Наби Даули
      Жил-был на свете человек
      Рассказ
      Перевод с татарского М.Рафикова.
      В книгу известного татарского писателя Наби Даули "Между жизнью и смертью" вошли одноименная повесть и рассказ "Жил-был на свете человек".
      Повесть посвящена советским патриотам, боровшимся в застенках фашистских концлагерей. Произведения Наби Даули во многом автобиографичны, автор испытал на себе ужасы фашистского плена. Благодаря личному мужеству, стойкости товарищей, интернациональной дружбе ему удалось выжить.
      Шел год сорок пятый...
      Февральский ветер взвивает вихри. Затихнет на мгновенье и снова со свистом погонит по полю стада снега. Холод пронизывает до костей. В другие времена люди сидели бы преспокойно дома, наслаждались теплом, изредка поглядывая за окно. Где уж там пускаться в такую дальнюю дорогу!
      А тут, впрягшись в санки, идет целая вереница! - с трудом перебирают ногами посреди бескрайней белой степи. Шаги тяжелые, а на сердце боль и горе. Не до разговоров...
      Это сельчане возвращаются домой из города. Им еще шагать да шагать! Телеграфные столбы, выстроившиеся вдоль большака, кажется, пересчитывают их, провожая дальше с немым сочувствием. Кругом - буйство снежной стихии. А люди все бредут, бредут...
      Санки не пусты. Тянут с натугой, припадая к земле. Такая холодина, а на лбу - испарина. Чего только нет в их возках! Ношеные платья, старые пальто, шали, платки, кое-какие отрезы, а то и кусок мыла, узелок соли, пачечки чаю, коробок спичек и еще всякая всячина из домашней утвари.
      Изголодался город. За каких-то четыре-пять фунтов масла отдает когда-то береженый выходной костюм. Надевай, носи, форси! За три фунтика муки можно приобрести модельные туфельки либо платье. За мешок картошки - пальто с лисьим воротником. Пожалуйста! И никого это не удивляет. Бери, примеривай, носи на здоровье: теперь оно твое.
      А что до соли, чаю, мыла, то, душа моя, не слишком-то разживешься. Побегай-ка сперва с улицы на улицу, постучи в двери, может, и нападешь на кого... Да и то еще придется поторговаться. В таких вещах город и сам нуждается. И все же нет-нет да и случается, что повезет. Увидит горожанка жирную баранинку - раскошелится, раскопает и чаек и сахарок... А то еще и коробочку-другую спичек поднесет в придачу... Вот это, считай, повезло!
      Завладеет деревенский житель такой добычей - и уже на седьмых небесах! "Живем!" - думает он обрадованно. Только радость-то не долгая. Тяжелые думки опять лезут в голову: "Так-то оно так, - ворчит он себе под нос. - А дальше что на чего будем менять?"
      Городской человек, понятно, тоже рад. Мясо, масло, картофель что-нибудь да значит! Но и он со вздохом думает: "Ладно уж, хоть нынче живы будем... Ну, а потом? Потом-то как?.." Что променял, того больше уже не вернуть... Что поделаешь? Таковы времена!
      Вот такие житейские заботы и хлопоты изводят и деревню, и город. А война все еще полыхает. Правда, орудия гремят уже где-то за пределами родных границ. Все теснее смыкается огненное кольцо вокруг вражьего логова. Но никто еще не знает, когда наконец-то закончится война. Исстрадались люди.
      Дорога долга, ох как долга! Вереница пеших возчиков проходит через села, деревни и понемногу редеет. В каждой деревне кто-то молча сворачивает с большака, втаскивает санки в свой двор, а тут уж его заждались.
      А караван продолжает свой путь дальше. А метель знай себе метет, свищет...
      Среди путников все больше женщин да подростков. Есть и пожилые. Один из таких - Халим-абзый. Он обычно возглавляет караван. Спутники при случае похваливают его:
      - Ой, Халим-абзый, какой же ты у нас молодчина!..
