1. Таня

До чего обманчивы девичьи “люблю!”. И даже “очень люблю!”. И даже “совершенно не могу без тебя!”.

До чего легко они сменяются таким же горячим “не люблю!”, “оказывается, не люблю!”, “люблю, но не тебя...”. До чего легко!

Я был уверен, что на такое способен кто угодно — только не Таня! Больше, чем себе, верил ей!

Конечно, мы ссорились иногда, но ведь все ссорятся. И даже при ссорах я ни разу не обижал ее. Это немыслимо — обидеть Таню. Она для меня святая. И отлично знает это.

Почему же письмо? За что?

Может, я действительно неудачник и прав Женька Верхов? Я назвал его тогда, зимой, подлецом. Негромко. Никто больше не слыхал. Мы вдвоем говорили. А он отшатнулся и побледнел, и глянул на меня своими темными глазами бездонно и ненавидяще, и напророчил:

— Ты просто неудачник, Сандро! Тебя всегда будут преследовать неудачи! И ты это понимаешь и потому завидуешь!

А я не завидовал — презирал его. Он выдал за свое изобретение то, что удалось найти мне, — эти самые коэмы, коробочки эмоциональной памяти, которые сделали его знаменитым.

Он, правда, не смог довести их до конца.

А я был близок к концу. Но все бросил. Противно стало.

Таня тогда спорила со мной. Вовсю.

Мы бродили по хрустящему снегу парковых аллей, и она допытывалась:

— Почему ты молчишь? Почему громко не скажешь правду? Кончился бы этот кошмар!

— Не вижу кошмара.

— Но ведь тебя обокрали!

— Идея — не собственность. Кстати, это и не моя идея. Ты же сама подкинула мне книжку того фантаста. Двухсотлетней давности. Это его идея.

— Но ведь Женька знал, что ты работаешь... Он поступил нечестно, подло! И я, как дура, все ему разболтала!

— Это дело его совести. И, пожалуйста, не называй себя дурой.

— Шур! А если я скажу всем то, что не хочешь говорить ты?

— Это будет уже совсем смешно!

— Обидно, Шур!

Она упорно зовет меня Шуром. Только одна она. Ребята зовут меня Сандро. Учителя — Сашей. Дома меня зовут Аликом. Но все это Тане не нравится. “Ты для меня не такой, как все, — сказала она еще в седьмом классе. — И звать я тебя буду не как все”.

— Конечно, обидно, Танюш! — согласился я. — Но это не проблема жизни. Сделаю что-нибудь другое.

— Да ты просто доведи до конца коэмы! Ему ведь не под силу сделать обратную связь — от коробочки в мозг. А ты сделаешь — и все станет ясно.

— Вот этого не буду! Скажут, что я продолжил дело Верхова. Развил его открытие. Не хочу быть продолжателем дела Верхова.

— Для кого эти коробочки, Шур? Для него? Или, может, для одного тебя?

— Не надо демагогии, Танюш! Я все понимаю. Если это станет необходимо человечеству — оно все равно сделает. А я — не буду!

— Ты не решай сейчас! Потом решишь! Я заметила, ты с годами умнеешь.

Я расхохотался и сгреб Танюшку в охапку, и закружил по аллее. Сквозь голые, темные ветки деревьев на нас сыпалась твердая, холодная снежная крупка. Через несколько минут и она завертелась, закрутилась, начала бить по лицам.

— Опять метель! — сказала Таня. — Скорей бы весна!

А я почему-то вспомнил о далекой планете Рита, которую открыли астронавты “Урала”. Там нет ни зимы, ни весны, ни осени. Всегда ровный климат — из года в год, из века в век. Скучно это, наверно! На Земле всегда чего-то ждешь. Зимой — тепла. Летом — прохлады. Осенью — снега. Без ожидания — какая жизнь? А чего ждать на Рите?

