Пройдемся немного, Барсег, – предложил Махлуто. – Мне все хочется обойти, так много еще надо увидеть… Ты сказал, что принес мне табаку, спасибо, его хватит на несколько месяцев. Я привез с собой французские сигареты, возьми попробуй, может, понравятся. Мне они не по вкусу, коробка красивая только, а табачного духа нет… В Армении из наших краев много народу живет? – спросил Махлуто, останавливаясь.
      – Много, полководец. Около ста пятидесяти тысяч мушцев в Армении, столько же сесунцев, старых и молодых”.
      – Отрадно слышать. А что тебе известно об Аджи Гево.
      – Если верить слухам, поначалу Аджи Гево был сторожем на каменоломнях возле озера Тохмахан. В черкеске, с длинным чубуком в руках, с вечным своим «ло-ло» на устах. В последние годы, говорят, жил в Батуми, там и умер. Невестка Аджи с детьми живет там… Ты о себе расскажи, полководец, где ты остановился?
      – У Гариба. Помнишь того паренька, телохранителя матушки Сосе? Гариб из Франции сюда приехал еще десять лет назад, живет на улице Фирдоуси. Ему рассказали, что Андраник, когда ехал в 1916 году к наместнику, на несколько часов привязал своего коня в подвале одного дома. И Гариб поселился в этом доме. Он встретил меня на вокзале и сразу повел к себе.
      Беседуя, они дошли до улицы Фирдоуси и расстались. Барсег поехал обратно в село, пообещав приехать в скором времени.
 
      Смотритель в городском саду Молодой секретарь райкома не успел войти в свой кабинет, как секретарша доложила, что его хочет видеть какой-то репатриант из Франции.
      – Пригласи.
      С тростью в руках тяжелой поступью вошел в кабинет старый воин. Секретарь райкома встретил его у дверей.
      – Парень, ты мушец, говорят? – обратился к нему полководец.
      – Мушец. А вы кто будете?
      – Я Махлуто.
      – Полководец Махлуто?
      – Он самый, уроженец Муша.
      Настоящий мушец никогда не может устоять перед натиском чувств, тем более если видит перед собой земляка. Секретарь райкома пожал руку знаменитого полководцу и усадил его на диван.
      Махлуто пристроил рядом трость и вытер платком мокрый лоб.
      – Курить можно? – спросил он.
      – Отчего же нет? Пожалуйста.
      Полководец свернул цигарку и не спеша закурил, хотя вид у нето был сильно взволнованный. Успокоившись немного, он сказал:
      – Ну, расскажи, из какого же ты села мушского?
      – Из Хасгюха.
      – В Хасгюхе четыре квартала было – Тунджо, Марахбюр, Хажурик и Верхний, иначе – Гаврцоц. В котором из них жили твои родители?
      – Этого не скажу. Я сын хутца Ераноса.
      – Погонщика мулов Ераноса? Парень, ваш дом был в Гаврцоце, повыше мельницы Медведя Хло, напротив домов Марто. Вы хлеб пекли раз в неделю, и дым у вашего тоныра был черный, потому что вы сырыми дровами его разжигали.
      – Ты моего отца видел когда-нибудь, полководец?
      – Я с ним из Битлиса в Сасун шел, всю дорогу вместе прошли, еще по дороге у него прихватило поясницу, а я его вылечил, Еранос был нашим гонцом, и живот его был зашит черными нитками.
      – Зашит? – удивился секретарь райкома.
      – Брнашенские пастухи зашили. Твой отец последние годы жил при монастыре и дрова на зиму для монахов припасал, в его келье раньше жил отец Арабо. Однажды Еранос упал с дерева, да так, что живот весь распороло снизу доверху, даже кишки наружу вывалились. Мы его быстренько в горы доставили. Пастух из Аринока, Ходедан его звали, придерживал Ераноса за ноги, а даштагомец Тонэ раскалил на огне иглу, скрутил из черной козьей шерсти нитку и ловко так рану зашил.
      – А кишки?
      – Внутрь, естественно, запихал.
      – Чудо какое-то!
      – Чудо это ты, вылез из хурджина и управляешь страной.
      – Из какого еще хурджина?
