Вспомнил свои ночные беседы с мудрым стариком Гялшо Мануком.
      Вспомнил, как алианцы и шеникцы разоружали его и он с семью верными своими гайдуками бежал в Семал.
      Вспомнил бурный совет старейшин возле Андока и как талворикцы набросились на него. Он тогда нарочно раздразнил их, чтобы понять, на кого ему лучше опираться в Сасуне. Вот он с Геворгом Чаушем вместе сидит возле дома Мосе Имо, и староста Хлохинга на своем путаном наречии задает ему каверзный вопрос о наседке и черном драконе. «…Как же ты сможешь убить дракона, а птенцов сохранить и наседку тоже?» Тогда он посмеялся над старостой, но насколько же жизнь, оказалось, соответствует простодушным народным байкам… Они убили черного дракона, но не стало больше и наседки с птенцами. Мужественный Утес – он пал первой жертвой в битве при Цовасаре. Вон лежит он на снегу, изрешеченный пулями.
      И вдруг из тумана вышел и встал перед ним хаченский Думан. Андраник поднес руку к глазам – видение исчезло. «Жаль, не было его с нами в пору добровольческого движения», – простонал он.
      Он вспомнил ущелье Дилмана, Хлат, Датван, Багеш. Вспомнил, как в марте по его приказу солдаты разбивали бивак под вековыми дубами, и вдруг откуда ни возьмись перед его взором встал Дро. Словно из леса вышел, из Марцского. Вспомнил, как, прогнав его, он вошел с войском в Эчмиадзин и завершил у стен матерь-храма свой ратный путь. Там под стенами храма закончились все его войны. Отсюда его конники рассеялись-разбрелись кто куда. Где они теперь, былые герои?!
      Он залпом осушил стакан и опустил голову на руки, а руки – на стол. Что стало, в самом деле, с его гайдуками? Некоторые из них дошли вместе с ним до Америки. Один работает здесь поваром, второй открыл бакалейную лавку во Фрезно. А кто и умер, время-то идет. Один из манаскертских его добровольцев обосновался в Вашингтоне с женой своей красавицей Вардануш, уроженкой севанского села Лчашен.
      А что стало с теми солдатами, которые остались в Армении? В первые годы два-три человека от случая к случаю посылали ему табак, когда оказия представлялась. Но в последнее время связь оборвалась. Что стало, например, с ерзнкийцем Торгомом? Куда делся Арутюн, которого он оставил в эчмиадзинском госпитале?
      Он слышал, что один из его солдат, знаменитый Молния Андреас, один из тех семи гайдуков, что бежали с ним из Шеника в Семал, сошел с ума. В последний раз он видел Андреаса, когда отправлял его гонцом в Талин, к Махлуто.
      Единственным утешением Шапинанда была его маленькая мастерская и небольшой палисадничек перед домом. Не будь этого, да еще гостиницы «Путник мушец», он бы, пожалуй, тоже сошел с ума, как Андреас. И много было на то причин. Пролить столько крови, стольких солдат – армян, русских, казаков – оставить убитыми на полях Западной Армении и за два шага до победы снова увидеть родную землю под пятой врага – от такого горя не то что один человек, – целый народ может сойти с ума.
      Сколько усилий приложил он в те годы для того, чтобы убедить армянских деятелей не доверять младотуркам, в особенности после принятия османской конституции. «Никому из них не поверю, даже если он небесный посланец, – говорил он всем. – Собака, она все равно укусит». Не послушались его. И не только не послушались – предложили выбрать его членом османского парламента. «Вы можете водить с ними дружбу, – повторял он, – но меня увольте. Я хочу вас предупредить. Если однажды эти младотурки, именующие себя революционерами, не вздернут вас на виселицу, я буду не я. Придет день – они станут преследовать нас почище султана Гамида».
      Так оно и вышло.
      Как хорошо, что к постояльцам «Путника мушца» прибавился Махлуто – товарищ по оружию и по убеждениям. Сейчас он хоть не так одинок.
