1. Таня

До чего обманчивы девичьи “люблю!”. И даже “очень люблю!”. И даже “совершенно не могу без тебя!”.

До чего легко они сменяются таким же горячим “не люблю!”, “оказывается, не люблю!”, “люблю, но не тебя...”. До чего легко!

Я был уверен, что на такое способен кто угодно — только не Таня! Больше, чем себе, верил ей!

Конечно, мы ссорились иногда, но ведь все ссорятся. И даже при ссорах я ни разу не обижал ее. Это немыслимо — обидеть Таню. Она для меня святая. И отлично знает это.

Почему же письмо? За что?

Может, я действительно неудачник и прав Женька Верхов? Я назвал его тогда, зимой, подлецом. Негромко. Никто больше не слыхал. Мы вдвоем говорили. А он отшатнулся и побледнел, и глянул на меня своими темными глазами бездонно и ненавидяще, и напророчил:

— Ты просто неудачник, Сандро! Тебя всегда будут преследовать неудачи! И ты это понимаешь и потому завидуешь!

А я не завидовал — презирал его. Он выдал за свое изобретение то, что удалось найти мне, — эти самые коэмы, коробочки эмоциональной памяти, которые сделали его знаменитым.

Он, правда, не смог довести их до конца.

А я был близок к концу. Но все бросил. Противно стало.

Таня тогда спорила со мной. Вовсю.

Мы бродили по хрустящему снегу парковых аллей, и она допытывалась:

— Почему ты молчишь? Почему громко не скажешь правду? Кончился бы этот кошмар!

— Не вижу кошмара.

— Но ведь тебя обокрали!

— Идея — не собственность. Кстати, это и не моя идея. Ты же сама подкинула мне книжку того фантаста. Двухсотлетней давности. Это его идея.

— Но ведь Женька знал, что ты работаешь... Он поступил нечестно, подло! И я, как дура, все ему разболтала!

— Это дело его совести. И, пожалуйста, не называй себя дурой.

— Шур! А если я скажу всем то, что не хочешь говорить ты?

— Это будет уже совсем смешно!

— Обидно, Шур!

Она упорно зовет меня Шуром. Только одна она. Ребята зовут меня Сандро. Учителя — Сашей. Дома меня зовут Аликом. Но все это Тане не нравится. “Ты для меня не такой, как все, — сказала она еще в седьмом классе. — И звать я тебя буду не как все”.

— Конечно, обидно, Танюш! — согласился я. — Но это не проблема жизни. Сделаю что-нибудь другое.

— Да ты просто доведи до конца коэмы! Ему ведь не под силу сделать обратную связь — от коробочки в мозг. А ты сделаешь — и все станет ясно.

— Вот этого не буду! Скажут, что я продолжил дело Верхова. Развил его открытие. Не хочу быть продолжателем дела Верхова.

— Для кого эти коробочки, Шур? Для него? Или, может, для одного тебя?

— Не надо демагогии, Танюш! Я все понимаю. Если это станет необходимо человечеству — оно все равно сделает. А я — не буду!

— Ты не решай сейчас! Потом решишь! Я заметила, ты с годами умнеешь.

Я расхохотался и сгреб Танюшку в охапку, и закружил по аллее. Сквозь голые, темные ветки деревьев на нас сыпалась твердая, холодная снежная крупка. Через несколько минут и она завертелась, закрутилась, начала бить по лицам.

— Опять метель! — сказала Таня. — Скорей бы весна!

А я почему-то вспомнил о далекой планете Рита, которую открыли астронавты “Урала”. Там нет ни зимы, ни весны, ни осени. Всегда ровный климат — из года в год, из века в век. Скучно это, наверно! На Земле всегда чего-то ждешь. Зимой — тепла. Летом — прохлады. Осенью — снега. Без ожидания — какая жизнь? А чего ждать на Рите?

Таня вдруг остановилась, обняла меня за шею и прошептала в ухо, прижимаясь горячей щекой к моей щеке:

— Я очень верю в тебя, Шур! Ты очень нужен мне! Я не могу без тебя! Люблю тебя очень-преочень!

...А теперь вот я читаю неумолимо короткое Танино письмо и внешне все еще не верю ему. Оно кажется невероятным, неправдоподобным! Но где-то далеко, в глубине души, я ему уже поверил. И именно там, в этой непонятной глубине, нарастает душная, темная тяжесть, и все поднимается и поднимается, и вот уже весь я будто свинцовый и полузадушенный ею.

Я читаю письмо снова и снова. И невольно ищу в нем хоть какой-то, хоть самый маленький проблеск надежды, хоть какую-то мягкость.

Нельзя же вот так, сразу!

Но проблеска нет. И мягкости нет. Письмо безжалостно.

И, значит, Танина любовь — уже только прошлое. То прошлое, которое всегда будет мучить меня. Тем, что оно прекрасно и невозвратимо.

И самое ужасное — неожиданность. Еще вчера вечером Таня была нежна, ласкова...

Правда, в последние дни она казалась мне странной, ушедшей в себя. Я видел, что она все время напряженно о чем-то думает, что-то решает. Впрочем, это я уже сейчас понимаю, что она решала...

Олега Венгрова я не видел давно, с осени. Мы учимся в разных школах и редко встречаемся. Как-то в октябре мне вдруг стало очень тоскливо вечером, и я пошел встретить Таню. Она занималась в литературной лаборатории. Обсуждали они там чьи-то стихи и страшно кричали. Я очень тихо вошел в маленькую полукруглую аудиторию и сел у самых дверей, и долго никто меня не замечал. Потом заметил Олег и толкнул локтем Таню. Она подбежала возбужденная, раскрасневшаяся и очень громко спросила:

— Что случилось?

И вроде даже рассердилась, когда я сказал, что ничего. Вернувшись на свое место, рядом с Олегом, Таня еще долго обсуждала те стихи.

А мне было очень тоскливо. Наверно, потому, что Олег сидел рядом с Таней. Они, кажется, все время сидели в этой лаборатории рядом. Олег очень давно влюблен в Таню — она сама говорила.

Когда вышли на улицу, Олег спросил:

— Ну, как тебе? Понравилось?

— Кричите много, — ответил я. — У нас в киберлаборатории тихо.

Он торопливо простился и ушел, чтобы не мешать. Он все отлично понимал, черноволосый, усатый Олег, высокий и стройный, как киберманекен. Он неглупый парень и не надоедал Тане своими безответными чувствами.

Впрочем, не один Олег был влюблен в Таню. Не один он посвящал ей свои стихи. Мне уже давно пришлось смириться с этим. Потому что когда рядом с тобой красивая и умная девушка, в нее обязательно влюбится кто-то еще. И нужно научиться терпеть это, если вообще хочешь быть с такой девушкой.

И я терпел. Даже старался казаться равнодушным. И вроде это удавалось. Таню всегда удивляло мое равнодушие к ее поклонникам.

А теперь, если мы вдруг окажемся где-нибудь втроем — Таня, я и Олег, прощаться и уходить надо мне.

Впрочем, нет! Мы нигде не окажемся втроем! Таня счастлива. Такое безжалостное письмо может написать только очень счастливый человек.

А мне нужно привыкать к тому, что я один, что нельзя взять любимую за руку, обнять ее, вызвать в любое время по радиофону. Раньше я мог вызвать Таню хоть ночью. Она сердилась, когда я будил ее, но прощала. И сама будила меня, если что-то ее мучило.

Сколько раз мы так мирились — ночью, по радиофону!.. Не могли уснуть не помирившись.

Хорошо хоть, что она написала все это в последний день и отдала мне письмо после последней проверочной беседы, когда остались уже какие-то часы до последнего собрания...

Сегодня вечером нам объявят не только результаты проверочных бесед. Скажут еще, кого отобрали в подготовительный лагерь “Малахит”, кто имеет шансы улететь на эту далекую Риту.

В добровольцы мы с Таней записались еще в начале мая. Тогда две трети класса записались и, конечно, Женька Верхов с Ленкой Буковой. В последний год Женька всерьез занимался спортом и стал мускулистым и сильным, хотя он по-прежнему высокий, полный, а таких не часто берут в астронавты. Лишний вес, лишняя еда и кислород — все это кое-что значит для космических кораблей, где каждый килограмм под контролем.

Я никак не мог понять, почему записался Женька. Никакие блага нас на Рите не ждут. Там надо будет много работать и трудно, по старинке. Потому что ребята, которые прилетят на двух кораблях до нас, немногое успеют. Всего шесть лет отделяют один корабль от другого.

Женька, конечно, понимает это. Но если он искренне хочет лететь, может, он не так уж безнадежно плох, как я привык думать о нем?

Впрочем, никак не могу забыть древнейшую истину: единожды солгавши — кто поверит?

А что, если в “Малахит” возьмут нас с Таней? И еще два года мы будем там учиться рядом... Вдруг нас возьмут, а Олега — нет? Что тогда?

Наверно, ничего тогда... После такого-то письма!...Я уже знаю, что ничего не удастся сделать в этот день. Ни почитать, ни поработать над радиофонами, к которым я вернулся зимой, когда забросил коробочки эмоциональной памяти.

Я уже знаю, что весь день буду думать о Тане, и завтра тоже, и послезавтра, и вообще до тех пор, пока не смогу улететь куда-нибудь далеко.

Хорошо бы нажать в себе какую-то кнопочку и приказать — не думать о Тане.

Но нет такой кнопочки.

Может, у людей будущего появится что-нибудь в этом роде? Может, время им будет настолько дорого, что они изобретут способ не убивать его на явно бесполезные переживания?

Я беру во дворе школы свободный биолет, задвигаю дверцу, подключаю клеммы к вискам и молча приказываю киберу: “К Звездному озеру. По шоссе. К пляжу”.

Кибермозг биолета записывает сигнал моих биотоков, и вспыхнувшая зеленая лампочка говорит, что можно отключить клеммы.

Теперь — хоть спи. Биолет привезет куда надо. Его кибер знает все дороги в радиусе пятидесяти километров от центра города. Он выберет кратчайшую и установит допустимую скорость, и избежит столкновения с другими машинами. И если уж только понадобится ехать дальше пятидесятого километра, тогда нужно подключать клеммы и давать команды.

А Звездное озеро близко — на тридцать восьмом километре.

Мой биолет медленно, лениво выкатывается на пухлых шинах со школьного двора, сворачивает за угол и ныряет в полутоннель ближайшей улицы. Здесь, под широкими балконами движущихся тротуаров, под ажурными мостиками, перекинутыми над проезжей частью с одного тротуара на другой, биолет прибавляет скорость, и шины его приподнимаются и становятся высокими и узкими.

Машина все еще идет вдоль глухих стен подвальных этажей, мимо площадок, по которым можно съехать к стоянкам возле лифтов различных зданий.

Но вот кибер выруливает машину на середину трассы, затем к другому ее краю — и я уже слышу, как свистит ветер позади, и чувствую, что колеса биолета оторвались от гладкого пластобетона и исчезли в “брюхе” машины.

Теперь она пойдет на воздушной подушке до самого поворота к Звездному озеру.

Когда-то там не было озера. Была зеленая долина между тремя горами. И ручеек в долине. Я видел этот ручеек в стереофильме, на уроке краеведения. А потом геологи нашли в глубине, под этим ручейком, большую реку. Горячую реку.

Ее вскоре отвели к городу. Городам всегда не хватает горячей воды. А в долине поставили плотину, и образовалось озеро. Оно не замерзает даже зимой, в крутые уральские морозы. И зимой здесь купаются.

А летом это озеро приходится охлаждать. Потому что иначе купаться в нем летом нельзя.

Сегодня я буду плавать в Звездном озере. До полной усталости, до изнеможения. Буду плавать до тех пор, пока не придет время ехать на вечернее собрание в школу, на последнее собрание нашего выпускного класса.

2. Лина

На пляже, конечно, полно народу. Жарко. Июнь на исходе. Один за другим подходят биолеты, и из них выбираются парни, девушки, какие-то галдящие мальчишки. Народ постарше, посолиднее — здесь с утра. Солидные люди в пекло не едут. Сейчас уже приезжают только такие, как я, — случайно завернувшие. И, конечно, у них, как и у меня, нет с собой плавок, и приходится идти к раздаточным автоматам, и, по всегдашнему моему везению, у автоматов оказывается немало парней.

Я растерянно останавливаюсь, ищу глазами конец очереди и вдруг слышу свое имя:

— Сандро! Тарасов! Тебе взять?

Я даже не сразу понимаю, чей это голос. Знакомый голос. Но чей?

Потом вижу возле самого автомата чернобровое лицо Марата Амирова. Знакомый парень! Из четыреста восьмидесятой школы. Правда, я его уже больше года не видел...

— Возьми, Марат! — кричу я.

— Одни?

— Да.

Через минуту Марат подходит с гладенькими зелеными плавками, которые все мы выкинем в переработку, уходя с пляжа. Плавки выпускаются специально для тех, кто забывает свои, привычные и, конечно, более удобные.

— Надоели уже эти тихоходы-автоматы, — ворчит Марат. — Толкайся возле них!.. Вываливали бы прямо на полку!

— Тогда человека надо ставить! — строго замечает сбоку какой-то парень постарше нас. — Ты пойдешь сортировать плавки?

— Еще чего! — Марат усмехается.

— То-то! — бросает парень и уходит к воде.

— Ты с ребятами? — спрашивает Марат.

— Один.

— Тогда пошли к нашим. У нас тут целый кагал.

Мы идем к кабинкам, в которых можно переодеться, и я интересуюсь:

— Как у тебя проверочные беседы?

— Вроде нормально, — отвечает Марат. — Сегодня вечером узнаем. А у тебя?

— Вроде тоже.

— На Риту записывался? — спрашивает Марат.

— Да. А ты?

— И я — да. Только ничего не выйдет, старина! Пойдем в институты. Говорят, мест пятнадцать нашему городу, не больше. Где тут попасть? Так что я морально готовлюсь в институт.

— На историка?

— Да. Твердо!

Когда-то Марат занимался в нашей киберлаборатории. Еще в седьмом классе. Тогда у нас была одна лаборатория на три школы. Потом в четыреста восьмидесятой создали свою. Но Марат уже не работал у них — ушел к историкам. Почему-то его увлекли первобытные люди, и он летал с археологами в Мексику и в пустыню Калахари, и раскапывал там какие-то могилы, собирал кости людей и черепки их посуды.

Может, он тогда уже решил лететь на Риту, населенную дикими, первобытными племенами? Потому и ушел к историкам?..

Вообще-то я тоже еще в седьмом классе решил для себя этот вопрос. Решил твердо — надо лететь. Потому-то и изучал целый год материалы об этой планете и делал потом о ней большущий доклад на трех уроках по истории космонавтики.

