью оглядел осыпанных перхотью книголюбов, библиотекарей в строгих черных шапочках. Вдруг задрожавшими руками собрал книги, отнес на кафедру и ушел, позабыв раскланяться с консьержкой.

Город обдал его ледяным дождем, он почувствовал бесконечное сиротство, и впервые с такой щемящей силой проняла его постылость чужбины.

Новый год хотели встретить в дешевеньком кафе «Суфле», что на углу бульваров Сен-Мишель и Сен-Жермен. Уже собрались, Жорж подал Розе пальто, но тут в дверь постучали.

Плеханов отворил, монгольские брови взлетели: тощий длинный человек в потрепанном пальто, в шляпе с вислыми полями стоял на пороге, выбирая из путаной бороды шнурочек пенсне.

– Здравствуйте, – сказал он, снимая шляпу.

– Здравствуйте, – с растерянной улыбкой ответил Жорж. И, отступая от двери, заторопился: – Пожалуйте, пожалуйте, гражданин Гед! Прошу вас.

– Не буду мешать, я на минуту. – Гед с неловкой церемонностью поклонился Розе. – Позвольте, сударыня, именно в этот вечер выразить вам нашу сердечную благодарность.

Роза, вспыхнув, замахала руками…

Вот уж месяца два она захаживала на улицу де Гобелен, где жил Гед, и присматривала за его больной женою; самого Жюля видела она редко и мельком, а с женой его успела подружиться.

– Что вы, что вы, – говорила Роза, оглядываясь на Жоржа. – Мы очень рады, садитесь, прошу вас. Чашечку кофе?

Гед стал было отнекиваться – дескать, пришел на минуту, но Плеханов уже снял с него пальто, и уже усадил, и уже спрашивал про недавний конгресс в Марселе, где Жюль Гед с товарищами основал социалистическую рабочую партию.

Гед взглянул на Плеханова с откровенным любопытством:

– А вы… вы что же? Марксист?

– Да как вам сказать…

– А так вот прямо и сказать: да или нет. – Гед улыбался. – Вы ведь русский, а среди русских есть ли марксисты?

– Ну, не знаю… Право, затрудняюсь. Я еще не решил окончательно. Впрочем… Впрочем, еще в России… Как бы это выразиться? Еще дома чувствовал нелады с прежними своими взглядами. – Жорж хрустнул сплетенными пальцами. – Однако пустое. Личная моя эволюция вряд ли представляет интерес.

– Отчего ж? – Гед снял пенсне, крутнул его на шнурочке. – Это вы напрасно. – Он принял чашку кофе, звякнул ложечкой, отхлебнул и поднял голову с видом человека, который собирается сказать нечто неожиданное. – А знаете ли? Знаете ли, кто меня, меня лично, повел к Марксу? Нипочем не догадаетесь! А? Ну-ка? Не догадываетесь? Чернышевский! Да-да, Чернышевский.

– Как так?

И Гед, довольный произведенным эффектом, стал рассказывать, поглядывая то на Розу, то на Жоржа.

Видите ли, лет пять назад он был выслан из Франции и обосновался с женою в Милане. Зима в тот год была холодная. Две недели лежал снег! Две недели! Жорж с Розой рассмеялись: ай-ай-ай, две недели!

Так вот, продолжал Гед, там же, в Милане, жил-поживал некий мосье Тверитинов. Алексей Тверитинов. Тоже, знаете ли, не изнывал от изобилия. Этот самый Тверитинов частенько захаживал к ним.

– Жена моя бывала в России… – Гед посмотрел на Розу. – Она вам, верно, говорила? Так вот, милый Тверитинов и болтал с нею по-русски, и, насколько я помню, все больше о русских яствах.

– Ну, мы тоже, – вставил Плеханов, – милое занятие.

– Все одинаковы, черт побери, когда голодны, а? – рассмеялся Гед. – Да. Ну-с, однажды, в поистине прекрасный день, приносит мосье Тверитинов свой перевод на французский «Примечаний к Миллю» Чернышевского. «Прочтите», – говорит. Я, признаюсь, не торопился. Э, думаю, чего они там могут в своих сугробах? Но все-таки заглянул. И что ж? Заглянул и уж не оторвался. Что за ум! Какая зоркость! – Он вскинул длинные руки, помотал кистями. – И, понимаете ли, отсюда-то и повлекло меня к Марксу. Вот же бывает: читая русского автора…

Гед и Плеханов увлеклись, не заметили, как Роза выскользнула за дверь.

– Это важно, – толковал Плеханов. – Очень! Нарождается в России Гражданин. Да-да, Гражданин. О, патриоты у нас бывали, настоящие патриоты и защитники отечества. И в двенадцатом году, и прежде, и позже эти бывали, а я не то имею в виду. Я вот о чем: сознание гражданственности возникает. Что мы такое, в сущности? Тысячелетнее холопство. Рабы и вместе – не удивляйтесь! – чингисханчики. Холопство в крови. Гражданин только-только рождается. Он в пеленках, в купели, и не приведи бог выплеснуть его вместе с водой. России граждане нужны! Не чиновники, не механики и даже не ученые, а раньше всего и прежде – граждане. И не одно поколение граждан! Верьте мне, тут уж эволюция, не одно поколение истинных граждан. А без них беда! Одолеют чингисханчики, непременно одолеют! Вы, европейцы, можете читать про Россию, наблюдать ее можете, но все это не то, совсем не то… Надобно жить в России. У нас мысль насмерть засекают. Вот что! За мечту, за одну только мечту в современной Европе кто и чем расплачивался? А? Ну вот! А в России за мысль, за слово – каторга. Мерзость, полицейщина, солдатизм.

Гед печально кивал длинным лошадиным лицом.

– Да, – сказал он, – я это понимаю. Но ведь и у вас, в вашей тьме, светят огни? Не так ли? Однако, увы, не там и не туда светят. Кто они такие, ваши революционеры? Вспышкопускатели, право.

Плеханов резко скрестил руки, сунул ладони под мышки. «Вспышкопускатели»! В сущности, Гед прав. Но… но не французу так говорить. Не французу, который в глаза не видывал русских революционеров!

– Погодите, – мягко сказал Гед, перебирая бороду, – погодите, Жорж. Я ведь не ради острословия. Поверьте мне, пожалуйста. Я вам сейчас про ваших и другое скажу. Вот слушайте, объясню. Вы про граждан Кале слыхали? Ну вот, ну вот… Было это давным-давно, несколько веков назад. Английский король осаждал Кале, осажденные уже отчаялись. Вдруг король Эдуард соглашается снять осаду, но при одном условии: пусть город выдаст ему шесть лучших граждан. И вот в осажденном городе на рыночной площади собрались жители от мала до велика. Бургомистр объявил решение врага… Я в детство часто, знаете ли, пытался вообразить себе эту минуту, как все они, женщины, старики, мужчины, как все они стоят на площади и ждут… Да. И шестеро вышли. Шестеро лучших, готовых на все ради спасения сограждан. Вышли и направились к воротам. Колокола зазвонили, как на похоронах. Они шли и знали, что их ждет… Так вот, дорогой друг, для нас, для Франции, это уже легенда, а у вас, в России, теперь, в наши дни, идут эти самые «шесть граждан Кале», понимаете ли? Это ведь не так уж важно, что тех-то пощадил король Эдуард, а важно, что они решились, шли. Не так ли?

– Эх, – вздохнул Плеханов, совсем уж примиренный с «этим французом», – вот то-то и оно, что правители России не помилуют, ибо ничего так не чураются, как гражданского мужества, самосознания, достоинства. Вот я про то и говорил! Пусть наши заблуждаются, я и сам пытался их убедить. Но вот что мне кажется, Жюль… Не кажется, нет, вот я в чем уверен: нет ничего выше, ничего прекраснее человека, одержимого страстью борьбы и познания. Он всматривается в мир, он видит кровь и грязь, он должен определить свое «я» в этом мире. И вот он ошибается, мучается, жизнью платит за кроху истины. За нее, за эту кроху, иигде, верьте, нигде так дорого не платят, как в России. И если…

– Без десяти двенадцать! – воскликнула Роза. В руках у нее была бутылка вина.

Гед сорвался со стула, схватил шляпу.

– Ну вот, – засмеялся Плеханов, – попались! И охота ль встречать Новый год на улице? Нет, нет, никуда не пустим! Никуда! Мадам Роза, прошу вас наполнить бокалы.

Она разлила вино в чашку, в стакан, в кружку.

– Дайте мне кружку, – сказал Гед. – Слушайте! Я вспомнил! Выпьем стоя. Я вспомнил тост Гарибальди. Помните, он повстречался в Лондоне с Герценом? Так вот, слушайте тост Гарибальди: «За юную Россию, которая страдает и борется! За ту Россию, которая одолеет царизм и будет иметь огромное значение в судьбах мира!»

Он еще выше поднял кружку – длинный, бородатый, тощий, со сверкающими глазами.

– Спасибо, Жюль, – сказал Плеханов. – Выпьем за юную Россию, которая страдает и борется.

Глава 2 НАБЛЮДАЮТ

Зори занимались поздние, багровые, отягощенные свинцом. Небо подергивалось скупым мглистым светом. Под колесами первых конок жалостно взвизгивали рельсы: «А-ай, зя-я-ябко…» Город за ночь коченел, как труп.

Спозаранку спешил Желябов в динамитную мастерскую. И всякий раз тревожился за Кибальчича. И всегда, заметив знак безопасности (отворенную форточку в правом окне), веселел, насвистывая, взбегал на третий этаж.

Он, наверное, никогда не спал, господин главный техник. Он, должно быть, не отходил от верстака. Его руки были в ссадинах, в бурых пятнах йода.

– А мы скоро кончаем, – сообщал Желябов, прохаживаясь по комнате. – Чертовски трудно. Представь, нынче ночью наткнулись на трубу. Во, эдакая трубища! Мы и не знали: черт ее дери, канализационная. Слышишь? И пробили. Ну, брат, едва не сдохли. В жизни не бывал в таком дурацком пассаже, глаза на лоб.

– Погоди-ка, – сказал Кибальчич. – Этак долго не протянете, нужны респираторы. Знаешь такую штуку?

– Единственное, что я могу… По-латыни: «respirare» – «дышать». Так, что ли?

– А респиратор – прибор, предохраняющий от вдыхания пыли, неприятных запахов и прочей дряни. Штука нехитрая, сделать недолго.

– Ну и ну! – воскликнул Желябов. – Вот оно, инженерное-то образование плюс медико-хирургическое! Это тебе не наш брат юрист-говорун.

Кибальчич усмехнулся, сказал, что если добыть марганцовку, то к завтрему он соорудил бы респираторы.

– Марганцовку? И только-то. Хм, проще репы. Вот спасибо, выручил… Ну ладно, с этим все. Твои-то как дела?

Кибальчич подвел Желябова к верстаку, сдернул тряпку с большого, открытого сверху металлического сосуда, наполненного темной массой.

– Здесь почти девяносто фунтов динамита и пироксилина, пропитанного нитроглицерином. Остается вставить запалы.

– А запалы?

– Готовы. И я тебе ручаюсь: ежели наши «лавочники» не оплошают, от самодержца – пшик.

Желябов огладил металлический сосуд и вдруг порывисто стиснул Кибальчича. Тот заморгал близоруко:

– Брось… Брось, говорят!

Софья уже изучила «маневры», означавшие скорое появление императора. Вот черно-синяя карета с толсторожим Фролом на козлах подкатывает к Комендантскому подъезду. За каретой гарцует конвой – казаки в папахах, горцы в башлыках. Кони грызут мундштуки, прядают ушами… Вот растворяются высокие стеклянные двери, происходит быстрая суета у кареты, лошади с места берут рысью… И вот уж на углу Невского Софья мельком видит в окне кареты профиль императора.

Без малого четыре года назад она видела Александра не мельком. Весной семьдесят седьмого года в Симферополе был выпуск женских фельдшерских курсов. Проездом в Ливадию Александр отечески поздравлял девиц, получивших фельдшерские свидетельства. Мягкие жесты, улыбка голубоватых глаз, вежливый голос рослого человека в генеральском мундире – все это Софью поразило, и она не могла взять в толк, как может этот обыкновенный человек творить то зло, которое он творит. Она не испытала ненависти, а только неприязнь, удивление, разочарование. И когда впоследствии, в Воронеже особенно, заходила речь о цареубийстве, ей все мерещился ординарный сановник, вежливый, незначительный, не добрый и не злой, и было как-то не с руки думать, что убийство именно «этого» повлияет на судьбы России.

Потом, в домике на московской окраине, Софья мечтала поскорее покончить с кровавым делом и вернуться в народ. Ее уже не страшило убийство царя, коль скоро он был виновен в гибели многих и многих, мизинца которых не стоил. Не убийство тирана страшило Софью, а неизбежная при взрыве гибель посторонних людей, как это было в Зимнем, у Халтурина. Война не обходится без потерь? Софья принимала это только разумом. Теперь, когда готовили подкоп на Садовой, она, так же как и Желябов, стояла за прямое нападение на царскую карету. Желябов утверждал: «Так будет наверняка». Она думала: «Так будет меньше жертв».

Карета императора мчалась в снежном вихре. Кучер Фрол не боялся запалить лошадей, казаки и горцы гукали, не жалели глоток. Чаще всего император ездил в Михайловский манеж или в Михайловский дворец, иногда и в манеж и во дворец. В манеж – на войсковые смотры, во дворец – к двоюродной сестре, великой княгине Елене Михайловне. В Зимний он возвращался набережной Екатерининского канала, Конюшенной и далее вдоль Мойки, через Певческий мост.

Проводив карету, запомнив время выезда из дворца, Софья в своих валенцах, салопчике и платке перешла, помахивая кошелкой, на другую сторону проспекта. Теперь ей нечего было торопиться: пока государь будет в манежа или у сестрицы, за ним проследят Гриневицкий, Волошин, другие пары наблюдательного отряда.

Софья шла по Невскому к набережной Екатерининского канала, чтобы еще раз убедиться, правильно ли выбрано место для будущих метателей бомб. Она шла неспешно, твердо припечатывая подмерзшие валенцы.

Проспект уже принял обыденный вид, точно и не было грома и вихря, скока и гика государева выезда. И по-прежнему с вороненого неба садил крупяной снежок.

Софья посматривала на витрины, сторонилась «чистой публики» и скромно опускала глаза, завидев встречных солдат, а солдаты, всегдашние ухажеры петербургских кухарок, выгибали грудь и подмигивали молодухе, у которой гляди какие круглые щечки.

В Екатерининском канале горбатились грязные сугробы. Прачки полоскали белье в проруби. Впереди, на другой стороне канала, ползли похоронные дроги.

Пробежал вприпрыжку мальчонка-рассыльный, плюнул на чугунную решетку набережной, полюбовался, как плевок смерзается в лепешечку, похожую на мятную конфетку, и затрусил дальше. С черной папкой на витых толстых шнурах журавлем прошагал немец, учитель музыки. Дородная нянька, наклонившись, сердито перекорялась с девчушкой в капоре.

Со стороны Конюшенной вынырнул в своем сером, офицерского покроя пальто и таком же сером котелке Денис Волошин, прошелся фертом, поигрывая тросточкой. Софья не удержала улыбки.

С Денисом познакомили Софью прошлой весною, когда он готовился к своему динамитному рейсу и вскоре должен был ехать в Гамбург. Денис, чертыхаясь, зубрил немецкие вокабулы. Софья была ему экзаменаторшей, и такой, надо признать, непреклонной и строгой, что Денису впору было ее ненавидеть… Что-то в этом москвиче напоминало ей Кравчинского. Внешнего сходства Соня не находила, однако он был чем-то похож на Сергея, и это очень нравилось Софье. Особенно пришелся ей по душе Денис, когда зашла речь о Нечаеве. Разумеется, Волошин был жесток, и она вместе с Михайловым и Андреем атаковала его, но именно Денисово непримиримое отношение к нечаевской азиатско-тиранической закваске, эта нетерпимость была понятна Софье. Да, думалось ей, он из тех – порывистых и бурных, он, как Лютер, только в «гневе своем сознает вполне жизнь свою…»

Увидев Волошина, Перовская свернула в Инженерную улицу: Игнатий Гриневицкий тоже был на посту – хмурый, иззябший, в плохоньких сапожонках. Поравнявшись с Софьей, дунул в кулак, обронил:

– Еще не проезжал.

Ни городовой на Казанском мосту, ни извозчик у старого крашенного охрой дома, ни прачки, занятые своим делом, ни прохожие не обращали внимания на дозорных.

Наконец послышался шум колес, гик конвойных. Из Инженерной улицы выехала карета. Фрол придержал лошадей, карета поворачивала, конвой отстал.

Да, вот оно, вот место…

Качнулся пол, стена накренилась. А как рухнула – Желябов не видел, не слышал.

Софья соскользнула с постели. Босиком, простоволосая, в ночной рубашке метнулась к столику. Бутылка с уксусом… Носовой платок… Смочить платок – и к вискам. Расстегнуть пальто, пиджак… Еще не утратила сноровки. Не потеряется, как не терялась в харьковской больнице, в симферопольских бараках, куда привозили раненых с русско-турецкой войны… Теперь – форточку настежь.

Софья стояла на коленях. Морозный воздух клубами врывался в форточку, студил спину и ноги. Она считала пульс, смотрела на бледное, без кровинки, лицо.

(Желябов только что вернулся из магазина на Малой Садовой. Едва переступил порог – потерял сознание. Это уж не первый случай с ним; силач, с малолетства работавший всю крестьянскую работу, он вдруг надломился, как надламывается и кряжистый дуб. Правда, об этом знала одна Софья; другим Желябов казался неизменно бодрым, не ведающим ни уныния, ни сомнений.)

Он долго не приходил в себя, дольше, чем третьего дня. У Софьи дрожали губы.

Андрей вздохнул. Он как из пропасти выбирался. Сел, потер щеки ладонями, смущенно улыбнулся.

– Ну чего ты? Велика важность.

Он сгреб ее в охапку, снес на постель, укутал. Она сказала:

– Может, на стол собрать?

Желябов умывался, фыркая и брызжа во все стороны.

– А то как же? – иронически отвечал он. – Знамо дело, купец домой воротился.

Она рассмеялась. Андрей достал сверток:

– Во, лучшие в мире сыры! Хочешь? Ну, спи, спи.

Софья завозилась под одеялом. Она умащивалась так и сяк, как умащиваются дети, когда их благословили и поцеловали на ночь. Она притворялась спящей. Ее все радовало – и как он ест, как пьет, как сидит за столом, ворот расстегнут, мокрые волосы спутались, в бороде поблескивают капли воды. Он наливает другой стакан, прижмуриваясь, тянет с блюдечка, жует «кобозевский» сыр… А потом он ляжет, и она услышит его дыхание, его запах, и от этого, как всегда, у нее на минуту зайдется сердце.

Желябов поужинал. Теперь бы и на боковую, наломался за день. Он положил на стол тяжелые, с набухшими жилами руки. Он знал: опять доймут кошмары.

После ареста Михайлова – и это получилось само собою, без решений Исполнительного комитета, – Андрей доспевал везде и всюду, как раньше поспевал Михайлов.

По-прежнему жила в нем спокойная уверенность: «Мы погибнем – явятся другие. Люди найдутся». Но вместе с этой спокойной уверенностью поначалу смутная, а затем отчетливая явилась мысль: террористическая деятельность не дает отдышаться, все дальше уносит пловцов, сбивая в тесную – слишком тесную! – кучку… Связи с рабочими хоть и не утрачивались, но и не ширились. На деревне – замерло. Ни времени, ни людей. Подкопы, бомбы, динамит пожирают все. И остановиться, осмотреться уж нет возможности. Машина в ходу, летит, как чугунка.

Желябов разобрался, притворил форточку, вздохнул и погасил лампу. Он лег, стараясь не потревожить Софью. Может, нынче обойдется без кошмаров?

Андрей забылся. И тогда пошло наплывать одно на другое, из далекого и недавнего, все путаное. И опять этот черный бык. Накренил башку, глаз красный, кровяной… Нахал был неукротим, вся деревня боялась. Андрюха Желябов взял вилы да и пошел прямиком. И бык дрогнул, побежал, взбрыкивая и крутя хвостом, мимо обомлевших мужиков и баб… Но отчего руки как бревна? И куда делись вилы? А бык надвигается все ближе, ближе. И кровяной глаз – сама ярость – огромен.

Глава 3 СЫРНАЯ ЛАВКА

Над полуподвалом дома графа Менгдена (угол Малой Садовой и Невского) морозным днем, когда вокруг будто дымилось и покрякивало, прибили новехонькую вывеску с грубо вызолоченной надписью:

Тот, чье имя отныне красовалось в центре Петербурга, вышел из магазина в наброшенном на плечи романовском полушубке и, оглаживая огненную бороду, полюбовался вывеской.

Воротившись в лавку, Кобозев оглядел сырное заведение. Тут было все, чему и полагалось быть: полки, заставленные товаром, безмен, бочки, весы, кожаный фартук, ножи. В углу, под иконкой Георгия-победоносца, звездилась лампадка. На стене в рамке под стеклом – казенная бумага с гербовой маркой: городская управа дозволяет Кобозеву производить торговлю сырами.

Лавка как лавка. Однако открытие ее озлило соседских торговцев. Еще в декабре, когда Кобозев только приценялся к полуподвалу и рядился с управляющим графским домом Петерсеном, еще тогда Евдокима Ермолаича пробовали отвадить от этой затеи. Торговцы уверяли Медного – так они окрестили рыжебородого Кобозева, – что сырная торговлишка на Малой Садовой барыша нипочем не даст. «Да отчего, господа?» – не верил Медный. И господа толковали: «А то как же? Здесь же, на Садовой, торгует сырами и вот он, Борис Иваныч, да и вот он, Савел Никандрыч. Кой же тебе-то прок встревать? У них, ясное дело, и покупатель свой, привычный, и все такое…» Но рыжий только хитровато щурился. И вот – пожалте: и вывеска и звонок на дверях, а в нос так и шибает острым духом.

В первый же день к Кобозеву наведался Борис Иванович Новиков. Его встретила хозяйка, молодая, с ямочками на щеках, с челкой на лбу. Низко поклонилась, улыбнулась приветно. «Ишь, стервь, играет!» – подумал Новиков, стряхивая снег с барашковой шапки. Прогудел:

– Сам-то?

– Дома, дома, – отвечала баба, оправляя передник и оглядываясь на дверь, которая вела в жилую комнату. – Пожалуйте.

Вышел Кобозев в васильковой ситцевой рубахе, в черной жилетке. Сиял, рыжий черт.

– А-а, Борис Иваныч, милости просим.

В комнате, оклеенной дешевыми обоями, стоял проваленный турецкий диванчик, рукомойник, стол. Топилась печка. На железном листе у печки спал кот.

– Под масть, – баском сказал Новиков, тыча толстым пальцем на кота и косясь на кобозевскую бороду.

– Рыжий да седой – самый народ дорогой, – весело отбрил Кобозев.

– Рыжий да красный – человек опасный, – буркнул Новиков.

Кобозев рассмеялся, подпихнул Новикова к столу:

– Э, чего там, сосед… Сделай милость, закуси чем бог послал. Нонче день-то какой? Во, во – Ивана-бражника!

Баба собрала на стол, поставила полуштоф очищенной – «монаха», как говорили в простонародье; сама смирно присела в сторонке, сложив руки на животе.

Новиков рюмку держал, отставляя мизинец. Выпив, нюхнул корочку. Кобозев хрупал дробным соленым огурчиком.

– Ну-с, как, Евдоким? – справился Новиков, нарочито не называя Кобозева по отчеству и тем подчеркивая, что недавний мужик не чета ему, столичному торговцу.

Недавний мужик без обиды ответствовал:

– Да как, Борис Иваныч? Никак, можно сказать. Ведь только впрягся.

– М-да, тяжеленько тебе, брат, придется, ох и тяжеленько.

– С помощью божьей, вашим добрым советом, Борис Иваныч.

Пили не торопясь, беседовали. Баба глуповато улыбалась. Кот у печки проснулся, посмотрел на гостя и зевнул.

– Ну-с. мне пора.

– Что так, вскоростях-то?

– Дела. В лабазы к Коненкову надо. Желаю здравствовать. – Новиков надел шапку, сказал: – Отрежь-ка полфунтика. Отведаю, чем торгуешь.

– Сделайте одолжение, – обрадовался Кобозев. – С полным удовольствием!

«Неловко режет, – заметил про себя Новиков. – Да и куда более полфунта хватил». И, пряча ухмылку, вышел из лавки.

У ворот скучал старший дворник Павел. Осклабился:

– От кокурента?

– Какое там – неуч, – небрежно определил Новиков. – И весить-то не умеет, дурак. В трубу вылетит как пить дать.

Царь, направляясь в Михайловский манеж на смотры гвардейских частей, нередко езживал Малой Садовой. Из полуподвала решили рыть подземную галерею, затолкать в нее мину. Словом, тут обещала повториться сухоруковская история.

За месяц до устройства лавки в доме Менгдена побывал Желябов. Во дворе шла какая-то строительная кутерьма, полуподвал штукатурили. Желябов осмотрел помещение, покалякал с управляющим Петерсеном. потом сообщил Исполнительному комитету, что полуподвал ни к черту не годится.

Желябов не верил минам: Москва, Александровск, Зимний показали их ненадежность. «Надо метательными снарядами, – убеждал Желябов. – Выследить и забросать бомбами».

Исполнительный комитет сперва не соглашался с Андреем. Затем положил: готовить и галерею, и бомбы. «Ну теперь-то уж мы с ним покончим, – сказал тогда Желябов. – А если сорвется, прыгну в карету, заколю кинжалом».

Богданович и Аннушка Якимова, бывшая хозяйка динамитной мастерской, затворялись поздним вечером.

Улицы стихали, прохожих становилось все меньше, дома слепли. У фасада менгденовского дома прохаживался дворник. Под тяжелым тулупом чесалась спина. Павел ежился, зевая, крестил рот. «Вона и Кобозевы полегли, – думал он, бросив взгляд на полуподвальное окно, – пора и мне в теплынь».

Павел шел в дворницкую, будил сменщиков. Те – оба Никифора, оба круглорожие и заспанные – напяливали тулупы и, сопя, выкатывались на мороз. Однако, не в пример старшому, Никифоры, потоптавшись с полчасика, забирались в подъезд, закладывали засов, и, привалившись друг к дружке на лестничной площадке, подремывали, изредка вздрагивая, как лошади в ночном.

Тем временем в «Склад русских сыров Е. Кобозева» сходились землекопы. Шли осторожно, стараясь ступать на носки, и оттого, если смотреть сзади, фигуры их то удлинялись, то укорачивались. Звонок, замотанный тряпицей, молчал, в лавку тихонько проскальзывали Желябов и Колоткевич, флотский лейтенант Суханов, Денис Волошин… Приходил и Тригони, старый товарищ Желябова недавно явился из Одессы.

Труднее всего оказалось пробить каменную стену. Долбили, буравили неделю кряду, наконец бурава мягко провернулись в грунте.

Кобозев выгонял «гостей» до рассвета. Ворчал:

– Полюбуйтесь-ка на себя: краше в гроб кладут… Вам спать пора, а нам с Аннушкой еще полы мыть да день-деньской: «Чего изволите?»

Как и предрекали соседи, дела у Медного шли не густо. Борис Иваныч все ждал, когда настырный Кобозев пойдет христарадничать, и злобного любопытства ради наведывался раза по два на неделе. «Образуется», – с неизменным благодушием отвечал Кобозев. И приглашал распить бутылочку.

Выпивка выпивкой, а Новиков-то был дока по торговой части, и мучили его сомнения: как, мол, так – сопля, лапоть эдакий, а концы с концами сводит? На какие только шиши закупает товар да аккуратно за помещение сотенную выкладывает? Нечисто, ей-ей. Али Медный подставной, за ним богатый купчина, замысливший разорить других, али черт знает что… И, выходя от Кобозевых, встречая старшого дворника, недоуменно хмурился.

Впрочем, и Павел недоумевал. Приметил он как-то: лавочница курила папироску. Простая баба и… папироска. Видано ль? «Это те курят, – рассуждал он, – которые стриженые и в очках, которые со скубентами шуры-муры. А уж где скубенты, там, известно, умысел, добра не жди…» А тут еще увидел он однажды, как из кобозевской лавки в неурочный час вывернулся здоровенный такой бородач. Павел стреканул было за ним, но тот как в воду канул.

Дворник нашептал обо всем управляющему. Петерсен возвел рыбьи глаза к потолку, помолчал, вертя пальцами «мельницу», велел Павлу помалкивать да получше следить за Кобозевым, а сам отправился «куда надлежит».

В полицейском участке разило блевотиной и ленивыми щами. Из каталажки доносились возня, тяжелые глухие удары, вскрики и грубый голос, повторявший с придыханиями: «Вот те, сволочь, вот те, сволочь…»

Петерсен заглянул в кабинет пристава.

Пристав Теглев, статный мужчина средних лет, в мундире с шитым воротником и обшлагами, сидел за столом и писал, косо приподняв плечо.

Глава 4 ОТТУДА НИКТО ЕЩЕ НЕ БЕЖАЛ…

Днем Волошин холодал, отбивал зубами дробь, наблюдая за царскими выездами, ночами задыхался в кобозевском подполье. Летний динамитный рейс представлялся теперь очаровательным вояжем, и было бы Денису ой как муторно, когда б не «крепостное дело».

В первых числах ноября, незадолго до ареста Михайлова, переправлялись они на Петербургскую сторону – в очередной раз меняли адрес чемоданов со взрывчаткой.

Тяжелый ветер катал по Неве крупные недобрые волны, уже и шуга показалась. Льдины скалились за бортами, мешая натужливому движению пароходика, ветер и течение уваливали его с курса. Капитан орал кочегарам: «Шуруй, варвары!» А пароходик только шипел, дергался, и его сносило к Петропавловской крепости.

Михайлов угрюмо вглядывался в одетую гранитом стену с круглыми караульными будками, похожими на птичьи гнезда. Денис молчал л тоже смотрел на «русскую Бастилию».

Пароходик дрейфовал. Совсем уже близ крепости выбрался он все ж из ледового зажора, поворотил и пошел мимо хмурого бастиона. Вот тут-то, в этом невском закоулке, и открылся Волошину крохотный островок, отделенный от крепости узенькой протокой с мостком, а от Петербургской стороны – Кронверкским проливом.

На островке темнело треугольное здание, окруженное кирпичной стеной. Здание было глухое, без окон, за ним различалось другое строение с дымоходными трубами.

– Вот он, – мрачно поежился Михайлов.

Денис не понял.

– Алексеевский равелин, – сказал Михайлов. – Гроб. Оттуда никто еще не бежал.

Пароходик ложился на левый борт, а казалось, покачивается каменный гроб, покачивается, плывет под низким клубящимся небом, волны гложут его, как голодные псы.

– «Известный арестант»… – молвил Михайлов.

Волошин вспомнил сразу: Клеточников, «крепостное дело», содержащее переписку о государственных преступниках… «Известный арестант», давно погребенный в равелине… Клеточников в ту пору еще не установил имени арестанта № 5, а потом уж Денис не встречался с Николаем Васильевичем и не знал, что Михайлов был у него дома, в Колокольном переулке.

Алекееевский равелин тонул в зловещей Неве, небо крыло его рубищем туч. Михайлов с Денисом передвинулись на корму пароходика, где колотил винт, и все смотрели на каменные стены, на голую вершину одинокого дерева. И Денису померещился жилец равелинной норы: вода хлюпает где-то рядом, могильная вода, и мокрицы шевелятся по углам, и жиденький, как сукровица, свет за толстой ржавой решеткой.

Михайлов сказал:

– Нечаев.

Волошина будто оглушило. Он переспросил невнятно и тупо:

– Кто? Нечаев?

На Петербургской стороне они пристроили чемоданы у студента-технолога, могучего детинушки с русой, в кольцах шевелюрой, и простились до вечера. Вечером должно было состояться совещание Исполнительною комитета, и Денис был приглашен на конспиративную квартиру.

Михайлов больше не заговаривал о Нечаеве. И Денис помалкивал. Да и о чем, собственно, было толковать? Отношение свое к Нечаеву высказал Волошин прошлой осенью в подмосковном Петровско-Разумовском. Там, за парком академии, Нечаев пристрелил уже полузадушенного Иванова, заподозренного им в измене, там, в пруду, утопил убитого. Нечаев был для Волошина – и не для него только – нравственным уродом, тираном от революции. Рассуждения о нечаевской любви к народу, о нечаевской преданности социальному перевороту, никакие догадки о том, что Иванов дал повод к подозрениям, – ничто решительно не примиряло Волошина с человеком, лозунгом которого было: «Для революции все средства хороши».

