Сталиноморск. 28 августа 1940

Гурьев будто очнулся и снова посмотрел на девушку:

— Что?

— Почему она не с Вами?

— Потому что это невозможно.

— Вы давно с ней виделись?

— Давно. Очень давно. Она не здесь, Даша. Далеко отсюда.

— Я знаю, — нетерпеливо сказала девушка, сводя вместе выгоревшие на солнце брови. — Кто она? Испанка? Нет, нет, имя… Кто она, кто!?

Он чувствовал — интуицией, которая практически никогда не подводила его — до тянущей пустоты в желудке чувствовал, насколько важен его ответ. Не правильный ответ — правдивый. Честный. Как на духу. Он не знал, почему и зачем. Но ощущал необходимость этого разговора с предельной, пугающей ясностью, неотвратимой, как восход солнца. Всё зависело от того, сумеет ли он.

— Англичанка, — после недолгой паузы выговорил Гурьев. И добавил, словно извиняясь (Боже мой, перед кем?!): — Даша. Так бывает, — даже если у людей друг к другу очень сильные чувства, но у них такие разные жизни… Такие невероятно разные, что в одну их соединить никак невозможно.

— Это Вы себя так уговариваете.

— Ты жестокая девочка, — улыбнулся Гурьев.

— Нет. Я честная. Хотите, я вам помогу?

— То есть?

— Я думаю, Вы и сами всё знаете. Внутри — всё знаете. Просто иногда — этого недостаточно. Иногда — нужно, чтобы кто-то другой сказал это громко. Не вообще — а Вам. Именно Вам. Вы слышите?

— Слышу, — подтвердил еле заметным кивком Гурьев. — Слышу.

— Это — как будто болезнь, — произнесла девушка так, что у Гурьева внутри всё подобралось в предчувствии чего-то невообразимо важного. — У многих это недолго, почти у всех. Недолго. А у таких, как Вы и как я… Как она — может быть много всякого разного. А потом случается — одно навсегда. И всё. Я очень хочу, чтобы у меня случилось именно так. И как можно скорее.

Даша, не пригнувшись, встретила его взгляд, и тут Гурьев вспомнил. И едва не вскрикнул. Этого просто не могло быть. Невозможно. Немыслимо, как сказала бы Рэйчел. Он знал, что не ошибается. Он не мог ошибиться. Но этого не могло быть, потому что не могло быть никогда. Он не мог забыть. Или перепутать. Он никогда ничего не забывал. И не путал. Да и одно из самых ярких детских впечатлений невозможно ни забыть, ни перепутать с чем бы то ни было… Так, сказал он себе. Спокойно. Спокойненько. Очень, очень, очень спокойненько. Мы всё-всё выясним. Но не сейчас. Видит Бог, не сейчас.

— Возьмите меня к себе, — попросила девушка. — Я знаю, Вы можете. Я Вам пригожусь. Я много всего умею — и за маленькими ухаживать, и за ранеными… Я в госпитале почти всё лето проработала, санитаркой. Меня раненые слушаются. Возьмите. Пожалуйста.

Гурьеву пришлось сделать усилие, большее, чем обычно, чтобы голос его прозвучал ровно, как всегда:

— Куда — «к себе»?

— Неважно. К себе.

Она не отступит, подумал Гурьев. Конечно же, она не отступит.

— В каком качестве?

— В любом.

Я, похоже, опоздаю на обед к Завадской, подумал Гурьев. Ну, и… пёс с ним. С обедом.

— Возьмёте? У меня в табеле все-все пятёрки. Кроме географии, но это личное. А так — все. И в аттестате будут — все-все. Честное слово.

— Честное комсомольское?

— Я не комсомолка.

Да что такое происходит, перепугался Гурьев. Не может, не может такого быть. Что, что происходит?! Что?!?

— Почему? — он наклонил голову набок.

— Папа сказал — не лезь. Будешь соответствовать — предложат сами. Нет — значит, не надо.

