Да, Дегаев любил Фигнер: «…при одном ее имени у меня сейчас мальчики кровавые. Но есть молох революции…» Да, он крепко сошелся с Судейкиным – «на кон – все! Не о себе, не о своей пользе…». Программа их такая: «запугать правительство, в угол загнать удачными покушениями, всех в одном узле держать, и тех, кто во дворце, и тех, кто в подполье. И вот тут, на почве общего страха – диктуй, властвуй… Великая цель была близка: диктатура ко благу народному». «Вы вот назовите, попробуйте назвать, кто меня трагичнее как личность, как общественный деятель? На эшафоте это ведь несколько минут не дрогнуть. А мне каждый день, каждая ночь Голгофой…» И последнее: «История не спрашивает, что сделано… Я был у цели!..»

Разоблачение, так сказать, «романтики» предательства, маскирующей себя всякий раз красивыми словами о «высшей идее» и некой «пользе», которая-де откроется позднее, цинизм и безнравственность всякого рода компромиссов и сделок с совестью, выдаваемых за революционную «железную» необходимость и особую, якобы «революционную» нравственность, – все это в романе Ю. Давыдова не декларируется, а художественно показано в судьбах людей, в воссоздании подлинной атмосферы жизни той поры. Собственно, в этом и кроется причина несомненной удачи романа «Глухая пора листопада» – точно переданное ощущение времени дает возможность читателю самостоятельно прийти к важной для автора мысли.

Это ощущение «глухой поры листопада» – в самых разных, психологических и иных, подробностях. И в «изобилии признаков ужаса, трепета, раболепия», которые улавливает в атмосфере времени только что вернувшийся из ссылки больной, измученный провинциальный учитель, на связь с которым приезжал из Петербурга «эмиссар» Блинов. Он говорит Блинову о том, каким видится ему время: «Из темных углов, с самого дна, как пузыри на болоте, поднимается соглядатай, он вездесущ, повсюду, это ведь очень выгодная профессия. И вот осведомители эти, шпионы складываются в корпорацию. Понимаете? Во всесильную корпорацию. И тогда… Тогда все врозь, всяк на свою кочку. Тогда, в безмолвии, топор иль гильотина, Бирон иль Робеспьер – это все равно». Блинов спорит с этим сникшим, сломленным человеком, убеждает его в том, что все это не так; Блинов смеется, ему не страшно, он занят настоящим делом, он ведь не знает, что сам является причиной гибели своего собеседника!.. Оказывается, что страшная картина эпохи – она не только в больном воображении чахоточного учителя, – все это на самом деле! И может ли быть иначе, когда хоть и существуют «писаные законы», но «в стране не существует правосознания. Нет даже правоощущения. А кому же тогда властвовать, если не тайной политической полиции?»

И она властвует – откровенно провокаторским «методом» Судейкина или «деликатным» – Плеве, который, скажем, поддакивая министру Толстому, когда тот говорит о необходимости закрыть «Отечественные записки», нетерпеливо дожидается выхода очередного номера журнала, упиваясь «неуловимо вредным направлением» истинной изящной словесности. Или «методы» министра Толстого, упрямо убежденного, что все эти «нигилисты и отрицатели» рождены и вскормлены «не нашей действительностью», что все это идущее от литературы на погибель молодому поколению зло – «оттуда»… И даже прекрасный проект вызревает у министра: «Обратить прессу в подобие правительственного департамента, а журналистов – в департаментских чиновников, разве что без форменного сюртука…»

Впрочем, столь достоверно изображенная трагичность времени не делает роман Ю.Давыдова безнадежно пессимистичным. И не только потому, что Дегаев в финале книги изобличен, что читатель знает о предстоящем – уже на новом уровне – подъеме революционного движения (хотя читателю известны также и предстоящие трагедии). В романе «Глухая пора листопада» нет ложного бодрячества под занавес, так часто смазывающего серьезный, глубокий художественный анализ; нет попытки найти выход в не существующие на самом деле ворота. Автор рецензируемого романа не собирался ни пугать, ни обнадеживать своего читателя. Ему важно было проблему исследовать. Он делает это глубоко, серьезно и жестко. Приговор чудовищному порождению царизма – Дегаеву и дегаевщине – в романе окончательный и не подлежит никаким кривотолкам.

Быть может, эта художественная беспощадность, органично возникающая в реалистически точно воссозданной картине жизни, во всестороннем исследовании явления, и вселяет в читателя надежду, оставляет чувство светлое даже после того, как он проходит кругами ада тех лет. Знание всегда оставляет ощущение силы, а понимание причин не может не вселять надежду. Победа здесь уже в определении «рептилии», в том, что она вытащена на свет божий, что ей не укрыться в тени высоких слов и «романтических» рассуждений о «миссии», предстоящем «благе» и якобы не различимой сразу «пользе».

Новый мир. 1968. №12

Примечания