      – Тебя Зулум звать, верно?
      – Да, Зулум Айказян.
      – Ты из саженцев Фетара Исро. Исро с хурджином за спиной ходил по деревням, собирал армянских сироток, а то и покупал, за каждого по золотому давал. И вот кончились деньги у Исро, а тут курд пришел, тебя привел и деньги требует, а не то, говорит, обратно уведу, убить еще тебя мог сгоряча. У меня, как назло, тоже денег ни копейки не было, и у Андраника в кармане пусто. Наш певец Аладин Мисак песню курдскую спел, песня курда тронула, он за так отдал нам тебя, своими руками положил в хурджин Исро. Не будь песни Аладина Мисака, не сидели бы мы с тобой тут.
      – Значит, меня Фетара Исро спас?
      – Ты был одним из тысячи его саженцев. Айказян первым делом поинтересовался, где живет полководец, есть ли у него жилье.
      – Когда это у гайдука было жилье?
      – А работа?
      – Безработный пока.
      – Ремеслом каким-нибудь владеешь?
      – Сапожник я. Могу в мехи дуть, посуду лудить…
      – Мы тебя и жильем обеспечим, и работой, ты ведь на родине своей, – сказал секретарь райкома.
      – У меня другой родины нет. А все имущество мое – старая шинель, подложу под голову, лягу спать где-нибудь. Не арестуют ведь меня за это?
      – Да кто же может арестовать тебя, отец? – нахмурился секретарь.
      – Мои противники в Марселе сказали: «Как только доедешь до Еревана, арестуют тебя, так и знай». Второй день уже здесь, но пока никто меня не трогает.
      – И не тронут. Но ты что-то много куришь, полководец, – заметил Айказян.
      – Только это мне и осталось. На Немрут-горе впервые затянулся. С тех пор и повелось. А с того дня, как умер Андраник, я вовсе перестал есть и на курево налег. Я восхищен всем, что увидел здесь. Такую цветущую Армению вряд ли кто-нибудь из нас мог представить. Красивая страна, много нового. Если и дальше так пойдет, года через два, глядишь, и в Муше окажемся. Я поведу всех вас в Мушскую долину, покажу каждому, где дома ваши стояли, после этого и умереть можно спокойно. – Махлуто свернул новую цигарку. – До чего же душистый табак! Вчера мой конюх Барсег принес из Воскетаса.
      Вскоре все устроилось. Репатриировавшемуся полководцу дали квартиру на улице Наири. Ему назначили пенсию и дали должность главного смотрителя в саду имени Комитаса.
      Махлуто жил один. С наступлением утра шел в сад, делал необходимые распоряжения и, взяв в руки лопату, работал наравне с рабочими. После работы Махлуто садился на скамейку у главного входа, опустив тяжелую голову на французскую трость. Напротив, возле стены, был похоронен неизвестный гайдук. Махлуто долго смотрел на могилу гайдука, потом переводил взгляд на молодежь, на гуляющие пары; с особым волнением наблюдал он, как приходят в сад ребятишки из детского сада, в белых передничках, они шли за воспитательницей. Махлуто жадно закуривал и, взволнованный, медленными шагами шел домой.
      Раз в неделю приходила пожилая женщина, уроженка Вана, прибиралась в его квартире.
      Полководца навещали его старые солдаты, знакомые, друзья.
      Постоянным его гостем и собеседником был Смбул Аршак, бывший сотник конницы, тот самый, что первым вошел в дом Хачманукянов в Багеше и проводил красавицу Шушан с ее богатствами в Ереван. А Шушан уже не было. Комитасовский сад тянулся вдоль реки Раздан, оттуда виднелась старая Ереванская крепость, но не было там больше ни госпиталя, ни сестры милосердия Шушан.
      Другим частым гостем был верный Гариб. В свободные часы он приходил, садился рядом с полководцем. Оба частенько вспоминали годы, проведенные на чужбине. До того как уехать за границу, Гариб бессменно находился рядом с матушкой Сосе и теперь при каждой встрече рассказывал какой-нибудь случай из жизни этой замечательной женщины-фидаи. О том, например, как матушка Сосе, Аджи Гево и беженцы из Александрополя пришли в Горис. Вместе с другими солдатами Сосе проводила Андраника до Батуми, а сама потом перешла в Константинополь, Гариб рассказывал, а Махлуто переносился мысленно во Фрезно и Лос-Анджелес, потом пересекал Атлантический океан и оказывался рядом с памятником Большому гайдуку возле дорогой могилы на Пер-Лашезе.