(Денис не забывал свои московские размышления, хотя никому их не навязывал. Лишь однажды сбивчиво высказал Саше Михайлову в доме пасечника. То были размышления о ценности человеческой личности, пусть самой «незначительной». Размышления о том, что нужно, можно, должно устроиться на новых экономических и политических сваях. Но родится ли при этом новая этика, новая мораль? Не книжная, не прописями – в душах… Если мог возникнуть Нечаев до социального переворота, то что же, господа, пресечет Нечаевых у кормила власти? Саша Михайлов уповал на партию: рать, закаленная жестокими испытаниями, не позволит возобладать честолюбцам. О, как хотелось верить в это! Ибо если не верить, то как быть в стане погибающих за великое дело любви? И Волошин верил. Верил, покамест не вставало пред ним памятное с детства: полутемный грот и малые пруды, подернутые ряской, – место, где нашел свой конец человек с невесомой, как полушка, фамилией, с именем огромным, как Россия: Иван Иванов.)

После убийства Нечаев укрылся за границей, в Швейцарии. Вскоре, однако, швейцарское правительство выдало Нечаева. Его арестовали неподалеку от Цюриха, в цепях повезли, судили как уголовного, и ретрограды вопили, что все они, революционеры, социалисты, одного чекана с Нечаевым. Было это почти десять лет назад. Никто о нем больше не слыхал. Шелестела когда-то молва, что Нечаев погиб в сибирских рудниках, да и она давно уж стихла. И вот теперь Денис знал: Нечаев в крепости.

В крепости? Но в централах, в каторжных тюрьмах гнили десятки людей, ради спасения которых можно было пожертвовать многим. А во-вторых… во-вторых, даже если бы представилась возможность, стоило ли жертвовать хоть одним народовольцем для спасения Нечаева? Впрочем, ни о какой помощи узнику Алексеевскою равелина, откуда еще никто никогда не бежал, нечего было и помышлять. И потому вопрос: «А надо ль помогать?» – был праздным. Денис, поглощенный подкопом, слежкой за царем, хранением динамита, перестал об этом думать. Но все же нет-нет да и виделся ему каменный гроб на свинцовых волнах и человек в равелинной норе, где шевелятся мокрицы.

А в канун рождества – уже после ареста Михайлова – случилось негаданное: окольной стежкой, через слушателя Медико-хирургической академии, добрела до Исполнительною комитета записка из Алексеевского равелина.

Никаких воздыханий, ни тени мольбы, ни полсловечка, бьющего на чувство. Самое поразительное и ослепительное как раз и заключалось в этом: на девятом-то году заточения! Писал без обиняков: его можно освободить, есть пособники, при некоторых усилиях с воли дело сделается как нельзя лучше.

Денис был ошеломлен. И вместе со всеми, вместе с Желябовым и Перовской: «Надо освободить!» А потом… потом они разом примолкли, и какое-то недоуменное раздумье завладело ими. Разумеется, в каменном мешке томился противник самодержавия. Но ведь тем противником был иезуит от революции.

Еще до Липецка, до Воронежа всякий раз, как заходила речь о тайной боевой организации, где все строилось бы на железном подчинении сверху вниз, всякий раз вспоминался Нечаев. Не убийство Иванова страшило само по себе – с предателями так и следовало поступать. Но в предательстве Иванова ни тогда, ни после уверенности не было. Нечаев пошел на убийство, и убил, и принудил других участвовать в убийстве. Тайна, конспирация позволили ему вершить судьбами, генеральствовать, обманывая одних, пугая других. Возможность эта следовала почти математически из самой сути конспиративного, подпольного бытия организации. И потому страшил призрак нечаевщины.

Но теперь, когда был Исполнительный комитет, когда «Народная воля» жила на основах конспирации, выстраданной, кровью оплаченной, – теперь не сама нечаевщина, как явление, а сам Нечаев, как личность, подлежал обсуждению.

Желябов встал горой. Как! Революционер, который во время гражданской казни в Москве бросал в толпу: «Да здравствует вольный русский народ!» Борец, которого не переломили годы, который не сдался и не угас разумом… Денис возразил: многие из наших сидят в централах, гибнут в каторге, однако кто ж предлагает сосредоточить силы на их спасении? Его перебила Перовская: да, верно, но к тому нет средств, а здесь…

Ничего не решил декабрьским вечером Исполнительный комитет. Однако все сошлись на том, что они не имеют права обронить нить, переброшенную с невского острова. И вот тогда-то началось. Денис сперва сторонился, но вдруг ввязался в дело, и ввязался горячо. Волошинскую непоследовательность объяснили склонностью ко всяческим рискованным предприятиям, свойствами нетерпеливой, кипящей натуры.

Между тем дело на сей раз было не в характере, не в склонностях бывшего черногорского партизана. Дениса вдруг осенило, что Михайлов если и избежит смертной казни, то не избежит Алексеевского равелина. И как только Денис подумал об этом, он сам напросился в подручные Желябову и стал захаживать в угловой дом на Малой Пушкарской, благо, дом этот был неподалеку от меблирашек, где Денис снял комнату накануне Нового года.

В угловом доме на Малой Пушкарской жили двое солдат, двое нижних чинов, недавно уволенные в запас, – Кузнецов Тимофей и Штырлов Иван. Одному надо было вертаться в Архангельскую губернию, другому – во Владимирскую. Но оба остались в Питере. Ведь об этом «сам» просил. Солдаты редко говорили: «Нечаев» – «сам», «они» или «наш орел».

Денис застал одного Кузнецова. Тот бруском-гладилкой лощил ребро подошвы. В полутемной комнате, выходившей оконцами в узенький дворик-колодец, пахло клеем, кожевенным товаром. Бывшие солдаты промышляли сапожным ремеслом. Ну и захаживать к ним по сему случаю было весьма способно: в Питере-то, известно, подметки так и горят.

– А! – обрадовался солдат. – Здравия желаю, ваше благородь.

– Ну вот, – усмехнулся Денис, – опять «благородие». Здравствуй, брат.

И Кузнецов со Штырловым, и те солдаты-равелинцы, что изредка наведывались на Пушкарскую, все они «благородили» Волошина. Он пробовал убедить их, что никогда не носил эполет, а солдаты посмеивались: «Нешто не видать? Стреляного воробья на мякине не проведешь!» И Денис махнул рукой. «Благородие» так «благородие». Да и приятно было втайне, что принимают его за военного.

– А мастер-то где? – спросил он. усаживаясь на табуретку.

– Да тут, ваше благородь, недалечко, у кульера одного работу брал. Ванюшка и понес.

Кузнецов был мужик тощий, белесый, рукастый, с жесткими морщинами на лице, выдубленном морозами и ветрами. Одет он был в мундиришко с залатанными обшлагами, в порты и валяные сапоги, купленные у татарина-старьевщика.

– Новости есть?

– Все, ваше благородь, в полной порядке. Как не быть? Почта у нас хватская.

Очередное письмецо Нечаева. Отчетливый, мелкий, ничем не примечательный почерк с легкой косиной вправо. Может, прислал второй план побега?

Тот, первый, годился лишь для театра: освободители в парадных генеральских и офицерских нарядах, непременно при орденах и в белых перчатках; объявление о низвержении императора Александра и воцарении наследника, именем которого, дескать… На сходке комитета Денис фыркнул: «Вот он, весь тут: эдакий Рокамболь!» И никто не возражал. Желябов грустно усмехнулся: «Ба-а-алет».

Очередную записку Нечаева, которая, быть может, содержала иной план побега оттуда, откуда еще никто не бежал, Волошин, свернув тугим жгутиком, упрятал за подкладку сюртука.

– Спасибо. Орехов принес, да? Молодец, спасибо. Теперь продолжим?

– Обождать бы, ваше благородь? С Ванюшей оно бы лучше. Чего я не так, он подважит, чего он – я. Чайку не желаешь, ваше благородь?

Попили чаю, а тут и Штырлов явился, мужчина плотный, крепко сшитый, с круглой облысевшей головою. Лицо его, уже обросшее после увольнения в запас жесткой бородою, хранило угрюмоватое выражение. Впрочем, на лицах почти всех старых служителей равелина лежало это угрюмое выражение, будто однажды задались они пасмурной думой, да так и не отдумали ее.

Стражников в равелин выискивали из рекрутов потемнее, позабитее, чтобы из берлог архангельских или вологодских, чтоб нелюдим, бирюк, молчальник. И вот таких-то медведей Нечаев, запертый в своем нумере, обратил не в сочувствующих, а в преданных помощников. И не пятерых, не шестерых, но всю команду, включая и жандармских унтер-офицеров.

Ну хорошо, думалось иногда Денису, капля и камень точит, пусть стражники тянут лямку почти арестантскую, пусть сердца у них в конце концов дрогнули при виде мученика, но все же поразительно, загадочно это обращение, это подчинение своей воле целой команды. Неграмотные пахари и лесорубы изменили присяге, а ведь понимают, что ждет их, коли дело откроется, – каторга, непременно каторга, и – как самая малость – арестантские роты, которые, говорят, покруче каторги. Обстоятельство, с одной стороны, радостное, размышлял Денис, ибо вот он, горючий материал революции, есть, имеется и даже среди тех, кто и в глаза не видывал ни одного пропагандиста, не говоря уж о кружках или газетах. Но с другой стороны… И Волошин все выспрашивал солдат, пытаясь уяснить «магнетизм» Нечаева. Мало-помалу понял отчасти: тут был сложный переплет. И бередящие солдатскую душу разговоры о земле и мужицкой недоле, и жаркая нечаевская вера в скорый на Руси мятеж, подобный разинскому или пугачевскому, и частые повторы, что за стенами крепости действуют могучие сотоварищи, и таинственные намеки, что вот, мол, за него, Нечаева, сам царский сын-наследник, и то, что он, Нечаев, не из простых… Смешение правды с неправдой. Дьявольская расчетливость. И даже шантаж, когда он внушал: «Все уж за меня, все. Один ты, дурак, ни богу свечка ни черту кочерга». И потом еще какая-то колдовская сила… Вот ведь спросил Денис одного, другого, третьего: «Отчего вы, ребята, что ни скажет Сергей Геннадиевич, хорошо исполняете?» Отвечают: «А попробуй поперек: та-ак глянет, душа займется!»

Все эти нечаевские кивки на товарищей – ведь до переписки с Исполнительным комитетом он ничего не знал про «Народную волю», – все эти его намеки на сочувствие наследника, на сановную важность своей персоны, вся эта нечаевская игра в самозванство возмущали Волошина, Желябов был снисходительнее: «И Христос лукавил, Денисушка». Волошин гневно отмахивался.

Существует ли нравственное право на ложь? Хотя бы на ложь во спасение? В сущности, что сие значит? Старая нечаевская погудка. Одна правда для себя, другая… Да и не правда, а кривда или полукривда – для остальных. Ух, ненавидел Денис эдакую вот заквасочку, и лишь мысль, что старается ради Саши, ради Михайлова, поддерживала его решимость и его участие в «крепостном деле». Только бы перевели Михайлова из Дома предварительного заключения в крепость…

С приходом Штырлова Денис, как и в прошлый раз, изобразил на бумажке треугольник Алексеевского равелина. Два отставных стражника склонились над чертежом.

– Ну-с, братцы, повторенье – мать ученья. Вы слушайте, верно ль я понял. Чуть споткнусь – поправляйте. Итак, с этой стороны – казарма? Хорошо, идем дальше. С этой – кухня и склад…

Волошин и впрямь вроде бы самовидцем был – так он теперь ясно представлял Алексеевский равелин. И дворик, и мостик через ров, отделяющий равелин от Петропавловки, и два зарешеченных окна, обращенные к воротам, и полутемные коридоры, где, как выразился Кузнецов, «начисто обезглазеть возможно», и казематы с их обомшелыми стенами.

В первые годы заточения Нечаеву давали чернила и бумагу. Он сочинял романы. Должно быть, от тех уже весьма давних лет у него остался некий романный замысел, он его и предложил Исполнительному комитету: «офицеры» и «генералы» чуть ли не с барабанным боем маршируют в крепость, чтобы дать Нечаеву «сиянье дня». Силами равелинной команды он, Нечаев, арестует императора, когда тот пожалует в Петропавловский собор. Арестует царя и поднимет над крепостью, как раз напротив Зимнего, красное знамя.

Сдается, и сам автор проекта не шибко в него верил. Просто он был из тех, о ком говорят: «У этого бурная фантазия». Да и к тому ж, чего только не надумаешь в четырех казематпых стенах, чем только не распылается воображение?

В Нечаеве, однако, уживались «бурная фантазия» и практическая сметливость. Желябов с Волошиным, расшифровывая последнее послание «известного арестанта», переглянулись: ого, тут было над чем всерьез пораскинуть мозгами!

Внутренний дворик, оказывается, имел скрытый широкий водосток; выходил он к Неве. Не бежать ли через него? Во-вторых, во время прогулки можно покинуть равелин с помощью стражников… Водосток? Но какой он длины? И точно ль выходит над уровнем реки или в глубине, подо льдом? Конечно, река стала, и можно бы обозреть местность. Однако часовые Зотова бастиона не состоят в нечаевском заговоре. Попробуй-ка сунуться к равелину по льду… Теперь: если солдаты и выведут переодетого Нечаева из равелина, то вывести они его могут лишь в крепость, а уж там придется шествовать на виду у всяческого рода служителей и чинов…

Желябов забрал в кулак бороду. Денис машинально перелистывал попавшееся ему под руку старинное описание Царского Села… Они сидели в квартире с окном на Мойку; на другой стороне ее видно было длинное, похожее на комод здание, где жил некогда Рылеев. Морозный день, ясно, молодо сверкал, в комнате топился камин, пахло сухой березой.

– Задача-а, – Желябов ворошил бороду. – Н-да, задача… Вот что, брат… Что он там о солдатах?.. Ну-ка?

– Ох, башковит. – Желябов, восхитившись, даже лопатками зашевелил. – Догадывается, как люди нужны. Сидит взаперти, а нам еще и людей вербует.

– «Догадывается… Людей»… – фыркнул Денис. – А догадывается ль, спроси, что эти вот люди головы сложат?

– Оставь, – прихмурился Желябов, – все-то у тебя, брат, крайности. Нечаев как пишет? Поддерживайте, пишет, сознание, что служат великому делу…

– А ты думал, он напишет: поддерживайте, что мне служат? Вот он говорит: солдаты могут вывести. Хорошо. Они его выводят. А сами? А сами-то? Нет, Андрей, по мне, вот что: бежать должно так, чтобы солдат не заподозрило начальство.

Желябов откинулся на стуле, сунул руки в карманы серых в полоску брюк, сощурился:

– Идеального требуешь.

Денис с силой захлопнул книгу.

– А ты на меньшее согласен?

Желябов перестал щуриться, спросил резко:

– Бежать ему иль не бежать?

Денис помолчал.

– Уж коли на то пошло, скажу. Бежать, да только не теперь.

– Когда же?

– А вот когда Сашу со Шпалерной – в крепость.

Желябов опешил.

– Так вон оно что… Вот ты о чем. А мне и в голову не приходило. Что ж ты молчал до сих пор?

И вправду, что ж это он молчал? Тут таилось «нечто», и в этом «нечто» до конца он и самому себе не признавался.

С арестом Михайлова вновь одолевали Волошина давние опасения, вновь терзала мысль о возможности «второго издания нечаевщины». При Михайлове этого быть не могло. Почему? Не могло, и баста. Михайлов был тому ручательством, гарантией. А теперь?.. Андрей занял Сашино место в организации. Нет, тысячу раз нет – никаких сомнений у Дениса не было. И все-таки… все-таки он не мог верить в Желябова так, как верил в Сашу. Почему? Денис не знал.

– Что же ты молчал? – с укором повторил Желябов.

Денис не ответил. Потом сказал:

– Помнишь? Он любил старую легенду: сидит герой в тюрьме, ждет смерти. И вот в темную бурную ночь приходят его друзья, приходят, чтоб вызволить. Помнишь?

– Да-да… Стой, Денис, стой! – Желябов встряхнулся. – Ты вот… знаешь, ведь все-таки надо этот водосток… А? Снаружи бы на него поглядеть! Выберем такой час, чтобы сумерки, как говорится, меж собакой и волком. Выберем, а? Да по льду, по льду!

– Можно, – обрадованно согласился Денис, – это мы непременно. А еще… Я вот на той неделе в равелин намерен.

– Что-о? Спятил?

– Почему «спятил»? Есть, брат, такой солдатик лихой, Платошей звать. Платой Вишняков. Я уж с ним перемолвился. «А что, говорит, ваше благородие, отчего нельзя? Ты, говорит, нашим братом, нижним чипом, обернись, а вечерком – ужом, тенью».

– Ты решительно спятил!

– О господи, – вздохнул Волошин. – Будто не знаешь, лучше ведь раз увидеть, чем сто раз услышать. Равелин я теоретически, можно сказать, как пифагоровы штаны…

– Практически захотел? – сердито перебил Желябов.

– Ну, не в этом смысле, – поморщился Денис.

Желябов прошелся по комнате, передернул плечами, будто озяб, погрел руки над огнем, сказал:

– А мы тебе этого не позволим. – И, повернувшись всем корпусом, твердо повторил: – Не позволим.

– Кто «мы»? – вскинулся Денис.

– Мы! Понял?

– Нет, не понял, – отрезал Денис. – И понять затруднительно. – Его коробил повелительный тон Желябова.

– А понять нетрудно, – заговорил Андрей, перекатывая желваки и уставляя бороду на Волошина. – Очень даже нетрудно, Денис Петрович, милостивый государь мой. Мы у цели, на пороге, мы, черт возьми, совсем затерроризировались, а тут вдруг находится Дон-Кихот Ламанчский… Да, да, да! И не гляди, не гляди, не из пугливых! Находится, видите ли, и – на рожон.

Дениса вдруг отпустила злость.

– Ой, Андрей, гляди подеремся!

Желябов плюхнулся в кресло, проворчал, как откатившийся гром:

– Пересчитал бы тебе ребра, Петрович.

– Послушай… – Денис сел на подлокотник кресла. – Я ведь чего хочу? Хочу я, Андрей, чтоб, как Сашу туда привезут, было у нас все наготове.

Желябов долго молчал.

– Господин Дон-Кихот, – сказал он грустно и похлопал Дениса по коленке, – Саша первый восстал бы на тебя. Не так разве? Молчишь? Охо-хо-хо, в тебе хоть что-нибудь круглое-то есть? Весь из углов, право.

Глава 5 ЧЕРНАЯ СРЕДА

Геся ждала дозорных. Нынче, как говаривал Андрей, «балансовый» день: недельные итоги царевых разъездов по Санкт-Петербургу. Народ нагрянет изголодавшийся, нахолодавшийся, и Геся, передохнув после хлопотливых хождений за бумагой для печатни, загремела посудой, начистила картофель и, нащепав косарем лучины, раздула огонь в самоваре.

Геся любила, чтобы «ее» конспиративные квартиры были опрятны, она умела, не тратясь, придавать комнатам уют. Софья утверждала, что все это пустяки, не стоящие внимания, однако всегда замечала и новую салфетку, и только что вычищенный самовар. Софьина женская приметливость была приятна Гесе. Она как-то заглянула по спешному делу на квартиру Софьи и Андрея; там было не то чтобы безалаберно, но все вроде бы не на месте, неумело, что ли, и Геся тогда подумала, что, живи она со своим Колей, уж она бы устроилась куда лучше.

В последнее время Геся быстро уставала, у нее появились одышка и отеки, до многого руки у нее не доходили. Вот и теперь надо бы подмести в комнатах, и она уже взялась было за веник, но внезапная слабость и головокружение заставили ее сесть.

В новогоднюю ночь, когда она сказала Софье, что ждет ребенка, та испугалась: «Что же это будет?» И вот этот вопрос – что будет, когда кроха придет в мир? – Геся никак не могла решить. Никто, даже Коля и Сонюшка не могли помочь ей, она должна была одна, совсем одна все решить и на все решиться.

Наступали дни девятого вала, дни последних усилий, и Геся знала об этом. Год, а пожалуй, еще и месяца три-четыре назад можно было бы уехать на время к замужним мозырьским сестрам, хотя и без нее там хватало ртов; можно было уехать к Колиным родственникам, в Черниговскую губернию. А теперь? Нет, теперь она не могла уехать.

Но было очень, очень страшно за того, кто скоро появится на свет божий, этакий светлячок, ее и Колина кровинушка. В отчаянии припала она однажды к Николаю, заплакала: «Ах, зачем только ему родиться?» Николай взял ее за плечи. «Геся, – сказал он. – Геся, любимая, говорю тебе, как человек, которому всего дороже истина: что бы ни ждало, счастлив тот, кто родится и познает бытие». Мелькнуло тогда что-то похожее на обиду – отец, мол, не мать, и не отцам дано ощутить материнское, – но только мелькнуло. И она старалась не допускать самой мысли: «Ах, зачем ему родиться?» Старалась… Вот так она и жила, Геся Гельфман, агент Исполнительного комитета, хозяйка конспиративных квартир, исполнитель множества хлопотливых и утомительных дел «Народной воли».

Наблюдатели сходились на Тележную.

Пришла Перовская, сбросила валенцы, прилепила ладошки к теплому кафелю голландки: «Батюшки, хорошо-то как!» Пришел хмурый, продрогший Игнатий Гриневицкий, разулся, затопал: «Пся крев, анафемский холод…» И Желябов пришел, загудел, как шмель: бу-бу-бу. А Денис Волошин потер уши, обругал «чертов город» и спросил разрешения курить. «Да уж курите, курите», – покорилась Геся, не терпевшая табачного дыма, и ушла в кухню.

Пока она там возилась, собрались все, и началось «составление баланса». Гриневицкий докладывал точно и коротко, хмуря брови; глаза у него были темные, глубоко посаженные. Молоденький, с одутловатым лицом студент Горного института Рысаков говорил торопливо и с таким видом, будто все еще удивлялся, как это он, вчерашний провинциал из тихвинского захолустья, очутился в гуще важного и опасного предприятия. А Тимофей, котельщик с Невской заставы, тот самый Тимоха, которого Софья знала и с которым встречалась в доме Матвея Ивановича, высказывался обстоятельно, неторопливо. Перовская с Желябовым слушали, переспрашивали…

Дверь скрипнула. Геся глазами позвала Желябова. Он поднялся и пошел на кухню, еще не понимая, что это такое почудилось ему в Гесиных глазах, но уже будто насквозь пронизанный недобрым предчувствием.

Геся бессильно припала лбом к черному окну. Он окликнул ее. Она резко обернулась, и Желябов едва не отпрянул – такое у нее было искаженное, злобное, отчаянное лицо. Она вскинула руки со сжатыми кулаками, точно собиралась броситься на Желябова, но тотчас уронила руки и прошептала:

– Якимова была… Колю…

Желябов смотрел на нее бессмысленно. И вдруг, сорвав с вешалкп чье-то пальто, чужую шапку, яростно хлопнул дверью.

Сложили бумаги, заперли конторки, шкапы. До конца занятий оставались минуты, и чиновники, разминаясь, болтали всякую всячину.

Потом бойко повалили в гардеробную. Старый служитель стал надевать на господ пальто и шинели и с полупоклоном подавать фуражки и шапки.

Клеточников вышел из министерства вместе с Чернышевым.

На дворе было студено. Фонарщики с лестничками на плечах скользили от столба к столбу, огни расплывались желтыми жирипками с легкой по краям синевою.

– А что, Николай Васильевич? Вот бы это нам…

После двадцатого числа, когда чиновный Петербург получал жалованье, Чернышева одолевало егозливое нетерпение посетить ресторан.

– С удовольствием. Но, право…

– Ну так за чем задержка? Мы это сейчас живейного извозчика – и порх, порх! А?

– Да нет уж, увольте, – болезненно улыбнулся Клеточников, поднимая воротник. – Сами видели, каково мне.

– Э, пустое! Ей-богу, пустое! Вот вы, Николай Васильевич, все бережетесь, микстуры глотаете. А что проку? Разве аптекарю прибыток. Ну идем?

– Право, не по себе-с.

– Жаль. Так бы мы это с вами… Жаль! Прощайте.

Чернышев взял извозчика и был таков, а Николай Васильевич, рассеянно поглядев вслед, пошел по набережной Фонтанки.

Клеточников уже не был чиновником Третьего отделения, ибо Третье отделение упразднили в августе минувшего года.

Такого прогресса не без административного пота добился граф Лорис-Меликов. Императору очень не хотелось проститься с учреждением, заведенным батюшкой после восстания декабристов. Однако Лорис нажимал на печальную репутацию детища Бенкендорфа в «обществе», говорил, что для оживления, симпатий к верховной власти очень бы хорошо Третье отделение закрыть. А дабы это самое русское «общество» не осталось, упаси бог, без призора, открыть департамент государственной полиции в министерстве внутренних дел. Так, мол, больше похоже на «европейское течение жизни». Царь сдался. В «обществе» печатно и устно возликовали: ура, кончилось всепроникающее владычество голубых, ура, нынче всё пойдет по-другому. Словом, повторилось обычное на Руси дурацкое упование на то, что смена вывесок означает перемену сути.

Что ж до чиновников бывшего Третьего отделения, то они поначалу не шутя растревожились. Все эти реконструкции грозили перемещениями, увольнениями, перетряхиванием штатов, суетней, выбивающей из привычной колеи. Но и тут все обернулось аккуратно. Препроводив на щедрый пенсион ветеранов, тех самых, что особливо способствовали печальной репутации Третьего отделения, граф Лорис разместил в департаменте всю команду, да так ловко разместил, что никого не обидел, а, напротив, некоторых даже и прибавкой ублаготворил.

Министерством заправлял граф Лорис, департаментом – барон Велио, третьим делопроизводством – Кириллов. А за его широкой, натуго облитой мундирным сукном спиною верой-правдой скрипели перьями и золотушный Вольф-младший, ярый ненавистник университетов, и даровитый по части выпивки Чернышев, и Николай Васильевич Клеточников, и еще несколько канцеляристов.

Как прежде, у Цепного моста, так и ныне, у Чернышева моста, обязанности, возложенные на коллежского регистратора Клеточникова, были весьма многообразны. Перебелять давали ему особо важные бумаги. Ведал Николай Васильевич и перлюстрацией, и документами по секретным ассигнованиям, составлял различного рода реестры и некоторые циркуляры «самого секретного свойства», а в ящике-сейфе запирал он бронзовым, с затейливой бородкой ключиком переписку «по содержанию государственных преступников в С.-Петербургской крепости и по другим предметам, к сему относящимся».

Хозяйство коллежского регистратора довершалось двумя шкапами. Один ореховый – для вещественных доказательств; в нем с недавних дней лежали листовки Исполнительного комитета, план Петербурга с карандашными пометками и жестянки из-под динамита, отобранные при аресте у Михайлова. Другой шкап, красного дерева, хранил заграничные, запрещенные издания, изъятые таможенниками.

Несмотря на широкую осведомленность в действиях и намерениях тайной полиции, практическая помощь Клеточникова Исполнительному комитету сильно поубавилась: политический сыск в столице окончательно сосредоточился на Гороховой, в градоначальстве. А там, на Гороховой, Клеточниковых не было.

Колоткевич – через него теперь держал Клеточников связь с комитетом – не раз говаривал, что хорошо бы, мол, Николаю Васильевичу перемахнуть из министерства в градоначальство. Клеточников соглашался, да вот все никак не наклевывался подходящий случай.

С Колоткевичем у Николая Васильевича после первых же свиданий на Фонтанке сложились отношения доверительные и дружественные, и Николай Васильевич был рад, что расстался с Волошиным.

Денис ему не нравился. Не нравилась его внешность, щеголеватая, штабс-капитанская, что ли, его настороженность и отчужденность, не нравилось ему в Денисе и еще что-то, чего он толком не умел определить, и Клеточников был благодарен Михайлову за избавление от Волошина.

Вот Колоткевич, тезка, тот был сама душевная мягкость, само обаяние. От него исходили какие-то теплые токи, и Николай Васильевич всегда считал дни, остающиеся до очередной встречи с Колоткевичем.

Но, как ни был по сердцу тезка, Николай Васильевич все же не сравнивал Колоткевича с Михайловым. Михайлов занимал в его душе совсем особое место. Тут была не привязанность, но любовь, граничащая с обожанием. Рыцарем без страха и упрека был Клеточникову Александр Дмитриевич. Он давно простил Михайлову и недоверчивость и скрытность, которые заставляли его так страдать, простил, понимая, что Михайлов заботился не о себе, а обо всей организации. Но вот после его ареста Клеточникову вдруг втемяшилось, что Михайлов… Он не хотел думать, что Михайлов уподобится несчастному Гольденбергу, попавшемуся на прокурорскую удочку, но все же трусил и нервничал… Потом ему довелось просмотреть показания Михайлова, те самые листы, на которых Александр Дмитриевич давал «отчет русскому народу», и Клеточникову было стыдно и противно за свои недавние опасения. Тогда-то он впервые с ужасом почувствовал: сомневаясь в Михайлове, он, в сущности, сомневался в самом себе.

Стараясь хоть как-то оправдаться, Николай Васильевич стал думать, что шаткостью веры в человека обязан он службе в тайной полиции. Слишком много отвратительного и подлого доводилось видеть, слышать, узнавать. Он видел доносчиков, приползавших в департамент с наветами на закадычных приятелей; он слышал, как прокуроры и следователи добивались показаний средствами, которые сами же цинично определяли «не совсем нравственными»; он узнавал, как отцы шпионили за детьми, а дети – за отцами, как подкупали «преданнейших друзей дома», людей светских и обыкновенных лакеев. Он созерцал кучу грязного исподнего, и порой ему начинало казаться, что мир, человечество погрязли не во грехе даже, а попросту в навозе. Между прочим, в таковом твердом убеждении пребывали его сослуживцы, и это представлялось Николаю Васильевичу одной из ужасных «привилегий» чиновников тайной полиции…

Прощаясь с Чернышевым, Клеточников не лукавил: он был, как говорится, в последнем градусе чахотки. Ноги у него подкашивались, лоб холодила испарина. Он брел по набережной, подносил к губам платок, кашлял, кашлял. Почему-то ему вспомнилась смерть одного народовольца, он зябко, испуганно поежился.

В жандармских сведениях человек этот значился под кличкой «Моряк», хотя отнюдь не походил на флотских здоровяков, а был чахоточный, харкающий кровью. Про смерть же его Николай Васильевич узнал не из агентурных сводок, а из рассказа Колоткевича… «Ты умер, как и многие, без шума, но с твердостью». Да, Моряк держался до последнего. Когда же настал час, передал в надежные руки деньги, собранные среди студентов-петровцев для «Народной воли», сжег документы и, ни с кем не простившись, покинул конспиративную квартиру. Он понял: ему не дожить до утра; если он останется на квартире, то смертью своей привлечет внимание полиции, а если откроет друзьям свое решение, те, понятно, ни за что его не отпустят. И Моряк ушел… А сутки спустя городовые наткнулись в Александровском саду на уже окоченевшего мертвеца и записали в протоколе, что «найден труп опившегося неизвестного мужчины».

Клеточников шел набережной Фонтанки. Ему виделся согбенный человек на мокрой садовой скамейке. Ветер рябил лужи, раскачивал кусты, в Кремле гудел колокол. Были поздние сумерки. И Моряк умер. Умер, «как и многие, без шума, но с твердостью».

Клеточников мучительно закашлялся, в висках у него заломило. Он тоскливо огляделся: «Извозчика бы… домой… свалюсь…» Он ухватился за холодный, в снежной мороси фонарный столб.

Извозчик не показывался. Николай Васильевич, отдышавшись, отерев лоб и губы, поплелся дальше – к невзрачному дому номер 47, где жил Колоткевич.

Никакими особыми известиями для Исполнительного комитета Клеточников не располагал. Правда, нынче припожаловал в департамент комендант Петропавловской крепости генерал Майдель, и Николай Васильевич запер в ящике-сейфе рапорт о том, что, по мнению коменданта, «надлежит иметь в Алексеевской равелине бдительность до последней возможности». И, хотя Николай Васильевич ничего не знал ни о переписке Нечаева с комитетом, ни о встречах Волошина с солдатами на Малой Пушкарской, он все же хотел сказать Колоткевичу о какой-то странной тревоге коменданта крепости. Впрочем, все это пустяки… Нынче среда, день встреч с Колоткевичем – встреч, всегда приятных, рвущих кольцо одиночества, успокоительных. И все же, если нагонит извозчик, тогда – домой.

Извозчика не было.

Клеточников вошел во двор, сощурился на знакомое окно во втором этаже, и ему показалось, что знак безопасности – зажженная лампа – выставлен. «И хорошо, хорошо… Посижу, отдохну, чаю напьюсь».

На лестнице вдруг почудилось: черт побери, ошибся, знака безопасности не было… Николай Васильевич в нерешительности постоял на площадке, ощущая какую-то духоту, потом медленно, будто наперекор себе, потянул медную кругляшку звонка.

Дверь распахнулась, дюжие руки облапили Клеточникова, шибануло запахом ремней, мундирного сукна.

– Кто вы? – крикнул жандармский офицер, стремительно поднося к лицу его лампу. И, приглядевшись, тихо приказал: – Данте господину стул.

Ни испуга, ни даже удивления, только бесконечная усталость. «Ну вот и все», – подумал Николай Васильевич как бы с облегчением.