Но из киберлаборатории я не ушел. Понял, что без электроники не обойтись и там, на Рите. Ни нам, ни ритянам не обойтись без нее. И ритян ведь надо чему-то учить. И ритянам надо дать умные машины.

Да и просто немыслимо это для меня — уйти из киберлаборатории! Тогда и жизнь не в жизнь!..

Зимой нам говорили на уроках истории об успехах Марата Амирова. Кажется, он нашел во время экспедиций какие-то необычные кости и какие-то оригинальные черепки и сделал из этого смелые, необычные выводы. Меня никогда не тянуло к древним костям и черепкам, и потому я пропустил эти смелые выводы мимо ушей. Но я запомнил, что наша учительница истории говорила о Марате с уважением. Даже с почтением. Видимо, ей самой отыскать такие черепки не посчастливилось.

А компания у Марата большая — трое парней, пять девушек. И все незнакомые. То есть лица-то их мне знакомы. Все-таки соседние школы! Десятки раз видел этих ребят и на улицах, и в магазинах. Но имен не знал.

Впрочем, мне и сейчас их не запомнить. Слишком много имен сыплется сразу. Но одно все-таки задерживается — Лина. И потому, что имя — не частое, и потому, что девушка смотрит на меня как-то особенно. Будто давно знает.

Она маленькая и пухленькая, Лина. Как колобок. И ручки пухленькие, и щечки пухленькие, и ямочки на щечках. Но колобок — симпатичный. И красиво улыбается. Просто глаз не отведешь — так улыбается эта девчонка. Какая-то сказочная улыбка. И очень добрая. И очень бойкая.

Она вообще не из робких, эта Лина. Она не отстает от меня в воде, и, когда мы, наплававшись, ложимся на спину отдыхать, говорит:

— А я давно хотела с тобой познакомиться, Сандро.

— Разве ты меня знала?

— Тебя многие девчонки знают. Даже в нашей школе.

— Я просто потрясен такой известностью! И чем заслужил?

— Но ведь к тебе не подступиться, — продолжает Лина. — Сегодня впервые вижу тебя одного. Если, конечно, не говорить о магазинах...

— Теперь всегда буду один!

Даже не знаю, как это вырвалось. И вроде горько вырвалось.

Она молчит. Видно, думает — всерьез я или нет. Потом ее пальцы ловят в воде мою руку и сжимают. И только после этого Лина произносит:

— Ты не будешь один. Если, конечно, сам не захочешь...

“Вот это да! — думаю я. — Как все, оказывается, просто! Неужели они все такие?”

Невольно вспоминаются слова из сегодняшнего Таниного письма: “Ты пройдешь через это и еще будешь счастлив”.

А вот с такой буду счастлив?

Мы еще долго плаваем рядом, но о главном больше не говорим. Ни слова. А когда выбираемся из воды, невольно держимся так, словно что-то уже решено. Держимся вместе. И, кажется, все замечают это и, удивившись, перестают замечать. Будто так и было всегда. Будто так и надо.

Когда мы уезжаем с озера, Лина все ждет, пока остальные рассядутся по биолетам.

— Уедем последними! — шепчет она. — Ладно?

Я вначале машинально киваю, и только потом доходит до меня, что она просто хочет остаться в машине со мной вдвоем.

Она все рассчитала правильно — мы едем вдвоем. И, когда выбираемся на шоссе и передние биолеты с ребятами, разогнавшись, уносятся по воздуху вперед, Лина трется круглой мягкой щекой о мое плечо и закидывает голову, подставляя свой полуоткрытый, невероятно красивый рот.

Я делаю вид, что не замечаю этого. Гляжу вперед, на дорогу, сквозь смотровое стекло, как будто от моей внимательности что-нибудь зависит. Гляжу вперед и думаю о Тане — где она сейчас, что делает, с кем она?

Лина отодвигается от меня и долго, обиженно молчит.

Мне жалко ее. Мне самому становится больно оттого, что я причинил ей боль.

— Куда ты собираешься после школы? — спрашиваю я.

— В училище промышленной эстетики. — Она отвечает спокойно, ровно, даже холодно. Потом, как бы что-то решив, улыбается и спрашивает: — А ты, конечно, записался на Риту?

— Конечно. А ты разве нет?

— Это не для меня. — Она вздыхает. — Там нужны спортивные девчонки. А с моей-то комплекцией...

— Неужели это важно?

— А ты думал!.. Туда девчонок, как на конкурс красоты, отбирают.

— Вот уж глупо!

— Мало ли глупостей делается на нашей старенькой Земле? Земля без глупостей — это вроде бы даже и не Земля. Но тебе, Сандро, эти “малахитские” красавицы не достанутся! Надеюсь, тебя не возьмут.

— Почему надеешься?

— Не хочу, чтобы тебя взяли! — Она глядит в мои глаза так откровенно, как еще никто и никогда не глядел на меня. — Ты очень давно нужен мне, Сандро! Еще с тех пор, когда ты всюду ходил один. Без... своей Тани...

— Почему же ты тогда молчала?

— Тогда я считала, что девушка не должна... первая... Все мы в детстве так считаем.

— А теперь?

— Теперь мне все равно! Теперь важно, что ты — рядом. Я так долго ждала! Я уже почти смирилась с мыслью, что этого никогда не будет...

“Черт знает что! — думаю я. — И вовсе тут не так все просто. И вовсе она не такая... Что же у нас будет? Может, лучше бы нам и не встречаться? По крайней мере, для нее лучше...”

— Я позвоню тебе вечером, — говорит Лина, когда биолет останавливается возле ее школы. — Нам есть о чем поговорить, Сандро.

— А ты знаешь мой номер?

— Конечно! Давно! — Она заливисто, звонко хохочет. — А мой — вот! — И вынимает из кармана узенькую, как мизинец, карточку с личным номером. — Когда кончишь свой “поминальник” для радиофонов — запишешь мой номер первым. Могу я просить о такой малости?

— Откуда ты знаешь о “поминальнике”, Лина?

— Я много чего о тебе знаю! Не думай, что все это так... легко....

“Ну разве можно обижать ее? — спрашиваю я себя, глядя из биолета, как Лина бежит к подъезду школы, будто катится. — Если она даже о “поминальнике” знает...”

Это наш рыжий Юлий Кубов, руководитель киберлаборатории, окрестил “поминальником” устройство для радиофонов, которое я начал собирать еще в седьмом классе, потом забросил из-за коробочек эмоциональной памяти и вот продолжаю собирать нынче.

Очень уж длинные номера сейчас у личных радиофонов! Их трудно запомнить, трудно набрать. Нажимаешь, нажимаешь кнопки с цифрами... Обязательно где-нибудь собьешься. А пользуешься чаще всего пятью номерами. Ну, десятью! Так нельзя ли, чтоб их запомнил сам аппарат? Нажал нужную кнопку — а он уже передает готовый номер... Отпала в нем нужда — стер этот номер из памяти аппарата и записал другой...

Собственно, такие запоминающие устройства были придуманы страшно давно — в конце двадцатого века. Но оказались громоздкими и остались только при телефонах. В радиофоны не попали. И у меня первое устройство получилось громоздким — больше самого радиофона. И, значит, было бессмысленно — кто же станет таскать с собой две коробки вместо одной?

Потом я собрал еще восемь таких “поминальников”. И каждый последующий был меньше предыдущего. Последний был уже с четверть футляра радиофона. Но и это было много, потому что никто не станет увеличивать футляр. Все и так ворчат, что радиофон велик, тяжел, оттягивает карманы...

— А если уменьшить батарейки? — подкинул мне однажды идею Юлий Кубов. — Неужели тут предел?

Я занялся было батарейками радиофонов, стал искать что-то другое, полегче, поменьше, поновее, но потом увлекся коробочками эмоциональной памяти, или коэмами, как стали называть их после Женькиного “изобретения”, — и забросил все остальное.

А теперь, кажется, я нашел путь к тому, чтобы уменьшить батарейку. Намного. И собрал еще один “поминальник” на десять номеров — совсем уже крохотный. Пригодилась долгая возня с коэмами. Полтора года я отдал им. И они многому научили меня. Ведь там все миниатюрное. Почти микроскопическое. Может, и удастся теперь загнать этот “поминальник” в стандартный радиофон? Казалось бы, и немного уже работы — чуть-чуть. Но последнее “чуть-чуть” почему-то всегда самое долгое и трудное.

...За Линой захлопывается школьная дверь. Я подключаю клеммы к вискам, и биолет, медленно выбравшись из границ квартала, поворачивает к моей школе.

3. Мы — счастливчики

...На вечернее наше собрание Таня приходит спокойная, медлительная и, как ни в чем не бывало, по-прежнему садится рядом со мной, тихо говорит:

— Ты уж потерпи сегодня, Шур? Не стоит показывать всем, что у нас случилось. Начнут спрашивать, мирить... Зачем?

Я молчу. Тяжело сейчас сидеть рядом с ней. Но уйти не могу. Понимаю, что она права.

И потом этот ее взгляд!.. Она так нежно поглядела! Мне даже показалось, что в ее глазах блеснули слезы.

Может, это жалость? Сильная жалость? Все-таки я не чужой ей.

Но мне не нужно жалости! Мне хочется уйти!

А тогда она будет жалеть меня еще больше. И другие станут жалеть. Потому что поймут.

Нет, нельзя от нее сейчас уходить! Она права.

Результаты проверочных бесед я слушаю не очень-то внимательно.

Мы с Таней всегда учились хорошо, и у нас просто не может быть плохих результатов. А будет у нас баллом выше или баллом ниже — какая разница? В институты нынче принимают не по этим баллам. В институты принимают по самостоятельным работам, которые выполняются в первый месяц учебы. Сделаешь хорошую работу — примут. Не сделаешь — отложат на год.

Когда буду поступать в институт — возьму для самостоятельной работы обратную связь коробочек эмоциональной памяти — от коэмы к мозгу. От записи биотоков с жизненными впечатлениями до их воспроизведения в другом мозгу. То, что не доделал и не мог доделать Женька Верхов. У него записанные биотоки воспроизводятся на экране. У него это — всего лишь холодный стереофильм без съемок. А должно быть — сопереживание. Один записал в коэму то, что случилось, а другой зажал ее в кулаке и чувствует, что с ним происходит то же самое, что с автором записи. Ведь без этого коэмы — всего лишь занятная игрушка.

У меня эта обратная связь в принципе решена. Если целый месяц не заниматься больше ничем — сделаю. И хоть тошно снова браться за коэмы — для вступительной работы сойдет.

А может, удастся к тому времени вогнать “поминальник” в оболочку радиофона? Тоже неплохо для вступительной работы.

И у Тани почти готова вступительная работа. Уже полтора года Таня записывает на диктографе свои мысли о старинных утопиях, о фантастике прошлого и наших дней, об образе человека будущего во всей этой литературе. В столе у Тани целая стопа заметок. Наверняка из них быстро можно сделать вступительную работу.

Это увлечение фантастикой началось у Тани еще в девятом классе, после одной из наших ссор. Мы тогда недели две не встречались по вечерам, у Тани было необычно много свободного времени, и она прочитала книгу астронавта Михаила Тушина о планете Рита и еще десяток старинных фантастических книг, которые упоминал Тушин. Ведь его корабль “Урал” ушел с Земли еще в двадцать первом веке. А вернулся в двадцать третий. И Михаил Тушин, родившийся и выросший в космосе, мог читать только старинную земную фантастику. Ту, которую давно уже позабыли на Земле. И в которой Таня нашла немало интересного.

После тех двух недель она и начала всерьез изучать фантастику вообще и увлеклась этим. И уже не раз говорила:

— А если бы мы тогда не поссорились, Шур? Так бы я и не занялась фантастикой?

...По инерции я все еще думаю о том, что и как будет у Тани. Привык чувствовать ответственность за ее судьбу. И вот теперь у меня уже нет права на эту ответственность, а мозг все еще продолжает прежнюю работу.

Нет кнопочки — той самой, которую можно было бы нажать и прекратить все бесполезное.

...Кончают читать итоги проверочных бесед...Сейчас должны объявить, кого отобрали в “Малахит”, — и собрание будет закончено.

Я читал, что когда-то любили долгие собрания. Сейчас их не любят. Сейчас просто никто не стал бы на них сидеть.

—...Из нашей школы только двое поедут в “Малахит”, — говорит директор. — Комиссия отобрала Евгения Верхова и Александра Тарасова.

Вот это да! Я? Неужели я? Ура!!

И Верхова! Почему, собственно, Верхова? За что? Ах, да!.. Он же гений! На Рите, конечно, нужны молодые гении.

Но тогда — за что меня? Я не успел сделать открытий, у меня нет славы. О моей работе с коэмами и радиофонами знает только Юлий Кубов.

Но, может, и этого достаточно? Кубов никогда не любил болтать и ничего никому не обещает. Он все делает молча.

Впрочем, ладно! Сейчас уже не важно — за что. Взяли — и ладно!

А Таню не взяли... Таня остается. Как просто все решилось! Интересно — а Олег?

— Из пятьсот третьей школы кого-нибудь отобрали? — громко спрашиваю я.

— Никого, — отвечает директор.

Таня глядит на меня громадными, испуганными глазами. В пятьсот третьей учится Олег. Неужели она боялась, что я громко назову его имя?

— А всего сколько из нашего города?

Это спрашивает Лена Букова. И голос у нее дрожит. Да! Она ведь не едет! Она тоже остается. Как Таня. И что у них теперь будет с Женькой?

Впрочем, может, Женька еще и не улетит? Может, и я останусь? Ведь только четверть тех, кого берут в лагерь, попадет на корабль. Только шестьсот из 2400!

—...Всего из нашего города взяли четырнадцать человек, — отвечает директор Лене Буковой. — Как видите, счастливчиков немного. Но все-таки нам привилегия. Из других городов брали меньше. Сказывается, что мы создавали “Малахит”.

— Он подавал заявление? — тихо спрашиваю я Таню.

Она почему-то вздрагивает, но сразу понимает, о ком речь.

— Нет, — отвечает.

— Почему?

— У него что-то с ногой. Врожденное. Знал, что не возьмут.

— Он вроде не хромает.

— Но с трудом бегает. С большим трудом.

— Ну что ж... Желаю вам счастья.

— Спасибо, Шур!

У нее в голосе слезы. Почему вдруг слезы?

Ах да, это опять, наверно, жалость! Скорей бы уж все кончалось! Уйти! Уйти!

Ребята шумно поднимаются из-за столов, обступают учителей, благодарят их.

Наконец-то!

Я тоже встаю, прощаюсь с Таней, крепко жму ее руку.