      Андраник очнулся от своих дум, и два гайдукских предводителя, обнявшись, подняли бокалы и выпили за далекую Армению.
      К ним подошел господин Левон. А над ними на стене висел портрет матушки Ктун.
 
      Перед хачкаром В полночь, поднимаясь по лестнице, Махлуто заметил какого-то мужчину, который, опустившись на колени перед небольшим хачкаром, прижав руки к груди, молился при слабом свете лампадки.
      Черты лица его, казалось, говорили о немецком происхождении. Махлуто разглядел на его лице шрам.
      То был Мехмед-эфенди.
      Бог ты мой, каким невероятным превращением подвержено человеческое существо за эту фантастически кратковременную жизнь! Это был тот самый мужчина, что с фонарем в руках проводил его к гостинице. Махлуто тогда не разглядел его как следует в темноте. А у Мехмеда-эфенди голос и тот даже изменился.
      Бог ты мой, Мехмед-эфенди перед хачкаром, и где – в далекой Калифорнии, во Фрезно!
      Одет он был во все черное и поэтому почти сливался с потемневшим от времени хачкаром. Обращенное ввысь лицо, невинный чистый взгляд и смиренно сложенные на груди руки – словно сам Христос возносил молитву в уединении. Хотелось тут же отпустить ему все грехи, если таковые у него имелись. Сейчас он нисколько не напоминал того человека, который сидел в тюремной камере, подогнув ноги по-турецки, и строчил послание султану, отрекаясь от своей веры. Теперь он исступленно желал смыть это позорное отречение, доставившее ему столько страданий.
      Много бурь пронеслось над Мехмедом-эфанди. Он давно перестал носить белый шарф на шее, и давно, ох как давно, сошел румянец с его лица! Черты лица его, впрочем, показались Махлуто сейчас тоньше и добрее. Он был, как и прежде, широк в плечах, и та же горделивая посадка головы была. И вот этот могучий человек стоял коленопреклоненно перед каменным крестом и истово молился среди ночной тишины.
      Чего только он не делал во имя любви к своему народу! Переодетый фидаи, он под видом жандарма проник в крепость султана. Он считал, что если не откроет ворота этой крепости изнутри, то даже сильный потоп ничего не поделает с этой проклятой силой. Он искренне помогал всем фидаи, не останавливаясь ни перед чем, бесстрашно и безоглядно. Даже такая, казалось бы, мелочь; когда он пришел в монастырь Аракелоц в качестве парламентера от султана, воспользовавшись случаем, он оставил в «отхожем месте» маузер для Геворга Чауша.
      После принятия конституции Мехмед-эфенди пережил большое разочарование. Хуриат, на его взгляд, явился, чтобы жизнь превратить в ад. Он находил, что все эти крики о свободе и братстве насквозь лживы. Разница в старых и новых порядках была та лишь, говорил Мехмед-эфенди, что раньше фидаи были начеку и сражались с оружием в руках, а теперь они сложили оружие и спят, опьяненные.
      Мехмед-эфенди был одним из тех, кто тайно советовал гайдукам не складывать оружия. «Не теряйте бдительность, не будьте так доверчивы», – говорил он им, так как сам успел уже убедиться, что хуриат был объявлен для отвода глаз, истинная цель его – обезглавить армянский народ, лишить нацию предводителей.
      После принятия конституции Мехмед-эфенди, или, как его еще называли, Мехмед-Халыты, несколько лет проработал в Ване чиновником. Он женился на армянке по имени Ангин, у них родилось семеро детей. Дети эти подросли и стали спрашивать отца, какой они национальности. Отец всякий раз отсылал их за ответом к матери. Постепенно дети поняли, что они армяне, только почему-то xoдят в турецкую школу и имена у них не армянские.
      И дети Мехмеда-эфенди взбунтовались. Они разбили табличку на двери, написанную на чужом языке, и повесили вместо нее армянскую, дома стали говорить исключительно на армянском языке. Они сняли с себя фески и прочую турецкую одежду и надели армянский национальный костюм. И только отец их по-прежнему носил на голове красную феску.