— Молодец папа.

— Я знаю.

Девушка смотрела на него, не отрываясь, ожидая ответа. Ответ может быть только один, это же очевидно, подумал Гурьев. А она ждёт. Нет. Я не могу.

— Хорошо. Но — с испытательным сроком. Согласна?

— Согласна, — кивнула Даша. И просияла. И снова сделалась вмиг серьёзной: — А она?

— Что — она?!

— Она что-нибудь умеет?

— Даша. Я не думаю, что нам стоит углубляться в эти дебри, — как можно мягче произнёс Гурьев. Со всей мягкостью, на какую был сейчас способен. — Разве можно, стоя на одной ноге, целую жизнь рассказать? Просто мы не можем быть вместе, и всё.

— Опять Вы со мной, как с дурочкой? Вы обещали. Вы ведь не боитесь.

— Нет, — Гурьев улыбнулся.

— Вы думаете, у неё кто-то есть? — упавшим голосом спросила Даша. — Как страшно Вы улыбаетесь. Вы думаете: да, она Вас любит, но у неё кто-то есть? Нет. Нет. Я знаю, так бывает. От ужаса, от отчаяния. Но она?! Как Вы можете думать так о ней?! Как… Как Вам не стыдно?!

— Я так не думаю, — Гурьев прищурился, посмотрел поверх головы девушки, словно раздумывая, что ответить ей. Он действительно раздумывал, потому что это был не тот разговор, который обрывают на полуслове. — Это не так уж важно, как кажется многим. Но я так не думаю. Хотя мне было бы намного легче думать именно так. А ещё легче — знать, что это именно так. Просто у неё есть там дело. Очень важное. А вообще-то женщине не обязательно уметь что-то особенное, — Гурьев улыбнулся, покачал головой. — Женщине вовсе необязательно участвовать в мужских делах наравне с мужчинами. Женщине очень часто — почти всегда — достаточно просто быть. А мужчине — просто знать, что она есть. Я сделал когда-то опрометчивый шаг, втянув её в то, во что не должен был ни в коем случае втягивать. И я… — Гурьев опустил веки. — Всё, Даша. Действительно хватит.

— Нет. Не хватит. Там есть кто-то ещё. Кто?

Младший брат, подумал он. Младший брат.

— Один очень хороший человек. Очень важный человек. Она обязана находится с ним рядом. Он сейчас на войне, и она — она ждёт. Ты же, наверное, знаешь — там, в небе над Лондоном, сейчас война.

Он понял, что проболтался. И что сейчас она всё поймёт. Потому что от этой девушки ничего невозможно спрятать. Ну, по крайней мере, — спрятать надолго.

— Он лётчик, — тихо, потрясённо прошептала девушка. — Лётчик. Пилот. Истребитель. И Вы… Вы страшно боитесь. Просто… Ужасно. Вы его очень любите. Вы… но ведь он — не Ваш сын?!

— Больше, чем сын. Гораздо больше. Ученик.

— Вот оно что… Вот оно что. А у нас с фашистами… пакт. Но это же не дружба никакая, это просто политика. Вы же знаете всё. Вы же понимаете! Нам нужно время, чтобы подготовиться. А потом — мы так ударим по ним! Вместе! И обязательно победим. Обязательно!

Вот, подумал Гурьев. Вот, это хорошо. Пусть пока думает так. Это хорошо, хорошо. Это правильно. Пока — правильно. Лучше пока не нужно. Больше не нужно. Пожалуйста. Пожалуйста. Не нужно больше ни о чём догадываться, хорошо?!

— Всё равно. Это неправильно. Нечестно. Несправедливо. Вы должны быть вместе. Если это любовь… Ведь Вы же не думаете, что всё кончилось, правда?!

— Я много о чём думал. И об этом тоже.

— Тогда позовите её. Скорее.

— Я не могу.

— Почему?!

— Я не имею права.

