- Да о шуме в печати. Представляешь себе, в какой я попал бы переплет, если бы мое имя стали склонять в печати? А тем более - в заграничной. Наш брат ведь пока что не имеет на это права. И объяснить этому старику ничего нельзя... Пришлось выкручиваться... Спасибо, хоть ты понял!
      Милый Витька! Я ведь совсем забыл в тот момент о том, что он засекречен, Я думал тогда о другом. Даже ему я не сказал бы о своей главной причине. Я могу только думать о ней, но никому в ней не признаюсь. Я ведь в тот момент просто испугался, что шум в печати и ажиотаж вокруг Корнелии могут оторвать ее от меня, и навсегда. А мне очень не хочется ее терять...
      Плавно покачивается машина. Уносится из-под колес асфальтовая лента шоссе. Приближаются горы. Корнелия жадно глядит по сторонам.
      Гурзуфской тетке Виктора пытаемся рассказать все. Иначе ей будет просто непонятен смысл просьбы, с которой мы обращаемся. Тетка, конечно, не верит и считает все это пустой и, главное, бессмысленной выдумкой.
      Тетка Виктора уже немолода - ей явно за пятьдесят. Полная, но очень подвижная и, чувствуется, энергичная, она даже не выслушивает Витькиного рассказа до конца и со скептической улыбкой перебивает:
      - И зачем, Витюшка, ты все эти страсти-то говоришь? Переночевать вам нужно - так мой дом весь ваш. А то и полный отпуск живите. Квартиранты вон завтра вечером уезжают - вышел их срок. Могу больше никого не пускать. Что с девушкой приехал, - так я ведь только рада за тебя. Пора уж и жениться. У других в твои-то годы детишки бегают. А ты все холостуешь... Только страсти-то эти зачем выдумываешь? Так я говорю, девушка?
      Она обращается с этим вопросом к Корнелии, к Корнелия вежливо улыбается и извиняющимся тоном произносит:
      - Non intellego.
      - Чего-чего? - Тетка даже прикладывает руку к уху, чтобы лучше слышать.
      - Она не понимает по-русски, - вставляю я. - Она говорит вам, что не понимает.
      - Иностранка, что ли, какая?
      Витька, махнув рукой, снова начинает объяснять, и тетка снова ему не верит. В конце концов Витька, кажется, уже готов взмолиться:
      - Ну, хорошо, тетя Нина! Думай, что хочешь, только помоги нам!
      - Чего надо сделать-то, милый ты мой? Тут-то уж хоть не ври!
      Витька объясняет. Надо съездить с нами в Ялту. Надо подобрать в магазинах Корнелии платье, туфли, чулки, белье, плащ какой-нибудь... В общем, все, что необходимо девушке на время задуманного нами путешествия.
      Тетка слушает Виктора и осуждающе смотрит на Корнелию.
      - Где ж вы ее такую непутевую подобрали? - спрашивает она. - Это ж надо, чтоб у девчонки чулок не было? Это ж ни в какие ворота!
      Витька снова начинает объяснять. Тетка, махнув рукой, почти кричит:
      - Да хватит мне ересь-то эту пороть! Готовь лучше деньги! Завтра с утра и поедем... Ночевать-то, надеюсь, у меня будете?
      - У тебя, тетя Нина, у тебя!.. Ты уж вот Корнелию пристрой. А мы и в машине переспим...
      - Для всех место найдется!
      Через полчаса мы ужинаем на тесной, маленькой терраске и уходим к морю. Оно лежит у наших ног тихое, ласковое и нежно облизывает прибрежные камни. Оно что-то бормочет в темноте, как будто рассказывает вечную и в то же время всегда новую легенду. Каждому слышится в шуме моря что-то свое. И мне кажется сейчас, что море рассказывает удивительную легенду про темноволосую и голубоглазую девочку, которая родилась шестнадцать с лишним веков назад, которую воспитывали сначала рабыни, а затем космонавты, которая побывала в другом мире на далекой и несчастной планете. Про девочку, которая шагнула из рабства в социализм, которая видела быт античности и технику будущего и должна быть поэтому одновременно наивной и мудрой. Я показываю рукой в морскую даль и говорю:
      - Море.
