ГАЙ ДАВЕНПОРТ
      ГУННАР И НИКОЛАЙ
      1
      И да -- яхточка курсом на Тисвильде под высоким синим небом, заваленным кипами летних облаков, ох ты ж, нарезала галсами по Балтике со скоростью, в которой безветренный день, да снаряженные грот с кливером никак не могли быть повинны.
      У румпеля, как вскоре легко стало видно, сидел парнишка по имени Николай -- симпатичный и подтянутый. Он срезал курс напрямую к берегу, прямо в песок между скал, о который и чиркнул нос лодки к изумлению сотни вытаращившихся на него курортников.
      Искусно и с небрежной легкостью спустив паруса, он свернул их треугольниками, все меньше и меньше, покуда не стали с носовой платок. Затем, щелкая тут и хлопая там, будто закрывал секции складной линейки, насвистывая попутно мелодию Луиджи Боккерини, он сложил лодку -- мачту, оснастку, каркас, киль, руль и все остальное -- в горсть палок и шнуров. Их он еще раз перегнул пополам, и еще раз, заткнул салфетками парусов и запихал все в карман своей штормовки на молнии. Карту и компас рассовал по карманам белых штанишек. Передернул и расправил плечи.
      Без внимания к ошеломленным загорающим, один из которых даже бился в каком-то припадке, и не реагируя на прыжки и вопли пацанвы, требовавшей повторить, он зашагал по берегу со всем апломбом своих двенадцати лет и перешел через дорогу, углубившись в темную прохладу Леса Троллей.
      Сёрен Кьеркегор, самый меланхоличный из датчан, бывало, гулял тут -- гном среди гномов. Орел уставился с елки на Николая своими золотистыми зловещими глазами, и тот в знак благодарности приложил обе руки к стволу горной сосны -дерева, дружественного ели. Она не станет расти, если сосен рядом не будет. Орел нахохлился, а Николай обнял горную сосну.
      Один взгляд на хронометр межпланетного морехода на его левом запястье предупредил его о близящейся встрече где-то возле Братьев Грэй. Поэтому оставляя мелькающие поля и фермы позади, он промчался пятьдесят километров за три секунды и притормозил до прогулочного шага уже на Стрёгете.
      Стайка на скейтбордах облетела его сзади, когда он шел мимо перуанского оркестрика тыкв, трех шахматных партий, не прекращавшихся с четырнадцатого века, и четверых новорожденных в коляске, у каждого -- по стаканчику мороженого.
      Адрес оказался в переулке, когда-то -- очень старой улице. Номер дома повторялся на деревянных воротах, открывавшихся внутрь, -- а там одно из таких мест, которые он искал всю жизнь.
      Другое -- хижина в Норвегии, утопающая в чаще елей и горных сосен, около обрывистого фьорда, где можно жить как Робинзону Крузо, как душа пожелает. Комната -- полностью его, у Братьев Грэй, приходи и уходи как хочешь, и друзья чтоб оставались на ночь, и есть с ними гамбургеры и трепангов прямо на полу. Кофейная плантация в Кении. Маяк на оркнейской скале, чаек проносит ветром мимо окон, суровые рассветы над черным морем, а у четкого очага -- надежно.
      Но вот это -- так же неплохо: дворик с деревом, грядками и цветочными клумбами, студия скульптора с покатой стеклянной крышей.
      Вдоль пышных георгинов, выстроившихся в ряд, -- ржаво-горчично-кирпичных и желтых -- прошел он с неизменной небрежностью к синей двери. Рядом -- ивовая корзинка для почты. Каменный горшочек с турецкими гвоздиками. Страстью матери была ботаника, поэтому он знал по имени все цветы, сорняки и деревья. И, быть может, ангел, которому больше нечем заняться, поддержит его.
      К двери кнопкой прицеплена карточка: Гуннар Рунг, -- это имя Мама называла. Он уже собирался было нажать кнопку звонка, как дверь распахнулась, подпортив ему эффект клевого появления.
      -- Здрасьте, сказал он, огрубляя голос, как только мог, я -- Николай Бьерг.
      Человек, открывший дверь, был высок, в облегающих джинсах и исландском свитере -- и гораздо моложе, чем Николай ожидал. А глаза -- дружелюбные, как у крупной собаки.