— Если он её любит по-настоящему, он её отпустит. Он должен понять… Давайте, я ему письмо напишу?! Я ему всё объясню. Я сумею.

— На каком языке? — Гурьев не захотел сдержать невесёлой улыбки.

— In English, — по-английски ответила Даша после короткой паузы. И медленно, но твёрдо продолжила: — I do not speak very well, but I can read and write much better. I simply had no opportunity to practice enough. And now, — perhaps I would have one[26].

Интересно, подумал Гурьев, сколько ещё сюрпризов она мне преподнесёт? Явно не только сегодня. Конечно, акцент довольно жутковатый, но все вспомогательные глаголы, времена и предлоги на месте. Ах, как это радует.

— Меня папа учил. И сама училась. И по-испански тоже, — Даша опять вскинула подбородок: — А как его зовут?

— Эндрю.

— Я на неё похожа? Хоть немного?

— Почему ты спрашиваешь?

— Потому что Вы так на меня смотрите. Особенно. Вспоминаете кого-то, кого видели очень-очень давно. Её? Или ещё кого-то? Другого?

Этого просто не может быть, твёрдо решил Гурьев. Не может быть такого, и всё.

— Нет. Совсем не похожа. Ты очень красивая девушка, Даша, — но совершенно другая. — Гурьев не собирался сегодня углубляться в детали — кто на кого похож и что всё это значит. Пусть будет пока так.

— А сколько ей сейчас лет? Она… намного Вас старше?

— Мне тридцать. А ей скоро исполнится тридцать два. В сентябре.

— Так это не её сын… Брат? Младший брат?

— Да.

— Ладно, — кивнула Даша и повторила с какой-то настораживающей интонацией: — Ладно. Я что-нибудь придумаю. Обязательно придумаю. Вот увидите. Обещаю.

— Давай всё-таки пойдем дальше, — осторожно сказал Гурьев. — А то я опоздаю на званый обед к вашей заведующей.

— Так нечестно, — Даша посмотрела на него.

— Что нечестно?!

— Я Вашу тайну знаю, а Вы мою нет.

— А что за тайна у тебя такая?! — Гурьев опять задавил адреналиновый всплеск — только метнулись по щекам желваки.

Неужели, пронеслось у него в голове. Неужели. Она знает? Что — знает?!? Что за бред лезет тебе в голову, наставник заблудших?!

— А теперь Вы со мной, как с маленькой, — нахмурилась Даша. — Я взрослая.

— Подобные утверждения характерны как раз именно для маленьких, — вздохнул Гурьев. — Скажи ещё — опытная.

— Нет. Не опытная. Но взрослая. А тайна в том, что нет никакой тайны. Все думают, что есть, а на самом деле — нет. Грустно, правда?

Гурьев чуть перевёл дух. Кажется, пронесло. Пока — пронесло. Надолго ли?!

— Не грустно, — ласково произнёс он. — Тайна — это всегда скелет в шкафу. По-моему, лучше обойтись без скелетов. Они имеют привычку выпадать при самых неподходящих для этого обстоятельствах. Ну, и потом — теперь у тебя тоже есть тайна.

— Это Ваша.

— Ну, мы же с тобой друзья, — Гурьев улыбнулся, покачал головой. — Мы так и будем болтать по колено в воде, пока не стемнеет?

— Конечно, нет. Идём.

— Мы разве на «ты»? — вкрадчиво поинтересовался Гурьев, уже угадав ответ и заранее смиряясь с неизбежным. А попробовал бы я трепыхнуться, подумал он не очень весело.

— Но ведь ты сам сказал — мы друзья. В школе я буду ужасно, до тошноты вежливая. А вообще… Я не знаю, почему. Я просто — так чувствую. Можно?

Это да такой степени непедагогично, подумал Гурьев с ужасом. До такой степени, что…

— Можно.

— Гур.

— Что?!

— Опять я угадала, — Даша посмотрела на Гурьева, как показалось ему, снисходительно. И улыбнулась.