      Однажды один из сыновей Мехмеда-эфенди, Али, прочел где-то в английской прессе официальную информацию «Они, – говорилось там, – только в годы первой мировой войны убили два миллиона армян, разрушили полмиллиона жилых домов, дворцов и старинных крепостей, двести три монастыря, семинарии и две тысячи пятьдесят церквей, превратив в пустыню благоустроенную страну, цветущий край, которому насчитывалось три тысячи лет…».
      – И после этого ты смеешь служить у этих варваров и носить на голове феску? – возмущенно крикнул Али и бросился на отца с кулаками.
      Напрасно старался отец объяснить сыну, что он пошел на вероотступничество во имя любви к родине, что он помогал армянам и был, в сущности, переодетым фидаи.
      Мехмед-эфенди решил уехать с семьей за границу. Его мучила совесть, он не знал, как найти выход из этого безвыходного положения. А тут, как назло, его повысили в должности, и он из Вана переехал в Алеппо, а после – в Дамаск.
      В конце первой мировой войны его старший сын был призван в армию и убит в Египте. За помощь, оказанную армянским беженцам, Мехмед-эфенди попал в число подозрительных лиц. С большим трудом он перебрался в Константинополь. В Константинополе армянский патриарх Завен крестил детей Мехмеда-эфенди. Далее Мехмед-эфенди развел свою дочку с мужем, турецким офицером, и выдал замуж за армянина, служащего какой-то конторы; остальных детей он переправил кого в Персию, а кого во Францию.
      Вскоре в Константинополе умерла жена Мехмеда-эфенди, и сам он, всеми забытый и одинокий, через несколько лет навсегда покинул Турцию. Он поселился в Америке. Там он поступил на работу к хозяину гостиницы «Путник мушец» Левону. Он жил во Фрезно под именем господина Аветиса, скрывая от всех свое прошлое. Но кто-то все же узнал его и рассказал господину Левону историю Мехмеда-эфенди, и хозяин гостиницы отвел господину Аветису отдельную комнатку.
      Перед этой комнатушкой – дверь его находилась под лестницей – Мехмед-эфенди поставил старый хачкар. Откуда он его взял и кто был мастер-каменотес, сделавший хачкар, – оставалось загадкой. Еще он раздобыл где-то старый молитвенник. Уверял всех, что это родовой молитвенник дома Рыжего попа, на нем, мол, гайдуки в свое время давали присягу. На одной из страниц на полях было написано: «Будьте достойны огненного поцелуя пули», Сам хозяин гостиницы не верил ни в существование бога, ни в силу хачкара и молитвенника, но не мешал другим, кто с божьей помощью надеялся вернуть покой своей измученной душе.
      Мехмед навсегда отошел от политики. Каждый вечер перед сном он опускался на колени перед хачкаром и, раскрыв молитвенник, принимался молиться. «Я самый несчастный на этом свете человек, – шептал Мехмед-эфенди, – потому что я потерял все – родной край, детей, супругу. Я покинул храм, но и в мечети мне нет места. И в то же время я самый свободный человек на земле этой, совсем-совсем свободный, поскольку никто надо мной не властен, только мое внутреннее «я». Через столько времени я снова обрел путь истинный. И хотя я знаю, что слишком поздно уже, но хочу обнадежить свое внутреннее «я», чтоб не мучиться так». И каждый раз он кончал молитву словами: «Прими мою молитву, святой Эчмиадзин, господь, земная и небесная твердь, я армянин».
      Рядом с молитвенником и хачкаром у стены стоял светильник, с которым он каждый вечер выходил искать усталых бездомных путников – чтобы дать им приют.
      Никто не посещал Мехмеда-эфенди в его закутке, который скорее напоминал маленькую келью. Здесь он спал на узенькой низкой тахте. Здесь обедал и пил свой кофе. Здесь молился и каялся, далекий от шумных мирских дел. Султаны и короли возвышались и падали, один тиран сменял другого, а он, безучастный ко всему этому, возжигал каждый вечер маленькие свечи перед своим хачкаром.