Я не сержусь на нее. Она была хорошим другом — нежным, заботливым, преданным. Наверно, просто невозможно быть лучшим другом, чем была она. Я был очень счастлив с ней. И долго — четыре года. Когда-нибудь они покажутся мне целой жизнью. Богатой. Полной. Прекрасной. И нужно быть благодарным за это. Таня ведь не обязана любить меня всю свою жизнь. И не виновата в том, что Олег оказался лучше. Это я виноват.

— Спасибо тебе за все! — говорю я. — Всегда буду тебя помнить!

— Я — тоже, — отвечает она очень тихо. — Тоже всегда буду помнить...

Я выхожу из школы один. Не хочется сейчас говорить с ребятами. Как бы на чем-нибудь не сорваться.

Все кругом — знакомое, привычное, родное. И школа, и громадный школьный двор со спортивными площадками и футбольным полем, и наш белый пятнадцатиэтажный интернат рядом, и весь наш утопающий в зелени, очень старый микрорайон белых двадцати— и тридцатиэтажных домов.

Они даже сейчас не белые, эти дома. Они красноватые — в закатных лучах позднего июньского солнца. И сотни их окон, обращенных к солнцу, пылают даже ярче и ослепительнее, чем оно само.

Я здесь родился, здесь вырос, знаю каждую дорожку между домами.

Но все это для меня уже в прошлом. Все это скоро уйдет куда, то назад и станет историей, а впереди будет другое, новое, неизвестное. И, может быть, далекая планета, о которой я так давно мечтал. Дикая, красивая и загадочная планета, на которой наши астронавты оставили одну могилу. Поклониться бы этой могиле прекрасной земной женщины, которая отдала свое имя чужой планете и осталась на ней навсегда!..

Я слышу вдруг, как зуммерит в кармане радиофон, вынимаю его, включаю и подношу к голове наушник.

— Тарасов слушает.

— Сандро, это я, Лина! Я уже все знаю!

— Что все?

— Что ты едешь в “Малахит”... У нас взяли только одного Марата.

— Марата взяли? — обрадованно кричу я в микрофон. — Правда? Как здорово!

— Ты, оказывается, еще можешь чему-то радоваться... — медленно произносит Лина, и я вдруг слышу судорожный всхлип в наушнике и затем щелчок.

Она отключилась, не договорив со мной и обидевшись на меня. И потом, даже спустя много месяцев, мне еще иногда слышался этот странный судорожный всхлип и за ним механический щелчок в наушнике. И каждый раз я краснел и мучился и заново переживал свое свинство, хотя уже давно знал, что Лина все поняла и простила меня. Только сам я себя простить не мог.

4. Али

Оказывается, это нелегкое дело — свалить толстую старую сосну. Свалить так, чтобы она легла в нужную сторону, чтобы она, падая, не прихлопнула нас и не обломила другие деревья и чтобы пенек от нее остался небольшой — не выше десяти сантиметров.

Али, стоя на колене, медленно, осторожно режет сосну лучом лазера. Луч проходит ее легко, свободно. Только едкий серый дымок поднимается вверх от линии разреза.

Но в том-то и беда, что луч режет сосну слишком легко. Трудно остановиться. Трудно точно рассчитать ту невидимую линию, от которой должен идти другой, более высокий разрез.

Впрочем, инструктор говорит, что это — дело привычки. Привыкнем — и будем валить сосны почти механически. Тем, кто уже улетел на Риту, тоже вначале было трудно. А под конец они вообще не считали работой валку деревьев.

Али еще немного продвигает по стволу генератор, затем выключает луч, встает с колена и вытирает тыльной стороной ладони пот со лба.

— Как? — спрашивает он. — Инаф?

— Довольно! — Я киваю. — Гив ми.

Он отдает генератор. Верхний разрез предстоит делать мне.

Али родился и вырос в Сирийском районе. Он еще не знает русского. Здесь, в “Малахите”, многие не знают русского. Но зато все знают “глобу” — смесь английского и русского языков, которая родилась еще в двадцать первом веке, родилась стихийно и постепенно стала признанным международным языком.

Когда-то, в далекой старине, немало лингвистов смеялось над “глобой”, потому что она создавалась вопреки многим законам грамматики. “Глобе” пытались противопоставить эсперанто — мертворожденный язык, сочиненный на полтораста лет раньше. Но на эсперанто никто не хотел говорить. На эсперанто выпускались книги, которые никто не читал. А на “глобе” говорили всюду, во всем мире, хотя и сейчас еще на этом языке мало книг и всего несколько журналов и газет — на целую планету. Это пока что язык не литературный. Никто не пишет на нем. Но говорят — всюду. Видно, языки не надо сочинять, они должны рождаться сами и тогда будут жить.

Об эсперанто учителя вспоминают сейчас только в исторических справках. Перед тем, как начинают школьный курс “глобы”.

Наверно, и на далекой планете Рита люди будут вначале говорить на “глобе”. Вряд ли удастся им подобрать в первое время другой, более подходящий язык. Другой язык может появиться, по-моему, лишь спустя десятилетия. Если не больше. И то вырастет он, наверно, из “глобы”.

Может, там, на Рите, этот смешанный язык станет наконец из разговорного литературным?

...Я веду верхний разрез по сосне так же медленно, как Али вел нижний. И все-таки, видимо, я увлекаюсь, потому что Али кричит:

— Инаф! Инаф!

Я и сам уже вижу, что довольно, и быстро выключаю луч.

Мы глядим вверх, на сосну — не изменился ли ветер. Сосна уходит в небо величественно и стройно, и даже не верится, что сейчас она, поверженная, покорно ляжет у наших ног. И жалко ее — она так горделиво уходит в небо. Как живая. А она уже — не живая. Она уже убита.

Али всовывает в еще дымящийся верхний разрез длинное острие электроклина, включает аккумулятор, и мы быстро отходим от сосны.

Электроклин жужжит, вдавливается в дерево, расширяет разрез, и вот уже сосна начинает трещать и слегка наклоняется в противоположную от нас сторону. Электроклин жужжит все сильнее, его жужжание переходит в надрывный визг, и этот визг заглушается громким треском падающего гиганта.

Первая наша сосна лежит на земле.

До сих пор мы валили деревья только под наблюдением инструктора. А сейчас его даже нет на делянке.

Недалеко раздается такой же громкий, отчаянный треск падающего дерева. Это свалили свою первую сосну Женька Верхов и Ральф Олафссон, исландец.

Мы валим сосны по старинке, как в двадцать первом веке. Давным-давно уже никто на Земле не валит деревья так, как мы здесь, в “Малахите”. Потому что давным-давно на Земле нет лесных делян.

Когда-то дерево нужно было и для промышленности, и для строительства, и в шахты, и на морские корабли. Когда-то из него делали бумагу и шелк.

А сейчас древесина почти не нужна. Пластмассы и дешевле, и красивее, и прочнее. Из пластмасс можно сделать все, что и из дерева. И даже намного больше. И лишь для ремонта дорогих старинных вещей и зданий, для выпуска стилизованных под старину книг еще по-прежнему нужно дерево.

Но его не валят для этого специально. Для этого хватит санитарных рубок. Тех, которые необходимы лесу. Тех, без которых лес не может жить.

Больное или умирающее дерево сейчас привязывают к дирижаблю, срезают лазерным лучом и везут туда, где можно использовать. Оно даже не падает. И никакого треска нет, и никакого сору. И ни один сучок не пропадет.

Так сейчас рубят лес на Земле.

Но на Рите пластмасс еще долго будет не хватать. Пока там отыщут достаточно нефти!.. Пока там наладят подземную газификацию угля!.. На Рите придется строить из дерева дома и хозяйственные постройки, делать из него бумагу и ткани.

Конечно, так будет не все время. Так будет только вначале. Но этого начала вполне может хватить на нашу жизнь.

И поэтому нас учат валить и разделывать лес, и строить деревянные дома, и делать деревянную мебель.

Когда смонтируют на орбите наш звездный корабль — “Рита-3”, в него погрузят специальную машину для валки и разделки леса. Этакий небольшой лесозавод на ходу. Погрузят и немало роботов, которых тоже научат валить лес и строить дома. И все-таки машина будет лишь одна. А роботов будет не очень много. Строить на чужой планете новые роботы вначале наверняка будет некогда.

В общем, мы должны уметь все. Не хуже машин. Мы должны уметь все и для себя, и для тех, кого нам понадобится учить. Мы ведь должны будем чему-то учить первобытных людей Риты.

...Итак, наша первая сосна свалена. Теперь надо прицепить к ней тросы, затем свалить еще березу, ель и ждать дирижабля. Он заберет сразу все, что будет свалено пятью звеньями на нашей делянке.

Мы обвязываем сосну тросами и собираем их кольца вместе, чтобы быстрее подцепить к крюку, спущенному с дирижабля. Али снова вытирает пот со лба и говорит:

— Лет аз отдых!

— Давай, — соглашаюсь я. — Давай отдохнем!

Вообще-то я не устал. Но понимаю, почему устал Али. Он все мерзнет нашей уральской осенью и поэтому неправильно регулирует температуру в электрокуртке. Перегрев его и подводит.

Ничего! Отдохнем, и я посоветую ему убавить температуру.

Каково-то будет бедному Али первой зимой! Вот небось намерзнется!

Мы садимся на ствол поваленной сосны и молчим, и слушаем лес.

Он шумит тихо, спокойно. Он шуршит падающими желтыми и красными листьями. Он окружает нас со всех сторон и укоризненно смотрит на дело наших рук — погибшее дерево.

И вдруг в этот негромкий, спокойный, ровный шум леса вонзается механический визг, и затем лес взрывается новым отчаянным треском ломающихся сучьев.

Это свершилось еще одно убийство — свалило свою сосну третье звено — слева от нас.

Дорого все-таки обходится Земле наша учеба!

— Ты уже выбрал гёрл? — спрашивает Али.

— Ноу, — отвечаю я.

Али очень беспокоит эта проблема. Он уже второй раз спрашивает, выбрал ли я себе девушку.

А я как-то все не могу. Да и не я один должен выбирать. Она ведь тоже должна...

Здесь много девушек — пол-лагеря. Тысяча двести — светловолосых, рыжих, чернобровых, веселых, задумчивых, медлительных, темпераментных. Я никогда в жизни не видел столько красивых девушек сразу.

На одной из них надо жениться, если только на самом деле хочешь улететь на Риту. На корабль возьмут только женатых. Исключений не делают, потому что на Рите такие исключения могут обернуться личными трагедиями. А там их и так не избежать. И поэтому здесь, на Земле, с самого начала заботятся о том, чтобы трагедий было как можно меньше.

На двух кораблях, которые ушли на Риту с Земли, улетели молодожены. Двести человек на первом корабле и четыреста — на втором. Только командиры этих кораблей были не очень молодыми. Но и они полетели с женами. Потому что на Риту улетают навсегда. Оттуда не вернуться — слишком далеко.

Рита!

Первый из этих кораблей увел с Земли Михаил Тушин. И вместе с ним улетела его жена Чанда, как и он, родившаяся в космосе, на корабле “Урал”, астронавты которого открыли эту удивительную планету Рита в системе далекой семьсот тринадцатой звезды. Первую планету, где такая же атмосфера и вода, как на Земле, где такие же, как на Земле, люди. Только первобытные.

...В наш “Малахит” девушек отбирали не менее строго, чем юношей. Теперь я уже знаю, почему не взяли Таню, почему отказали Лене Буковой и поставили перед Женькой Верховым дилемму — либо разлучиться с Леной, либо отказаться от “Малахита”.

Таню не взяли потому, что она тяжело болела. И хоть было это давно, в детстве, и хоть после этого Таня серьезно занималась спортом — какие-то последствия болезни, видно, остались. И из-за них Таня просто могла не вынести долгого, холодного сна, в котором астронавты проведут почти сорок лет ракетного времени, почти всю дорогу.

А Лена Букова была здорова. Ее не взяли по другой причине. Мы все знали, что Лена часто бывает мелочной и вздорной, что она любит передавать чужие разговоры. За десять лет учебы из-за нее было немало ссор в нашем классе.

Это знали не только мы, знали и учителя. И, следовательно, — члены комиссии.

А на Рите между землянами не должно быть ссор. Об этом тоже заботятся здесь, на Земле. И поэтому Лена не прошла. И если бы только комиссия знала, как я “люблю” Женьку Верхова и как он “любит” меня, — кто-то из нас тоже не прошел бы. Вероятнее всего — я. Потому что Женька знаменит.

Хорошо, что прошлой зимой я не взорвался, не стал что-то доказывать и обвинять Женьку. Все равно ничего не доказал бы. У Женьки коэмы были отработаны, отточены, хотя он и остановился на полпути. А я двигался дальше и не отрабатывал промежуточные стадии.

Но вот если бы я тогда поднял шум — не видать мне сейчас “Малахита” и его стройных, длинноногих красавиц!

Впереди еще два года. Успею выбрать кого-то. Пока что все девушки кажутся мне в чем-то одинаковыми — все хуже Тани. Конечно, это чепуха — они все не могут быть хуже. Но так кажется.

А вообще-то, по-моему, это слишком жестоко — ради “Малахита” рвать чью-то любовь, ограничивать выбор. Может, мне понравится девушка вовсе не из “Малахита”? Зачем же давить на меня выбором — или любовь, или полет на Риту?

Но я понимаю, что жестокость эта — вынужденная. Жесток сам опыт. Жестокими будут условия там, на далекой и чужой планете. Их не сравнить с условиями на Марсе или на Венере, куда сейчас практически могут лететь почти все. И поэтому на Риту берут нас, мальчишек и девчонок. Мы еще способны по молодости вынести эту жестокость опыта. Людям постарше она может оказаться не по плечу.

— Мы с тобой тянем! — размышляет вслух Али. — А другие пока разберут лучших.

Он все о девушках!

— Они все хорошие, — спокойно возражаю я. — Какую полюбишь — та и станет лучшей.

— Нет, не все! — Али горячится. — Я уже смотрел — беленьких совсем не так много!

— А тебе обязательно “беленькую”?

— Конечно!

— А мне — все равно.

— Потому что ты сам “беленький”! А я себя знаю! Если женюсь на черноволосой — всю жизнь буду завидовать тем, у кого “беленькая”. Но на Рите не должно быть зависти!

— Волосы можно покрасить, Али!

— Волосы — можно! Характер — нет! “Беленькие” — спокойные. Мне нужна спокойная жена! Я сам горячий!

Смешной этот Али! Умный, веселый, отличный скульптор и монументалист — и все-таки смешной. Что-то в нем есть древнее — чересчур откровенное, обнаженное. В наших краях парни даже не думают так, как Али говорит.

Он любит лепить красивые фигуры. Уже здесь, в “Малахите”, он вылепил две небольшие статуэтки — купальщицу и балерину. Прекрасные вещи! Ребята один за другим ходят в мастерскую к Али, чтобы посмотреть на них.