— Угадала, — он смотрел на неё так, словно видел впервые. — Угадала ты, Даша.

А, всё равно, махнул он мысленно рукой. Всё равно через два дня вся школа будет его так называть. Ничего не попишешь. А там — и весь город. Пророчество.

— Я всегда угадываю, — она пожала плечами так, словно речь шла о чём-то безнадёжно обыденном и скучном, как тетрадь в линеечку. — Идём?

Они дошли до его скалы, потом, одевшись, быстро дошлёпали до пляжа, вместе поднялись в будку спасателя.

— Чердынцева?! — Огромный, похожий на боцмана пиратского галеона — только без повязки на глазу — мужичище вытаращился на них, переводя взгляд удивительно ясных, детских каких-то, глаз с Гурьева на Дашу. Лицо у него тоже было такое открытое, детское — просто читай, не хочу. — Заходи, кума, любуйся… Ты чего?!

Проклятые маленькие города, подумал Гурьев. Ненавижу.

— Познакомьтесь, Денис Андреевич, — Даша вздохнула и виновато посмотрела на Гурьева. — Это Денис Андреевич Шульгин, наш учитель физкультуры. А это…

Гурьев пожал веслообразную лапищу:

— Перекись, вата есть? Надо царапину обработать.

— А что случилось-то?!

— А не надо вопросов. Не надо, — покачал головой Гурьев. — Сами справитесь, или помочь?

— Справимся, товарищ Гурьев.

Ему показалось, что в голосе Шульгина прозвучало что-то вроде обиды. Вот это напрасно, напрасно, подумал он. Напрасно я так с ним. Правильный мужик. Пригодится. Для дела — и вообще, пригодится.

— У тебя рубашка есть? — гораздо мягче спросил Гурьев и улыбнулся — своей нормальной улыбкой, против которой не было защиты ни у кого, никогда. — Ты посмотри, в каком я виде. Люди сейчас разбегаться начнут.

— Да нормально всё, — заговорщически усмехнулся Шульгин. — Щас.

— Спасибо, — надевая великоватую рубаху, от всего сердца поблагодарил Гурьев. — Я за таксомотором сбегаю, а вы тут полевой лазарет пока разверните. Салют.

— Ну?! — повернулся к девушке Шульгин, когда хлипкая дверца будки затворилась за Гурьевым. — Рассказывай, быстро!

— Не могу, — покачала головой Даша. — Я честное слово дала.

— Садись, — мрачно кивнул Шульгин. — Ишь, ты. Честное слово. Эх, Чердынцева, Чердынцева. Одни хлопоты с тобой, одни хлопоты…

Гурьев возвратился через десять минут:

— Всё, едем. Денис Андреич, дай одеяло какое-нибудь, я завтра верну.

Шульгин хмыкнул довольно — судя по всему, скорый переход от официоза к неформальному сотрудничеству ему импонировал. Он вытянул из сундука позади себя и протянул Гурьеву требуемое:

— Только не забудь. Имущество-то казённое, Яков Кириллович, сам понимаешь.

— Не забуду. Бывай.

Набрасывая на плечи девушки одеяло, Гурьев недовольно проворчал:

— Идём быстренько, на нас смотрят. Терпеть не могу привлекать внимание.

Даша, коротко взглянув на Гурьева, улыбнулась, — опять эта снисходительная улыбка, подумал он, — и пошла вперёд. Как она ангельски соблазнительно выглядит в этом жутком одеяле, мысленно вздохнул Гурьев. Господи. Рэйчел.

Возле дома Чердынцевых такси остановилось. Быстро оценив картину — небольшая, чисто выбеленная хата в южнорусском стиле, невысокий штакетник забора, калитка с крючочком от честных людей и крошечный палисад, — Гурьев понял: нет. Так не пойдёт. Он спросил:

— Когда отец вернётся?