      - У него ведь и сани-то что твои дровни. Хоть конягу запрягай.
      - Не говори. А тянет, хоть бы что...
      - За ним погонишься - быстро язык высунешь, - так подшучивают над ним односельчане.
      В их словах, конечно, была и доля правды. На здоровье Халим-абзый вообще-то не жаловался.
      - А с чего ему жаловаться, - подпускали шпильку иные. - Что он, мытарился больно по белу свету или нужду какую видал? В шахту, что ли, спускался, породой его давило? Да он всю жизнь только и знал, что у жены под боком греться...
      И то правда, Халим, можно сказать, никогда никуда не отлучался от своего дома. Впрочем, нет, как-то раз, правда давным-давно, съездил в волостное управление. Комиссовался в солдаты. Только не взяли парня: не подошел по зрению. Потом так на всю жизнь и прирос к своей деревне, точно клеверок к родной землице.
      А насчет нужды - неправы люди. Ох, ошибаются! И Халим-абзый хлебнул ее, не приведи аллах. Чего только не перевидела, не пережила деревня на его-то веку! Все было - и нищета, и голод, и позор, и унижения... Бедность полновластной хозяйкой восседала в почетном углу его жалкой лачуги и из рук вырывала насущный кусок.
      А в год коллективизации, как только записался Халим в колхоз, в первую же ночь пустили на его избенку "красного петуха". Пламя в один миг слизнуло немудрящее деревянно-соломенное хозяйство вместе с плетневой изгородью. Так и не узнали, чьих рук это было дело. Только потом не раз доходило до слуха Халима: "Вот так-то оно бывает... Это тебе "первый подарок" за вступление в колхоз. Дома лишился, теперь береги головушку..." Может, и на самого бы замахнулись, ладно - быстро окоротили руки кулакам да подкулачникам. Колхоз встал на ноги.
      Мало ли чего еще пережила деревня! А тот тяжелый год, когда суховей выжег все поля и луга? Черной бедой накатился голод. Сколько народу покинуло тогда сельские места... А Халим со своей женой хоть и ел лебеду, а от родного аула - ни на шаг.
      Так и жили. Годы брали свое. Перед самой Великой Отечественной умерла жена. Детей у них не было. И остался Халим вдовцом, один как перст. И с того дня вдруг постарел сразу, прямо на глазах сдал. И когда успел поседеть, когда ссутулился?.. Вот что значит жизнь! Соседи молча жалели его, сочувствовали. Со временем стали называть уважительно: Халим-бабай. Дедушка, значит. Жалким старичком тоже называли. Однако он еще не был таким уж жалким.
      Потихоньку продолжал Халим-абзый ухаживать за лошадьми на конном дворе. Но и тут судьба обошлась с ним не слишком ласково. Как собственных детей, пестовал он резвых молодых коней... А их вдруг откомиссовали, забрали на войну. Сельчане, бывало, плакали горькими слезами, провожая своих сыновей на войну. Придет с фронта письмо - не нарадуются. А что оставалось делать старому Халиму? Его кони - тоже на фронте! Кто о них ему сообщит, кто от них весточку пришлет? Живая тварь, она ведь тоже как преданный друг, как попутчик в жизни. А лошадь - тем более. Она же только разговаривать не умеет. А все понимает - и слово, и ласку. Глянет своими красивыми глазами, улыбнется. Будто благодарит.
