– Теперь еще к копытам привязался. Да кто ж по копытам коня узнает? – рассердился зангезурец и стал божиться, что купил лошадь у одного мегринца, а тот – у торговца конями из Нахичевани.
      Пока Шапинанд и старик спорили, вокруг собралась большая толпа; все, кто ехал по этой дороге, останавливались: дай, думали, узнаем, чем кончится спор.
      – Ну ладно, раз ты мне не веришь, давай коня испытаем. Сначала ты его окликни по имени, Аслан его зовут, потом я позову, посмотрим, на чей голос откликнется. Кому в ответ заржет, тот, значит, и хозяин, – предложил Андраник.
      Зангезурец согласился. Стали по очереди звать коня. «Аслан, Аслан мой», – позвал горец. Конь и ухом не повел.
      Потом Шапинанд позвал: «Аслан, Аслан мой». И тут на глазах у всего честного народа конь громко заржал.
      – Теперь видишь, что Шапинанда конь? – спросил Андраник.
      – Вижу, братец, вижу, – и зангезурец в знак поражения поднял обе руки.
      – Но я тебя без коня не оставлю, – сказал Шапинанд. – Придешь к нашему обозу, возьмешь себе любого приглянувшегося скакуна. И денег тебе дам.
      – Деньги сейчас дай.
      – Сейчас у меня с собой нет. Из Сасуна досюда дошел, а в руках вместо казны эту пустую уздечку держал».
      Старик зангезурец снимает с Аслана поклажу и седло. Андраник садится на коня.
      – Кто этот человек? – спрашивает раненный в ногу боец и идет вперед, расталкивая толпу.
      – Конюх Шапинанда, – отвечают собравшиеся.
      – Какой же это конюх, это сам Андраник-паша был! Он только одет по-другому! – восклицает солдат и, сорвав с себя шапку, восхищенно смотрит всаднику вслед. – Я служил в его Особой ударной части и эту свою рану получил в битве под Хоем.
      Тут все один за другим срывают с себя шапки и тоже оборачиваются, смотрят на удаляющегося всадника.
      А Андраник, слившись с Асланом, мелькает где-то у вершины горы – не различишь уже, где конь, а где всадник.
      Дорога отлогая, петляет вдоль ущелья. А у этого ущелья еще одно ущелье внутри, да и у этого там – маленький овражек. Шапинанд гонит коня, выбирается из всех этих ущелий-оврагов. Выезжает на гору – семь дорог перед ним открываются. Не знает Шапинанд, какую выбрать. Конь горячий, бъет копытом – бъет копытом да и скатывается в овраг. Два мужика, в запачканной мукой одежде, бегут через овраг, поднимают Андраника за руки. «Что это с тобой, братец, – говорят, – ты же с седла падаешь…» Отвечает Андракик: «Из тысячи голосов я своего коня ржанье различу, из тысячи следов след своего коня узнаю, но на вашей горе семь дорог передо мной открылось, и мы с моим конем растерялись, не знаем, по какой идти». Эти двое принесли воды из речки, из той, на которой мельница работала, дали всаднику напиться. Потом спрашивают его: а сам ты, мол, кто? «Я, – говорит, – Андраник-паша, спешу в Баку, Шаумян меня на помощь позвал».
      Старый мельник, оказывается, был товарищем бакинского Степаноса Шаумяна. Три хлеба на скорую руку испек, положил Андранику в хурджин и говорит: «Три дороги по левую руку оставишь, три дороги по правую, сам пойдешь по средней дороге, она тебя в Баку приведет».
      Аnдраник привязывает к седлу хурджиn с тремя горячими хлебами и, вскочив на Аслана, едет в Бест. Возле Беста он узнает, что Шаумян Степанос и его двадцать пять товарищей расстреляны. Что с Шапинандом сделалось! Уронил голову на седло и плачет. Потом пришел в себя и вадит, что стоит над оврагом возле села Парага, вот и лес рядом. «Боже правый, – говорит, – когда это было! Я из Селима в ущелье Вайоц спустился, поля и леса зеленые были, теперь зерно поспело, а я все еще на Каджаранской дороге».