      - Mare, - отвечает мне Корнелия.
      - Море! - настаиваю я,
      - Море! - повторяет она и улыбается. - Море!..
      Мы медленно идем по берегу, показываем на скалы и камни, заборы и скамейки, тополя и каштаны и ведем урок русского языка, который мы начали сегодня утром и который нам предстоит вести еще долго, очень долго.
      И когда поздно вечером, в глубокой темноте августовской крымской ночи, мы возвращаемся к дому Витькиной тетки, я вдруг решаю, что нужно сейчас же, немедленно, научить Корнелию еще одному очень важному слову. Я показываю на всех нас троих и говорю латинское "amici" и перевожу по-русски "друзья".
      И Корнелия понимает и с улыбкой повторяет - очень точно, звук в звук:
      - Дру-зья! Amici! Дру-зья!
      Я показываю на Витьку и говорю латинское "amiens" и русское "друг". Потом показываю на себя и говорю то же самое.
      Корнелия понимает и легко повторяет:
      - Друк. Amicus! Друк. Дру-зья!
      Потом вдруг лукаво улыбается и поднимает зверх палец:
      - Sed magic amico veritas! 1
      ...Первую половину следующего дня мы проводим в ялтинских магазинах. И по мере того как Витькина тетка заходит с Корнелией в одну примерочную, в другую, в третью, она все сочувственнее и доверчивее глядит на свою юную попутчицу. Мы с Витькой не знаем, что происходит в этих примерочных. Мы только догадываемся об этом по смущенному и возбужденному лицу Корнелии, по глубоким вздохам тети Нины и по ее тихим, как бы к самой себе обращенным словам:
      - Ровно дитя малое... Ничегошеньки не понимает... Это ж надо - комбинации шелкбвой сроду не видела...
      И все-таки к обеду Корнелия одета. На ней остроносые черные туфельки и легкое, хотя и не самое модное платье. Тут уж ничего не поделаешьплатье тетя Нина выбирала по своему вкусу. Из магазина в магазин мы носим новенький коричне
      1 Но истина дороже друга!
      вый чемодан и укладываем в него тапочки, свертки с бельем, серый плащ, халат, купальник... Это очень здорово, что тетя Нина сообразила купить Корнелии купальник. Мы бы наверняка забыли. В чемодане же лежит и черно-серебристый костюм-. Корнелии, в котором она еще сегодня утром выехала из Гурзуфа, Она сама вынесла из магазина этот костюм, завернутый в бумагу, и сама уложила его в чемодан. В этот же чемодан она положила и маленький белый ящичек, на котором, кроме ручек, ничего больше я так и не мог разглядеть. Что могло быть в белом ящичке? Корнелия говорила, что может установить связь с космическим кораблем Гао... Может, это и есть ее передатчик? Мы обедаем в открытом кафе, на набережной. Мы берем бутылку "Массандры", и тетя Нина ворчит, что мы зря тратим деньги, что можно было бы пообедать и у нее, что нам еще хватит забот и расходов с этой странной девчонкой, которая точно с Луны свалилась - ничего не знает. Даже как чулки пристегиваются... Витька слушает тетю Нину и чешет затылок.
      - Ничего, тетя!.. Одну бутылочку можно... А от остальных нам все равно теперь придется отказаться... Бюджет не выдержит...
      Пообедав, мы возвращаемся в Гурзуф. Нужно отвезти домой тетю Нину. Она торопится, потому что вечером уезжают квартиранты и надо принять у них комнату.
      Тетя Нина оставляет нас ночевать у себя, хотя мы и собирались успеть к ночлегу в ялтинский кемпинг.
      - И не думайте, - решительно говорит она. - Никакого вам кемпинга не надо. Зря деньги-то тратить... Да и не пустят вас всех в кемпинг. У Корнелии паспорта-то, небось, нету?..
      - А ведь верно, тетя Нина, - говорит Витька. - Без паспорта не пустят... Как мы сразу не сорбразили?