      Тяжелые, бессонные ночи напролет думал Халим-абзый про своих гривастых питомцев. И где теперь его Сокол? Пушку ли тащит в упряжке или, может, издыхает от ран... А та, веселая озорница Звездочка? До чего хитра была, чертовка! Подойди к ней с хомутом в руках - опустит голову, глянет на тебя эдак мягко, умоляюще, мол, ах, пожалел бы ты меня, не запрягал бы сегодня, неможется мне... А что теперь с той Молнией? Ну и горячий был конек. Не успеешь поднести хомут, он уже голову просунул. А ну, мол, давай, куда тебя прокатить с ветерком?.. В оглобли входит - аж приплясывает. А уж запряг держи вожжи крепче! Как встрепенется, мотнет шелковистой гривой, взыграет всем своим изящным телом и птицей устремится вперед. Одно слово - Молния! Этого и смерть не возьмет. Надо попросить после войны, чтобы дали нам с ним повидаться. Да самому комиссару можно написать, чтобы вернули обратно нашего солдата в родной колхоз. А что? Могут и вернуть. Вернут!..
      О аллах, кто же думал, что эта кровавая страда затянется так надолго! Старый Халим, вот он, возвращается из города. Что-то порядочно приотстал от своих спутников...
      Как же оно началось-то, это хождение в город?
      Как-то однажды завернули к Халиму на дом женщины. Может, вспомнили про почтенного односельчанина, решили проведать, узнать, как поживает, дни коротает. Холодно, неуютно было в доме у старика. Откуда они могут быть у одинокого, уют да радость? Без хозяйки дом - сирота! Тем более в войну. Топить нечем, с едой перебивается кое-как, а про одежду да обувь и мечтать не приходится.
      Хозяин был занят делом: ладил новенькие санки. В эту зиму он их наделал уйму. Тому за деньги продаст, другому - в обмен на что-нибудь. Сироткам, малышам соседей, павших на войне, и за так преподнесет. Мол, может, добром отплатишь, когда в мужики вымахнешь... Мастер он был не ахти какой, а все же умение пригодилось...
      Увидев в дверях неожиданных гостей, Халим было растерялся. "Уж не весть ли какую черную несут?" - екнуло сердце. Но на лицах у женщин ничего такого не увидел.
      Сперва, ясное дело, поговорили о радостных делах на фронте. Все они уже знали, как, спотыкаясь, падает фашистская нечисть, отступая под ударами наших войск. Но все равно приятно было каждому еще раз поговорить об этом. Громко, весело раздавались голоса женщин в доме Халима, наперебой высказывали они свою сладчайшую надежду: "Уж немного остается терпеть..." Ах, эти женщины, ах, эти милые душеньки, умеют же они, позабыв свои горькие страдания, рассмеяться светло и приветливо, а заодно и тебя одарить радостью, и ты хоть на минуту, да счастлив возле них!
      Старик взбодрился духом.
      - Вот я и думаю, то ли уж самому дабравульно пойти на фронт, исколошматить фашиста вконец! - возвысил он голос, по-солдатски, этаким орлом выступая в середину избы.
      Гостьи озорно расхохотались. А одна возьми да и скажи:
      - А что? Разве ты не сгодился бы в солдаты? Еще как! Стройный, крепкий, руки-ноги что надо. Но, Халим-абзый, там, на фронте-то, солдат и без тебя хватает. Как-нибудь сами справятся с проклятым фашистом. Чтоб поумней был, в чужой огород нос не совал.
      - И то правда, доченька, - сказал старик в ответ. - Дай аллах помощи нашим львам.
      Старик хотел сказать еще что-то, но другая гостья неожиданно переменила тему разговора.
      - А мы ведь, Халим-абзый, к тебе по делу.
      - Хе, вот как. Что же это за дело? Давай-ка выкладывай, послушаем...
      - Ты вот делаешь да делаешь эти свои санки. А не собираешься ли сам с ними в город пройтись? Вот что мы хотели спросить у тебя.
      - Нет, доченьки, не собираюсь, - сразу твердо ответил хозяин. - Что я там позабыл? Нет, милые мои, на пустых-то санях только с горки катаются...
      Женщины и сами понимали: откуда же они у старика, молоко, мясо, масло да сливки? Ни коровы во дворе, ни козы. Курочки снесутся раз в три дня, да и те теряют яички-то черт знает где...