— В октябре. Точно я не знаю — это военная тайна. Я вас сразу же познакомлю. Он немножко будет ревновать сначала, но ты не пугайся, ладно?

— Я попробую, — усмехнулся Гурьев. — Ты как с хозяйством одна управляешься?

— Соседи помогают, если что. Да у нас и нет никакого особенного хозяйства. Справляюсь. Я привыкла.

Вот обормот, сердито подумал о Чердынцеве Гурьев. Разве можно ребёнка так мучить?! Ну, я тебе вправлю мозги, мореход, дай только тебя дождаться. Ох, вправлю.

— Теперь слушай, — ласково сказал Гурьев. — У меня времени — ну, просто уже минус час. Давай быстренько переодевайся — и назад в машину.

— Зачем?! — у Даши глаза стали круглые-круглые.

— За Денисом Андреевичем съездим. Побудет с тобой до вечера, а там я придумаю что-нибудь.

— Гур…

— Всё, всё. Это приказ.

— Почему?!

— У приказа есть место действия и срок исполнения. Ответа на вопрос «почему» ни один приказ никогда не содержал — и не будет. Дочери военного моряка полагается это знать.

— Да, я быстро, — девушка выскользнула из автомобиля и скрылась за калиткой.

— Мотор не глуши, — буркнул Гурьев таксисту, оторопело озиравшему всю сцену. — Сейчас поедем.

Через несколько минут Даша появилась снова, быстренько уселась на сиденье и протянула Гурьеву аккуратно сложенную и отутюженную рубаху и свёрнутое скаткой одеяло. Чистюля, подумал Гурьев. Чистюля и аккуратистка. Отличница. Совсем, как Рэйчел. Какая-то непонятная, абсолютно безосновательная, беспочвенная радость клокотала в нём, бурлила, как пузырьки воздуха в кипящей воде. Что, у неё и утюг под парами стоит?! Господи, подумал Гурьев, да что же это такое?!

— Трогай, — проворчал Гурьев шофёру, натягивая свою рубашку, приятно щекочущую кожу теплом.

— Гур… А что случилось?

Гурьев приподнял бровь и указал глазами на шофёра. Даша быстро кивнула и отодвинулась вглубь сиденья.

Шульгин, кажется не столько удивился, сколько обрадовался:

— Здорово! Зайдёшь? У меня есть как раз согревающего по…

— Я не зайду, а ты выйдешь, Денис, — тихо произнёс Гурьев. — Сколько до конца рабочего дня?

— Час ещё…

— Снимаю с дежурства. Вперёд.

— А…

— По дороге.

Выслушав короткий отчёт о событиях, Шульгин почесал то место, где когда-то росла буйная шевелюра, а теперь имелась гладкая и загорелая до черноты лысина:

— Ничего не понимаю… Это ж не ребёнок, а чистое золото!

— А я о чём. У меня, Денис есть интуиция. Она у меня большая. Большая-пребольшая. И она мне уже битый час твердит: всё это неспроста и очень, очень чревато. Поэтому я сейчас отправляюсь к вашей Завадской на рекогносцировку, а ты бдишь около Дарьи, аки пес цепной. Если что — бей и не думай. Думать и отвечать за всё буду я.

Шульгин сплюнул и длинно, громко и обстоятельно исследовал подробности родословной живой силы вероятного противника. Гурьев догадался, что в основу исследования лёг целый ряд весьма рискованных допущений и смелых гипотез о степенях родства и некоторых малоизвестных науке подробностях анатомии мифологических существ — персонажей народного фольклора, — но форма, форма! Поэт, вздохнул Гурьев. Мне опять повезло.

— Ты иссяк? — поинтересовался Гурьев, когда Шульгин сделал паузу для забора воздуха.

— Да ты что?!? — оскорбился Шульгин. — Да это ж так, разминка! Щас я…

— Стоп-машина. С этой минуты — такие слова произносятся про себя. А лучше — вообще не произносятся. Постепенно изымаются из обращения. Знаешь, откуда матюги взялись?