      - Вы уж по дороге старайтесь квартиры для ночевки подыскивать, - советует тетя Нина. - С квартирантов паспорта не спрашивают... - Она вздыхает. - Ох, и хлебнете вы еще с ней горя!..
      Мы сидим с тетей Ниной рядом, Я вижу, как жалостливо глядит она на Корнелию. Она, видимо, никак не поймет, откуда взялась Корнелия и почему эта девушка не знает многих элементарных вещей. Теория относительности для тети Нины - темный лес. Она и не слыхала про такую. Где ж ей понять, - откуда взялась Корнелия?
      Наконец Витька останавливает в теткином дворе машину и поворачивается к нам.
      - Тетя Нина, - говорит он, - проведи с Корнелией инструктаж по поводу купальника, а? Мы бы сейчас на море пошли... А то уже второй день у моря и даже не искупнулись.
      - Ладно уж, проведу! - Тетя Нина улыбается. - И где вы только ее такую нашли?..
      Через час мы уже в море, в воде, по-вечернему теплой и нежной.
      Корнелия входит в воду осторожно, боязливо, и я уже хочу подойти к ней и подать ей руку. Но Витька, уловив мое движение, удерживает меня:
      - Подожди. Пусть сама.
      - Мне кажется, она ни разу не купалась в море.
      - Чудак, она просто отвыкла. Как она могла жить в Пантикапее и не купаться в море?
      Мы оба восхищенно смотрим на нее. В сиреневом купальнике, тоненькая, тепло-белая, как статуэтка из мамонтовой кости, Корнелия удивительно хороша. Она понимает, что мы любуемся ею. Но я чувствую: есть что-то нехорошее в том, что мы любуемся ею оба, вместе. И, видно, она это тоже чувствует, потому что вдруг бросается в воду и плывет в море. Она плывет легко, уверенно, как будто плавала вчера, позавчера и вообще каждый день. И мы ошалело смотрим на нее, а потом бросаемся вдогонку. Но догнать ее не так-то просто. Она хорошо плавает. Однако мы все-таки ее догоняем и заворачиваем к берегу, и она хохочет и кричит что-то звучное и веселое на своей латыни.
      Мы плывем рядом и смеемся, и тоже что-то кричим, и впервые чувствуем себя с Корнелией легко, свободно и просто. Впервые за эти двое суток на нас не давят века, разделяющие наши годы рождения. Мы точно так же смеялись и дурачились бы с любой знакомой девчонкой. Видимо, Корнелия чувствует то же самое, потому что, когда мы выходим из воды, она неожиданно кладет руки нам обоим на плечи и звонко, радостно произносит:
      - Дру-зья! Дру-зья!
      И добавляет слово, которое выучила сегодня за обедом:
      - Ха-ро-ший! Bellus! Ха-ро-ший!
      4.
      Проходит два месяца. Теперь я уже могу немного говорить по латыни, а Корнелия так же может сказать самое необходимое по-русски. Понятно, я все еще часто ошибаюсь, составляя латинские фразы, и Корнелия мило смеется над моими ошибками. Она иногда тоже загнет по-русски что-нибудь такое, что хоть стой, хоть падай. Но она не обижается, когда я смеюсь. Она вообще необидчивая.
      Витька тоже понемногу зубрит латынь и уже может изъясняться на ней примерно в тех пределах, в каких изъяснялся я, когда Корнелия появилась у нашего костра.
      Мы давно вернулись домой из отпуска и живем в городе, в который нас с Витькой, заядлых москвичей, забросила шальная судьба молодых специалистов.
      Корнелия живет с нами. Вернее, не с нами, а со мной, потому что у моей квартирной хозяйки нашлась еще одна свободная комнатка. Витька же живет в маленькой комнатушке в коммунальной квартире, и устраивать Корнелию у него, понятно, было невозможно.
      Если говорить откровенно, я очень рад, что так получилось. Рад, потому что люблю Корнелию и давно уже не скрываю этого ни от себя, ни от нее, ни от Витьки.