– Сейчас… погодите… – негромко сказал Клеточников. – Велите… руки. Нет оружия…

– Нельзя-с. Я понимаю. Однако позвольте… – Офицер стал обыскивать Клеточникова. – Ба-а! Вот так штука! – произнес он изумленно.

И точно, было чему изумиться: офицер прочитал свидетельство за номером сто один о том, что коллежский регистратор Николай Васильевич Клеточников состоит на службе в департаменте государственной полиции.

Закончив «личный обыск», офицер написал протокол, дотошно перечислив в нем и памятную книжку, и девяносто рублей кредитками, и перочинный ножик, и библиотечный билет, и три ключа, один из которых был бронзовый, с затейливой бородкой.

Тем временем жандарм сбегал за каретой, спрятанной в соседнем дворе. Сколько раз видывал Николай Васильевич вот эти громоздкие кареты с зелеными репсовыми шторками, жандармские кареты, неизбывные на Руси.

Едва они отъехали от дома – примчался на лихаче Желябов. Он опоздал предупредить Клеточникова об аресте Николая. Опоздал.

В квартире на Тележной слышалось поскрипывание половиц, шорохи под полом, легкий треск – невнятные звуки оттеняют тишину старых петербургских домов.

Софья и Геся сидели на диване, тесно прижавшись друг к другу. Огня не зажигали. Геся не плакала. Она была неподвижна. Потом начала раскачиваться, вперившись в темноту расширенными глазами.

«Пошлет господь на тебя проклятие, смятение и скудность во всяком деле рук твоих, пока не будешь истреблен и пока не погибнешь скоро за злые дела свои. И небеса над головою твоею сделаются медью, и земля под тобою железом…»

Далеко за полночь Софья уговорила Гесю лечь и сама прилегла рядом, обняла ее, зашептала на ухо то незначащее и невразумительное, ласковое и нежное, что ведомо одним женщинам и что, должно быть, нужнее всего при безмерном страдании.

И Геся заплакала.

Глава 6 ВЫСЛЕЖЕНЫ…

Управляющий домом Менгдена рассказал в участке о подозрительной лавке, и пристав Теглев просил секретное отделение градоначальства навести в Воронежской полиции справку.

Тамошние чины отписали, что Евдоким Ермолаев Кобозев действительно проживал в губернии, что паспорт ему выдан тогда-то и за таким-то нумером и что сей Кобозев выехал «для занятия торговлей». Все совпадало. Но хотя Теглеву и невдомек было, что подлинный Кобозев, владелец подлинного паспорта, обосновался в каком-то другом городе, пристав на всякий случай осведомился еще и в купеческом мире. Приказчики оптового торговца Коненкова отвечали, что рыжий с Малой Садовой время от времени приезжает к ним за товаром.

Приставу ничего не оставалось, как только наказать управляющему и впредь следить за полуподвалом и лавочником.

После масленицы Теглев явился в участок бледный, испитой, но исполненный служебного рвения. Ему доложили, что в лавке были замечены какие-то молодые люди, из коих один взял лихача и скрылся. Может быть, в другое время Теглев и подождал бы, но теперь, одолеваемый жаждой деятельности, обыкновенной в нем после обильных возлияний, он отправился за разрешением на обыск.

Генерал-майор расхаживал по кабинету. Сюртук у градоначальника был расстегнут; в руке, оттопырив два пальца, он держал «гавану»; когда генерал поворачивался, душистый дымок описывал полукольцо.

Сдвинув каблуки, чуть накренившись вперед, пристав докладывал: о важном местоположении магазина (Малая Садовая – манеж), о подозрительных клиентах и о том, что надо бы все осмотреть, а для того, мол, чтоб все выглядело прилично и, ежели что, не спугнуло преступников, действовать как санитарная техническая комиссия.

– Ладно, Теглев, – согласился генерал. – Инженер Мравинский приедет. – Пристав щелкнул каблуками, но тут генерал прищурился с видом человека, которому пришла на ум удачная мысль: – Погоди-ка. Говоришь, нынче один на лихаче ушел?

– Точно так, ваше превосходительство.

– Вот что, Теглев, оставайся здесь, а за тем болваном, что упустил молодца, пошли-ка городового. Понял?

– Точно так, ваше превосходительство, – ответил Теглев с оттенком недоумения.

Был уже восьмой час вечера, но чиновники и офицеры все еще слонялись по комнатам. На их лицах застыло ожидание чего-то важного. Выражение это сделалось еще более явственным, когда приехал прокурор Добржинский.

Теглев, выходя из генеральского кабинета, едва не столкнулся с прокурором, поспешно уступил ему дорогу.

Раскланиваясь со знакомыми, пристав отыскал глазами давнего своего приятеля Прохорова. Щупленький, с розоватой плешкой, чиновник секретной части ссутулился у конторки, перелистывая журнал каких-то «входящих» и «исходящих».

Теглев окликнул Прохорова. Тот обернулся, на его востреньком личике означилась вялая улыбка.

– Между нами, Евлампий Петрович, – сказал Теглов, беря его под руку, – что это у вас происходит?

– Ммм… увидите…

– Ну-у, уж, Евла-ампий Петрович! – обиженно протянул Теглев.

Но Прохоров, увиливая, спросил, зачем это Теглев наведался к его превосходительству. Пристав уселся в уголке, усадил Прохорова и торопливо выложил все, как выкладывают люди в надежде на обоюдную откровенность.

Пристав не ошибся. Чиновник, пожевывая свои бледные губы, пуская бесконечные «ммм», открыл, что на Невском, в меблированных комнатах Миссюро, выслежен крупный социалист, – подражая генералу, он произнес «сосьялист», – и что это не кто иной, как Тригони, известный под кличкой «Милорд», и что этот Тригони был раньше в Одессе, потом исчез и вот, изволите видеть, живет на Невском, против Аничкова дворца.

– Теперь, батенька, сопоставьте: генерал… ммм… приказал послать за дворником. И коли дворник опознает, стало быть… ммм… ваш этот, как его… Ну да, Кобозев… Догадываетесь?

Теглев догадывался: заарестование Тригони произойдет нынче, и если именно его видели в сырном магазине, то уж никаких сомнений относительно лавки больше быть не может.

Застучала карета. Все, пришаркивая, устремились к дверям. Влетел, гремя саблей, молоденький поручик, щеки его пылали. «Господа, господа, прошу вас», – взволнованно приговаривал он, растопыривая руки и осаживая толпу.

Показались конвойные. Они вели двух арестованных. Оба были одеты весьма прилично, даже элегантно. Один был худощав, породист, смотрел надменно; другой, плечистый, широкий, бородатый, словно бы никого не замечал.

Арестованных определили в пустую комнату, рядом с генеральской. Молоденький поручик, сбросив шинель на руки городовому, обдернув мундирчик, шмыгнул к градоначальнику: известно, рапортовать-с.

Чиновники и офицеры взяли штурмом жандармского унтера: второй-то кто ж такой? А Тригони который?.. Унтер, не зная, кому «докладать», гулко покашливал в кулак: «Вот, сталоть, ваше благородь…» Но тут ему задавали новый вопрос, он опять кашлял и твердил: «Вот, сталоть»… Наконец его прорвало:

– Приезжаем мы, значит, в дом Лихачева на Невском. Во втором этаже, известно, ваше благородь, меблирашки мадамы Миссюры. Мы – туда. Тут к их благородию господину поручику – господин из секретных и указывает нумер. «Там, говорит, Тригони-с и еще один». А в коридоре темень, фонарик далече где-то брызжет. Вдруг эт-та самая нумера отворяется, и оттель голос: «Катя, ставь самовар». В эт-тат самый секунд мы и фатаем того, который первый, они-с и есть господин Тригони. А в нумере-то, точно, – второй: чистый ведмедь, насилу обломали, ей-бо. Спасибо, леворверт не поспел выхватить. А был леворверт-то с пятью патронами…

– А он кто ж? Кто? А? Этот, второй-то?

– Дак кто ж его знает, ваше благородь? Одно слово: сицилист! – вздохнул жандарм, хотел было еще что-то прибавить, но тут появился поручик.

Он на минуту скрылся в комнате, где были арестованные, и вышел оттуда вместе с Тригони.

Как только за ними затворилась дверь генеральского кабинета, все, толкаясь и шикая, сгрудились у двери и затаили дыхание.

Сперва было слышно, как генерал задавал арестованному какие-то вопросы, а тот отвечал коротко. Потом послышался нетерпеливый голос прокурора Добржинского:

– Господин Тригони! Извольте объявить фамилию человека, взятого в вашем нумере.

В кабинете наступила тишина, затем резко и презрительно прозвучало:

– Милостивый государь, в кан-це-ля-ри-ях, подобных вашей, я не имею обыкновения говорить за других.

И опять все умолкло.

К генералу провели второго арестованного. И тотчас в кабинете загремело отброшенное кресло.

– Господи! Да это вы?! – тонко вскрикнул Добржинский и зачастил фальцетом: – Ах, да это вы, да это вы! Голубчик! Хорошо помню! Одесса… Хорошо помню, голубчик! Держали вас месяцев шесть и выпустили. Ах, Андрей Иванович, Андрей Иванович!

Подоспел подполковник Никольский. На ходу протер запотевшее пенсне, поспешно вынул из большого портфеля чистые бланки. Взглянул быстро на плечистого бородача:

– Имя? Возраст?

– Желябов Андрей Иванович. Тридцать от роду. Сын крестьянина.

– Занятия?

– Служу делу освобождения родины.

Никольский с разбегу написал «служу» и будто зацепился пером за бумагу.

Желябов нахмурился и повторил:

– Служу делу освобождения родины.

Никольский переглянулся с Добржинским; градоначальник крякнул и полез за сигарой.

Старший дворник дома Менгдена, призванный Теглевым, ни в одном из арестованных не опознал таинственного посетителя магазина Кобозева. Пристав в сердцах ругнул дворника болваном, но от обыска в полуподвале не отступился.

На другой день, в субботу, 28 февраля, как и обещал градоначальник, приехал военный инженер Мравинский. Усталое сухое лицо его с набрякшими мешочками под глазами выражало досаду: «Времена, черт побери… Какие-то приставы, какие-то лавочники, какие-то подвалы»…

На дряблый звук дверного колокольчика из жилой комнаты глянул хозяин. Увидев шинели, погоны, шапки с медными полицейскими гербами, он, словно удерживая возглас, тронул пятерней рот и несколько попятился.

– Здравствуй, Кобозев, – с начальнической строгостью сказал пристав. – Распоряжением господина градоначальника – осмотр помещения.

– Это што жа приключилася?

– Санитарная техническая комиссия. – Теглев отстранил Кобозева, обернулся к Мравинскому: – Прошу!

В комнате было тепло и неопрятно. В углу валялись солома, рогожа, тряпки, у печки дремал кот. Отдавало плесенью и овчиной. Мравинский, морщась, прошелся из угла в угол. Под окном заметил свежую обшивку. Нагнулся, подергал доску, доска заскрипела, но не подалась.

– Это зачем? – Мравинский брезгливо отирал руки платком. – А? Зачем это?

– Сырость донимает. Ровно могила тут, ей-богу.

Мравпнский постучал каблуком об пол, ткнул носком в кучу соломы и тряпья. Пристав, переминаясь, с надеждой смотрел на инженера, но тот лишь морщился.

Комиссия поглядела на сыры, на бочки, на лампадку под образом Георгия-победоносца, на свидетельство о дозволении торговли, висевшее на стене. Пристав машинально скользнул глазами по свидетельству и, прочитав, что до первого марта акциз платить Кобозеву без пени, а после первого марта с пени, никчемно заметил:

– Значит, с завтрашнего дня пени с вас?

– С перьвого, – повеселел Кобозев, – с перьвого марта, ваше благородие, это уж точно.

– Ну да, ну да, – мямлил Теглев сердито. И вдруг насторожился: – Эт-то почему, Кобозев?

– Это? Да это бочка, ваше благородь… Как есть бочка.

– Нет, это, это, – насел Теглев, тыча пальцем на мокрое пятно рядом с бочкой.

– Ах, эт-та, – засмущался торговец. – дак это, ваше благородь, сметану пролил на маслену. – Он щелкнул себя по кадыку. – Был грех, чего там. Сами знаете: хоть заложить, а маслену проводить.

Брякнул звонок – комиссия удалилась.

Богданович тупо смотрел на бочку, полную сырой земли и глины из подкопа, потом шумно вдохнул и стал отирать лицо платком.

Глава 7 ЕРАЛАШ

Последний вечер февраля – он пришелся на субботу – император предпочел скоротать дома, в той половине дворца, что выходила окнами к Адмиралтейству.

В этой половине Александр живал давным-давно, когда еще не был венценосцем, а был тихим, вежливым мальчиком, воспитанником Василия Андреевича Жуковского. Сюда, в эти вот комнаты, случалось, заглядывал батюшка. Сзывали детей, приходила государыня, семья предавалась. «мирной марсомании». Саша старательно колотил в барабанчик, братцы выстраивались с сабельками, а батюшка настоящим ружьем выделывал артикулы, как фельдфебель перед рекрутами.

Ах, славное было время, славное… На глазах Александра блеснули сентиментальные слезинки. Да, славное… Он подчинялся советам матушки, подчинялся наставникам, но все это не тяготило. Может, лишь в далекие годы он принадлежал самому себе. И лишь в те годы, глядя на батюшку, искренне полагал, что самодержец и впрямь «сам держит». Увы, теперь-то он знает: иллюзия. Он почти телесно ощущает свое повиновение незримым могущественным силам. В отличие от отца, он не очень-то верит в божественное происхождение власти. Не святой дух направляет его, а непостижимое сцепление бесчисленного множества обстоятельств, интересов и устремлений бесчисленного множества людей. Мелкие, крепкие, злые цепи оковывают его, как Гулливера. Но, увы, он не в стране лилипутов. Судьба избрала его ответчиком за ошибки минувших царствований. Они легли на его плечи, на его рамена, как любит говорить протоиерей Бажанов.

Шестьдесят третий год от роду. Не так мало для того, кому вручен скипетр. В нынешнем веке концы были мрачными. Деда убили в сумрачном Михайловском замке. Дядюшка умер в Таганроге, извещенный о заговоре, с думой о монашеской схиме. Отца сразила севастопольская катастрофа.

Сморкалось. На дворе ветренело. Снег расчерчивал в косую линейку желтую стену Адмиралтейства. Фонари еще не горели.

Никто в нынешнем веке не сдал «команду» в полной исправности. И, ежели по чести, у него нет желания осчастливить самого толстого из наследников русского престола. Он любил старшего сына, Николая, но тот умер пятнадцать лет назад, и теперь наследником – Бычок. Кто это придумал, что дети нам близки?

Да, он устал. А покоя нет и не будет, как нет того стройного течения государственных дел, какое было при отце. Неразбериха. Ералаш. Мельтешит Лорис со своими прожектами, со своими сенаторскими ревизиями, с вечными своими намеками. И эти министры: лебедь, рак да щука… Он может, разумеется, тасовать их, но пасьянс будет все тот же. Если что и делается, так это полицией. Нынче доложили об аресте Желябова. Тот самый, что покушался в Александровске. У гидры отрублена голова, да еще из важных голов. Однако Екатерина наставляла Павла: «С идеями, милый мой, не воюют только пушками…»

Сумерки слизывали контуры Адмиралтейства. В дворцовое окно смотрел император, сердце у него зябло.

В комнате, где некогда помещалась классная, государя дожидались карты. Адлерберг, Баранов и Лорис поклонились. Александр жестом указал на кресла.

– Ну-с, господа, что же? – спросил он, распечатывая колоду. И невесело, намекающе добавил: – Ералаш?

Стали играть в ералаш.

Первые робберы Александру везло. Он оживился, сделался, как всегда в таких случаях, снисходителен, насмешлив. Против него играли Адлерберг и Баранов. «Дряхлеет», – подумал Александр, взглядывая на узкое морщинистое лицо Адлерберга и испытывая отраду превосходства над одногодком и другом детства. Адлерберг перехватил его взгляд, вздохнул и с приметным раздражением отнесся к семидесятилетнему Баранову:

– У вас же пики должны быть, граф!

Граф Эдуард Трофимович боролся с дремой. Он отвалился в кресле, бульдожьи щеки свисали на тугой высокии воротник.

– Пики, – забрюзжал Баранов, – были б пики…

Александр и Лорис рассмеялись. Адлерберг состроил мину: «Что поделаешь с таким партнером!» Баранов обиженно поджал губы, и Адлерберг тотчас укорил себя в злосердечии. Грех обижать столь прекрасного человека, как Эдуард Трофимович. Ведь старый холостяк, много лет платонически влюбленный в графиню Адлерберг, что ни говори, ami chaud13.

Играли долго. Государю везло. Александр понимал, что партнерам приелся этот ералаш, но продолжал с удовольствием. И только когда Баранов дважды клюнул носом и лицо его с бульдожьими щеками приняло жалкое выражение, Александр прекратил сраженье.

Сперва заговорили о германском после Швейнице. Государь хотел пригласить его завтра в манеж. Лорис не терпел немца и осторожно возразил, что государь, отличая Швейница, может чувствительно задеть британского посла. Баранов и Адлерберг вступились за немца. Лорис не настаивал. В конце концов, плевать ему на господ послов, на господ посланников, пусть печется министерство иностранных дел.

Потом разговор перешел на двух революционистов, схваченных вчерашним днем в меблированных комнатах на Невском. Баранов заметил, что будто знавал когда-то генерала Тригони, выходца из греков, а граф Адлерберг не без колкости вставил, что сколь, дескать, «их» не арестовывай, а проку мало.

– Может, эти двое… – Адлерберг потрескивал карточной колодой, – может, хоть эти окажутся покладистее прежних. И надо надеяться, Михаил Тариэлович наконец ухватит ариаднину нить.

Намек был не замысловат. Эта облезлая лиса Адлерберг намекал, что он, Лорис, не умеет добиться толку. И Лорис ответил с неосуждающей, снисходительной улыбкой:

– Надежды, граф, питают не только юношей. Это так. Но следует все же помнить девиз нынешних преступников: «В единении – сила». Да-с, умирать будут – своего не выдадут. Уж я знаю, господа, имел удовольствие. – Он вздохнул. – Впрочем, и среди них бывают… Ежели изволите помнить – Клеточников… А? Тот самый, из чиновников. – Лорис посмотрел на императора. – Признаться, мне жаль его. Это ведь не закоренелый, ваше величество. О, конечно же, как говорят в народе, змей подколодный, конечно, но, осмелюсь, не из породы таких, как этот Михайлов. Ну что такое Клеточников?

Лорису хотелось пуститься в «психологические разыскания»: смятенная душа, болезнь, действия каземата, какие-то подозрения, что революционисты все-таки его мистифицировали… Но легкое движение бровей Александра объяснило министру, что государю скучна сия материя, и Лорис заметил лишь, что Клеточников назвал некоего Волошина, а сверх того открыл имя «нигилиста», учинившего покушение во дворце.

– Но где этот негодяй? – вскинулся Адлерберг.

– Скрывается на юге, граф. Увы, до сих пор не обнаружен. Ищем, граф, ищем… Что же до тех, кои уже в наших руках, повторяю: запирательство редкостное, умирать будут – своего не выдадут.

Баранов оживился. Заговорил, сплетая и расплетая ревматические белые пальцы, о том же, о чем решительно заявлял граф Адлерберг на чрезвычайном заседании после взрыва в Зимнем. Все это давно набило Лорису оскомину. Господи боже ты мой, какая примитивная формула: «Законность нас губит».

Он слушал Баранова с фальшивой серьезностью, а на губах дрожало, не слетая: «Ах, душа мой…» Михаил Тариэлович частенько употреблял это нарочитое «душа мой»; иногда ради благодушной иронии, иногда, чтоб кольнуть нерусским своим происхождением. Но сейчас ему лень иронизировать. Сейчас, нынче, когда арестован коновод Желябов, Михаил Тариэлович очень хорошо сознает прочность собственного местоположения.

Опустив коричневые тяжелые веки, граф Лорис наблюдал за императором. Тот достал папиросницу с крупным, чуть не в грецкий орех, рубином. Достал и будто любуется камнем, на лице ничего не прочтешь.

– Нет, господа, – сказал Александр по-французски, – жестокость – дурной советчик. Действовать следует упорно и методически, но только без жестокостей. Без жестокостей, господа.

«Редкостное свойство, – подумал Лорис, – какое-то наивное коварство. Когда по его молчаливому согласию вздергивают на виселицу, он тотчас делает вид, что все совершается из-за непонимания высочайшей воли. И эдаким Янусом – смолоду». Лорис на днях узнал, как Александр во время разгрома мятежников в царстве Польском иной раз посылал телеграммы: прошу такого-то не расстреливать. А в ответ получал депеши: желание вашего величества исполнено, такой-то повешен.

– Разумеется, ваше величество, – произнес Лорис. – Наш век и жестокость – вещи несовместные.

Александр поднялся, все поспешно отпали от ломберного столика. Он пожелал сановникам покойной ночи. Баранов с Адлербергом двинулись к дверям, но Лорис медлил.

Александр посмотрел на него вопросительно и, как показалось Лорису, не без смущения.

В самом деле – ведь месяц сравнялся! Точнехонько месяц, как министр представил государю всеподданнейший доклад, развил подробно план некоторых преобразований. Они клонились к удовлетворению – разумеется, по возможности, по возможности! – законных потребностей населения.

Лорис внушает: пора! Никто-де не попрекнет ваше величество вынужденной уступчивостью, ибо вот уж год, как нигилисты притихли. О да, притихли. Но, сдается, отнюдь не из слабосилия: выжидают… А графу Михаилу Тариэловичу диспозиция рисуется в розовом. Итак, пора довершить реформы, «увенчать здание»? Вновь дышать воздухом шестидесятых годов? Кажется, и впрямь ни одна запятая в проекте Лориса не воняет конституционными намерениями. Ничего от растленного Запада. И даже не старорусский Земский собор. Просто консилиум с выборными от дворянства, земства, городов. Так называемая Общая комиссия. Так называемый совещательный характер.

И все ж мнится – вот он, шажок к конституции. И не прав ли старик Вильгельм, император германский и король прусский? Восьмидесятичетырехлетний дядюшка молит племянника: не допускай никаких перемен. Но тут же и прибавляет: а ежели «зашло далеко», пропиши гомеопатическую дозу народного представительства.

Да в том-то и соль – зашло ли далеко? Не у Лориса сыщешь ответ. И не в сочинении бельгийского богослова, в главе «О пользе страданий»… Далеко ль зашло? Лорис напоминает (или грозит): общество не может долго ждать, продолжительное ожидание – мать равнодушия, а равнодушие – чернозем для анархических лжепроповедей.

Ну хорошо, хорошо, проект Лорис-Меликова… Валуев говорит, что Сперанский замахивался шире. Однако Александр Благословенный выгнал-таки Сперанского из Петербурга. И опять это «однако»: Лорис не Сперанский, а второй Александр не первый Александр.

Он уже допустил обсуждение проекта графа Лорис-Меликова. Многие согласились с министром внутренних дел. И недавно изготовлен другой проект – официального правительственного сообщения. Остается сажень до Рубикона. Да, да, да, тысячу раз да: он, император Александр, обещал подписать правительственное сообщение. Но, может быть, дело все же не зашло столь далеко?

Адлерберг и Баранов удалились. Лорис медлил. Император, казалось Михаилу Тариэловичу, пребывал в смущении. Так длилось мгновение. Потом Александр прибег к излюбленной «методе»: выражение его лица, глаза его переменились – будто не слышит, не понимает, о чем, собственно, речь.

Ох, Михаил Тарпэлович отлично знал Александрову «методу». Царя Николая Павловича все трепетали, однако находились и возразители; Николай гневался, гнал прочь, потом, остывая, отходя, в вину не ставил. А этот любезнейший из любезных, этот воспитаннепший из воспитанных, мягкий, обходительный, аристократичный, этот убивает не гневом, не опалою – безжизненным взглядом манекена… Ну, нет, дудки. И Лорис сказал твердо:

– Надеюсь, государь, завтрашний день останется в летописях вашей державы.

Александр понял: завтра он должен перейти Рубикон и подписать правительственное сообщение о созыве совещательной Общей комиссии. Он все понял.

– У вас, граф, великолепное качество, – вяло произнес Александр, – вы умеете настаивать на своем.

– Хорош ли, плох, ваше величество, но тут же не Лорис-Меликов, тут Россия, ее будущее и будущее вашего дома.

– Я никогда этого не забываю, граф, – строго и высокомерно ответил Александр. – Завтра перед манежем отдам проект Валуеву, и, ежели не возразит, пусть собирает комитет министров. Покойной ночи, граф, не забудьте, пожалуйста, передать поклон супруге.

Дворцовые часы пробили половину двенадцатого, когда Лорис-Меликов, выйдя на пустынную, размытую темнотой площадь, садился, жмурясь от метели, в карету.

Глава 8 «УДАР, КОТОРЫЙ ГУЛКО РАЗНЕСЕТСЯ ПО ВСЕЙ РОССИИ…»

Завтра? Нет, уже первый час; воскресенье, стало быть, наступило. Нынче свершится. И вот она, эта черта, когда надо итог вывести. Надо ли? Надо. Для себя самого.

Прожито двадцать пять. В сущности, каждому отпущено не так уж и много. В Вельском уезде, где глушь, болота, гати, в Вельском уезде есть родовое гнездо – деревня Большие Гриневичи. Там нищие мужики с льняными волосами, водянистый картофель, коровенки на выгонах. И там ветхий дом, фамильный дом Гриневицких. Отец давно вдовеет. Вот уж лет десять, как оборваны нити, и, однако, нынче, у последней черты, вдруг нестерпимо жаль старика.

Меньшой брат Ваня здесь, в Питере. Ему все еще внове, недавно приехал. Ну что ж, пусть послужит. Глядишь, поймет, разберется, что да как оно на белом свете. Жаль, не придется помочь Ванюшке, быстрее б разобрался.

Двадцать пять прожито. Если б начинать сначала? Честно, как на духу. Да, честно: если б начинать сначала, было бы то же, что было. Исполнительный комитет поручал рабочие кружки – пропагандировал за Нарвской и Невской заставами. Наблюдать за царем? Исправно топотал на морозе в своих разбитых сапожонках. Метать бомбы? Кибальчич научил метать бомбы…

Метель на дворе опала, но ветер налетал изредка, и тогда на панелях крутились столбики, по кровлям шел шорох, а в окна, как песком, била снежная пыль.

Медико-хирургическая академия, дома, трактиры, лавки слились чернильно. Дом номер пятьдесят девять по Симбирской улице давно ослеп, лишь полоска света лежала белым шнурком под занавеской в угловом окне второго этажа.

Угловую комнату занимал квартирант, прописанный в участке как виленский мещанин Николай Степанович Ельников. Он жил здесь месяца полтора, хозяйка была довольна: конторщик уходил часов в десять, возвращался поздним вечером, вел себя пристойно, гости у него не гомонили.

Игнатий Гриневицкий не спал.

Позавчера были Желябов с Перовской, Рысаков. Еще раз все примерили. И вот уже нет Андрея. Голос его гудел в этой комнате: действовать в ближайшее воскресенье, ждать нельзя. Нет больше Андрея, нет… Софья сказала: в воскресенье действовать, действовать непременно. У нее был ломкий голос. И, когда она говорила, на лице ее вдруг появилось что-то желябовское, и даже губы, когда она умолкла, сложились, как у него: напряженно и властно.

«Заутра казнь…» Игнатий отложил папиросу и начал писать.

Ветер швырнул пригоршню сухого снега. И опять тихо. На Симбирской улице тихо, на Выборгской стороне тихо, во всем Петербурге тихо.

Он не перечитывал написанного. Запечатал конверт. Все. Теперь спать. Он разделся, сложил брюки по складке, набросил пиджак на вешалку и критически осмотрел сапоги, предмет вечных огорчений. Табак саднил язык. Гриневецкий выпил воды. Постоял босиком, о чем-то вспоминая, но так и не вспомнил. Он лег и опять стал курить… Брат явился утром, в назначенное время, и они вдвоем пили чай. Иван, растерянно улыбаясь, рассказывал, что у него неприятности с бригадным командиром. Ходят какие-то слухи об его, вольноопределяющегося Гриневицкого, шаткой благонадежности. И вот, понимаешь ли, учинил генерал давеча словесную экзекуцию. Чертовски неприятно!

– Не беда, – усмехнулся Игнатий. – Всякий порядочный человек в наше милое время не вполне благонадежен. А посему не унывай, а гордись.

Иван пробормотал:

– Ну да, тебе легко говорить.

Грипевицкий рассмеялся: Ванюшка-то надул губы совсем как в мальчишестве.

– Верно, мне говорить легко… Пей, да идем. Есть дело в городе.

– А чего зазвал спозаранку?

– Пей, скажу.

Сказал, когда уж собрались выходить.

– Вот. Держи. – Он протянул брату конверт. – Схорони у себя. Прочтешь завтра. Впрочем… Впрочем, можешь и нынче вечером. Мне хочется, мне очень нужно, чтобы это сохранилось.

Сказано было обыденно, но Иван затревожился:

– Что такое? Что тут?

Гриневицкий опять рассмеялся:

– После узнаешь. Побереги, сделай одолжение. – Он помолчал, взял Ивана за руки, – Моя к тебе просьба. Братская просьба, Ванюша.

Иван взглянул на Игнатия беспокойно, недоумевающе и спрятал письмо без адреса в карман мундира.

По Симбирской улице дошли они до моста, направились через Неву к Литейному проспекту.

С нового моста широко и далеко смотрелось. Будто нездешнее, непетербургское стояло солнце – веселое, языческое солнце Марта. По небу как талые воды разлились. Снег на Неве играл переливчатыми искрами… Огромное, светлое, отрадно-холодное надвинулось и поглотило Гриневицкого. Он удивленно замедлил шаг, хорошо задышал, до конца легких задышал, и вдруг повеяло ему в лицо нежно, робко, сладостно, как бывает только в марте.

Об руку с братом шел Гриневицкий, но была в нем неизведанная прежде радость одиночества, полной освобожденности. И еще так, словно сейчас, сию минуту он отгадает какую-то ослепительную тайну. А тайна не давалась, отступала, будто маня перейти мост. Но это не огорчало Гриневицкого; напротив, все больше и все сильнее, почти уж до физического ощущения, полнило бурной и немой любовью ко всему, что было в этом мартовском мире.

– Что с тобою, брат?

– А… Да, да… – проговорил Игнатий, встряхивая головой. – Вот, Ваня, как хорошо… Да, да… А видел бы ты, дружок, старый, прежний мост. Чертовым звали. Здесь, на этом вот месте, разводная часть была. Деревянная, низкая-низкая. Ее, бывало, напором воды горбом поднимает, а после – наледью. Хоть караул кричи: падаешь, скользишь. А лошади – вот уж несчастные! Ух, и драли их ломовики, нещадно драли. И мне всякий раз, как увижу, Достоевский на ум. В «Братьях Карамазовых» помнишь? Нет? Ну как же…

Иван слушал не то, что Игнатий говорил, а что в голосе его было. Слушал и сознавал: творится с Игнатием что-то важное, серьезное, страшное. А что – понять не мог.

Кончился мост, слился с Литейным. Неловко и коротко, как однорукий, Гриневицкий обнял брата, обжег ему ухо: «Не унывай, гордись!» – и, тотчас отстранившись, побежал, словно земля ему помогала, за конкой.

– Гнатик! Гнатик! – закричал Иван, охваченный внезапным смятением. – Гна-а-а-тик…

Так звали его дома, в детстве, в деревне Большие Гриневичи. Он не услышал – конка покатилась…

…Отстояв заутреню в дворцовой церкви, Александр прогулялся по набережной, потом, после кофе, велел позвать куафера.

– Молле, – сказал император парикмахеру, – позаботьтесь о моих усах. Хорошенько позаботьтесь, Молле!

Француз мелодично звякнул золоченым прибором и взялся за дело. Сухая невесомая рука уверенно и быстро поводила бритвой, слышалось слабое шуршание, приятное и брадобрею и императору.

Потом Молле принялся за усы. Большие, пышные, соединяющиеся с такими же пышными бакенбардами, усы эти требовали истинного куаферского мастерства.

Молле слегка подстриг и подвил их, чуть загнул кверху, ласково щелкнул щипцами, схватил зеркало и, отступив, изогнувшись, забросил одну руку за спину, а другую – с зеркалом – вытянул.

Александр увидел крупное надменно-приветливое лицо с глянцевитым подбородком и залысым покатым лбом… Черт побери, совсем недурно для человека, которому без малого шестьдесят три. Говоря по чести, он еще молодцом, и нынче в манеже им полюбуются лейб-гвардейцы.

Александр поднялся с тем чувством обновления, какое бывает после бритья, и предоставил себя камердинеру.

Пришел Лорис-Меликов, доложил, что в девять утра градоначальник собрал у себя на квартире полицмейстеров и приставов.

– Он передал им ваше, государь, совершенное удовольствие деятельностью полиции.

– Пусть стараются, пусть стараются, – заметил император точно таким тоном, каким он говорил Молле о своих усах. И взглянул на карманные английские часы. – Пора. Не люблю, когда меня ждут.