      -- Ты вовремя, произнес он. А я -- Гуннар Рунг. Заходи, давай-ка на тебя поглядим.
      Книги, рисунки на стенах, столы, невиданная мебель. А дальше, сквозь широко раздвинутые двойные двери, под стеклянной крышей -- высокая обтесанная глыба, которую, должно быть, приволокли через проулок на задворках. Николай разглядывал все, что только можно, -- изумительно странное и симпатичное, бросая быстрые взгляды на Гуннара -- привлекательного, с густыми шатеновыми кудрями, почти и не датчанин на вид, а руки большие, как у матроса.
      -- Это мне Ариэля заказали, пояснил Гуннар, обходя Николая вокруг и разглядывая его сквозь сложенную из пальцев рамочку. Твоя мать решила, что ты можешь мне подойти и что позировать тебе понравится. Ты когда-нибудь раньше позировал? Это нелегко, может быть нудно и скучно. Кроме этого, мне еще нужно сделать Короля Матиуша -- это такой мальчик, который был королем в невообразимой Польше, им тоже ты можешь быть. Надо посмотреть, как мы с тобой поладим. Как насчет кофе? Ты его пьешь?
      -- Иногда. То есть -- да.
      Кофе! Гуннар обращается с ним как со взрослым, так не фиг портить такое отношение.
      -- Можешь раздеться, пока я кофе ставлю. Это совсем недолго.
      -- Всё? спросил Николай, немедленно пожалев, что спросил, расстегивая скаутский ремень из зеленой тканой тесьмы, расплываясь в самой своей чарующей и нахальной улыбке.
      -- Так и должно быть в камне -- в чем мама родила.
      Храбро подняв брови, Николай вывернулся из своих коротких джинсиков и опустился на колени развязать cпортивные тапки. Трусы и толстые белые носки он стянул вместе. За ними, через голову -- фуфайку.
      -- Два сахара? Вот настоящие сливки. Краснеть ты скоро перестанешь. Колени хорошие, пальцы на ногах -- тоже.
      -- Простите. Я и не думал, что краснею. А статуя будет такого же роста, как и я? Эй! Знаете, хороший у вас кофе.
      -- В натуральную величину, да. Повернись еще. Подними свободную руку и потянись. У тебя получится вовремя на сеансы приходить?
      -- Конечно. Почему нет? Я в самом деле не думал, что буду робеть. Голышом здорово. У меня дедушка с бабушкой, мамины мама и папа, -- кропоткинцы, и я сам своим штанам начальник. Предки у меня -- широких взглядов, терпимее некуда, нигде никакой колючей проволоки, добрые датские либералы -- даже чересчур суетливые. Понятно, да?
      Лукавая понимающая улыбка Гуннара.
      -- Сажай свою чашку, вот сюда, и встань на цыпочки, руки над головой. Ноги подальше, и ту, и другую. Торвальдсена мы сделать не сможем, Эрика Джилла пока -- тоже. Я -- что называется неоклассицист, реалист, оттуда и вырос. А что значит -- начальник своим штанам?
      -- Лицензированный дьяволенок, если верить Маме. Либеральная программа действий для того, чем мальчишки все равно занимаются, как Папа говорит. А кто такой Король Матиуш?
      -- Еще один герой из книжки -- одного польского доктора. На самом деле, работа будет такая: мальчишка несет знамя Матиуша. В один ужасный момент. Я тебе все расскажу, пока работать будем. И книжку можешь прочесть.
      Скосив глаза, Николай провел языком по пухлому подъему верхней губы. Пока мы работать будем.
      -- А у вас дети есть? Они наверное маленькие еще, чтобы позировать.
      -- Нет, и жены тоже нет, есть только Саманта, с которой ты познакомишься. Руки вытяни. Изогнись вправо. Придется, знаешь ли. Нормально, ты Ариэль.
      2
      Николай сидел на кучке своей одежды, наваленной на стуле. Перерыв на кофе.
      -- А почему Ариэль голый?
      -- Он был духом воздуха. Вроде ангела.
      Николай задумался, хлюпая кофе и подравнивая букетик крайней плоти.