      Третий посетитель был Барсег. Случалось, он приводил с собой кого-нибудь из старых гайдуков или добровольцев, проживающих в селах Талина и Аштарака.
      Тот квартал столицы, где жил Махлуто, был одним из самых шумных и оживленных.
      Однажды по улице прошла одинокая лошадь с всадником в седле. Махлуто остановился и, опираясь на палку, долго глядел ей вслед. Машины проезжали мимо, почти касаясь ее. И вдруг все машины разом обратились в коней – улицу запрудили огненные кони, и мостовая зазвенела под их копытами. Вот всадники миновали мост Победы. Впереди всех шел Шапинанд, и был он из камня, за ним шел его конь. Пошли, уперлись в Смбатаберд, еще немного, и…
      Махлуто провел рукой по лбу, и огненные кони с всадниками исчезли, не стало Смбатаберда, растаял, улетучился.
      Видение было – ушло. Но перед глазами остался стоять юноша. Он стоял на зеленом поле возле села Сохгом, там, где мушская речка вливалась в Медовую реку.
      Это был он сам. Он шел из Красного Дерева, спустился с горы и остановился передохнуть. Он стоял и смотрел, как родимая речка кончает здесь свое существование, отдав свои воды большому и незнакомому течению.
      Не напоминала ли его жизнь эту речку?
      Махлуто постоял на улице еще немного и пошел домой.
 
      Я тот, кто задул огонь В почтовом ящике он нашел толстый конверт. Письмо было из Алеппо, из армянского дома для престарелых. Писал ему один из старых его солдат.
      «Боготворимый мой полководец, узнал я, что ты из Марселя поехал в Армению. Блаженны глаза твои, что видят родную землю. Из Бердакского леса судьба погнала меня на чужбину, а старость привела в этот дом.
      Сам я грамоты не знаю и поэтому за меня пишет чужой человек. Помнишь ли ты меня? Я из отряда Сероба-паши, Тадэ меня звать. Помнишь, я еще любил возиться с патронами, отделял боевые от холостых.
      Недавно в Александрии умерла Сосе, Родника Сероба вдова. Из Полиса туда пришла. Ходила с паломниками в Иерусалим. И умела гадать на кофейной гуще. Верила, что один из ее сыновей жив и находится у мартенских курдов. Долго его искала, до самого Дезире дошла и вернулась ни с чем, но надежды бедная женщина не теряла.
      Помнишь ли ты ее, первую женщину-фидаи, в русских сапогах, в астраханской папахе, с маузером за поясом?
      И умерла также другая женщина-гайдук из Франк-Норшена, по имени Какав. Жена Франка-Мосо, та, что приносила хлеб для фидаи. Какав тоже всю жизнь добрых вестей ждала. Родила дочь и четырех сыновей. Дочь увели в Муш, говорят, что и сейчас она там. Один сын пропал без вести, а три других сына живут в Армении – Петрос, Самвел и Багдасар. В последние годы Какав повторяла: «Я как птица, растерявшая своих птенцов, не знаю, куда идти, где их искать».
      Месяц назад приходил к нам господин из константинополъских армян. Он сфотографировал меня и написал обо мне в газете. Посылаю тебе статью».
      Полковник раскрыл газету и прочел:
      «Из села Фетара Мушской провинции наш дядюшка Тадо – так зовут его в Доме. Ухоженные пышные усы, под усами улыбка; гнев и вера – все это сочетается в этом старике удивительным образом.
      – Сколько тебе лет, дядюшка Тадо? – спросил я у него.
      – Девяносто, сто – не знаю, живу под богом. В школу никогда не ходил, счета не знаю, в горах жил, пахарем был, пастухом и… фидаи. Помню только, что с ранних лет носился по горам с отцовской кремневкой. (Дядюшка Тадо объясняет, что такое кремневка и какие виды оружия тогда были.) Быстрый я был, никто за мною не поспевал. Мой дядя говорил: иди тише, а я ему: давай, мол, я и тебя понесу, и твое оружие.
