– Олег нравится тебе? – спросила она.

– А что?

– Не нравится?

– Я еще не ответил.

– Значит, не нравится. Жаль. А мне он нравится.

По лицу Валентина было заметно, что он не понял, шутит она или говорит серьезно. Когда Валентин ушел, Лариса в который раз подумала о том, что только она одна верит в Олега. Где-то далеко в глубине его души она видит хорошее, нетронутое, чистое.

Совещание у Копытова прошло довольно быстро. Словно для того, чтобы помучать Ларису, редактор неторопливо, громко прочитал обзор «Комсомольской правды», в котором были описаны все неточности и измышления в очерке «Таков советский человек».

– Я, конечно, учту свой срыв, – сказал Олег неопределенным тоном.

– Всё? – удивленно спросил Полуяров.

– Нет, не все, – со скрытой усмешкой ответил Олег, – я могу еще добавить несколько традиционных покаянных фраз, но они, я думаю, не к месту? Я постараюсь загладить свою вину.

Домой они шли через Комсомольский сквер. Его заложила на месте разрушенного монастыря молодежь еще в годы первой пятилетки. Теперь сквер был самым живописным уголком города.

Зимой здесь неуютно: почерневшие кустарники кажутся высохшими, а толстоствольные тополя с оголенными сучьями – промерзшими и мертвыми.

Лариса любила этот сквер с детства. С ним у нее была старая дружба. Еще школьницей она проводила здесь много часов, бродя по аллеям или мечтая с книгой стихов в руках. По утрам она прибегала сюда подышать ароматом цветов. Приезжая на каникулы из университета, она торопилась в сквер.

Он казался ей живым существом – красивым, спокойным и добрым. Зимой она тосковала по его зелени, чудилось, будто земля и деревья промерзли, и Лариса боялась, что не увидит здесь больше ни травы, ни цветов, ни листьев.

– Скорее бы весна, – сказала она. – Ты не хмурься, все будет хорошо.

– Будет, будет, – проворчал он. – Когда? Как только речь заходит о чем-нибудь хорошем, мы пользуемся лишь глаголами будущего времени… – Он поднял воротник пальто. – Впрочем… поживем, увидим. Вот привыкну к вашей семье, к вашей квартире, к твоему письменному столу… Копытова переведут в другое место…

Лариса понимала, что это нехорошо – смеяться, когда любимому грустно. Она прикрыла рот муфтой, промолчала, но не выдержала и спросила счастливым шепотом:

– Ты сына хочешь или дочь? Когда решишь окончательно, скажи мне, учту…

– Идем домой, – быстро проговорил Олег, – у меня ноги замерзли.

Было очень холодно.

Писал Валентин торопливо, перо не успевало за мыслями. В себя он верил лишь временами, в минуты вдохновения. Сомнения в своей правоте, в своих способностях сменялись злостью, и он работал еще ожесточенней. Большие, неопределенные замыслы, желание приносить пользу, чувствовать себя нужным, незаменимым – все это не столько помогало работать, сколько усиливало неудовлетворение результатами своего труда.

Способен ли я обнаружить главное? Или всегда буду замечать в жизни только поверхностное, то, что сразу бросается в глаза? Буду ли я настоящим журналистом? Вопросов было много. Они казались Валентину признаком творческой слабости. Он задавал их себе каждый день.

Особенно смущали его некоторые журналисты, не хватающие с неба звезд, но убежденные, что писать иначе, чем они, нельзя. Для них не было трудных тем, обо всем они писали одинаково бесстрастно, ни в чем не сомневались. Все им было ясно, понятно.

Сидя в редакционном буфете, они ругали новый кинофильм, а потом писали восторженную рецензию. В жизни они были неплохими людьми, но взяв в руки перо, тут же отключали сердце.

Им было абсолютно безразлично, как беспощадная в своей осторожности редакторская рука исправит их строки, потому что мыслей и чувств в них не встречалось.

Когда-то эти люди раз и навсегда потеряли веру в газету, она для них стала местом работы – и только.

Валентин шагал по комнате, наполненный неизвестно откуда пришедшей силой. Иногда ему было необходимо вот так отдаться мыслям, поспорить с самим собой. Правда, он не приходил к определенному выводу, но одно было ясно – надо работать и работать, как сеятелю, перед которым простиралось бескрайнее поле.