Таня вдруг остановилась, обняла меня за шею и прошептала в ухо, прижимаясь горячей щекой к моей щеке:

— Я очень верю в тебя, Шур! Ты очень нужен мне! Я не могу без тебя! Люблю тебя очень-преочень!

...А теперь вот я читаю неумолимо короткое Танино письмо и внешне все еще не верю ему. Оно кажется невероятным, неправдоподобным! Но где-то далеко, в глубине души, я ему уже поверил. И именно там, в этой непонятной глубине, нарастает душная, темная тяжесть, и все поднимается и поднимается, и вот уже весь я будто свинцовый и полузадушенный ею.

Я читаю письмо снова и снова. И невольно ищу в нем хоть какой-то, хоть самый маленький проблеск надежды, хоть какую-то мягкость.

Нельзя же вот так, сразу!

Но проблеска нет. И мягкости нет. Письмо безжалостно.

И, значит, Танина любовь — уже только прошлое. То прошлое, которое всегда будет мучить меня. Тем, что оно прекрасно и невозвратимо.

И самое ужасное — неожиданность. Еще вчера вечером Таня была нежна, ласкова...

Правда, в последние дни она казалась мне странной, ушедшей в себя. Я видел, что она все время напряженно о чем-то думает, что-то решает. Впрочем, это я уже сейчас понимаю, что она решала...

Олега Венгрова я не видел давно, с осени. Мы учимся в разных школах и редко встречаемся. Как-то в октябре мне вдруг стало очень тоскливо вечером, и я пошел встретить Таню. Она занималась в литературной лаборатории. Обсуждали они там чьи-то стихи и страшно кричали. Я очень тихо вошел в маленькую полукруглую аудиторию и сел у самых дверей, и долго никто меня не замечал. Потом заметил Олег и толкнул локтем Таню. Она подбежала возбужденная, раскрасневшаяся и очень громко спросила:

— Что случилось?

И вроде даже рассердилась, когда я сказал, что ничего. Вернувшись на свое место, рядом с Олегом, Таня еще долго обсуждала те стихи.

А мне было очень тоскливо. Наверно, потому, что Олег сидел рядом с Таней. Они, кажется, все время сидели в этой лаборатории рядом. Олег очень давно влюблен в Таню — она сама говорила.

Когда вышли на улицу, Олег спросил:

— Ну, как тебе? Понравилось?

— Кричите много, — ответил я. — У нас в киберлаборатории тихо.

Он торопливо простился и ушел, чтобы не мешать. Он все отлично понимал, черноволосый, усатый Олег, высокий и стройный, как киберманекен. Он неглупый парень и не надоедал Тане своими безответными чувствами.

Впрочем, не один Олег был влюблен в Таню. Не один он посвящал ей свои стихи. Мне уже давно пришлось смириться с этим. Потому что когда рядом с тобой красивая и умная девушка, в нее обязательно влюбится кто-то еще. И нужно научиться терпеть это, если вообще хочешь быть с такой девушкой.

И я терпел. Даже старался казаться равнодушным. И вроде это удавалось. Таню всегда удивляло мое равнодушие к ее поклонникам.

А теперь, если мы вдруг окажемся где-нибудь втроем — Таня, я и Олег, прощаться и уходить надо мне.

Впрочем, нет! Мы нигде не окажемся втроем! Таня счастлива. Такое безжалостное письмо может написать только очень счастливый человек.

А мне нужно привыкать к тому, что я один, что нельзя взять любимую за руку, обнять ее, вызвать в любое время по радиофону. Раньше я мог вызвать Таню хоть ночью. Она сердилась, когда я будил ее, но прощала. И сама будила меня, если что-то ее мучило.

Сколько раз мы так мирились — ночью, по радиофону!.. Не могли уснуть не помирившись.

Хорошо хоть, что она написала все это в последний день и отдала мне письмо после последней проверочной беседы, когда остались уже какие-то часы до последнего собрания...

Сегодня вечером нам объявят не только результаты проверочных бесед. Скажут еще, кого отобрали в подготовительный лагерь “Малахит”, кто имеет шансы улететь на эту далекую Риту.