      -- На ангелах много одежды. Библейской такой. Стин и Стоффер сегодня четкие, видели? Спорим, этот Ариэль, которого вы с меня копируете, только чистые мысли думал, и у него никогда не вставало, правильно? Такие Стин и Стоффер были, где Стин видит, как мартышки в зоопарке дрочат, и говорит: Вот тошнотина! и маме с папой вдруг хочется показать ему попугайчиков и туканов. Родители.
      -- Вот это лицо, сказал Гуннар, пробегая пальцами по своему слепку с бурделевского этюда Геракла. Моделью ему послужил Дуайен-Париго, солдафон. Поклонник физподоготовки. Бывало, приезжал к Бурделю на коне, с полной солдатской выкладкой.
      -- На опоссума похож, разве нет?
      Punktum, punktum,
      komma, streg!
      Sadan tegnes
      Nikolaj!
      Arme, ben,
      og mave stor.
      Sadan kom han
      til vor jord.(1)
      -- Погиб под Верденом. Когда ты свою пипиську вот так теребишь, Эдит к небу глаза закатывает. Она же из Христианских Братьев, с Фарер, знаешь? Хотя у меня как-то была девочка-натурщица, так она так же свободно с собой забавлялась, как ты, и так же плевала на условности, и Эдит довольно понравилось, проходя мимо, подглядывать в двери.
      -- А что такое Верден? Вы знаете Миккеля, рыжего такого пацана, он мой приятель, с неизлечимыми веснушками и зубками как у бурундука? Так его папа за то, чтобы он это каждый день делал. Говорит, что он от этого счастливее.
      -- Верден -- это была такая кошмарная битва в Первую Мировую войну. А папа Миккеля -- Ульф Тидсельфнаг? Перерыв окончен: к работе.
      -- А вы его знаете? Он книги печатает. К Миккелю здорово ходить: там, если мы у него в комнате сидим, можно все что угодно делать, и Миккель всегда дверь открывает в одной майке и спущенных носках. Его мама говорит, что если он вдруг превратится в идиота, никто и не заметит.
      -- О чистая невинная датская юность!
      Вопросительный взгляд.
      -- Дразня натурщиков, сказала Саманта, Гуннар завязывает отношения. Привыкнешь. А кроме этого, ты и сам его дразнить можешь. Гуннар все равно ревнивый.
      ШАЛАШ НА ДЕРЕВЕ
      -- Сколько лет этому Гуннару?
      -- У него был кролик, наверное бельгийский заяц, на выставке, и еще голая девчонка, которая одну ногу на другую положила и за лодыжку ее держала. Это он еще в Академии делал, а потом год прожил в Париже. Когда он в Академию поступил, ему было семнадцать, там четыре года, а Париж был всего пару лет назад, поэтому ему где-то двадцать четыре, ага-а? И в джинсах здоровенная балда.
      -- А девка там все время?
      -- О, нет, она очень деловая, Саманта эта. Приходит и уходит. И ночует много тоже, я думаю.
      4
      -- <Торс мальчика> Бранкузи -- вон там. Мой Ариэль должен быть таким же чистым, но чтобы там все вы были -- репрезентативные, как критики говорят, головорезы, вся банда вместе.
      Николай подтянул крайнюю плоть, чтобы удобнее прилегала.
      -- Токует и не токует, понимаете?
      -- Ляжки -- как у мальчика, а бедра такого же обхвата, как и грудь. Но дальше вот этого, в смысле стиля, пойти уже нельзя. У Годье, вот здесь, был гений своего века. Погиб в Первую Мировую, всего 24 года. Это его бюст поэта Паунда, а это его <Красная Танцовщица>.
      -- Я мозговитый -- у меня даже дома такая репутация. А Бранкузи с натурщика лепил, с какого-нибудь французского футболиста? По крайней мере, мог бы пупок ему вставить. У меня ведь останутся писька с яйцами как у Ариэля, правда?
      -- Шекспир бы на этом настаивал. Ему нравились хорошо придуманные мальчики, и природу он одобрял.
      -- Еще бы. А Бранкузи?
      -- О частной жизни Бранкузи ничего не известно. Мне кажется, он просто работал: пилил, полировал, скалывал. Сам себе готовил. У него была белая собака по кличке Поляр.