      - А ты не беспокойся, ноги твои, а кладь - наша. Мы тебя не обидим. Халим-абзый, может, рискнешь, а? - вступила в разговор другая. Перегружать тебя не станем. Ну, масла немного, яичек, тушку-другую гуся - вот в все.
      И третья подхватила разговор очень ловко:
      - То на фронт хотел дабравульцем, то уж и в город ему не хочется. Да что тебе стоит! Туда сто верст, обратно сто. Пошел - вернулся, и дело с концом!
      Хватился хозяин, да уж поздно. Ах хитруньи! Ну и хитруньи... Впал старик в раздумье: послушаться их или не послушаться?.. И самого себя обругал: "Дурак старый. Дабравульно хотел на войну... вот болтун. Иди уж теперь, делать нечего, раз ноги зачесались..."
      Женщины переглянулись, ожидая ответа. Знали они: есть еще одно слабое место у Халима - всю жизнь страшно любил он детей. И те прямо-таки льнули к нему. Одна из женщин с одного слова попала прямо в точку:
      - Детей там много, в городе-то, осиротевших, эвакуированные...
      - Да, да, - тотчас догадалась поддержать ее другая. - Они же, милые мои, молока да масла, поди, еще и в глаза-то не видали...
      Вот это и решило все.
      - Ладно, доченьки, - махнул рукой старик. - Ваша взяла! Готовьте свой груз, даст бог, дня через два выйдем в путь.
      - Вот это по-солдатски, спасибо тебе, Халим-абзый!.. - довольно заворковали женщины.
      Да, такие были времена! Жизнь держалась на женщинах. Все дела, все заботы пали на их хрупкие плечи. Потери, горе, заботы и печали - все принимали они на себя. Выражаясь языком тех дней, сами они были за командиров, сами же и за солдат. Малейшая посторонняя помощь была несказанно дорога. А старый Халим, так тот даже в санки впрягся, подался в город. Сто верст туда, сто обратно. Легко сказать!..
      По правде говоря, старик не слишком-то верил в удачу. "Ладно уж, попробуем, - думал он про себя, - вернусь домой живехоньким, там видно будет..."
      За трое суток добрался Халим-абзый до города. Не успел ступить на улицу, люди из первых же домов сразу высыпали, остановили, разобрали все нарасхват... Старик не торговался. Что просили, то и давал: "Вот маслице, вот яички, курочка, гусь - берите, берите..." Что совали в руки, то и забирал.
      И сам не заметил, как быстро разделался. Вещей набралось полны санки. Зачем же ему теперь переться дальше в город? Повернул обратно - и домой.
      Не прошло и недели, он уже был дома. Разговоры пошли по деревне! Вот тебе и старик. Целый воз городской одежды приволок! Стали хвалить-нахваливать, мол, да настоящий же он человек, за что взялся, то и сделал...
      Заходит Халим-абзый к себе домой, а у него с полов до потолка все выскоблено-вымыто, печь побелена-натоплена. И сразу, пожалуйста, в баньку с дороги-то. Мясным супом-лапшой угостили. И спал старый Халим в ту ночь в тепле и чистоте, беспробудно и сладко, как младенец. Ах, эти женщины, умеют же согреть твою жизнь, будто само солнышко. Запечалишься - утешат. Милые, как хорошо, что вы есть на свете!..
      На другой же день ранней ранью уже заявилась к Халиму на дом Мудирь-апа. Настоящее ее имя на деревне давно призабылось, а Мудирь-апа было ее прозвище. Тетя-Заведующая, стало быть. Прошла она в свое время какие-то там курсы-мурсы, заведовала клубом, библиотекой. И нигде никакого толку от нее не было. Потом назначили ее заведовать молочнотоварной фермой. Но и тут дело не очень-то подвинулось. Но Мудирь-апа оказалась женщиной решительной и оборотистой. Не долго раздумывая, взяла да уехала в город. А годика через два вернулась с муженьком на деревянной ноге. И совсем отошла от колхозных дел: "У меня на руках муж-инвалид!" - и баста. Всю землю возле дома и на задах пустила под всякие овощи, огородилась высоким забором и посадила на цепь огромную злую собаку. Замкнулась ото всех и целиком переключилась на личную жизнь: "Я вас не знаю, не вижу, и вы - меня!.."