      В это время со стороны Парадашта черный ворон прилетает, садится на дерево, под которым конь Андраника сtoит.
      – Ах ты, ворон, божья птица, – говорит Андраник, – что за черную весть мне в белом клюве принес?
      Сказал он так, и в ту же минуту из клюва птичьего на коня упала бумага, а ворон улетел. И вдруг видит Андраник – то место на спине лошади, куда бумага упала, почернело.
      А конь Шапинанда ведь мудрый был – поворачивает голову и говорит: «Эх-вах, Шапинанд, твой товарищ Себастиец Мурад убит, уже и похоронили его на кладбище Эрменикенд, а ты и не ведаешь».
      Горе, горе! Шапинанд без чувств падает на коня. Хурджин, сорвавшись с седла, катится в ущелье». …Было уже темно, все огни были погашены, когда Аджи Гево предстал перед Шапинандом.
      – Докладывай коротко.
      – Телеги готовы. Кони все до одного подкованы. Конница в боевом порядке, можем хоть завтра выступить.
      – К народу ходил?
      – Был. Сидят на берегу реки, байки про вас рассказывают. Сказки.
      – Сказки? Наш народ любит ковер ткать. Сколько яблок упало с неба?
      – С неба упало три хлеба. Один – Ленину, другой – Степаносу Шаумяну, а третий – всем нам.
      – А тебе ничего не досталось?
      – А мне оплеуха досталась, которую ты мне отвесил в сказке.
      – Ну, теперь-то ты можешь затянуть свое «ло-ло». Иди отдыхай.
      И Аджи Гево и впрямь запел старую гайдукскую песню, где через каждые два слова повторялось «ло-ло».
 
      Полковник Гибон На городской площади Гориса выстроилась конница. Пришли представители духовенства, народ сбежался. Зангезурские женщины вышили красное знамя для войска Андраника. На шелковом стяге с золотыми кистями было вышито: «Особая ударная армянская часть».
      Приняв знамя из рук самой старой мастерицы Гориса Султан-Баджи, Андраник сказал: «Я бы хотел, чтобы это было последнее знамя, которое дает армянская мать своему сыну, напутствуя его перед боем. Пусть это знамя несет с собой удачу и мир. Я принимаю его с глубоким сознанием ответственности прежде всего перед нашей историей, а значит, и перед будущими поколениями Армении, перед вами, жители Сисиана и Гориса. Я уверен, когда на свете станет спокойно, когда все страсти улягутся, наши потомки благословят этот день и это знамя».
      После торжественной части конница, пустив вперед знаменосца с красным знаменем, вышла из города. Уже стемнело, когда всадники, пройдя над Хндзореском, добрались до последнего села в Горисе – Теха.
      Голой пропастью разверзлось перед ними ущелье Зап. Шанинанд стянул все войско к этому ущелью и, стоя с биноклем в руках возле пушки, готовился начать обстрел вражеских позиций.
      Вдруг возле старого моста показался автомобиль с белым флагом. Три всадника поскакали навстречу. Вскоре один из них вернулся и сообщил, что это англичанин, полковник, приехал вести переговоры о мире.
      – Имя?
      – Гибон.
      Командный состав засуетился, приводя в порядок палатку. Палатка Шапинанда была разбита на передней линии, под огромным утесом. Над палаткой развевалось красное знамя – подарок женщин Гориса. Аджи Гево и Торгом быстро расстелили на полу несколько ковров, в углу положили подушки и попросили Андраника принять чужеземца торжественно и с церемониями, стоя у входа в палатку.
      – Ладно, ладно, это мы знаем, вы свое дело делайте, – пробурчал Андраник.
      Он надел свой генеральский мундир со всеми регалиями, зачесал назад волосы, как обычно, и вышел навстречу английскому полковнику.
      Белый флаг промелькнул над мостом и остановился возле самой палатки, где выстроились в почетном карауле две роты пехотинцев и отряд конницы. Полковник вышел из машины. Переводчик Шапинанда встретил его и, проведя перед войском, повел к палатке.
      Ущелье Зап, небо над которым всю ночь было красным от солдатских костров, до сих пор мирно курилось. Вдоль всей дороги солдаты что-то калили на огне.