      -- Как бы Ариэль его работы выглядел?
      5
      Командир Николай Дуайен-Париго скакал на своем боевом коне Вашингтоне среди <пежо> и <ситроенов> к студии Антуана Бурделя. Привязав Вашингтона к счетчику автостоянки, он прошагал внутрь. Бурдель был в своем рабочем халате. Мальчик смешивал в ванне глину для лепки. Среди слепков греческих статуй в натуральную величину Николай Дуайен-Париго снял форму, один за другим передавая предметы почтительной, однако заливающейся румянцем консьержке: мундир с эполетами, шпагу, сапоги со шпорами, белоснежную сорочку, подтяжки, шерстяные носки, слегка отдающие лошадью, и теплое белье.
      Геракл с головой Аполлона.
      Густые курчавые волосы ковром покрывали его грудь. Член у него был таким же большим, как у его боевого коня, а яйца -- точно два апельсина в матерчатом мешочке. Жена его из-за них постоянно пребывала в счастливой прострации, равно как и несколько молоденьких актрис и танцовщиц. Он называл это пополнением личного состава полка на следующее поколение.
      Он принял у Бурделя длинный лук и встал в позу Геракла, истребляющего стимфалийских птиц.
      Впоследствии он будет играть в футбол и бороться с Калистом Дельма. Будет водить полк вдоль по улице под военный оркестр.
      -- А что такое стимфалийские птицы, Гуннар?
      -- Что-то греческое. Хватить дергать головой. Один из подвигов Геракла.
      6
      -- Скульптура должна быть глаголом, а не существительным. <Давид> -- это Джек-Покоритель Великанов, со струнами умеет, поэтому и на арфе может, и темный рок свой в волосах держит, но в его глазах он -- друг Джонатана, этого милого негодника из крабового племени, как сказала Грюндтвиг. Роден постоянно ошибался, лепя не просто существительные, а абстрактные существительные. Николай!
      -- Йо!
      -- Вообрази, что можешь ходить по ветрам со скоростью чуть меньше световой. В твоих пальцах на руках и ногах -- волшебная хитрость. Усталость неведома тебе как пчелке. Волшебник Просперо приказал тебе носиться по всему зачарованному острову и делать вещи, для других невозможные, но для тебя -пустяки. Тебе только что объяснили, что делать. Награда за твое послушание -свобода. Ты уже готов удрать.
      Слушая Просперо, локти назад, подбородок -- на плече, глаза и рот широко открыты перед решающим прыжком, полуобернувшись на цыпочках, -- и тут же столкнулся с Самантой, вошедшей в мастерскую. Хохот, сцепились в объятиях, чтобы не упасть.
      -- Ариэль смывается выполнять поручения Просперо.
      -- Еще раз повтори. На этот раз я лучше приготовлюсь тебя обнять.
      ШАЛАШ НА ДЕРЕВЕ
      Группа Корчака -- это тот польский врач, у которого был приют в варшавском гетто, еще когда засранцы-фашисты жгли всех евреев, и наступил день, когда немцы забрали всех детишек и Корчака, и еще женщину по имени Стефа и повезли убивать в Треблинку, и все они строем пошли по улицам к товарным вагонам. Я должен быть пацаном, который нес их флаг, флаг их республики, их приюта. Гуннар хочет, чтобы мы с тобой были двумя корешами в этой группе, чтобы за плечи друг друга обнимали. Гуннар тебе понравится. Он настоящий. У него не мошонка, а пара крупных гусиных яиц первого сорта, и хуй с гусиную шею, и его девчонка Саманта делает вид, что не сходит по нему с ума, в смысле все то время, когда он не трахает ее до исступления. Она тоже настоящая, и жутко достает меня. Подмигивает, когда я позирую, и лезет обниматься в перерывах, когда у меня разминка. Она пишет стихи и рисует плакаты, и носит значки про Свободу Женщине. Знает названия всех бабочек. На большой доске в студии у Гуннара есть список всего, о чем Корчак говорил своим сиротам каждую субботу или что зубрить заставлял, чтоб они учили всякие штуки, про всяких знаменитых людей, типа Грегора Менделя и Фабра, который жуков ловил, про добро и зло, как долг свой выполнять, про окружающую среду, про то, как справиться с одиночеством, и что такое секс, и Саманта заставляет меня записывать то, что она называет моими реакциями и идеями, а Гуннар их тоже должен записывать, и все это на доску вешается.
