-- А кто-нибудь когда-нибудь вообще бывает свободен?
      -- Только если им этого хочется. Николай свободен. Как бы иначе он позировал для Ариэля?
      -- Да, но дети не знают, что они свободны, и думают, что свободны как раз взрослые.
      -- А я свободен? спросил, жуя, Николай.
      -- Если ты несвободен, lille diaevel(9), то не свободен никто.
      -- Еще два глотка кофе, сказал Гуннар. Очки, молоток и долото.
      Николай убрал посуду и снова принялся сметать крошку и осколки мрамора в бумажные пакеты. Саманта в халате свернулась калачиком на кушетке, задремав.
      Гуннар резал, насвистывал, резал снова. Николай наблюдал за ним так пристально, будто делал это сам. Жеребец носился по загону в Рунгстед-Кюсте, полуметровая елда болталась и виляла.
      -- У времени реальности нет вообще никакой, знаешь? Никакой.
      Саманта проснулась со смутной улыбкой.
      -- Мне приснился возбуждающий сон, сказала она.
      -- У девочек не бывает возбуждающих снов.
      -- Много ты понимаешь. И оргазм впридачу, сладкий, как варенье.
      -- В таком случае, сказал Гуннар, я последую за тобой наверх.
      -- Мне, наверное, нужно вам что-то сказать, произнес Николай.
      -- Что?
      Вздох, закушенная губа, молчание.
      -- Ничего, сказал он.
      ЧЕТВЕРГ
      Саманта уехала на Фин проведать тетушку. Гуннар провел вечер с Хьяльмаром Йоханссеном, художественным критиком, зашедшим посмотреть готового Ариэля. Утро ушло на фотографов, день -- на Саманту и ее проводы. И тут Николай стучится.
      -- Я пришел переночевать, поэтому ты лучше меня не впускай, если не хочешь. Не смотри на меня так.
      -- Заходи, Николай. Уже поздно, знаешь ли.
      -- А это еще что значит?
      -- Что твои родители будут волноваться, что тебя до сих пор нет дома, например.
      -- Позвони Бьергам, если хочешь. Они скажут тебе, что Николай уже в пижамке и крепко спит. Или читает, или телик смотрит, или чем он там еще может заниматься.
      -- Как тебе это удалось?
      -- Мне -- никак. Это всё Николай.
      -- Ну-ка дыхни. Не пьяный. Дыхание сладкое, как у коровки. Тогда я, очевидно, рассудок потерял.
      -- Я Миккель. Мы лучшие друзья с Николаем, не разлей вода просто. Ты видел Николая только один раз, когда я его сюда привел и сказал, что он Миккель.
      Гуннар сел и свел к переносице глаза.
      -- Продолжай, сказал он.
      -- Когда мама спросила Николая, будет ли он тебе позировать, план сросся сам собой. У Николая есть девчонка, которая каждый день сама себе хозяйка, и они с Николаем, к тому времени, как эти натурные дела с неба свалились, уже еблись так, что мозги из ушей лезли. Вот я и согласился побыть им. И побыл. Поэтому каждый день я приходил сюда, а он себе кончал, точно водяной пистолет в руках у четырехлетки.
      -- Ну тогда -- здравствуй, Миккель.
      -- Привет.
      -- Теперь, когда ты стряхнул с меня все запасы за год, объясни-ка мне еще разок, зачем ты здесь. Помягче.
      -- Николай хочет быть натурщиком для Корчака. Как мой кореш, обнявшись, в этом марше смерти. Тогда все сравняется, правильно? Он приревновал, когда я рассказал ему, как мы с тобой сблизились, и про Саманту. Корчак его пробил. Ариэля он считал старьем. Он же у нас мозговитый, сам знаешь. Я был вынужден выставлять его родителей своими. Почти был уверен, что облажаюсь. Облажался?
      -- Нет. Даже когда Саманта беседовала с твоей, то есть, с Николая Бьерга матерью довольно часто. Да и я с нею несколько раз по телефону говорил. Господи ты боже мой! Да у вас, засранцев, просто криминальный талант. Вам шпионскую карьеру делать надо.
      -- Ну вот я и здесь.
      -- А твои родители думают, ты где?
      -- А у меня их нет. Я живу с дядькой, который как бы не в себе. Вся одежда, которую я сюда надевал, -- Николая. Теперь у меня и кое-какая своя появилась -- на твои деньги за позирование.