      – Что это они делают? – удивленно спросил англичанин.
      – Пшеницу жарят, чтобы есть вместо хлеба.
      – Значит, одержавшие столько побед армянские воины обречены на голодное существование?
      – Да.
      – А если бы дать им паек наших солдат, что бы они тогда сделали?
      Армянский полководец приветствовал англичанина и пригласил его зайти в палатку, где, конечно, не было ни стола, ни стульев, а только наспех расстеленные ковры и две-три подушки, чтобы сидеть по-турецки.
      Английский полковник, явившийся на переговоры, был среднего роста, худой, с невыразительной внешностью. Шапинанд по сравнению с ним был роскошно одет и вид имел куда более представительный. Взгляд нашего полководца выражал строгость, но глаза, если вглядеться, были полны живости и приветливости. Гибон понимал, что перед ним стоит тот самый знаменитый армянин-полководец, который в последнюю минуту объявил Нахичеваньский уезд частью Советской России и вел переговоры с красным комиссаром Кавказа Степаном Шаумяном, решив присоединиться к Красной Армии. Англичанин и армянин посмотрели друг на друга изучающе и сели. Андраник сел, подогнув под себя ноги по-турецки, а англичанин, непривычный к этому, кое-как примостился перед полководцем. Между ними сел переводчик.
      Гибон сказал, что приехал из Баку по поручению командующего общими союзными войсками Томсона.
      – У меня письмо от него. Кроме того, официально заявляю вам, что союзники одержали победу, немцы и турки потерпели поражение. Объявлено перемирие, и потому я хочу попросить вас, чтобы и вы со своей стороны прекратила огонь и не двигались вперед ни на шаг. Томсон требует от армян остановиться там, где их застанет это письмо. Если же вы нарушите условия перемирия, это будет рассматриваться как враждебные действия по отношению к союзникам, что вызовет ответные действия. Андраник оборвал его:
      – А как же наши собственные требования? Как с этим быть?
      – Ваши требования должны быть рассмотрены за столом перемирия и разрешены мирным и честным путем, чего вы вполне заслуживаете своими бесконечными жертвами и преданностью делу.
      Армянский полководец потянул за рукав своего переводчика:
      – Скажи ему, что я не очень разбираюць в дипломатии и не очень во все это верю, но приму перемирие с условием, что каждый из нас сдержит слово.
      Через некоторое время обе стороны объявили перемирие. Поверженный неприятель был доволен, победитель-армянин пребывал в печали. Потухли костры в Запохском ущелье, свернули палатку полководца.
      В самом деле, что за странное перемирие, и почему его солдаты стоят, безнадежно понурившись? Андраник сжимает в руках письмо командующего союзными войсками, и в глазах его та же тревога, что и у солдат. Союзникам, чьей победе они так способствовали, суждено было еще раз обмануть надежды армянского народа.
      Отправившись с полковником Гибоном в Горис, андраник на приеме у англичан поднял бокал за простых английских солдат, за их матерей, но, не сдержавшись, в конце официального тоста вскочил на ноги и, с вздувшимися на лбу жилами, с горящими глазами, бросил презрительно:
      – Подите и скажите британцам, а также своим королю и королеве, что с сегодняшнего дня я умываю руки и не имею ничего общего с союзниками. Я продам всех своих коней на ереванском базаре и верну все, что получал от вас в помощь. Вы принесли мне приказ, чтобы я прекратил огонь и дожидался решений мирных переговоров. Но какие гарантии вы мне даете? В этой войне армяне доблестно сражались в Турции, на Кавказе, в Иране и в далекой Сирии, оказав немалую поддержку союзным войскам. Только российские армяне дали триста тысяч солдат. И уж если на то пошло, турецкая Армения была стерта с лица земли потому, что была вашим союзником. И сегодня, когда вы победили, вы разрешаете, чтобы растоптали древний христианский народ, а ведь это ваш малый союзник. Фактически вы продолжаете дело истребления армян, начатое османским правительством. Вы запретили нам драться за нашу страну и за наше существование, приговорив нас к позорной голодной смерти. Вы своими глазами видели, в каком состоянии были мои солдаты в ущелье Зап. С хладнокровием людоедов вы спокойно наблюдали, как безропотно гибнут от голода мои люди у стен Татэвского монастыря и в самом Горисе. До сих пор я терпеливо ждал, когда же наконец обратят взоры в нашу сторону, когда подумают о том, чтобы спасти мой народ. Объявлено перемирие, но почему мои солдаты не принимают участия в победном ликовании? Сердца их переполняет боль. Если даже сам господь сейчас скажет мне, что с моим народом обошлись справедливо, я крикну ему в лицо – нет!