      ЖЕЛТИЗНА ВРЕМЕНИ
      В своем римском садике Бертель Торвальдсен сидел и читал Анакреона. Под сенью фигового дерева стояла корзинка с балканскими дынями, газированным соком и стручковой фасолью -- девушка прямо из Шекспира доставила ее, а повариха Серафина вскоре должна была унести на кухню. Он уже выпил целый калебас колодезной воды, привезенный из деревни в глиняном кувшине. Вода отдавала и тыквой, и глиной, и земными глубинами. Пейзаж Йохана Томаса Лундби с датским лугом висел в его гостиной. Лежали письма из Копенгагена, Парижа, Эдинбурга. На его горке с греческими, римскими и византийскими монетами стояли в желтом кувшине ветви олеандра.
      9
      -- Доброе утро, подросток. Похоже, в тебе покуролесили и выспались. Хорошо, что по субботам ты можешь приходить пораньше.
      -- А кофе еще остался? Только я лег, как пришло время вставать.
      -- Должен ли я задавать умные вопросы или оставить твою частную жизнь твоей частностью?
      Глубокомысленная ухмылка.
      -- Ты, наверное, не захочешь знать. Миккель -- маньяк, а я -- его подмастерье.
      -- А что если мы немножко посидим на солнышке, попьем кофе, во дворе? Можешь заголиться до трусиков. Воздух прохладный, солнышко теплое, кругом розы и штокрозы, лаванда и шалфей, это хорошо мозги из паутины выпутывает.
      -- Ух, здорово.
      -- Апельсиновый сок и венскую булку тоже?
      -- Все лучше и лучше. Гуннар, вот ты -- взрослый лютеранин и все такое, но ты еще и мой кореш, ведь правда же, потому что трусы, которые на мне, они Миккеля, или мои, которыми мы с Миккелем когда-то поменялись. Мама заставляет меня надевать сюда снежно-белые, будто я к врачу иду, но поскольку я ночевал у Миккеля, ты же понимаешь, к чему я.
      -- Тебе неловко или ты хвастаешься? Все это для моего злого слуха выглядит весьма изобретательно и по-товарищески.
      -- Весело. Пускай Саманта нос зажмет. А почему злого?
      -- Зло -- это, как говорят, пустота там, где могло быть добро. Природа не терпит пустоты. Следовательно, природа не терпит и исключает из себя зло. Грюндтвигова логика, что скажешь? Дружба с Миккелем -- это добрая прочная природа.
      -- Ты думаешь?
      -- Я знаю.
      Долгое молчание.
      -- Природа добрая.
      -- А какой ей еще быть?
      10
      Машина времени, Г.Дж.Уэллса, усовершенствованная Альфредом Жарри, сделана из латуни, орехового дерева и хрома, а табличка изготовителя -- эмалью по жести. Рычаги, циферблаты, гироскоп -- все настоящее. Николай, уже постарше, -- в бронзе, он пилот. Элегантный эдвардианский костюм, кашне и кепка велосипедиста задом наперед.
      11
      Девчонка Саманта похожа на Модильяни на той большой пробковой доске объявлений, куда можно втыкать кнопки, и где висят сорок с гаком открыток, записок, писем, билетиков в парижское метро и фотографий, образуя коллаж, который Николай изучает, раздеваясь и одеваясь всякий раз.
      -- Его мама, да, ответил он на вопрос Саманты, больше того, выложила ему все своим лукавым голосом.
      -- Я знаю, какие мамы бывают, сказала Саманта, соблазнительно улыбаясь.
      -- Этому Гуннару, который был у кого-то в гостях, где и она была, лысые башковитые люди из университета, понадобился симпатичный мальчишка -позировать для статуи в чем мама родила, которую ему заказало Общество Георга Брандеса, Ариэль называется, из пьесы Вильгельма Шекспира, и она сказала, что у нее есть сынок-сорванец.
      -- Чуткий мальчуган, могу себе вообразить, сказала она.
      Ухмылка понимания из самой середины смятой футбольной фуфайки, стягиваемой через голову.