— Знаю. От татар.

— Сам ты от злых татаровей, — беззлобно усмехнулся Гурьев. — Матерщина — матерные слова — это проклятия, имена бесов. И человек, произносящий эти слова, особенно — попусту, автоматически призывает этих бесов на себя, своих детей и свой род. Материться — значит уничтожать разум и здоровье. Как своё, так и тех, кто эти ругательства слышит. Матерщина, Денис — это оружие. Страшное оружие. А оружие вынимают, чтобы убить. Вот, например, приходят наши красавцы за девочкой, — а тут вылетает из-за острова на стрежень товарищ Шульгин, и: та-та-та! та-та-та! та-та-та! Это есть боевое применение тонкого инструмента. И мне нравится. Как ты выражаешься: приходи, кума, любуйся. Так что — язычок-то прикуси до поры. Вопросы?

— Так ты — это?! — обалдело уставился на него Шульгин. — Правда, учитель, что ли?!

Сталиноморск. 28 августа 1940

Оставив Дашу с физруком и строго-настрого наказав звонить, в случае чего, Завадской — телефон имелся в доме напротив — Гурьев, хотя и с опозданием на целых десять минут, всё же угодил на званый обед.

Завадская провела Гурьева в комнату. Пушистая полосатая кошка выпрямилась при его появлении на диване и удивлённо сощурила на гостя зелёно-серые глаза с вертикальными щёлками-зрачками, — яркое солнце широким потоком света заливало комнату через большое окно в шесть стёкол. Прочитав кошкины нехитрые мысли, Гурьев улыбнулся. Мурка, успокоенная его «поглаживанием», опять улеглась, мгновенно свернулась калачиком и затарахтела довольно и мирно. Кажется, хозяйка не придала значения эволюциям своей любимицы. Ну, это и к лучшему, подумал Гурьев. И улыбнулся снова.

— Садитесь прямо к столу, голубчик, Вы как раз вовремя! И чувствуйте себя, как дома.

Гурьев не ошибся в своих предположениях — кормить его собирались на убой. Пища, которой вынужденно наталкивались большинство соотечественников, вызывала у него сложную палитру эмоций. С продуктами в родных пенатах дело обстояло прескверно, а уж о поддержании привычной с детства морской диеты не следовало и мечтать. В общем-то, всё это было отнюдь не смертельно. Давно, ещё совсем подростком, он научился спокойно есть всё, что в принципе съедобно, даже то, от чего любого другого неделю тошнило бы желчью. Но — превращение этого в пищу требовало ресурсов организма, которые можно было направить на куда более важные и полезные участки работы. Кое-что начало в этом направлении меняться только в последние года полтора, но медленно. Очень медленно. Я же не могу браться за всё и всё тащить на себе, грустно подумал Гурьев. В цековский распределитель он старался заглядывать как можно реже, тем более что и там ассортимент товаров отнюдь не соответствовал его предпочтениям. И в гости избегал поэтому ходить без крайней на то надобности. Вот разве как сейчас.

Гурьев прикинулся — и весьма правдоподобно — наповал сражённым кулинарными ухищрениями хозяйки, и даже попросил добавки, ввергнув Завадскую в совершенно лирическое расположение духа, чем и не преминул воспользоваться незамедлительно. Отодвинув тарелку и вытерев губы мягкой, ненакрахмаленной — что тоже было приятно — салфеткой, он улыбнулся со всей обворожительностью, на которую был способен:

— Дражайшая Анна Ивановна. Хочу вас попросить рассказать мне об одном человеке.

— О ком же?

— О Даше Чердынцевой.

— О, Господи! Что случилось?!

— А что, обязательно должно было что-то случиться? — Гурьев сделал большие глаза.

Глазоньки вышли что надо, но Завадскую не так-то легко было провести на мякине:

— С этой чертовкой постоянно что-то случается, не ребёнок, а сущее наказание, кошмар! Рассказывайте сейчас же!