Я не раз думал — кто же был его моделью? Али не говорит об этом. А я, конечно, не спрашиваю.

Впрочем, может, здесь и не обязательна модель? Можно ведь вылепить мечту!

Наверно, Али и сам был бы прекрасной моделью для скульптора. Если бы я хоть немного умел лепить — непременно вылепил бы этого парня.

У Али точеный нос с маленькой горбинкой, слегка вытянутые вперед пухлые, еще по-детски капризные губы. Его густые черные брови срослись над переносицей в сплошную линию. Я читал в восточных преданиях о красавцах, у которых брови, срослись над переносицей. Но никогда не видел их. Али — первый.

Он чуть ниже меня. Но меня всегда считали высоким. В нашем классе только Женька был выше. Так что, в общем-то, у Али хороший рост. Но зато Али шире меня в плечах и быстр и ловок, как тигр, и по его мускулатуре можно изучать анатомию.

Я тоже не слабак и никогда не жаловался на свои мускулы. Но мне далеко до Али.

Интересно, какими видят нас обоих здешние девушки?

Али — яркий, смуглый, броско-красивый. У него цепкий и быстрый, как молния, взгляд. Рядом с ним я — блеклое пятно. У меня светлые волосы, и бледный, красноватый северный загар, и веснушки на носу, и глаза — обычные, серые.

И наконец, Али талантлив. Всего месяц мы в “Малахите”, но пластмассовое панно “Подвиг”, созданное руками Али, уже украшает нашу столовую, на скульптуры Али бегает смотреть чуть не весь лагерь, и талант Али уже признан здесь всеми.

А я? Никогда у меня не было никакого таланта. И даже немногие стоящие дела, которые я задумал — “поминальник” для радиофонов да коробочки эмоциональной памяти, — так и не довел до конца.

Чего же Али волноваться? Чего спешить? Он не из худших здесь...

— А может, тебе и не нужна тут девушка? — интересуется Али. — Может, ты еще любишь ту?.. Которая приезжала... Ее, наверное, не взяли в “Малахит”?

— Не взяли, — соглашаюсь я. Почему-то не хочется объяснять Али, что Лина и не просилась сюда. — Но это не моя девушка, Али. Мы просто друзья.

Али хмыкает и недоверчиво усмехается. Потом произносит:

— Она на тебя так смотрела!.. Нет, вы не просто друзья!

— Это тебе показалось, Али.

Он снова хмыкает и недоверчиво усмехается.

Конечно, ему не показалось — это и я понимаю. Но зачем все объяснять?

Лина приезжала ко мне только один раз — десять дней назад. Мы долго бродили с ней по громадному парку “Малахита” и качались на качелях, и взлетали в небо в кабине пневматической катапульты, и потом обедали в нашей столовой, где я представил ее своим новым друзьям.

После обеда мы бродили по осеннему, рыжеющему парку уже втроем — с Маратом Амировым, который очень обрадовался, увидев Лину в нашей столовой. Но потом Марат незаметно исчез куда-то — и мы опять остались вдвоем.

Это был очень грустный день, потому что он как бы подводил итог нашей так и не сложившейся любви. У любви должно быть будущее — тогда она может жить. А у нас с Линой будущего не было — с первого дня. И поэтому мы поссорились, не успев толком познакомиться. И хотя потом Лина сама вызвала меня и поняла, и простила невольную мою бестактность в тот день, — мы все же оба чувствовали полную обреченность наших отношений. Может, Лина и хотела бы, чтоб я отказался от “Малахита”, — ради нее. Но, разумеется, не говорила об этом. А если бы и сказала — ничто бы не изменилось. Видно, она чувствовала это — потому и молчала. Слишком немногое нас связывало, чтобы я отказался ради нее от своей давней мечты.

Еще если бы ради Тани...

Вообще, я слишком много думал о Тане, когда разговаривал с Линой.

Наверно, она и это чувствовала.

Может, потому и плакала, когда мы прощались. Не знаю. Но при мне держалась хорошо. И много шутила. И даже хохотала.

Но шутила — горько.

И зачем это ей так не повезло?

Почему-то мне кажется, что она не приедет больше в “Малахит”. Хотя я и приглашал. Десять дней назад мы, наверное, виделись с Линой в последний раз.

—...Ты слышал сегодня утром передачу о Ганимеде? — неожиданно спрашивает, Али.

— Слышал. Порадовался. Наконец-то проект становится живым делом.

Это был давний проект — перевести спутник Юпитера Ганимед на орбиту Земли, создать на нем атмосферу, расселить людей. Об этом проекте на Земле долго спорили, как когда-то — о судьбе планеты Рита. И вот только сегодня передали, что проект “Ганимед” становится планом действий, что для его осуществления назначаются конкретные сроки.

— Я тоже порадовался, — говорит Али. — Но я подумал еще и другое. Когда к Земле подгонят Ганимед — может, станет не до Риты? Всех добровольцев Ганимед возьмет себе, и мы будем там напрасно ждать новых кораблей...

— Охотники найдутся, Али! Для Риты нужно не так уж много добровольцев. Но ведь до этого еще страшно далеко. Через десять лет Ганимед только потащат от Юпитера на нашу орбиту. А сколько он будет идти! Да еще атмосферу нужно создавать! На Луне атмосферу создавали больше двадцати лет!..

— Тогда был другой век, — возражает Али. — У нас не такие темпы!

— Все равно, это годы, Али. Годы! За эти годы на Риту уйдет немало кораблей. За это время подрастет другая молодежь. Много другой молодежи. И то, что не испугало нас, — не испугает и ее. Она даже наверняка будет смелее нас.

— Ты говоришь так, Сандро, будто ты уже сейчас старик!

А может, Али прав? С тех пор как я получил от Тани то письмо, — не раз чувствовал себя, стариком.

Когда думаю о Тане, все еще кажется, что настоящее — позади. Конечно, когда-то будет другая девушка. Когда-то я женюсь — иначе не пустят на Риту. Но все это заранее кажется лишь заполнителем той огромной пустоты, которая образовалась после Тани и в которой совсем потерялась маленькая Лина.

Иногда гадаю — что было бы, если б мы с Таней не расстались? Не видать бы мне “Малахита”! Ведь я давал слово. Давно, еще в седьмом классе. Хотя Таня и не просила никаких обещаний. Но все равно я никогда еще не нарушал своих слов.

Мы в тот день купались с Таней на Пышме. Вдвоем.

— Ты хочешь лететь на Риту? — спросила Таня.

— Конечно!

— Но ведь это навсегда!.

— Ну и что?

— Так легко? По-моему, ты просто не понимаешь слова “навсегда”.

— Почему? Понимаю!

— А ты мог бы улететь без меня?

Я растерялся. Просто не думал над этим раньше. Как-то само собой разумелось, что мы все время будем с Таней. И если придется куда-то лететь — полетим вместе.

Однако не зря же она спросила. Конечно, она не струсит. Но она болела. А в космос посылают только идеально здоровых.

— Нет, Таня! — Я помотал головой и почувствовал, что у меня холодеют губы. Потому что это была страшная клятва — я не мог нарушить ее. — На Риту я не полечу без тебя! Только вместе!

— А ты испугался, Шур! — Таня усмехнулась. — У тебя даже губы посинели...

И все-таки я теперь в “Малахите” один. Без Тани. Непостижимо!

Интересно, а как это все решилось у Женьки Верхова?

Вначале мне показалось, что он не колебался, все решил быстро. Потому что когда я пришел на наш выпускной вечер, — сразу увидел заплаканные глаза Лены Буковой. Она была очень нарядна, как всегда, изящна и эффектна, но ее большие зеленые глаза были измучены и полны отчаяния.

Немного позже я встретил взгляд Женьки. В этом взгляде было столько боли, что я поразился.

Впрочем, и Женька удивленно глядел на меня. Ведь на этом вечере я ни разу не подошел к Тане. Впервые. Наверно, Женька тоже прочитал что-то неожиданное в моем взгляде.

Но, в общем-то, ему было не до меня. Он все-таки торчал возле Ленки. А я был один. И мог наблюдать.

Главное я понял на том вечере правильно: Женька решился. Хотя, наверно, и не так легко, как показалось мне поначалу.

Тогда, на выпускном вечере, Женькина решимость мне даже понравилась. А сейчас она почему-то кажется жестокостью.

Конечно, Лена была не ангелом. Но кто из нас ангел? А Женьку она любила. По-настоящему. И на все шла ради него. Когда он сломал ногу на трамплине, еще в девятом классе, она сидела у него целыми днями. И даже перестала ходить в театральную студию. И сорвала там какой-то отчетный спектакль, потому что у нее была главная роль. Она знала, что за это ее отчислят. Ибо актер всегда должен быть актером. Горе не горе, а играй! Лена не стала. И пожертвовала ради Женьки студией. А может, и не только студией?

Видно, Женька был для нее дороже всего.

А она для него? Ведь и он ее любил! Иначе откуда бы взялась та дикая боль в его взгляде?

Я уже десять лет знаю Женьку Верхова. Но так и не понял еще, что же для него дороже всего на свете.

Наверно, если бы я поступил с Таней так, как Женька с Леной, — потом всю жизнь чувствовал бы себя предателем.

Но я просто не смог бы принести Таню в жертву “Малахиту”.

А от Али потребовалась такая жертва?

— Скажи, Али, — тихо спрашиваю я, — у тебя дома, в Сирии, была девушка?

— Конечно! — отвечает Али. — Как же иначе? Я не могу долго без девушки. Жизнь пуста, скучна, когда рядом нет девушки! Только она делает жизнь полной, красивой! Если бы не было женщин — нам не нужна была бы ни планета Рита, ни спутники Юпитера... А искусство?.. Все искусство на Земле создано ради любви, ради женщин! Если бы у меня не было девушки — я не мог бы работать! Ты видел хоть одного художника, скульптора, писателя, который мог бы творить без любви? Я — не видал! И считаю — без любви нет искусства!

— Ты, оказывается, поэт, Али! То, что ты сейчас сказал, — это стихи.

— Может быть. Не знаю. Я сказал, что думал.

— А твоя девушка не захотела в “Малахит”, Али? Или ее не взяли?

Он мрачнеет и долго молчит. Я уже жалею, что спросил его. И хочу сказать ему насчет куртки — чтобы убавил температуру.

Но Али отвечает:

— Я ошибся в ней, Сандро! Я считал, у нее не только прекрасное лицо и прекрасное тело. Я считал, что у нее прекрасная душа. Что у нее есть полет фантазии, широта мысли... Она обо всем умеет говорить. Лучше меня! Она очень красиво обо всем говорит. Но записываться она не хотела. Она боится холода, боится космоса, дикарей боится — всего боится! “Я не мужчина, — говорит. — Я женщина. Я хочу жить в безопасности и играть с детьми”. Я ей тогда ничего не сказал. Но все равно я сбежал бы от нее! Я считаю — не обязательно лететь. Но обязательно знать, что твоя любимая полетит с тобой хоть на Риту, хоть в Андромеду, хоть еще дальше! А если уже знаешь, что не полетит, — какая любовь?

Он умолкает на минуту, потом добавляет:

— Но я ни о чем не жалею, Сандро! Зачем тосковать об ушедшей любви? Придет новая! И будет не хуже. Новая любовь — всегда лучше прежней.

Легко ему жить, если он так думает!

А я вот, чудак, тоскую... Или я как-то не так устроен? Не зря же Лина называла меня “минористой личностью”! Ей было ничуть не лучше, чем мне. А смеялась она в десять раз больше...

Али резко поднимается с поваленной сосны и произносит:

— Пойдем березу валить. А то не успеем.

Я тоже поднимаюсь, кладу руку ему на плечо. Хочется сказать что-то очень ласковое, очень дружеское. Но говорю совсем другое:

— Куртку отрегулируй, Али. Она у тебя слишком сильно греет. Поэтому быстро устаешь.

— Холодно будет! — возражает Али.

— Когда хорошо работаешь — не бывает холодно.

Мои последние слова заглушает визг электроклина. И сейчас же раздается оглушительный треск падающего дерева. Это Женька Верхов свалил березу.

А мы свою еще и не выбрали...

5. Бирута

Музыка льется в зал сверху, из-под потолка, вместе со светом. Мы танцуем модный плавный танец “кондо”. Мы танцуем его с Бирутой, прижавшись друг к другу. Мои руки лежат на ее плечах, а ее руки на моих. Плечи у нее мягкие и какие-то очень робкие. А руки — нежные, с длинными тонкими пальцами. Я даже не знаю, как можно такими пальцами валить деревья. А ведь Бируте, как и всем в “Малахите”, приходится учиться этому.

Мы с Бирутой смотрим друг другу в глаза и улыбаемся, и мне хорошо и отчего-то тревожно, и кажется, будто никого больше рядом нет, будто мы вдвоем в этом зале, и хочется, чтобы плавный “кондо” никогда не кончался.

Мы впервые танцуем с Бирутой. До сих пор мы только вместе работали, вместе учились управлять лесодорожной и горнодорожной машинами. Да еще на лыжах вместе бегали, и я учил Бируту съезжать с гор. Она пока что неважно ходит на лыжах. У них, в Прибалтике, дождливые зимы и трудно научиться. Не то что у нас, на Урале, где зима как зима.

А сегодня, на вечере, Бирута сама пригласила меня на первый танец.

И мне радостно, оттого что она сделала это сама. И тревожно, потому что боюсь какой-нибудь нечаянной неловкостью оттолкнуть ее. У меня, к сожалению, есть такая нелепая способность...

Бирута — высокая и тонкая. Почти такая же высокая, как я. Чуть-чуть ниже. И волосы у нее такие же светлые, как у меня. И даже веснушки на носу. Только у меня веснушки крупные, а у нее — меленькие, крошечные. Очень симпатичные веснушки.

В общем, мы с Бирутой похожи, хотя глаза у нее и не серые, как у меня, а голубые — большие, удивленные. Почти все время удивленные глаза, В “Малахите” кое-кто даже считал нас вначале братом и сестрой. Мы только переглядывались, когда нас спрашивали об этом. Почему-то мне тогда уже было приятно, что мы так похожи.

А сейчас мы танцуем и слушаем песню, которая пришла на Землю из космоса, которую написали в полете астронавты корабля “Неман”, вернувшиеся этой зимой на Родину.

Эту песню поют сейчас по всей Земле. И по всей Земле говорят о вернувшемся “Немане” и о тех планетах, которые открыли астронавты.