      Наверно, это плохо, что я не скрываю. Наверно, именно поэтому Корнелия так сдержанна и порой строга со мной. Пока она не была уверена в моей любви, она была совсем другой. Она была мягче и нежнее. Она глядела на меня порой такими глазами, какими можно глядеть только на близкого, дорогого человека. А с тех пор, как я сказал ей злосчастное это "ато" - люблю, - она совершенно изменилась.
      Она становится теперь прежней только при Витьке. Вначале я не обращал на это внимания. Потом заметил и стал думать. Высокий, стройный, спортивный Витька, конечно, гораздо привлекательнее меня. Я на полголовы ниже его, и толще, и уже начинаю лысеть, а у Витьки такая пышная каштановая шевелюра, что и в небольшие морозы он может спокойно ходить без шапки. Я уж не говорю о том, что Витька - по-настоящему хороший парень, что он талантливый инженер. Наверно, будь я на месте Корнелии, я, не задумываясь, предпочел бы Витьку.
      Однако вскоре эти мысли я отбрасываю, потому что понимаю их нелепость. Не в том дело, любит или не любит Корнелия Витьку, а в том, что он не сковал ее своим "ато" (даже если тоже любит ее), а я - сковал. Всегда легче и проще только с другом, чем с другом, претендующим на большее.
      И поэтому я твердо решаю не напоминать ей о своей любви. Ни разу. Не напоминать - чтобы и со мной она снова почувствовала себя свободно и просто. Не напоминать до тех пор, пока она сама не вспомнит об этом.
      А если не вспомнит?.. Ну что ж... Значит, ей и ни к чему об этом вспоминать...
      Мы с Витькой до сих пор еще не успели купить Корнелии всего, что положено иметь девушке, хотя уже спустили все свои невеликие сбережения. Когда мы покупали ей зимнее пальто, мохнатую шапку и меховые ботинки, она удивлялась:
      - На земле все еще пользуются такими тяжелыми вещами?.. Я уже давно отвыкла от них.
      Когда мы покупали ей осеннее пальто, она спрашивала; зачем два? Когда мы покупали ей боты и тяжелые осенние туфли она тоже удивлялась: зачем столько? Она вообще не понимала, зачем современному человеку столько вещей. Она считала, что обилие вещей делает жизнь человека неудобной, скованной. Она помнила, что когда-то страшно давно, когда она была маленькой девочкой, ее отец возил за собой несколько повозок разного добра. И это было очень неудобно. На корабле открывателей звезд она поняла, что вещей у человека должно быть совсем немного - только самое необходимое. Но зато вещи должны быть универсальными.
      Она очень удивилась, когда, еще в Керчи, во время дождя, мы натянули свои плащи и заставляли надеть плащ и ее. Она попросила нас выйти из машины, переоделась там и вылезла под дождь в своем серебристом костюме и ботинках без застежек. Оказалось, что и костюм и ботинки не промокают. Она очень удивилась тому, что у нас с Витькой нет легких непромокаемых костюмов. Это ведь так удобно!
      Ее серебристый костюм оказался не только непромокаемым, Он оказался и согревающим. В конце сентября, когда мы с Витькой мерзли в плащах и свитерах и собирались со дня на день надеть осенние пальто, Корнелия спокойно ходила по улицам в своем костюме и надевать пальто отказывалась. Она объяснила нам, что ее костюм не только согревает в холодную погоду, но и охлаждает тело в жару. К тому же он не рвется. И очень легко чистится. В таком костюме можно ходить до тех пор, пока он окончательно не надоест человеку.
      Однако у нас на Земле не умеют пока что делать такую одежду, и поэтому нам приходилось покупать Корнелии все новые и новые вещи. Удивляло Корнелию еще и то, что на Земле сохранилось до сих пор деление одежды на будничную и парадную.
      - Именно поэтому в ваших домах так много шкафов, - сказала как-то Корнелия. - Из-за шкафов в комнатах тесно, а в них висит одежда, которую носят редко.
      Она рассказала, что на космическом корабле Гао, так же как и на его родине, никто не делит одежду на парадную и повседневную. Обычная одежда там настолько проста, удобна и красива, что людям не нужно искать для отдыха какую-то другую, еще более красивую одежду. И поэтому одежды у людей там намного меньше, чем у нас, и никто не испытывает каких-то неудобств.
