Еще тридцать лет назад в «Арцвике Таронском» про Муш и про мушцев написано: «Позавидовать следует муравью и птице дрофе. Муравей сам добывает себе пищу, дрофа всегда рядом с возлюбленным своим мужем. Позавидовать следует пташке, которая откладывает яйца и высиживает птенцов, оберегает их, защищает, учит своему птичьему языку и свободному полету. Мушский армянин много несчастней их… Он раб султана и пленник аги. Побои – так что кости в порошок стираются, рабство – хуже пленения. О родник, бьющий в этой долине, родник, из которого мушец пьет воду, о милое поле, на котором он, весь опаленный солнцем и весь в поту, пашет и жнет, и бычок, которого он своими руками холит, ведь это все – не его.
      Муш – замшел. Тарон – отняли, жители постепенно разбрелись, подались кто куда, многие от голода погибли… Ждали последнего глашатая, чтобы пришел и сказал: «Таронский дом, мол, разрушен, а все сыновья его заживо погребены под обломками».
      Но, к счастью, последний глашатай не пришел. Вместо него пришла весть о национальном возрождении. Измученный мушец ожил.
      Так было еще однажды – когда настоятелем церкви св. Карапета был отец Ован. В причудливой одежде, вооруженный мудреным английским оружием, в нашу страну прибыл именитый армянин из Персии по имени Овсеп Эмин. Он прошел Алеппо и направлялся к Тарону.
      Когда он проходил через Хнус, множество армянских пахарей присоединились к нему. Эмин, потрясая «Историей Армении» Мовсеса Хоренаци, восклицал: «Почему вы терпите такое? Беки и князья вооружены и властвуют в вашей стране!» Сельский священник со святой книгой в руках решительно шагнул вперед и ответил:
      «Нашего села и всей таронской стороны почтенный гость, ты пришел из страны, которая нам неведома, точно так же, как сам ты ничего не знаешь про нашу страну, о которой сейчас толкуешь… Достойный наш сын армянский, в святой книге написано – через шестьсот шестьдесят шесть лет должен явиться некто, он освободит нас от османской напасти. Ты, сдается мне, не этот человек, поскольку слишком рано пришел. А раз так, возвращайся-ка ты в ту страну, откуда пожаловал».
      И Овсеп Эмин, почувствовав, что так оно и есть – рано он пришел, покинул Хнус и через старый Баязет пошел к Эчмиадзину.
      Еще сильней глас свободы прозвучал в Тароне лет через сто после Овсепа Эмина.
      В те годы в Муше не было никаких армянских партий. Имелось лишь общество, называлось оно «Вардан». Каждый крестьянин и ремесленник, который брался за оружие с тем, чтобы идти против султана, являлся членом общества «Вардан». В 1879 году в Муше была основана школа Объединенного товарищества, которую назвали «Кедронакан», что означает «Центральная». В Муше же началось строительство еще одной школы – для армянских барышень. Это просветительское движение среди армян вызвало недовольство султана и зависть курдских беков. Когда ученики «Кедронакана», проходя через рынок, пели, задорно отбивая такт рукой, «Которая страна Армения», начальник тайной полиции Муша Хюсны-эфенди с особым интересом наблюдал их шествие, цедя сквозь зубы – армяне, мол, «стремятся к независимости».
      Вскоре произошло неожиданное.
      Три дня назад жандармы султана схватили в сасунских горах бродячего проповедника по имени Мигран. Я сам лично видел, как шел Мигран, окруженный двумя рядами жандармов, в традиционном сасунском наряде, босой, на голове белая шапка сасунца – арахчи, шел гордо, красиво шел, и лицо открытое такое, идет и улыбается. Народ высыпал на улицу – весь Муш был тут.
      Миграна провели через толпу – и прямо к начальнику тайной полиции.
      А вчера…
      Вчера гордого проповедника вывели из управления, провели прямо под нашими окнами, препроводили в Багеш. Он сидел на коне связанный, и одна из жандармских лошадей лягнула его, раздробив ему ногу. Так, с раздробленной ногой, доставили бунтаря миссионера в багешскую тюрьму. Мигран был первым бунтарем в Тароне.
      Воодушевленные поимкой проповедника, несколько молодчиков из людей Хюсны-эфенди у родника Поркан разбили кувшины армянских барышень. В Дзоратахе послышались женские крики; единственная черкешенка в нашем городе, девушка по имени Мави, – она стояла в очереди к роднику вместе с армянскими женщинами – набросилась на жандармов и получила два ножевых удара».
      – Она умерла, дядя, благослови меня, я ухожу! – закричал я, бросаясь перед Бдэ на колени.