Но Лорис-Меликов не двинулся с места: он опять, как вчера, ждал. Он смотрел на Александра темными, чуть маслянистыми глазами, смотрел, не смаргивая, не опуская тяжелых коричневых век.

– Ах, это… – сказал Александр с досадой. И добавил с оттенком хмурого лукавства, словно бы вывертываясь из Лорисовых рук. – Да, непременно передам Валуеву.

Император втайне надеялся, что председатель комитета министров из личной неприязни к «диктатору» отыщет какие-либо причины для проволочки с публикацией правительственного извещения. Александр знал: у Лориса с Валуевым небольшие разногласия относительно созыва представителей, они скорее единомышленники, нежели противники. Но Александр знал и другое: когда нет гласности, когда дела решаются келейно, когда годами дышат дворцовой атмосферой, личные отношения – весьма солидная гиря на чашах государственных весов. И потому надеялся на Валуева.

Повидавшись с Петром Александровичем и почему-то совершенно уверовав в его помощь против настояний Лориса, император вновь обрел отличное расположение духа.

В сенях его, по-обыкновению, провожал министр двора. «Да, и пыткою!» – вспомнилось Александру.

– Послушай, – доверительно сказал он Адлербергу, – я думаю, арест этого Желябова будет иметь большие последствия. – И повторил значительно, весело, с удовольствием: – Бо-ольшие последствия, граф!

Сине-черная с золотом карета, казаки верхами на терских жеребцах, полковник Дворжицкий и начальник охраны капитан Кох поджидали у Комендантского подъезда.

Едва показался государь, ординарец Кузьма, быстро перебирая кривыми кавалерийскими ногами, выбежал из-за спины его, нажал золоченую ручку, и дверца с большим зеркальным стеклом отворилась бесшумно и плавно.

Император, садясь в карету, ощутил упругую силу рессор, чуть подавшихся под тяжестью его крупного тела, бодро бросил кучеру:

– Через Певческий мост – в манеж.

Воскресный завтрак (петербуржцы говаривали «фрыштик», грубо ударяя на «ы») был позднее будничного. А ближе к полудню петербуржец совершал прогулку, променад по Невскому.

Первого марта, когда в город забрел шалый ветер и веская капель защелкала звучно, Невский был полон. Дамы в модных шляпках из магазина Мюнкса, фаты в английских цилиндрах из магазина Друса, студенты, разговаривающие слишком громко, и конторщики, разговаривающие слишком тихо, чиновники, офицеры – вся эта публика, в шинелях, в пальто с бархатными воротничками или в непромокаемых макинтошах, шаркала, кланялась, щурилась, посмеивалась.

Бойко щелкала капель, форсисто цокали лошади по мостовой, все смотрело празднично. Невский был полон, на Невском держался смешанный запах одеколона, недавно выглаженных брюк, конского пота и сырых торцов.

Ресторация Андреева, против Гостиного двора, помещалась в полуподвале. Перовская сидела в ресторации с Гриневицким и Рысаковым.

Софья была спокойна. Она не знала, откуда взялось спокойствие, но оно «взялось», когда она вышла из Гесиной квартиры на Тележной и вдруг вспомнила, что в народе первый мартовский день зовут «Евдокией-свистухой» или «Евдокией – подмочи порог».

После ареста Андрея Софья не была дома. Не потому только, что показаться там значило налететь на полицейскую засаду, но и потому, что дом этот больше не существовал для нее. Нет, она ни за что не переступила бы порог комнаты, где прожили они несколько месяцев. Вместе прожили… Вместе до прошлой пятницы… А в прошлую пятницу в сумерках они взяли извозчика и по Большой Садовой доехали до Публичной библиотеки. Андрей спешил к Тригони. Они расстались у стены с потрескавшейся штукатуркой и водосточной трубой, под которой рыжело пятно. И он не вернулся…

Минувшей ночью Софья была у Геси, на Тележной. Они не говорили о мужьях – ни о Николае, ни об Андрее. У Геси по сторонам пробора – седые прядки. Геся на сносях; она молчалива, у нее тяжелая походка, одышка. Они почти не спали минувшей ночью. Окаянно тикали часы. В темноте взмахи маятника чудились взмахами маленькой острой секиры – все ниже, все ниже, у самого горла… Как в каком-то рассказе о китайских казнях.

Андрей должен был расставить метальщиков и подать им знак там, на набережной Екатерининского канала, если царь не поедет мимо магазина сыров. Андрей должен был расставить метальщиков и подать им знак. Теперь она за Андрея, и она это сделает. Он сказал ей однажды: «Если царь будет убит, я удовлетворенным взойду на эшафот». Они не спали с Гесей всю ночь, в ночь с февраля на март… А утром на Тележной, где вдали нежарко горели купола Александро-Невской лавры, вдруг и «взялось» это спокойствие, с которым она теперь сидит в ресторации Андреева, что против Гостиного двора, на Невском проспекте.

– Ну, ну, – говорит Гриневицкий, улыбаясь одними глазами. – Ну, чего ж вы? Деньги плочены – надо пить и есть.

Он легонько погладил Софьину руку, она кивнула ему и принялась за кофе. Рысаков, одутловатый, бледный, будто хворый, разломил пирожок, сунул в рот, пригубил кофе, обжегся и сморщился.

Из ресторации вышли в половине первого. Рысаков и Гриневицкий несли свертки: в коленкор были завернуты бомбы.

Софья шла мимо лечебницы на Малой Садовой. В окне «Склада русских сыров Е. Кобозева» она заметила круглолицую, повязанную платком Анну Якимову. Вот так же и Софья зимней московской ночью стерегла царя, чтобы подать сигнал товарищу, который должен был сомкнуть контакты гальванической батареи.

На площади перед манежем, куда только что проследовали батальон пехотинцев и батальон лейб-гвардии саперного полка, разъезжали жандармы, а Большая Итальянская улица и садик посреди площади были забиты публикой.

Вот уже на Большой Итальянской публика заволновалась, послышались говор, шум, движение, и Перовская поняла: «он» не проедет Малой Садовой, «он» поехал через Певческий мост, набережной Мойки, по Конюшенной.

– Едет! Едет!

Сине-черная карета, перевесом казачьи пики, загнутые ветром шляхетские усы полковника Дворжицкого, плечо капитана Коха – все это вихрем, вихрем…

Кучер Фрол, откинувшись, забрав вожжи в огромный, пудовый кулак и вытянув губы в громогласном «тпр-р-ру-у-у», осадил у распахнутых ворот манежа. Серые, в яблоках лошади, фыркая и звякая удилами, затрясли гривами.

В манеже, выгибая грудь и привстав на носки, закричали батальонные командиры. Солдаты взяли на караул. Грянула полковая музыка. Александр появился в манеже.

… Софья выбралась из толпы, чуть не бегом заспешила по Итальянской. Первым попался ей на глаза Рысаков. Она вытащила из муфты платочек. Рысаков нелепо перебрал ногами, будто пятясь, но тут же круто повернул к набережной. Потом она увидела Игнатия с прилепившейся в уголках твердых губ папироской. Она опять вытащила из муфты платочек, и Гриневицкий направился за Рысаковым.

«Если царь будет убит, я удовлетворенным взойду на эшафот». Царь будет убит, ему уж некуда деться: на Малой Садовой ждут, на Екатерининском ждут. И он не доедет до Зимнего.

На Невском неспешно шаркали. Лоснились цилиндры, пахло одеколоном, лошадиным потом, сырыми торцами. Перовская пересекла Казанский мост, оказалась на набережной Екатерининского канала. Но не на той стороне, где расхаживали со своими свертками Гриневицкий и Рысаков, а на противоположной. И остановилась там, откуда хорошо были видны и метальщики, и каменная стена Михайловского сада, и тесный поворот с Инженерной улицы на набережную.

В сквозящей черноте Михайловского сада граило воронье. Ветер куделил над крышами сизый дым. И капель позванивала, как в орлянку играла.

Софья услышала отдаленное «ура», – в теплой муфте заледенели руки. А там, на другой стороне канала, но еще не на набережной, а в узкой Инженерной улице была гром и вихрь. Кучер с адъютантом на козлах, золотые коронки над фонарями, зеркальное окно, усы Дворжицкого, плечо капитана Коха, казачьи пики, башлыки…

На повороте кучер придержал упряжку. Конвой поотстал. Карета выехала на набережную, следом шерошил снег, темный и крупный, как сырая соль.

Председатель комитета министров недолюбливал Лорис-Меликова. Валуев заглазно звал его «хвастливым правителем», а то и «Мишелем Первым» – заграбастал, дескать, слишком жирный, царский кус власти.

Но как бы там ни было, Валуев поддерживал идею созыва «представителей земли русской». Правда, Лорис проектировал Общую комиссию, а он, Валуев, – «съезд государственных гласных». А вообще-то, если в корень, их взгляды близки. И Петру Александровичу, ей-богу, досадны утрешние намеки государя. У них с императором свои счеты, и, черт возьми, на этот раз граф Петр Александрович Валуев может себе позволить «неуловление» высочайшей воли.

Вернувшись из дворца, Валуев затворился и сел читать проект правительственного извещения. Читал быстро, все было знакомо. Приговаривал: «Весьма хорошо… Весьма…» Похваливая Лориса, он мысленно воздавал должное собственному беспристрастию. Да, да, он старый, понаторелый деятель, не чета Адлербергу, который хоть и не дурак, но всего-то навсего «комнатный человек» при государе. Нет, Петр Александрович не намерен потакать императору, губящему Россию. Император требует еще одного обсуждения? Прекрасно! Император получит еще одно обсуждение. Еще одно и последнее: в среду в час тридцать соберется комитет министров.

Заготовив об этом всеподданнейшую записку, Петр Александрович, радуясь доброй погоде, поехал на Мойку, к Лорис-Меликову.

У Михаила Тариэловича внезапно обострился бронхит. Он кашлял, кутался в плед, но, когда доложили о визите Валуева, велел поскорее просить Петра Александровича.

Они уже обменялись обычными, ничего не значащими любезностями, они уже уселись, но тут… тут словно бы выгнул оконные стекла тяжелый глухой удар.

Валуев вздрогнул:

– Кажется, покушение?

– Невозможно! – вскрикнул Лорис и прижал руки к груди.

Как всякий арестованный, Желябов некоторое время чувствовал себя оглушенным. Мысли его были несвязными и пустяковыми. По дороге из градоначальства в Дом предварительного заключения Андрея охватила такая бешеная, такая слепая злоба, что впору было зубами скрежетать, и он, кажется, скрежетал. Была ужасная, нестерпимая насмешка в этом аресте накануне воскресенья.

Он знал: все готово. Он знал: его заменят. И все-таки, запертый в этой опрятной сухой камере, он не мог отвязаться от мысли, что без него все рухнет. Он твердил самому себе: ты хоть и главный участник, но есть Соня, есть метальщики, есть Волошин и Кибальчич, есть сырный магазин… В десятый, в сотый раз с той маниакальностью, какая бывает в тюрьме и в сумасшедшем доме, перебирал он доводы «за» и «против».

Голова его была тяжелой, в ушах звенело. Он едва дождался воскресного утра. Не притронулся к завтраку. Часы у него покамест не отобрали, железные часы с цепочкой; он не сводил с них глаз.

Перед обедом Желябова вывели на прогулку. Он не видел голубизны неба, не слышал ни слабого запаха талого снега, ни щелчков капели. Стоял посреди тюремного дворика. Ждал.

Уже заскрипела дверь прогулочного загона, и прыщавый надзиратель сделал сумрачный жест ключом, приглашая заключенного в камеру, и Желябов, помешкав, уже сунул руки в карманы пальто и шагнул к калитке, когда вдалеке тяжело и глухо прокатился взрыв.

С пятницы будто переставили рычаги времени, рывками оно ринулось: утро – вечер – ночь – утро… Без приметных переходов. И стало плотным, как река, когда плывешь под водой.

Поздним вечером, в пятницу, на Вознесенский проспект, где теперь сходились члены Исполнительного комитета, пришла Перовская и сказала, что Андрей не вернулся домой. Она сказала об этом высоким ломким голосом. Лицо у нее было неподвижное.

Не арест Желябова – этот ее голос ударил Волошина в душу. В комнате заговорили взволнованно, негромко, перебивчиво, как-то робко подступая к Софье, но Денис не слышал, о чем говорили товарищи. Он смотрел на Сонины руки с узкими запястьями, на ее пальцы, которые были в непрестанном движении, и ему на мгновение вспомнилось, как рождественской ночью Софья с Андреем, осыпанные блестками снега, озаренные уличным фонарем, уходили об руку к себе домой и как он тогда ощутил что-то похожее на зависть и колкую неприязнь к Желябову.

Денис вполуха слышал, о чем шла речь, слышал, как Софья, несвойственным ей высоким и ломким голосом повторила желябовское: «Если царь будет убит, я удовлетворенным взойду на эшафот».

Денис подумал: заменю Желябова… Но он все еще не сводил глаз с Сониных рук и не мог понять, что с ним происходит. Одно он сознавал ясно, хотя как бы издалека: арест Желябова – невосполнимая потеря для комитета, для организации, но это… это не его, Волошина, личная потеря. Когда взяли Сашу Михайлова, он чувствовал физическую боль, как при пулевом ранении в Черногории.

Не арест Желябова, но Соня, ее мучающиеся руки с узкими запястьями… Денис поднялся. Он хотел просить товарищей дать ему исполнить то, что должен был исполнить Желябов. Но, поднявшись, встретился взглядом с Перовской, и у него мелькнула мысль, что она догадалась, как он принял известие об аресте Андрея.

– Я все сделаю за него, – медленно, как бы даже с угрозой сказала Перовская. – Я, и никто больше.

– Что? Как? – бессмысленно переспросил Денис, и вдруг, словно пойманный с поличным, густо покраснел.

С той пятницы переменилась скорость времени. Всё, кроме воскресного покушения, – всё прочее отодвинулось, отошло в сторону, одно осталось – неотвратимо надвигающийся день, первый день марта.

Неделю назад, ничего не сказав ни Желябову, ни Перовской, ни другим членам комитета, Денис окончательно уговорился с солдатами Алексеевского равелина, и они обещали провести «их благородие» в крепость. А теперь Волошин даже позабыл предупредить приятелей с Малой Пушкарской, чтобы они его не ждали.

В ночь на воскресенье Денис был у Кибальчича. В мастерской плавал душный и острый запах динамита. Окна были плотно занавешены. Казалось, нет ничего в мире. Только овальный стол со слесарными инструментами, лишь металлическая хмурь метательных снарядов.

Кибальчич работал без устали. Лицо его, всегда спокойное и как бы флегматичное, пылало. Он только приказывал: дайте то-то, возьмите это, делайте так-то. Ему повиновались мгновенно. Никто за всю ночь не затянулся папиросой.

Была лампа над столом, был овальный стол, инструменты. Были бомбы. Стлался по комнате душный острый запах динамита.

Бомбы завернули в куски коленкора. Получились свертки точь-в-точь такие, в каких модистки разносят заказы.

Метательные снаряды забрала Софья.

– Я буду ждать в кофейне, – сказал ей Волошин. И поспешно прибавил: – После, после того… И отвезу к Гесе.

И вот он на Невском. Щегольское пальто офицерского покроя, котелок, тросточка.

Сверкала капель, били копыта, шаркали, шаркали сотни ног.

До смерти хотелось есть, мутило от голода, почти сутки ничего не ел. По обеим сторонам проспекта были ресторации, кофейни, кондитерские, но он и не подумал, что может туда зайти.

Денис слонялся у Гостиного двора, у башни с часами, близ Казанского моста. У него был больной вид, на него озирались прохожие.

Он не замечал ничего.

К нему привязался канканный мотивчик. Денис слышал его на Приморском бульваре в Одессе, когда закончил свои «динамитный рейс». Мотивчик жужжал, Денис потряхивал головой, но дурацкое «ли-ля-ля, тру-ру-ру, ля-ля» не уходило, жужжало, мучило.

«А, чтоб тебя», – сморщился Денис и обмер: на Екатерининском канале резко треснул взрыв.

Жеребцы ошалело вздыбились. Кто-то закричал, кто-то рухнул в снег. Черная едкая туча заволокла карету, набережную, каменную стену Михайловского сада.

Секунду-другую туча висела мороком. Эхо взрыва, дробясь о фасады домов, умирало в жалобном дребезжании стекол.

И вдруг откуда-то вынырнул Рысаков.

– Держи! Держи! – вопил он, со всех ног бросаясь к Невскому.

Рысаков знал, что городовой и пристав, торчавшие на Театральном мосту, заметили его, заметили и узелок в его руках. Теперь узелка не было: бомба была брошена под колеса кареты. И он бежал, вопил.

Из ворот выскочил дворник, швырнул лом, как рюху, и Рысаков, присев от боли, завертелся волчком. На него с ходу шмякнулся подоспевший городовой.

Грязный, с прожелтью дым волочился по булыжнику, цеплялся за решетку канала. Задок кареты был разворочен – пружины, войлок, кожа свисали и топорщились.

Полковник Дворжицкий, оглушенный, с дергающейся окровавленной щекою смотрел ничего не соображая, как отворилась дверца с осколками зеркального стекла, как показался лакированный сапог. В гудящем сознании полицмейстера мелькнуло: «Вывеска», – ему почудилась вывеска сапожного мастера.

Из кареты вылез император. Его пьяно шатало. Медленно, как гирю поднимая, он перекрестился.

– Преступник?

– Схвачен, ваше величество… – Полковник всхлипнул. – Государь… в мои сани. Надо во дворец. Государь, умоляю… Опасно…

– Хорошо… Еду… – Александр тупо глядел на толпу, на спешившихся конвойных. – Но прежде… Где он?

Капитан Кох с обнаженной саблей держал за шиворот Рысакова: драповое пальто растерзано, клетчатое кашне сбилось, лицо в кровавых ссадинах.

Александр двинул подбородком:

– Этот?

– Т-т-точно так… – У Коха плясали губы. – Н-н-на-звался Глазовым.

– Хорррош, – захрипел император, грозя Рысакову пальцем, повернулся и пошел к саням Дворжицкого, ступая, как по молодому льду.

А там, рядом с санями, прислонился к решетке Гриневицкий со своим черным коленкоровым свертком. Александр увидел этот сверток, мгновенно, со слепящим ужасом все понял. Горло его расперло воем, но он не взвыл, не крикнул, а шагнул, как заведенный, покорно и отчетливо сознавая: «Смерть… Смерть…»

Руки с бомбой взметнулись.

«И небеса над головою твоею сделаются медью, и земля под тобою железом».

Глава 9 ДВЕ СМЕРТИ

Приспустили шторы, зажгли газ, зажгли свечи. Комната озарилась трепетно, тревожно. Врачи обменивались латинскими терминами, перебирали какие-то склянки. Пахло марлей, йодоформом, кровью.

– Конец… ничего… нельзя, – выталкивая слова, как вату, произнес лейб-медик Боткин и выпрямился, отбросив от очков руку с пенсне.

Во дворце, где была мглистая духота, о «нем» говорили уже как о покойнике, хотя в кабинете с приспущенными шторами смерть еще не довершила своего дела. А в залах, мглистых и душных, сенаторы, генералы и генерал-адъютанты думали уже не о том, что он отходит, а о том, что нужно привести в боевую готовность войско и закрыть кабаки; восстание – они говорили: «инсуррекция» – представлялось буйством опившихся скотов.

Генерал фон Розенбах, верткий гномик, шмыгнул, звякая крестами. В руках у него была срочная депеша для военного и полицейского телеграфа:

В кабинет государя поспешал старик протоиерей Бажанов. Духовника императора, члена святейшего синода оторвали от скромной трапезы. Серьезный, бледный, искренне опечаленный, он торопился причастить умирающего.

Огромная безмолвная толпа завороженно глазела на фельдъегерские тройки, на батальон преображенцев, медленно втягивающийся во внутренние дворцовые дворы, на императорский штандарт – знак того, что Александр Второй еще царствует, еще жив.

Денис Волошин был в толпе.

Он встретил Софью после взрыва, встретил на Невском, она едва держалась на ногах. Пока он вез ее на Тележную, ей стало дурно. Увидев Гесю, Софья заплакала.

Денис растерянно затоптался. Геся его выпроводила: «Пусть она побудет со мною».

Он был рад уйти. Ему нужно было двигаться, куда-то торопиться, что-то делать. Он закуривал и бросал папиросы, спички ломались, обжигали ему пальцы. Трость он потерял, котелок сбился на затылок. Он где-то схватил извозчика, его обгоняли всадники, коляски, верховые жандармы… Наконец он добрался до Адмиралтейства, очутился в толпе на Дворцовой площади.

Толпа, плотно сбитая, тесно притертая, медленно колыхалась. Казалось, сопит, шевелится огромное чудище о тысячи голов. Эти вытянутые шеи…. Эти вытаращенные глаза… Почти истерическое любопытство, какой-то восторженный ужас. За рукав Дениса, прерывисто дыша, хваталась салопница в гарусном полушалке, с другого бока к Денису приткнулся вахлак в зипуне.

Дворцовые часы пробили половину четвертого, толпа загудела: «Иду-у-у-ут…» Две черные фигурки на крыше Зимнего бежали спотыкаясь к длинному флагштоку с императорским знаменем, а люди на площади, затаившись, как в ожидании какого-то страшного чуда, следили за ними. И вдруг ахнули: штандарт, переплеснув, упал. На флагштоке взмыло и, помедлив, развернулось по ветру траурное полотнище. Рядом с Денисом заголосила баба. Вахлак стащил треух, скосился на Волошина и ребром ладони яростно сшиб с него котелок.

Близ Екатерининского канала, в сумеречных, как от пушек, тенях Шведского переулка толпы не было. И к дверям госпиталя не подъезжали кареты.

Гриневицкий постанывал в забытьи. Все тело его было изорвано, искромсано, рассечено.

«Судьба обрекла меня на раннюю гибель, и я не увижу победы, не буду жить ни одного дня, ни одного часа в светлое время торжества, но считаю, что своей смертью сделаю все, что должен сделать, и большего от меня никто на свете требовать не может».

Доктор с растрепанной седенькой бородкой, шевеля губами, считал пульс. Рядом с доктором сидел на стуле белобрысый человек; на лацкане его форменного сюртука поблескивал значок судебного ведомства.

– Надо сохранить ему жизнь. Понимаете? – говорил следователь, наклоняясь к уху доктора.

Доктор угрюмо сопел. Жизнь? Зачем? Чтобы несчастного повесили? В палате пованивало карболкой. За высоким, давно не мытым окном смеркалось, в коридоре расхаживали жандармские офицеры.

Следователь никогда еще не видел, как вкрадчиво, как бесшумно и ловко, опытным вором, работает смерть. Только бы на минуточку, на одну бы минуточку очнулся… Явись проблеск сознания, и он назовет свою фамилию, непременно назовет, ибо воля его парализована, ум помрачен. Только фамилию, ничего больше, звено из цепочки… Правда, схвачен тот, кто метнул первую бомбу. Но, должно быть, станет запираться, а у Желябова, как утверждает Добржинский, и щипцами словечка не вырвешь… Хоть бы этот очнулся… Неужели медик не знает средств. Следователю вспомнился немец-гипнотизер. В прошлом году весь Петербург бегал на сеансы Ганзена, и тот выкомаривал такие штуки, что дух захватывало. Эх, будь бы он Ганзеном. Сейчас бы айн, цвай, драй – и готово.

Шаркая валенками, пришел служитель в кожаном переднике, зажег газовый рожок. Госпитальный жидкий свет пролился в палату. И в ту минуту Игнатий вымолвил:

– Чертов мост… Лошадей драли…

Следователь вскочил, нагнулся, упираясь руками о колени.

– Назовите фамилию!

– Никто большего требовать не может, – проговорил Гриневицкий.

– Здесь свои, – зашептал следователь. – Мы свои здесь. Назови фамилию. Кто ты? Помощь, мы свои…

Игнатий, сдвинув брови, смотрел на лацкан сюртука со значком судебного ведомства. Смотрел очень пристально и будто из страшной дали.

– Кто вы? – молил следователь. – Фамилия? Кто вы?

– Не… знаю…

Его глаза стали незрячими.

У Михайловского сада, у чугунной решетки канала копошились, елозили, перебегали какие-то хлопотливые людишки, отыскивая пуговицы, лоскутки, осколки.

И уже шел торг.

– Крест святой, пуговица императора. Внукам-правнукам подарите!

– Эй, сударь, врет он. Во берите – цельная пола его величества. Ей-богу! Сукнецо-то, сами видите! Да вы пощупайте, пощупайте!

– А вот от боньбы! От боньбы!

Вечером полиция разогнала торжище, на месте взрыва выставили часовых. За каменной стеной озяб Михайловский сад. С Невского доносился сторожкий цокот казачьих разъездов. Около полуночи часовые услышали гром.

Карета неслась посреди Невского. Мимо темных домов, мимо накрепко запертых магазинов и рестораций. Александр – уже не наследник, а государь император Александр Третий – не остался ночевать в Зимнем. С усиленным конвоем курносых солдат Павловского полка он мчался домой, в Аничков дворец.

Хотелось собраться с мыслями. В Зимнем мешал покойник. И сейчас еще перед взором маячило осунувшееся лицо с дрябло повисшими щеками. И губы еще хранили странное твердое ощущение от прикосновения к залысинам на лбу мертвеца. А на ладонях все еще чудилась какая-то зыбкая тяжесть: когда наступила агония, он поддерживал голову отца.

Александр Третий отер платком пальцы, отер ладони, плотно привалился широкой спиною к кожаным подушкам.

Пятнадцать лет назад… Нет, скоро уж шестнадцать, как в Ницце умер его старший брат и Александр Александрович стал наследником. Пятнадцать лет был наследником и вот – царствует.

Он умеет сгибать подковы. Россия – не подкова. Но он и ее согнет. Он запрется в сырых покоях Гатчинского дворца и не станет доверять даже караульным офицерам. Никому нельзя верить. Видит бог, он не хочет крови. Но видит бог, он призван утверждать силу и истину самодержавной власти. Чтобы не кончить, как отец, он начнет, как дед: виселицами. Милый батюшка, не бомба тебя убила – нерешительность. Слишком полагался на фокусника Лориса… Конституция? Ты не хотел ее? Но соглашался на созыв комиссии. Соглашался, батюшка. И потому позволительно спросить: а не увяз ли уже коготок? А? Не увяз ли? И вопрос, которым не я один задаюсь: что было бы, проживи ты еще несколько лет? Что было бы, а? Но промысел божий свершился… Александр медленно, как бы пораженный догадкой, усмехнулся: свершился руками злодеев. Конституция? Экзекуция, господа, экзекуция. Уж кто-кто, а он, ныне царствующий Александр, еще в детства признал убедительность розги. «Аще желаеши сыну добра, сокрушай ему ребра». Вот так-то: «сокрушай ребра…» Летела карета пустынным Невским. В Аничков дворец ехал грузный царь с тусклыми, как бы запотевшими глазами. Он не ведал сомнений, но все же… все же было ему жутко в этой гулкой мартовской ночи.

Глава 10 ДВА АРЕСТАНТА

Как затолкали в сани, как везли – Рысаков не помнил. Как раздели, обыскали в секретном отделении градоначальства – плохо помнил. Серые скулы цвели пятнами: «Что же это? Что же это, а?»

Обращались с ним бережно. Под локотки, как жениха, ввели в камеру. Дверь затворили, засовом не лязгая. Тихо все, осторожно.

Он кривился в ухмылке: «Что же это, а? Как же так? Нет, нет, сейчас скажут: «Извините… Пожалуйте домой-с».

А между тем он отчетливо, как в бинокль, видел: вот карета поворотила, вот одно колесо покатилось меж рельсами конной дороги. И в то мгновение его словно по темени хлопнуло: «Не смей!» Он не хотел бросать бомбу. Не хотел, не хотел, не хотел… И метнул. Еще и теперь ноет плечо. Еще и теперь отчетливо: толстые гуттаперчевые ободья, глянцевито-черный задок экипажа… А потом? Когда запихивали в сани, раздался второй взрыв. Но странно – сейчас, в камере, кажется, что тот, второй, грянул не на набережной канала и не нынче, а где-то на пустыре, в Парголове, что ли, февральским днем, когда ездили с Кибальчичем… Стучало, стучало, стучало: «Пожалуйте на выход…» Но дверь не отворялась. Тихо было.

Рысаков вдруг вскинул руки, будто защищаясь от этого безмолвия, вскинул и уронил, потом прижал кашне к губам. А шарф, теплый, мягкий, пахнул сухой малиной, комодом, мамой, и, услышав домашний, родной тихвинский запах, Рысаков круто осознал все, что с ним произошло. Он как в яму ухнул. И отчужденно тронул кончиками пальцев свои виски.

Прокурор Добржинский смотрел в «глазок». Молодость преступника поразила Антона Францевича. Неужели не нашлось кого-нибудь покрепче? Ведь они последнюю ставку ставили. И вдруг этот юноша? Поначалу он обрадовался: управлюсь быстро. Но уже следующей его мыслью была та, что арестованный, несмотря на свои годы, наверное, из очень закоренелых, иначе разве б ему доверили судьбу нынешнего делэ. И, прильнув к «глазку», Добржинский думал, что ему придется употребить всю свою изворотливость, чтобы смять и подчинить преступника. Черт с ними, с белоручками от юриспруденции. Он, Добржинский, будет вести следствие ночи напролет, без роздыха, оправданием ему послужит само преступление, в России неслыханное.

Прокурор встретил Рысакова холодно, со сжатым ртом. Молча прицелился, как гробовщик, снимающий мерку. И холодно, едва разомкнув губы: «Садитесь».

Рысаков сел, прижал колени обеими руками: колени прыгали, а ладони были потными; он почувствовал теплую влагу на коленах. Все это было мимолетным, неприятным, но незначащим; другое, не это, поглощало Рысакова. С затаенной надеждой вглядывался он в Добржинского: «Хороший, хороший, – убеждал себя и даже не убеждал, а умолял. – Ну как не понять, ведь я не хотел, совсем не хотел. И если сделал, то как-то так, в беспамятстве. Нет, нет, хороший, все поймет».

И тут Рысаков поймал на себе удивленный взгляд Добржинского. Удивление прокурора он в ту же секунду истолковал как нечто благоприятное, а потому и улыбнулся доверчивой, школярской улыбкой.

Но Добржинский не ответил на эту улыбку. Он взял увесистый фолиант, полистал, нашел, что нужно.

– Я вам напомню статью двести сорок первую. – И стал читать пугающе внятно: – «Всякое злоумышление и преступное действие против жизни, здравия или чести государя императора и всякий умысел свергнуть его с престола, лишить свободы и власти верховной, или же ограничить права оной, или учинить священной особе его какое-либо насилие подвергают виновных в том: лишения всех прав состояния и смертной казни».

«…и смертной казни», – прочел Добржинский, совсем уж понизив голос, а потом ударил, как выстрелил, фолиантом об стол, властно крикнул:

– Фамилия? Имя?

Удар этот и властный крик – как под ложечку, и Рысаков, как спасаясь, назвался. Добржинский, встряхивая крахмальными манжетами, словно только что руки из-под крана, заулыбался:

– Очень рад, голубчик… Николай… Как по батюшке? Николай Иваныч? – Он чувствовал, как у него горят мочки. – Ну что же нам теперь делать, Николай Иваныч? Что же нам делать? Страшное ведь дело содеяно. Ох, голубчик, страшное… Вы учились где-нибудь? А? В Горном? И давно? Так, так… И родительница ваша жива? Угу. Н-да… Страх-то какой, господи… Понимаю, понимаю! Как не понять? Где вы жили здесь, в Петербурге, а?

Рысаков отвечал быстро, почти не задумываясь. Отвечал, отвечал, а колени у него, икры прыгали, дрожали, и ладони были мокрыми, и хотелось ему долго-долго говорить с прокурором, лишь бы не одиночка, не один на один с самим собою.

В четвертом часу ночи жандарм подал прокурору записку. Добржинский ласково простился с Рысаковым.

– Не надо отчаиваться.

На дворе Добржинский увидел кареты, оседланных лошадей, солдат лейб-гвардии сводно-казачьего полка. Он сел в казенную карету и отправился на Шпалерную, в Дом предварительного заключения.

Полчаса спустя в тюремной карете увезли Рысакова – в Екатерининскую куртину Петропавловской крепости.

Желябова разбудили.

– Оденьтесь.

Вошли Никольский и Добржинский.

– Господин Желябов, – начал подполковник. – С величайшим прискорбием мы имеем сообщить вам о злодеянии, свершившемся несколько часов назад, жертвой коего пал государь император.

– Благодарю, господа, – корректно ответил Желябов, – Даже здесь был слышен взрыв. А потом и пушечные выстрелы с крепости. Да-с, большой праздник на нашей улице!

– Не понимаю… – Подполковник оглянулся на прокурора. – Вы слышите, Антон Францевич?

– Каковы бы ни были ваши идеи, но согласитесь, тон этот до крайности неприличен. – Добржинский сокрушенно качнул головой. – Свершилось ужасное злодеяние. Ну наконец просто по-человечески: убит отец семейства, христианин…

– Те-те-те, – ухмыльнулся Желябов, – не злодеяние, нет. Благодеяние. Величайшее для русского народа. И не только русского. Дорого бы дал, чтобы знать имя героя.