      Старый, почерневший хачкар. Он цеплялся за него как за единственную надежду. Как сон проходили перед его глазами ожившие виденья тех золотых дней, когда он был молодым учителем по имени господин Аветис в селе Икна, в Манаскерте.
      Он вспоминал все это и падал без чувств возле оплывающих желтых свечек.
 
      Цветок брабиона Следуя примеру Андраника, Махлуто тоже решил заняться каким-нибудь ремеслом. Он открыл во Фрезно capожную мастерскую. Впервые он проявил свое уменье в Тахврнике, когда ему пришлось чинить обувь Шапинанда. Потом время от времени он выручал своих товарищей-гайдуков, латая им прохудившуюся обувь. Махлуто недолго занимался этим своим старым ремеслом. Вскоре он открыл кофейню в Лос-Анджелесе. Союз армянских эмигрантов, основанный в 1917 году, назначил Махлуто председателем правления.
      Целью этого союза было оказывать помощь всем нуждающимся таронцам, очутившимся в Америке. Особое внимание уделялось образованию и материальному благосостоянию беженцев.
      В ноябре 1926 года Махлуто, не говоря ничего Андранику, подготовил торжества, посвященные двадцатипятилетию битвы при монастыре Аракелоц. В ответном слове Андраник подробно описал эту историческую битву и, вспомнив погибших у стен монастыря фидаи, горько расплакался.
      Незаметно разговор перекинулся к более близким событиям. Вспомнили размолвку Андраника с правительством Араратской Армении.
      – Я, – сказал полководец, – покинул Араратскую республику, чтобы не быть участником безответственных действий дашнаков. Для того чтобы построить дом, нужны хорошие зодчие. Дашнакская республика скинула мертвого ребенка, потому что ее руководители заложили здание на песке, вместо того чтобы строить на прочной основе, на земле.
      Однажды ночью Махлуто срочно вызвали на побережье. В Калифорнии, в курортном местечке Чико, умирал Андраник.
      – Пришел, Махлуто? – сказал полководец, обнимая товарища и прижимая его голову к своей груди. – Я всю свою жизнь искал по белому свету цветок брабиона. Мы оба с тобой искали его. Мы были безумцы, и мечты наши не сбылись. Никто еще не находил этот цветок. Говорят, его вообще не существует. Но все же нашлись люди, которые пошли по верной дороге, а мы зря проплутали, не с того конца начали.
      Каким тяжелым был тот день, когда он со своими солдатами и полковником Гибоном ступил на палубу британского военного судна.
      В то утро прозвучало два свистка: один знаменовал отход их судна в Европу, а другой был свистком паровоза, отходившего из Батума. Он увозил солдат и офицеров Андраника в Армению. А сам Андраник стоял на палубе, скрестив руки на груди, и долго-долго смотрел вслед поезду, в котором был и старый гайдук Аджи Гево. Никогда еще так грустно не высвистывал Аджи свое знаменитое «ло-ло».
      Отплывающее в Европу судно было забито возвращающимися из Персии английскими солдатами. На палубе в углу стояли солдаты в незнакомой форме, они разговаривали на непонятном для англичан языке. Это были армяне. Что ж, союзники победили, английские солдаты возвращались домой в праздничном настроении.
      Весьма доволен был таким завершением кампании и представитель союзного командования полковник Гибон. Для англичан это был долгожданный день, о котором они мечтали, сражаясь на чужой земле, под чужими небесами. Для них победа и мир означали возвращение домой. А для армян, стоявших на палубе, этот мир нес разлуку с родиной. Им казалось, они едут в ссылку. Они сражались бок о бок с англичанами против общего врага, но сейчас чувствовали себя чужими на их корабле. Чужими и обманутыми.
      Андраник невольно вспомнил одного из своих добровольцев, которого считал навсегда потерянным для себя. Все прочие лица отступили, а этот один пришел и встал перед глазами в последние его минуты. Голова его была забинтована, а рука на повязке.