      И восклицает старик со слезами на глазах: «Ах, Мурад, Мурад!» И кричит громко: «Я четырнадцать лет служил у Андраника, в войсках Дяди, Смбата и Себастийца Мурада, а до этого в отрядах Родника Сероба и Геворга Чауша был. Битлис, Муш, Немрут, Алагяз»… Ах, ах…»
      Некоторое время дядюшка Тадо молчит, не в силах произнести ни слова…
      – Дядюшка Тадо, что за человек был Аидраник? – спрашиваю.
      – Могучий человек был Андраник. Его пуховой подушкой были Сасунские горы, такого человека найдешь теперь разве? Когда сердился, по-турецки ругался и по-болгарски «напред» говорил. Когда в нас стреляли, приказывал нам ложиться на землю, а сам стоял во весь рост, смотрел, откуда палят. Он всегда с нами садился за обед и едой делился.
      – Ты женат, дядюшка Тадо?
      – Ах, Зозан, Зозан! – восклицает Тадо. – Двух детей мы родили, война их унесла, как пришли они в этот мир, так из него и ушли… – Дядюшка Тадо, взволнованный, умолкает, утирает слезы.
      – Других детей у тебя не было?
      – Шогик моя в Армении, но в каком городе, точно тебе не скажу. Айкануш в Октемберяне, четверо детишек у нее. Забэл в Эчмиадзине, тоже пять-шесть детей имеет.
      – Письма тебе пишут?
      – Господи, часто. Пишут: «Приезжай, отец, мы здесь хорошо живем, богато».
      – И что же? Хочешь ты в Армению поехать?
      – Господи, парень, спрашиваешь! Хоть завтра поеду!
      Помогите мне в последние дни свои увидеть родину, детей своих и внуков.
      – А этим Домом ты доволен, дядюшка?
      – Да, чисто тут. Вода, свет – все на месте, благодарение богу. И все же Дом для престарелых это, никуда не денешься.
      На прощанье дядюшка Тадо снова просит меня:
      – Сын мой, не забудь просьбу старика, пусть нация отправит меня в Армению. Ах, если бы я описал свою жизнь, какая бы книга получилась! – вздыхает и добавляет: – Автору «Ходедана» скажите, пусть мое имя упомянет в своей книге. Может статься, что я в этом Доме и умру, не увижу родину пусть хоть память обо мне останется. И пусть исправит также дату и обстоятельства смерти Мусабека.
      Мусабек (брат Гасимбека) из рода Семи Седел умер в 1929 году в Дезире. Со своим сыном Матани-беем в 1925 году он объединился со слепым Гусейном-пашой, чтобы поднять курдов против турок, помочь хотел восстанию Шейха Зилана. Дело кончилось предательством, Мусабек умер в Дезире. Рассказывают, его сын, Матани-бей, после смерти отца отправился с Гусейном-пашой в дорогу, а ночью, убив спящего Гусейна, перешел к туркам. Матани-бей жив и проживает сейчас в Мушской долине.
      Бей бею рознь. Князь Муртла-бек из Мокской провинции тоже был курд, но когда его вызвали в Ван и дали тайное поручение – устроить армянский погром, он ушел с собрания, оседлал лошадь и во весь опор помчался в Мокс. Лошадь его была в пене, так и мелькала белым пятном в ночной мгле. Муртла вместе с Лато из Возма спас армян Мокса и Шатаха от резни, увел их в горы. Джевдед хотел поймать Муртлу и вздернуть на виселице в городе Ване, но тот убежал в Курдистан. А коня своего подарил Лато в знак братства.
      Сейчас убийцы, сменив шапки, вместе с наследниками из рода Семи Седел ходят по нашим землям и считают себя цивилизованными людьми. Но что с того, что шапку сменили, – главное то, что под шапкой. Они то там, то сям ковыряют нашу родную землю и, если находят развалины старого города или же обломки моста, радуются, кричат: дескать, османцы-турки построили это еще до Христа. На моих глазах испоганился мир. Предателю и убийце досталась вся страна, а свободолюбивому гайдуку – Дом для престарелых в Алеппо. Горе, горе! Где же справедливость?..
