В бунтовщики. Да, это было ошибкой. То есть хуже, чем преступлением. А разве прочие все без греха, - те, кто своим недомыслием, а то и прямым расчётом толкали их в это? А в войну что творилось? А потом? Все народы - замысел Божий. Любой народ священен и неподсуден, Иван Ефремович. Народ, но не личности. Личностей бы некоторых повесить, и поскорее, - вот это было бы, как нельзя кстати. И насчёт жидов, Иван Ефремович, так скажу. Среди жидов ангелочков не более водится, чем среди всех остальных прочих. Это я безо всяких подсказок знаю, да и ещё в Ветхом Завете про это чёрным по белому написано. Только знаете, почему русские такую великую страну, такую империю вытянули? Потому, что ко всем, кто в русскую империю входил, ко всем без исключения, кто в русскую ойкумену вливался, относились спокойно и ровно, судили и по совести, и по закону. И тех, кого войной присоединяли, и тех, кто сам под знамёна вставал. А с евреями - не получилось так. Почему да отчего - боюсь, не при нашей жизни и не нам предстоит в этом разбираться. А то, что эту власть поддержали, то, что в неё поверили и служить ей кинулись - это ещё отольётся. Кровавыми слезами.
      – Что, - усмехнулся Шлыков, - а разве не жидовская это власть?
      – Нет, Иван Ефремович, - покачал головой Гурьев. - Власть эта не жидовская. Не русская, не китайская. Ничья она, в этом всё дело. Нет в ней человеческого ничего. Никакая власть ни в какие прежние времена не пыталась из людей всё людское вытрясти, выжечь начисто, без остатка. Были, конечно, всякие поползновения, но таких… Такого - не было никогда.
      – Но кто же… Кто-то же крутит всем этим?!
      – Кто-то, возможно, и крутит, - задумчиво проговорил Гурьев. - Но если этот кто-то действительно существует, то крутит он евреями так же, как и остальными. Понимаете, Иван Ефремович?
      – Нет, - потряс чубом Шлыков.
      – И я пока не очень, - сознался Гурьев. - Но так хочется. Скажите мне вот какую вещь. Среди тех комиссаров-жидов, - много ли таких, кто в Бога верует? Не в Ленина да в коммунизм, а в Бога? Пусть не по-русски, не по-православному, пускай хоть по-своему, по-жидовски? Ответьте.
      – Что же ты, Яков Кириллыч, говоришь-то такое?! - взмолился Шлыков. - Как же это, комиссар - и в Бога?! Быть такого не может!
      – Вот. Может, в этом и секрет, Иван Ефремыч? А собачиться попусту, комиссаров жидами обзывать, а жидов комиссарами - только всё путать до полной безнадёжности. Да и одни ли комиссары там? Я и сам с Троцким обниматься не жажду. Но почему же только непременно Троцкий, Иван Ефремович? А братья Рубинштейны, музыканты и педагоги, а художник Левитан, а скульптор Антокольский? А казначей Трахтенберг, что у Врангеля служил? А тот мальчик, наконец, Лёня Канегиссер, что прострелил башку упырю Урицкому? Человеку разум для того и дан, чтоб он думать учился, а не глупости всякие повторял. Слова и язык даны человеку, как орудие его разума, чтобы объединять людей, к свету вести их. А не собачий лай да поношения всякие изрыгать. Большевики, кроме всего прочего, словом своим сильны, мечтой. Пусть нам и не нравится это, однако силу их отрицать мы не можем. Есть эта сила в них, есть!
      – Это точно, - покачал головой Шлыков. - Кто ж тебя-то словам таким научил, Яков Кириллыч?
      – Нет уже этих людей на свете, - Гурьев посмотрел на Шлыкова так, что тому сделалось неуютно. - А если и были б… Что ж, я ведь всё понимаю, Иван Ефремович. Инерция - страшная вещь. Почти неодолимая даже. Но именно - почти. Если б собрать всех наших… Эх, - Гурьев махнул безнадёжно рукой. - Только опять всё начнётся, как встарь. Каждый на себя одеяло тянет. У этих Колчак - дурак, у тех - Врангель предатель, у третьих - Деникин враг. У красных не было этого. Не было - вот и в силе они теперь, а мы - в Китае.
      – Зато здесь крепко стоим, - буркнул, мрачнея, Шлыков.