      Тавризец был, по имени Гайк. Зима была, холод стоял собачий, все завалено снегом. В Дутахе это было или же в Муше, он не помнил. А может, это был Багеш или же Рахве-Дуран? Или Басен? Гайк Бжишкян встал перед ним и проговорил с болью: «Обманули нас, Большой гайдук, обманули самым жестоким образом. Всех разом, всю нацию». Сказал так и медленно пошел прочь. И долго еще слышались его тяжелые шаги. Андраник никогда больше его не видел.
      Бжишкян, преисполнившись ненависти к самодержавию, с того самого дня перешел на сторону большевиков, закаляя себя в горниле революции, предчувствуя в ней знамение свободы – для Армении и для всего мира, бжишкян организовал свою Железную дивизию и объявил войну врагам революции. Он стал командующим революционной армии, а затем был назначен военным комиссаром Советской Армении. За ним стояли участники Сардарапатской и Башапаранской битв. И за него была вся новая армия. А сам Андраник остался со своими гайдуками, с добровольческими и пограничными полками, со своей Особой ударной частью. И в конце концов был вынужден поселиться в далекой Калифорнии.
      Тавризский доброволец показался ему тогда дезертиром, забывшим интересы родины. Так думал он обо всех, кто с ним не соглашался. И вот этот самый солдат стоял сейчас перед его глазами, с ясным взором и красивым лицом. Да, может быть, это и был тот самый единственный путь, ведущий к цветку брабиона…
      – Махлуто, прекрасная маленькая страна расцвела на берегу Аракса. Это и есть тот самый цветок, который мы искали, к нему обращены мои глаза в последнюю минуту, – сказал умирающий. – Хочу, чтобы этот красный цветок рос и креп. Надо поддерживать нынешнюю Армению, в ней наше будущее…
      Самой радостной минутой в моей жизни была та, – продолжал Шапинанд, – когда мы с горсткой ребят сошлись с целым войском султана Гамида под стенами монастыря Аракелоц, а еще – когда священник-фидаи с оружием в руках встал рядом со мной и Геворгом Чаушем, а мушские армянки рыли окопы у монастырской ограды. Моей самой печальной минутой была та, когда мне принесли весть о смерти Геворга Чауща. И другой мой черный день был тот, когда вдали от родины я узнал о падении Карса. Всем говорил и снова повторяю: вечером перед сном вспомните о своем народе и помяните добром своего соседа, кто бы это ни был – армянин, турок или же грузин.
      Андраник перевел дух и продолжал:
      – Сироты и несчастные причиняли мне боль всю жизнъ. Если мой народ после моей смерти захочет почтить мою память, прошу не ставить мне памятника, не устраивать пышных похорон, пусть восстановят монастырь Аракелоц и построят там училище для армянских детей.
      Последними его словами были: «Не о смерти своей скорблю, а о деле, оставленном на половине».
      На рассвете Шапинанда не стало.
      Его тело бальзамировали и через восемь дней перенесли в армянскую церковь. На следующий день состоялись похороны. Впереди шел конь Шапинанда с перекинутыми через седло шинелью и винтовкой. Когда процессия дошла до «Араратского кладбища», несколько молодых армян с самолета рассыпали над ними розы. Но гроб в землю не опустили, его подняли и снова понесли в церковь.
      Через четыре месяца армяне Фрезно при посредничестве французского консула повели переговоры с Парижем.
      Андраник был награжден французскими властями орденом «Почетного легиона», и Париж отвел ему место в своем пантеоне у Стены коммунаров.
      Восьмого января 1928 года группа армян из Фрезно отразилась в путь, увозя в Париж прах национального героя.
      Со всех концов мира в Париж съезжались армяне – отдать последний долг герою. Прибыли военные делегации союзных войск. Рядом с катафалком шел полководец Махлуто с группой старых гайдуков. От Махлуто не отходил ни на шаг Гариб, телохранитель матушки Сосе. За катафалком шли армянские офицеры, прибывшие на похороны военные делегации, французский генералитет и живущие в Марселе, Лионе и Париже армянские и болгарские солдаты, бывшие солдаты Андраника.