      И, поставив полный стакан на стол, Шапинанд, взволнованный, покинул гостиницу Гориса и, перейдя площадь, пошел к берегу реки. Шел он быстро, приговаривая сердито: «Чтоб вашу ложную гуманность, да ваше христианство, да вашу дипломатию…»
      Под оголившимися прибрежными деревьями прикорнули семьи беженцев. Шапинанд увидел Мосе Имо с его княгиней-женой и дочкой. Рядом сидел хутец Цахик Амбарцум. С палкой за спиной, с лопатой в руках присел на камень поливальщик Фадэ.
      Он посмотрел на них, молча кивнул и прошел мимо. Встал на высоком утесе, облокотился на камень и вспомнил другую свою речь, произнесенную в Пятигорске три года назад: «Чего ждут армяне от будущего? Очень многого. Только в будущем мне видится наша жизнь… Все надежды наши возложены сейчас на Россию. Армянский народ вверяет ей свою судьбу. У нас, армян, никогда не было стремлений, идущих вразрез интересам России. Горе тому армянину, который попытается закрыть перед нами двери России. Россия – наш единственный друг. Мы многого ждем впереди, а сейчас перед нами та же задача, что и перед всеми остальными, – расправиться с преступником, развязавшим нынешнюю войну. Только на останках немецкого империализма можно воздвигнуть устойчивый мир, который, как живая вода, поднимет из руин и Армению».
      И вот пожалуйста – кто бы мог подумать: Германия разгромлена, но где Армения? Сасунец Фадэ до самого Гориса из Хтана дошел. Об этом разве мы мечтали?
      – «Ло-ло-ло», – послышалось за спиной.
      Увидев, что Шапинанд покинул застолье, Аджи Гево вышел за ним и незаметно пошел следом.
      Андраник оглянулся, улыбнулся и подозвал его к себе:
      – Скажи Родник Сосе, чтобы оставалась с беженцами в Горисе, пока дороги откроются. А войско двинется сейчас. Приведи в порядок обоз и отведи одного коня для полковника Гибона. Завтра выходим.
      – Слушаюсь, полководец! – вытянулся Аджи Гево и, насвистывая «ло-ло», поспешил к обозу.
 
      Дайте ему коня В 1919 году, в канун великого поста, Андраник оставил Горис и направился к ущелью Вайоц.
      Сплошной снежный покров забил все горные переходы Зангезура. Дул резкий ветер, начинался буран. Караван состоял из семи человек. Все семь – из командного состава.
      Впереди ехал сам Андраник, за ним бежал жеребец без всадника, следом – шесть офицеров. Они доехали до трех холмов, дальше дорога сворачивала налево. Большая часть войска уже стояла в Ангехакоте, возле Сисиана.
      Когда переваливали самую высокую цепь Зангезура, началась пурга. Кони продвигались вперед вслепую, из-за снега ничего не было видно.
      И тут все заметили, как кто-то незнакомый бежит, хочет догнать отряд. Он то отворачивался от ветра, то, закрыв лицо ладонями, пытался противостоять его натиску и с трудом переставлял ноги.
      Кто-то из офицеров, ехавших впереди Аджи Гево, спросил:
      – Кто этот несчастный?
      – Полковник Гибон.
      – А почему он не на коне?
      – Андраник на него рассердился и забрал коня, вот он и идет на своих двоих.
      – Но почему?