В добровольцы мы с Таней записались еще в начале мая. Тогда две трети класса записались и, конечно, Женька Верхов с Ленкой Буковой. В последний год Женька всерьез занимался спортом и стал мускулистым и сильным, хотя он по-прежнему высокий, полный, а таких не часто берут в астронавты. Лишний вес, лишняя еда и кислород — все это кое-что значит для космических кораблей, где каждый килограмм под контролем.

Я никак не мог понять, почему записался Женька. Никакие блага нас на Рите не ждут. Там надо будет много работать и трудно, по старинке. Потому что ребята, которые прилетят на двух кораблях до нас, немногое успеют. Всего шесть лет отделяют один корабль от другого.

Женька, конечно, понимает это. Но если он искренне хочет лететь, может, он не так уж безнадежно плох, как я привык думать о нем?

Впрочем, никак не могу забыть древнейшую истину: единожды солгавши — кто поверит?

А что, если в “Малахит” возьмут нас с Таней? И еще два года мы будем там учиться рядом... Вдруг нас возьмут, а Олега — нет? Что тогда?

Наверно, ничего тогда... После такого-то письма!...Я уже знаю, что ничего не удастся сделать в этот день. Ни почитать, ни поработать над радиофонами, к которым я вернулся зимой, когда забросил коробочки эмоциональной памяти.

Я уже знаю, что весь день буду думать о Тане, и завтра тоже, и послезавтра, и вообще до тех пор, пока не смогу улететь куда-нибудь далеко.

Хорошо бы нажать в себе какую-то кнопочку и приказать — не думать о Тане.

Но нет такой кнопочки.

Может, у людей будущего появится что-нибудь в этом роде? Может, время им будет настолько дорого, что они изобретут способ не убивать его на явно бесполезные переживания?

Я беру во дворе школы свободный биолет, задвигаю дверцу, подключаю клеммы к вискам и молча приказываю киберу: “К Звездному озеру. По шоссе. К пляжу”.

Кибермозг биолета записывает сигнал моих биотоков, и вспыхнувшая зеленая лампочка говорит, что можно отключить клеммы.

Теперь — хоть спи. Биолет привезет куда надо. Его кибер знает все дороги в радиусе пятидесяти километров от центра города. Он выберет кратчайшую и установит допустимую скорость, и избежит столкновения с другими машинами. И если уж только понадобится ехать дальше пятидесятого километра, тогда нужно подключать клеммы и давать команды.

А Звездное озеро близко — на тридцать восьмом километре.

Мой биолет медленно, лениво выкатывается на пухлых шинах со школьного двора, сворачивает за угол и ныряет в полутоннель ближайшей улицы. Здесь, под широкими балконами движущихся тротуаров, под ажурными мостиками, перекинутыми над проезжей частью с одного тротуара на другой, биолет прибавляет скорость, и шины его приподнимаются и становятся высокими и узкими.

Машина все еще идет вдоль глухих стен подвальных этажей, мимо площадок, по которым можно съехать к стоянкам возле лифтов различных зданий.

Но вот кибер выруливает машину на середину трассы, затем к другому ее краю — и я уже слышу, как свистит ветер позади, и чувствую, что колеса биолета оторвались от гладкого пластобетона и исчезли в “брюхе” машины.

Теперь она пойдет на воздушной подушке до самого поворота к Звездному озеру.

Когда-то там не было озера. Была зеленая долина между тремя горами. И ручеек в долине. Я видел этот ручеек в стереофильме, на уроке краеведения. А потом геологи нашли в глубине, под этим ручейком, большую реку. Горячую реку.

Ее вскоре отвели к городу. Городам всегда не хватает горячей воды. А в долине поставили плотину, и образовалось озеро. Оно не замерзает даже зимой, в крутые уральские морозы. И зимой здесь купаются.

А летом это озеро приходится охлаждать. Потому что иначе купаться в нем летом нельзя.

