Шумит, не умолкая, память-дождь…
ModernLib.Net / Поэзия / Давид Самойлов / Шумит, не умолкая, память-дождь… - Чтение
(Ознакомительный отрывок)
(стр. 4)
Прощай – ни пуха ни пера! Я провожать тебя не выйду, Чтоб не вернулась с полпути. Аленушка, забудь обиду И братца старого прости. Твое ль высокое несчастье, Моя ль высокая беда?.. Аленушка, не возвращайся, Не возвращайся никогда. 1960
«Музыка, закрученная туго…»
Музыка, закрученная туго в иссиня-черные пластинки, — так закручивают черные косы в пучок мексиканки и кубинки, — музыка, закрученная туго, отливающая крылом вороньим, — тупо-тупо подыгрывает туба расхлябанным пунктирам контрабаса. Это значит – можно все, что можно, это значит – очень осторожно расплетается жесткий и черный конский волос, канифолью тертый. Это значит – в визге канифоли приближающаяся поневоле, обнимаемая против воли, понукаемая еле-еле в папиросном дыме, в алкоголе желтом, выпученном и прозрачном, движется она, припав к плечу чужому, отчужденно и ненапряженно, осчастливленная высшим даром и уже печальная навеки… Музыка, закрученная туго, отделяющая друг от друга. 1962
«Странно стариться…»
Странно стариться, Очень странно. Недоступно то, что желанно. Но зато бесплотное весомо — Мысль, любовь и дальний отзвук грома. Тяжелы, как медные монеты, Слезы, дождь. Не в тишине, а в звоне Чьи-то судьбы сквозь меня продеты. Тяжела ладонь на ладони. Даже эта легкая ладошка Ношей кажется мне непосильной. Непосильной, Даже для двужильной, Суетной судьбы моей… Вот эта, В синих детских жилках у запястья, Легче крылышка, легче пряжи, Эта легкая ладошка даже Давит, давит, словно колокольня… Раздавила руки, губы, сердце, Маленькая, словно птичье тельце. 1962
Ночная гроза
Тяжелое небо набрякло, намокло. Тяжелые дали дождем занавешены. Гроза заливает июльские стекла, А в стеклах – внезапно – видение женщины. Играют вокруг сопредельные громы, И дева качается. Дева иль дерево? И переплетаются руки и кроны, И лиственное неотделимо от девьего. Как в изображенье какого-то мифа, Порывистое изгибание стана, И драка, и переполох, и шумиха С угоном невест, с похищением стада. Она возникает внезапно и резко В неоновых вспышках грозы оголтелой, Неведомо как уцелевшая фреска Ночного борения дерева с девой. С минуту во тьме утопают два тела, И снова, как в запечатленной искусством Картине, является вечная тема — Боренья и ребер, ломаемых с хрустом. Июль 1962
Красная осень
Внезапно в зелень вкрался красный лист, Как будто сердце леса обнажилось, Готовое на муку и на риск. Внезапно в чаще вспыхнул красный куст, Как будто бы на нем расположилось Две тысячи полураскрытых уст. Внезапно красным стал окрестный лес И облако впитало красный отсвет. Светился праздник листьев и небес В своем спокойном благородстве. И это был такой большой закат, Какого видеть мне не доводилось. Как будто вся земля переродилась — И я по ней шагаю наугад. Таланты
Их не ждут. Они приходят сами. И рассаживаются без спроса. Негодующими голосами Задают неловкие вопросы. И уходят в ночь, туман и сырость Странные девчонки и мальчишки, Кутаясь в дешевые пальтишки, Маменьками шитые на вырост. В доме вдруг становится пустынно, И в уютном кресле неудобно. И чего-то вдруг смертельно стыдно, Угрызенью совести подобно. И язвительная умудренность Вдруг становится бедна и бренна. И завидны юность и влюбленность, И былая святость неизменна. Как пловец, расталкиваю ставни И кидаюсь в ночь за ними следом, Потому что знаю цену давним Нашим пораженьям и победам… Приходите, юные таланты! Говорите нам светло и ясно! Что вам – славы пестрые заплаты! Что вам – низких истин постоянство! Сберегите нас от серой прозы, От всего, что сбило и затерло. И пускай бесстрашно льются слезы Умиленья, зависти, восторга! 1961