      – Крепко? Да так ли? - грустная усмешка обозначилась у Гурьева на лице. - Это до первых гроз, Иван Ефремович. Китайцы в свою игру играют, японцы - в свою, а мы, русские, между их жерновами барахтаемся. Эти дураки хотят с Советами воевать. Слыханное ли дело? Не видать им в такой войне победы. А вот если бы в самом начале - железку под охрану взять, с китайцами и японцами всерьёз начать договариваться… Лет бы восемь назад хотя бы… Если бы эта дорога по-прежнему русской была - глядишь, и большевички по-другому запели б. Тогда ещё, когда армия да казачество здесь, на Дальнем на нашем Востоке, в силе были своей, в Забайкалье. А сейчас японцы так уже тут уселись - не сдвинуть враз. Всё, что можно, действительно - это лавировать, выгоду свою, русскую, оборонять. И не дать себя в авантюры китайские да японские втягивать. А с японцами, с Сумихарой, я могу поговорить.
      – Ты?!? - опешил Шлыков. - Как?!?
      – А я фокус знаю, - отчаянно улыбнулся Гурьев. - Такой фокус, против которого Сумихара ни за что не устоит.
      Идея пообщаться с генералом возникла у Гурьева ещё в Харбине. Не было только ни случая, ни повода. А теперь - появился. Гурьев - в силу своей подготовки и усвоенных знаний, накопленных уже здесь, в Трёхречье, наблюдений - очень хорошо понимал, как туго придётся казакам, если разразится война с Советами. И что без японцев не обойдётся при этом никак.
      – Добро, - кивнул Шлыков. - Правду, значит, Кайгородов про тебя говорил. Вот Масленицу отгуляем - и поедем. Покажешь мне свой фокус. Очень хочу я на него посмотреть… Ох, Яков Кириллыч! Кто ж ты таков, никак не уразумею?!
      Гурьев только сейчас понял, что всё это время Пелагея держала его за локоть. Держала, гладила, и такими глазами смотрела. Полюшка.

* * *

      Масленицу гуляли, действительно, с размахом. А, отгуляв, стали в Харбин собираться. Вся станица, до последнего человека, включая баб и ребятишек, вышла провожать отряд. Прощаясь, Пелагея обняла Гурьева. Отстранившись, накинула ему на шею что-то - не то амулет, не то ладанку, он и рассмотреть толком не успел, -зашептала быстро-быстро:
      – Ты не возражай, не возражай, Яшенька. Это ладанка особая, намоленная, заговоренная, я её к самому владыке Мелетию возила, благословение выпросила. Никола-угодник это, заступник святой всех путников… От любой напасти тебя убережёт, хоть от пули, хоть от сабли, от воды да огня. Не возражай, Яшенька! Чай, не на гулянку-то едешь, Бог один знает, что вас в дороге-то ждёт!
      – Не стану возражать, голубка моя, - тихо проговорил Гурьев, обнимая её. - Я ведь совсем ненадолго уезжаю, Полюшка. Неделю, самое многое - дней десять. Ты не тревожься, милая. Я вернусь.
      – Ну и ладно, - Пелагея улыбнулась вздрагивающми губами. - И хорошо. Дай-ка, я ещё с Серко твоим пошепчусь.
      Пелагея взяла коня за морду, потянулась к нему, дунула тихонько в ноздри. Серко фыркнул, мотнул головой. Пелагея что-то забормотала на низкой ноте, то приближая своё лицо к нему, то отдаляя, раскачиваясь. Гурьев смотрел на это во все глаза. Пелагея будто гипнотизировала животное. И, что удивительно, Серко, кажется, вовсе не сопротивлялся. Напротив, - кивал, соглашаясь, пофыркивал, будто отвечал. Пелагея, остановившись и отпустив Серко, повернула к Гурьеву лицо, - какие же глаза у неё, какие глаза, подумал он, - выдохнула:
      – Вот, Яшенька. Ты на него положись, на Серко-то. Он тебя теперь из всякой беды вывезет. Он мне обещал.
      Гурьев кивнул, снова обнял Пелагею, поцеловал в губы:
      – До свидания, голубка моя. Не скучай.