Их деды ушли с Земли намного позже “Урала” и улетели в другую сторону Галактического кольца. Эта экспедиция открыла немало планет, и на трех из них есть жизнь, но разумной жизни нет ни на одной. Когда-то, наверно, она возникнет на небольшой планете Чара, возле остывающей красноватой звезды 145-БЗ. Но до этого еще далеко. До этого миллионы лет. И еще не решено, стоит ли землянам осваивать эту планету, потому что ее небольшое солнце намного, неизмеримо старше нашего. Вот уже третья дальняя звездная экспедиция возвращается на Землю. А другие высокие цивилизации так и не найдены. И вообще человек или другие разумные существа не найдены пока нигде, кроме Риты. И потому сейчас, после возвращения “Немана”, снова вспоминают, снова говорят о подвиге астронавтов “Урала”, которые принесли родной планете самое значительное космическое открытие за всю ее историю. И снова на экранах телевизоров, на страницах журналов вместе с незнакомыми еще лицами астронавтов “Немана” появляются давно знакомые лица “уральцев”.

И нет среди них лишь Михаила Тушина, главного героя моего детства, человека, который больше всех других рассказал землянам о далекой Рите. Замороженный, бесчувственный, он летит сейчас где-то в безднах пространства к зеленой, красивой планете, которую открыли его родители, к планете, тайну которой предстоит разгадать ему самому.

Они, конечно, летали не к Андромеде, авторы этой песни, астронавты “Немана”. Это пока фантастика — полет к Андромеде. На субсветовой скорости туда не скоро доберешься. А кораблей со сверхсветовой скоростью пока нет. И неизвестно — будут ли. И неизвестно, отыщутся ли на Земле астронавты, которые могли бы выдержать нагрузку при разгоне такого корабля. Человек, возможно, еще не готов к ней. Человек сейчас сильнее, крепче и выше, чем когда-либо за всю свою историю. Самые высокие и сильные люди начала космической эры легко затерялись бы в сегодняшней толпе. Никто не обратил бы на них внимания, потому что сейчас — почти все такие. Но выдержит ли сегодняшний человек разгон до сверхсветовой скорости — еще неизвестно.

В конце концов, человек должен это выдержать. Иначе зачем было бы природе и создавать его? Но вот когда выдержит? И какой ценой?

Было время, когда человек так же не знал, сумеет ли он перешагнуть барьер скорости звука. Многим казалось — не сумеет.

В моем родном городе есть громадный сквер. Его не раз хотели застроить домами, но, к счастью, так и не застроили. Триста с лишним лет назад на месте этого сквера было поле. Просторное, очень далекое от города поле. И на нем был аэродром. Вначале — испытательный.

В середине двадцатого века, когда на западе от Урала шли тяжелые бои с фашистами, с этого аэродрома поднялся на первом в мире реактивном самолете веселый и смелый человек. А немного позже он первым в мире приблизился к звуковому барьеру и стал первой его жертвой на Земле.

Он так навсегда и остался на этом поле, веселый и смелый летчик Григорий Бахчиванджи. Он стоит в мраморе посреди сквера и улыбается, и держит летный шлем в руках, и неизменный уральский ветер треплет его непокорные каменные волосы.

У подножия памятника — всегда цветы. И имя летчика давным-давно известно всему миру. В школьных учебниках по истории космонавтики его имя — одно из первых.

Прошло всего несколько лет, и летчики привыкли к мысли, что звуковой барьер пройден. Уже к концу двадцатого века даже грудных младенцев возили в самолетах со сверхзвуковой скоростью. Человечество просто перестало замечать этот бывший барьер.

А теперь ученые спорят о том, можно ли перешагнуть барьер скорости света.

Многие считают — нельзя. Многие считают, что и корабли такие в принципе невозможны.

Однако все чаще и чаще сообщают о первых опытах по сверхсветовой транспортировке элементарных частиц. Не все опыты, правда, удачны. Но ведь на то они и опыты!

В общем, это нужно человечеству. И, значит, когда-то станет возможно. Что уж там Андромеда?! Даже к центру своей собственной Галактики человек еще не летал — мала скорость. Немногие звездные корабли пока обследуют лишь ближние участки Галактического кольца.

Короче, пока ползаем по окраине. А разве для того появилось человечество, чтобы ползать по окраинам своего мира?

Почему-то вспоминается Таня. Наверно, если я когда-нибудь и вернусь с планеты Рита, — Тани уже не будет. Даже когда я, совсем молодым, опущусь на эту далекую планету, Таня, уже пожилая, начнет подумывать об Острове старости. Потому что сто лет пройдет на Земле, пока долетит туда ракета. Сто световых лет отделяют нас от Риты.

Как-то это не очень — танцуя с Бирутой, я все еще думаю о Тане...

Может, Бирута даже догадывается, о ком я думаю. Не зря же она глядит мне сейчас в глаза обеспокоенно, тревожно, без улыбки.

Кончается плавный “кондо”. Мы останавливаемся, и все не хочется убирать руки с плеч Бируты. Мы так и стоим еще несколько секунд посреди зала, обнявшись.

И лишь когда все пары вокруг расходятся, мы тоже опускаем руки и уходим из центра.

И эти несколько секунд после танца говорят нам обоим больше, чем все прежние слова и взгляды.

Мы уходим с середины зала, сцепившись мизинцами. И я уже знаю: между нами существует тайна, которой не было еще пять минут назад. И я хочу, чтобы эта тайна росла, чтобы она стала огромной, чтобы она с ног до головы окутала нас обоих и отделила собой ото всех остальных.

Снова раздается музыка, и снова мы танцуем с Бирутой. Знакомый густой и низкий голос Розиты Гальдос, лучшей певицы нашего “Малахита”, звучит сейчас в зале:

Розита молча танцует где-то среди нас, а голос ее живет отдельно, голос ее звучит сейчас над всем лагерем.

Впрочем, не только в “Малахите” знают ее голос.

Розита — очень молодая певица, но два раза она уже выступала на фестивалях Северного полушария.

Я невольно отрываю глаза от лица Бируты и отыскиваю взглядом черноволосую красавицу Розиту.

И вдруг вижу ее с Женькой. С Женькой Верховым! Они танцуют вместе.

Но они не просто танцуют. Они, кажется... как и мы с Бирутой...

Должно быть, у меня резко меняется лицо, потому что Бирута тихо и обеспокоенно говорит:

— Пойдем в парк! Хоть ненадолго!

— Пойдем! — отвечаю я. — На сколько хочешь!

Мы выходим в темнеющий парк, который дышит весной, шелестит майскими клейкими листьями и что-то обещает своим шелестом — светлое, радостное, настоящее.

— А на Рите не будет весны... — тихо говорит Бирута. — Как это можно... без весны?

— Мы сделаем себе весну сами!

— Как?

— Будем ездить.

— Не понимаю.

— Будем ездить к экватору. Соскучился по зиме — лети к полюсу. По весне — к экватору.

— Ты шутишь... А там это будет не так просто — лети туда, лети сюда...

— Ну, не сразу... Сделаем, чтобы со временем стало просто.

— И все равно это будет не то. Весна — это пробуждение. Оно не может быть постоянным. И вообще, Сандро, там будет сложнее, чем можно себе представить. Так мне кажется.

— Рута...

— Да?

— Не зови меня Сандро. Зови Сашей.

— Почему? Все тебя так зовут.

— Это пришло из школы. Невольно. А ты зови меня иначе.

— Твоя прежняя девушка звала тебя Сашей?

— Нет. Она меня звала не так. Но не надо о ней. Это умерло.

— Скажи точнее, — тихо произносит моя спутница, глядя себе под ноги. — Скажи: было убито. Я же видела!

— Что ты видела?

— Ее. Ту девушку.

— Где ты могла ее видеть?

— Зачем ты удивляешься, Саша? Она же была осенью в “Малахите”. А я не слепая.

Теперь я понимаю, что она говорит о Лине. Сразу-то не дошло.

— Это была не та девушка, Рута!

— Но она на тебя так глядела!

— И все же это была не та девушка! Ты не могла видеть ту. Она не приезжала сюда. И не приедет. Она давно забыла меня.

— Но помнит эта... Которая приезжала.

— А может, хватит о них? Я хочу, чтобы в моей жизни была только одна девушка — ты.

— Я тоже... Давно. Только ты не замечал...

— Рута! Мы... улетим вместе?

— Если возьмут.

— И ты... не побоишься?

— Я ничего не боюсь.

— Никаких опасностей?

— Опасности везде, Саша. Мы никогда не знаем точно — где опасно. Шальной метеорит может убить нас на улице, возле дома. Даже в доме. Подгнившее дерево может свалиться на голову в парке, в лесу. Свихнувшийся робот может пристукнуть нас в магазине. Это все, конечно, маловероятно. Но не исключено. У меня своя теория, Саша. Она позволяет ничего не бояться. Потому что опасно — везде. Жить — это вообще опасно. А безопасно — только не жить.

— Впервые слышу такую любопытную теорию.

— Значит, я способна делать для тебя открытия?

— Ты для меня вся — открытие!

...Потом, отпустив от себя Бируту и оторвав свои губы от ее губ, я тихо спрашиваю:

— Мы не вернемся в зал?

— Зачем? Чтобы ты выглядывал там других девушек? Я не хочу этого!

“А она ревнует! — вдруг понимаю я, — Это же здорово, что она ревнует!”

6. Отец

Я просыпаюсь среди ночи, еще не понимая — отчего. Гляжу удивленно по сторонам и слышу негромкий низкий гудок.

Это зуммерит на тумбочке мой радиофон.

Странно! Он так давно не будил меня ночью! Больше года. Только Таня могла раньше вызвать меня ночью.

Вынимаю из черной коробочки наушник, нажимаю кнопку. — Тарасов слушает.

— Алик, это мама!

Слышу родной, низкий, с детства любимый голос. Но голос непривычно дрожит и поэтому кажется незнакомым.

— Что случилось, ма?

— Сынок! Погиб папа! Взорвался цех... Прилетай домой! Мне очень плохо.

— Сейчас вылетаю, ма!

Выключаю радиофон и лихорадочно одеваюсь. Потом спохватываюсь — надо же известить начальника лагеря. Уйти из лагеря просто так не имею права — у нас жесткая дисциплина. Да и самолет не дадут без его распоряжения.

А на биолете до города долго — четыре часа. И на личном реактивном — не быстрее. К тому же он — на складе, потому что мы почти не пользуемся личными реактивными двигателями. С ними слишком много возни, а биолеты всегда готовы.

Я снова беру в руки коробочку радиофона и вызываю дежурного по лагерю.

— Дежурный слушает.

— Говорит курсант Тарасов. Мне нужен личный номер Кудряева.

— Зачем?

— Погиб мой отец. Мне срочно надо домой.

— Берите биолет, выезжайте на наш аэродром, — говорит дежурный. — А я пока попрошу запрограммировать автопилота. Если понадобится — свяжусь с Кудряевым сам.

— Хорошо. Выполняю.

В носках бегу по лестнице двухэтажного коттеджа, чтобы не разбудить кого-нибудь грохотом ботинок. Обуваюсь на ступеньках крыльца и вскакиваю в биолет. До аэродрома — семь километров. Но сейчас они кажутся семьюдесятью. Биолет еле плетется. Впервые в жизни жалею о том, что пассажиры биолета не могут регулировать скорость. Знаю, что одно только это уже спасло на Земле миллионы жизней. Знаю, что именно эта особенность биолетов ликвидировала на всей планете дорожные аварии. Но сейчас я проклинаю биолет за осторожность его кибера. Я готов выскочить из машины и мчаться бегом, хотя понимаю, что это все-таки будет медленнее.

А на аэродроме вижу, что ехал всего три минуты.

Бегу по красной траве аэродрома, к домику дежурного техника. Впрочем, сейчас, в темноте, не разобрать цвета травы. Просто я знаю, что на аэродроме трава всегда красная, потому что этот цвет отпугивает птиц.

Техник, увидев меня, кивает.

— Да, знаю, звонили. Пятнадцатый самолет ждет вас. Я снова бегу по красной траве, которая кажется сейчас черной, забираюсь в маленький двухместный спортивный самолет и вижу, что справа от меня вспыхнула дорожка зеленых огней. Кибер сам выруливает машину на эту дорожку, и через две минуты я в воздухе. Подо мной стремительно уносятся назад редкие ночные огни спящего “Малахита”.

Вдруг я вспоминаю, что ничего не успел сказать Бируте. А ведь мы договорились рано утром идти на озеро.

Наверное, подумает, что я проспал. Будет вызывать меня, а я не отвечу. Начнет волноваться.

Может, позвонить ей сейчас?

Правда, за завтраком дежурный все равно объявит причину моего отсутствия, и Бирута все поймет.

Но что она будет думать до тех пор?

Вынимаю из кармана радиофон и составляю номер Бируты. Я тороплюсь, и кнопки с цифрами прыгают перед глазами. Кажется, я все-таки нажал не ту кнопку! Теперь надо начинать все сначала. И до чего же длинные, невыносимо, занудно длинные нынче номера у личных радиофонов!

Мне надо спешить! Надо набрать номер быстро! Еще какие-нибудь три-пять минут — и вызов не дойдет. И придется вызывать Бируту через промежуточную станцию. Как только что мама вызывала меня. Я ведь так и не закончил свои “поминальники” для радиофонов. И поэтому теперь теряю секунды, теряю минуты... Хотя с “поминальником” мог бы вызвать Бируту за секунду.

Пустопорожний я человек! “Поминальник” забросил, коробочки эмоциональной памяти забросил... Выполняю на занятиях по электронике обычные задания. И ни шагу дальше. Короче, живу, как низшее млекопитающее.

Наконец-то! Наконец-то набрался номер Бируты!

— Бирута Аугшкап слушает! — раздается у моего уха. Милый, родной, чудесный заспанный голос!

— Рута! Это я! Улетаю домой! Говорю из самолета. Подхожу к пределу слышимости.

— Что случилось, Саша?

— Звонила мама. Погиб отец.

— А-а!

— Рута!

— Да-да!

— Рута!

— Я жду тебя, Саша! Возвращайся скорее! Я люблю тебя, Саша! Береги себя!

Ее голос слабеет, уходит вдаль, и я уже знаю, что моего ответа она не услышит. Предел слышимости пройден.

Я вдруг решаю, что нужно теперь же, пока еще не поздно, пока мы еще на Земле, вогнать “поминальник” в футляр радиофона и оставить его людям. И закончить коробочки эмоциональной памяти! Впереди еще год. За год можно сделать много. Ведь все принципиальное решено. По обеим темам. И наплевать на то, что будут потом говорить обо мне по радио и телевидению! Пусть даже обзывают меня продолжателем дела Евгения Верхова! Я улечу и не услышу. А коэмы останутся. Полноценные, законченные. И будут в чем-то помогать людям. Каким я был идиотом, что не понимал всего этого раньше! Каким я был глупым и самовлюбленным мальчишкой! Разве мой отец мог бы из-за таких причин отложить какое-то нужное людям дело?