      Сасунец Тадо так завершил свою речь:
      – Жизнь обошлась с нами жестоко и разбросала нас по свету. Много лет уже прошло, и вряд ли полковник Махлуто вспомнит меня. Напиши ему от моего имени: «Вспомни, полковник, Бердакский лес, и как впятером пошли мы на курдскую свадьбу. Я был в белом колозе и стоял за Бородой Каро. Это я тогда задул огонь в светильнике».
      – Задул огонь… А что же стало с мушцем Тиграном? – вырвалось вдруг у Махлуто. С письмом в руках он медленно приблизился к окну.
 
      Рядом с Хентом Удивительно ровно светало в это весеннее утро в Ереване. И не дули, как обычно, ветры с Канакера и Норка. Тихо было кругом.
      По улице Абовяна по тротуару торопливыми шагами поднимался человек.
      Айказян был крайне удивлен, увидев у себя на пороге в этот ранний час репатрианта Гариба.
      – Полководец умер, – сказал Гариб, неслышно входя в комнату.
      – Когда это случилось?
      – Этой ночью. Смбул Аршак сказал, что вечером съел миску мушского клулика, долго курил и лег спать.
      – Во сне, значит, умер, – воскликнул Айказян. – А был кто-нибудь рядом?
      – Никого не было. Один он жил, в одиночестве и умер.
      Гариб поспешил к другим землякам, оповестить их о случившемся, а Айказян, быстро одевшись, вышел следом за ним из дому.
      С величавым равнодушием принимал Масис первые лучи солнца, не чувствуя, кто уходит из этого мира в этот день.
      Морг был неподалеку. Айказян медленно спустился по холодным ступеням и тихонько толкнул полураскрытую дверь подвала…
      Возле стены справа лежал покойник, прикрытый белым саваном. В глубине помещения жизнерадостный мужчина деловито сдвигал столы.
      – Извините, товарищ, сегодня ночью с третьего участка к вам мужчину привезли…
      – К нам каждый день привозят, – ответил рабочий, не отрываясь от дела.
      – Я спрашиваю про сегодняшний день.
      – Имя?
      – Махлуто.
      – Нет, такого покойника у нас нет. Работал кем?
      – Сторожем в саду Комитаса. Бывший полководец.
      – А, полководец есть! Вон он лежит, – сказал рабочий и приподнял саван.
      Это был он, полководец Махлуто. Ни венка на нем, ни цветка. Скромно, забыто лежал он в холодном подвале, на холодном столе, среди холодного молчания.
      На следующий день, 20 марта, Айказян вызвал шофера и приказал ехать в Эчмиадзин. …Большая процессия двигалась от Еревана к Эчмиадзину, гроб на руках понесли к храму Гаянэ. Откуда, каким образом собралось столько народу? Людей становилось все больше, народ шел из самого Эчмиадзина, из окрестных деревень и поселков. Гроб несли сотник Смбул Аршак, конюх Барсег, репатриант Гариб и внук деда Хонка Симон. За ними шли совсем уже старые солдаты, бывшие фидаи, земляки полководца и несколько дальних родственников. Распорядителем похорон был Смбул Аршак.
      Возле стен монастыря сидели местные могильщики. Рядом с ними стоял человек с заросшим лицом; прислонясь к стене, он издали неотрывно смотрел в страшную яму. Это был тот самый смулголицый юноша, который в 1919 году хотел совершить покушение на Андраника в бытность того в Эчмиадзине. На лице его было страдальческое выражение. Неспокойная совесть привела его на похороны ближайшего сподвижника Андраника.
      Когда гроб опустили на землю, первым в изголовье объявился этот самый смуглолицый. Он склонился над Махлуто, поцеловал его в лоб и ушел, рассекая толпу. Прислонив голову к монастырской стене, он горько зарыдал. Он плакал, и с души его уходила тяжесть долгих лет.
      Католикос армянский был в отъезде, и поэтому первое слово сказал архиепископ Саак. Он назвал Махлуто большим патриотом и боевым товарищем полководца Андраника. Вспомнил имена Арабо, Родника Сероба и Геворга Чауша.