      Пелагея от него отошла, и Гурьев птицей взлетел в седло, закружился на месте. И увидел, как женщина остановилась у стремени Шлыкова, поманила атамана рукой. Тот, помедлив, нагнулся к ней, а Пелагея, обняв его, что-то прошептала казаку в лицо. Высвободившись, тот кивнул несколько раз и вдруг вскинул правую руку с висящей на ней нагайкой к папахе - вроде как шутливо, но лицо его при этом оставалось серьёзным. А Пелагея пошла к дому - с гордо поднятой головой, да такой походкой, что закряхтели казаки, а бабы загудели - не то завистливо, не то осуждающе. А Гурьев улыбнулся.
      Когда они отъехали несколько вёрст от станицы, Шлыков, скакавший до этого в арьергарде отряда, нагнал Гурьева, закачался рядом. Гурьев молчал, глядя прямо перед собой, лицо его было сосредоточенным и даже как будто угрюмым. Шлыков первым не выдержал, заговорил:
      – Не пойму я что-то, Яков. Чем же ты Пелагею-то приворожил? Молодой ведь ты хлопец совсем ещё!
      – Я ворожбе, Иван Ефремович, не обучен. Я просто её люблю. Как могу, как умею. Вот и весь секрет.
      Помолчали. Шлыков сопел, хотел сказать что-то - и не решался. А Гурьев на этот раз вовсе не спешил приходить ему на помощь. Наконец, есаул прокашлялся:
      – Ты, в общем… Ты прости меня, Яков Кириллыч. Я ведь чуть было тебя не зарубил. Прости.
      – Пустое, господин есаул, - Гурьев едва заметно усмехнулся. - Сказала ведь Полюшка - пулю ещё для меня не отлили, саблю не выковали. Я понимаю. Забудем. Я зла на вас не держу, но и вы уж, будьте так ласковы.
      – Не пропадёт за мной, Яков. Не пропадёт. Ежели с Сумихарой выгорит, я тебя к самому Григорию Михайловичу проведу! Надо тебе с ним поговорить непременно.
      – Вот этого не знаю, - с сомнением произнёс Гурьев. - Может, и так. А может, и нет. Ну, поживём - увидим.
      Шлыков кивнул как-то странно и чуть придержал коня. Гурьев снова оказался впереди. Сняв вязаную - тоже Полюшка расстаралась - перчатку, вытащил на свет ладанку, рассмотрел подробнее. Вот же диво, подумал он, не иначе, как сама её и точила. Это был некрупный, не более старого полтинника, кусок тёмной яшмы, почти квадратный, со скруглёнными краями и сквозным отверстием в верхней части, через который и был пропущен ремешок. На одной стороне и в самом деле угадывалось нечто, напоминающее силуэт святого с нимбом, а другая сторона была гладкой, отполированной почти до блеска. Покачав головой, Гурьев убрал амулет назад под одежду. Ох, Полюшка, Полюшка.
      По дороге они разделились - большая часть отряда направилась в Верхнюю Ургу, а меньшая - около двадцати человек вместе со Шлыковым и Гурьевым, - дальше, в Харбин.
      Отряд остался ожидать их в Алексеевке. Сам Шлыков, четыре казака для охраны и Гурьев отправились в город. Поселились сначала на постоялом дворе у Чудова. Шлыков собрался через русских сотрудников запрашивать аудиенцию, но Гурьев махнул рукой:
      – Да вы что, Иван Ефремович! Так нам тут до самого морковкина заговенья сидеть придётся. Вот это в ящик для писем опустите, - он протянул Шлыкову узкий и длинный конверт жёлтой рисовой бумаги, - а завтра, с Божьей помощью, отправимся.
      – Что здесь? - помахивая конвертом, хмуро спросил атаман.
      – Письмо Сумихаре.
      – А ты… по-японски?!
      – Разумеется, - дёрнул плечом Гурьев.
      – Н-да, - хмыкнул Шлыков. - Ох, узнать бы мне, кто ты таков… Ладно. Поверю и на этот раз. Пока не жалел, вроде.
      – Так со всеми обычно бывает, Иван Ефремович, - улыбнулся широко Гурьев.
      Перед крыльцом особняка, в котором размещалась резиденция генерала, Гурьев остановился и повернулся к Шлыкову:
      – Пожалуйста, послушайте, Иван Ефремович. Пока мы будем внутри, ничего не произносите и ничему не удивляйтесь, во всяком случае, вслух. Если вы сделаете какой-нибудь неправильный жест или издадите неподобающий возглас, это может всё испортить. Молчите, что бы ни происходило. Договорились?
      – Ну…
      – Пообещайте мне это, Иван Ефремович, - Гурьев, не мигая, глядел в лицо атамана.