      Моей квартирной хозяйке мы сказали, что Корнелия - итальянка, моя дальняя родственница по матери, что она приехала к нам на несколько месяцев погостить. Объяснять хозяйке настоящую историю Корнелии было бессмысленно - она бы ничего не поняла, не поверила и еще, чего доброго, отказалась бы сдать комнату. Она темная старуха, моя квартирная хозяйка. Она с трудом читает и расписывается. Она только деньги умеет быстро считать.
      Мы не могли сказать хозяйке ничего другого, потому что у Корнелии все еще нет паспорта и, естественно, нет прописки. И это последнее очень беспокоило мою хозяйку. Она боялась штрафа. Она успокоилась только тогда, когда мы с Витькой клятвенно заверили ее, что любой штраф уплатим сами.
      Конечно, паспорт Корнелии нужно было добывать. И мы с Витькой ходили к начальнику городской милиции и рассказывали ему всю эту необычную историю. Он слушал нас внимательно, не перебивая, а затем спросил:
      - Зачем вы все это выдумали, ребята? Чего вы этим хотите добиться? Я никак не пойму...
      Он не верил нам. Мы ушли, ничего не добившись. Он даже не хотел разговаривать с Корнелией, потому что не верил в ее существование.
      - Но мы можем привести ее сюда! - в почти полном отчаянии сказал я.
      - Зачем? - Начальник милиции пожал плечами. - Вы же говорите, она не знает русского. А я не знаю латыни. Значит, разговаривать с ней мы все равно не сможем. А с вами я уже поговорил... Обучите ее русскому, потом приводите.
      Подгонять Корнелию с изучением русского было не нужно. Она занималась почти целыми днями. Она понимала, что от этого зависит все остальное. Как-то Корнелия сказала мне:
      - Наверно, я уже достаточно знаю ваш язык, чтобы получить какую-нибудь работу. Как ты думаешь?
      Я замялся. Я знал, что поступить на работу без паспорта невозможно,
      - Любая работа у нас требует образования, - ответил я. Нашего образования. Поэтому тебе надо будет учиться в нашей школе.
      - Я могу поступить в школу сейчас?
      Я отрицательно покачал головой.
      - Сейчас рано. Ты еще плохо говоришь по-русски. Ты еще только учишься писать. Тебе нужно долго готовиться к школе. Кстати, ты учила когда-нибудь математику?
      - Да. И в детстве, и на корабле Гао. Только по-разному. Я все годы училась на корабле Гао... И вот теперь надо снова...
      К сожалению, я сам почти забыл математику. Я мог предложить Корнелии только простейшие арифметические и алгебраические уравнения, простейшие теоремы.
      Вначале я по привычке записал их арабскими цифрами. Потом мне показалось, что арабские Корнелия все еще знает нетвердо, и я выстроил рядом столбик - перевод арабских цифр в римские. Этот столбик Корнелия перечеркнула - перевод ей уже был не нужен. Но на уравнения и теоремы она сперва глядела непонимающими глазами. У нее даже слезы выступили от огорчения.
      - Наверно, ваша математика слишком сложна, - сказала она. - Я не могу ее постичь... А Гао говорил, что у меня есть математические способности...
      Мне стало невыносимо жалко ее.
      - Давай разберемся, - сказал я. - Здесь же все очень просто...
      Я стал объяснять ей значение "иксов", "игреков", "зетов", "альф", "бет" и "пи".
      По мере того как я говорил, ее лицо прояснялось.
      - Оказывается, все дело в буквах! - наконец обрадованно сказала она.. - Это же на самом деле очень просто! Это для детей...
      Она поставила над греческими буквами и над арабскими цифрами какие-то непонятные мне знаки и стала решать уравнения одно за другим - как семечки щелкала. Она писала ответы этими знаками и тут же переводила их на понятные мне буквы и цифры. Все было решено точно. И теоремы она знала, только привыкла к другим обозначениям. Я не мог продолжить этот необычный экзамен. Я совсем забыл тригонометрию и никогда не изучал высшей математики. Но вечером этот экзамен продолжил Витька. И пришел в восторг от знаний Корнелии.