Сегодня я буду плавать в Звездном озере. До полной усталости, до изнеможения. Буду плавать до тех пор, пока не придет время ехать на вечернее собрание в школу, на последнее собрание нашего выпускного класса.

2. Лина

На пляже, конечно, полно народу. Жарко. Июнь на исходе. Один за другим подходят биолеты, и из них выбираются парни, девушки, какие-то галдящие мальчишки. Народ постарше, посолиднее — здесь с утра. Солидные люди в пекло не едут. Сейчас уже приезжают только такие, как я, — случайно завернувшие. И, конечно, у них, как и у меня, нет с собой плавок, и приходится идти к раздаточным автоматам, и, по всегдашнему моему везению, у автоматов оказывается немало парней.

Я растерянно останавливаюсь, ищу глазами конец очереди и вдруг слышу свое имя:

— Сандро! Тарасов! Тебе взять?

Я даже не сразу понимаю, чей это голос. Знакомый голос. Но чей?

Потом вижу возле самого автомата чернобровое лицо Марата Амирова. Знакомый парень! Из четыреста восьмидесятой школы. Правда, я его уже больше года не видел...

— Возьми, Марат! — кричу я.

— Одни?

— Да.

Через минуту Марат подходит с гладенькими зелеными плавками, которые все мы выкинем в переработку, уходя с пляжа. Плавки выпускаются специально для тех, кто забывает свои, привычные и, конечно, более удобные.

— Надоели уже эти тихоходы-автоматы, — ворчит Марат. — Толкайся возле них!.. Вываливали бы прямо на полку!

— Тогда человека надо ставить! — строго замечает сбоку какой-то парень постарше нас. — Ты пойдешь сортировать плавки?

— Еще чего! — Марат усмехается.

— То-то! — бросает парень и уходит к воде.

— Ты с ребятами? — спрашивает Марат.

— Один.

— Тогда пошли к нашим. У нас тут целый кагал.

Мы идем к кабинкам, в которых можно переодеться, и я интересуюсь:

— Как у тебя проверочные беседы?

— Вроде нормально, — отвечает Марат. — Сегодня вечером узнаем. А у тебя?

— Вроде тоже.

— На Риту записывался? — спрашивает Марат.

— Да. А ты?

— И я — да. Только ничего не выйдет, старина! Пойдем в институты. Говорят, мест пятнадцать нашему городу, не больше. Где тут попасть? Так что я морально готовлюсь в институт.

— На историка?

— Да. Твердо!

Когда-то Марат занимался в нашей киберлаборатории. Еще в седьмом классе. Тогда у нас была одна лаборатория на три школы. Потом в четыреста восьмидесятой создали свою. Но Марат уже не работал у них — ушел к историкам. Почему-то его увлекли первобытные люди, и он летал с археологами в Мексику и в пустыню Калахари, и раскапывал там какие-то могилы, собирал кости людей и черепки их посуды.

Может, он тогда уже решил лететь на Риту, населенную дикими, первобытными племенами? Потому и ушел к историкам?..

Вообще-то я тоже еще в седьмом классе решил для себя этот вопрос. Решил твердо — надо лететь. Потому-то и изучал целый год материалы об этой планете и делал потом о ней большущий доклад на трех уроках по истории космонавтики.

Но из киберлаборатории я не ушел. Понял, что без электроники не обойтись и там, на Рите. Ни нам, ни ритянам не обойтись без нее. И ритян ведь надо чему-то учить. И ритянам надо дать умные машины.

Да и просто немыслимо это для меня — уйти из киберлаборатории! Тогда и жизнь не в жизнь!..

Зимой нам говорили на уроках истории об успехах Марата Амирова. Кажется, он нашел во время экспедиций какие-то необычные кости и какие-то оригинальные черепки и сделал из этого смелые, необычные выводы. Меня никогда не тянуло к древним костям и черепкам, и потому я пропустил эти смелые выводы мимо ушей. Но я запомнил, что наша учительница истории говорила о Марате с уважением. Даже с почтением. Видимо, ей самой отыскать такие черепки не посчастливилось.