И еще одно было ясно: не уступать. Лучше с душой ошибаться, чем равнодушно принимать правильные истины. А то уступишь в малейшем, не заметишь, как будешь уступать на каждом шагу. Валентину часто вспоминался один лектор, веселый, жизнерадостный молодой человек, только что окончивший университет. Он читал, и всегда с большим успехом, лекцию о любви и дружбе. В редакцию пришло два письма с благодарностями. Валентину поручили написать очерк о лекторе. Трижды Валентин побывал на его выступлениях, начал уже писать, но пришлось срочно выехать в командировку.

Там, в доме приезжих, Валентин встретил лектора. Он валялся в коридоре и встречал каждого проходящего мимо потоками нецензурной брани… И он читал лекции о любви! Что он понимал в ней! Не любовь, а семьдесят пять рублей за лекцию вдохновляли его красноречие.

Валентин долго не мог заснуть. Лектор за тонкой дощатой стенкой ворочался на кровати, словно нарочно, чтобы злить его. Валентин закутался в одеяло и подсел к столу. Несколько абзацев написались будто сами собой.

Утром лектор зашел к Валентину и, мило, застенчиво улыбнувшись, спросил:

– Об этом, надо полагать, вы писать не будете?

– Уйди отсюда, сволочь, – негромко сказал Валентин.

Припухшее лицо лектора вытянулось в жалкую гримасу, он пробормотал жалобно и в то же время возмущенно:

– Это не имеет никакого отношения к моей работе. Надо быть дураком, чтобы придавать значение…

– Уйди, говорю, отсюда, – еще тише повторил Валентин.

Фельетон не напечатали: редактуре тема показалась мелочной, а поведение лектора – нетипичным. Пока Валентин с пеной у рта отстаивал свое, лектора исключили из партии.

На словах одно, на деле другое – это Валентин считал самой опасной общественной болезнью.

Заведующий отделом пропаганды, дымя папиросой, правил статью о вреде курения. Папиросой его угостил автор. Если бы Валентин решил написать такую статью, то прежде бы бросил курить.

В общем, надо работать. И на листе бумаги одна за другой появлялись строки, которые не скоро станут печатными. Долгий, порой извилистый путь пройдут они, прежде чем попадут на газетную полосу. И только тогда начнется их настоящая жизнь – они вступят в бой, часто затяжной и упорный, рискованный для журналиста.

Казалось бы, можно забыться в этой борьбе, от всего отрешиться. Но есть еще личная жизнь. Никуда от нее не денешься. Бывает, что сильные, много испытавшие на своем веку люди иногда гнутся под ее тяжестью. Всего себя работе отдашь, а придя домой, будешь кусать губы, Думая о том, что живет на нашей планете женщина, власть которой над тобой неодолима.

А тут еще Копытов назначил Валентина в отдел рабочей молодежи, которым заведовал Рогов.

К сердцу подступила обида. Редактор, конечно, не виноват, а он, Валентин, в чем виноват? Теперь каждый день будет мукой. Каждый день встречаться с этим существом, которое… Что делать?

Надо взять себя в руки. Это первое.

Надо держать себя в руках. Это второе.

Держать себя в руках во что бы то ни стало. Это третье.

Ну, а дальше? Так и жить? Нет, не о такой жизни он мечтает.

Но Валентин заставил себя сейчас же пойти к Рогову и сообщить о назначении. Николай снял очки, сделал озабоченное лицо и проговорил:

– Горы свернем?

– Можно и горы, – Валентин старался не смотреть на него, придумывал предлог, чтобы уйти, но не уходил: уж если сейчас не сдержишься, потом во сто раз хуже будет.

– Вот квартальный план отдела, включайся. – продолжал Николай. – Собирайся в командировку. По лесу давно материалов не было. Вишняков ездил, привез одну сплошную ругань. Надо положительное.

Работал Николай неохотно. Он не умел скрывать своего настроения и сидел мрачный, подчеркнуто страдающий. Он при каждом удобном случае жаловался на занятость и усталость.

Валентин отложил ручку в сторону – не писалось, и заходил по номеру. Ну и жизнь! Вместо того, чтобы работать, засучив рукава, ноешь!