— Да ничего не случилось, Анна Ивановна, оставьте, право слово. Просто случайно познакомились на пляже.

— Не лгите. Она не ходит на пляж. Или прыгает со скалы под крепостью, или забирается с книжкой в такую глухомань, что… Ну-ка, рассказывайте быстро!

О, вот это я не учёл, подумал сердито Гурьев. Да что это такое со мной сегодня?! Лопухнулся, как последний салажонок. Протух, можно сказать. Ладно.

— Ничего страшного, повторяю, не случилось. Мы действительно случайно познакомились. Я тоже решил прыгнуть со скалы.

И прыгнул, подумал он. Действительно, прыжок со скалы. Смешно. Обхохочешься.

— Вы хорошо плаваете?

— Не жалуюсь.

— Надеюсь, она была в купальном костюме, — проворчала Завадская, косясь на Гурьева всё ещё с явным подозрением.

— Да, — он позволил себе улыбнуться. — Всё было предельно целомудренно. Даже скучно.

— Слушайте, Вы!

— Я пытаюсь Вас слушать, Анна Ивановна, — Гурьев наклонил набок голову. — Но Вы же не рассказываете, мне приходиться разогревать Вас репризами.

Завадская, помолчав несколько секунд, вздохнула:

— Очень, очень талантливая девочка. Просто невероятно одарённая. Вся, как обнажённый нерв. И, как все талантливые люди, чудовищно своенравная и неровная. Без матери, отец вечно болтается в море, женщины приходят и уходят. Она вам что-нибудь рассказывала о нём?

— Не так чтобы уж очень много. Но звание и должность мне уже известны. Он что, не женат?

— Ну, дождётесь от Чердынцева женитьбы! Анна, его жена, Дашина мать, умерла от родильной горячки. Он остался с недельной девочкой на руках. Один. Другой бы… Ну, Вы же понимаете, Яков Кириллыч!

— Понимаю. Хотя вряд ли до конца. Сколько лет ему было?

— Двадцать четыре.

— О.

— Да, голубчик. Вот такой человек.

— Вы его хорошо знаете?

— Я всех в этом городе знаю, — вздохнула Завадская.

— Он уже адмиралом должен быть.

— Чердынцев?! Адмиралом?! Ни за что. Умрёт капитаном эсминца. Если не спишут на берег.

— Пьёт? — нахмурился Гурьев.

— Ну, не больше прочих. Не в этом дело. Начальство — ни в грош не ставит.

— Но матросы у него — как у Христа за пазухой, — улыбнулся Гурьев.

— Вам, конечно, хорошо знаком подобный тип.

— Я сам такой.

— Я обратила внимание.

— А про Анну? Что-нибудь, поподробнее?

— Не могу, к сожалению, — Завадская вздохнула и бросила рассеянный взгляд на кошку, по-прежнему с царственным видом восседавшую на подоконнике. — Об Анне я действительно ничего не знаю. Михаил появился здесь с нею вместе в двадцать втором, и кто она, и откуда — я не знаю. Я думаю, как это ни ужасно, что… Вы понимаете?

— Понимаю, — подтвердил Гурьев, чувствуя, как стекленеет его улыбка. И что он, чёрт подери, ничего не может с этим поделать.

Спокойно, спокойно, сказал он себе. Спокойно. Ещё ничего не ясно. Мало ли бывает совпадений? Случайностей? Просто похожих людей, наконец? Бутафорим дальше. Завадская ничего не заметила. Не могла заметить, не тот уровень подготовки, как уже было отмечено. Он поудобнее уселся на стуле, потрогал подстаканник за витую серебряную ручку, чуть шевельнул бровями, улыбнулся естественнее:

— Да. Так что же Даша?

— Что Даша? Даша пишет стихи, поёт, как сивилла, танцует, рисует… Проще сказать, чего она не умеет, чем перечислить её таланты.