      – Покойный один раз только пришел в святой Эчмиадзин, – сказал архиепископ Саак. – Это было месяц назад. Он пришел к его святейшеству Отцу всех армян и вручил ему небольшой конверт. Затем достал нз-за пазухи старую тиару и преподнес ее церкви, для нашего музея. Это была тиара отца Хесу, архимандрита церкви святого Карапета. Махлуто рассказал нам историю, связанную с этой тиарой. Может быть, вы спросите, что было написано в письме к католикосу? Такие слова: «Похороните меня за веру мою в св. Эчмиадзине, а за храбрость – рядом с Хентом. Если сочтете возможным. Махлуто». За веру Эчмиадзин готов принять его в свою землю, есть и разрешение правительства, к которому он также обратился перед смертью.
      От имени французских армян держал слово репатриант Гариб.
      – Этот человек, что покоится ныне в гробу и с которым мы должны навеки проститься через несколько минут, один из храбрейших сынов нашего народа, – сказал он. – Вы знаете о его прошлом фидаи, но вряд ли кто-нибудь из вас знает, кем он был во Франции во время второй мировой войны. Он был ближайшим другом нашего большого патриота Мисака Манушяна и членом французской подпольной антифашистской организации. Когда в 1943 году в апреле гитлеровцы через армянский национальный совет пригласили его в Берлин, предложив составить армянский легион из пленных армян и пойти против Советского Союза, Махлуто решительно отказался, сказав, что он на Россию не поднимет оружия… Полководец Махлуто вместе с подпольщиками-антифашистами боролся против гитлеровской Германии, а после Победы, в 1947 году, вместе с первым караваном репатриантов вернулся в Армению. Прощай, храбрейший гайдук страны Таронской, прощай, бесподобный Махлуто. Поколения да воздадут вам за вашу несгибаемую волю, за вашу самоотверженную борьбу против угнетателей, а заблуждения и ошибки ваши пусть унесут ветры Масиса. И, может быть, этот смуглый мальчик напишет когда-нибудь книгу о тебе, вот он стоит здесь, склонив голову.
      Когда все удалились – последними ушли Смбул Аршак и конюх Барсег, уводя с собой сумасшедшего Андреаса, – смуглый мальчик достал записную книжку и, положив ее на колени, записал: «Полководец Махлуто был отдан земле в 1956 году, 20 марта, во вторник, в шесть часов вечера. Его похоронили на семь пядей дальше Хента, если идти вправо. Слава памяти храбрых предков!»
      На следующее утро комендант третьего участка вместе с нотариусом и главным бухгалтером райсовета поспешили на улицу Наири, в тот дом, где провел последние дни своей жизни старый солдат.
      Комната была пуста. На тахте под подушкой они нашли старую сумку и такую же старую солдатскую шинель. В нотариальной конторе сумку раскрыли – в ней была историческая карта Армении, старая персидская уздечка, два золотых Георгиевских креста, фотографии Геворга Чауша, Родника Сероба, Андраника и любительская фотография – Гайк Бжишкян вместе с ним и Андраником, далее – вид города Муша с горой Сим на заднем плане, полевой бинокль, три аршина белого холста и маленькая почерневшая коробка – табакерка Арабо. Еще в сумке нашли последнюю главу «Памятной книги» Бдэ Мисака и несколько толстых тетрадей с надписью: «Записи фидаи Махлуто».
      В тот же день все это передали Историческому музею Армении.
      Два года спустя из Калифорнии, из города Фрезно, приехал в Ереван турист – из американских армян. Лицо загорелое, а глаза синие-синие. Первым делом он отправился в Эчмиадзин.
      – Это я, Махлуто. Я, твой школьный товарищ Левон из Копа, – сказал он и склонился над скромной могилой земляка. – Мы расстались шестьдесят лет назад, когда учитель Мелкон заставлял нас зубрить «Зов пахарей». Мой родитель был мастеровым из мушской деревни Коп, а твой отец был каменщиком. Судьба забросила меня в далекую Калифорнию, а ты отдал себя движению фидаи, посвятив свою жизнь освобождению Армении. Я построил в городе Фрезно небольшую гостиницу для всех бездомных, неприкаянных путников, а ты свою жизнь сделал мостом, перекинутым в будущее. Ты был безумцем, и ты нашел свое место рядом с великим Хентом.