Болдинская осень
Везде холера, всюду карантины, И отпущенья вскорости не жди. А перед ним пространные картины И в скудных окнах долгие дожди. Но почему-то сны его воздушны, И словно в детстве – бормотанье, вздор. И почему-то рифмы простодушны, И мысль ему любая не в укор. Какая мудрость в каждом сочлененье Согласной с гласной! Есть ли в том корысть! И кто придумал это сочиненье! Какая это радость – перья грызть! Быть, хоть ненадолго, с собой в согласье И поражаться своему уму! Кому б прочесть – Анисье иль Настасье? Ей-богу, Пушкин, все равно кому! И за полночь пиши, и спи за полдень, И будь счастлив, и бормочи во сне! Благодаренье Богу – ты свободен — В России, в Болдине, в карантине… Дом-музей
Потомков ропот восхищенный,
Блаженной славы Парфенон!
Из старого поэта…производит глубокое…
Из книги отзывовЗаходите, пожалуйста. Это Стол поэта. Кушетка поэта. Книжный шкаф. Умывальник. Кровать. Это штора – окно прикрывать. Вот любимое кресло. Покойный Был ценителем жизни спокойной. Это вот безымянный портрет. Здесь поэту четырнадцать лет. Почему-то он сделан брюнетом. (Все ученые спорят об этом.) Вот позднейший портрет – удалой. Он писал тогда оду «Долой» И был сослан за это в Калугу. Вот сюртук его с рваной полой — След дуэли. Пейзаж «Под скалой». Вот начало «Послания к другу». Вот письмо: «Припадаю к стопам…» Вот ответ: «Разрешаю вернуться…» Вот поэта любимое блюдце, А вот это любимый стакан. Завитушки и пробы пера. Варианты поэмы «Ура!» И гравюра: «Врученье медали». Повидали? Отправимся дале. Годы странствий. Венеция. Рим. Дневники. Замечанья. Тетрадки. Вот блестящий ответ на нападки И статья «Почему мы дурим». Вы устали? Уж скоро конец. Вот поэта лавровый венец — Им он был удостоен в Тулузе. Этот выцветший дагерротип — Лысый, старенький, в бархатной блузе — Был последним. Потом он погиб. Здесь он умер. На том канапе, Перед тем прошептал изреченье Непонятное: «Хочется пе…» То ли песен? А то ли печенья? Кто узнает, чего он хотел, Этот старый поэт перед гробом! Смерть поэта – последний раздел. Не толпитесь перед гардеробом… Белые стихи
(Рембо в Париже)
Рано утром приходят в скверы Одинокие злые старухи, И сердитые пенсионеры На скамейках читают газеты. Здесь тепло, розовато, влажно, Город заспан, как детские щеки. На кирпично-красных площадках Бьют пожарные струи фонтанов, И подстриженные газоны Размалеваны тенью и солнцем. В это утро по главной дорожке Шел веселый и рыжий парень В желтовато-зеленой ковбойке. А за парнем шагала лошадь. Эта лошадь была прекрасна, Как бывает прекрасна лошадь — Лошадь розовая и голубая, Как дессу незамужней дамы, Шея – словно рука балерины, Уши – словно чуткие листья, Ноздри – словно из серой замши, И глаза азиатской рабыни. Парень шел и у всех газировщиц Покупал воду с сиропом, А его белоснежная лошадь Наблюдала, как на стакане Оседают озон с сиропом. Но, наверно, ей надоело Наблюдать за веселым парнем, И она отошла к газону И, ступив