      -- Который только-только из хорошенького становится симпатичным.
      -- И превращается в красавца-подростка, который, проницательно догадавшись, мгновенно увидел в гонораре натурщика скейтборды рюкзаки неприличные комиксы и отвратительные граммофонные пластинки.
      На одном колене, развязывает шнурки.
      -- Ха. А как насчет партитуры первой партиты Баха, новых струн к скрипке и новых трусиков, видишь?
      Гуннар с заточенными резцами.
      -- Я тут знакомлюсь, произнесла Саманта, с этим вот датским ангелочком с совершенно неангельскими водопроводными аксессуарами.
      -- А ангелы писяют? Они вообще хоть кислородом дышат?
      -- В Писании все они -- мужчины, я полагаю. Только не ебутся, поскольку каждый -- единственный представитель уникального биологического вида, а виды не скрещиваются.
      -- Какое тоскливое место, эти небеса.
      -- Я не вид, сказал Николай. Гуннар, а ты делал вот этого мужика в наручниках на фотке?
      -- Это Мартин Лютер Кинг. Стоит в церковном садике в Ютландии, как из Аархуса выезжать.
      ПОНИ НА ОСТРОВЕ ФИН
      Рассекая на пони голышом по лугу, красному от маков, сладостным июньским днем, точно Карл Нильсен в Остерпорте (о котором кряквы судачили с зеленоногими куропатками: О большое о шести ногах), Николай глотал весенний воздух будто индеец-пони, и в ложбинах выискивал бизонов, а в облаках -орлов.
      -- Потише, сказал Гуннар. Может, передохнешь?
      -- Он уже далеко ускакал, откликнулась Саманта. Я по глазам вижу.
      -- Что? спросил Николай.
      -- Николай редко здесь бывает. Приезжает такой деловой, сразу штаны долой, встал в позу и нет его -- уже отправился, как Стин, драться с фашистами вместе с Бандой Черчилля или в своем космическом отсеке летит сквозь фосфоресцирующую межпланетную пыль к галактикам, сплошь заросшим лесами сельдерея и ползучей красной слизью.
      13
      Сеанс рисования, Гуннар напряженно-внимателен, Николай скучает, терпит, ведет себя хорошо.
      -- Почему взрослые такие тупые?
      -- Те, кто, по твоим словам, тупы, друг Николай, всегда были такими. И детьми они тупыми были.
      Николай задумался. Тишина состояла из пчел, скрипичного пассажа виртуозной лени, плотной недвижности.
      -- С другой стороны, ты несколько прав. Умненькие детки действительно вырастают и становятся тупыми. Знать бы, почему. Загадка столетия: разумные дети превращаются в подростковое быдло, которое взрослеет до напыщенных тупиц. Почему, вот вопрос.
      -- Это вопрос с подвохом?
      -- В тридцать четыре года Бранкузи хватило живости, чтобы начать быть Бранкузи.
      -- Ты со мной разговариваешь так, будто я уже взрослый.
      -- А тебе бы как хотелось -- как с полудурком?
      -- Только некоторые взрослые -- ублюдки. Большинство. Ты нормальный, Гуннар.
      -- Спасибо.
      -- Расскажи мне еще про Корчака, и республику детей, и про Польшу.
      14
      -- Там луговина, постепенно переходящая в болото с тростником, а потом начинаются песчаные берега, которые спускаются к холодной мокрой Балтике, за Хеллерупом, можем поехать на поезде, хочешь съездить? Весь покроешься медовым загаром.
      -- Прямо сейчас?
      -- Мне это только в голову пришло, значит, поехали.
      Их локомотив назывался Нильс Бор.
      -- Если ты придумал эту дружескую экскурсию, как ты ее называешь, когда я пришел позировать, то почему у Эдит термос и закуска в в сумке приготовлена?
      -- Это все твои штаны, Николай. Так любезно тебя обтягивают.
      Ухмыляется, чертики в глазах, а взгляд задумчивый.
      -- Там запас вот на столько, а Мама потом еще убрала в промежности. Так мой мышонок прикольнее упакован. Если твой вопрос означает, сама ли она это придумала, то нет. Она так хорошо шьет, что сделала все за минуту, да еще и насвистывала значительно, пока на машинке строчила. Когда отдавала -- сухо кашлянула, но ни слова не сказала. Все-таки как вышло, что Эдит знала, что ты на болота эти собираешься?