      Вскоре на могиле Махлуто был возведен гранитный памятник, на котором было высечено:
      «Памяти таронского гайдука Махлуто (Смбат Бороян). 1872-1956 гг.
      От школьного товарища Левона, крестьянина мушской деревни Коп».
 
      Последний покоритель вершины Ранней осенью 1962 года со стороны города Маку к вершине Арарата отправился смельчак, решивший покорить Большой Масис. Восточный склон горы был каменистый. Ни один путешественник еще не предпринимал попытки подняться на гору с этой стороны. Но человек был полон решимости.
      Он был один, за плечами рюкзак, в руках альпеншток.
      Куда шел и что искал этот сумасброд? Славы? Вряд ли, он был слишком стар.
      В полдень он дошел до границы снегов. Глянул вправо – Малый Масис остался где-то внизу.
      Акори не видно было, и родника св. Акопа тоже. Темно-синее небо висело над головой. Устал путник, присел на выступ скалы отдохнуть. Передохнув, начал восхождение. Громадная льдина сорвалась из-под его ног и с грохотом покатилась вниз. Еще одна льдина сорвалась с кручи. Чем выше он поднимался, тем величественнее делалась картина и труднее становился подъем.
      Ночью он спал в небольшой заснеженной лощинке. На рассвете из-за синих гор Арцаха и Малого Масиса взошло солнце. Но вскоре началась буря, и пошел смешанный с градом снег. Молния ударила, зигзагом мелькнув совсем рядом. Ветер затих, и густой туман покрыл северную вершину.
      Путник огляделся. В ущелье напротив показалась церковь Тадэ. К западу от него он увидел море, а дальше – дальше была его родина.
      Несколько дней тому назад он проходил по Мушской долине. Был и в Сасуне. Он шел по следам одной армянки. Ему было известно только, что курды взяли эту женщину в плен, но где они ее прятали – неизвестно.
      Так, расспрашивая всех, дошел он до Багеша. У входа в город он увидел путешественника-армянина, который трижды громко прокричал: «Битлис, Битлис, Битлис!» Какой-то пожилой битлисец показал путешественнику на полуразрушенный двухэтажный каменный дом в квартале Авели-майдан, на пригорке. «Вот ваш дом», – тихо сказал старик. Пришелец вытер рукавом стекло в уцелевшем окне, поднял с земли самый обычный камень, погладил его, сорвал несколько цветков и, взойдя на руины отчего дома, сказал: «Прекрасное место, до чего красиво! Лучше нет места на земле. Пятьдесят пять лет ждал я этой минуты. Теперь можно и умереть».
      Человек этот, армянин, родился в Америке.
      А сам он? Что было делать ему, родившемуся в Мушской долине? Кричать: «Муш»?
      Он не нашел ту женщину. Священный обет остался невыполненным. И он решил осуществить давнюю мечту.
      Четыре невидимые сильные руки толкали его к вечным снегам Масиса.
      Туман с северной стороны перекатился на западные склоны. Несколько мулов опустились по ущелью св. Акопа в долину Большого Масиса. Они стали лизать обожженные камни, где некогда разожгли свой костер Борода Каро и Звонкий Пето.
      Утренний ветер вымел снег с восточного склона. Вверху сияла гигантская ледяная вершина, освещенная солнечными лучами. Туда-то он и стремился, к этой сводящей с ума высоте.
      Он стал вырубать ступеньки во льду. Медленно, очень медленно поднимался он вверх. Чтобы увидеть все, надо подняться совсем высоко.
      Солнце клонилось к закату, а вершина казалась по-прежнему недосягаемой.
      Стемнело. Глаза ничего не видели. Он вспомнил Рыжего Давида, того опытного проводника-хнусца в курдской одежде, – тот всегда ночью совершал переходы, глаза его были приучены к ночной тьме.
      В последний раз поднял он посох и с осторожностью шагнул.