      Старый Халим даже рот раскрыл от удивления, увидев у себя Мудирь-апу. Каким это недобрым ветром занесло ее? Отложил в сторону лапти, что было начал плести, нехотя поднялся со своего чурбана.
      Мудирь-апа первым делом выхватила из-под шали какую-то жестяную кастрюльку и со стуком поставила ее на стол.
      - Вот! - самоуверенно затараторила она. - Сегодня ведь пятница, божий день. Милостыньку тебе принесла. Такие вкусные ватрушки с картошкой, на масле! Поешь-ка, Халим-абзый, пока горяченькие. - И не преминула добавить: Небось всевышний смилостивится...
      Хозяин насторожился. Неспроста же она языком кружева вяжет! Тем более с милостыней припожаловала...
      - Зря ты, доченька, утруждаешь себя... Как тебя звать-то? Гульсабира, кажется... Не слишком ли это жирно будет? Там на фронте бойня идет, кровь льется, а мы тут - утробу услаждать?.. Некрасиво вроде получается...
      - С чего это ты взял - некрасиво?.. Что нам тут, голодать, что ли, если там без конца воюют? Давай-ка ешь, такие вкусные яства тебе, поди, и старуха твоя не пекла...
      Лицо старика тотчас посуровело, глаза сощурились, губы задрожали.
      - Не смей задевать покойницу! Говори, зачем пришла, если по делу!
      - Да ты не ерепенься, Халим-агай, больно-то, уж и пошутить нельзя...
      Мудирь-апа, понятно, хватилась исправлять свою оплошность, но уже было поздно. Теперь ей оставалось одно - убраться восвояси. Все знали: старый Халим не выносил даже шутливых замечаний насчет своей покойной жены и был неумолим, хоть ползай у ног его, вымаливая прощение. Ляпнул не то - забудь дорогу к его дому!
      Но настырная Мудирь-апа знала свое.
      - Дело-то у меня к тебе, Халим-абзый, не очень большое, - переменила она тон. - Уж я тебя не обижу. Слава аллаху, не колхозом живу! Хватает у меня всего - и поесть, и приодеться...
      - Странно же, однако, - перебил ее старик. - У такой богачки да ко мне дело... - Он сел опять на свой чурбан и снова принялся за лапти. - Говори, послушаем...
      - Да ведь не зря ты вот лапти-то плетешь, в дорогу, видно, опять готовишься?..
      - Допустим...
      - И просьба-то невелика. Барашка я прирезала на той неделе и вот думаю: отвезешь, может, тушку в город? Говорят, там машиной швейной можно разжиться. Сговорить бы дело, пока война не кончилась. Пора-то больно подходящая. Тушка баранины - была не была!
      В избе установилась напряженная тишина. Будто язык отнялся у Халим-абзыя. Но он должен был что-то сказать. Пристыдить? Но не находил слов...
      Раздраженный, он быстро встал, схватил со стола жестяную посуду и сунул ее обратно хозяйке в руки. Выпил из ведра полный ковш холодной воды, и лишь тогда у него развязался язык.
      - Забери милостыньку, пса своего угостишь, - выкрикнул резко и, распахнув дверь, указал гостье на порог. - Я тебе не спекулянт, не по адресу пришла! В этом доме живет Халим Хайдаров! А ты забыла, Мудирь-апа... выкрикнул он ей вслед ее прозвище.