Почему только сейчас я вспомнил об отце? Почему все это время после маминого звонка я думал о чем и о ком угодно, только не об отце? Может, боялся понять, признать, что его уже нет?

Я очень мало думал об отце всю жизнь. Просто знал, что он всегда рядом. Где бы ни был я, где бы ни был он — он все равно всегда рядом. Я знал, что в любой момент могу вызвать его. Даже когда они жили с мамой на Огненной Земле. Вызвать и посоветоваться. Или поделиться радостью. Или горем. Я знал, что он сильный, умный и добрый. Что он всегда и во всем поможет мне. Что нет такого трудного, запутанного положения, из которого отец не нашел бы выхода.

Его уму я верил больше, чем самому безотказному электронному мозгу. Отец мог ошибиться в чем угодно — только не в том, что касалось меня. Он редко что-либо решал за меня. Очень редко. Он всегда учил меня самого решать все главное. Но если уж решал что-то он — это было абсолютно безошибочно.

Я видел, что ему не понравился мой разрыв с Таней. Отец, кажется, любил ее, как свою дочку. Хотя никогда ч не говорил мне...

Они с мамой ждали, что мы поженимся после школы, и не скрывали этого от меня... А я даже не объяснил им, в чем дело. Сказал только, что Таня, вероятнее всего, больше у нас не появится.

Я видел, что отец безо всякого восторга встретил мое решение лететь на Риту. Правда, вначале он считал его несерьезным. А может, просто надеялся, что я не пройду комиссию.

Но и потом, когда я прошел ее, он ни разу не пытался меня отговаривать. Ни он, ни мама не намекнули, что им это тяжело или обидно.

Не у всех такие родители! У Ленки Буковой, когда она записалась, были дома и слезы и крик. Таня рассказывала... Ленка даже два раза убегала из дому ночевать в интернат, потому что не могла видеть слез матери.

А у меня дома было тихо, спокойно. Будто ничего не случилось.

Я видел, что огорчаю отца в последний год. Но был благодарен ему за то, что он не говорил мне об этом.

А теперь отец даже не узнает, что я все понимал. Не узнает, как я всегда любил его, как всю жизнь, с тех пор, что помню себя, он был для меня примером. Как всю жизнь я гордился им и тем, что он делает.

У нас в “Малахите”, кажется, никто, кроме меня, не знает, что весь последний год отец работал на нас, на наш полет, на наш корабль. Он создавал какую-то особую, вязкую пластмассу, легкую и не пропускающую нейтронов. Пластмассу, которая могла бы заменить тяжелую, просвинцованную противорадиационную обшивку нашего корабля.

— Если я успею, — как-то сказал мне отец, — то вас улетит не шестьсот. Вас улетит семьсот. И запасов у вас будет больше. И механизмов. Ты даже не представляешь себе, какая это страшная тяжесть — нынешняя обшивка звездолетов! И ведь приходится таскать! Без нее не спасут ни магнитные поля, ни антирадиационные таблетки.

— А успеют ли перестроить корабль? — спросил я. — Если ты успеешь...

Отец усмехнулся.

— Он уже перестроен — в проекте. И все дополнительное собрано на космодромах. Перестройка займет всего полгода. И даже если вас немного задержат — вы этого не заметите. Просто успеете больше узнать. И на Рите этого не заметят. Над нами ведь не висят жесткие сроки. Важно сделать все хорошо!

Я знал, что работа с новой пластмассой опасна. Отец никогда не говорил об этом, но я и сам не младенец. Понимаю, что значит создавать пластмассу, не пропускающую нейтроны. Ведь ее надо без конца испытывать!

Правда, я и не думал о возможности взрыва. Понимал только, что есть опасность облучения. Слышал, что от него спасают. Хотя оно все равно сокращает жизнь. Даже после всех лекарств. А произошел взрыв. И теперь отца нет.

Странно... Почему-то очень хорошо помню, как отец стоял надо мной по вечерам, когда я спал. Это было давно. Я был тогда совсем маленьким — еще до школы и в первых классах.

Но все равно помню, что если поздно вечером я открывал спросонья глаза, надо мной обычно стоял отец, и мою голову гладили его сильные, волосатые, коричневые от загара руки.

Кажется, всё умели делать эти руки. Абсолютно всё, что только могут делать мужские руки вообще.

Что же там случилось? Почему взрыв? Всю жизнь отец работал в химии, всю жизнь он создавал пластмассы — и не было никаких взрывов.

А может, это ошибка? Может, кто-то что-то напутал? Может, я сейчас ворвусь домой, а отец уже там, и у мамы — еще заплаканные от потрясения глаза? И когда я наконец прилечу? Сколько можно тащиться в этой тьме?

Гляжу на часы. Уже двенадцать минут в воздухе.

— Скоро прилетим? — спрашиваю в микрофон на пульте.

Металлический голос автопилота отвечает:

— Через десять минут.

— Почему так долго сегодня?

— Встречный ветер.

Я с тоской думаю, что от аэродрома еще мчаться и мчаться через громадный город на биолете. Пока доберусь!

А может, отыщется свободный вертолет? Все-таки быстрее...

— Как вызвать дежурного по аэропорту? — спрашиваю я в микрофон.

— Соединяю, — отвечает металлический голос кибера.

— Дежурный слушает, — раздается в динамике пульта.

— У вас отыщется свободный вертолет? — спрашиваю я. — До академгородка.

— Вы из “Малахита”?

— Да.

— Найдем.

Значит, туда уже звонил дежурный по лагерю или дежурный техник с нашего аэродрома. И, значит, вертолет будет. Сейчас не тот век, когда дают пустые обещания. Пообещать и не выполнить — это все равно, что публично оплевать себя. В наше время даже последние дураки выполняют свои обещания. Впрочем, от дураков я уже отвык. В “Малахите” их нет. Ни среди курсантов, ни среди воспитателей. И, может, в этом отношении наш лагерь — росток общества будущего. Того идеального общества, в котором вообще не станет дураков, потому что люди полностью научатся управлять наследственностью.

Уже сейчас биологи с большой вероятностью могут заказывать себе сына или дочь. Скоро, совсем скоро это смогут делать все. Юмористы предсказывают, что это может привести к значительному избытку мужчин на Земле. А когда можно будет заказать не только пол, но и интеллект ребенка, — кто же пожелает видеть свое дитя дураком?

Вертолет на аэродроме меня ждет. Сигнальные посадочные огни ведут прямо к нему мой самолет, и я, по существу, прыгаю из кабины в кабину.

— В академгородок? — уточняет по радио диспетчер.

— Да, — отвечаю я. — Тридцать седьмой дом.

Номера домов написаны на крыше светящимся составом. Их видно ночью с большой высоты. Фотоэлемент автопилота быстро найдет нужный. Да и я не прозеваю.

И вот я лечу над спящим городом.

Даже в темноте по тонким цепочкам огней я узнаю его кварталы.

Вон в том, почти темном сейчас квадрате, слева от Лаврентьевского шоссе, стоят среди соснового леса старинные двухэтажные особняки. Это дачи Уральской академии наук. Отец здесь и отдыхал и работал — писал свои книги о пластмассах. А я иногда приезжал сюда с мамой на биолете. И отец даже зимой выбегал нам навстречу с непокрытой головой, и потом мы играли в снежки, и катались на лыжах, и пили горячий кофе в снежном гроте.

А летом я собирал тут грибы. Прямо возле особняка, под соснами. И землянику собирал. И хватал за хвосты ящериц. И удивлялся, что хвосты остаются у меня в руках.

А вот здесь, на Ушкуйских горах, где ночные огни завиваются плотной спиралью, отец любил прыгать с трамплинов. Как здорово он летел в воздухе, прижав руки! Словно голубая ракета!

Он долго учил этому искусству меня. И научил, хотя я вначале боялся. И теперь я прилично прыгаю. Но почему-то так и не полюбил прыжки с трамплинов. Не знаю, почему.

А потом мы здесь катались на лыжах с Таней. И я тоже учил ее прыгать с трамплина. И она тоже вначале боялась. А потом привыкла и прыгала не хуже меня. Человек привыкает к опасности и даже перестает замечать ее, если хоть несколько раз преодолел свой страх перед нею.

...Теперь огни внизу идут четкими, строгими прямоугольниками. И в середине каждого прямоугольника светится яркая, хорошо видимая сверху цифра — номер квартала.

Здесь самые новые жилые кварталы в нашем городе. Они построены на месте древнего, разбросанного завода, который начали сносить, когда я бегал в пятый класс.

Эти кварталы называют “Городком молодоженов”. Потому что первыми поселились тут три тысячи только что созданных семей. И сейчас еще молодые семьи селятся и селятся в этих кварталах. Всем молодоженам предлагают здесь удобные, самые удобные в городе квартиры. И многие переезжают сюда. Даже из центра.

Отец как-то рассказал, что люди великого двадцатого века мечтали о таких вот просторных городках молодоженов, где каждая молодая семья могла бы свободно получить квартиру.

В последние десятилетия того века мечта начала сбываться.

Но очень многие так и не дожили до свершения этой мечты.

А отец все мечтал о пористой, продутой гелием пластмассе, которая была бы легче воздуха. О пластмассе, из которой можно строить воздушные острова.

Кто же теперь найдет такую пластмассу?

7. Мама

На гладком белом постаменте стоят серые урны. Двенадцать серых урн. Маленьких. Обтекаемых, как ракеты. И на каждой урне — красные буквы. Двенадцать фамилий. И одна из них моя.

Звучит траурная музыка — старинная, печальная. Подходят люди и молча кладут к постаменту цветы. Много людей. Много цветов. И ни одного слова. Зачем тут слова? Разве кому-то что-то непонятно?

Мы стоим перед постаментом. Мама и я, и еще женщины, мужчины, старики, мальчики и девочки — семьи погибших.

В двух шагах от меня — девчушка с черными бантиками в льняных косах. Дочка папиного помощника. Ей всего пять лет, а на ней уже черная накидка, черные бантики. Эта девочка слишком рано увидела, что такое траур.

Наверняка она еще не понимает, что в этой маленькой серой ракете — все, что осталось от ее папы. Ведь он был таким громадным, громогласным и неуклюжим, как американский медведь гризли. Мой отец в шутку так и звал его — “Гризли”. Разве может такой большой папа вместиться в такую маленькую ракету?

Этой девочке, наверно, трудно стоять неподвижно. Ей хотелось бы сейчас попрыгать, поиграть с этой непонятной серой ракетой, на которой написана фамилия.

Но девочка только осторожно поглядывает на окружающих и бесшумно переминается с ноги на ногу.

Лишь спустя много лет она поймет то, что видит сейчас. Лишь спустя много лет будет горько плакать над этим.

Мы до сих пор не знаем, почему произошел взрыв во время испытаний уже готовой пластмассы.

Да и что можно узнать, если от цеха остался один пепел?

Двенадцать горстей этого пепла лежат сейчас в двенадцати урнах. И, по существу, мы хороним не прах своих близких. Мы хороним символы.

Мама стоит прямая, бледная и неотрывно смотрит на урны. Я держу ее под руку, но чувствую, что ей это совсем не нужно.

Она не пошатнется, не упадет, она выстоит так до конца — столько, сколько потребуется.

И вдруг я понимаю, что мама моя — удивительно крепкая женщина. Наверно, она даже крепче меня, молодого, здорового парня. Наверно, она сможет вынести даже то, чего я бы не вынес.

Откуда в ней это? Почему она способна все вынести и никогда ничего не боялась? Почему отец тоже никогда и ничего не боялся?

Я всегда слишком мало думал об отце. Слишком часто убегал от него по своим срочным мальчишечьим делам в те редкие минуты, когда у него было для меня время. И даже когда-то увертывался от его поцелуев. В десять лет я считал себя взрослым мужчиной и стыдился, что меня целуют. И мама потом рассказывала, что отец, понимая это, стал целовать меня только спящим.

Как теперь будет жить моя мама? Чем будет жить? Ведь я тоже скоро улечу. Навсегда!

Все отняла у мамы эта планета Рита. И мужа, и сына...

А может, мне не лететь? Может, остаться? Только из-за мамы! И уговорить Бируту?..

—...Ни в коем случае не насилуй себя, Алик! — Мама говорит это спокойно, тихо. Она кажется внешне очень спокойной сейчас, дома, после похорон. Она сидит в кресле, закинув ногу на ногу, и курит. Я впервые вижу, что мама курит. Никогда у нас не было дома ни папирос, ни зажигалок, ни пепельниц. Они были не нужны.

— Ни в коем случае не насилуй себя! — твердо повторяет она. — Хочешь — обязательно лети! Живи так, как хочешь! Ведь человек живет только один раз. И хуже нет, когда он себя насилует. А особенно в молодости... Мы с папой в молодости жили так, как хотели. И поэтому всю жизнь были счастливы.

А я очень мало знаю об их молодости. Удивительно мало!

— Может, ты расскажешь, ма?

—...Знаешь, тогда создавались первые подледные поселки Антарктиды. Те, которые сейчас снабжают весь мир самыми дешевыми алмазами. А в то время говорили, что безопаснее добывать алмазы на Марсе, чем в этих подледных поселках. Ведь лед Антарктиды все время движется! Над нашим поселком он проходил по метру в сутки. Представляешь? Это ведь очень много. И, главное, лед шел неравномерно. Рывками.

— Ма! Но ведь эти поселки охраняются тепловыми лучами!

— Сейчас это надежно! А тогда — то перебои с энергией, то потопы от тающего льда. Малейшая неисправность в автоматике — и заливает шахты, дома. Или наоборот — лед надвигается на сферу, и она жутко трещит над головой. Ничего не помню страшнее, чем этот треск сферы над головой... Потом это все отрегулировалось, устоялось... А тогда было очень опасно!

— И гибли?

— Гибли, Алик! Многие! И многие — зря! Из-за халатности, легкомыслия. Так уж, видно, устроен человек — ни одно великое дело он не может совершить без жертв, и большинство этих жертв — по неосторожности. В тех поселках люди не могли быстро привыкнуть к опасности. К опасности постоянной, ежеминутной. Ведь приезжали из городов, где все было безопасно. И хотя знали, что в этих поселках гибнут, — ехали и ехали. Добивались, пробивались... Трудно было туда попасть!.. А мы с папой там встретились, там полюбили друг друга... Меня мама не пускала — кричала, плакала. Но я все равно уехала. Отлично все помню! Поэтому никогда не пытались отговаривать тебя.

— А хотелось?