      Вот и вершина. Подниматься больше некуда. Вверху только небо, и сам он стоит на вершине большой горы. Он посмотрел вниз: как он сумел подняться на эту немыслимую высоту?
      Он ломиком выдолбил лунку во льду и, вытащив что-то из-за пазухи, укрепил в лунке.
      Все, кто восходил на гору, оставляли на вершине крест. Но это был кусок полотна. На нем три буквы «С.М.Т.» – то есть Сраб, Махлуто и Тигран. Первых двух давно не было в живых. Один покоился в Басенском поле, рядом с александропольским Ваго, под каменными развалинами, а другой – во дворе монастыря Гаянэ. «От нас троих», – прошептал путник, целуя край полотна.
      И стоял он выше облаков над всем миром, на сказочной высоте. Один он был, с рюкзаком за спиной; на обожженном ветрами и стужами лице – слезы радости.
      Но что это? Полотно заалело. Все постепенно зарозовело – кончики пальцев, посох. На лице своем он почувствовал тепло. Нагрелась шерстяная шапка. Солнце, что ли, всходит? Что за свет возносится к небу, разрывая ночную тьму? Чудо… В ужасе он попятился назад – ему стало страшно. Потом снова подошел к полотнищу и пощупал его. Оно было прочно укреплено, но его словно высвечивали языки пламени.
      Откуда же этот свет?
      Он встал во весь рост и посмотрел в обратную сторону – свет шел оттуда. Он сделал несколько шагов и увидел внизу новый мир. И, закричав от восторга, он упал без памяти на вершине Арарата.
      – Это твои огни, Ереван! Значит, ты есть! Есть Армения! Она жива! Сильная, светлая, большая Армения!
      И лицо его освещали огни новой Армении, советской республики, где жили его соотечественники.
      Об этом необычном восхождении в зарубежных газетах появилось следующее сообщение: «Один из солдат знаменитого гайдука Геворга Чауша, который после смерти своего предводителя отвез его жену в Ван, а сам долгие годы жил в Австралии, бывший фидаи мушец Тигран на днях совершил беспримерное восхождение на вершину Арарата. Он шел по следам легендарной жены своего предводителя, надеясь разыскать ее в Западной Армении, в курдских поселениях. Он пришел на родину одновременно с всемирно известным писателем уильямом Сарояном, совершившим знаменитое путешествие в Битлис. Пройдя мост через Сулух, он приблизился к божественной горе со стороны города Маку.
      Ночью путник укрепил на вершине Арарата полотнище с именами трех гайдуков. С вершины он увидел огни возрожденной Армении и, потрясенный увиденным, оступился в пропасть. Мушец Тигран остался навечно в снегах библейской горы.
      Это был последний безумный путник, последний фанатик уходящего поколения».
 
      Мой ахун кончился Большая скала Хотноца в селе Ахагчи бросила широкую тень на овраг.
      Мимо этой скалы, с лопатой на плече, с закатанными штанинами, прошел жизнерадостный старик. За ним бежали мальчишки и девчонки, обгоняя друг друга и прыгая вокруг старика.
      – Дед Фадэ, расскажи сказку!
      – Какую сказку?
      – Про Мосе Имо.
      – Про того, что видел огненных коней в роднике.
      – Про Взрыв-родник! Про Шапинанда!
      – Свою сказку!
      – Мир – это мельница… – Дед Фадэ воткнул лопату в землю и повел рассказ. – Не спрашивайте про то, как человек приходит на мельницу, главное – когда он уходит. Один просо приносит смолоть, другой пшеницу. И все ждут своей очереди. А мельник как бог. Первому говорит: «Встряхни мешок, сват Киракос, твой помол кончился». Другого черед настает. И снова кричит мельник: «Кум Амбарцум, повороши в мешке, твой ахун кончился». И этот уходит. «Сват Григор, твой черед настал, проходи вперед». Тут мельник, взглянув сквозь запорошенные мукой ресницы, подмечает старосту Оне, тот только что пришел и стоит в дверях.
      «Староста Оне, ты что в дверях встал, проходи вперед, сядь здесь, пока твой черед настанет. Ну как вы, как семейство честное, детки-малявки, старички-деды, здоровы все?»