      Из Африки прибыл Харзо («Йя Маратук»), тот, что увез в Гану сделанный Андраником стул.
      И Гибон был здесь, тот самый английский полковник, который замерзал в снегах Зангезура. Забыв про то, как наказал его некогда Андраник, старый служака прибыл в Париж из своего родового замка. Он привез с собой книгу «Белый всадник», в которой описал полководца Андраника и его победное шествие из Гориса в Эчмиадзин.
      «Это был человек совершенно особенный, он отличался от всех, кого я встречал на Кавказе, – писал он в этой книге. – В Андранике был какой-то магнетизм, притягивавший всех, и я с первой же минуты поддался его обаянию. Его войско было первое настоящее войско, которое я видел на Востоке. Не будет преувеличением, если скажу, что этот армянский полководец был самой трагической, героической и характерной фигурой из всех, порожденных мировой войной».
      Поодаль от всех, опустив голову, шел человек, прибывший по этому печальному поводу из далекой Калифорнии. Это был Мехмед-эфенди. Он несколько раз пытался подставить плечо под гроб, но каждый раз гроб, коснувшись его пальцев, поднимался вверх, словно улетал в небо. Даже в объятьях смерти Шапинанд был на недосягаемой высоте. Он был рожден для орлиных полетов и угасал как орел, – в высоте.
      Процессия дошла до Пер-Лашеза. Махлуто сказал прощальное слово, и бывшие фидаи дали прощальный залп, Французские солдаты последовали их примеру.
      После смерти Андраника Махлуто навсегда распрощался с Лос-Анджелесом и гостиницей «Путник мушец» и поселился в Париже. Долгие годы провел он в том городе, возле могилы любимого полководца. Многих прославленных храбрецов видел он в своей жизни, но такого отважного патриота, как Андраник, никогда больше не встречал. Много стран он обошел, много городов повидал, но только один город остался в сердце и в памяти – любимый Муш.
      И грезилась ему всю жизнь Мушская долина, и виделся ему недосягаемый цветок – страна Армения.
 
      Гибель синего жеребца Хозяин гостиницы «Путник мушец» господин Левон остался во Фрезно, можно сказать, совсем один. Хотя армян вокруг было много. Они по-прежнему собирались в его ресторане. И по-прежнему здесь звучали армянские песни, и по-прежнему Мехмед-эфенди отправлялся под вечер собирать бездомных путников.
      Постарел Мехмед-эфенди.
      Вот уж два месяца как занимался он непривычным делом. Полководец завещал свой меч Историческому музею Советской Армении, а коня подарил господину Левону. Хозяин гостиницы поручил смотреть за конем Шапинанда Мехмеду-эфенди. Каждое утро старик Мехмед мыл Аслана холодной водой, чистил его скребницей, прогуливал, кормил. Туристы приходили в гостиницу господина Левона посмотреть на легендарного коня. Говорили, что под седлом у этого скакуна есть след от ладони Мосе Имо. А еще говорили, что вроде бы Мосе Имо, вместо того чтобы три раза ударить пятерней по крупу Аслана, ошибся и ударил всего лишь два раза, и поэтому конь скоро умрет. И без того он прожил куда больше обычной лошади.
      В первые годы жеребец айсорского старейшины был таким норовистым, что Молния Андреас еле справлялся с ним, несмотря на двойную узду. Однажды в Рахве-Дуране конь изловчился и укусил Молнию Андреаса в плечо. Андреас во время битв при Дилмане и Багеше с сожалением заметил, что с конем действительно приключилась какая-то роковая ошибка и это ускорит его гибель. Старый гайдук верил, что если бы Мосе Имо ударил рукой по спине лошади три раза, тогда вообще ни одна живая душа на свете не смогла бы обуздать Аслана и он умчался бы в небо, сокрушая все на своем пути.
      Из Франции в Америку приехал знаменитый скульптор. Он собирался лепить скульптуру всадника-гайдука на коне. Эта скульптура предназначалась для могилы Шапинанда на Пер-Лашезе. Господин Левон приказал Мехмеду-эфенди взять коня Андраника на побережье, возле Лос-Анджелеса.