      -- Луговина -- сплошная зеленейшая трава и миллион диких цветов, а у подножия -- белая полоса. И болото впридачу, с поганками и кряквами.
      -- Как получилось, что Эдит знала, что ты едешь в этот комариный рай?
      -- Ясновидение. На Фарерах у них это запросто.
      В глазах чертики, взгляд глупый.
      Хеллеруп, задворки, переулок, поле, луговина, полого спускающаяся к пляжу.
      -- Планшет для рисования, карандаши, бутяброды, очки от солнца, описывал Николай содержимое холщовой сумки. А что в термосе?
      -- Я знаю одну славную пару, друг от друга просто рук оторвать не могут, они живут вон в том доме, который мы прошли, в лабиринте заборчиков из ящиков. Они сейчас, бедняжки, в Соединенных Штатах на какой-то конференции по экономике коров. Это их собственность, поэтому можно располагаться как дома.
      Пытливый взглядик на Гуннара, нос морщится, уголки губ задумчиво поджимаются.
      -- Тема луга постоянно всплывает у Рембо. У него это образ мира после потопа. Мир заново -- после того, как утонет. Шекспир тоже среди лугов вырос, деревенский мальчуган.
      -- Рембо.
      -- Он называл их клавесином. Клавесин лугов.
      -- Мне нравится, когда ты болтаешь, Гуннар. Давай еще про Рембо.
      -- Только никаких трусиков.
      -- Тут одна проблема, по опыту знаю, с ушитыми и сокращенными штанами, их через кроссовки стягивать неудобно.
      -- Если бы кроссовки у тебя не были с линкор каждая, а носки толстые, как полотенца, то шанс бы у тебя был.
      -- Взрослые, ебвашумать, такие утомительные, знаешь? Вот кто эти шнурки завязывал? только не я. Носки и пятки на этих носках синеют, видишь?
      -- Взрослые знают, что ты должен снимать обувь перед тем, как снимать штаны. Рембо был французским поэтом, вероятно -- величайшим в наше время. Бросил писать в 18 лет, стал бродягой.
      -- Скорей бы у меня уж волосы выросли на ногах и по верху пальцев, как у тебя. Саманту это с ума сводит, могу себе представить.
      Верхняя губа вздернута, Торвальдсен, взгляд пригас.
      -- Какие пестренькие трусы -- то, что от них осталось, то есть. Прочти мне какой-нибудь стих этого Рембо.
      -- Подарок Саманты. А подарки нужно носить.
      O saisons, o chateaux,
      Quelle ame est sans defauts?
      O saisons, o chateaux,
      J'ai fait la magique etide
      Du bonheur, que nul n'elude.(2)
      -- Эй! Ты прекрасен, Гуннар. У тебя всегда такие большие плечи были под свитером и замызганные джинсы, и башмаки сорок четвертого размера, а под ними ты просто олимпийский ныряльщик.
      Груш и яблок
      Не достать,
      А у тебя
      Трусы видать.
      О весна, правильно? О дворец. И что-то насчет чудесного счастья, да? Здоровское солнце. Я уже чувствую, как покрываюсь медовым загаром.
      -- Чья душа без пятна? Я чудесно изучаю счастье, или изучаю чудеса счастья. Давай поглядим на болото.
      -- Поменяться бы с тобой письками. Теперь я вижу, почему у Саманты слюнки текут, когда она на тебя смотрит. А почему ты ее с собой не взял?
      -- Двое мужчин в костюмах Адама свободны от электричества, заряжающего воздух, когда с ними Ева.
      -- Я бы стал идиотом, если б у меня было такое же устройство.
      -- Вырастет, если пахту пить будешь, есть шпинат и прилежно с ним играть.
      O vive lui, chaque foi
      Que chante le coq gaulois.(3)
      -- В болотной траве есть гнезда, поганок или крякв. Всякий раз, когда галльский петушок кукарекает: кокадуддл, кокадуддл, кокадуддл-ду.