      Гуннар -- онемел неловко и надолго. Потом подошел к двери и запер ее.
      -- Можно мне что-нибудь съесть? спросил Миккель. Я сам могу приготовить.
      -- Давай вместе что-нибудь приготовим. Яичницу с ветчиной, гренки с джемом. По большому стакану холодного молока. Но сначала пойдем наверх. Чтобы ты почувствовал себя как дома.
      -- Гуннар.
      -- Я здесь, Миккель. Нужно потренироваться. Миккель, Миккель.
      -- Мы друзья?
      -- Друзья.
      Сокрушительные объятья.
      -- Сядь на кровать. Я столько раз видел, как ты раздеваешься, а сейчас сам это сделаю, начиная в этих узлов на шнурках, которые несомненно Николай затянул, не ты. Носки -- закваской воняют. Встань. Сейчас расстегнем одну рубашку -- от подмышек уксусом разит. Скаутский ремень. Сам выскальзывает, да? Молнию. Клянусь Богом лютеран, тебе нравится. Штаны и эти славные трусики -долой. Вот ты у нас в рабочей одежде Николая, но сам уже не Николай, а Миккель, и Шекспир ухмыляется с небес, только представь, а? Значит, я впервые вижу Миккеля в чем мама родила. Но поскольку сейчас прохладно, давай-ка, если только я ее тут найду, ага -- вот она, наденем на тебя вот это.
      -- Фуфайка. Королевская Академия Искусств. Ни фига себе.
      -- Она тебе как бы попу прикрывает чуть ли не до колен, и руки прячутся. На -- сверху американскую бейсболку, и пошли есть.
      -- Гуннар.
      -- Миккель.
      39
      Высокогорья Олимпа. Желтая осока по всему лугу. За ним -- острые голубые вершины, отороченные снегом. С холодного неба нырнул орел и уселся на поле желтой осоки.
      Но когда он обернулся, орла уже не было, а сердце забилось так сильно, что дышать пришлось ртом, -- просто человек.
      -- Итак, промолвил человек на превосходном греческом языке, на котором не говорят ни в деревне, ни в городе, мы здесь.
      -- Где ж орел-то, Господин Человече? Он сцапал меня и от овечек меня утащил, и поволок по воздуху. Я глаза зажмурил, обмочился весь, молился. Где ж это мы?
      -- На Олимпе, в этом великом месте. Сейчас перевалим вон за тот холмик и окажемся во дворце, который правит миром, если не считать некоторых помех судьбы и необходимости, любви и времени, ибо они -- тираны для нас всех. Все недоброе приходит с севера. На юге времени же царь -- я.
      -- Никогда в жизни со мной такой катавасии не приключалось. Как же мне отсюда до дому-то добраться, а, Господин Человече? Потому как мне больше ничего и не надо, только до дому бы и поскорей.
      -- Здесь ты не будешь знать старости, а когда вернешься домой, твои овцы и не заметят твоего отсутствия. Я могу раскроить время на самое себя одной-двумя молниями вечности.
      -- Ч-черт!
      -- Тебе не нужно даже воображать, что ты сейчас здесь. Поскольку на Олимпе нет ни здесь, ни сейчас. Ты -- просто множество слов, написанных изысканным писателем Лукианом из Самосаты, что в Коммагене, который будет жить два тысячелетия спустя. Погляди-ка: вот здесь, перед вратами -- дружественные деревья. Одно не будет расти без другого.
      Извилистую улочку, начинавшуюся за воротами (они открылись сами собой), вымостили камнями, еще когда Илион был лесной чащей. Они шли по узким дорожкам среди деревьев, названий которых не знал даже отрок Ганимед, пока не достигли здания, сложенного из подогнанных друг к другу неровными шестиугольниками циклопических обломков скалы.
      -- Чужое тут всё, точно вам говорю, Господин.
      -- Лукиан, душечка. Некогда был он эфиопом по имени Эзоп, который понимал речь животных.
      -- А я по-овечьи могу. Бээ бээ.