— Любой матери хочется, чтобы дитя всегда было рядом! Но для этого его часто надо искалечить!.. Да... Так о поселках... Наш был в горах Голицына. Между Мирным и Пионерской. Один из первых поселков. И я лечила в нем своих первых больных. Папа вначале тоже был всего лишь одним из моих пациентов. Он там и начал свою работу над пластмассами. Он искал надежную сферу. Более надежную, чем металлопластовая.

— И нашел?

— Ее нашли другие. Его друзья. Их там было много. Целый выпуск института пластмасс. И все искали. Какие ребята там были! Какие отчаянные парни! Они испытывали пластмассы за сферой. Вылезали под лед и ставили маленькие сферы из своих пластмасс. И каждый раз не знали — вернутся обратно или нет. В мастерских делали для этого специальных роботов, но слишком медленно, а ребята не хотели ждать. И один из них все-таки не вернулся. Шарль Буассе. Он был очень веселый и красивый. Самый красивый из этих ребят! Его раздавило льдом. Когда его хоронили — я не могла смотреть. А ведь я хирург... Папа там сломал ногу. Тоже за сферой. Это было еще до Буассе. Потом выходить запретили. Приказали ждать роботов. Но ребята все равно вылезали. Тайком. Потому что очень нужна была новая сфера. Мы ведь больше года жили под сферой экспериментальной. Тогда не раздавило ни одного поселка. Но могло раздавить любой. Нам просто везло — тем, кто были первыми. А гарантий у нас не было никаких. Все делалось впервые — какие уж тут гарантии? Потом, когда мы вернулись, — нам завидовали, нас встречали, как героев. И права поехать в эти рискованные поселки добивались тысячи людей. Я читала, что вот так же в двадцатом веке сотни тысяч добивались права первыми полететь в космос. Это еще тогда, когда вообще неизвестно было, можно ли из космоса вернуться живым. Видно, это свойство нормального молодого человека — идти на смертельный риск ради блага людей, в интересах общества. Если бы у людей не было этого свойства — может, они не стали бы людьми?.. Поэтому, Алик, я и говорю тебе — не насилуй себя! Желание улететь — это нормальное желание. Естественное. Конечно, я была бы спокойнее, если бы рядом с тобой была Таня. Я очень верила в Таню! А теперь я не знаю, кто будет рядом с тобой...

— Она хорошая, ма! Она надежная!

— Значит, она уже есть?

— Ее зовут Бирута. Ты можешь быть спокойна, ма!

— Мне хотелось бы с ней познакомиться…

— Конечно! В первый же отпуск мы приедем вместе! Я бы даже сейчас ее вызвал...

— Сейчас не надо! Сейчас трудно. Ты не обижайся.

— Что ты, ма!

— Знаешь, Алик... Я давно хотела тебя спросить... И как-то все не решалась... Ну, сейчас ты, наверно, уже скажешь... Почему у вас так получилось с Таней? Только потому, что ее не взяли в “Малахит”?

— Ма! Как можно?! Я и сам бы отказался! Но она дала мне такое письмо...

— Какое?

Я рассказываю маме о том письме, и она слушает молча, не перебивая, а когда я кончаю, тихо говорит:

— Что-то я не очень верю этому письму.

— Ма, Таня не умеет лгать! И потом я видел их вместе... Не раз.

— Когда?

— Ну, тогда. После письма.

— Это ни о чем не говорит, Алик. Совершенно ни о чем не говорит! Впрочем, теперь уже об этом, кажется, поздно думать?

8. Сорок минут в ионолете

Ах, думать о чем-то никогда не поздно! И об этом — тоже. Даже если бессмысленно думать, если ничего нельзя изменить — да и не хочется менять! — об этом все думается.

Мы с Бирутой давно женаты. Мы полетим вместе на Риту — уже известно, что мы попали в число астронавтов. А Таня уже давно изучает в Кембридже историю английской фантастики. Не знаю вот только, где Олег Венгров. Может, там же, в Кембридже, с Таней. А может, еще где. Я никого не спрашиваю о нем, и никто мне о нем ничего не говорит.

Странно — у меня нет никакой обиды ни на Таню, ни на Олега. Та боль, которую я испытал когда-то, не вызвала обиды. Я даже уверен, что все получилось к лучшему. Кажется, смог бы сейчас совершенно спокойно пойти с ними обоими в парк или на выставку, или посидеть в кафе. И, конечно, чтобы с нами была Бирута. Чтобы Таня могла увидеть, какая Бирута веселая и красивая, какая она умная. Чтобы Таня могла понять, как Бирута любит меня.

Наверно, это мог быть даже довольно интересный вечер — вчетвером. Но, конечно, он не нужен. Потому что был бы болью — для всех. Только сейчас я уже смог бы выдержать эту боль. А раньше — не смог бы.

С каждым днем подготовки к отлету Таня и все, что связано с ней, уходит дальше и дальше. Уходит навсегда, безвозвратно. Все быстрее и явственней надвигается пропасть, которая уже никогда и ни за что не позволит мне ни увидеть Таню, ни даже что-либо узнать о ней.

Как в той песенке —

Может, это вообще свойство человеческой психики — много думать о том, что ушло или уходит безвозвратно?

Помню, как поразила меня одна небольшая запись, случайно сделанная на обложке журнала три сотни лет назад и так же случайно обнаруженная мною.

Я готовил в девятом классе доклад о второй мировой войне двадцатого века. Меня с детства тянул к себе двадцатый век. И не раз наплывали какие-то грустные минуты, когда я жалел, что не родился в том бурном, мятущемся, непрерывно ищущем веке. Тот век породил новое общество, новый мир, новый социальный строй, который позже победил на всей планете. В том веке человечество впервые осознало себя единым коллективом, живущим в одном, не очень большом доме. А до этого ведь понятие “человечество” не распространялось дальше своего племени, своего народа. В том жестоком, залитом кровью веке человечество впервые выстрадало всеобщую, святую ненависть к войне, всеобщую решимость покончить с нею навсегда, на все будущие времена. В том веке впервые родилось истинное братство народов, которое затем стало законом жизни всей планеты. И, наконец, в том веке человек впервые вышел в космос и ступил на почву других планет. Короче, тот век был переломным. Всеобщая история человечества началась с двадцатого века. А до этого была только история отдельных племен, стран и народов.

И поэтому я редко пропускал книги о двадцатом веке. Я всегда старался прочитать о нем как можно больше. А в школе, когда распределяли темы для самостоятельных работ, обычно выбирал что-нибудь по двадцатому веку. В девятом классе это был обзор второй мировой войны.

Я прочитал тогда очень много о войне и знал уже столько, что хватило бы, наверно, на три школьных доклада. И в какой-то из последних вечеров работы в библиотеке я перелистывал старинные журналы с записками русского посла в Англии. Это были записки о борьбе за второй фронт — небольшая, в общем-то, деталь в истории войны. И опубликованы они были через двадцать лет после ее окончания.

Записки, конечно, были очень интересны. Но ничего из них я так и не продиктовал на пленку — было собрано уже слишком много материала. А вот рукописную полувыцветшую запись на синей обложке журнала почему-то захотелось сохранить в памяти. Чем-то тронула эта случайная запись человека, пережившего ту страшную войну. И я продиктовал ее на пленку, и переписал дома на диктографе, и вот помню до сих пор.

“ Это не очень понятно... — писал неизвестный человек. — Хотя война все дальше уходит в прошлое — она вспоминается не реже. Ничуть не реже, чем раньше. Даже, пожалуй, чаще. Тогда, сразу после войны, о ней хотели забыть, старались не думать. А теперь думается.

О ней может напомнить неожиданно попавшая в руки книга тех лет, отпечатанная на толстой, грубой, ломкой уже бумаге, или залежавшееся в книге пожелтевшее военное письмо, сложенное треугольником, с чернильным штампом возле адреса: “Просмотрено военной цензурой” и со старательно вычеркнутыми строчками, или чудом сохранившиеся хлебные карточки — декабрьские, за сорок седьмой год — последние хлебные карточки... И просто так вспоминается — безо всяких поводов, потому что все в этой войне было трудно, больно и страшно, но ясно, определенно и чисто. Неясности начались потом”.

Короткая запись. И грустная. И неизвестно зачем сделанная. И, может, поэтому трогает. И даже помогает понять что-то в сегодняшних моих чувствах и мыслях.

Думает ли обо мне сейчас Таня? Ведь она знает, что я лечу, — имена астронавтов объявлены всему миру.

Видимо, никогда мне не узнать — думала ли она обо мне в эти последние мои месяцы на Земле.

Впрочем... Если бы не думала — разве думал бы о ней я? Да еще столько! Ведь казалось — уже почти забыл ее. Ничего о ней не напоминало. И вдруг такое!

Из-за этих мыслей даже не читается в ионолете, хотя обычно я в этой машине читаю. Здесь нечего больше делать — ионолет все время идет высоко над облаками, на такой высоте, с которой все равно, даже и без облаков, ничего на земле не разглядишь.

А сейчас журнал, который я взял в дорогу, лежит на коленях, и прочитаны в нем всего две страницы.

Я лечу к Бируте. Уже больше недели ее лицо улыбалось мне только с небольшого экрана видеофона, и я страшно соскучился по ее глазам, по ее рукам, по ее ночному шепоту, по ее ласкам.

Каждый вечер, заканчивая разговор по видеофону, Бирута напоминала:

— Так ты не забудь написать мне письмо! Или сегодня же вечером, или завтра утром. Обязательно!

Еще улетая к родителям, в Прибалтику, Бирута взяла с меня слово — каждый день писать ей письма. Несмотря на то, что мы каждый вечер будем разговаривать. Странность, конечно! Каприз! Но я писал — мне приятно выполнять ее капризы.

Я хочу сейчас думать только о Бируте, а думаю почему-то больше о Тане. Странно устроен человеческий мозг! Постигают-постигают его и, казалось бы, давно постигли, а управлять им как следует все еще не могут. И по-прежнему, как во времена древнейшего врача Галена, — “мы не вольны в течении наших мыслей, так же как в обращении нашей крови”.

А может, это и хорошо, что “не вольны”? Может, в этом и прелесть?

Остаток своего отпуска я проведу с Бирутой в Прибалтике. Еще целые три недели мы будем жить у ее родителей в Меллужи, и бродить по сосновым лесам, и валяться на золотом песке у моря. Целые три недели! Сейчас кажется, что это — вечность. Но пройдут они — покажутся мигом.

А девять дней отпуска я провел дома. Хотя теперь и дома-то, по существу, нет. Потому что те немногие вещи, которые очень дороги нам с мамой и в которых для нас суть дома, мы упаковали и отправили на космодром. Их переправят оттуда на Третью Космическую и уложат в трюмы “Риты-3”, нашего корабля. А в доме нашем будут жить другие люди и выкинут наверняка наши старые вещи, и поставят свои.

Правда, это будет не сейчас, а позже — когда мы с мамой улетим.

Мама моя полетит вместе с нами. Ей разрешили это в виде исключения, из уважения к памяти отца. И еще — в благодарность за то, что она вернула человечеству тайну последней отцовской пластмассы. Ту тайну, которую считали погибшей вместе с отцом и с цехом, где пластмасса испытывалась.

Целый год мама перебирала в папином кабинете бумажку за бумажкой, прослушивала пленку за пленкой. Целый год, плохо разбираясь в новейшей химии, искала то, над чем бился отец — состав пластмассы, совершенно не пропускающей радиоактивные потоки.

Мама никому не говорила об этой своей работе, ни у кого не просила помощи, никого не хотела отрывать от дела. Даже я в своем “Малахите” узнал о том, что сделала мама, только из последних известий по радио.

Она расшифровала все путаные, исчерканные черновики отца. Она нашла все последние формулы, разобрала торопливые, сокращенные и запутанные записи, которые сделал отец в последний вечер, перед уходом на то роковое испытание.

И теперь лаборатория, которой руководил отец, уже завершает дело. Там начали было все заново. Но мамин труд позволил им перенести работу сразу на последний этап.

И хотя наш корабль полетит еще с прежней — тяжелой, просвинцованной обшивкой, на следующем корабле ее уже не будет. Следующий корабль обошьют отцовской пластмассой, и он будет легче и людей возьмет намного больше.

Пластмасса оказалась невиноватой в том взрыве цеха, который погубил отца. Испытание недавно повторили на новом оборудовании — и все прошло нормально. И пластмасса не пропустила нейтронов. Видно, в том старом цехе просто свихнулся один из киберов и неверно замкнул цепь. А пластмасса — надежная. Отец не зря работал.

Вернув эту пластмассу людям, мама отправится с нами. И будет на Рите больше одним врачом. И будет на Земле одной вдовой меньше.

Сейчас мама где-то на пути к Антарктиде. Она решила слетать на прощание в тот подледный поселок, где добывают алмазы и где она встретила и полюбила отца.

Оттуда она еще полетит на Огненную Землю и затем — в Рио-де-Жанейро, на любимый свой пляж, где также многое для нее связано с папой. А потом еще проведет недельку дома. И это наверняка будет самая тяжелая для нее неделя — в пустом доме, где остались лишь старый, бездушный робот Топик да воспоминания.

По-моему, не нужно было бы маме этой недели. Но мама так решила, и я не посмел ее отговаривать.

Чудно! Даже не верится, что через какие-нибудь два месяца мы уже будем на Третьей Космической станции, где монтируются и откуда уходят корабли на Риту. Что через три месяца мы уже будем застывшими льдинками в каютах затерянной в Бесконечности “Риты-3”. Совершенно не верится в это! То есть мозг понимает, что это — будет. Но чувства пока не приемлют. Словно подобное должно случиться с кем-то другим, не с тобой.

Интересно — у всех так или только у меня? Надо будет спросить у Бируты. Или у Али — когда вернемся в “Малахит”.

Он ведь тоже летит — мой дорогой, горячий Али. Летит вместе с Аней Кузьминой, беленькой-беленькой вологодской девчонкой, которая стала его женой и подругой Бируты.

А вот Марат Амиров не попал в список. Даже не понимаю, почему. Он в пятерке сильнейших историков “Малахита”. Но попали только двое из них. Может, на Рите, по земным представлениям, пока не требуется много историков? Правда, Марат и его жена Ольга — первые в списке дублеров. Но это небольшое утешение. Придется ли кого-то дублировать? Кто откажется от полета? Разве что случится несчастье...

Впрочем, загадывать рано. Пока что объявлены почему-то только пятьсот восемьдесят фамилий. А полетят шестьсот человек.

Как это ни странно, но летит и Женька Верхов. И с ним — розита Гальдос, красавица-кубинка, лучшая певица нашего лагеря.

Весь “Малахит” с первых дней восхищался Розитой. Столько парней крутилось вокруг нее! И, хотя я никогда не был в их числе, Бируте почему-то долго казалось, что меня в их число тянет.