      – Да все из-за красного знамени, того, что горисские женщины нам подарили. Англичанин не хотел, чтобы мы шли под этим знаменем. Он его еще в Запохском ущелье углядел, над палаткой. Не понравилось оно ему, видишь. Пашу можно понять, он еще со вчерашнего дня не может успокоиться. В гостинице так из себя вышел, я уж думал, сейчас вмажет, ударит союзничка по круглой сытой морде. Но обошлось, слава богу.
      – И все же англичанин в летах уже, – возразил офицер, – Вы с пашой старые товарищи, Аджи, вы один из самых прославленных фидаи, вас он послушается. Скажите, чтобы вернул ему лошадь.
      Аджи Гево стегнул своего коня и объявился рядом с полководцем.
      – Паша!
      – А-а! – прогремел ветер, скатываясь в пропасть.
      – Паша! – снова позвал Гево, наклоняясь к паше.
      – Устал, Гево? Вместо тебя ветер свистит твое «ло-ло». Потерпи малость. Гайдук дружен с бурями. Помнишь тавросскую метель? А ураган в Рахве-Дуране? А Багеш? Это последний перевал, сейчас начнется спуск к Базарчаю.
      – Паша, англичанин устал, еле плетется.
      – Что ты сказал?
      – Говорю, англичанин устал и не может идти, а буря набирает силу.
      – Я наказал его. Он и по дороге спорил со мной и лукавил, когда речь шла о нашем народе. И красный цвет нашего знамени ему, видите, не нравится. Ты видел, как он грубо обращается с лошадью? Нечего его жалеть. Пусть пройдется немножко, пусть поймет, какие муки претерпел армянский солдат, воюющий за свободу.
      – Жалко человека, паша, задохнуться может в снегу.
      – А нас разве не жалко? – прервал его полководец. – А Себастийца Мурада не жалко? Комиссара Шаумяна не жалко? А сотни русских солдат, убитых в Шамхоре, а наш народ, который раскидало по всеми свету, – его разве не жалко? А араба, а индуса не жалко? Нет, Гево, скажу тебе: с того дня, когда наш парламентер Мосе Имо вернулся из Лондона с пустыми руками, я навсегда потерял веру в английских правителей и их офицеров.
      – Паша!
      – Пусть идет пешком!
      – Паша!
      – Не испытывай мое терпение. В душе моей та же буря, Аджи, и даже посильнее. Наш народ перебили-перерезали, а ты коня ищешь для англичанина. Да он иголку и ту пополам делит.
      – Ло-ло-ло…
      – Никакие «ло-ло» не помогут. Ступай. И белый всадник отвернулся. Грубые черты полководца, казалось, еще больше затвердели. Может, он в последний раз проходит по этим горам… Его взгляд в эту минуту был устремлен за пределы Армении. Недоверие к союзникам все более возрастало в нем, с правителями же peспубликанской Армении он был в размолвке. Ереван с неодобрением следил за действиями, его войска. Это н было причиной того, что национальный совет Гориса так затягивал ремонт обоза. За год до этого трое военных в Зангезуре признались, что их прислали убрать Андраника. Распускались упорные слухи, что полководец убит.
      В Карине дезертиры обозвали его «безродным». А здесь, в Ангехакоте, его старый гайдук поднял на него оружие. Как он любил Ахо! И раз уж верный сасунец поднимает на тебя руку, о чем тут говорить! Разногласия были и среди командного состава. От него бесповоротно отделился Сасунский полк, ушли командир конной сотни Саргис Чепечи и командир третьего батальона доктор Бонапарт. Большая часть войска и командного состава во главе с полководцем Махлуто, оставив Зангезур, ушла к Еревану. Даже его гонец Андреас не вернулся из Талина. А тут еще эта буря. Сама природа восстала против него. Зачем же здесь в таком случае оставаться? И он решил идти в Эчмиадзин. Сдаст оружие католикосу и покинет Армению.
      – Егише! – крикнул он.
      – Слушаюсь, полководец!
      – Этот англичанин устал и может задохнуться в снегу. Дайте ему коня.
      Через некоторое время полковник Гибон, став послушной овечкой, двигался на коне вместе с караваном.
      Весеннее палящее солнце нагрело Воротанское ущелье, через которое шла пехота, а их маленький караван двигался по тропинке, расположенной выше.