      – Обещаю, - Шлыков не отвёл взгляда, но моргнул, и покосился на длинный свёрток в руках Гурьева.
      – Отлично, - кивнул Гурьев. - Вперёд.
      Они вошли внутрь и остановились перед офицером штаба, назвали свои имена. Японец сверился со списком посетителей:
      – Его высокопревосходительство генерал Сумихара примет вас, господа. Оставьте ваше оружие.
      Шлыков, еле слышно скрипнув зубами, так, что Гурьеву стало его даже жалко, отстегнул от перевязи шашку, вынул револьвер и грохнул на стол перед японцем. Тот повернулся к Гурьеву, который в этот миг одним движением развернул шёлк, и оба, - и японец, и Шлыков - ахнули: в руках у Гурьева засверкал полировкой ножен и золотом гарды тати , - длинный, с заметным изгибом клинка.
      – Этот меч - дар генералу Сумихаре. Никто, кроме слуги Сына Неба, не смеет прикоснуться к нему, - высоким, визгливым голосом со звенящими, вибрирующими обертонами, - так, как учил его Мишима, - пролаял Гурьев по-японски.
      Офицер, вытаращив на него глаза, даже переставшие быть узкими от изумления, вскочил и вытянулся. Надо же, обрадовался Гурьев. А ведь сработало.
      Другой офицер свиты главы военной миссии Ямато поклонился и распахнул перед ними двери генеральского кабинета. Они переступили порог, вошли. Сумихара стоял и молча ждал, только слегка поклонившись - ему уже доложили о необычном визитёре. Гурьев, поклонившись много ниже в ответ, вызвав тем самым замешательство у всех без исключения присутствующих, выпрямился. Потом, сделав ещё два шага вперёд, к генералу, низко наклонил голову и протянул Сумихаре меч - рукоятью к себе.
      Сумихара шагнул к гостю, на ходу вытаскивая белоснежный шёлковый платок, осторожно взял меч из его рук. Гурьев неуловимо-скользящим движением выпрямился и, замерев и расфокусировав взгляд, стал внимательно наблюдать за Сумихарой. Генерал, не спеша, осмотрел ножны, рукоять, цуба, богато украшенную самородным золотом. Потом обнажил клинок на четверть. Лицо его оставалось непроницаемым, - но глаза! Гурьев понял, что самурай Сумихара готов, - наповал. Недаром он так старался.
      – Кто это ковал? - тихо спросил Сумихара.
      – Я сам, Ясито-сама, - снова поклонился Гурьев. - Примите этот скромный дар вашего покорного слуги, Ясито-сама.
      – Кто тебя учил Бусидо? - отрывисто, низким голосом, каким не должны самураи разговаривать с чужаками, спросил Сумихара.
      – Нисиро Мишима из клана Сацумото, великий Воин Пути.
      Он произнёс это почти автоматически, как некую устойчивую формулу, но, увидев, как вздрогнули глаза генерала, как расширились его зрачки при всяком отсутствии даже намёка на какую-либо мимику, понял - второй раз за последние пять минут его слова поразили Сумихару в самое сердце.
      – Он жив?
      – Его душа приобщилась к вечности, Ясито-сама.
      – Да смилостивятся боги над душой самурая, - Сумихара тоже склонился в ритуальном поклоне. - Как твоё имя, воин Пути?
      Сумихара, сказав это, едва заметно улыбнулся. Не покровительственно, нет. Неужели он знает, промелькнуло у Гурьева в голове. А генерал, словно подтверждая его мысль, чуть-чуть кивнул.
      – Нисиро-О-Сэнсэй называл меня Гур, Ясито-сама.
      Сумихара снова поднял меч, полюбовался хамоном на полированном до нестерпимого блеска клинке.
      – Ты знаешь секреты повелителя железа, Гуро-сан.
      – Знаю, Ясито-сама, - Гурьев утвердительно наклонил голову вперёд и набок. Не слишком ли много чудес на сегодня, подумал он.
      – Как ты назвал его, Гуро-сан?
      – Священный Гнев, Рассекающий Сталь.
      – Великолепное имя для меча. И великолепный подарок, достойный не меня, ничтожного слуги, но самого Микадо, да воссияет его святое имя навечно. Я принимаю этот дар с благодарностью и восхищением, Гуро-сан.
      Генерал шагнул назад и низко поклонился. Гурьев проворно согнулся в ответном поклоне самураю.