      - Ей нужно только привыкнуть к нашим знакам, - сказал он. - И тогда она сдаст институтский курс играючи.
      Корнелия решила привыкать. И среди других учебников в ее комнате стали появляться учебники математики - от арифметики для пятого класса и алгебры для шестого до аналитики и интегрального исчисления. Она умудрялась читать это все как-то вместе.
      Через несколько дней она снова заговорила о работе.
      - Когда я была девочкой, я любила выращивать цветы. Я их выращивала и на корабле Гао... Наверно, я могла бы выращивать их и в вашем городе... Вряд ли для этого требуется знать больше, чем я знаю...
      Я обещал выяснить это.
      И вот мы с Витькой сидим у директора городской оранжереи и рассказываем снова всю необычную историю Корнелии, и просим дать ей какую-нибудь работу, хотя у нее нет паспорта. Директор - женщина. Немолодая, когда-то, видимо, очень красивая. У нее усталые глаза. У нее седеющие каштановые волосы и немало морщин на лице. Она, в общем, приятная женщина, хотя и явно не верит нам.
      Но она не хочет нас обижать. Она не говорит, что не верит. Она говорит другое:
      - Я с удовольствием помогла бы вам... Но у нас сейчас нет ни одного свободного места... При всем желании... Может, позже? Может, кто-нибудь уйдет?..
      - А как мы узнаем это? - спрашивает Витька.
      - Если вы оставите свои адреса и телефоны...
      Она улыбается.
      Витька мнется. Я понимаю его.
      - Мой товарищ скоро уедет в командировку, - говорю я. Надолго. Поэтому запишите, пожалуйста, мой адрес и мой рабочий телефон.
      Она записывает, и мы прощаемся. И выходим с Витькой на улицу.
      - Можно было бы, конечно, походить по паркам и скверам, говорит Витька. - Но, по-моему, там до весны дело мертвое... Я согласен - не стоит терять время. Вечером мы сказали Корнелии, что с цветами придется ждать до весны. Впереди зима, и холодная, и никто поэтому не собирается сажать цветы.
      - Жаль, - ответила она. - Я никак не могу придумать другую работу, которую я могла бы делать уже сейчас.
      Мы тоже не могли придумать такую работу.
      - Ты учись, - сказал я. - Сейчас тебе нужнее всего учиться. А работы потом будет хоть отбавляй!
      - Открыватели звезд приучили меня каждый день работать, призналась Корнелия. - У них нет выходных, как у вас... Они не представляют себе дня без работы. Это был бы пропавший день... Вот мне и непривычно...
      Мы с Витькой беспомощно развели руками.
      - Ничего, - утешил ее Витька. - Весной что-нибудь придумаем. А пока что твоя работа - учиться.
      На другой день Витька позвонил мне в адвокатскую коллегию.
      - Надо встретиться без Корнелии, - сказал он. - Есть разговор.
      Я пришел к нему вечером с юридических курсов, на которых вел занятия.
      Витька вытащил из стенного шкафа начатую бутылку коньяка, разлил.
      - Пей, - сказал он. - Мне сейчас нужно будет тебя уламывать. А пьяных уламывать легче.
      - В чем дело? Зачем меня надо уламывать?
      - Понимаешь, Мишка... Мне все больше кажется, что мы с тобой совершаем преступление... Что мы прячем от людей то, что не имеем права прятать.
      - Ты имеешь в виду Корнелию?
      - Дело не в Корнелии. Дело в ее знаниях. Она наверняка знает то, чего не зйаем мы. Что-нибудь такое, над чем мы бьемся. По крайней мере, ее знания по математике поразили меня. А есть ведь еще физика и химия... Я плохой физик и никакой химик. Я не могу разобраться в том, что она знает.
      - Что же ты предлагаешь?
      Я уже понимал, что придется сдаться. Я уже готовился к худшему. Витька говорил правду. Пока мы считали Корнелию всего лишь дикаркой, побывавшей в космосе, - это одно дело. Но она оказалась совсем не дикаркой...