– Видите ли, – осторожно продолжал Никольский, – вы несколько облегчаете нашу задачу. Разумеется, ни Антон Францыч, ни я, мы, разумеется, никоим образом не можем… э-э-э… назвать убийцу героем. – Он перечеркнул воздух указательным пальцем. – Однако не будем вдаваться в неуместные споры. Не будем, Андрей Иванович. Так вот-с, имя, которое вы хотите знать… Впрочем, сейчас, сейчас… – И он крикнул в коридор: – Войди!

Желябову показалось, что принесли бомбу Кибальчича. Жандарм ступал опасливо, напряженно вытянув руки.

– На стол, – приказал Добржинский. – Так. Придвинь лампу. Хорошо.

– Потрудитесь взглянуть, господин Желябов, – пригласил Никольский и рывком сдернул материю.

Лампа сбоку осветила большой стеклянный сосуд, наполненный формалином. Желябов пригнулся. В первое мгновение он ничего не мог сообразить: синеватое пятно, что-то всклокоченное…

– Кто это? Кто? – Добржинский и Никольский тормошили Желябова за рукав, за плечи.

Зубы у Желябова лязгнули, он все смотрел и не мог выпрямиться: в стеклянном сосуде слабо колыхалась голова Гриневицкого.

– Нуте-с, нуте-с! Скорее! – И Добржинский, храбрясь, забарабанил пальцами по стеклу, и от этого звука, тупого, негромкого, Желябов дрогнул всем телом.

– Ироды, – как бы в изумлении вымолвил он, – ах, ироды…

… Его вывели из камеры, поручик скомандовал жандармам: «Сабли вон! Шагом марш!» Сели в карету. По бокам и впереди поместились охранники. За каретой взял в карьер эскадрон лейб-гвардии сводно-казачьего полка. Ехали быстро. Через Неву на Выборгскую сторону, оттуда – на Петербургскую. Досадно, что везут ночью. Экая жандармская манера: люди спят, они бодрствуют – хранят благоденствие державы. Досадно. Днем сквозь шторку хоть смутно, но видны дома, проспекты, площади.

Нынче на очной ставке Рысаков сказал: «Да, этот». И только. Но и минуты хватило разглядеть Рысакова. Чертовская несправедливость: исполнить приговор над деспотом не довелось старым бойцам. Довелось юношам… После покушения на тебя обрушиваются видение виселицы, допросные ночи. После покушения, может быть, требуется больше мужества, чем до него. А Рысаков-то почти мальчик. Достанет ли нравственных сил, телесных ли сил достанет? И что он скажет, что сумеет сказать на суде?

Карета покатилась мягче и тише. Ехали по мосту через Кронверкский пролив. Потом был гулкий отзвук, как в туннеле, – ехали в Иоанновских воротах. Затарахтели по булыжнику. Встали.

На дворе Петропавловской крепости негромко переговаривались какие-то люди. Фонарь не робко, не по-уличному, а с особенной тюремной наглой яркостью освещал подъезд комендантского здания. Высоко над собором дышали редкие звезды, и Желябов на мгновение, не измеримое хронометром, перенесся не то на загородную одесскую дорогу, не то в февральскую ночь где-то в Финском заливе.

Его тронули за плечо:

– Вам туда.

Шаткие отсветы выхватывали из темноты насупленные стены. Брякали сабли. Пахло мерзлым камнем.

Обыскали в пустой комнате, где пованивало мочой и ваксой. И замкнули в каземате Трубецкого бастиона. Семь шагов от дверей до окошка. Семь шагов от окошка до дверей.

Блеклая заря пролилась сквозь решетку. Сводчатый потолок, выбеленный известкой, поднимался все выше. Круглый глаз был вставлен как в оправу: жандармский офицер не отходил от двери.

В Трубецком бастионе, в отдельном нумере, где семь шагов, где сводчатый потолок, где круглый глаз, вставленный в «глазок», – в том бастионе утром, когда томительно и страстно мычал голубь, было написано:

Глава 11 «ТОВАР»

– Вот вы говорите: «Выдавая товарищей, я покрываю свое имя несмываемым позором». Так ли это, голубчик? – Добржинский смотрел ласково.

И Рысаков опять подумал, что все обойдется, образуется. В зальце Екатерининской куртины, где теперь допрашивали Рысакова, ему было лучше, нежели в одиночке той же куртины.

Там, в каземате, ему было гадко, муторно, стыдно. Он часто плакал. От обиды на жизнь. От зависти к тем, кто на свободе. От презрения к самому себе… Он оправдывался: Россия, народ, воля? Какие химеры! Есть жизнь с ее простором, светом, любовью, со всем тем, чего он не поспел узнать! Да-да, он спасет многих, и его позор обернется его же торжеством, но пусть Антон Францевич знает, пусть знают все, как ему тяжело.

А Добржинский говорил:

– Вы считали их своими товарищами. Быть может, и они считали вас товарищем. Все это так, Николай Иванович, но есть нечто высшее. Вы понимаете? Есть благо молодого поколения. И оно, это благо, требует, настоятельно требует…

– Да, да, да. Согласен. Пусть мне суждено умереть в каземате… – Он постоянно твердил о смерти в каземате, будто стараясь внушить всем и каждому, себе тоже, что его не эшафот ждет, а тюремное заключение. – Пусть здесь умру, но хочу сделать все, что могу, против террора.

Добржинский рассматривал кончик пера.

– Николай Иванович, хотите верьте, хотите нет, но вы не в турецких застенках, и судьба ваша отчасти в ваших же руках. Высокое начальство, очень высокое, питает к вам некоторое сочувствие.

– Спасибо, – ответил Рысаков. – Я согласен, вы же видите, я положил начало… А этого… убийцу государя не знаю. То есть в лицо знаю, где жил, знаю, кличку знаю – Кот или Котик. А фамилию, клянусь…

– Помилуйте, Николай Иванович, я верю вам, ей-богу, верю.

– Нет, нет… Это еще не все, не все… Я выдаю, имея в виду истинное… родины… Богом клянусь, честь дороже жизни. Но тюрьма, господин прокурор, сильно отучает от наивности. – Рысаков перевел дыхание заговорил медленнее: – Я хочу предложить один способ. Я – товар, вы – купцы.

Рысаков внезапно умолк. Как дверь за собою захлопнул. Добржинский не поднимал глаз. Он почувствовал, что упускает поводок, на котором держит мальчишку. Но – странное дело – Антон Францевич молчал. Что-то с ним творилось, самому непонятное. Тень Гольденберга? Тень человека, которого он повенчал со смертью? Полноте! Или жаль желторотого студентика? Нет, не жаль, ничуть не жаль. Тогда что же, черт побери?

Антон Францевич не вдавался в психологию предателей. Он их почти любил, они были ему необходимы. Но сейчас он словно бы оторопел, ему вдруг померещились пятнисто-багровые бездны, сокрытые в каждом человеке. Все сдвинулось, утратило опору, шатнулось, как трясина.

Рысакову же в те самые мгновения блеснула новая надежда. Его как осенило, и невозможное вдруг предстало возможным, единственно возможным. Ему не нужно благоволение прокурора Добржинского. Он сыграет роль нового Клеточникова. Не в точности, нет, а несколько схожую роль. О, конечно, потребуются выдачи. Но зато потом, зато уж после Рысаков сполна рассчитается. А сейчас необходима решительная откровенность.

Верил ли он себе? Лгал ли он себе? Провел ли он самого себя? Он этого не знал. Не знал и не хотел знать. Он тонул, он спасался. Он падал, как с карниза сорвавшись. Ему надо было зацепиться за что ни попало.

Добржинский оправил манжеты.

– Я слушаю, Николай Иванович. Что же вы предлагаете?

Рысаков повел осовевшими глазами, пятна на щеках его слились.

– Для своего помилования… я все расскажу. С революционной точки зрения это предательство, я знаю. Я и согласен.

Добржинский не шевелился.

– Я предлагаю так: дать мне год-полтора свободы, чтоб действовать не оговором, а выдачей из рук в руки. Что мой оговор? Мало от него пользы. Знания мои неясны, незначительны. Вы дайте свободу, а я на практике приложу свои конспиративные связи. Убежать не могу. Верно? В случае чего, недели не пройдет, как ваш. А там, на воле, уж я постараюсь. Уж я-то постараюсь!.. Вот, к примеру, живет в Питере некто Денис, фамилии не знаю, человек отчаянный, опаснейший, без меня никак не изловить. А через него, к примеру, можно хорошие открытия сделать. Найти типографию. Или динамитную мастерскую, нескольких ветеранов-радикалов… Да и он сам, этот Денис-то, чего-нибудь стоит. Правильно?

Антон Францевич был ошеломлен. Поначалу предполагал он повторить «дело Гольденберга». И, как тогда Гольденбергу, доказать Рысакову необходимость покончить с обоюдными – заговорщиков и правительства – кровавыми сатурналиями, чтобы тем самым спасти молодое поколение, надежду России, и открыть путь к реформам… Он помнил: Гольденберг, поверив ему, тревожно настаивал: «Но вы же обещаете? Ни один волос не упадет с головы моих товарищей?» И он обещал. А теперь, слушая сбивчивую, лихорадочную речь бывшего студента, прокурор мимолетно ощутил что-то похожее на жалость к Гольденбергу. Тот был дитя, положительно дитя, наивное, доверчивое, подвластное чувству. А этот? Что же такое этот? Плохи, должно быть, дела Исполнительного комитета… Старая гвардия гибнет, а новобранцы им не чета. О, конечно, малый совершенно раздавлен, но все же какая низость… «Agent provocateur», – подумал Добржинский, подумал по-французски: слова «агент-провокатор» еще не пролезли в русский язык, как сами агенты-провокаторы еще не внедрились в русском обществе.

– Да, да, – задумчиво сказал Добржинский.

– А что! – внезапно озлился Рысаков, – Я представил план борьбы с террором. И, кажется, достаточно основательный! Год-полтора агентства у правительства. А это тоже, знаете ли, не мармелад и тоже может кончиться смертью. А какая награда? Чего прошу? Каторги прошу! Сахалина прошу! Сибири прошу!

– Успокойтесь, Николай Иванович, успокойтесь. – Добржинский, не глядя на Рысакова, собрал бумаги, сдвинул в сторону. Потом положил рядом с чернильницей чистый лист и привычным жестом оправил манжеты. – Благоволите написать.

Рысаков отер руки о штаны, взял перо.

– Вот! Вот! – мстительно проговорил Рысаков, отбрасывая перо и снова отирая ладони. – И, кажется, довольно, большего и не надо. – Он был в исступлении. – Большего не потребуешь! Я – товар, вы – купцы…

Добржинский предложил ему папиросы и спички. Рысаков закурил, неумело оттопырив губы.

Пыхнув дымом, закашлялся, морщась, загасил папиросу.

– Ну и отлично, ну и отлично, – все еще не глядя на него, пробормотал Добржинский. – А теперь займемся вплотную… – Он раскладывал свои бумаги. – Да-с, заявлению вашему завтра же будет дан надлежащий ход, и, я надеюсь, предложение будет принято. Надеюсь, да-с… А мы займемся… Так вот. – Он, искоса и как бы издалека, будто впервые видит, взглянул на Рысакова. – Да… Итак, вы говорили, метательный снаряд вручила вам блондинка, подлинного имени которой вы не знаете, хотя и встречались с нею не раз. Укажите, пожалуйста, где вы с ней встречались и где она передала вам метательный снаряд?

Отблески зари теплились уже и на архангеле, что увенчивал шпиль Петропавловской крепости, и на парусах кораблика, водруженного на игле Адмиралтейства, и на куполе Исаакия, похожего на шапку былинного витязя, и на золоченых крестах Александро-Невской лавры, что смутно проступала в конце Тележной.

Но в улицах, во дворах-колодцах еще держался мрак. Сумеречно было и на Тележной, когда полицейский наряд во главе с длинноногим, перетянутым в рюмочку помощником пристава подошел к дому номер пять. Офицер приложил палец к губам, расстегивая кобуру, послал за дворником: «Пусть топор прихватит. Да живей, живей!»

Дворник, обрюзглый, налитой пивом, зябко переминался.

– В пятую, – приказал офицер.

Полицейские, придерживая шашки, поднялись по лестнице.

– Звони! – шепнул офицер.

Дворник дернул звонок.

В квартире номер пять никто не отозвался. Дворник позвонил еще раз. Ни звука.

– Звони! – зашипел офицер, плюща пальцы на рукоятке револьвера.

Женский голос спросил:

– Кто там?

– Полиция. Именем закона!

– Что же вам надо? – помедлив, спросил тот же голос.

Офицер кивнул дворнику. Тот плюнул, перехватил топорище, поднял топор и ударил с маху. Брызнула дубовая щепа. Дворник ударил еще, еще…

Загремел запор, все отпрянули. Дверь приотворилась, треснули выстрелы, пули чиркнули об стену, о перила, не задев полицейских, и дверь опять захлопнулась.

– За мной, – приказал офицер. – Ломайте.

И тут дверь – настежь: Геся швырнула револьвер к ногам офицера.

Рассвело. Гельфман доставили на Пантелеймоновскую. Недавно там роилось Третье отделение, теперь роился штаб корпуса жандармов: свято место пусто не бывает.

Прокурор Муравьев, коллега Добржинского, испытующе всмотрелся в женщину, вошедшую тяжело, всей ступнею. Муравьев не терпел евреев. Но эта молодая еврейка ждала ребенка, и Муравьев на минуту смешался. (Случалось такое и с прокурорами, да еще и с самыми рьяными.)

– Госпожа Гельфман, если не ошибаюсь?

И Муравьев протянул арестованной ее фотографию в тюремном халате с белыми литерами «Л. 3.» – Литовский замок.

– Отправьте в камеру, я без сил, – тускло сказала Геся.

– Сию минуту, сию минуту… Потрудитесь, однако, ответить на два-три вопроса.

– Записывайте, – тихо и безразлично сказала Геся. – Записывайте: «Ни на какие вопросы, касающиеся меня лично, а также квартиры, где меня взяли, отвечать не желаю».

Глава 12 «СРОКОВ УЖЕ НЕ ДАНО…»

Адрес желябовской квартиры решили установить нехитрым, хотя и громоздким способом, которым нередко пользовалась полиция. По этой вот причине и возили Желябова из крепости в градоначальство, на Гороховую улицу. Возили днем. Желябов припадал к жидким миткалевым шторкам каретного оконца.

Раньше Петербург был Желябову большим, людным городом, и только. Он, конечно, сознавал значение Петербурга, но не испытывал к нему никакой приязни. В иных обстоятельствах Желябов предпочел бы деревню любому городу, исключая, быть может, Одессу, которую любил с юности, и любил несколько сентиментально… Но теперь он глядел на Петербург иными глазами. Теперь это были улицы, перекрестки, мосты и площади, на которых вдруг могла мелькнуть Сонюшка. Теперь это был его город: он прожил здесь самые страшные и самые счастливые месяцы своей жизни. Но было еще нечто в облике Петербурга, проносившегося за шторкой тюремной кареты; Желябов чувствовал тяжеловесное, сумрачное упорство града на топях, где многое сошлось лбами, стиснулось и перепуталось.

На Гороховую, в градоначальство, сгоняли дворников. «Злодея» сажали в зале. Дворники чередою, как на похоронах, шли через зал, и уж кто-нибудь да и узнавал «своего жильца».

Опознаватели наносили запах прелых мётел, смазных сапог. На булыжных лицах было испуганное любопытство и старание не оплошать.

Андрей озоровал: то многозначительно подмигнет, то приятельски улыбнется. У дворников твердели скулы, дворники шмыгали носами, убыстряли шаг, а один из них, опешив, брякнул:

– А ты это, знаешь, брось, я тебя впервой вижу.

– Вот те раз! – будто приобиделся Желябов. – Нешто не помнишь, а?

– Ваше благородь, – залопотал дворник, озираясь. – Ну чего он? А? Истинный господь, впервой вижу, провалиться мне на этом месте…

– Иди, иди, – сдерживая улыбку, проводили его офицеры, понимая, что Желябов валяет дурака, и уже намеревался сделать ему внушение, как вошли дворники из Теплого переулка. Вошли, обомлели:

– Царица небесная, господин Слатвинский…

В дом на углу Первой роты и Теплого переулка вломился околоточный с полицейскими.

Квартирка номер двадцать три оказалась такой, каких в Петербурге тьма. Ну ничем не примечательная квартирка с кисейными, в мелкий цветочек занавесками и дешевенькой мебелишкой. У медного самовара, давно не чищенного, ручка отломана. Тарелки щербатые, фаянсовый умывальник в рыжих трещинах. На полочке – мыло, зубной порошок, бутылка с уксусом.

После обыска опять погнали дворников на Гороховую. Харитон Петушков самолично отправился, а младший, Гришка Афанасьев, тот – с супружницей. Арина – баба умная, оборотливая, лавку держит, потребуется Арина-то при солидном разговоре.

Офицер секретного отделения сразу и говорит:

– Как же это, братцы? Такой, можно сказать, атаман жил, а вы и глазом не моргнули?

Но дворники не сробели – офицер, видать, обходительный, веселый.

– Ну ладно. – Офицер закуривает, перышко берет. – Вы вот что, по всей правде, по совести отвечайте.

– Мы завсегда, ваше благородь, – поспешает Петушков, потому как он, значит, старшой.

– Жилец-то ваш, Слатвинский, один ли жил?

– Зачем один, ваше благородь? Оне с сестрицей проживанье имели, с госпожой Войновой. А она, ваше благородь, Войнова-то, приписалась у нас прежде братца.

– Войнова? Очень интересно… Тэк-с. Ну, а кто ж из вас и когда эту самую Войнову в последний раз видел?

Петушков с Гришкой перешепнулся, Гришка – с Ариной. Решено было, что вот она, Арина, последней госпожу-то Войнову и видела. В субботу, аккурат посля обеда. Забегла эта самая Войнова в Аринину лавку, коленкору купила, а после уж ни слуху ни духу.

Офицер перебросил папироску в губах, почеркал перышком и предложил:

– Опишите внешность.

– Чего?

– Внешность, говорю опишите. Наружность.

Петушков с ноги на ногу переступил.

– К примеру, меня взять, ваше благородь, не обучен писать. Вот, может, она…

Арина закраснелась:

– Писать, господин ахвицер способная. А как вы это изволите? Внешность…

– Писать не надо, – улыбнулся офицер. – На словах надо. Из себя какая?

– Маленькая, – ободрился Петушков, – не в теле.

– Не в теле, – поддакнул Гришка. – Это точно. Маленькая.

– Глазастая, – добавила лавочница, – и на барыню вовсе не похожие.

И заладили: «маленькая» да «не в теле», «глазастая» да «обходительная». Офицер усмехался, хмыкал, а потом и осерчал.

– Да мы их, ваше благородь, – замигал Петушков, – мы их, что господина Слатвинского, что сестрицу евоную, можно сказать, которых и вовсе мало видели. Люди, можно сказать, тихие, неприметные. Ну, жили и жили…

– А в мою-то заведению, – ввязалась Арина, – эт-та Воинова, господин ахвицер, раза два всего-то и заглядывала. Они все больше к Луизке. Прислуги не держали, потому, видать, господишки так себе, вот, значит, прислуги не держали, так она сама все за харчами шнырь-шнырь. И все к Луизке, к Луизке. А Луизка, крест святой, что твой ворон. У ей что? У ей, ваше благородь, может, и чисто, да так чисто, что с души воротит. Верите ли…

– Погоди трещать, – оборвал офицер. – Что за Луизка? Где живет?

Но Арина, быструха языкатая, не гляди, что офицер серчает, знай свое: Луизка такая, Луизка сякая. Гришки уж смекает, что сейчас гром грянет, офицер сейчас по мордасам съездит, ну и защемил жену за бок. Арина охнула и онемела.

Расспросив про «Луизку» и выяснив, что оная Луиза Сундберг – хозяйка мелочной лавки на той же улице, офицер секретного отделения отпустил свидетелей.

В градоначальство потребовали Луизку.

Да, она, Сундберг, действительно почти каждый день виделась с Войновой: Войнова у нее покупала провизию.

– О, конечно, – рассуждала девица Сундберг, взмахивая белесыми ресницами, – у них в доме тоже есть лавочка, но, помилуйте, кто же рискнет в этакую-то грязищу?

– Простите, – галантно затормозил офицер, – простите, это, разумеется, прискорбно, коли грязь. Живи я рядом, счел бы удовольствием посылать только к вам. (Луиза признательно улыбнулась.) Но скажите, пожалуйста, смогли бы вы оказать нам услугу? Благодарю вас… Итак, встретив Войнову, вы узнали бы ее? Да? Великолепно, мадемуазель. О-о, мы в долгу не останемся. Вам придется на некоторое время покинуть ваш прелестный магазин. Что-с? Сейчас объясню, сейчас…

Они расстались приятельски.

На следующее утро пролетка с околоточным дожидалась девицу Сундберг.

Впереди мерно двигался конвой его величества и эскадрон гусар. За гусарами тупо сургучили шаг павловцы и гренадеры. Сорок дворцовых лакеев траурно вышагивали по четыре в ряд. Восьмерка слепых лошадей влекла огромную колесницу. По обеим сторонам катафалка шестьдесят отроков-пажей воздевали зажженные факелы.

За мертвым Александром шел живой Александр. За живым Александром – великие князья и великие княгини. Шли герцог и герцогиня Эдинбургские; кронпринц германский Фридрих-Вильгельм; наследный принц Мекленбург-Шверинский; эрцгерцог австрийский Карл-Людвиг; наследный принц английский Альберт-Эдуард; наследный принц датский Христиан-Фридрих-Вильгельм…

Петербургское небо как замерзшее болото. Петербургская жижа под ногами. Барабанщики деревянно и грозно отбивают войсковые сигналы – «поход» и «молитву». Глухо, как во сне, палят пушки, черным гулом гудят колокола.

Войска брали «на караул». Но за шпалерами войск никто не снимал шапки – за шпалерами не было публики. В пустых улицах текли катафалк, герцоги, генералы, пажи, а публики не было, публика не допускалась. Ведь только вчера открыли на Малой Садовой подземную галерею, извлекли из нее динамитную мину. Но злодеи исчезли, сырный магазин был пуст. Не надо публики, не надо толп. Пусть тонкий отблеск штыков, пусть рокот «похода» и «молитвы».

За мертвым Александром шел живой Александр. Он не обрушил на преступников мгновенного возмездия. Он отменил немедленный суд над злодеями. Следует изловить всю шайку? Да, это так. Но по чести, главное – в ином: в ответ на казни соумышленники могли совершить второе покушение. Они могли, впрочем, швырнуть бомбу и до казни однобрашников. Вот хоть на пути похоронной процессии. Вот хоть сейчас на этой улице, с той крыши, из ближайшей подворотни. Шлепнется бомба, как мяч, разнесет в клочья.

Толстый, бородатый, тяжелый человек, еще не коронованный в кремлевском соборе, но уже царствующий, изнемогал от страха, от ожидания, от этой глухой прощальной пушечной пальбы.

Изнемогая, он, лишенный воображения и юмора, вдруг вообразил картину нелепую и жуткую: как нигилистская бомба ухнет… в гроб. И полетят вверх тормашками останки, плюмажи, вся эта парчовая, золототканая трень-брень… Его толстые щеки подрагивали, глаза были утуплены, широкие плечи опущены. Он слышал барабанный бой, строевой отчетливый шаг, слышал смолистый запах факелов, надушенных телес и конского навоза. А видел мысленно, как ухает нигилистская бомба в гроб, и эта жуткая нелепица отвлекала его, успокаивала.

Но юмор требует известного мужества. У Александра Третьего если оно и было, то, право, не в избытке. И страх ожидания опять и опять настигал императора. Проклятый город, подумал он, какие огромные расстояния. Семнадцать мин, подумал он, семнадцать мин.

Новый градоначальник, из моряков, капитан первого ранга, не отличавшийся на водах, отличался на суше: велел рыть траншеи у Зимнего и уверял, что уже перерезаны проволоки от семнадцати мин.

Семнадцать, думал Александр, – его особенно ужасало число. Почему же именно семнадцать? Тотлебен, севастопольский Тотлебен, утверждает, что злодей, взорвавший малую столовую, имел техническую возможность поднять на воздух весь Зимний, не сделал этого лишь из сострадания к челяди… Нет, в Зимнем не житье, не житье, не житье… И Аничков дворец небезопасен, весь Петербург небезопасен. Проклятый город, какие огромные расстояния… Надо укрыться в Гатчине, в надежном гатчинском замке. Похоже на бегство несчастного Людовика Шестнадцатого из Парижа в Варенн? Пусть! В Гатчину, в Гатчину… Только поскорее бы развязаться со всем, что требует непременного присутствия в этом ненавистном городе.

Шестьдесят пажей воздевали факелы. Пламя металось и трещало. Белые лошади влекли катафалк. Павловцы и гренадеры отбивали шаг. Как хорошо, что публика не допущена. Ах, скорее бы крепость, собор…

…На звоннице, что рядом с Крюковым каналом, плясали, как полотеры, пономари Никольского собора. И вскидывали, и разбрасывали руки, будто в огне горели.

С моря, из-за кронштадтских фортов, наваливал тяжелый властный ветер, душил колокольный звон, гнал воздух, волглый и тусклый.

У Софьи стыли ноги, плечи, спина. Она сжалась на скамейке близ Никольского собора. Серое перо на шапочке дрожало. Придет Рита и скажет. А тогда… Софья не знала, что будет тогда. Не знала и не думала об этом «тогда». Придет Рита и скажет. Рита, где же ты? Рита придет и скажет… И назойливо, до тошноты лезла в глаза вывеска казенного дома: «Финляндская паспортная экспедиция».

Глухо, как во сне, палили пушки. Ветер мрачно наваливал с Балтики, душил колокольный звон, а пономари все поплясывали на звоннице, вскидывали, вскидывали черные руки.

Денис видел Софью. Он видел, как коченеет она, недвижная, съежившаяся, на скамейке близ Никольского собора. Нет, нельзя ему, никак нельзя подойти к ней, взять ее за руку. Почему нельзя – Денис не знал. Знал: она должна в одиночестве дождаться этой Риты и, дождавшись, один на один выслушать Риту.

Позавчера на Малой Пушкарской Денис встретил солдата крепостной команды, и Платон Вишняков сказал, что бородатый арестант Екатерининской куртины объявил начальству о своем участии в деле первого марта.

Зачем это сделал Андрей?.. «Как не понять? – говорила Софья, в голосе ее слышалась горестная гордость. – Как не понять? Процесс против Рысакова вышел бы слишком бледным». Денис заглянул в ее глаза. Увидел не горестную гордость, нет, слабую, слабую лучину надежды: «А может, это не так? Может, Андрей не подал заявления?»

Теперь она ждет Риту. Рита – ее давняя подруга. У Риты множество знакомых, среди прочих – генерал, связанный с прокуратурой. И Рита обещала все нынче узнать. Теперь она ждет Риту, съежившись на скамейке, и серое перо на круглой шапочке дрожит мелкой дрожью.

И он тоже ждет. Он должен ждать Соню, должен быть рядом с ней, когда она услышит то, что ей скажет Рита. А он, Денис, знает, что

Ему вдруг сделалось нехорошо. Он вошел в подъезд и сел на ступеньку. Холодное злобное отчаяние владело Денисом после убийства царя. Что осталось? Листовки? Письмо Исполнительного комитета к новому императору – Россия-де ждет перемен?.. Многие надеются – правительство пойдет на уступки. Разве ради уступок сделано то, что сделано? А Петербург затаился мертвым штилем, и этот штиль не предвещает бури. И вспомнилось желябовское: «Мы затерроризировались». Есть рабочие дружины, есть сухановские кронштадтцы… Но посчитали тех, кто готов выступить оружною рукою… Он елозил ладонями по холодной ступеньке. «У тебя осталось только одно, Денис, и ты это сделаешь».

Глухо били пушки. Ветер душил колокольный звон. Где-то там, за Невой, в сумрак собора вплыл гроб.

Софьи не было на скамье. Софья была у Риты.

Денис ждал долго. Вдруг увидел Софью, метнулся к ней.

Софья смотрела ему в лицо, как слепая. Он протянул ей руки, и она схватила его руки и молча сжала.

Сжимала все сильнее, все судорожнее, смотрела в лицо ему сухими, сумасшедшими глазами.

Она дочитала прокламацию Исполнительного комитета; первым вскочил паренек, чубатый, русый Вася Ярцев: «Веди нас куда хочешь!» И все они, семянниковские мастеровые, собравшиеся у Матвея Ивановича, повторили: «Куда хочешь!» Но куда, куда она могла вести их? В сенях, провожая, старый спорщик Иваныч шепнул: «Дай, барышня, срок – придумаем…» Нет, Иваныч, нет, милый, сроков уже не дано.

Софья миновала Аничков мост, кони матово лоснились. Экипажи буднично маячили в ватном воздухе.

Нынче вторник, десятое марта, на Сенной надо увидеть Дениса. Милый Денисушка, ну что у тебя за дело, что это за дело, которое не терпит отлагательства?

Неподалеку, направо, была Малая Садовая, но Софья не вспомнила про опустевший сырный магазин. Она замедлила шаг: еще немного – и угол Большой Садовой. Там, у стены библиотеки, в последний раз видела Андрея.

Со встречной пролетки, вытянув шею, смотрела на Софью белесая девица в огромной шляпе: Луиза Сундберг могла узнать Войнову даже ночью.

Околоточного как пружиной выбросило из пролетки. Софья отшатнулась, но он уже закогтил ее руки.

Глава 13 ПРОРУБЬ

Чугунные решетки роняли изморозь. Гнилые туманы шатались над грязным льдом. Таяло. И чудилось: под домами и проспектами очнулась вековечная топь, перемесь глины, человечьих костей. Кто жив в этом заколдованном Петрополе, среди теней его и манекенов? Кто? Отзовись… Нет у Дениса адресов, умолкли для Дениса голоса. Нет Саши Михайлова, нет Андрея и Геси. И нет Софьи.

Он допоздна ждал ее на Сенной. Торговцы громыхнули засовами, заперли лавки. Из харчевен несло жаревом. Ночь он провел на улицах. Кружил, кружил… Шпика заметил не потому, что был осторожен, а потому, что верзила нагло потребовал закурить. Денис полез за папиросами; верзила, всхрапнув, больно ухватил его за грудки. В то же мгновение Денис с бешеной силой саданул головой – снизу в челюсть… Что-то хрустнуло, филер кувыркнулся навзничь, ошеломленно зашарил по снегу. А Денис нагнулся и выстрелил. Шпик коротко провыл: «Ааа!» – захлебнулся, затих.

Мысли юлили, как мальки, и вовсе не об этом шпике, что распростерся на панели, а бог весть о чем, не поймешь. Он не побежал, уходил медленно, как с ядром на ногах.

– Я готов, – сказал Суханов. – Это все же не подкоп, там было противно… То, что вы предлагаете, – это по мне. Но летом можно было бы подойти на шлюпках. То есть не летом, когда белые ночи, а раньше, как река вскроется. А теперь придется в темноте, по льду. Я однажды ковылял из Ораниенбаума в Кронштадт в сумерках, вот об эту пору. Знаю: колдобины, воды по колено, полыньи…

– Дожить до лета? – горько сказал Волошин.

Суханов промолчал.

Действительно, дожить до лета… Корабль потерял плавучесть. «Мы все сойдем под вечны своды, и чей-нибудь уж близок час…» Говорят, Нахимов искал смерти на редутах, сознавая участь Севастополя.

– Значит, шинель? – спросил Суханов.

– И деньги.

– Гм…

– Очень нужны. И солдатам, и нашим, как выйдут.

– Понимаю. Но в Кронштадте как? От жалованья до жалованья. Впрочем, поеду в Кронштадт – шапку по кругу. Однако вы уверены: они уж там?

– Два каземата подготовлены. Кого именно переведут в равелин – не знаю. Но двоих – точно. А третий – Нечаев.

Суханов поднялся. Высокий, тонкий в поясе. Тужурка сидела ладно, галстук повязан свободно. В задумчивости постучал он ногтем по стеклу барометра. Барометр показывал «пасмурно».

– А не лучше ли, Денис Петрович… Объясните, пожалуйста, почему бы и вам вместе с нами не дожидаться с внешней стороны? Солдаты свое сделают, мы – свое. А? Для чего, собственно, вам-то в берлогу?

– Думал об этом. Не ради пустого риска. Какое там… Но поймите, не за тем, чтобы обадривать. Нет, не за тем. Тут есть долг, и я не могу не исполнить. Солдаты рискуют больше нашего. И вот… Думаю, надо честно, поровну… Значит, в понедельник? Условились?

Денис встречался с солдатами Алексеевского равелина, как и прежде, на Малой Пушкарской, у сапожников, отставных служилых Кузнецова и Штырлова. После первого марта Денис опасался, как бы равелинцы не раздумали. Оказалось – ничуть. Нечаев гнул свое: не бойся, ребята, теперь грянет буря.