— И чего же она не умеет?

— Подчиняться. Максимализм и бескомпромиссность на таком уровне, — только попробуйте не соответствовать! Уничтожит презрением. Ужас, а не девочка.

— Это не ужас, Анна Ивановна, — Гурьев улыбнулся отчаянно. — Это просто прелесть, что такое.

— Не вздумайте, голубчик. Даже не смейте думать об этом, — Завадская выпрямилась на стуле. — Иначе…

— Не волнуйтесь, Анна Ивановна. Всё будет в цвет.

— Что? Как?

— Это такой московский жаргон, — пояснил Гурьев. — Означает, что я полностью осознаю всю серьёзность ситуации. Не переживайте понапрасну.

— Понапрасну не стану. А Вы не подайте повода.

— Нет. Не подам.

— Да-да, разумеется. Холостой столичный красавец с байронической грустью в глазах. Так я Вам и поверила. И откуда Вы только свалились на мою голову?!

— С неба, Анна Ивановна. С неба. А если я сказал, это значит — я сказал. Мы уже выяснили отношения.

— У вас есть кто-то? В Москве? — быстро спросила Завадская. — Она приедет?

— Трудный вопрос, — восково улыбнулся Гурьев. — Надежда — верная сестра, как говаривал наш классик Александр Сергеевич.

— Ну, хорошо, хорошо, голубчик, я не буду лезть, Вы уж простите. Я просто беспокоюсь!

А я-то как беспокоюсь, подумал Гурьев.

— Слово, Анна Ивановна.

— Хотя бы до следующего лета. Пожалуйста.

— Да что это Вы, в самом-то деле, — Гурьев приподнял правую бровь. — Она же ребёнок ещё!

— Ох, нет, — почти простонала Завадская, — ох, да нет же, голубчик, Яков Кириллыч, она совсем женщина! Вы думаете, я не понимаю ничего?!

— Так и я ведь понимаю — поверьте, ничуть не хуже.

— Ох, не знаю, не знаю!

— Я знаю. А что там за история с географией?

— Откуда Вам известно?! — подозрительно нахмурилась Завадская.

— Мы случайно выяснили, что в табеле у нашего сокровища сплошные пятёрки — кроме географии. И прозвучала сакраментальная фраза — это личное. Остальное не составляет труда продедуктировать.

— Я не хотела бы сейчас в это углубляться. Это… Ничего серьёзного. Ну, почти.

— Почти? — оводом впился Гурьев. — Ага, как интересно. Дальше, пожалуйста.

— Яков Кириллович, я не собираюсь Вам всё прямо сейчас рассказывать. Во-первых, совершенно не желаю портить настроение ни Вам, ни себе!

Гурьев опять повторил этот странный птичий жест — чуть наклонил набок голову. Что-то было в этом наклоне, — опасное. Опасное — не по отношению к ней, Завадской, но… Это опасное сияние уверенной силы окружало её собеседника, словно невидимый ореол. Завадской снова — в который раз — подумалось: не может же это всё на самом деле?! Она поплотнее закуталась в свой платок. А Гурьев проговорил, пряча под прищуром серебряные сполохи в глазах:

— Мне невозможно испортить настроение, дражайшая Анна Ивановна. Я вообще не человек настроения, потому что оно у меня давно и бесповоротно испорчено. Вероятнее всего, навсегда. И если бы я вздумал жить в соответствии с таковым, то не гонял бы тут у Вас чаи с бубликами, а находился совершенно в другом месте и абсолютно ином качестве. Так что покорнейше попрошу обрисовать драматургию. Можно штрихами.

— Язычок у Вас, — почти непроизвольно отодвигаясь к спинке своего кресла, проворчала Завадская.

— Ну да, Анна Ивановна. Ну да. Сгораю в пламени любопытства.

— Ну, хорошо, — Завадская длинно вздохнула и покосилась на Гурьева. — Сама не знаю, чем Вы так на меня действуете?!