      Прихлопнув дверь, он еще долго продолжал ворчать себе в усы:
      - Фу, паразитка! Смотри-ка ты, что удумала: время, видишь ли, для нее приспело подходящее. Обжулить ей надо честных людей. Так и обжулила бы!.. Будто не знает, что люди от сердца отрывают свои последние вещи. Знает же, еще как знает! Чтоб подавилась своими ватрушками...
      Через две недели старик снова снарядился в путь. Женщины проводили его до самой столбовой дороги.
      - Доброго пути! Благополучно тебе вернуться, Халим-абзый! - проговорили ему вслед. И слезинку, ясное дело, смахнули уголочком платка. Надеются, сочувствуют, верят...
      Хоть бы что случилось! Ровно через неделю старый Халим-абзый был дома опять. Огромный тюк на санках был увязан под гнет. И пошел старик по деревне разносить женщинам каждой ее заказ, а в придачу давал еще по кукле, по игрушке...
      - А это бесплатно, - говорил весело, с доброй улыбкой. - Пусть малышня повеселится!..
      - Так бесплатно и надавали? - удивлялись хозяйки.
      - Да, да, просто так, от доброй души. Ты думаешь, горожане буржуи, что ли, какие-нибудь? У них тоже сердце есть. Скажи им слово искреннее - у них уже и слезы на глазах... Я им это: мол, сестрички родненькие, может, есть у вас какие куклы, игрушки завалящие, обрадуйте наших деток. Скучают они. Не успел я это проговорить, гляжу, они уже охапками тащат... Чего только нет! "Бери, бери! - смеются. - Пускай забавляются!.."
      Были на деревне и другие, кто совершал вылазки в город. Только те - все тишком да молчком. Пустятся в путь - не увидишь их и не услышишь, обратно тоже... А Халим вернется из города, будто целый праздник привезет на своих санках. А детишки - кто бегает по улице, в свистульку свистит, кто лады на старенькой гармошке перебирает, а девочки в куклы забавляются.
      Вот снова тянет старик свои санки. Возок невелик. Вещиц набралось не слишком много. Город повысил цены на свой товар. Нет, не из скаредности, тут причина другая. Во-первых, и в продуктовых магазинах нет-нет да и стали появляться мясцо, масло, рыба. А это потому, что наши войска уже подступают к самому Берлину. Выходит, войне скоро конец! На лицах, в глазах у людей засветилась такая радость, что и не передать. Каждый встречный словно бы улыбается чему-то. Даже столбы на улице будто поют: "Война кончается, война кончается!.."
      Прежде, бывало, о цене даже и не заикались. А сейчас - торгуются. А то захлопнут дверь перед самым носом: "Ладно, миленький, как-нибудь перебьемся, теперь уж недолго ждать..." Ну и пусть! Халим-абзый на них нисколько не в обиде. Главное - это, стало быть, войне и вправду приходит конец! Как же этому не радоваться? В тряпье ли дело? Война кончается - вот в чем! И отойдет нужда таскаться в город с санками этими. Пожалуйста, просим милости, в магазин! Покупай... Вот такие радостные вести везет нынче домой Халим-абзый. Скорей бы добежать, обрадовать народ. А идти-то еще далеко! Пока ты дойдешь, вдруг люди уже прознают все по радио ли, телефону... А впрочем, чего волноваться? Такие вести, хоть сто раз повторяй, все равно приятно. Так что беспокоиться нечего. Только вот метель бы приутихла. Глаз не открыть. Из сил выбиваешься...
      Слишком поздно обнаружил Халим-абзый, что за своими думами и не заметил, как отстал от спутников. Поглядел вперед и за вьющимися по ветру косами снега так никого и не разглядел. "А чего мне бояться? - успокоил себя Халим-абзый. - Верст через пятнадцать снова будет село..."
      Однако старик ошибался. То село давно осталось в стороне. Старик тянул, тянул свой возок и остановился, стал оглядываться во все стороны. Ничего, кроме снежной кутерьмы, не увидел. "Сбился..." - закралась ему в душу опаска. Он взял с санок палку, стал разрывать снег. Докопался до земли, сорвал травку, пожевал - то была не трава, а росток озимой ржи.