И солдат Платон Вишняков решился исполнить обещанное Денису. Все одно – скоро такое заварится, ого-го! Да к тому ж панихиды, поклонения «в бозе усопшему», сутолока всяческих господ – все это несколько смешало порядок, доселе недвижный, как сама крепость. И вот однажды вечерком Платон привел Волошина.

– Не пужайся, братики, землячок мой, – объявил он, входя с Денисом в длинную полутемную казарму крепостной караульной команды.

Многие «землячка» признали. Но одно дело видеть его на Малой Пушкарской, на вольной «фатере», а совсем другое – в казарме, куда, понятно, посторонним воспрещено.

Сели это Волошин с Вишняковым за дощатый стол. Угощались водочкой, кто подойдет – тому и поднесут. А разговор пошел хоть и намеками, но и дурак смекнет. Разговор пошел такой: есть, дескать, некое повеление от самого государя, чтоб, значит, выпустить из Алексеевского равелина. Да только, замечай, генералы и сановники, которые наперсники-то убитого царя, решительно супротив. Нет, говорят, и нет. Вот молодой-то царь и доверил другим, чтобы тайком, вроде бы ненароком, побег получился.

Денис сознавал, что сам нынче впадает в ненавистное ему «нечаевское самозванство», но все это теперь как-то мимо скользило.

В равелин, однако, Денису тогда не довелось заглянуть. Платон разведал: опять начальство там. Зачастил в равелин смотритель с помощником своим, поручиком Андреевым. Тревога, видать, обуяла начальство. Роились неясные подозрения: то ли чуяли переписку Нечаева с волей, то ли еще что. Солдаты же по-своему объяснили Денису суетливость старика смотрителя: в куртины-то понасажали тех, кто с убийством государя связан, а таким, не сумневайся, равелин уготован, вот благородия и трясут задами. Не зря ведь намедни велено было приготовить два каземата. И один, как для дикого зверя, – в самом глухом углу.

В воскресенье на Малой Пушкарской Денис дознался, кого ж это перевели из крепости в Алексеевский. И понял, кого замкнули в глухом углу. Ради этого «нумера» он готов был на все. Провал, гибель? Ни черта не случится! И никаких «стечений обстоятельств», ничего рокового, ни черта лысого!

В понедельник приехал из Кронштадта Суханов, привез деньги, шинель штабс-капитанскую, со всем управился. Прощаясь до ночи, попросил у Дениса револьвер. Разобрал, подул, собрал. «Оружие, – говорит, – у вас в хорошем состоянии. – И улыбнулся. – В настоящем, знаете ли, флотском порядке». Флотском? Хо-хо, черногорцы тоже доки: командир отряда, бывало, так придирался, что твой кондуктор14… Оружие в порядке, все в порядке. Без барабанов, без развернутых знамен – тишком, как случалось на турецкий лагерь. Вот она, жизнь на вершинах! А Суханов с кронштадтскими обождут беглецов на той стороне Кронверкского пролива. У Суханова родственники в Риге, из Риги – марш за кордон, други мои милые.

О черт, веко на правом глазу трепещет, не уймешь… В равелине, у самой стены, – водосток. Широкая каменная труба. Пролезут, упираясь ногами и спиною, пролезут один за другим. Прямехонько к невскому льду. Там сажень-полторы прыгнуть. Водосток прикрыт массивным рундуком. Ежели на него встать, писал Нечаев, увидишь шпиц собора, архангела с трубой. Бог даст, архангел смолчит. Да и не заметит: за полночь, говорят, и архангелы спят… Ящик-рундук солдаты сдвинут. Проверка минет, смотритель пойдет рапортовать коменданту: «Ваше превосходительство! Честь имею доложить, в Алексеевской равелине караулы его императорского величества стоят спокойно!» Поверка минет – солдаты своротят на сторону массивный ящик, откроют водосток. А караулы будут стоять спокойно, ваше превосходительство. Покойной ночи, генерал. Вам также-с, смотритель, старость не радость. И господину поручику Андрееву, чтоб в горле не першило, опрокинуть на доброе здравие полную чарку…

В крепость надо было попасть перед вечерней поверкой, прежде чем затворят до утра Иоанновские ворота.

На дворе поигрывала метель. Ветер гнал бухлые снеговые завесы. «Только версты полосаты попадаются одне», – вспомнилось Денису.

Сквозь слепящий снег крепостные стены казались ниже. Двоились тени, сливались тени, шел шорох, опасливый, вкрадчивый; и в этом шорохе, в этих тенях скользил Денис, и казалось ему, будто сильно убавил он в весе.

Казарма была в потемках. Солдаты курили, не зажигая огня. Платон уложил Дениса на койке в углу казармы, прикрыл одеялом. Колкое одеяло пахло поташным мылом.

Ударили куранты. Отзвонили куранты. Денис услышал шорох. Снег? Нет, тараканы. Он подумал: «У Саши в камере тоже тараканы». Позавчера перевели в Алексеевский равелин Михайлова и Клеточникова. Сашу заточили в самом глухом нумере.

Вишняков тронул Дениса за плечо:

– Пора.

Метель уже гуляла густо. Мгла носилась и высоко в небе, и низко, под ногами, по всему крепостному двору.

Платон шел впереди. Славный мужик Платон Вишняков. Все будет поровну, все поровну… А-а, вот они, железом обитые Васильевские воротца. За ними – пустырь, за пустырем – Алексеевский равелин.

Платон тихонько стукнул в калитку. Калитка приотворилась. На кронштейне качался фонарь. Денис различил часового, одного из своих знакомцев по Малой Пушкарской. Тот повел штыком: двигай, дескать.

На пустыре ветер рванул полы шинелей.

Лизонька билась в кашле, потненькая, красная… Казалось, давно бы привыкнуть – дети без хворостей не растут. Давно бы. Слава те, ни много ни мало, а дал бог одиннадцать душ. И привык. Но вот Лизонька, меньшая, поскребыш, заболеет – трясешься.

Смотритель Алексеевского равелина подполковник Филиппов не спал. В квартире его – жил он в крепости, в Никольской куртине, – горел свет.

Смотрителю было за шестьдесят. Он похаживал в мягких, на толстом войлоке домашних туфлях. Подойдет к дверям, прислушается. Лизоньку ударит кашель – у него в груди болью отзовется.

Ах ты господи, господи… Ему бы в отставку. А беда! Пойди-ка прокорми на пенсию всю ораву. Тут, в крепости, приличное жалованье, а едва концы с концами…

Похаживал смотритель в мягких своих туфлях, думал, не послать ли за доктором Вильмсом. Послать, что ли? Да только ведь лекарь-то лекарю рознь: Гаврила Иванович – действительный статский, в генеральском, стало быть, чине-с. Квартирует рядом с комендантом бароном Майделем, весь первый этаж занимает. Ну, придешь к нему, он выслушает вполуха, засмеется, будто давится, да и отрежет: «Кашель, жар – эка, брат, невидаль. Жива будет».

В комнатах было натоплено, а все-таки «к погоде» грыз смотрителя ревматизм. Послужи в крепости годов двадцать, не ревматизм, так чирья доймут.

Вошла Верочка, блеклая, маленькая, в морщинках, смотрителева супруга. Когда дети хворали, подполковник чувствовал себя виноватым.

– За Вильмсом, может? – спросил он робко.

– Что он, твой-то? – зашипела Верочка. – Старая кочережка.

Бог разберет, кто у нее кочережка – муж ли, доктор ли. Смотритель грустно вздохнул.

– Ты вот что, Федорыч, – сухо сказала жена, доставая из шкапа склянку с микстурой. – Оглох, что ли? Тебе он сколь раз наказывал?

– Да-да, – покорно согласился смотритель.

Генерал Майдель, комендант крепости, напоминал не единожды: «Иметь бдительность». Добрый человек барон, за здорово живешь никогда не потяготит, но в последнее время, особливо как злодейское-то покушение произошло, все страшится, все напоминает, чтоб почаще караулы поверять.

– Ну? Лень вперед нас родилась? – зудела жена, отмеряя капли. – Все равно уж не спать.

Филиппов опять вздохнул. Метель на дворе, ветер воет, сыростью проймет, как ни кутайся. Да и чего там такое приключится? Мышь не проскочит. «Нумер пятый» смирный. Новенький тоже, кажись, не из буйных, а тот, изменщик, что в Третьем отделении чиновничал, совсем тихоня… И караулы стоят спокойно. Правда, не в пример временам Николая Павловича солдат пошел. У, тогда: десять убей – одного выучи. А нынче прежней чистоты в службе не увидишь… Да-с. Метель на дворе, сырость. Смотритель зашаркал в сени, где разметался, похрапывая, денщик.

Ну подлец, прямо-таки муха цеце… Смотрителя восхищала Игнашкина способность дрыхнуть где ни попало, когда ни попало.

– Встать, дикарь эдакий!

«Дикарь» вскочил, вытаращился:

– Точно так, ваше высокородь!

– «Точно так, точно так»… Сейчас жа марш к господину поручику. Скажи: пусть в равелин.

– Слушаю, ваше высокородь. – Денщик прикрыл ладонью зевок. Зевая, он всегда конфузился. – Точно так, Да только, осмелюсь заметить, они, должно, нездоровы-с.

«Нездоровы-с»! Поручику Андрееву по такой пакостной погоде как не выкушать? Очень даже понятно, ежели выпил.

– Ладно. Ступай,

Денщик натянул шинельку, уже взялся за дверную ручку, как вдруг брякнул звонок.

– Вот они сами-с, – сказал Игнат, отворяя дверь.

И верно, пришел поручик Андреев, помощник смотрителя Алексеевского равелина. Ростом верста коломенская, лицо испитое, усищи преогромные. Смотритель относился к Андрееву по-отцовски, по-домашнему и, признаться, малость его побаивался.

– Что такое, Женечка?

Поручик зыркнул на денщика, тот мигом исчез.

– Был у меня сейчас комендантский писарь, – вполголоса сообщил поручик, – ну шепнул по дружбе: генерал намерен смотр бдительности…

У Филиппова челюсть дрогнула. Захлопотал, туда-сюда.

– Игнашка! Игнашка!

Верочка выглянула, руками всплеснула:

– Тише! Тише ты! – И к поручику: – Верите ли, вот сию секунду: возьми, говорю, дирекцию в равелин.

Поручик аккуратно улыбнулся в усищи: смотрительша, полковая дама, направление по-военному «дирекцией» зовет.

– Не беспокойтесь, Вера Семеновна, у нас в равелине-с… – Он помахал пальцем.

– Знаю, знаю, батюшка, а все ж береженого бог бережет.

– Это уж точно-с.

Смотритель и поручик вышли из дому.

На дворе дожидались унтеры с фонарями в руках.

– Беги, – дыхнул Вишняков.

Денис рванул его за рукав, они ударились наискось к Неве.

– Сто-о-ой! Сто-ой! – орал поручик Андреев, вымахивая от Васильевских ворот.

Сворачивая на речной лед, Денис обернулся и выстрелил. И тотчас с Зотова бастиона наобум шарахнули из ружей, пули вжикнули остро и весело, как косы по росной траве.

«А, черт, убьют…» Поручик скрючился, однако не остановился, только загреб рукой, крикнул унтерам:

– Давай!

Невский лед стоял в торосах, в рыхлых снеговых перекатах; беглецы и преследователи вязли в колком, как битое стекло, снегу.

Метель взыграла пуще прежнего, должно быть, напоследок перед весною, крутилась, неслась, то по загривку нахлестывая, то наотмашь – по скулам.

Денис с маху грянулся об лед, расшиб лицо, вскочил, выхаркнул зубы. Вода из колдобины залилась в сапоги.

– Шинель… – хрипел Вишняков. – Скидай шинель!

Оба сорвали с себя шинели, наскочили на сугроб, перевалились кулями и опять побежали, согнувшись, как под клинком.

Поручик саданул из револьвера.

«А-а, так… так», – не то вскрикнул, не то подумал Денис и, забросив руку назад, не целясь, выстрелил.

За Кронверкской протокой дожидались Суханов, кронштадтцы. Протока была неподалеку, неширокая протока, но Денис в метели, в ночи сбился, потерял направление, взял к стрелке Васильевского острова.

Ему показалось, что уже означилась ростральная колонна, где-то тут был пологий спуск с набережной.

И точно, он был тут, рядом, этот пологий спуск.

Извозчики съезжали по нему к проруби – поить лошадей. Будочку тут инвалид содержал, всегда это у него самовар кипел: за копейку балуйся чайком на доброе здоровье.

В метельной ночи невидимая, неразличимая прорубь ждала беглецов, и они с последнего отчаянного маха ухнули в черную огненную воду. Захлебнувшись, намертво обнялись, толкнулись кверху, но течение уже волокло их под лед, как под поезд.

Глава 14 «ГОЛУБОНЬКА МОЯ, МАМОЧКА…»

Один ворон серый, другие – чернее черного. И подпись: «В России появился серый ворон, но есть надежда, что черные его заклюют». Серый ворон куда как похож на Михаила Тариэловича, черные – на его недругов; самый матерый из них – обер-прокурор синода, наставник молодого императора Победоносцев… «Воронья» карикатура была в газете. Конечно, в иностранной. Какая ж русская осмелится тиснуть шарж на столпов отечества? Душа мой, ты смеялся над этим юмористическим рисунком. А теперь не до смеха.

Звезда Лориса еще не закатилась, она клонилась к закату. И Михаил Тариэлович сознавал, чувствовал, какая чаша весов перевешивает.

Он еще был министром. Но уже не министром «особо-влиятельным». Недавно, на воскресном заседании восьмого марта, шаманил Победоносцев: проект Лориса суть финиш России, утрата монархического образа правления, мрак и бездна. Оставался вершок до обвинений в «измене». А тут еще воротились из увеселительной заграничной поездки государевы братцы, великие князья Сергей и Владимир, задубелые противники любых «новшеств». И в довершение бед этот дуралом, этот свежей выпечки градоначальник Баранов.

Не граф Баранов, человек порядочный (его порядочность хотя бы в том, что Эдуард Трофимович порядочно стар), нет, другой, однофамилец графа, горе-моряк, хилый умом, но склонный к авралам: градоначальник развел такие пары, что небу жарко, каждый день о чем-то совещается с государем и, сдается, метит на Лорисово кресло. Что поделаешь: каковы императоры, таковы и диктаторы.

Михаилу Тариэловичу нелегко будет покинуть огромный казенный дом на Мойке, нелегко (семья-то какая на руках!) проститься с министерским жалованьем. Но пуще всего жаль ему, искренне жаль своих замыслов, своего детища. Оно задыхалось, как при дифтерите. Нет. уже задохнулось. Покойный император заставил общество слишком долго ждать. Он, Лорис, предупреждал, император медлит, и теперь «наш ангел» на небесах. Ему, Лорису, не в чем себя попрекнуть. Когда-нибудь о нем вспомнят и пожалеют, да уж поздненько будет.

И все-таки чаша весов еще колеблется. Молодой император не глядит столь решительно, как в первые часы после смерти батюшки. Тогда Александр Александрович исполнен был праведного гнева: карать, карать, карать… Он и сейчас, в сущности, на той же позиции. И все-таки весы колеблются, нельзя опускать руки.

Граф Лорис-Меликов готовил процесс первомартовцев. Публичные казни не устрашают. Но милосерден лишь бог. Он, граф Лорис, не бог. Однако и не злодей, честное слово. Может, в том-то как раз и беда, ибо злодеи пришпоривают конягу истории, а добряки лишь задают коняге корм,

Его мучил бронхит. Его мучила тревога жены и дочерей. Его мучило ощущение «разряженности воздуха»; сторонятся, дворцовая сволочь чует запах немилости.

Граф Лорис-Меликов готовил судебный процесс, небывалый в летописях России. Рысаков, бедный, глупый мальчишка, – главный козырь. Взять давешний случай: на Лиговке был задержан некий господин с паспортом на имя мещанина Ланского; Рысаков тотчас признал в нем техника, который учил метальщиков пользоваться бомбами; полезли в архивы и очень скоро дознались, что «аккерманский мещанин» не кто иной, как Николай Кибальчич.

Подсудимых, пожалуй, достаточно: Желябов, Перовская, Гельфман, Тимофей Михайлов. Последний попался в засаду на квартире в Тележной. И вот. наконец, Кибальчич. Да, можно начинать. Однако хотелось бы еще кое-что вытянуть из Перовской. Но она оказалась дамой упрямой и вздорной…

Аудиенции были Лорису мукой. Царь устраивал тягостные сцены. Что ни докладывай, брюзжит: «Неутешительно». Излюбленное словцо, черт дери! И нынче тоже – «неутешительно». А на прощанье: «Доставить ее мигом, граф. И передать мой неукоснительный приказ – воздействовать на дочь».

Варвара Степановна остановилась в Знаменской гостинице. В окне густел черный холод. На путях Николаевской дороги пронзительно, будто его ножом пырнули, кричал маневровый паровозик. В коридоре слышались шаги, устало и покорно смеялась женщина. За стеною побренькивала гитара: «Пела, пела пташечка…» Варвара Степановна куталась в шаль, шаль не грела, и не было сил кликнуть номерного, чтобы чаю принес.

В Севастополь, на Северную сторону, в именье Приморское, где сухо и древне пахло виноградными лозами, редко долетали Софьины весточки. Но рядом с постоянной тревогой за дочь, чем дальше, тем больше – непонятно, правда, отчего, – укреплялась Варвара Степановна в мысли, что беда обежит Сонюшку, не тронет. И потому известие об аресте было тем ударом, что подрубает под корень. Однако приглашение явиться в столицу к министру внутренних дел обнадежило Варвару Степановну. Ей пришло в голову, что Софьюшку намерены отдать на поруки. Она собралась немедля. Сберегая время, впервые решилась пересечь бухту на баркасе, чтобы не давать большого крюку в объезд Севастополя. В вагоне, когда ехали из Симферополя, все время думала, как примет ее граф Лорис, как объявит ей решение государя, и она возьмет дочку на поруки, и все они будут опять счастливы в Приморском.

Но в Петербурге, в этом постылом городе, где она изведала столько тайных и горьких мук, живя под одной крышей с мужем, все ее надежды сменились предчувствием неизбывной беды, и казалось, что это предчувствие было не только в ней самой, в душе ее, но и вокруг – в вечернем холоде, в паровозном крике, в меланхолических переборах гитары.

На следующий день министру доложили о госпоже Перовской. Он принял Варвару Степановну стоя, с предупредительным и сочувственным выражением на смуглом горбоносом лице, усадил в кресло и, доверительно-грустно покачивая головой, справился о здоровье, о том, как она перенесла дорогу и где остановилась в Петербурге. Он спрашивал ее не только с привычной любезностью, но искренне, спрашивал, как женщину одного с ним круга.

– Только крайняя и прискорбная необходимость, сударыня, заставила обеспокоить вас. – Лорис опустил тяжелые коричневые веки. – Поверьте, за всю свою долгую службу я не был в столь затруднительном положении, как теперь. Но я надеюсь, мы поговорим по-семейному.

Он смотрел на нее темными умными глазами, и Варваpa Степановна поняла, что ему действительно и трудно, и нехорошо.

– Видите ли, сударыня, я обязан передать вам настоятельную просьбу… э-э-э… настоятельное приказание его величества. Дочь ваша упорно не желает открыть злоумышленников из преступного сообщества. – Рука, крупная, смуглая, волосатая, двигалась по столу, и Варвара Степановна со все усиливающимся ужасом смотрела на эту руку. – Ее упорство, – продолжал Лорис с оттенком раздражения, причиной которого было замешательство, – объясняется ложно понятыми принципами нравственности. Но как бы там ни было, мы все должны… все мы озабочены тем, чтобы положить конец пролитию крови. И мне представляется, именно в этом и состоит высший принцип нравственности. Не так ли, Варвара Степановна? Я вижу, вы согласны, да, впрочем, чему же тут удивляться… Так вот, дочь ваша, к сожалению, не желает этого, и у нас нет иного средства, как только просить вас воздействовать на нее. К тому же долг мой обязывает передать вам уже не просьбу, а настоятельное приказание государя императора…

Он еще что-то говорил, но она уже почти не слышала, мысли путались, она никак не могла поймать их и только всем своим существом сознавала, что Сонюшке нет спасения.

– Я поняла, – проговорила она с отсутствующим видом и медленно провела ладонью по мягким своим седым волосам. – Я поняла….

Лорис вздохнул облегченно и, как бы оправдываясь, прибавил:

– Это высочайшая воля, Варвара Степановна.

Он запнулся: такие глаза были у старого солдата, смертельно раненного в живот под Карсом, вот такие глаза, страдальческие и уже примиренные с неизбежным.

– Варвара Степановна, ради бога…

Она слабо повела плечом, будто отстраняя и его и еще что-то незримое.

– Дочку мою с детства отличала самостоятельность, – сказала она тихо и внятно. – Ничего, решительно ничего по приказу, граф. А теперь уж она в зрелом возрасте, вполне сложившихся взглядов. Она ясно понимала, что делала, на что решилась. И потому никакие просьбы, даже мои, не могут на нее повлиять. Разве что причинят ей лишние муки.

Лорис долго молчал. И та самая мысль, что была у него в Зимнем, когда умирал Александр, – та самая мысль и теперь застучала: «Да, надо сознаться, мы изрядно подлы». И еще он подумал, что уж лучше б не он, а директор департамента встретился нынче с госпожой Перовской.

Он ковырнул спичкой в мундштуке, спросил, не глядя на Варвару Степановну:

– Но вы… Вы все-таки хотели бы свидания?

– Да, хотела бы, благодарю вас, – ответила она поспешно.

Пустая комната, четыре стула, окно за решеткой.

«Почему четыре?» – удивилась Варвара Степановна и забыла о стульях, об окне с решеткой, об унылой, пустой комнате.

Ей казалось, как порой во сне, что сердце делается все больше, распирает грудь, поднимается к горлу, и вот уже не было ее самой, а было громадное сердце, которое гулко, медленно пульсирует в пустой, унылой комнате штаба корпуса жандармов.

Дверь отворилась, вошла Софья.

– Голубонька, мамуленька!

Она быстро-быстро целовала щеки, глаза, лоб, руки Варвары Степановны.

– Доченька, Сонюшка. Что же ты… как же… Похудела-то как… маленькая…

– Сударыни, в вашем распоряжении четверть часа.

Жандармский поручик в полной форме, с шарфом и портупеей, револьвером, шашкой, аксельбантами, поскрипев амуницией, уселся на стул, а рядом с поручиком, на другом стуле, поместился, поддернув брючки, прокурор Добржинский и, встряхнув руками, оправил ослепительные манжеты.

– Четверть часа? – потерялась Софья.

Добржинский кивнул, а поручик, совсем еще молоденький, утупил глаза на носки сапог.

– Четверть часа, мамуля, – с недоуменной улыбкой сказала Софья. – Четверть часа…

Они держались за руки, не зная, что говорить, как говорить в эти четверть часа, в эти пятнадцать минут перед разлукой навсегда. Нет, уже не четверть часа, уже меньше, потому что время иссякало непрерывно, подло скользящей струйкой. То была даже и не мысль об иссякающем времени, но физическое ощущение, будто вскрыты вены, уходит все – силы, слова, желания – и остается лишь мучительная бессмыслица.

Но когда молоденький поручик, должно быть не выдержав молчания, поднялся, снова заскрипев своими ремнями, шнурами, зазвенев шашкой, поднялся и отошел к окну, тогда Софья, прерывисто вздохнув, на мгновение зажмурившись, прильнула к матери и, перебирая ее холодные пальцы, зашептала что-то ей на ухо, перемежая слова мелкими, быстрыми поцелуями.

Софья просила маму успокоиться, понять, что иначе и быть не могло, что так велела совесть, что самое страшное не смерть, которую она примет с радостью, а страшно мамино горе и то, что мама может ее не понять и не простить за то горе, которое она ей причинила.

Варвара Степановна слушала с зашедшимся сердцем и кивала: она прощает, не ей судить, совесть сильнее… Но потом вдруг отпрянула и разрыдалась. Софья придвинулась, обхватила ее шею и опять стала быстро-быстро целовать щеки, лоб, губы, целовать и шептать, чтобы она перестала плакать, что жизнь сложилась так и не могла сложиться иначе и что ничего уж больше не вернешь, не переделаешь.

Прокурор Добржинский щелкнул крышкой часов, будто ножницами перерезал, Софья умолкла на полуслове и больше уж ничего не могла сказать, и лицо ее вдруг показалось Варваре Степановне чужим, незнакомым, совсем не Софьиным лицом.

Но в дверях Соня оглянулась с виноватой, растерянной улыбкой, и Варвара Степановна увидела сквозь слезы не взрослую дочь, а совсем еще маленькую, пятилетнюю…

Замшелый служитель в сюртучишке с бронзовыми пуговицами подал пальто.

– Извозчика изволите?

– Да, да, извозчика…

Ей все, все до мелочей запомнилось. И арка, и экипажные сараи, и забытая со времен Третьего отделения тусклая дощечка – «Канцелярия для производства дел о государственных преступлениях», и огромные массивные ворота на кованых петлях, и калитка с оконцем… Но как служитель в сюртучишке окликнул извозчика, как она села, как назвала адрес, долго ль ехала – ничего она не запомнила.

Извозчик остановился у желтых казарм гвардейского флотского экипажа и, полуобернувшись, сказал: «Пожалуйте, барыня». Она машинально расплатилась. И только когда извозчик уехал и она осталась на тротуаре и посмотрела на желтый фасад, а потом на другой стороне Екатерингофского проспекта увидела двухэтажный, казенного облика дом, Варвара Степановна поняла все.

Боже мой, когда же этот было? Семнадцать? Нет, двадцать. Двадцать лет назад. Мужа назначили вице-губернатором Петербурга. Губернатор, граф Бобринский, жил в собственном доме, а этот, казенный, предоставили Льву. Пять лет они прожили здесь… Софьюшку привезли совсем девчушкой. Никак она не хотела выпустить из рук клетку с попугаем. А у старшего тогда уже голос ломался… Вон там, справа от ворот, в нижнем этаже, – приемная, кабинет, спальня Льва Николаевича; вон там, слева, жила бабушка, а она с детьми – во втором верхнем этаже. Сонюшка чуть не спалила дом: играла в индейцев, глупышка, разложила в коридоре костер… Эдакий постреленок, ни в чем не хотела уступать мальчикам. Индейцы – значит, индейцы, на каток – и она на каток… На Мойке, у Синего моста, а потом на Неве, когда там каток залили… Приходила раскрасневшаяся, глазенки сверкали. И все-то ей рассказать надо: как Васенька растянулся, как Машеньке нос оттирали…

Софья повалилась на койку, будто ее пихнули в спину. Ей казалось, что она умирает, вот сейчас умрет. И… мгновенно уснула тем бурным сном, который настигает, как лавина.

Проснулась далеко за полночь, чувствуя себя спокойной и здоровой, с удовольствием, давно не испытанным, напилась из чайника.

Спать больше не хотелось, голова была ясной, но Софья задула сальную свечу и опять легла на койку. И тут только она подумала о свиданье с матерью, и первым ее желанием было, чтобы свиданье не повторилось. Потом ей представилось, как мама одна-одинешенька сидит в комнате «Знаменской» гостиницы, кругом какие-то чужие люди, и нет им никакого дела до старой женщины с ее горем… И как только Софье все это живо и больно вообразилось, она возмущенно упрекнула себя за долгий крепкий сон, за это чувство здорового тела.

Она вскочила с койки, засветила свечу. Ей нужно написать голубоньке-мамуле, не медля ни минуты написать, и она уже села к столу и придвинула чернильницу, но тут же подумала, что будет писать, в сущности, не для мамы, а для самой себя, чтобы прогнать свое возмущение и свой стыд. Она уронила руки. Что же это такое? Что же это такое? Неужели изменила тому, что считала главным, неужели изменила правдивость мыслей и чувств? Ведь она хочет писать мамуленьке, ведь она так хочет утешить голубоньку, а выходит, если по совести, хочет избавиться от укоров самой себе.

Не рассвет, как бы веяние рассвета коснулось ее. Свеча догорала. Софья поправила фитиль и стала писать, торопливо, безостановочно:

Глава 15 МАРТ

Все было брошено – библиотека, книги… И будто не существовало весенней кутерьмы Парижа.

История взяла на себя труд проверить тактику террористов. Он оказался прав: «истечете кровью». Он прав. Но что ему теперь до своей правоты, когда там, в Петербурге, доигрывали последний акт трагедии? Прошлое глядело на Жоржа.

… В Харькове рассказывал Соне, как ходил по донским станицам, агитировал казаков, и Соня слушала, оперев на руку русую голову.

… В Петербурге, на какой-то квартире, бросил Михайлову: «Что вы делаете? Из-за ваших ребяческих затей оставим деревню, старые области нашей деятельности. Вот так Рим оставлял свои провинции под напором варваров». Ух, подхватился Саша! И какой возгорелся спор, не щадили самолюбия. И вдруг – звонок. «Очевидно, полиция, – сказал Михайлов. – Ты хоть и против террора, но мы, конечно, будем защищаться». Вынули револьверы, взвели курки. И Саша пошел отворять дверь. Еще минута – раздался бы залп. Но тревога оказалось ложной: дворник, черт его дери, явился в неурочное время по какому-то делу.

… Потом Воронеж. Зной, пыль, река с песчаными островками, поляны Архиерейского сада, заросшие мордовником и бурьяном-акулиной. И там, в Воронеже, поражение под натиском сторонников «нового направления».

… Горячее «объяснение» с Желябовым, кажется, в те же дни, когда и с Халтуриным. Горячо «объяснялись». И почему-то показалось тогда, что, быть может, один Андрей, одаренный политической интуицией, он один в глубине души задумывается о последствиях террора. Но если он и задумывался, то действовал без роздыха, без устали.

Что это за энергия? Не энергия ль отчаяния, энергия страстных революционеров, убедившихся в невозможности поднять всероссийское восстание? Проклятый лабиринт, и нет из него выхода без решительного пересмотра всего «багажа». России на роду, видно, писано все выстрадать, за все расплатиться сполна.

Но раздумывать и размышлять теперь, когда у «врагов», ближе которых друзей не было, последние дни? А ты здесь, в этом Париже, «под небом Франции, среди столицы света», и ты ходишь по улицам, и пьешь кофий, и вокруг обыкновенная житейщина.

Тебе надо устоять, тебе надо сказать себе: есть положения, есть обстоятельства, тихие и неприметные, но которые тоже требуют и мужества, и нравственной выдержки. Вот Шиллер многое понял чутьем гениального художника. Его Вильгельм Телль, в сущности, был террористом, а его Штауффахер – агитатором, сеятелем впрок. Но разве первый героичнее второго? У Телля, пожалуй, больше непосредственности, это так, но зато у Штауффахера – сознательного самоотвержения. Однако в действиях, подобных подвигу Телля, вся сила личности обнаруживается в один момент, сверкая и обжигая, словно солнечные лучи, собранные увеличительным стеклом. Обнаружившись, они производят покоряющее впечатление. Не то со Штауффахерами. Их натуры не выявляются в одном, пусть титаническом деянии, нет, их деятельность растягивается на более продолжительное время, а потому и не так впечатляет… Но стоп, стоп, уж не ищешь ли ты оправданий своему пребыванию «на другом берегу»? И это теперь, когда последние дни?

Опять прошлое обступало: в беглых штрихах, в дробных, сменяющих друг друга видениях, но совершенно отчетливых, будто б не минуло и недели, – у вечернего костра на донском берегу вспоминает Саша легенду про запорожца, захваченного в плен басурманами; усталой рукой касается Софья крутого лба; энергическим шагом уходит куда-то Желябов…

Кто они в своей сокровенной человеческой сущности? Плеханов не верит в богатырей из чистой стали. Ему претят попы от революции, истово стоящие на коленях перед своими иконами. Нет, его друзья иные. Не в них ли воплощен высший взлет русской совести? Они подобны тем скалам, которые Жорж видел в Швейцарии. Высокие, несокрушимые скалы, но из камня точится живая вода – страдающие скалы. Rochers de pleurs зовут их в Швейцарии: Скалы слез…

На бульваре Араго худенькие цветочницы предлагали фиалки, голуби взлетали на платаны. В улице Паскаля погромыхивали фургоны, влажно шуршали фиакры. А в доме напротив женщины мыли стекла. Но все это – шум Парижа, комната, где они с Розой поселились недавно, мокрые крыши, цветочницы, голуби, кровельщик, чинивший карниз, мойщицы с тазами, – всё виделось Жоржу смутно, зыбко, словно сквозь воду.

Надо собраться с мыслями, сесть к столу и набросать тезисами то, что он скажет в «Старом дубе». Жюль говорит: «Деспот убит, деспотизм продолжается». В «Старом дубе» будет митинг – десятилетие Парижской коммуны. Надо собраться с мыслями.

Он смотрел в окно, но не видел весенней кутерьмы Парижа.

О, какая глубокая чернота! Но не глухая, не пугающая, нет, а будто вся в ожидании, тревожном и томительном, и этот переливчатый блеск неба, и эти затаившиеся пустынные улицы.