      Сумихара вернулся на своё место:
      – Прошу садиться, господа, - проговорил он по-русски и тут же снова перешёл на японский: - Что я могу сделать для тебя, Гуро-сан?
      – Мне нужно оружие, чтобы защитить моих людей. У атамана оружия не так много. Простите, если моей просьбой я нарушаю ваше спокойствие, Ясито-сама.
      – Список, - протянул руку генерал.
      Гурьев, поднялся, опять поклонившись, шагнул вперёд, подал генералу бумагу обеими руками и, отступив назад, сел рядом с есаулом. Сумихара, не глядя, приложил оттиск личной печати, и, подозвав адъютанта, изо всех сил пытающегося сохранить остатки самообладания, передал ему лист:
      – Выдать всё, - и снова повернул лицо к Гурьеву: - Что ты делаешь в Маньчжоу, Гуро-сан?
      – Учусь чувствовать и понимать свой народ, Ясито-сама. Прошу меня извинить, но я не верю, что смогу стать истинным воином Пути, если не сделаю этого.
      – Почему здесь, а не в России?
      – Там это сделать сегодня невыразимо труднее, Ясито-сама. Большевики прилагают все возможные усилия, чтобы русские - и не только русские - исчезли с лица земли. Ещё раз прошу извинить мою дерзость, Ясито-сама.
      – Ты думаешь, они ещё не преуспели?
      – Пока нет. И я постараюсь, чтобы у них ничего не вышло. Конечно, один - я немногого стою. Но с другими воинами, русскими и не только, - с такими, как вы, Ясито-сама, - должно получиться.
      Генерал прищурился:
      – Миссия народа Ямато - не в том, чтобы спасать Россию и русских. Или ты думаешь иначе?
      – Разумеется, я думаю иначе. Выручать свою Родину из беды - дело самих русских, тут вы правы, Ясито-сама. Но помочь им - дело чести всех остальных, если все остальные хотят выжить и уцелеть, как народы, со своей историей и судьбой.
      – Странные речи. Смелые речи, - Сумихара посмотрел на ничего не понимающего Шлыкова и снова обратил взгляд к Гурьеву. - Я подумаю над твоими словами, Гуро-сан. Слова, сказанные воином Пути, достойны того, чтобы подумать над ними. Что дальше?
      – Нисиро-О-Сэнсэй завещал мне побывать в Ниппон. Думаю, нынешней осенью буду готов сделать это.
      – Придёшь за паспортом прямо ко мне, я отдам распоряжение. Ты знаешь ведь, что я тоже сацумец? - генерал опять слегка улыбнулся.
      – Я знаю, Ясито-сама, - поклонился Гурьев.
      – Для чего здесь этот казак? - указал взглядом на Шлыкова генерал.
      – Этот достойнейший и храбрейший русский офицер хотел лично убедиться в том, что вы выслушаете меня и будете ко мне милостивы, Ясито-сама, - опять поклон. Ничего, спина гибче будет, подумал Гурьев.
      – Ты мудрый юноша, - на сей раз улыбка в полную силу осветила жёсткое лицо Сумихары, неожиданно сделав его красивым. - Хорошо. - Генерал перевёл взгляд на Шлыкова и медленно, почти без акцента, отчеканил по-русски: - Если вам потребуется мой совет или мнение по любому вопросу, обратитесь к моему другу господину Гурьеву, господин… есаул. Помните, - помогая господину Гурьеву, вы помогаете не ему и не мне, - вы помогаете себе, прежде всего. И передайте мои слова его высокопревосходительству атаману Семёнову. Не смею задерживать далее, господа. Гуро-сан.
      Генерал поднялся и поклонился сначала совершенно обалдевшему Шлыкову, а потом, куда более тепло - Гурьеву:
      – Да хранит тебя вечный свет величайшей Аматерасу Оомиками, Гуро-сан.
      – Да хранит и вас всемилостивая и светлейшая, Ясито-сама, - Гурьев вернул поклон и, дёрнув казака за рукав, отступил, пятясь, к двери и вышел, поклонившись в последний раз.
      Когда они оказались на улице, Шлыков загнул такую конструкцию, что Гурьев завистливо прищёлкнул языком:
      – Вот уж где мне с Вами, Иван Ефремыч, не потягаться. Искусник Вы, право.