      Вскоре показалось последнее село Сисиана. Перед ними встала белая гора. Это была долина Базарчая. Впереди был трудный и пустынный переход от Базарчая к Гергеру. Снег в этих местах был выше человеческого роста. Он завалил все дороги, заровнял все ухабы и рытвины.
      Их было семеро всадников – один английский полковник и шесть офицеров-армян. И опять впереди ехал сам Андраник.
      Из ближнего села Андраника вышли встретить с хлебом-солью.
      – Что за буран, а! – крикнул Андраник, обламывая сосульки с усов. – Вместо того чтобы хлеб-соль выносить, расчистили бы лучше дорогу.
      Он дал базарчайским молоканам денег, и те расчистили довольно большой отрезок дороги. Войско прошло. Пехота по большаку пошла, конница – горами.
      В кечутской низине редкие кустарники с шумом стряхивали с себя апрельский нагревшийся снег.
 
      Рассказ моего конюха Я был в Нор-Баязете, когда объявился мой конюх Барсег. Он слегка прихрамывал. Барсег бросил на меня виноватый взгляд, опасаясь моих упреков, но я был больше склонен услышать рассказ о его славных подвигах, так как не сомневался, что он таковые совершил, раз стоит передо мною живой и невредимый.
      «Командир, – сказал Барсег, обращаясь ко мне. – Когда пришел гонец от Андраника, чтобы мы шли в Лори, и ты велел мне проводить его, я заметил, что Андреас намерен напасть на Ибрагима-хана. И впрямь, в Давташенском овраге произошел поединок между Андреасом и Ибрагимом-ханом, и Андреасу пришлось худо, его лошадь подбили. Я посадил его к себе в седло, и мы на одном коне добрались до Аштарака.
      В Аштараке Андреас сказал мне: «Барсег, я должен как можно скорее попасть в Лори. Дай мне своего коня, а сам возвращайся к Махлуто и вместе с ним иди в Карчахач». Послушался я его, отдал своего коня. Не успел он оседлать его, видим – Фетара Манук с Чоло и Бородой, взяв группу сасунцев, спешат в Баш-Апаран, там, значит, бой идет.
      Я посмотрел на Андреаса: дескать, ребятам помочь бы надо, но Андреас как заладил: «Я должен вернуться к Андранику». В общем, сел на моего коня и поехал в сторону Лори. Я остался без коня. Но Фетара Манук дал мне другого коня, и мы целый день дрались с аскярами – те хотели прорваться к Еревану через северо-восточный склон Арагаца, а шли они от Александрополя. Так, в перестрелке, дошли мы до Егварда.
      Тут Чоло сказал нам, что неприятель с многотысячным войском стоит у берегов Аракса и грозится пойти через Эчмиадзин к Еревану. Оставил я Баш-Апаран, кинулся в Ереван.
      На окраине города я увидел старика, тот читал воззвание, обращенное ко всем воинам и жителям Еревана. Воззвание было прикреплено к скале, я подошел и тоже прочитал:
      «Армяне, спешите спасти свою родину… долг каждого армянина отдать все свои силы для решающего удара по врагу. Нужно еще одно последнее усилие, и враг будет изгнан из нашей страны.
      Соотечественники, не время медлить, спешите во имя многострадального нашего народа, не допустим его физического истребления! Вставайте все на священную войну!
      Беритесь за оружие! Идите на Сардарапат!»
      Старик кончил читать, окинул взглядом всех собравшихся и с криком: «Свобода или смерть!» – пошел вниз по улице, увлекая за собой толпу. Толпа росла, вскоре вся улица была запружена людьми. И меня подхватила эта лавина, вместе с народом я очутился в центре города, перед огромной церковью, построенной из черного камня. Я увидел пять луковичных куполов, на них крест, но не такой, как наш, – на этом кресте еще одна перекладина была, косая. Мне сказали, что это русская церковь.
      Толпа двинулась к мосту через Зангу, а я привязал своего коня у дверей церкви и поднялся на колокольню. Я посчитал колокола – их было восемьдесят штук. Язык самого большого колокола был с голову моего коня. Потянул я веревку. Город загудел от набата, звон его, говорят, дошел до самого Егварда. Напротив церкви был родник, и вот гляжу я – люди выстроились цепью и передают из рук в руки кувшины с водой, и цепь эта тянется аж до самой железнодорожной станции.