Жорж медленно остывал после митинга. Там, в рабочем клубе «Старый дуб», он говорил речь, и тоже, как Гед, о Коммуне. И о первом марта, и о том, что не революция на пороге России, а мрачные годы реакции… Русские эмигранты кричали: «Позор! Глумление над старыми бойцами!» Глумление? Безнадежные тупицы, они ничего не хотят слышать о социал-демократии. Да, мрачные будут годы. Однако крот истории хорошо роет: выдвинется русский рабочий. Именно он, рабочий России, станет тем динамитом, который взорвет абсолютно нелепое и нелепо абсолютное самодержавие… А эти ослы: «Позор! Глумление!» Гед шел рядом. Искоса поглядывая на Плеханова, видел его скулу, все еще гневно преломленную бровь, и Году так хотелось сказать другу что-нибудь ободряющее, но ему, испытанному трибуну, не подворачивались на язык нужные слова, он шел молча об руку с Жоржем.

– А ведь, пожалуй… – вдруг сумрачно промолвил Плеханов. – Гм… Послушайте, Жюль, кажется, древние полагали, что месяц март не слишком-то благоприятен тиранам?

– Какие древние? Ах, римляне… Право, не помню.

– Да-да, римляне. И, знаете ли, они, черт возьми, не совсем ошибались.

– Э, мистика, друг мой. Впрочем, валяйте, любопытно.

– Извольте! Вопрос гимназисту: когда был убит Юлий Цезарь?

– Юлия Цезаря, господин учитель, укокошили в марте.

– Отлично. А теперь скажите-ка: когда опочил изверг по имени Грозный? И уж заодно: когда удавили императора Павла Первого? Ага, вы не сильны в русской истории? Так вот, Жюль: в марте. В марте! И наконец – Александр…

– Занятно. – Гед прищурился. – Занятно… Ну хорошо, согласен, да только это еще не все. А венская революция против паршивого Меттерниха? А берлинская? А восстание в Ломбардии? Или революция в Пьемонте?

– Март, март! Видите! А вы – «ми-истика»… Ну, а лучшее, что дал нам март? А? Разумеется, Жюль! Разумеется, Парижская коммуна! И никакой мистики, никакой кофейной гущи. Но приходится признать, что он весьма знаменателен, этот самый март. Да-да, весьма. Для тех, кто хочет извлечь из истории практические уроки. Не так ли?

Глава 16 «ПО УКАЗУ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА…»

Господа сенаторы, господа сословные представители сели за стол: особое присутствие для суждения дел о государственных преступлениях.

На бледных губах прокурора Муравьева то возникала, то пропадала какая-то странная, нарочитая улыбочка. Обер-секретарь пересчитывал листы обвинительного акта. В креслах малинового бархата расположилась сановная публика, но всему залу рассыпался ювелирный орденский блеск, блеск эполет с вензелями и приятно, успокоительно пахло английскими мужскими духами, добротным мундирным сукном.

На пустую покамест скамью подсудимых пристально взирал император Александр Николаевич. Его портрет во весь рост, в лосинах и ботфортах, оторочивал гробовой креп.

Сенатор Фукс, двинув челюстью, будто размещая язык и зубы по местам, объявил судебное заседание открытым и просил ввести подсудимых.

И с этой минуты никто в зале не глядел больше ни на сенаторов, ни на сословных представителей, ни на прокурора с обер-секретарем: с этой минуты все, кто получил доступ в зал окружного суда, следили за подсудимыми.

Они входили, тихо переговариваясь, обмениваясь улыбками, как люди, обрадованные и ободренные внезапной встречей, и только один из них не говорил и не улыбался, а шел так, словно был отделен от прочих незримым барьером.

Они сели на широкую дубовую скамью, все еще переговариваясь, лишь мельком взглянув на зал, где дробился блеск орденов и эполет и сливались серые, как медузы, лица. Они сели все в ряд, тесно, и только один по-прежнему был отделен от прочих незримым барьером.

Сенатор Фукс опять двинул челюстью, убедился, должно быть, что вставные зубы на месте, и опросил подсудимых – имя, отчество, фамилия, вероисповедание… Опросив, кивнул обер-секретарю, и тот своим ровным канцелярским голосом начал читать обвинительный акт.

Преступные деяния перечислялись подробно, обстоятельно, как в описи имущества, изымаемого за долги: и покушение в Александровске, и покушение в Москве, и покушение в Петербурге, и об аресте Гельфман, и о вооруженном сопротивлении рабочего Тимофея Михайлова, задержанного после ареста Гельфман на ее конспиративной квартире в Тележной улице, и о том, что у Тимофея Михайлова были отобраны листовки про Парижскую коммуну, а вкупе и другие издания, ясно указывающие на его преступную агитационную деятельность в народе. А потом был прочитан отдельный акт – о Николае Кибальчиче, обучавшем метальщиков пользоваться разрывными снарядами, изобретенными означенным Кибальчичем.

И хотя все, кто сидел в креслах малинового бархата, знали о покушениях, о бомбах, о прокламациях, но, пожалуй, только теперь за большими гладкими листами, за канцелярским длинным голосом обер-секретаря, – только теперь все они разглядели контуры огромного страшного заговора, и каждый из них прочувствовал до конца, что могло бы приключиться, если бы… И в судебном зале стало глухо и недвижно, как в затоне.

Первым допрашивали Рысакова:

– Признаете ли себя виновным? Подтверждаете ли вы…

Он стоял в неловкой позе, мешком, подогнув колени. На полном лице его то означались блеклые, как лишаи, пятна, то исчезали, и тогда это одутловатое, полное лицо покрывалось крупным тяжелым потом. До последнего часа он надеялся… И вот он здесь, в судебном зале, и его называют «подсудимый».

Он не глядел в зал, но чувствовал, как зал глядит на него, ощущая это словно прикосновения; ему уже ничего не хотелось, ни о чем не думалось, ему только надо было поскорее увернуться от этих вперенных в него глаз, как тогда, на Екатерининском канале, от выпученных глаз императора. Он ответил стремительно:

– Да, подтверждаю. Все подтверждаю.

Фукс разрешил ему сесть, и он сел с чувством почти радостного облегчения.

– Подсудимый Тимофей Михайлов, вы обвиняетесь…

Губастый, с едва пробившимися усиками, Тимоха, что так недавно давал «привальную» в трактире за Невской заставой, тот самый Тимофей, что был другом старого слесаря Иваныча, не слушал сенатора Фукса, хмуро и; зорко высматривая, с кем ему тут иметь дело – с господами ли сенаторами, с господами ли сословными представителями или вот с прокурором, у которого эдакая беглая усмешечка?

– Да, я принадлежу к революционной партии, – проговорил Тимофей, глядя на Муравьева. – Я принадлежу к той партии, которая защищает среду рабочих, потому что я и сам человек рабочий… – Он говорил медленно, губастое молодое лицо его было серьезным. – Теперь что же? А вот что, господа. Хочу коснуться моей биографии, то есть хочу про мою жизнь…

Сенатор Фукс старался перехватить взгляд подсудимого, но тот упорно смотрел на прокурора, и сенатору казалось, что все в зале замечают это явное пренебрежение к нему, первоприсутствующему особого присутствия.

Сенатор Фукс двигал челюстью, постукивал карандашиком с золотым наконечником, откидывался в кресле, а Тимофей Михайлов, не спуская взгляда с бледных прокурорских губ, неторопливо, будто пень корчуя, рассказывал о деревне, о своем детстве, о том, какие налоги драли с его семейства и какая нужда ломает мужиков… Сенатор Фукс заметил громко, в нос, что все эти обстоятельства неинтересны суду.

– Ну, приехал в Петербург, – невозмутимо продолжал Тимофей, – и что же я тут увидел? А увидел я то, как труд рабочего поглощается капиталистом – Он помедлил, потом сказал: – Эксплуатацию увидел. Я не знал, как выйти из такого положения. То есть не мне, а всей рабочей среде как из него выйти? Тогда познакомился с учением социализма и принял его сторону. Да и как не принять? Как не принять-то, ежели по справедливости? Фабрики, значит, непременно должны рабочим, которые там работают, а земля – мужикам. Дело простое, ясное, по справедливости чтобы и, как говорится, по-божески.

В зале задвигались, зашевелились, и Тимофей вроде бы с недоумением отвел глаза от Муравьева.

– А как же? – спросил он, обращаясь к публике. Подумал и сказал: – Да ведь и вы, господа, понимаете, что правду говорю, а только… – Он усмехнулся и развел руками. – Ну хорошо. Дальше. Отчего пошел в террор? Это тоже дело простое, потому стал развивать своих товарищей, про социализм-то стал, предлагал бастовать работу; вижу, шпионов поставили, вижу, не дают слова сказать, вижу, заклинят за решетку. А кому, господа, за решетку ни за здорово живешь? Ни тебе, скажем, ни мне, ни другому неохота. От шпиона да мастера, которые продают, спасать надо нашего брата, и вот пошел я в террор…

Он не дал сбить себя ни гнусавыми, обиженными наскоками сенатора Фукса, ни улыбочкой и небрежно покачивающейся штиблетой прокурора, ни смешками заскучавшею зала. Он все сказал, что хотел сказать.

Геся Гельфман отвечала судьям, как прежде отвечала жандармам: скупо, устало, только о себе. Стоять ей было тяжело, говорила она одышливо, трогая языком обметанные жаром губы. Ответив, прибавила:

– А еще, господа, считаю долгом заявить. Вот он, которого здесь называют Тимофеем Михайловым, на моей квартире в Тележной никогда не бывал, не видела я его, не знаю.

И Софья Перовская, и Николай Кибальчич сказали то же: нет, Тимофей не причастен к делу первого марта, как не причастна к нему и Геся Гельфман.

Кибальчич, тот про свои снаряды говорил. Да так, будто лекцию в артиллерийской академии читал, приглашая слушателей порадоваться техническим достижениям. Его спокойный мягкий голос, его бледное неподвижное лицо лабораторного затворника – все в нем не то чтобы раздражало судей и публику, а, скорее, повергало в изумление, в оробелую уважительность.

От Софьи Перовской ждали бурной исповеди, шекспировского монолога, исполненного страсти, а вместо того услышали чистый, недрожащий, почти будничный голос, который говорил, что она, Перовская, состояла в партии «Народной воли» и выполняла все поручения организации.

Время уже было обеденное, господа сенаторы, министры, генерал-адъютанты поглядывали на часы, когда первоприсутствующий обратился к последнему из шести подсудимых.

Желябов положил кулаки на дубовые перила. И не успел умолкнуть сенатор Фукс, как загудел низкий властный голос:

– Я признаю себя членом партии «Народная воля», и эта принадлежность является следствием моих убеждений. Я долго был в народе, работал мирным путем, но оставил деревню. Я понимал, что главный враг партии народолюбцев-социалистов – власть. Я вышел из народа…

Сенатор Фукс вбил карандашик в сукно:

– Подсудимый, я не могу допустить выражений, которые полны неуважения к существующему порядку.

Желябов накренился, глаза его мрачно мерцали. И снова гудел низкий властный голос:

– Итак, я вышел из народа и служил народу, и я понял выгоду для народа от борьбы…

У сенатора Фукса задрожали гладенькие стариковские щеки, он закивал, вколачивая карандаш в настольное сукно:

– Суду не нужны ваши теории!

– И я понял выгоду для народа от борьбы за политические права…

Фукс еще что-то крикнул, жандармский полковник приблизился к скамье подсудимых, часовые в касках шевельнули обнаженными шашками, кто-то громко потребовал увести подсудимого, кто-то шикнул, кто-то топнул ногой, а низкий и властный желябовский голос гудел в зале, гасил все звуки, наваливался на плечи.

Прокурору Муравьеву недавно исполнилось тридцать. Форсистый, с эдаким вывертом и нарочитой картавостью, он походил на гусара. Однако он был не только прокурором, но и магистром права. Его известность началась в Москве судебным процессом «червонных валетов». Выказав изрядную ловкость, Муравьев соорудил из отдельных воровских проделок некое подобие уголовного заговора, выставил перед судом чуть ли не полк мазуриков и учинил над ними эффектную расправу. Затем в его карьере у произошла заминка. Когда Гартман, участник московского покушения на царя, объявился в Париже, правительство отправило во Францию Муравьева с наказом добиться выдачи «злодея». Муравьев прикатил в Париж. Но как ни усердствовал, как ни ловчил бойкий прокурор, Гартмана выцарапать не пришлось, и неудача эта застопорила его карьеру. Впрочем, ненадолго. Муравьева вскоре перевели из Москвы в Петербург, и все, казалось, опять сладилось. Но сам Николай Валерьянович не был удовлетворен. Он понимал, что на одних «червонных валетах» далеко не уедешь. А Муравьев мечтал «ехать» далеко, он жаждал политического процесса, чтобы блеснуть, взлететь, воспарить.

Тщательно и вдумчиво, с неподдельным жаром Николай Валерьянович трудился над обвинительной речью. Некоторые подозревают, что процесс для него лишь крупная ставка в карьерной игре. Нет, он олицетворяет возмездие. Не ради самого возмездия – ради России. Таков его жребий. Он может пасть жертвой террористов-мстителей. Государь император тайком убрался в Гатчину. Уехал в тот самый день, когда открылись судебные заседания. Император Николай Павлович променял Петербург на Царское Село в день казни декабристов, внук не стал дожидаться казней… Возмездие олицетворяет прокурор Николай Валерьянович Муравьев, он готов ко всему.

Утреннее заседание открылось речью прокурора:

– Господа сенаторы! Господа сословные представители! Господа! Призванный быть на суде обвинителем величайшего из злодеяний, когда-либо совершавшихся на русской земле, я чувствую себя совершенно подавленным скорбным величием лежащей на мне задачи.

Тут на полях рукописи стоял знак паузы, и прокурор сделал паузу: пусть оценят первый «аккорд». В зале одобрительно перешепнулись.

– Перед свежею, едва закрывшеюся могилою нашего возлюбленного монарха, – продолжал Муравьев, понижая голос, но с прежней энергией, – среди всеобщего плача отечества, потерявшего так неожиданно и так ужасно своего незабвенного отца и преобразователя, я боюсь… – Голос дрогнул. – Я боюсь, господа, не найти в своих слабых силах достаточно яркого и могучего слова, достойного того великого народного горя, во имя которого я являюсь перед вами требовать правосудия виновным, требовать возмездия.

Муравьев чувствовал приближение того состояния, которое он называл «свободным полетом»: речь катилась кругло, голос звучал уверенно, жест был хорош. Он любил ощущение «свободного полета», и теперь, произнося фразы о неудержимых слезах России, о подданных, вопиющих об отмщении, о безумной подпольной крамоле, Муравьев испытывал горделивое удовольствие.

– С глубокой сердечной болью я вызываю это страшное воспоминание о цареубийстве, но я не могу сделать иначе по двум причинам: во-первых, потому, что из кровавого тумана, застилающего печальную святыню Екатерининского канала, выступают перед нами мрачные облики цареубийц…

И тут послышался смех. Смеялся Желябов. Смеялся раскатисто, закидывая голову. Произошло замешательство. Муравьев перестал различать лица.

– Но здесь, господа, – сказал он скорбно, – здесь… Вы слышите! Здесь меня останавливает на минуту смех подсудимого Желябова. Ну что ж… Господа, это тот самый веселый или сардонический смех, который не покидал его во время судебного следствия… гм… и который, вероятно, заставит его и потрясающую картину события первого марта встретить глумлением.

Речь Муравьева была многочасовой. Она катилась по писаному, но исчезло и больше уж не возникало ощущение «свободного полета». Распустив в заключение длинный «шлейф» о вековой русской преданности престолу и существующему государственному порядку, господин прокурор потребовал смертной казни для всех подсудимых.

После перерыва Фукс предоставил слово присяжным поверенным. Один за другим выступили пятеро адвокатов. Шестого подсудимого никто не защищал, и, когда служители зажгли люстры, поднялся шестой.

– Господа судьи! – сказал Желябов. – Дело всякого убежденного деятеля ему дороже жизни. А дело наше было здесь представлено в более извращенном виде, чем наши личные свойства. На нас, подсудимых, лежит обязанность, по возможности, представить цель и средства партии в настоящем их виде.

Фукс тряхнул колокольчиком:

– Подсудимый! Вами не должно быть сказано ничего, что нарушает уважение к закону, властям и религии.

– Если вы, господа судьи, взглянете в отчеты о политических процессах, в эту открытую книгу бытия…

– Подсудимый, говорите только о своем личном отношении к делу. А вы опять говорите о партии.

– Я принимал участие в ней! Итак, господа судьи, если вы взглянете в отчеты, то увидите, что мы не всегда действовали метательными снарядами…

Занялось утро. Суд удалился, чтобы вынести приговор. Все знали, каким он будет, этот приговор, но никто не проронил ни слова, никто не двинулся с места.

А утро занималось неудержимое, как наводнение, в высокие венецианские окна ломилось мартовское солнце. Чудилось, затрещат сейчас рамы, стекла грянут стеклянным взрывом. В косых полосах света мельтешила пыль, тишина плавала перед глазами, как хлопья сажи.

Идут… Все встали.

И анафемой:

– «По указу его императорского величества…»

Глава 17 НЕ ПОВЕСИЛИ…

Есть странные и страшные мгновения вслед за смертным приговором. Слово «смерть» произнесено, но оно еще отзвучать не успело, как уже самая смерть берется за работу. Пусть впереди несколько дней, обеды и чаи осужденных – смерть уж действует по всем правилам собственного делопроизводства. И те, кто вынес смертный приговор, кто хотел его, ощущают теперь какое-то постыдное бессилие, позорное ничтожество свое, и в недвижном смятении ждут, когда осужденных уведут с глаз долой.

Жандармы подхватили Рысакова, донесли, бухая сапогами, в подземный коридор, который соединял судебный зал с Домом предварительного заключения.

Желябова и Кибальчича «принимал конвой». Поручик скомандовал: «Сабли вон». Желябов с Кибальчичем отпихнули жандармов, бросились к Гесе, обняли и расцеловали ее.

Смертников выводили из зала. Вели на расстоянии друг от друга.

– Соня! – крикнула Гегя. – Сонюшка-а-а…

Слабым эхом донеслось «прощай».

Гельфман отправили в Петропавловскую крепость, в Трубецкой бастион. Перевезли в строжайшей тайне: вопреки правилам, комендант крепости не известил об этом ни командующего округом, ни управляющего военным министерством, комендант рапортовал одному императору.

Ничего не было у Геси, ничего, кроме ожидания смерти и той жизни, что носила под сердцем. И как только затворялся каземат, все ее помыслы сосредоточились не на себе и не на своих товарищах.

Времени нет. И ни куска материи, ни иголки, ни мотка ниток.

Геся постучала.

– Стучать нельзя, – глухо ответили из-за двери.

– Позовите врача.

– Позовем, когда надо.

«Когда надо»? Варвары, псы цепные… Она будет колотить в дверь что есть силы. Колотить, пока эти изверги не позовут врача… Откуда ей было знать, что Гаврилу Ивановича Вильмса грех беспокоить попусту? Откуда ей было знать, что действительный статский советник в эти часы, тихо и серо завершающие день, сидит в покойном, годами насиженном кресле, пригубливает, пьет тютчевские строки:

Халат, как всегда, распахнут на волосатой груди. Когда-то огненная, а теперь, в глубокой старости, табачная, с грязной сединою борода разметалась по голубому шелку халата. Он глядит сквозь очки, их толстые стекла обладают чудовищной силой преломления, глаза Вильмса кажутся смещенными. Не потому ль и весь мир чудится ему «смещенным»?

Лишь два есть чуда в свете: искусство и дочь. Все прочее достойно презрения. Его презрение градуировано. Снисходительное, почти нежное презрение питает он к супруге, тонкой, сохранившей грацию женщине; конфектами ее не корми – корми придворными новостями. Презрением насмешливым награждает он сослуживцев, включая и прямое начальство – доброго и пошлого барона Майделя. Яростного презрения он не чувствует ни к кому, ни к чему. К тем, кто погребен в казематах и нуждается в медицинском попечении, презрение его равно нолевой отметке.

Когда-то содержался в крепости Писарев. С Писаревым можно было не соглашаться, но можно было спорить. И еще сидел этот попович Чернышевский, написавший роман, от которого Гаврилу Ивановича воротило, как от касторки. Да, так вот, Писарев угадал в медике достойного противника, в день освобождения явился с благодарственным визитом сюда, в первый этаж комендантского дома… Давно было это, очень давно. Гаврила Иванович не сторонник таких аргументов против мысли, против книги, как решетка и караульный солдат. С другой стороны, что ж прикажете, коли мысль изреченная толкает на преступные деяния? Несчастное человечество не удовлетворяется эволюцией и созерцанием. Призрачная свобода, как и бесплодная наука, не имеет недостатка в глупцах и мучениках. Правды нет, есть только красота. Писарев, юный дикарь, размахивал палицей пред мраморным алтарем красоты. В нем бродили молодые, недальние мысли. И все же к Писареву Гаврила Иванович ощущал презрение плюсовой температуры. А вот к бомбистам, к теперешним обитателям крепости, к этим представителям панургова стада… О, черт возьми! Его больше всего коробило, что все они взращены на стихах такой бездарности, как Некрасов.

Профессия обязывала Вильмса к милосердию. Он не видел в милосердии прока. Дух, напитанный ядом, разрушает тело, а вовсе не казематы, не рацион каторжанина. Впрочем, Вильмс никогда не скажет, как скажут его преемники, лекари тюремного ведомства: «Я прежде всего жандарм, а потом уж врач!» Нет, так он не скажет, потому что он не жандарм. Врач ли он? Знаменитый клиницист лейб-медик Боткин, профессора Медико-хирургической академии – что они ведают о темных законах, управляющих бытием? Плоские материалисты, шаромыжники, нюхающие склянки с мочой. Пусть нюхают, упражняя носы.

Лишь два есть чуда в свете: искусство и дочь, воспитанница Смольного института. Зиночка навестила нынче родителей. Порывисто, даже несколько истерически она обожает своего батюшку. И он растроган. И, как всегда, после свидания с Зиночкой у него свидание с Тютчевым.

О господи… Что, что там еще стряслось в этом Трубецком бастионе?

Гаврила Иванович, сидя в кресле, выставив из-за книги табачную, с грязной сединою бороду, слушает дежурного офицера. И, выслушав, разражается своим странным, давящимся хохотом.

Ха-ха-ха, только-то и всего? Ну ладно, ладно, сейчас. Так мало жить, времени в обрез, «ямщик не слезет с облучка», а тут, извольте радоваться, какая-то идиотка намерена осчастливить Россию еще одним незаконнорожденным.

Доктор Вильмс медленно идет в Трубецкой бастион. Доктор Вильмс в огромной шубе, в огромной меховой шапке, с огромной тростью. Как у многих низкорослых людей, в огромности его слабость.

Доктор Вильмс медленно идет в тюрьму. Встречные офицеры козыряют, едва ли не подобострастно; нижние чины, сдернув фуражки, столбенеют во фрунте.

Он никогда никого не бранил, ни на кого не кричал и не топал ногами, как добряк барон Майдель, но его боялись до онемелости. Он это знал и не чувствовал ни удовлетворения, ни сожаления, ему было решительно все равно.

– Что угодно? – одышливо спросил он, глядя в пол.

– Врача.

– Слушаю.

– Вы… врач?

– Что надо? – бесстрастно повторил Вильмс.

«Истукан, – с отчаянием подумала Геся. – Проклятый истукан», – и протянула руки:

– Вам известно мое состояние, вы же врач, поймите…

– Следует изъясняться кратко.

Осужденным полагалось «тыкать»; Вильмс не употреблял ни «ты», ни «вы».

– Мне необходимо, поймите…

Она сбивчиво, страшась этого карлика, стала перечислять самое необходимое.

Дверь в каземат была полуоткрыта. В дверях стоял офицер. Он обернулся, сообщил кому-то в коридоре: «Ишь тараторит, а то все как в рот воды…»

– И потом, прошу осмотреть меня. Ведь уж скоро, я чувствую. И молока, молока прошу. Пища здешняя, вы понимаете, не для женщины, ожидающей…

– Хорошо, – перебил Впльмс. – Приду вечером.

Он показал ей вялую спину.

– Господин офицер, – позвала Геся. – Одну минуту!

Жандарм почтительно пропустил Вильмса, оставив узкую щель в дверях.

– Господин офицер, бумаги. Заявление…

– Доложу коменданту.

Вечером Вильмс не пришел. Но бумагу Гесе дали. Она написала заявление в департамент государственной полиции: просила свидания, последнего свидания с мужем, отцом будущего ребенка, – Николаем Колоткевичем. Приписала: дворянином Николаем Колоткевичем. Для «них» ведь это что-то значит – дворянин.

Она не знала, что Николай тоже в Петропавловке, но она была убеждена – в такой просьбе никто не откажет. Не могут отказать. Не средние века, не инквизиция.

Около полуночи Гесю вывели из каземата.

Как скоро! Да и как иначе? Не инквизиция все же… Она едва не наступала на пятки унтеру. Другой, тот, что шел позади, буркнул: «Убавь-ка рыси». Шли коридором, вдоль камер. Геся не думала о тех, кто в этих камерах. Думала: «Коля, милый ты мой, вот оно, наше последнее…»

Привели в комнату. Геся на минуту растерялась, увидев жандармского полковника. «А! Сейчас и Колю… Ничего. Пусть при свидетелях. Ничего…»

– Садитесь, – любезно предложил полковник. – Садитесь, госпожа Гельфман.

У него было доброе больное лицо, морщинистый лоб. На мундире – офицерский крест. Он был старым боевым офицером, недавно зачисленным в Отдельный корпус жандармов.

– Надеюсь, вам не так уж худо? Конечно, насколько возможно… – Он сделал неопределенный жест.

И Геся улыбнулась. Полковник, его лицо, его голос были симпатичны. И сейчас она увидит Колю… Ничего, пусть при этом полковнике.

– Благодарю вас, – ответила она. – Но доктор обещал, а сам не явился.

– О-о, – неодобрительно протянул полковник. – Почему же? Я напомню, непременно напомню, госпожа Гельфман.

Он помолчал. Геся улыбалась выжидательно.

– Заявление ваше, – продолжал полковник, отводя глаза, – получено, и мой долг сообщить вам… Гм! Я должен сообщить, все зависит от вас самой. Вы, госпожа Гельфман…

Геся вдруг стала плохо различать это усталое лицо с седыми бакенбардами и седыми усами.

– Видите ли, мы готовы… То есть не от меня лично, но по чести скажу. Но там готовы… – Он опять сделал неопределенный жест и достал из портфеля фотографическую карточку. – Все зависит от вас, только от вас. Прошу… Знакомы-с?

Но Геся не взглянула на фотографию. Она пристально вглядывалась в этого старого офицера.

– Боже мой, – тихо сказала Геся. – Боже мой…

Полковник беспомощно кашлянул, положил на стол фотографию, и Геся увидела Якимову: щеки, как два горшочка, и челка. Аннушка. Лавочница «Кобозева» в магазине сыров на Малой Садовой. Аннушка.

– Вы должны ее знать, госпожа Гельфман. Правда? Только фамилию. Только фамилию. И тогда – последнее свидание с Колей. Он скажет: «Гесюшка…»

– Я знаю эту женщину.

Полковник и обрадовался и как будто смутился.

– Да? Кто же это?

– Знаю. Но… не скажу. Ни за что, полковник.

Он вздохнул то ли укоризненно, то ли с облегчением.

В департаменте полковник не называл Гесю ни «чертовой еврейкой», ни «жидовским отродьем», как называли ее другие чиновники. Он мог бы сказать, что Гельфман не опознала Якимову, он, однако, сказал: «Знает, но не хочет открыть…» И пожал плечами: «Фанатичная иудейка».

Государственной преступнице Гельфман было отказано в свидании с мужем.

Вильмс свидетельствовал: здоровье Гельфман удовлетворительно, однако ввиду того, что крепость не располагает родовспомогательными средствами, покорнейшая просьба означенную преступницу поместить в тюремный лазарет Дома предварительного заключения.

Покамест рапорт читали в департаменте полиции, пока испрашивали дозволения в Гатчине, у императора, Гесе принесли кучу тряпья, иглу, моток суровых ниток.

Тряпье было с кострой, солдату и тому натерло бы холку, но Геся взялась за дело. Пеленки подрубить – еще куда ни шло, а с распашонками беда. Ножниц-то не дали (еще, пожалуй, вены вскроет), приходилось рвать зубами. Все ее мысли сосредоточились на крохотуле. Только бы не приют… Родители Николая живут в Седневе… И как это не расспросила Колю об этом селе! Сколько верст от Чернигова? Что у них там – сад, река? Вспомнила: пряники! Николай похвалялся седневскими пряниками, лучших, говорил, нигде не сыщешь: на меду, на шоколаде – объедение. Есть кругленькие, а есть кирпичиками. На Черниговских ярмарках с руками отрывают. Как это он хорошо рассказывал.

Костра царапала руки. Надо все выстирать в десяти водах, каждую занозочку выбрать. И пойдут у крохотули зубки, а по зубкам и седневские пряники…

На бутылку молока не расщедрились. Молоко не значилось в порционе каторжников. Прогулки, чистый воздух? Четверть часа – регламент. На вторичную просьбу о свидании с мужем не ответили.

Русским узникам вольно подыхать. Ни одна газета не проронит и слова. Но уж если кто-нибудь из них на примете у Запада, о, тогда правительство готово объясниться.

Судьба женщины, ждущей ребенка и обреченной на виселицу, привлекла внимание Европы. Про Гесю писали во Франции, в Англии; говорили, старик Гюго опубликует послание к Александру Третьему. Ах, эта Европа! Пусть успокоится, в России – не средние века, не инквизиция, никаких застенков, ничего ужасного.

Корреспондент международного телеграфного агентства и петербургской газеты «Голос» был допущен в Трубецкой бастион. С ним приехал присяжный поверенный Герке, защитник Гесин. Журналиста и адвоката сопровождал жандармский штабс-капитан, разумеется, в целях устранения всяческих неудобств и затруднений при свидании с государственной преступницей.

Августу Антоновичу Геся обрадовалась. Присяжный поверенный был порядочным человеком. (Понятие «порядочность» в ту пору еще не означало, что такой-то отдает долги и не слывет карманным вором; человек порядочный – в это многое вкладывалось: неспособность к доносительству, к якшанию с властями, в первую очередь.) Герке был порядочным человеком, впрочем, не он один в тогдашней адвокатуре, и Геся ему обрадовалась.

Однако незнакомец в добротном цивильном костюме насторожил Гесю. Этот-то кто еще такой? Она была очень удивлена, услышав, что господин Калугин явился затем, чтобы побеседовать с нею.

– Я не стану утомлять вас, – улыбнулся Калугин, показывая золотые коронки и ловко примащиваясь у стола с бумагой и карандашом. – Мне хотелось бы, если вы разрешите, задать несколько вопросов.

И он задал Гесе несколько вопросов. Геся конфузилась под его любопытным взглядом. Господин Калугин действительно не утомил ее. Он быстро откланялся, напоследок еще раз сверкнув золотыми коронками.

Август Антонович остался. Жандармский штабс-капитан подсел ближе. Глаза у него были, как у крупного пресмыкающегося. Он медленно поводил ими – с адвоката на преступницу, с преступницы на адвоката.

Август Антонович остался вот зачем: он принес прошение о помиловании. Теперь, когда о Гесе Мироновне наслышана Европа… О, он хорошо знает: люди ее круга не испрашивают милости, но ведь случай особый, решительно ни у кого не будет никаких нареканий.

Геся видела, как у него вздрагивают веки. Она слышала его убеждающий, молящий голос. Мельком прочла прошение: «Ради ребенка…» Август Антонович обмакнул перо в чернильницу, совал перо Гесе. Она смотрела на прошение: «РАДИ РЕБЕНКА…» И вдруг лицо ее исказилось.

– Август Антонович, миленький, – пролепетала она испуганно и точно прислушиваясь. – Кажется… Кажется, началось.

Штабс-капитан вскочил, крикнул в коридор:

– Эй, кто там! Живо!

– Геся, – шептал Август Антонович, удерживая ее руку, – ради всего святого…

Перо брызнуло кляксой – Геся подписала прошение.

Петербургская газета напечатала корреспонденцию г-на Калугина. Он поведал читающей публике, что Гельфман одета в длинное серо-коричневое платье, что на шее у нее белая косынка, что ее густые черные волосы расчесаны на пробор и заплетены в косу. Он не скрыл, что верхняя часть лица Гельфман веснушчата, а на щеках румянец. Что ж до отказа в свидании с мужем, в нормальной, а не каторжной пище, что роженицу ждет казнь – на эти подробности не хватило места. Так часто бывает в газетах.