      Скульптор поставил Аслана возле громадного утеса и с воодушевлением принялся лепить. Темно-феолетовые волны океана ударялись об утес и, превратившись в белую пену, с шумом откатывались обратно, обрушиваясь на набегающие волны.
      Вечером, когда скульптор почти закончил работу, Аслан вдруг бросился с утеса в морскую пучину.
      Мехмед-эфенди, не мигая, с волнением следил за ним. «Сейчас поплывет обратно», – подумал он, но конь уплывал все дальше.
      «Нет, он уже не вернется», – и Мехмед-эфенди вздрогнул. Он сбросил с себя одежду и прыгнул следом за конем в воду.
      Конь был уже далеко, и только белая его грива и хвост виднелись в волнах. И поплыл за ним Мехмед-эфенди. Он плыл быстро, стараясь догнать коня. Руки его устали. «Господи, куда плывет этот конь?.. Аслан, вернись, куда ты, Аслан!» – кричал старик, безнадежно молотя кулаками по воде. Но конь словно слился с волнами, задрав над водой маленькую красивую голову, он словно мчался рысью по синим холмам.
      Совсем выбился из сил старик Мехмед. Руки уже не слушались его. И зачем это захотелось несчастному старику выхватить из пасти океана утопающего жеребца?.. Собравшиеся на берегу люди видели, как он пытается доплыть до коня и не может. Увы, он уже не мог доплыть ни до Аслана, ни до песчаного берега. И разве возможно это – оседлать в океане огненного жеребца? Как можно достичь недостижимого? Ах, какую роковую ошибку совершил хозяин гостиницы «Путник мушец»!
      Еще немного, и Аслан скрылся из глаз – он пропал за чертой горизонта, где сходились небеса и воды океана. Конь старейшины-айсора, которого не одолел ни Рахве-Дуран, ни сумасшедший ветер зангезурских гор, остался под волнами чужого океана. А через некоторое время не стало видно и Мехмеда-эфенди. Один бил порождением воды и соединился со своей стихией, а другой стал ее жертвой. Погибли конь героя и учитель-вероотступник из Манаскерта.
      В кармане пиджака, брошенного на берегу, нашли вымокшую бумажку, на которой с трудом прочли: «Хочешь, возьму тебя с собой в нашу страну, увидишь, что это за бесподобный край, что за народ живет там. Стоит умереть ради него».
      Это написал Геворг Чауш, но кому и по какому поводу, так и не узнали.
      Внизу была приписка: «Я ради этого народа ислам принял. Прости меня, грешного, господи! Мехмед-эфенди».
 
      Возврощение В сентябре 1947 года из Франции в Армению приехал старик в военной форме. Он сел на пароход в Марселе с первой партией армян-репатриантов.
      Всего лишь днем раньше он был в Париже. В этот день он был, наверное, единственным человеком во всем городе, который ранним утром пришел на Пер-Лашез. Он хотел сказать последнее «прости» всаднику на каменном коне, своему полководцу.
      В годы второй мировой войны старый воин помогал французскому Сопротивлению в борьбе с фашизмом. Знакомые не советовали ему покидать сейчас Францию, но он тайком от них сел на пароход. Он просто умолял отвезти его в Армению.
      И вот в одно прекрасное утро он объявился на ереванской улице.
      Красивый высокий старик, легендарный фидаи, которого все называли полководцем.
      Вот только оружия при нем не было.
      Была лишь трость, на которую он опирался порой. Город казался ему незнакомым. Сменились поколения. Он не видел знакомых лиц. Как-то ему послышалось брошенное шепотом: «Полководец Махлуто, из Франции приехал», – два старика, кинув на него удивленный взгляд, быстро скрылись.
      А новые – они были совершенно другие. Они были подтянутые, быстрые и, казалось, не имели ничего общего с прошлым, для них существовало только настоящее и будущее. Они даже говорили иначе. И хотя это была та же армянская речь, но произношение другое, непривычное для него. И он даже порой кое-чего не понимал.