      - Ну и слепец! - ругнул он себя. - Ты же заплутался. Что теперь делать будешь?
      Не долго раздумывая, повернул свои санки и двинулся обратно. Сперва он еще различал собственные следы. Но вот и их не стало. Как быстро заметает! Старик и без того крепенько притомился, а от страха затеряться в степи его холодный пот прошиб. Остановился опять. Теперь он вовсе не знал, в какую сторону идти. Снял шапку, подолгу нацеливал ухо то в одну, то в другую сторону. Стало сдаваться, будто где-то лают собаки. Только никак не мог определить, справа ли, слева. Сквозь шум ветра чудился свист телеграфных проводов. Да, да, провода... Старик потянулся на звук. Санки отяжелели, под возок набивается снег. Путник сам проваливается по пояс на каждом шагу. Уже вечереет. Дотемна надо во что бы то ни стало выбраться на столбовую дорогу...
      Старик шел долго, упорно. Приостановился, снова навострил уши. Свист проводов теперь слышался где-то в совершенно другой стороне.
      - Помутилась голова... - сокрушенно говорил старик себе под нос. Постой-ка, слышно, будто опять где-то собаки брешут...
      Снова напряг слух. Нет, показалось... Метель беснуется.
      Край небосвода вроде заалел. Значит, день кончается. А с другой стороны уже стеной надвигалась черная ночь. Сплошная, высокая, она будто всей своей неумолимой громадой угрожала старику: "Я задавлю тебя насмерть..." Беззащитный Халим превратился в этом мутном просторе в ничтожную серенькую точку. И все же путник из последних сил принялся вытягивать свои санки на спасительный большак. Вот напор ветра спал, и старику померещился телеграфный столб.
      - Вот же где ты, столбовая дороженька! Выручай, милая!..
      Столбовая дорога! Кого только не уводила она в неизведанные дали и кого не приводила к родному дому. И никого-то никогда она не обманывала, не подводила. Ни в буйные метели, ни в страшные ураганы, ни в черные ночи не терял на ней человек света далекой надежды. Сбился - выходи на большак...
      Старый Халим тоже устремился на столбовую дорогу. По морщинам лица его градинами скатывались капли пота и бисером застывали на усах, бороде. Он шел напролом, одолевая всесильную мощь стихии земли и неба. И вот выбился из сил. Дыхание стиснуло, ноги отяжелели. Он сел на свои санки, поднял воротник шубейки. Шапку надвинул поглубже, руки засунул под мышки. Он до того ослаб, что не смог бы сделать и полшага. Да, надо отдышаться, передохнуть. Нет, о смерти он не думал. Какая может быть смерть в метель! Да что она такое, метель? Снег да ветер. Ну и пусть покуражится. А вот как там наши сынки-солдаты под огненной-то метелью? Вот где обрываются молоденькие жизни... Вот где беда...
      Старик стал перебирать в памяти мужчин, парней - односельчан, ушедших на войну. Скоро, скоро конец этой войне. Бог даст, вернутся. О аллах, верни их живыми да здоровыми!..
      Потом вспомнил он женщин.
      Ах, вы милые, добросердечные! Что сталось бы с жизнью на земле, не будь вас!.. Так и знай, изболелись душой, все глаза проглядели, меня дожидаются. И, наверное, твердят одно: "Не запропастился бы наш Халим-абзый в такую непогодь!" Да не волнуйтесь, не тревожьтесь. Знаете ли вы, какую великую радость я везу для вас!..
      Метель свирепела все пуще. Вот уже старика замело по колени. Потом и самого с головой одело сплошь в снег...
      Настало утро с крепким морозом и ярким солнцем. На самой обочине столбовой дороги стоял белоснежный памятник, изваянный метелью. В бескрайней степи над зыбью снегов стояла великая тишина.