      – Ты… Вы… - и Шлыков опять разразился громами и молниями, ещё более ветвистыми и продолжительными.
      – Так "ты" или "вы", Иван Ефремович? Вы бы определились как-нибудь, а то перед казаками неловко, - улыбнулся, как ни в чём ни бывало, Гурьев.
      – Ты, Яков Кириллович. Как у нас, русских офицеров, принято, - Шлыков протянул Гурьеву руку. - Ну, брат! Только это вот что… Взаимно. Добро?
      – Так точно, господин есаул, - Гурьев торопливо нахлобучил папаху и отдал честь.
      Шлыков, вдруг не то всхрапнув, не то всхлипнув, шагнул к Гурьеву и стиснул его в объятиях. И отстранившись спустя мгновение, взял его обеими руками за плечи, тряхнул:
      – Ну, брат! Ну, - это, знаешь! Вот уж не ожидал, так не ожидал. Что ж ты сказал-то ему такое, обезьяне этой японской?!
      – Опять ты лаяться принялся, Иван Ефремыч, - укоризненно покачал головой Гурьев. - Не обезьяна он, а самурай, человек чести и хозяин своего слова. Только подход нужен соответствующий. Поехали оружие забирать. А то мне гостинцы ещё купить предстоит.

* * *

      С оружием - двумя сотнями винтовок, сотней маузеров в деревянных кобурах-прикладах, двадцатью пулемётами, двумя дюжинами ящиков гранат и морем патронов, а также медикаментами, перевязочным материалом и множеством прочих военных и не очень военных мелочей - они погрузились в эшелон до Хайлара, что Гурьев тоже предусмотрительно запросил у генерала. Шлыков отбил телеграмму в Драгоценку, и в Хайларе их должен был встретить обоз, чтобы перевезти всё на базы казачьего войска. Хорунжий Котельников, под началом которого оставался основной отряд, тоже намеревался встретить там своего командира. Сумихара оказался столь любезен, что к эшелону прицепили пульмановский вагон первого класса, так что Гурьев и Шлыков с казаками проехались до Хайлара с настоящим, почти забытым, а кое-кому так и вовсе неведомым комфортом, отвлекаясь только на караулы и присмотр за лошадьми.
      Шлыков с Гурьевым ехали в купе вдвоём, - ну, совершенно по-генеральски. Есаул, конечно, на радостях штоф ополовинил. Гурьеву хоть это и не подобалось, однако, отставать было никак невозможно.
      – Нет, точно надо тебе к атаману поехать, Яков Кириллыч. Что он скажет, я не знаю, конечно. Но вот за припас уж точно поблагодарит Григорий Михалыч!
      – Я этот припас у Сумихары не затем выцыганил, чтобы вы кровавую баню за речкой устраивали, Иван Ефремович. Война начнётся со дня на день, людей от красных защищать нужно, а не мифологию разводить. Нет ведь ни мощи, ни единства должного, чтобы третьей силой в этой войне выступать. Русской силой. Ох, инерция, инерция! Вот о чём ведь я говорил. Только увидала казачья душа винтовки с пулемётами - и всё, пиши пропало. Иван Ефремович, дорогой! Нельзя так-то ведь. Ну, ладно, ты меня немножко узнал. Авось, и послушал бы. А Семёнов - что ему мальчишка какой-то?! У него свой политес в голове звенит. Он уже себя начальником всей Сибири и Зауралья видит. При всём моём уважении к его личному мужеству и готовности до конца сражаться. Но не время сейчас. Понимаешь ли ты меня, Иван Ефремыч?!
      – Я-то понимаю…
      – Видишь, как. Ты - понимаешь. А сделать - не можешь ничего. Ни денег у тебя своих нет, ни людей в достатке. И у меня нет. Поэтому давай так с тобой условимся. Я в Тынше останусь, со мной три пулемёта и полторы дюжины винтовок. Гранат пару ящиков. Всё, что по дворам наскребём, да хлопцев я поднатаскаю ещё чуток. Это не армия, конечно, но станицу мы сами защитить сможем. Да ещё и соседям на помощь придём, если что. Связи вот нет, это беда настоящая.
      – Свя-а-азь?!
      – Да-с, господин есаул. А что же, свистеть на сотни вёрст, как пастухи в Альпах?! Поверишь, нет ли, Иван Ефремыч. Который месяц голова у меня раскалывается. А ведь не могу придумать ничего. Интуиция моя говорит, что война скоро. А мы к ней не готовы. И Полюшка говорит…
      – Ну, Яков Кириллыч, - хохотнул Шлыков. - Полюшка! Баба-то что в этом понимать может?! Бог с тобой.