А компания у Марата большая — трое парней, пять девушек. И все незнакомые. То есть лица-то их мне знакомы. Все-таки соседние школы! Десятки раз видел этих ребят и на улицах, и в магазинах. Но имен не знал.

Впрочем, мне и сейчас их не запомнить. Слишком много имен сыплется сразу. Но одно все-таки задерживается — Лина. И потому, что имя — не частое, и потому, что девушка смотрит на меня как-то особенно. Будто давно знает.

Она маленькая и пухленькая, Лина. Как колобок. И ручки пухленькие, и щечки пухленькие, и ямочки на щечках. Но колобок — симпатичный. И красиво улыбается. Просто глаз не отведешь — так улыбается эта девчонка. Какая-то сказочная улыбка. И очень добрая. И очень бойкая.

Она вообще не из робких, эта Лина. Она не отстает от меня в воде, и, когда мы, наплававшись, ложимся на спину отдыхать, говорит:

— А я давно хотела с тобой познакомиться, Сандро.

— Разве ты меня знала?

— Тебя многие девчонки знают. Даже в нашей школе.

— Я просто потрясен такой известностью! И чем заслужил?

— Но ведь к тебе не подступиться, — продолжает Лина. — Сегодня впервые вижу тебя одного. Если, конечно, не говорить о магазинах...

— Теперь всегда буду один!

Даже не знаю, как это вырвалось. И вроде горько вырвалось.

Она молчит. Видно, думает — всерьез я или нет. Потом ее пальцы ловят в воде мою руку и сжимают. И только после этого Лина произносит:

— Ты не будешь один. Если, конечно, сам не захочешь...

“Вот это да! — думаю я. — Как все, оказывается, просто! Неужели они все такие?”

Невольно вспоминаются слова из сегодняшнего Таниного письма: “Ты пройдешь через это и еще будешь счастлив”.

А вот с такой буду счастлив?

Мы еще долго плаваем рядом, но о главном больше не говорим. Ни слова. А когда выбираемся из воды, невольно держимся так, словно что-то уже решено. Держимся вместе. И, кажется, все замечают это и, удивившись, перестают замечать. Будто так и было всегда. Будто так и надо.

Когда мы уезжаем с озера, Лина все ждет, пока остальные рассядутся по биолетам.

— Уедем последними! — шепчет она. — Ладно?

Я вначале машинально киваю, и только потом доходит до меня, что она просто хочет остаться в машине со мной вдвоем.

Она все рассчитала правильно — мы едем вдвоем. И, когда выбираемся на шоссе и передние биолеты с ребятами, разогнавшись, уносятся по воздуху вперед, Лина трется круглой мягкой щекой о мое плечо и закидывает голову, подставляя свой полуоткрытый, невероятно красивый рот.

Я делаю вид, что не замечаю этого. Гляжу вперед, на дорогу, сквозь смотровое стекло, как будто от моей внимательности что-нибудь зависит. Гляжу вперед и думаю о Тане — где она сейчас, что делает, с кем она?

Лина отодвигается от меня и долго, обиженно молчит.

Мне жалко ее. Мне самому становится больно оттого, что я причинил ей боль.

— Куда ты собираешься после школы? — спрашиваю я.

— В училище промышленной эстетики. — Она отвечает спокойно, ровно, даже холодно. Потом, как бы что-то решив, улыбается и спрашивает: — А ты, конечно, записался на Риту?

— Конечно. А ты разве нет?

— Это не для меня. — Она вздыхает. — Там нужны спортивные девчонки. А с моей-то комплекцией...

— Неужели это важно?

— А ты думал!.. Туда девчонок, как на конкурс красоты, отбирают.

— Вот уж глупо!

— Мало ли глупостей делается на нашей старенькой Земле? Земля без глупостей — это вроде бы даже и не Земля. Но тебе, Сандро, эти “малахитские” красавицы не достанутся! Надеюсь, тебя не возьмут.