«Пусть каземат, пусть каторга, – в волнении думал адвокат Герке, проносясь на лихаче по Большой Дворянской. – Пусть! Все вынесет, ибо будет надежда. Будет надежда припасть когда-нибудь к своему дитяте. Выживет, вынесет, ведь это натура поразительной стойкости…»

Ему вспомнилось, как прокурор Муравьев отзывался о подсудимой Гельфман. Он говорил о ней с особенной едкой неприязнью, отвращением и брезгливостью, которые он, прокурор Муравьев, не мог притаить и заглушить, даже если бы очень захотел. А в министерстве? Август Антонович знал: там он тоже явственно ощутит отвращение и ненависть к его подзащитной, хотя никто из чинов департамента не выдаст своих чувств.

Впрочем, присяжный поверенный вовсе не надеялся на охранителей государственного порядка. Адвокат рассчитывал на императора. Заглавная страница нового царствования не должна украситься лишь виселицами, император может и должен явить «милость к падшим». Государь, наверное, не смягчит участи остальных приговоренных, но участь женщины, которая стала матерью…

В департаменте адвоката принял старый полковник с боевым орденом на мундире.

– Подписала? Ну, слава богу. – И полковник крепко пожал руку Августу Антоновичу. – В успехе уверен, господин Герке, совершенно уверен.

– Прошу вас, полковник, – сказал Август Антонович, – немедля, тотчас…

– Разумеется!

На улице Августу Антоновичу стало нехорошо, он прислонился к решетке набережной. «Август Антонович, миленький… Кажется…» У него никогда не было детей. Может, поэтому он так их любил. «Кажется, началось…» Великое таинство, и на каждой отсветы умбрийской крестьянки, изображенной Рафаэлем с младенцем на руках.

Август Антонович жил неподалеку. Но что ему было делать дома? Что ему было делать в кабинете с мебелью мореного дуба? Книги – всегдашнее его прибежище… Нет, какие сейчас книги! У него были родственники, давно обрусевшие немцы, коммерсанты с Васильевского острова. Добряки. Но разве они поймут?

А на другой день, услышав решение Гатчины, Август Антонович слег. Бессрочная каторга… Что же оставалось? Всегдашняя русская надежда на амнистию?

Но Гесе уже не нужна была и эта надежда.

В тюремном лазарете родилась девочка, хиленькая, со сморщенным личиком. Девочка не кричала, не плакала – тихонько попискивала. Акушерка, похожая на монахиню, качала головой: «Нет, не жилица…»

А Геся истекала кровью.

Ее камера находилась над сводчатыми тюремными воротами. Она слышала, как погромыхивали жандармские кареты, как ударяли копыта, как постукивала калитка внутренних ворот.

Истекая кровью, погружаясь в забытье, Геся уже не различала ни колес, ни копыт, ни стука: ее поглотил слитный неотвязный шум, похожий на шум поезда, уходящего в ночь.

Потом пришли полицейские медики и, согласно инструкции, составили акт о кончине государственной преступницы двадцати шести лет от роду.

Глава 18 В НОЧЬ ПЕРЕД БИТВОЙ

Было сказало:

– Сын мой, покайся перед смертью. Кающегося спаситель прощает. Я призываю тебя, сын мой, к исповеди…

Было сказано:

– Дочь моя, покайся перед смертью…

За спинами, за гривами попов желтели на воротниках стражи золотом шитые тюремные ключи. Четверо отказались от исповеди, в камере Рысакова поп оставался долго. Промерцали кресты, промерцали ключи. И затаилась тюрьма, как дом, где покойник.

Была ночь. Ночь на третье апреля 1881 года.

Кибальчич принял эту мысль, подчинился ей; ничего неожиданного, алогичного в теперешнем его положении не было. Далее: он приговорен к тому, к чему его, собственно, и должно было приговорить судилище. Наконец, смерть не ужасала его, когда терялась вдалеке. Почему ж, подойдя вплотную, должна ужасать?

И, повернувшись на бок, к стене, он отдался размышлениям, которые уже не имели никакого отношения ни к судебному процессу, ни к завтрашней казни.

Ему привиделся летательный аппарат, о нем он думал еще на воле, когда всем казалось, что Николай Иванович поглощен лишь минами да бомбами…

Белесо дымится Млечный Путь. Ослепительные вспышки во мраке. И стремительно мчит к планетам Свободный Человек на борту аппарата, изобретенного Кибальчичем. Да, он успел положить проект на бумагу, передал защитнику, объявил на суде в последнем своем слове… Сила взрывов освободит человека и от земного рабства, и от земного притяжения.

Востроносенький плешатый чиновник составлял ведомость: стоимость веревок, столбов и досок, плотницкой работы, гробов. Подчеркнул, подбил итог. Проверил: не просчитался ли? Нет, не просчитался, все правильно. Чиновничек потянулся, похрустел пальцами, понес свою ведомость на подпись.

В приемной градоначальника дежурный адъютант сказал: «Надобно подождать, заняты».

– Кто ж это у них?

– Важная персона, – отвечал адъютант с беглой улыбкой, – сам господин Фролов.

– А, вот кто… Н-да-с. Привалило-таки заботушки. Время за полночь, а они-с все сидят.

В кабинете градоначальника хорошо пахли сигары «Янсонс и К°». Плечистый мужик в новехонькой суконной поддевке слушал градоначальника с простодушной важностью и, кажется, даже несколько свысока; волосы у мужика тускло маслились, посередке – на пробор.

– Так ты это… э-э-э… управишься?

– Отчего жа, вашество, и не управиться? Чай, не впервой.

– Ну да, ну да, – торопливо кивал градоначальник. – А все ж того… знаешь ли, пятеро. А?

– Само собой, – осклабился Фролов. – Известно. Да только, вишь, и таких вешал, что чепь рвали. Чепь-то, она толстая, а он ее – кррак – и порвет, подлец.

Градоначальник взял новую сигару, отрезал ножичком кончик. Сказал вполголоса:

– И еще помни: среди них, злодеев… э-э-э…

– Баба, что ль? Оно верно: баб не приходилось. А и то… так-то, ежели поглядеть, качель-то, она не разбирает. Ей все едино – что баба, что мужик.

– Ладно, ладно, – сморщился градоначальник. – Теперь вот что, сейчас езжай в Литовский замок, из арестантов выбери помощников.

– Выберу, будьте благонадежны. Есть такие, не из убивцев которые, а из мазуриков, из воров, так эти страсть любят. – Палач пошевелил длинными узловатыми пальцами, и градоначальник заметил, какие у него крупные, плоские, будто раздавленные ногти. – Только бы вот что, непременно бы мне с офицером чтобы. Нижний чин негож. – Палач приосанился, замкнул с достоинством: – Де-ло!

– Хорошо. – Градоначальник в сердцах бросил сигару. – Подполковник с тобою.

Кибальчич, засыпая, думал о звездах, сосед его видел звезды наяву.

Тимофей взобрался на столик и глядел в окошко. Две звездочки, беленькие, точно из жести, прилепились на клочке весеннего неба. Казалось, такая тишь, такая благодать были, что у Тимофея запершило в горле, а звездочки вдруг начали трепетно переливаться. И, глядя на них, Тимофей безотчетно, по смутному закону памяти затянул «Выхожу один я на дорогу…»

Пел тихохонько, не думая о том, что вот ведь никогда не пел эту песню, а только давно-давно, подпаском, слушал хмельного старика.

За решеткой в зеленоватом небе терпеливо светили две звездочки, всем светили – и смертникам и влюбленным.

А прошлое было в самой этой песне: и светлый березняк, что сквозил за деревенькой, и слезы мамани, когда Тимоха покидал дом, и пыль, и навоз на старой Смоленской дороге, и питерская окраина в жестких росчерках дождей.

Ну, расходились топоры, далече разнеслось.

Ладно тесали плотники, спорилось дело. Работа нехитрая, но спешная. Как кончат, так это сей же час начальство деньгу на кон. Известно: кончил дело – гуляй смело.

Факелы горели. Рыжие отблески зверовато скалились на топорах. Топоры поплясывали: тюк-туп, тюк-туп, туп, туп. И щепа, белая, что кипень, потрескивала, текла.

Ночь-то, гляди, выдалась чистая. Звездочки, как свечки в божьем храме. К утру надобно сладить два помоста. Первый, для господ, – отчетливо будет видать: второй – под виселицу, ешафотом зовут, тоже высокий. Сталоть, не одним господам, всем православным хорошо будет видать.

Ух, расходились топоры. Далече разнеслось… Жарко плотникам; в одних рубахах они, да и рубахи хоть выжимай. Любо плотникам спешное дело делать, нехитрую работу работать. Вкривь ли, вкось – сойдет. Было бы крепко сшито. Нынче мало спросу на мастеров, дожидайся лета, а тут, видишь, пофартило.

Бар, говорят, сказнят на ешафоте. Тех, что батюшку царя порешили намертво. Царское их величество не по нутру, значит, барам. Злодеи – одно слово. Царское величество завсегда об народе печалуются. Вот министры – иная статья. Вот бы министра какого боньбою, оно бы, глядишь, и ничего. А то царя! Намедни один охальник на Сенной ляпнул: «Старого, дескать, порешили и этого, молодого, пригвоздят!» Ну его-то, мужика сиволапого, тот же секунд заширманили. А не болтай, не болтай, дур-ра…

Шибко стучали топоры на Семеновском плацу. И факелы горели. Да только плац здоровый, во сто факелов не осветишь. Тут пол-Питера нагрянь – всем места достанет.

Старшому нет нужды понукать артельщиков. Зачем? Не жалеют силенки работнички. А светать зачнет, все в полном аккурате объявится. Объявится, коли артель взялась. Солнышко встанет, встанет над столичным городом Санкт-Петербургом высокая просторная виселица.

В закрытом фургоне прикатит на Семеновский плац длиннорукий палач господин Фролов. Походит туда-сюда в справной своей поддевочке, в скрипучих своих сапожках, все оглядит хозяйски, со строгостью. И дыхнет крепеньким водочным духом:

– А важный качель, братцы!

Старшой же плотник оробело перекрестится, задерет голову:

– Да уж ка-ачель… Страшно должно, а?

И палач ухмыльнется надменно:

– Чего страшного-то? Ну чего? Язык вывалится – во, по локоть, а рыло – синее синего. Вот те и вся недолга, дурень.

У, расходились топоры. Далече разнеслось.

В камере номер два прокурору Добржинскому изменяла свойственная ему живость речи и движений. И не мог он, не умел заменить их мерной погребальной бархатностью, какая приличествует прокурору в камере осужденного на смерть.

Антон Францевич терялся от ее вежливости, корректности, машинальной, естественной, как у женщины, получившей хорошее домашнее воспитание. Он осведомился, назвав ее по имени-отчеству, не имеет ли Софья Львовна сделать какое-либо заявление.

– Мне бы очень хотелось получить свидание с Желябовым.

– К сожалению, не в моей власти. Я обязан снестись с высшим начальством.

Прокурор поклонился.

Свидания с Желябовым не дали. Предложили свидание с матерью.

Поспешно, словно спасаясь, Перовская отступила в глубь камеры. Склонилась, положила голову на высокий асфальтовый подоконник.

Наступило молчание.

Потом послышался шорох платья: вошла помощница начальника тюрьмы. Рослая, костлявая, похожая на классную даму, она заведовала женским отделением Дома предварительного заключения.

Перовская обернулась.

– Скажите, у вас есть дети?

– Да… – с запинкой ответила помощница.

– Вы мать, и вы поймете, как будет тяжело моей… – Перовская осеклась. Перевела взгляд на Добржинского: – Зачем доставлять маме нравственные страдания? Я так люблю ее…

Он поклонился.

Свидание с матерью не состоялось. Опять пришел Добржинский. Он не мог вымолвить ни слова. Наконец, потупившись, нервно оправив белоснежные манжеты, спросил, не сочтет ли Софья Львовна возможным подать прошение о помиловании на высочайшее имя.

Она улыбнулась серьезно, сдержанно, вдумчиво.

– Нет. И, пожалуйста, не настаивайте.

В ее голосе не было ничего нарочитого, никакого вызова или надрыва. Ее тон был ровен и вежлив. Добржинский похолодел. Он поклонился, но не ушел. Он медлил.

– Пожалуйста, не настаивайте, – повторила Перовская. – Бесполезно.

Он это знал, понимал. Но у него был конверт – письмо от матери, письмо к дочери. Он протянул конверт. Перовская взяла конверт. И тотчас поняла, что в этом письме. Рука ее задрожала.

– Послушайте, – упавшим, молящим голосом произнесла она. – Возьмите, прошу вас… Я не буду читать.

Прокурор поклонился. Он хотел что-то прибавить, но не нашелся и поклонился еще раз. Она остановила его в дверях:

– Скажите, в котором часу возьмут?

– В шесть, Софья Львовна.

– Одну?

– Нет, всех вместе.

– Благодарю вас, спасибо.

Больше Добржинский не являлся. И Перовская больше не ждала Добржинского. Но теперь, когда ее оставили в покое, Софья ощутила смутное беспокойство. Причиной было не завтрашнее, нет, что-то иное… Она облегченно вздохнула, нащупав суть: вот так же беспокоилась перед судом из-за неопрятности одежды, несвежести кружевного белого воротничка… Ей не пришло в голову, что здесь нечто сродни солдатскому обыкновению – надеть чистое в канун смертной битвы. И не пришло в голову, что смерть равнодушна к гигиене. Ей просто захотелось принять ванну.

О, минувшие времена исполнений «последних желаний»! Смерть была деловитой, но еще не стала делягой. И узаконенное убийство, если только можно его узаконить, таило в себе таинство, пусть ужасное, но таинство, одним из актов которого было исполнение «последнего желания».

Она шла коридорами. Была шершавая тишина асфальта, были тени, шаги, тюремная синюха газовых рожков. Она вспомнила, как шла здешними коридорами давным-давно, в ином, что ли, веке: судили товарищей по процессу 193-х, и она, подкупив стражников, проникла в общую камеру; потом стражники отчего-то переполошились, ее выдворили, только и всего… Перовская тихонько рассмеялась. Об этот тихий, нежданный смех помощница начальника тюрьмы словно бы споткнулась. Перовская, улыбаясь, объяснила, что же такое ей сейчас вот вспомнилось. Тюремщица недоуменно покачала головой.

Ванная комната помещалась на стыке мужского отделения и женского. Софья увидела жандармов. Неужели она совершит омовение, как римская матрона – в присутствии рабов?

Нет, «мужская прислуга» осталась на месте. Но помощница с надзирательницей хотели было войти за нею в ванную комнату.

– Пожалуйста, не надо. Я над собою ничего не сделаю. Не бойтесь. Честное слово. Ведь я за счастье считаю умереть вместе с товарищами. Ну как же этого не понять?

– Хорошо, хорошо, – торопливо согласилась помощница.

Ничего она не поняла. Нельзя, поняв такое, ответить:

– Говорить вам не велено.

– Извините, – сказала Перовская и вошла в ванную.

Истоплено было на совесть. Софья разделась. Помедлив, взглянула на свои нагие руки, плечи, грудь. Странное чувство испытала она: будто что-то в ней уже не принадлежало ей.

– А вы полненькая, – неприязненно отметила тюремщица и, поджав губы, прислонилась костлявым плечом к полуотворенной двери.

Софья погрузилась в ванну. Она любила воду, любила полоскаться в воде или лежать долго-долго, недвижно, со смеженными веками, ни о чем, собственно, не думая и вместе думая обо всем, что есть на свете хорошего и теплого. Сейчас, однако, ощущала она лишь неприятную отчужденность от своего же тела, от этой белизны его и податливой мягкости. А потом вдруг сделалось ужасно жаль это бедное бренное тело, и жалость тоже была какая-то странная, будто б жалела она не себя, а кого-то другого, правда очень ей близкого, но все же другого…

Не в коридоре, а в камере смертницы заставили дежурить дюжего жандарма. Софья легла, не снимая платья, и вытянулась, но не повозилась под одеялом, как возилась, ожидая Андрея. И тут-то (откуда только взялся?) зацвиркал сверчок. Точь-в-точь как в Теплом переулке, как в той комнате с кисейными занавесками и нечищенным самоваром, в комнате, где они с Андреем жили. Она любила его до медленных слез, со всей обморочной силой любви.

Цвиркай, сверчок, пой. Давай-ка я послушаю тебя, полежу и послушаю, как ты поешь.

Она уснула. Уснула, чтобы проснуться до побудки. Уснула, чтобы, проснувшись, сказать жандарму: «Извините, я вынуждена причесываться в вашем присутствии». Уснула, чтобы поутру выпить стакан чаю и вымыть в полоскательнице стакан. Уснула, чтобы поутру ощутить на лице своем сивушный выдох палача.

В горячке, в ажиотаже пребывал торговец. Вот ведь сподобил господь, эко дельце! Хе-хе… Народишко попрет густо, а тут: «Пожалте выпить, пожалте и закусить!» Медный, дурак, убег. Поглядел бы, рыжая борода, как оно дело-то делают, ежели бог умом не обвесил.

– Давай, ребятки! Вали ходом!

Ломовики скатили бочки пивные, теперь тащили ящики с водкой. Успевай принимать, Борис Иваныч. Двое приказчиков тоже бегали, как мальчишки на посылках.

Тот самый Новиков, что держал лавку на Малой Садовой и, бывало, захаживал к конкуренту в сырной магазин, – этот самый Новиков надумал «распивочно и на вынос» вот тут, обок с тюрьмой, с Домом предварительного заключения, откуда повезут злодеев на Семеновский плац. Едва объегорил какого-то облома сдать на день помещение. А взяток-то, взяток передал в градоначальстве, чтобы разрешили! Каждый-то норовит урвать свое… И-и, милые вы мои! Но уж зато попрет народишко к воротам тюрьмы и никак не минет Бориса Ивановича с его молодцами-приказчиками: «Пожалте выпить, пожалте закусить!»

Поручик кладбищ не любил. Во цвете лет был их благородие, отнюдь не элегичен. И вдруг секретное препоручение: марш-марш на Преображенское кладбище. А это ведь не близко, версты. А тут тебе слякоть, темень.

Да-с, выдалось препоручение. А люди-то еще живы-здоровы. Мысль эта – живы они еще и здоровы – в дороге лишь мелькнула. Но когда поручик с солдатами прибыл на Преображенское кладбище, увидел чахлые кустики недавно, лет десять, устроенного кладбища, поручику сделалось не по себе. Никогда не определял он, хорош ли, плох ли, текла служба, чего там определять. Но сейчас, ночью, посреди смутного, исчерканного крестами пейзажа, теперь, когда ему надо было приготовить могилу для тех пятерых, что еще были живы, поручик сознал свою причастность к чему-то огромному, чудовищному.

Он постарался избавиться от этого гнетущего ощущения: распоряжался с излишней расторопностью. Но этой вот своей расторопности было ему стыдно, неловко.

Потом поручик сидел в кладбищенской сторожке. Домок был опрятный и крепенький; хозяином в нем – байбак с румянцем, как сливки в землянике. И оттого, что домок был куда как домовит, и оттого, что сторож смотрел молодцом, поручик опять подумал про тех пятерых, что были еще живы-здоровы и тоже молоды.

Байбак не перечил, слушал весь во внимании, а их благородие будто сердился:

– Ты вот что: ты это заруби на носу – ни единая душа не должна знать, где их зароют. Ни гугу! Соображаешь? Не дай бог сболтнешь – беги к попу, записывайся в поминальную. Соображаешь? Никто чтоб знать не знал…

В дальнем углу Преображенского кладбища солдаты рыли большую яму. Закон, говорят, общую могилу не допускает. Живут люди тесно, как в казарме, а преставился – дай навроде отдельного нумера. Ну, закон, что дышло… Свалят в ямину, заровняют, и ни холмика, ни крыжа. И помина душе не будет. И в родительскую субботу никто не придет. Потому – злодеи.

Унтер ходил с фонарем. По черной земле прыгало белое пятно. Большую ямовину рыли солдаты. И вдруг им мерещилось: бегут, сбегаются к темному провалу немые призраки с грозно раскинутыми руками.

Так и стали его звать «Дюшей»: хлопчик не выговаривал «Андрюша». Ни раньше, семь лет назад, когда мальчонка народился, ни потом, когда был Дюша пятигодовым, Желябов не обнаруживал в нем своих черт. Затылком, лбом, ушами хлопчик был вылитый дед Семен, вылитый Яхненко; а лицом удался в Ольгу; не повторил красивый Ольгин абрис, но будто б черты укрупнил. Желябов смеялся: «Яхненковская порода». Втайне же огорчался, не находя Андрея Ивановича Желябова в Андрее Андреевиче Желябове. Лишь однажды, в деревне, малыш, подражая отцу, скликал свиней: «Пацю-пацю», – и выходило у него в точности, как у деда. Не как у деда Яхненко, который мало крестьянствовал, а как у деда Гаврилы Тимофеевича. Вот был дед – бунтовщицкая, раскольничья душа. И, должно быть, орел, коли бабка, вольная казачка, пошла за ним, дворовым мужиком, под венец… «Пацю-пацю», – повторял Дюша, а Желябов смотрел на него, приставив ко лбу ладонь козырьком. Солнце садилось, и, как всегда летними вечерами, крымскую степь «присаливал» черноморский ветер.

Он и на воле Дюшу нередко вспоминал. Вспоминал спокойно и ласково. Он знал, что Ольга вырастит мальчика, она ведь, в сущности, хорошая женщина, добрая мать, а бывший тестюшка внука не обидит, богач тестюшка, здорово разжился на сахарном сладком деле. Нет, он за Дюшу не беспокоился. Вырастет малец, поймет, отчего батька и мать разошлись.

Не были они половинами, у каждого своя доля. Впрочем, может, и не поймет, беды в том Желябов прежде не видел… А теперь, в эту вот последнюю ночь, он как-то телесно проникся своим отцовством, и его подхватило, понесло из угла в угол камеры. Здоровый, крепкий, бородатый, тридцатилетний, он мычал и мотал головой, беспомощный, растерянный, безмерно виноватый. И не было ему прощения… Он понимал, что вовсе не виноват, что прощать себе нечего, а нутро-то вопило: виноват, виноват, нет тебе прощения. Сумел родить, сумей и вырастить. Вот она, казнь-то, где, вот она, боль, и эдакое рухнуло на него в последнюю ночь.

Он вдруг поймал в себе мгновенную и острую неприязнь к Софье, будто она тоже, как и он, нет, хуже и сильнее, виновата перед Дюшей. Он тотчас понял чудовищную нелепость своей неприязни, но почему-то не устыдился и не обругал себя.

Потом ему вспомнились заботливые, робкие ее расспросы про Дюшеньку (она всегда называла мальчика совсем уж уменьшительно), вспомнилось, как Соня, мечтая о несбыточном, говорила, что они опять будут мирно работать в крестьянстве, и вот приедет к ним Дюшенька, и все они заживут одним домом. О своем материнстве никогда она не говорила, никогда не обмолвилась, ни единого раза. А теперь ее ждет каторга: Соню, конечно, помилуют, царь не озаглавит царствования убийством женщины. Соню помилуют, уйдет она в каторгу. В бессрочную каторгу уйдет, ее участь страшнее… А казнь – безмолвная, краткая битва, они втроем выиграют битву – Коля, Тимоша Михайлов и он, Желябов. Рысаков не в счет. Зло, однако, посмеялась над ним судьба. Ему бы погибнуть, как Гриневицкому, быстро, не приходя в себя. Так ведь, верно, кончился Игнатий. А эшафот не для рысаковых, жиденькая у них субстанция. Правду сказать, жаль парня. Вот в Соне этого нет, ни капельки не жалеет Рысакова. Должно быть, наш брат, мужик, отходчивее. Милосердные бабьи сердца не прощают предателей, а мы-то, мужики, бывает, и махнем рукой: черт, дьявол с ним, не устоял, треснул от маковки до копчика, чего уж теперь…

Что-то в нем укладывалось, никло, смирялось. Он устал от ходьбы, как прежде не уставал, исхаживая версты: от самого себя он устал. Ему захотелось спать. Может, последние эти часы он проспит без мучительных сновидений.

Он еще, еще и еще ходил по камере. Но все медленнее и медленнее. Потом лег и вытянулся. Ему сразу сделалось хорошо. Он долго лежал с закрытыми глазами, но не спал. Удивительное состояние, похожее на вдохновение, исподволь завладело им. Ему послышались какие-то стройные, чудные созвучья, обрывки музыки, и он мельком, но с наивной гордостью и удивлением подумал, что, наверное, мог бы написать поэму или песню вроде «Гей, ни дивуйте доб-pii люди, що на Вкраiнi повстало».

Синью, дымом затягивало курганную степь, росными травами веяло, и у костров, в ночь перед битвой, сидели, лежали мятежные гайдамаки… «Пусть забывают нас, лишь бы деkо не заглохло…» Меркла курганная степь, костры догорали, и клонились чубатые головы, в сон клонились.

Глава 19 ЗЕМЛЯ ЕЩЕ НЕ ОЧНУЛАСЬ…

Обрядили в черные хламиды, надели черные, без козырьков шапки. Каждому на грудь повесили черную доску, на которой белыми буквами: «Цареубийца». И вывели на тюремный двор. Утро было холодное, ясное, с ледком. Посреди двора дожидались смертников «позорные» колесницы, огромные и нелепые.

Палач в синей поддевке, скрипя сапожками, подошел к осужденным, расслабленно мотая длинными руками. Из-за жандармов вывернулись помощники палача – шустрые парняги в кургузых арестантских бушлатиках.

Желябова первым взгромоздили на колесницу, прикрутили сыромятными ремнями к высокой деревянной спинке. Обок с ним усадили Рысакова. Желябов, скосившись, видел его щеку – старческую, дряблую, в трупных пятнах… Но Желябов уже не снисходил к молокососу; Желябов думал о Соне, о том. что ее помиловали, да и не могли не помиловать, хотя она и не ждала ребенка, как Геся. Соню помиловали, а Колю с Тимохой Михайловым усаживают на другую колесницу…

В той самой комнате, где принимала ванну, Софья натянула царапистые холщовые чулки, сунула ноги в черные кожаные башмаки-коты, надела черную хламиду, покрылась черным платком. И выпрямилась.

Перед нею стояла помощница начальника тюрьмы, желтая, костлявая, с расширенными глазами, стояли надзирательницы, одинаково, по-бабьи, сложив руки на животе. Софья низко поклонилась.

– Прощайте.

И они ответили, позабыв инструкции:

– Прощайте.

Палач перешагнул порог. Он всмотрелся в Перовскую, как прицеливаясь. Он дыхнул водочкой. И, с ястребиной быстротою цапнув ее плечо длинными плоскими пальцами, крутнул спиной к себе, коротким, грубым, сильным движением заломил назад руки.

– Больно, – охнула Перовская.

– Еще больней будет, – серьезно посулил палач, связывая Софьины запястья и навешивая на нее такую же черную доску с белой надписью, какая уже была на четырех смертниках. – Ну, идем, не робей.

Она пошла скоро и мелко, постукивая башмаками, которые были ей велики, неотчетливо досадуя на узость юбки. Доска прихлопывала по груди, и это прихлопывание унижало, оскорбляло Софью. О, как она торопилась…

Колесницы стояли против дверей. И в том ослепительном животворном свете, какой бывает на рубеже тюремного сумрака и предвесеннего утра, в солнце, в блеске, Софья, глотнув холодный, свежий воздух, увидела Желябова.

Желябов попытался вскочить, ремни его не пустили. Он налился темной кровью. И, багровый, страшный, вздувая жилы, загремел:

– Женщину… Женщину казнить?

А Перовская вытянула губы, как в поцелуе, и улыбнулась, и кивнула Желябову. Они были рядом, совсем рядом, она слышала его прерывистое дыхание. Они были рядом. Палач подпихнул Софью: ей назначена другая колесница, не та, на которой Желябов.

– Трога-а-ай, – громко, с армейской хрипотцою, произнося «г», как «ха», выпел подполковник Дубисса-Крачак.

Желябов, еще багровый, страшный, но уже затихший в своей внезапной ошеломленности, услышал громкое «трога-а-ай», увидел, как медленно растворяются тяжкие железные ворота, почувствовал, что колесница качнулась, – но все происходившее словно бы не соотносилось с ним, Андреем Желябовым.

Одна мысль работала в нем раскаленным сверлом: Гесю помиловали, потому что Геся ждала ребенка, Соню не помиловали, потому что Соня не ждала ребенка… И опять, как ночью в камере вспоминая Дюшу, Желябов пронзительно ощутил свою безмерную виновность, хотя и понимал, что ни в чем пред Сонюшкой не виноват.

На тюремный двор набежал слитный рокот толпы. Колесницы выехали в Шпалерную улицу. Послышался характерный металлический звук «клац»: войска взяли «на караул». И тогда рванулся в своих неразрывных ремнях Тимоша Михайлов:

– Да здрав…

Барабанная дробь – мелкая, кругленькая, черненькая – покрыла Тимохин голос. Тонко, с лиловым оттенком визгнули флейты, шмякнули сапоги, разбивая подмерзший за ночь снег, солнце взыграло на штыках.

Поворот в Литейный. Темное колыхание людских скопищ нехотя разваливается надвое, откатывая вправо, откатывая влево, на панели, к фасадам.

Поворот – и в Литейный валко вплывают валкие колесницы, вплывают пятеро в черных хламидах, вплывают черные доски, белые буквы: «Цареубийца», «Цареубийца».

Что там такое, на этих лицах? Господи, как все они схожи… Будто на каждом маска почти истерического любопытства. И только-то! Кибальчич усмехнулся, вспомнив тургеневское: разговор мужиков – вот, мол, нынче-то бунтовщиков казнят, хорошо бы, брат, раздобыться веревкой, на которой их вздернут, потому как веревка повешенного бо-ольшое счастье приносит.

Беззлобно, но и без сожаления, всматриваясь в толпы, каждым нервом ощущая нарочитую медлительность движения к черному эшафоту, к красной палаческой рубахе, Кибальчич вдруг подумал, что весь этот погребальный карнавал имеет, пожалуй, одну главную цель: отнять у осужденных возможность встретить смерть достойно. Изнурить, измучить и выставить на миру пусть минутное, но жалкое слабодушие. И, подумав так, Кибальчич впервые, всей своей кровью почувствовал ужас предстоящего. Ему было очень страшно, хотя поза его и лицо не переменились, только легкая спокойная усмешка, не сходившая с губ, сделалась отрешенной и застывшей. Ему было страшно, очень страшно. Не смерти в петле, а минутного слабодушия там, на эшафоте.

Он уже больше ни о чем не мог думать, лишь о том же, о чем думал минувшей ночью Желябов: выиграть последнюю битву… А когда не мыслями, не чувствами, но как бы всем своим существом он утвердился в уверенности, что выиграет ее, не дрогнув, не подломившись в коленях, не суча ногами и не упираясь, лишь тогда Кибальчич все снова стал замечать и слышать, и губы его опять ожили в спокойной и легкой усмешке.

Барабаны катили мелкие частые волны, и шмякали, шмякали сапоги, били копыта донских жеребцов, на штыках, на сбруях, на окнах играла солнечная рябь.

Люди, люди, люди… Лица-маски, лица-пятна, что-то рыбье, что-то рабье, завороженное черными хламидами, белыми буквами, лиловым взвизгом флейт.

Широкие полосы под колесами колымаг, широкие колеи на уже разжиженном снегу означались и пропадали под солдатским шагом, под копытом казачьих лошадей… Прочертились и на Литейном, и на Невском и вот легли на длинной Николаевской улице, что вела к Семеновскому плацу, к помосту с виселицами.

Андрей видел огромные грязные колеса колымаги, той, где была Соня. Он видел матовый лоск крупов, видел спокойно-задумчивого Кибальчича и Тимоху видел, как Тимоха встряхивал головой, будто хотел сбросить круглую, без козырька шапку, но Сони не видел: ее застил кучер.

Софье было худо. Не ремни мучили – тошнота, какая бывает у многих сидящих спиною к движению. Толпа, солдаты, окна в домах то надвигались вплотную, грозя подмять, то быстро, словно вприпрыжку, отдалялись, и тогда выдергивались искаженные лошадиные морды, чьи-то бороды с дырами разинутых ртов. И накатывал, захлестывая, барабанный мертвенный бой, в затылок тыкали стальные спицы флейт.

– Сонюшка, что ты? – Голос Тимофея донесся точно издалека.

– Сонюшка, опомнись… – Голос Кибальчича прозвучал явственнее.

А Желябов все шевелился в сыромятных путах, все накренялся, чтоб увидеть ее. И не видел, не видел.

Уж близок был Семеновский плац, помосты и столбы, петля-удавка. И уж близка была несметная толпа зрителей – одни с табуретками, другие со скамейками, кто со стулом, а кто и с чурбаком, на котором мясо рубят: это ведь что ж такое, это ведь пятерых вздернут!

Близок был Семеновский плац, последние сажени. И тут-то, на исходе Николаевской, сквозь барабанный раскат, наперекор колесницам, цокоту, стуку, говору, тут-то и взвилось вдруг чье-то «прощайте». И тотчас стрельнули букетики подснежников: какие промахом, в грязь, под сапоги, в снег и жижу, а какие к ногам, на колена смертников, не разбирая, где Рысаков, а где Желябов или Перовская Соня. Крохотные цветы, нежные и упрямые, те, что проклевываются, когда хлещут свирепые ветры и земля еще не очнулась.

1957 – 1967

Москва-Ленинград