      – А вот это ты зря, - коротко взглянул на казака Гурьев. - Это всё ерунда, что у бабы волос долог, а ум короток. Женщина по-иному устроена, оттого и думает, и чувствует по-иному. Но не хуже, это я точно знаю. А иногда и лучше любого мужика. Множество наших бед оттого проистекают, Иван Ефремыч, что мы женщин наших слушаем мало либо не слушаем вовсе. Это неверно. Это ошибка, которая, по словам Талейрана, даже хуже, чем преступление.
      – Ох, Яков Кириллыч… Что ты за личность, не ухвачу я никак! Ладно. Оставайся, друг ты мой любезный, в станице. Может, и есть в твоих словах правда. Только я сейчас не настолько трезв, чтобы всю её уразуметь. Да и ты тоже выпил немало, наверняка и у тебя в голове путается…
      – Это есть, - согласился со вздохом Гурьев.
      – Так и порешим. А Григорий Михалычу я всё одно буду о нашей одиссее докладывать, и уж про тебя расскажу, будь спокоен!
      – А может, не стоит? - вдруг проговорил Гурьев задумчиво.
      – Это почему?! - уставился на него Шлыков.
      – А потому, Иван ты мой Ефремович, - Гурьев опустил веки, помотал головой. - А ну как решит славный атаман, что я в политику его лезу? Не желаю ведь я в политику, Иван Ефремович. Людей бы поберечь! Не готов я сейчас к политике. Не знаю я ничего. В течениях подводных не ориентируюсь. Воздух сотрясу только, переполоху наделаю да, не ровен час, разозлю кого. Не хочу я. Не хочу!
      – Ох, Яков Кириллыч! Что ж так терзает-то нас Господь? За что? Может, и в самом деле зря мы столько кровушки пролили? А ведь была и невинная кровь, была, что греха таить. Война ведь…
      – И я о том же, Иван Ефремыч. И не знаю я, как нам быть. Совсем не знаю. А надо бы. Теряем ведь мы Россию, атаман. Если уже не потеряли.
      – Мы? Ты на себя-то не бери, не твой это грех, - омрачился лицом Шлыков. - Сколько лет тебе было, когда гражданская закрутилась, Яков Кириллыч?
      – Семь, - усмехнулся Гурьев.
      – Это что ж… Десятого года ты, что ли?! - изумился Шлыков. - Ох, Матерь Божья! Это тебе девятнадцать сейчас?
      – Нету ещё, - пригорюнился Гурьев. - Декабрь вон как далеко.
      – Ну, дела, - тихо проговорил, качая головой, Шлыков. - Какой же твой грех-то, Яков Кириллыч?!
      – Грех, возможно, и не мой, - тихо произнёс Гурьев. - А расплачиваться за него мне предстоит. Мне и остальным. Детям, Иван Ефремович. И куда это годится, скажи на милость?
      – Яков Кириллыч… Не рви душу.
      – Я не от водки, Иван Ефремович. Водка тут ни при чём, хоть ты её и хлещешь, как воду.
      – Эх, проклятая… Вот ты говоришь, Яков Кириллыч, - что жиды-то, мол… А ведь дымку -то - кто испокон веку продавал? А? Если б народ не спаивали…
      – Ах, бедненький, - оскалился Гурьев. - Спаивают тебя. А ты не пей! Прояви гражданское мужество и народную мудрость - перестань пить, и всё! Как меня напоить, если я не хочу?! А вот если захотел - тогда совсем другое дело. Тогда спаивай меня, не спаивай - всё едино напьюсь. Или не так?
      – Так.