Это были все чудесные парни, и я не могу понять, почему Розита выбрала Женьку.

Правда, Женька держался в “Малахите” очень спокойно и солидно. И вполне профессионально работал в нашей лагерной киберлаборатории. Но работал без блеска, без выдумки — ни одной новой идеи. Впрочем, ничего другого я и не ждал от него.

Он явно не добивался здесь славы, как добивался ее в школе — яростно и беззастенчиво. Он очень охотно аплодировал здесь другим — например, Али, который не раз будоражил “Малахит” своими новыми скульптурами и декоративными панно.

У Женьки уже была готовая слава талантливого изобретателя, и многие ждали от него новых изобретений, и я не раз слышал, как его спрашивали:

— Над чем работаешь сейчас?

Женька в таких случаях загадочно улыбался и отвечал:

— Если получится — узнаешь. А не получится — чего болтать?

Он был скромен. Он так и держался — скромным гением. У него это получалось.

Но я был совершенно, я был абсолютно уверен, что ничего нового он не выдумает, ни над чем в одиночку не бьется.

Зато бился я. После гибели отца, после того, как все определилось и накрепко сложилось у нас с Бирутой, я работал очень много и сделал все, что должен был сделать на Земле.

Три месяца назад я передал Уральскому промышленному управлению радиофоны с запоминающим устройством на десять номеров. У них стандартный размер и стандартные длительность и дальность действия. И их батареи ни в чем не уступают прежним, хотя меньше и легче их.

— Задали вы нам работы! — сказал мне представитель управления. — Теперь ведь надо перестраивать производство!

Первую партию новых аппаратов обещали сделать быстро — к нашему отлету. Так что мы увезем с собой на Риту радиофоны с моими “поминальниками”.

Об этом говорили по радио и, как когда-то Женьку, таскали меня на телестудию. После передачи Женька Верхов первый подошел и поздравил меня.

— Вот видишь, — сказал он. — И ты добился! Я же тебе предрекал!

Он предрекал совсем другое. Но я не стал уточнять — кивнул ему и отошел. До сих пор неприятно с ним разговаривать. Довел я до конца и коробочки эмоциональной памяти. У меня уже есть пять штук с обратной связью — от коэмы в мозг. Нигде больше нет таких. Но о них я пока не говорю. Не хочу шума. Не хочу, чтобы вспоминали об “изобретении” Женьки и объявляли меня его последователем или даже учеником.

А ведь могут! Потому что никто не знает, как было все на самом деле. Никто, кроме Тани.

Это она еще в начале девятого класса подкинула мне книжку старинного фантаста, которую читал Михаил Тушин на корабле “Урал”. Тот фантаст выдумал коробочки эмоциональной памяти. Но в его время их не могли сделать — не было отправных приборов, не умели улавливать и анализировать биотоки. А в наше время — умеют. И различные схемы анализатора биотоков широко известны. И я решил воспользоваться ими, чтобы создать коробочки эмоциональной памяти, о которых мечтал тот фантаст.

Вначале у меня ничего не получалось. Диктуешь, диктуешь в такую коробочку, а потом подключишь ее к экрану — и никакого толку. Одни тени! Обычный анализатор биотоков дает линии, а у меня — тени. Вся и разница.

Потом я сообразил сосредоточить все приемники биотоков на кончиках пальцев, где больше нервных окончаний, где они гуще. И на экране стали появляться картины. Смутные, но понятные. Даже Таня попробовала. Она записала в коробочку нашу первую поездку на Пышму. Ту самую поездку, во время которой я и обещал, что не полечу один на Риту. И, хоть запись еще выглядела на экране нечетко, — это все же была запись. Коробочка работала. Мечта старинного фантаста становилась жизнью. Однако все это было лишь полдела. Ведь воспроизведение записи должно быть не на экране, а в другом мозгу. И я взялся сразу за второй этап, надеясь, что промежуточные стадии обработаю потом, когда будет решено главное.

А Таня не выдержала — похвалилась моей работой у Ленки Буковой. Рассказала и о том, что я делаю, и, главное, что приемники биотоков я собрал на кончиках пальцев. У меня месяцы ушли, пока додумался до этого... И Ленка и Женька, который был у нее, слушали Таню вроде бы рассеянно, без особого интереса. Но уже через три месяца после этого разговора Женька принес на городскую юношескую техническую станцию красивые гладкие коробочки и красивый небольшой экран в строгой черной рамке и продемонстрировал свои первые записи — турпоход по Байкалу и дорогу на Рицу. Ничего записи! Я потом смотрел. Зрительная память у Женьки приличная.

На станции, конечно, подняли крик. Гениальное открытие! Вызвали нашего директора и учителей. А потом собрали все школьные киберлаборатории города. Вот на этот, второй, сеанс я и попал. И Таню привез с собой.

Эффектно было! И Женька был эффектен. Высокий, полный, благообразный, очень строго одетый. Лицо бледное, губы горят, темные глаза широко открыты... В общем, типичный гений. Так сказать, одухотворенное лицо.

А может, он тогда просто боялся? Боялся, что я публично брошу ему в это самое одухотворенное лицо то слово, которого он заслуживает...

Или Таня бросит.

Наверно, Таню он боялся больше, чем меня.

А как хлопал глазами наш рыжий Юлий Кубов, руководитель школьной киберлаборатории! Еще бы — такой талант проглядел!

Конечно, Юлий Кубов знал, что я вожусь с коробочками. И даже ворчал на меня за то, что я забросил радиофоны. Но чего я в коробочках добился, чего не добился — он пока не ведал. Не контролировал нас по мелочам. А я не бегал к нему с мелкими вопросами. Сам искал.

Поэтому я и не удивился, что Юлий хлопал глазами: такое странное совпадение — один начинал, другой закончил... Поэтому он и промолчал — слишком мало знал, чтобы говорить.

Но, разумеется, больше всего Кубов удивился Женьке. Ведь Женька ни разу не был в нашей киберлаборатории. И никогда не увлекался электроникой. И, по общему мнению, знал ее не больше, чем положено по школьной программе.

Но когда подброшена идея, когда ясен принцип и кем-то уже обойдены подводные рифы, когда общеизвестны схемы отправных приборов — отчего не сделать? И не завоевать себе славу гения?.. Так сказать, по дешевке... Авось пригодится.

Эта слава пришла к нему быстро. Как горный обвал.

Уже через три дня после второго сеанса я видел красивое, одухотворенное Женькино лицо на экране телевизора.

Это была передача из нашего города. Но, как особо важная, она транслировалась через спутники связи на всю планету. И называлась солидно — “Интересное открытие уральского школьника”.

А потом темные, красивые Женькины глаза мелькали на страницах журналов, звонкий, хорошо поставленный Женькин голос слышался по радио...

Телевизионную передачу мы смотрели вместе с Таней, у нее дома, и Таня не выдержала, расплакалась и сквозь слезы все повторяла:

— Какая я дрянь! Какая дрянь!.. Неужели ты когда-нибудь простишь меня?

Я успокаивал Таню и гладил ее густые русые волосы, и целовал ее мокрые глаза, и за эти ее слезы ненавидел Женьку в тысячу раз сильнее, чем за все остальное.

Мы тогда пытались понять, почему он это сделал, — так вот нагло, открыто, беззастенчиво.

— Наверно, мы сами виноваты, — предположила Таня. — Вспомни, сколько мелких подлостей прощал Женьке чуть ли не каждый из нашего класса. С первых лет. Все мы ему что-то прощали. И ты прощал, и я, и другие. Помню, в пятом классе я полмесяца мучилась — писала “Приветствие покорителям океана”. Мы тогда в интернате жили, помнишь? А Женька подслушал, как я декламировала в пустой спальне, и выдал эти стихи за свои. Когда он их прочитал на вечере — я убежала в спальню и проплакала до самого сна. Но смолчала. Не хотелось связываться. И ты смолчал, когда в седьмом классе он оттер твой доклад о Рите с праздников на будни. Помнишь это?

— Как не помнить? Все настроение пропало...

— Зато в День космонавтики делал доклад Верхов! А к праздничным докладам, сам понимаешь, — больше внимания. Так вот и создавалась слава. И сейчас ты молчишь...

Да... И в десятом классе я смолчал и забросил свою работу над коробочками. Не хотелось кому-то что-то доказывать, кого-то в чем-то убеждать. Противно было.

И сейчас все еще противно. И поэтому я молчу, не говорю никому о том, что закончил работу над уже известными всей планете коэмами.

Я решил сказать о них только на Третьей Космической, перед самым отлетом. Оставлю их там, и они будут жить на Земле, но весь шум, который они вызовут на радио и на телевидении, уже никак не коснется меня. Одна только Бирута знает все о моей работе. Но она умеет молчать, когда надо.

Сейчас она, наверно, уже ждет на аэродроме. Ведь добираться биолетом от Меллужи до Латвийского аэропорта — почти столько же, сколько лететь от Урала до Латвии. Смешно устроен наш транспорт! С двадцатого века такое — и вот до сих пор.

Кажется, мы уже начинаем снижаться. Зажглось табло. Приблизились облака. Скоро причалит к борту посадочный самолет. А в журнале так и остались прочитанными всего две страницы.

Лучше уж не говорить об этом! А то Бирута наверняка поинтересуется: “С кем это ты там любезничал всю дорогу?”

9. Бруно

Мы покидаем наш “Малахит” в конце сентября — самого нежного и самого грустного месяца.

В жизни не видел я ничего красивее, чем сентябрь на Урале. Самая богатая, самая пышная южная природа никогда не даст такого буйства красок, как осенние уральские леса. Все тона и полутона, все нежнейшие переходы и переливы красок — от желтого и зеленого до оранжевого и багрово-красного — можно увидеть здесь.

Мы выскакиваем по утрам из коттеджей на зарядку и видим незатухающие костры берез среди густой зелени молодых сосен и елей.

Мы бежим гуськом к озеру, и по сторонам дорожки наряднейшей лентой тянутся желто-оранжево-коричнево-зеленые осины, полыхающие кусты боярышника.

А на другом берегу озера — тот же буйный пожар красок, да еще сине-фиолетовая дымка на дальних лесах да еще бело-лилово-розовые облака, да еще нежно-голубое небо между ними.

Сейчас, когда впереди последние дни, видишь все четко, остро, даже с болью. А раньше как-то не замечалась эта безумная, редкая красота родных мест. Привычно было, некогда было, казалось, еще миллионы раз увидишь. Чего приглядываться?

Зато теперь приглядываешься и стараешься запомнить, и не торопишься, и ждешь чего-то, ждешь...

Но вот пахнет острый северный ветерок, и заиграет, закружится огненная метель из листьев на полянах и на опушках. И замашут тонкими, жалкими руками своими березы и осины. И отзовется эта буйная метель сладкой болью в груди, и вспомнится, как мальчишкой искал с отцом последние осенние грибы, как приносил маме березовые ветки с красными листьями и как она опускала их в раствор фриэтана — чтоб листья не скручивались, чтоб и зимой держались на ветках.

А на Рите не будет осени, не будет прощального, отчаянно-яркого карнавала природы...

За наш отпуск в “Малахите” появились новички. Их немного — четверо молодых врачей, десять инженеров из различных институтов, шестеро молодых ученых. Все они попали в “Малахит” потому, что частично пересмотрена система отбора добровольцев. Инженеры, врачи и ученые необходимы на Рите, а в “Малахите” за два года их не подготовишь. Нужны будут и учителя. Первые две учительницы улетели на “Рите-1”. Их готовили в “Малахите” по особой, “спрессованной” программе. Так же, как сейчас учили уже пятнадцать будущих учителей, и среди них — Бируту.

Теперь всем ясно, почему перед нашим отпуском были объявлены только пятьсот восемьдесят фамилий астронавтов, а не шестьсот. Ясно, кто эти “неизвестные” двадцать.

А мне-то казалось раньше, что двадцать пустых мест увеличивают шансы Марата!

Один из двадцати новичков — высокий, темноглазый и черноволосый инженер-механик Бруно Монтелло — торчит целыми днями не в механической мастерской, а у нас, в киберлаборатории.

— Почему ты обходишь свою мастерскую? — как-то поинтересовался я.

— Там все знакомо, — ответил Бруно. — Я уже работал на лучших заводах. А в вашей лаборатории знаю еще не все. Однажды перед обедом Бруко сказал мне:

— В этом “Малахите” слишком спокойная жизнь. Тут, кажется, никогда ничего не случается. У вас и раньше так было?

— И раньше, — ответил я. — Здесь умные руководители. Они умеют предвидеть.

— На Земле, может, и так, — согласился он. — Но на другой планете даже самый умный не способен предвидеть всего. Там обязательно что-то будет случаться. А мы не готовы к неожиданностям.

— Нас два года только к этому и готовили, — возразил я. — Мы вроде умеем все, что должен уметь человек во враждебной природе.

— Враждебной там будет не только природа. — Бруно печально усмехнулся. — Разве ты забыл о том сожженном острове?

— Конечно, нет! — ответил я. — О нем никто не забывает. Просто о нем бесполезно говорить.

Эту тайну планеты Рита наши астронавты так и не разгадали. Они только обнаружили ее и привезли с собой на Землю.

На дикой планете, населенной людьми, не знающими ни металла, ни колеса, ни земледелия, был обнаружен большой, пустынный, удаленный от материков остров, засыпанный радиоактивным пеплом. Только громадные одиночные кусты буйной травы растут там. И ничего больше.

Наши астронавты не спускались на остров, потому что радиоактивность его почвы очень велика. Но специальными зондами были взяты образцы пепла.

И он был исследован в лаборатории космического корабля “Урал”.

К сожалению, пепел рассказал немногое. Стало ясно, что взрыв на острове произошел за триста восемьдесят лет до появления “Урала” возле Риты. Взрыв был вызван неизвестным на Земле естественным изотопом урана, обладающим чрезвычайно стойкой радиоактивностью.

Потому-то, даже спустя сотни лет, на острове так и не появились ни животные, ни птицы. Одна лишь трава приспособилась к высокому уровню радиации.

Очень многие сделали из этого вывод, что на Рите, как и на Земле, такого естественного изотопа урана нет. Иначе животный мир Риты приспособился бы к нему.

Почему произошел тот страшный взрыв — неизвестно. Это так и осталось тайной далекой планеты.

На Земле высказывались десятки различных гипотез о причинах взрыва. Но все они остались лишь гипотезами. Чтобы проверить любую из них — надо лететь на Риту.

Конечно, мы полетим туда не ради того, чтобы проверять гипотезы.

Однако и загадочным островом нам придется заняться. Хотя бы уже для того, чтобы не было больше сожженных островов.

— А ты не связываешь тот остров с людьми? — спросил Бруно.