— Почему надеешься?

— Не хочу, чтобы тебя взяли! — Она глядит в мои глаза так откровенно, как еще никто и никогда не глядел на меня. — Ты очень давно нужен мне, Сандро! Еще с тех пор, когда ты всюду ходил один. Без... своей Тани...

— Почему же ты тогда молчала?

— Тогда я считала, что девушка не должна... первая... Все мы в детстве так считаем.

— А теперь?

— Теперь мне все равно! Теперь важно, что ты — рядом. Я так долго ждала! Я уже почти смирилась с мыслью, что этого никогда не будет...

“Черт знает что! — думаю я. — И вовсе тут не так все просто. И вовсе она не такая... Что же у нас будет? Может, лучше бы нам и не встречаться? По крайней мере, для нее лучше...”

— Я позвоню тебе вечером, — говорит Лина, когда биолет останавливается возле ее школы. — Нам есть о чем поговорить, Сандро.

— А ты знаешь мой номер?

— Конечно! Давно! — Она заливисто, звонко хохочет. — А мой — вот! — И вынимает из кармана узенькую, как мизинец, карточку с личным номером. — Когда кончишь свой “поминальник” для радиофонов — запишешь мой номер первым. Могу я просить о такой малости?

— Откуда ты знаешь о “поминальнике”, Лина?

— Я много чего о тебе знаю! Не думай, что все это так... легко....

“Ну разве можно обижать ее? — спрашиваю я себя, глядя из биолета, как Лина бежит к подъезду школы, будто катится. — Если она даже о “поминальнике” знает...”

Это наш рыжий Юлий Кубов, руководитель киберлаборатории, окрестил “поминальником” устройство для радиофонов, которое я начал собирать еще в седьмом классе, потом забросил из-за коробочек эмоциональной памяти и вот продолжаю собирать нынче.

Очень уж длинные номера сейчас у личных радиофонов! Их трудно запомнить, трудно набрать. Нажимаешь, нажимаешь кнопки с цифрами... Обязательно где-нибудь собьешься. А пользуешься чаще всего пятью номерами. Ну, десятью! Так нельзя ли, чтоб их запомнил сам аппарат? Нажал нужную кнопку — а он уже передает готовый номер... Отпала в нем нужда — стер этот номер из памяти аппарата и записал другой...

Собственно, такие запоминающие устройства были придуманы страшно давно — в конце двадцатого века. Но оказались громоздкими и остались только при телефонах. В радиофоны не попали. И у меня первое устройство получилось громоздким — больше самого радиофона. И, значит, было бессмысленно — кто же станет таскать с собой две коробки вместо одной?

Потом я собрал еще восемь таких “поминальников”. И каждый последующий был меньше предыдущего. Последний был уже с четверть футляра радиофона. Но и это было много, потому что никто не станет увеличивать футляр. Все и так ворчат, что радиофон велик, тяжел, оттягивает карманы...

— А если уменьшить батарейки? — подкинул мне однажды идею Юлий Кубов. — Неужели тут предел?

Я занялся было батарейками радиофонов, стал искать что-то другое, полегче, поменьше, поновее, но потом увлекся коробочками эмоциональной памяти, или коэмами, как стали называть их после Женькиного “изобретения”, — и забросил все остальное.

А теперь, кажется, я нашел путь к тому, чтобы уменьшить батарейку. Намного. И собрал еще один “поминальник” на десять номеров — совсем уже крохотный. Пригодилась долгая возня с коэмами. Полтора года я отдал им. И они многому научили меня. Ведь там все миниатюрное. Почти микроскопическое. Может, и удастся теперь загнать этот “поминальник” в стандартный радиофон? Казалось бы, и немного уже работы — чуть-чуть. Но последнее “чуть-чуть” почему-то всегда самое долгое и трудное.

...За Линой захлопывается школьная дверь. Я подключаю клеммы к вискам, и биолет, медленно выбравшись из границ квартала, поворачивает к моей школе.