      – А ещё я тебе про жидов расскажу, Иван Ефремович. Очень меня этот вопрос занимает, признаться. Ты думаешь, у них счёт к империи меньше? Сто пятьдесят лет тому они вдруг сделались подданными русского царя. Их кто-нибудь спросил, хотят ли они? Раз. В одночасье все указы и грамоты, что их защищали, польскими и литовскими королями выданные, сделались ничем. Два. Вместо самоуправления или управления - кагал развели, разодрали народ, позволили одним грабить безнаказанно, а других лишили даже возможности толком пожаловаться. Три. Кагал и охотники в солдаты мальчишек с десяти лет сдавали - это что такое, Иван Ефремович? Не на год, не на два. На четверть века. А дети и русского языка-то не знали. Какие из детей солдаты?! Не предупредили, ни словом не обмолвились, - навалились, как… А черта оседлости, а процентная норма, а раскол традиционной системы обучения и воспитания, из которой вся эта социалистическая муть поднялась? А как в пятнадцатом году начали сотнями тысяч сгонять людей с насиженных мест из-за угрозы австрийского наступления, и что творилось при этом, какие безобразия? Я вам ещё могу с десяток причин и поводов назвать, но дело не в этом. Надо перестать раздавать тумаки друг другу и начать вместе делать что-нибудь стоящее. Страну из беды выручать, например.
      – А даже если и так, Яков Кириллыч. Пускай и так. Однако, что же. Жиды ведь Царя умучили. Или нет?
      – Подонки. Просто подонки, понимаешь, Иван Ефремович? Всякой твари там было по паре, в расстрельщиках - и еврей-выкрест, и немцы, и латышские стрелки, и русские. А приказ на это убийство отдали Ленин да Свердлов. И суть их не в том, жиды они или не жиды, а в том, что Россия им - хуже постылой жены была. Германский порядок им - икона да свет в окошке. Не в том беда, что жиды, а в том, что не русские. В этом всё дело, Иван Ефремович. Ты вот подумай, друг любезный. Все иные-прочие как прозываются? Тот - англичанин. Этот - француз. Немец. Китаец. Почему не "китайский" или "немецкий"? А? Только русский - русский. Почему?
      – Ну, - Шлыков нахмурился и отставил в сторону бутылку.
      – Русские, Иван Ефремович - это царские. Вот ты, к примеру, казак - а всё равно русский. Татарин - тоже русский. И калмык. И все остальные. И в княжьих дружинах кого только не было - сам чёрт ногу сломит разбираться. Но все - русские. Потому что Русь - это Цари. А Цари - это Русь. Вот такое дело, Иван Ефремович.
      – Матерь Божья, - тихо проговорил Шлыков и перекрестился. - Яков… Кириллыч… Да ты…
      – А они - не русские были, Иван Ефремович, не царские, - словно не замечая замешательства Шлыкова, продолжил Гурьев. - Царь им мешал своё чёрное дело творить, Россию по клочку растаскивать. И не черти они никакие, а так, бандиты и уголовники. Чужие они нам. Всем русским - чужие.
      – А ты откуда же, Яков Кириллыч, всё это знаешь? - сипло спросил Шлыков, как-то странно глядя на Гурьева.
      – Да уж знаю, - он усмехнулся. - Был у меня такой каприз пару годков тому назад. Нет ничего тайного, Иван Ефремович. Есть те, кто желает знать, и кто не желает.
      – Во как…
      – Ты пойми, Иван Ефремович. Россия - страна тысячи лиц и держава множества языков. В этом её сила, залог её вечности. Орёл её герба смотрит и на восток, и на запад. Никакую другую страну за исключением, быть может, Америки, столько людей, самых разных и совсем друг на друга не похожих, не числят своей Родиной. И русский Царь до тех пор был настоящий Царь, пока ко всем своим подданным относился равно спокойно и справедливо. Пусть будет царь, разве я против? Только как символ Божьего мироустройства, что смиряет гордыню и похоть людей, а не одна голова, которая всё за всех решает. Это глупость, и ничего больше. Придётся думать самостоятельно. И в будущей России, если она захочет Россией остаться, иначе никак невозможно. Ты уж мне поверь, пока просто на слово. А насчёт жидоморства… Мне лично оно особенно не нравится, по целому ряду причин. Я, конечно, не настолько наивен, чтобы думать, будто оно совсем и навсегда исчезнет. Но вот чтобы поводов для него было поменьше, я позабочусь. В том числе в виде дремучего и во всех смыслах предосудительного невежества, - глядя в растерянное лицо Шлыкова, Гурьев усмехнулся и похлопал его по колену: - Соглашайся, Иван Ефремович. Ей-богу, не пожалеешь.
      – А она будет? Россия-то? - глаза Шлыкова сделались совершенно трезвые.
      – Так ведь это не от меня одного зависит. Всем придётся поднатужиться. Конечно, по Маньчжуриям да Парижам отсиживаться и ждать тоже можно. Толку вот в этом совершенно чуть.