В таких случаях он отправлялся к Вишняковым. Тепло у них, уютно. Дома Олег был проще; Лариса варила такой вкусный кофе, что аромат его наполнял всю квартиру.

Олег его почти не интересовал. Ему больше нравилось разговаривать и спорить с Ларисой, а она, наоборот, старалась подружить его с мужем, пыталась отыскать у них общие интересы.

Больше всего Олег говорил о газете.

Усадив Валентина на кушетку, он сразу начал:

– Сейчас мы с Ларисой вспоминали университет. В нашем выпуске было, например, тридцать человек. Всех их направили в редакции. Ты думаешь, все они журналисты? Нет, большинство из них – человекоединицы, окончившие факультет журналистики.

– Олег сел на своего любимого конька, – огорченно заметила Лариса.

– Это не конек, а больная мозоль… Ведь я прав? Прав. Или бывает еще хуже: присылают в редакцию проштрафившегося комсомольского или партийного работника. Имеет, говорят, большой опыт. А он, кроме отчетов да нудных докладных, никогда ничего не писал. Журналист! Толмят общеизвестные истины тоном пророков! У них одна забота – не наврать бы в цитатах да, упаси господи, употребить живое слово. Или наш шеф. Какой он, извините за выражение, редактор? Кого только не найдешь в редакциях, кроме журналистов!

– Не надо нервничать, – мягко остановила Лариса, – ты прав, но…

– А нельзя ли без «но», если я прав? Неужели вы не согласны, что в редакциях хоть отбавляй перестраховщиков? Вот почему мало появляется резких, по-настоящему смелых статей!

Все это было правдой и в то же время – неправдой. И все это имело прямое отношение к тому, о чем думал и думал Валентин. Он спросил осторожно:

– А ты писал такие статьи?

Олег сразу оживился, прошелся по комнате и радостно заговорил:

– Предположим, я написал такую статью! Написали принес ее к шефу, подчеркиваю, принес не к обобщенному образу советского редактора, а к хорошо известному вам Сергею Ивановичу Копытову… Ну? Ну, скажите мне, что произойдет? Не будет он печатать эту статью! Не будет!

– Не будет, – согласился Валентин, – но не в этом дело. Я беспокоюсь не о том, напечатает Копытов мою статью или не напечатает. Я боюсь, смогу ли я, хватит ли у меня таланта написать такую статью, которую Копытов побоится напечатать.

Олег резко повернулся к Валентину, но Лариса проговорила торопливо:

– Об этом надо подумать.

– Однако, вы оптимисты, – насмешливо произнес Олег. – Вот Лариса все успокаивает меня. Просит не говорить на высоких нотах. А я не могу быть равнодушным! Я уж лучше уйду из газеты, чем спокойно взирать, как она сереет.

– А я никогда не уйду из газеты, – задумчиво сказала Лариса. – Я буду работать, учиться писать, а не предсказывать трудности. Меня работа интересует, а не условия, – ей, видимо, не хотелось говорить об этом, но она пересилила себя. – Ты думаешь о себе, а не о газете. Ты беспокоишься о «Смене» лишь потому, что тебе не хочется работать в плохой редакции.

– Законное желание.

Лариса отрицательно покачала головой и сказала еще тише;

– Надо думать над тем, как сделать нашу газету газетой, а не выбирать место, куда сбежать… Я пойду включу чайник.

Олег криво усмехнулся.

– Замечательная у тебя жена, – твердо сказал Валентин, – честное слово.

– Да, чудесная, – с неопределенной интонацией отозвался Олег. – Завидуешь, что ли? – просто спросил он.

– Завидую, – так же искренно ответил Валентин. – Надоела мне холостяцкая жизнь хуже горькой редьки. Общежития, гостиницы, пустые комнаты…

– Романтика, – мечтательно вздохнул Олег.

– Со стороны. Иной раз даже к мещанскому счастью тянет. Хочется в собственной квартире за собственным столом с собственной женой посидеть и пить чай из собственного самовара.

– А что мешает?

– У меня по ряду причин бестолково все получилось. Я вот подрасту, буду перед студентами с лекцией выступать, – грустно пошутил Валентин, – буду доказывать, что невест себе надо еще в вузе выбирать. Потом поздно будет.

– Любопытная теория. А что мешает тебе завести, ну, хотя бы подобие семьи – из двух человек? Ну, до встречи с настоящей?