      – Это что же значит? – крикнул я, свесившись с колокольни.
      Мне ответили снизу, что вода для воинов, сражающихся в Сардарапате. Кувшинами доставляют на станцию, там переливают в бочки и везут нa Сардарапатское поле. Я спустился с колокольни и тоже встал в цепь. Но не мое это было дело – ни воду передавать, ни в колокола бить. Ведь я был воин, мое место было там, где шел бой.
      Сел я на коня и поспешил к берегам Аракса. Я заметил, что люди на телегах, на ослах, а то и просто в руках несут боеприпасы для наших воинов. На полдороге я увидел оставленную без присмотра пушку. Я дал своего коня, чтобы пушку эту как можно скорее доставили на поле.
      Дальше я пошел пешком.
      Аракс разлился. Через поле к Ай-Зейве ехал на коне епископ – на голове тиара, в руках высоко занесенная сабля. Карабахец он был, имя Гарегин. Лицо у святого отца было худое и ничем не примечательное. Возраст – что-нибудь под сорок. Рядом с ним ехали три молодых священника – Езник, Даниэл, Тадевос – с высоко поднятыми крестами, а за ними толпа – кто с оружием, честь честью, кто в исподнем белье и босиком. Епископ остановил коня.
      – Дорогой наш народ! – обратился он к людям. – Араратская Армения под ударом. Армянским войскам приказано оставить Сурмалу и отступить в горы Котайка. Поступило предложение срочно перенести главный алтарь в Севан, Но полчаса назад святейший католикос объявил, что отказывается переносить куда бы то ни было святой престол. Если армянское войско окажется бессильным встать на защиту своего святилища, католикос сам возьмет меч в руки и будет биться до последнего, но не оставит святого Эчмиадзина. До сих пор вы целовали мне руку, – сказал епископ, обращаясь к войску и народу, – а теперь я целую вам ноги. Все на врага!
      К нашей радости, все войско и весь народ Араратской долины вступили в неравный бой с врагом. Взялся за меч и святой Эчмиадзин. Дерево – оно корнями дерево, дом – своей основой дом. И епископ Гарегин, а за ним и многотысячная толпа крикнули: «Вперед, к новому Аварайру!»
      На берегу Аракса я в первый же день оступился, скатился в какую-то яму и увидел лежавшего там лицом к земле раненого. Раненый сжимал в руках уздечку. Наклонился я посмотреть, кто это, и вдруг на затылке своем почувствовал теплое дыхание. Оглянулся, а это мой конь, на котором я брал Талинскую крепость. Раненым – вы, наверное, догадались – был Андреас. Вид жуткий; не знаюший его человек, глянув на лицо Андреаса, мог окочуриться от страха.
      – Андреас, – сказал я, – ты здесь? Ты же на моем коне поскакал в Лори, я сам видел.
      – Верно, я даже не стал драться в Баш-Апаране, потому что хотел как можно скорее поспеть к Андранику, да по дороге узнал, что в Сардарапате бой, – заговорил Андреас, садясь рядом. – Куда идешь, Андреас, говорю себе, на берегу Аракса наши бьются. А тут еще со стороны Еревана в колокола ударили, ну, думаю, дело серьезное, армянская земля в опасности. Так для какого же еще дня ты, Андреас, сказал я себе, и повернул коня к Сардарапату. Справа от меня двигалась конная рота корнета Вано, а слева – конные полки из Вана, Зейтуна и Дали Казара. Я присоединился к роте алашкертца Айваза. Уж скольких аскяров из войска Шевки-паши перебил я за эти два дня, не счесть. То, что я не добил, твой конь своими копытами задавил. Этого Сардарапата не случилось бы, если бы мы в свое время защитили как следует Эрзерум, Битлис и Карс, – покачал головой Андреас.