      Позднее Зевс показал Ганимеда каким-то очень странным людям: одной славной даме, лишь коротко взглянувшей на него, оторвавшись от своего ткацкого станка, одной толстой даме, которая чихнула, господину благородной наружности, сочинявшему музыку, а поэтому не побеспокоившемуся даже посмотреть на него, благожелательному краснолицему кузнецу, сжавшему ему руку, и множеству других. За длинным семейным столом, где глухо гудела беседа, Зевс посадил его к себе на колени и сказал, что после такого захватывающего дня они идут спать -вместе.
      -- Не советую, ответил Ганимед. Дома я сплю с Папой, а он говорит, что я всю ночь ворочаюсь и пихаюсь, во сне разговариваю, а колени и локти у меня острые, точно колья.
      -- Я не стану возражать.
      -- А кроме этого я хочу спать вон с тем парнем, зовут Эрос, ваш внук. Он клевый.
      Услышав это, толстая дама расхохоталась так сильно, что ее пришлось выводить из-за стола.
      40
      Солнечные лучики сквозь простыни. Двадцать пальцев на ногах. Телефон.
      -- Буду ли я разговаривать с Фином? Да, конечно. Алло, алло! Да, я, вероятно, проснулся. Тут со мной в постели Николай. Ну, он тут ночевал. Слушай внимательно. Он -- не Николай, и никогда им не был. Он заменял Николая, пока тот крутил какой-то страстный роман с девкой, пока его любящие доверчивые родители считали, что он изображает Ариэля для самого многообещающего скульптора Дании. Он -- Миккель, тот друг, о котором Николай так много рассказывал, то есть, конечно, тот Миккель, о котором Миккель так много рассказывал. Не ори в телефон: у меня уже ухо болит. Нет, я не пьян, и с ума я тоже не сошел. Ты должна его увидеть. Миккеля, то есть. Мы видели его только очаровательно нагим. Теперь же он решительно гол, и прическа у него как у казуара. Ох, ну да, ты же знаешь, какими мальчишки бывают. Постыдно, да, и психологи с полицией не одобряют, но очень здорово. Духовенство на этот счет еще не определилось, я полагаю. На самом деле, он уснул, когда мы обсуждали, насколько по-дружески это -- спать в одной постели. Даю ему трубку.
      Основательно прокашляться вначале.
      -- Алё, Саманта. Я еще не так проснулся, как Гуннар. Поздравляю с беременностью. Гуннар мне сегодня ночью сказал. Ты должна мне показать, как менять пеленки и присыпать ребеночка тальком. Сегодня ночью ничего не было, понимаешь? Да, я Миккель.
      Слушает, склонив голову, языком по губам проводит.
      -- И я тебя тоже крепко обниму, когда вернешься. Во вторник? Ладно, вот тебе опять Гуннар.
      Соблюдая хорошие манеры, Миккель выкатился из кровати. Внизу поставил кофе и разлил апельсиновый сок по винным бокалам -- стиля ради. Студия казалась ему странной, и он взглянул на розоватый мрамор Ариэля так, словно видел его впервые.
      1. Примечание автора: Детское стихотворение Л.Албека Ларсена из книги (издательство <Карлсен Пикси Пеге>, Копенгаген, 1981).       2. Стихотворение Артюра Рембо (1872) из книги <Озарения> (1886, перевод А.Ревич):
      О дворец! о весна!
      Чья душа без пятна?
      О дворец! о весна!
      Чудесам учусь у счастья,
      Каждый ждет его участья.
      3. Пусть ворвется утром в дом
      Звонким галльским петухом.
      (Перевод А.Ревич)
      У Давенпорта -- ошибка или опечатка: в оригинале строка звучит как       4. Родившийся в Дании композитор и органист Дитрих (Дидерик) Букстехуде (1637-1707) был одним из самых влиятельных предшественников И.С.Баха и других композиторов северогерманской школы. Бах даже проехал 320 км до Любека, где Букстехуде занимал должность органиста Церкви Девы Марии, чтобы побывать на одном из его знаменитых дневных концертов во время рождественского поста, и на некоторое время задержался поучиться.
      5. Очевидно, аллюзия на Бытие, 8:10-11.
      6. <Команда> -- одна из основных парижских ежедневных газет (фр.).
      7. Сделано в Дании (дат.)
      8. Примечание автора: Джордж Сантаяна, <Царство сущности>, издательство <Сыновья Чарлза Скрибнера>, 1937.
      9. Бесёнок (дат.)