копытом на клумбу, Стала кушать цветы и листья, Выбирая, какие получше. – Кыш! – воскликнули пенсионеры. – Брысь! – вскричали злые старухи. — Что такое – шляется лошадь, Нарушая общий порядок! — Лошадь им ничего не сказала, Поглядела долго и грустно И последовала за парнем. Вот и все – ничего не случилось Просто шел по улице парень, Пил повсюду воду с сиропом, А за парнем шагала лошадь… Это странное стихотворенье Посвящается нам с тобою. Мы с тобой в чудеса не верим, Оттого их у нас не бывает… Между второй пол. 1957 и 1959
Бертольд Шварц
(монолог)
Я, Шварц Бертольд, смиреннейший монах, Презрел людей за дьявольские нравы. Я изобрел пылинку, порох, прах, Ничтожный порошочек для забавы. Смеялась надо мной исподтишка Вся наша уважаемая братья: «Что может выдумать он, кроме порошка! Он порох выдумал! Нашел занятье!» Да, порох, прах, пылинку! Для шутих, Для фейерверков и для рассыпных Хвостов павлиньих. Вспыхивает – пых! — И роем, как с небесной наковальни, Слетают искры! О, как я люблю Искр воркованье, света ликованье!.. Но то, что создал я для любованья, На пагубу похитил сатана. Да, искры полетели с наковален, Взревели, как быки, кузнечные меха. И оказалось, что от смеха до греха Не шаг – полшага, два вершка, вершок. А я – клянусь спасеньем, Боже правый! — Я изобрел всего лишь для забавы Сей порох, прах, ничтожный порошок! Я, Шварц Бертольд, смиреннейший монах, Вас спрашиваю: как мне жить на свете? Ведь я хотел, чтоб радовались дети. Но создал не на радость, а на страх! И порошочек мой в тугих стволах Обрел вдруг сатанинское дыханье… Я сотворил паденье крепостей, И смерть солдат, и храмов полыханье. Моя рука – гляди! – обожжена, О Господи, тебе, тебе во славу… Зачем дозволил ты, чтоб сатана Похитил порох, детскую забаву! Неужто все, чего в тиши ночей Пытливо достигает наше знанье, Есть разрушенье, а не созиданье, И все нас превращает в палачей? 1961
Шуберт Франц
Шуберт Франц не сочиняет — Как поется, так поет. Он себя не подчиняет, Он себя не продает. Не кричит о нем газета, И молчит о нем печать. Жалко Шуберту, что это Тоже может огорчать. Знает Франц, что он кургузый И развязности лишен, И, наверно, рядом с музой Он немножечко смешон. Жаль, что дорог каждый талер, Жаль, что дома неуют. Впрочем – это все детали, Жаль, что песен не поют!.. Но печали неуместны! И тоска не для него!.. Был бы голос! Ну а песни Запоются! Ничего! 1961
«Хочется мирного мира…»
Хочется мирного мира И счастливого счастья, Чтобы ничто не томило, Чтобы грустилось не часто. Хочется синего неба И зеленого леса, Хочется белого снега, Яркого желтого лета. Хочется, чтоб отвечало Все своему назначенью: Чтоб начиналось с начала, Вовремя шло к завершенью. Хочется шуток и смеха Где-нибудь в шумном скопище. Хочется и успеха, Но на хорошем поприще. Июль 1961
«И снова будут дробить суставы…»
И снова будут дробить суставы И зажимать кулаками рты Поэты ненависти и славы Поэтам чести и доброты. И снова в злобе полночных бдений Злодейство будет совершено. И снова будет смеяться гений И беззаботно тянуть вино… 1960–1962
«Давай поедем в город…»