      Не Андреас, а сущий медведь. Пока мы разговаривали, из кустов выскочили четыре вооруженных аскяра – одного чуть кандрашка не хватила при виде Андреаса, остальных трех Андреас из своей винтовки тут же на месте уложил. Еще нескольких уничтожил я, обстреляв тростники, – они прятались там за трупами убитых.
      Целый день с утра до вечера грохотали пушки. Вечером бой кончился, мы одержали победу. Десятки тысяч солдат из войска Шевки-паши лежали убитые.
      Последняя битва была на горе Большая Артени. Там был убит командир батальона смертников. Я взял на себя командование батальоном и повел всех в бой. Конный эскадрон мушца Странника ударил с высот Мастары, а мы подошли снизу и такую устроили им бойию, что солдаты Шевки бежали сломя голову до самого Ани. Ванец Джхангир-ага со своими конникамн-езидам тоже был с нами, и Мамиконян Арха Зорик.
      Я вернулся на берег Аракса. Издали вижу, что над той ямой, где лежал Андреас, кружатся черные вороны. «Вай, – сказал я, – Андреаса убили!» Подбежал я, гляжу – Андреас сидит в яме, стонет и краешком глаза поглядывает, как воронье раздирает убитых аскяров. Рядом посуда с водой стоит.
      – Андреас, – сказал я, – ты ранен, давай отвезу тебя в Ереван.
      – Нет, – сказал он, – я гонец Андраника-паши, я должен вернуться к нему. Привяжи меня к седлу, и выведи на дорогу, лошадь сама привезет меня в Лори.
      – Андреас, – сказал я, – ты пришел к нам гонцом седьмого мая, а теперь конец мая, Андраник, небось, давно уже из Лори ушел.
      – Все равно, привяжи меня к седлу, где бы паша ни был, лошадь привезет меня к нему, – настаивал Андреас.
      Вижу, нет, не переспоришь его, кое-как поднял, усадил в седло, привязал покрепче, чтоб не упал. «Что ж, догоняй давай войско Андраника»,- сказал я и вложил ему в руку поводья. Отъехал он немного, а я стою смотрю вслед. Вдруг Андреас распутал веревки и машет кулаком, кричит вороньей стае: «К Еревану не приближайтесь, от вас смердит! На это поле сошел сам прародитель Ной, он посадил здесь виноградную лозу. Вот так-то мы справимся со всеми, кто пойдет на нас!»
      Куда он такой поедет, думаю, отвезу-ка я его лучше в больницу при крепости.
      Я в порядке, не задерживай меня, я должен догнать пашу! – Андреас кое-как выпрямился в седле и направил коня в сторону Егварда.
      Куда привез его мой конь, я так и не узнал, но, пока я еще мог его видеть, он поднимался в горы все выше и выше.
      В тот же день меня ранило в ногу, и я оказался в госпитале в Ереване, это в Ереванской крепости. В этой крепости была еще одна крепость – по имени Шушан. Шушан меня узнала.
      – Почему, – спросила она, – полководец Махлуто прислал меня сюда, а сам за мною не приехал?
      Шушан была сестрой милосердия. Она ухаживала еще за одним манаскертцем, раненным в Сардарапатском бою.
      Вскоре нас с манаскертцем выписали из госпиталя. Мы двинулись через Канакер к Егварду. В Егварде мы узнали, что Фетара Манук со своим войском выступил против правительства Араратской республики. К нему присоединился мушец Странник, он только что вернулся из Сардарапата. Мы спросили Манука, что было причиной этого бунта, и он сказал, что власти Армении заключили мир с Вехибом-пашой, уступив ему большую часть наших земель, а полководца Андраника изгнали за пределы республики.
      – Андраника изгнали? Выходит, мы напрасно воевали в Сардарапате и Баш-Апаране, – сказал манаскертец, и мы с ним поехали к Нор-Баязету.
      В селе Лчашен манаскертец встретил беженку по имени Вардануш. Сколько на свете живу, двух красавиц только видел в своей жизни – Шушан и Вардануш. Манаскертец был сражен красотой Вардануш и остался в Лчашене.
      – Во всем мире сейчас неспокойно, а тревожней всего – в Армении. Время для любви не настало еще, – сказал я.
      – Мир любовью успокоится, – ответил манаскертец, и мы расстались.