Они впервые посмотрели друг на друга изучающе. Впервые на какое-то мгновение почувствовали взаимную неприязнь. Но Олег произнес примирительно:

– Я сказал так… шутки ради…

– Я понял. Дело в том, что я просто… не так устроен.

Олег промолчал, ему, видимо, тоже не хотелось спорить.

Домой Валентин вернулся сумрачным. Он бежал от мыслей, а они не отпускали его. Как назло, дежурная по этажу предложила заплатить за номер, и Валентин обнаружил, что сейчас ему не по карману жить в отдельной комнате. Он собрал вещи и перешел в общий номер.

Теперь он старался возможно дольше задержаться в редакции, искал работу на вечер. И как он ни старался заполнить работой каждый вечер, однажды вышел из редакции в семь часов и остановился, раздумывая, куда идти.

Собственно, он твердо знал, куда идти, и просто обманывал себя, чтобы отвлечься. «Иди к ней, – доказывал он себе, – ничего ведь не случится. Посмотришь на нее, и легче станет». Не возвращаться же в редакцию и придумывать себе занятие?

Он остановился у театральной афиши – «Пиковая дама», махнул рукой и направился к театру.

Оркестранты настраивали инструменты, когда Валентин вошел в зрительный зал. В нестройном гомоне легко улавливались знакомые мелодии: скрипка пела фразу из арии Елецкого, и Валентину отчетливо слышались слова: «Печалюсь вашей я печалью и плачу вашею слезой…»

Сегодня музыка действовала на Валентина сильнее, чем когда-либо. Он не видел ни покосившихся декораций, ни круглого живота Германа, ни белого, нещадно напудренного лица Лизы. Сцены и певцов не было. Была музыка. В ней боролись и не сдавались жестокой судьбе человеческие жизни.

В антракт он подошел к раздевалке и протянул номерок.

– Вам что, плохо? – участливо спросила гардеробщица, старушка с папиросой во рту.

– Плохо, – Валентин невольно улыбнулся, – хуже не придумаешь.

– Маленький у нас театр, – сказала старушка, – душно. Как в бане. Вы свежим воздухом подышите – и обратно.

Летел редкий снег. Он напомнил Валентину о вечере на катке, о печальном Ольгином взгляде. «Надо зайти к ней, – спокойно подумал Валентин, – и рассказать ей обо всем». Мысль показалась ему простой и верной.

В конце концов он абсолютно ничем не рискует. Ну, прогонит… Все равно хуже того, что есть сейчас, быть не может.

– Молодец, что навестил, – сказала Ольга, проведя его в комнату, и в голосе ее он уловил и грусть и недовольство. – Сижу одна. Скука… Чаю хочешь?

Он поднял на нее глаза, и Ольга недоуменно спросила:

– Что с тобой?

– Знаешь… – выговорил он и, обжигая пальцы, раздавил окурок.

Она прижала руки к груди, оглянулась по сторонам, словно ища, куда спрятаться, и снова спросила неестественно веселым тоном:

– Болеешь, что ли?

Валентин шагнул к ней, и она не пошевелилась. Он обнял ее и, закрыв глаза, уткнулся головой в плечо. Ольга стояла, опустив руки. Он понимал, что через мгновение потеряет ее навсегда, и не мог убрать отяжелевшие, непослушные, горячие ладони.

– Я сейчас уйду, – прошептал Валентин, – уйду. – Он тихонько, почти невесомо гладил ее плечи.

– Не надо, – сказала Ольга, – нехорошо…

Если бы она отшатнулась от него, он бы не выпустил ее. Если бы она придвинулась к нему, он бы еще крепче обнял ее. Но она стояла, не двигаясь, будто не понимая, чего он хочет.

– Поставить чайник? – услышал он ее жалобный, беспомощный голос.

– Ладно, – ответил он. – Выпьем с горя…

Она выбежала из комнаты. Только сейчас он осознал, что сделал. На мгновение ему стало не по себе, будто укачало. Валентин закурил… Когда она вернулась в комнату, он сказал отвернувшись:

– Я, пожалуй, домой… Извини меня, Оля. Накатило. Мне и самому все это противно…

– Я ничего не понимаю, – пробормотала Ольга.

Он виновато улыбнулся и вышел.

На другой день Валентин уехал в леспромхоз.