      - Что я предлагаю? - повторил Витька. - Я пока ничего не предлагаю. Я просто думаю. Важно решить это в принципе.
      - В принципе ты прав. И, чтобы понять это, совсем необязательно пить коньяк.
      - Давай все-таки выпьем, старик! Хотя бы за то, что мы это, наконец, поняли!
      Витька подмигнул и поднял свою рюмку.
      - Если сделать такую штуку, - вновь заговорил он спустя две-три минуты. - Написать в Президиум Академии наук. Объяснить все. В том числе и все человеческое... Ну, что Корнелия к нам привыкла... Что мы, в общем, тоже к ней... Попросить, чтобы не увозили ее от нас, чтоб не поднимали шума в печати. Это ведь не так сложно... Люди же там - поймут! В конце концов она и сама вряд ли захочет уехать от нас... Так, кажется, если я хоть что-то понимаю?
      - Не знаю, - мрачно сказал я. - Не уверен.
      - Ну, ты еще с детства всегда рассчитывал на худшее. Тебе, наверно, поэтому было легко жить. Не всегда ведь получалось худшее...
      Я усмехнулся.
      - Не будем сравнивать, старик, кому было легче жить. Это темное дело. У каждого характера есть свои минусы.
      - Может, ты и прав... Так вот, я подумаю над таким письмом. А потом мы его вместе почистим.
      - Думай!
      ...Витька написал хорошее письмо. Там почти нечего было чистить. Такое письмо можно было посылать совершенно спокойно. И все-таки, когда мы его посылали, у меня на душе кошки скребли. И было такое ощущение, будто я своими руками отрываю от себя Корнелию. Но не послать это письмо я уже не мог. Не имел права не послать.
      ...Человек привыкает ко всему. В том числе и к той постоянной боли, которую сам себе причинил.
      Мы продолжали жить так же, как жили раньше. Несколько раз мы ходили с Корнелией в театр и на концерты, каждую неделю бывали в кино. Она ничему не удивлялась и вела себя так, как будто уже не раз до этого бывала и в кино, и в театрах, и на концертах. Все ее вопросы касались только быта и истории, то есть содержания того, что она видела, но никак не техники исполнения. Она не удивлялась ни электричеству, ни радио, ни телевидению, ни многому другому, чего не было ни в древнем Риме, ни в древнем Пантикапее. Должно быть, все это стало для нее привычным еще на корабле Гао. И, может быть, именно потому, что она не удивлялась никакой технике, нас поразила ее реакция на проигрыватель, обыкновенный электрический проигрыватель, который принес в Витькину комнату его сосед, чтобы послушать новенькие пластинки Робертино Лоретти.
      Корнелия не отводила взгляда от крутящегося черного диска. Она жадно ловила каждый звук, каждое слово певца. Я вначале подумал, что ее, как ребенка, занимает сам процесс движения пластинки.
      Но вскоре я понял, что ее занимала не только пластинка. Она услышала знакомые, понятные слова. Пусть эти слова были, с ее точки зрения, искажены, пусть она плохо понимала смысл песни, но что-то она понимала - это было бесспорно.
      - Qui cantat? - спросила она.
      - Puellus, - ответил я. - Мальчик.
      - Ubi cantat? - снова спросила она. - Где?
      - In Roma, - ответил я. - In Italia.
      - Vehere fas illuo? Ехать можно?
      - Нет, - сказал я и покачал головой. - Пока нет.
      Она не стала спрашивать, почему нельзя. Она знала уже, что не понимает многих сложностей нынешней жизни. И знала, что не поймет их, пока не
      1 Кто поет?
      изучит язык настолько, чтобы свободно читать и разговаривать.
      Она ничего не сказала мне. Она только слушала песни, которые пел Робертино Лоретти, ловила знакомые и в то же время уже незнакомые слова, не отрываясь смотрела на черный крутящийся диск.