      Медленно шел он по улице, и в памяти звучали голоса прошлого. Вся Мушская долина прошла перед его глазами – дом за домом, род за родом. Он помнил каждый двор и цвет дыма над каждым ердыком. То был Сасун. В просторных, огромных трехах прошел перед его глазами князь Спаханац Макар. Он услышал шаги Гале.
      Он оперся на палку, вытащил из кармана синий платок, вытер лоб. И чуть не упал. Он, ни разу не падавший в бою, чуть было не растянулся на тротуаре. Но кто это бежит к нему, задыхаясь? Он услышал знакомый голос: «Полководец!» – и какой-то мужчина обхватил его крепкими руками.
      – Это ты, Барсег? – И Махлуто прижал к груди своего конюха, поседевшую голову своего старого боевого друга.
      – Узнал, что ты приехал. Побежал домой, взял кисет с табаком… и вот.
      – Где ты живешь?
      – В селе Воскетас, в Талине это.
      Полководец помолчал, потом спросил:
      – Что стало с Фетара Исро?
      – Его давно уж нет.
      – Тер-Кадж Адам?
      – Его тоже нет.
      Махлуто всхлипнул.
      – О Каро не спрашиваю, – сказал он, надевая шапку, – потому что знаю его историю. Он и Звонкий Пето примкнули к курдам, но восстание в скором времени было подавлено, а Салим-бек (так в последнее время звали Шейха Зилана) был обманут и похищен. А ты знаешь, кто был Шейх Зилан? Наш старый гайдук Бриндар из села Харамик, тот, что разжигал бездымный огонь в Марникском лесу, тот самый, что мечтал о том дне, когда Геворг Чауш позволит ему участвовать в открытом бою.
      Восстание Шейха Зилана потрясло весь мир. Вот что такое свободолюбивый армянин-фидаи! Рядом с Шейхом Зиланом находились курд Хасано, айсор Абдело. В последнее время на склонах Масиса появился курд по имени Колоз. Он всюду ходит со своей женой. Колоз – это тот самый Амино, на свадьбе которого мы насмерть напугали Али-бека. Амино потом убежал в Фархин и долгое время слал нам серу и порох. Все трое – курд Хасано, айсор Абдело и Колоз – были убиты под Орговом, когда шли с Шейхом Зиланом на Ван. Словом, долго рассказывать. Шах Реза отдал Малый Масис, тем дело и кончилось.
      – А в каком направлении увезли Салим-бека – хоть это известно?
      – В последний раз его видели в тех краях, где провел свои последние дни Ад Чоло.
      – А Каро и Пето живы?
      – Они из Персии перешли в Багдад, а из Багдада – в Ливан. Каро жил под чужим именем и прятался, потому что убил в Персии одного английского офицера: англичанин в его присутствии похвастался, что самолично расстреливал в прикаспийских степях Степана Шаумяна и его товарищей. Пето иекоторое время прожил в Гамишли и Алеппо. Под конец обосновался в Бейруте. Там же, в Бейруте, жили Цронац Мушик и много других видных гайдуков из Сасунского полка. Последние годы Звонкий Пето был пасечником при Антилиасской церкви. Каждый год он переходил границу, через Тигранакертское поле, добирался до Сасуна; испив воды из Андокского родника, набирал полный кувшин для Каро и снова возвращался в Бейрут. Кто еще так любил родной край?..
      – И они умерли?
      – Оба. Борода – в городе Гамадане, это в Персии, а Пето – в Бейруте. И оба до последней минуты тосковали по родине. Может быть, мы во многом ошибались, Барсег… Возможно, мы избрали неверный путь, но помыслы наши были чисты и суд – справедлив. И не прав будет тот, кто обвинит нас, не попытавшись разобраться, какое это было время и в каких условиях мы боролись.
      Нас было несколько десятков или сотен землепашцев из долины да столько же горцев, мы дрались за честь нашего народа, за его свободу и теперь стоим перед судом истории, на виду у всех с чистой совестью.