3. Мы — счастливчики

...На вечернее наше собрание Таня приходит спокойная, медлительная и, как ни в чем не бывало, по-прежнему садится рядом со мной, тихо говорит:

— Ты уж потерпи сегодня, Шур? Не стоит показывать всем, что у нас случилось. Начнут спрашивать, мирить... Зачем?

Я молчу. Тяжело сейчас сидеть рядом с ней. Но уйти не могу. Понимаю, что она права.

И потом этот ее взгляд!.. Она так нежно поглядела! Мне даже показалось, что в ее глазах блеснули слезы.

Может, это жалость? Сильная жалость? Все-таки я не чужой ей.

Но мне не нужно жалости! Мне хочется уйти!

А тогда она будет жалеть меня еще больше. И другие станут жалеть. Потому что поймут.

Нет, нельзя от нее сейчас уходить! Она права.

Результаты проверочных бесед я слушаю не очень-то внимательно.

Мы с Таней всегда учились хорошо, и у нас просто не может быть плохих результатов. А будет у нас баллом выше или баллом ниже — какая разница? В институты нынче принимают не по этим баллам. В институты принимают по самостоятельным работам, которые выполняются в первый месяц учебы. Сделаешь хорошую работу — примут. Не сделаешь — отложат на год.

Когда буду поступать в институт — возьму для самостоятельной работы обратную связь коробочек эмоциональной памяти — от коэмы к мозгу. От записи биотоков с жизненными впечатлениями до их воспроизведения в другом мозгу. То, что не доделал и не мог доделать Женька Верхов. У него записанные биотоки воспроизводятся на экране. У него это — всего лишь холодный стереофильм без съемок. А должно быть — сопереживание. Один записал в коэму то, что случилось, а другой зажал ее в кулаке и чувствует, что с ним происходит то же самое, что с автором записи. Ведь без этого коэмы — всего лишь занятная игрушка.

У меня эта обратная связь в принципе решена. Если целый месяц не заниматься больше ничем — сделаю. И хоть тошно снова браться за коэмы — для вступительной работы сойдет.

А может, удастся к тому времени вогнать “поминальник” в оболочку радиофона? Тоже неплохо для вступительной работы.

И у Тани почти готова вступительная работа. Уже полтора года Таня записывает на диктографе свои мысли о старинных утопиях, о фантастике прошлого и наших дней, об образе человека будущего во всей этой литературе. В столе у Тани целая стопа заметок. Наверняка из них быстро можно сделать вступительную работу.

Это увлечение фантастикой началось у Тани еще в девятом классе, после одной из наших ссор. Мы тогда недели две не встречались по вечерам, у Тани было необычно много свободного времени, и она прочитала книгу астронавта Михаила Тушина о планете Рита и еще десяток старинных фантастических книг, которые упоминал Тушин. Ведь его корабль “Урал” ушел с Земли еще в двадцать первом веке. А вернулся в двадцать третий. И Михаил Тушин, родившийся и выросший в космосе, мог читать только старинную земную фантастику. Ту, которую давно уже позабыли на Земле. И в которой Таня нашла немало интересного.

После тех двух недель она и начала всерьез изучать фантастику вообще и увлеклась этим. И уже не раз говорила:

— А если бы мы тогда не поссорились, Шур? Так бы я и не занялась фантастикой?

...По инерции я все еще думаю о том, что и как будет у Тани. Привык чувствовать ответственность за ее судьбу. И вот теперь у меня уже нет права на эту ответственность, а мозг все еще продолжает прежнюю работу.

Нет кнопочки — той самой, которую можно было бы нажать и прекратить все бесполезное.

...Кончают читать итоги проверочных бесед...Сейчас должны объявить, кого отобрали в “Малахит”, — и собрание будет закончено.

Я читал, что когда-то любили долгие собрания. Сейчас их не любят. Сейчас просто никто не стал бы на них сидеть.