      И вдруг я увидел на ее глазах слезы. Их становилось все больше, этих слез, больше, и вот уже две мокрые дорожки побежали по ее щекам. Она не всхлипывала, не шевелилась. Она только слушала итальянскую песню "Вернись в Сорренто" и плакала - молча, беззвучно,
      О чем думала она в эти минуты? Что вспоминала? Из-за чего плакала? Может, она вспоминала какого-нибудь римского мальчишку, с которым играла шестнадцать веков назад? Были же у нее в детстве друзья! Страшно так оторваться от своего времени! Наверно, это самое страшное, самое трагическое, что может случиться с человеком.
      Я подумал о космонавтах будущего. О наших, земных космонавтах, с которыми это тоже когда-нибудь случится, О тех, что почти со скоростью света помчатся на фотонных ракетах к далеким звездным системам. Они увидят то, чего не видел никто на Земле. Но они заплатят за это такой ценой, какой еще не знает наша планета.
      Я, конечно, очень хотел бы повидать другие миры и хоть одним глазком заглянуть в наше будущее. Так же, как и любой человек. Но, даже заглянув в будущее, я все-таки хотел бы остаться в настоящем, каким бы прекрасным ни было будущее и каким. бы сложным и трудным ни было наше время. И не только потому, что я вообще не люблю приходить на готовенькое. Просто я сын своего века и люблю этот век со всеми его бедами и радостями.
      А космонавты, улетевшие на фотонных ракетах, уже не смогут вернуться в свой век. Возврата в прошлое нет. Время необратимо. Этих космонавтов ждут после возвращения не только почести и всеобщее уважение. Их ждет еще и неизбежное душевное одиночество, и неизбывная тоска по родным и близким, затерявшимся в туманной дали веков. И если прекрасную девушку далекого прошлого еще могли полюбить парни будущего, то парней прошлого девушки будущего вряд ли полюбят, какими бы совершенными эти парни ни были. Я не представляю себе, чтобы наши современные девчонки могли влюбиться даже в самого просвещенного гражданина древнего Рима.
      И, кто знает, может быть, сдержанность Корнелии по отношению ко мне объясняется именно тем, что она пришла к нам не только из прошлого, но, в какой-то степени, и из будущего. И я и Витька не знаем очень многого из того, что знает и видела она. И, если в мелочах быта она ребенок по сравнению с нами, то в чем-то неизмеримо большом мы оба дети по сравнению с ней. И это мешает ей полюбить кого-нибудь из нас, так же, как это будет мешать девушкам будущего полюбить вернувшихся из далекого путешествия космонавтов. Трудно придется этим парням после возвращения... Что смогут делать они в том обществе, куда попадут? Писать мемуары на уже мертвом языке? А потом?.. Выращивать цветы? А ведь что-то же им надо будет делать! Не из-за куска хлеба. А просто для того, чтобы считать себя людьми.
      Наверняка многие из них захотят снова улететь. Но им могут не позволить даже этого. Потому что нелепо посылать в космос людей, безнадежно отставших от жизни.
      Отправляясь к далеким звездам, космонавты будут очень хорошо знать все, что ожидает их после возвращения. Но они все-таки полетят! И это самое удивительное и самое прекрасное! Потому что нет таких преград, которые могли бы остановить движение человеческого познания. Потому что нет, наверно, такой цены, которую поскупилось бы уплатить человечество даже за самые малые крупицы новых знаний.
      И я не верю сейчас тому, что люди далекой и несчастной планеты - родины Гао - навсегда огказались от космических полетов. Может, там многие и думали, что навсегда. Может, для многих поколений это и на самом деле было "навсегда". Но не для человечества! Какой бы тяжелой болезнью оно ни было поражено там - оно преодолеет ее. И двинется дальше. И неизбежно потянется через бездны космоса к другим людям. На то ведь оно и человечество!..
      Мне очень хочется верить, что все там будет именно так, а не иначе. Люди той планеты слишком дорого уплатили за безрассудство кого-то из своих древних вождей, чтобы допускать новое безрассудство. Если они не погибли все, - значит, они нашли в себе силы и мужество прекратить безумные взрывы в самом начале. И поэтому я верю в них. Верю в то, что они победят и одну из самых страшных человеческих болезней - равнодушие к познанию нового.