Давай поедем в город, Где мы с тобой бывали. Года, как чемоданы, Оставим на вокзале. Года пускай хранятся, А нам храниться поздно. Нам будет чуть печально, Но бодро и морозно. Уже дозрела осень До синего налива. Дым, облако и птица Летят неторопливо. Ждут снега. Листопады Недавно отшуршали. Огромно и просторно В осеннем полушарье. И все, что было зыбко, Растрепано и розно, Мороз скрепил слюною, Как ласточкины гнезда. И вот ноябрь на свете, Огромный, просветленный, И кажется, что город Стоит ненаселенный, — Так много сверху неба, Садов и гнезд вороньих, Что и не замечаешь Людей, как посторонних. О, как я поздно понял, Зачем я существую! Зачем гоняет сердце По жилам кровь живую. И что порой напрасно Давал страстям улечься!.. И что нельзя беречься, И что нельзя беречься… Советчики
Приходили ко мне советчики И советовали, как мне быть. Но не звал я к себе советчиков И не спрашивал, как мне быть. Тот советовал мне уехать, Тот советовал мне остаться, Тот советовал мне влюбиться, Тот советовал мне расстаться. А глаза у них были круглые, Совершенно как у лещей. И шатались они по комнатам, Перетрогали сто вещей: Лезли в стол, открывали ящики, В кухне лопали со сковород. Ах уж эти мне душеприказчики, Что за странный они народ! Лупоглазые, словно лещики, Собирались они гурьбой, И советовали мне советчики, И советовались между собой. Ах вы, лещики, мои рыбочки, Вы, пескарики-голавли! Ах спасибо вам, ах спасибочки, Вы мне здорово помогли! Октябрь 1961
«Я вышел ночью на Ордынку…»
Я вышел ночью на Ордынку. Играла скрипка под сурдинку. Откуда скрипка в этот час — Далеко за полночь, далеко От запада и до востока — Откуда музыка у нас? Утро. Старая Вильна
Когда еще над старой Вильной Не слышен гром автомобильный, Как будто прячась от людей, Старуха кормит голубей. Дурак в окне, не слыша фальши, Чуть свет разыгрывает марши, Угрюмо выпятив губу, Играет в медную трубу. На красной мостовой кирпичной Сияет отблеск необычный И, черная от всех скорбей, Старуха кормит голубей… Воркует голубь толстый, сытый Над мостовой, дождем промытой. Долдонит дурень: до-ре-ми! Дудит над спящими людьми. Так было и при Гедимине: Дымился огонек в камине, И толстый голубь ворковал, И парень девку целовал. И дул в трубу дурак упорный, И шла старуха в шали черной… И вправду, много ль мы постигли С тех пор, когда варился в тигле Волшебный корень колдуна? Плыла зеленая луна Над старым университетом, И, помолясь перед рассветом, Брела старуха по двору, А дурень дул: туру-туру! 2 июля 1963
«Я рано встал. Не подумав…»
Я рано встал. Не подумав, Пошел, куда повели, Не слушая вещих шумов И гулов своей земли. Я был веселый и странный, Кипящий и ледяной, Готовый и к чести бранной, И к слабой славе земной. Не ведающий лукавства, Доверчивый ко словам, Плутал я – не заплутался, Ломал себя – не сломал. Тогда началась работа Характера и ума, Восторг, и пот, и ломота, Бессонница, и луна. И мука простого помола Под тяжким, как жернов, пером, И возле длинного мола — Волны зеленой излом… И солоно все, и круто, И грубо стало во мне. И даже счастья минута. И ночь. И звезды в окне. 1962
«Я стал теперь зависим от погоды…»
Я стал теперь зависим от погоды, Как некогда зависел от страстей. Напоминает прежние походы Ломота, гуд, бессонница костей. Вот здесь в плече болота Лодвы ноют, И мгинской стужей руку мне свело, Осколок Склобы ногу беспокоит, А что-то прочно в глубь меня вошло. И ночью будит, и томит незримо, И будоражит, не смыкая глаз. И уж ничто не пролетает мимо, А, словно пуля, задевает нас. 1960
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.
Страницы: 1, 2, 3, 4
|
|