      -- Пусть счастье расцветает всякий раз, когда кукарекает петух. Сколько раз рисовали тебя в прошлом веке -- обнаженного мальчика на берегу океана: Педер Крёйер, Карл Ларссон, Анна Арчер, все эти мастера оттенков. Финн Магнус Энкелл. Хаммерсхёй был их Вермеером. У Нексё есть очаровательная история о голеньких воробушках на берегу, где-то неподалеку отсюда.
      Бесовский танец на сияющей плоскости песка.
      -- С чего бы вдруг?
      -- Символизм, идеализм, Уолт Уитман, прошлое Средиземноморья, надежда, красота предмета изображения. Торвальдсен, датское сердце.
      -- А Эдит стручков гороховых положила?
      Пальцы щелкают по комарам, мошкаре, гнусу.
      -- Ницше и Георг Брандес. Можно сходить посмотреть.
      -- Эй!
      -- Подымайся.
      -- Я слишком большой, чтоб на закорках ездить, что скажешь?
      -- На плечи залезай.
      -- Хо!
      -- Хо!
      -- А в термосе холодное молоко. Эдит решила, что для подрастающего датского организма это единственное подходящее питье.
      Пальцы ерошат Гуннару волосы.
      -- Я так и думал, что ты глупить начнешь.
      Ноги вытянуты, Гуннар придерживает за лодыжки, а Николай перегибается заглянуть ему в глаза вверх тормашками.
      -- Лови! сказал Николай, сгибаясь и переваливаясь на руки Гуннару вялым мешком, хохоча.
      -- Заройся в эту сумку и посмотри, что Эдит называет пикником. Следует ли мне обратить внимание, хоть и дружелюбное, на жителя ушитых штанишек, уже направленного к небесам?
      Очи долу, притворное изумление.
      -- У меня, наверное, встает, когда я счастлив. Бутяброды в вощеной бумаге. Бананы. Яйца, венские булочки с изюмом и орешками.
      Загорело-розовые, и стебелек, и луковица, мошонка круглая и тугая.
      Глупая ухмылка, счастливые глаза.
      -- Он подымается и покачивается, когда ты позируешь. Для твоего возраста соображает он довольно самостоятельно.
      -- А твой что, нет? У него, к тому, еще иногда и мое соображалово.
      -- Крайняя плоть назад соскальзывает, надеюсь? У некоторых нет.
      Плоть оттягивается с еле лиловатой головки готовой рукой.
      -- А почему у некоторых нет?
      -- А почему у некоторых людей на ногах между пальцами перепонки и на руках по шесть пальцев? Природа чертовски много вкладывает в конструирование тела. Над твоим она очень хорошо потрудилась.
      -- Этот бутик -- сельский паштет, воняет носками из спортзала, которые две недели летом носили, и грюйер. А этот -- с ветчиной, майонезом и оливками.
      -- По одному каждого. Фарерские острова не одобряют принципа выбора по религиозным соображениям, наверное.
      Николай среди луговых цветов, сначала жует венскую булочку.
      -- Потом банан, потом бутяброд.
      -- Ты в свободной стране.
      -- Вон там, наверху, замазанные голубым, что бы ты себе ни думал, -звезды, так много, что не сосчитать, в бескрайнем пространстве, а воздух принадлежит только нашей планете, и мы сейчас на дне этого воздуха, на лугу в Дании, поросшем дикими цветами, кишащем муравьями, микробами, червяками и травой, а под нами -- слои мела и глины, и твердая скала, уходящая незнамо куда, но куда бы она ни уходила, доходит до центра, и начинается другая половина симметрии -- наружу, на другую сторону мира, напротив нас, куда-то между Новой Зеландией и Землей Короля Эдуарда VII в Антарктике, где гондолы мычащих китов и айсберги с пингвинами, что торчат повсюду и треплются друг с другом, где <Наутилус> с Капитаном Немо, который играет на органе Букстехуде(4), величественные до-минорные аккорды, дрожью отзывающиеся в медузах и доносящиеся до нас, да еще, быть может, до мух-подёнок и кузнечиков, и вот они мы -- Гуннар Рунг, сачкующий от своего зубила, которым высекает из камня Ариэля, и Николай Бьерг, двенадцатилетний лютеранин со своим петухом на стреме.