      – Кто умер? – растерянно спросил мой дядя.
      – Мави умерла, та девушка, которую я видел в горах Манаскерта, она любила меня и подарила мне во время наших тайных свиданий вот этот кинжал, Благослови меня, я пойду.
      – Куда? – воскликнул Бдэ, встав с «Ишатакараном» в руках.
      – Куда судьба и долг поведут.
      – Благослови тебя бог, родимый, храни тебя создатель, – взволнованно сказал он, опуская руку с «Памятной книгой» на мою голову.
      Я вышел от Бдэ и направил шаги к роднику Пахорак. Долго смотрел на радостную, веселую воду, бегущую по его желобку, и, наклонившись, зачерпнул горсть. Потом двинулся к прибрежным зеленым тополям.
      Мушская речка, постанывая, катилась передо мной. Ах, эта речка, этот громогласный чистейший ручеек моей родины! Она бежала с юга и устремлялась на север, деля Дзоратах на две части. Сколько мостов снесла эта речка, когда на нее находило буйство, особенно в дни весеннего половодья! Таяли снега на горе Сим и на Цирнкатаре, и речка, выйдя из берегов, с грохотом неслась по улицам города.
      Куда она мчалась сломя голову, бог весть.
      В полдень к мосту Фре придут купаться мои товарищи – Чиро, маленький Арам и Шахка Аро. Больше они не увидят меня возле этой речки и не найдут мою одежду под устремленными к небу прибрежными тополями.
      Родимого города речка в последний раз блеснула перед моими глазами и исчезла за домом дядюшки Бдэ.
 
      Обед с Самиром Выйдя из города, я выбрал дорогу, ведущую к Канасару. И вдруг на меня нашло сомнение. Куда идти? К Сасуну податься или же, наоборот, спуститься в Мушскую долину? Для того чтобы попасть в Сасун, мне надо было подняться на одну из вершин Сима, на гору Чанчик, и оттуда свернуть к деревням Шеник и Семал. Чтобы попасть в долину Муша, я должен был пробираться по склонам Канасара, держа направление на восток. И поскольку я уже был на этой дороге, я решил продолжить ее.
      Муш со своей новостройкой – зданием женской школы – остался позади. На этой стройке какое-то время работал и я – помогал дяде Ованесу, каменщику, подносил ему камень и раствор. Мы трудились, чтобы армянские девушки научились читать.
      На Канасаре было одно примечательное место, называвшееся Ццмакакит, что означало Свекольный Нос. Короче его называли Ццмак. Ццмак, круто опускаясь, кончался на равнине Муша, за селом Алваринч.
      В долине Муша было три села – Аваторик, Бердак и Норшен; их жители были католики.
      Я и не заметил, как дошел до границ двух последних этих сел и собирался было, обойдя Алваринч, начать подъем на Ццмак, как вдруг увидел – ко мне бегут два человека. Один из них, как выяснилось, был норшенец, другой – бердакец. Норшенец, ниже среднего роста, с узкими дужками-усами, держал в руках клубок веревок и несколько кольев. Он сердито спорил о чем-то с бердакцем. Раза два они останавливались, потом заспорили пуще прежнего и, не придя к согласию, кинулись ко мне.
      – Похоже, что ты мушец и идешь из города, возьмись-ка за конец этого чвана, определим границу, – сказал мне норшенец, которого звали Франк-Мосо, и, потянув меня за руку, насильно всучил мне конец веревки. – А теперь ступай к роднику Салов, что в Бердаке. А я буду потихоньку разматывать веревку за тобой; когда скажу «стой» – остановишься, – сказал Франк-Мосо и, передав мне колышки, велел двигаться вперед.
      Взял я колышки и пошел, куда указано было.
      – Стой там! – вдруг заорал Франк-Мосо и, оборотясь к бердакцу, сказал: – Длина шестьдесят чванов, а ширина двадцать с половиной. Иди дальше, – снова приказал норшенец, и я с мотком веревок за спиной и с кольями под мышкой пошел дальше. – Стой снова! Пятьдесят два чвана с половиной! – провозгласил норшенец, довольный.
      – А теперь вернись на три чвана назад и ступай к Норшену! – крикнул мне бердакец, сердито вырвав конец веревки у норшенца.
      Пошел я, как велел бердакец. Эти два человека так долго гоняли меня туда-сюда, то к самому Бердаку приводили, то в сторону Норшена посылали; я прямо-таки выбился из сил, бегаючи с одного поля на другое, перепрыгивая со скалы на скалу.
      Норшенец с бердакцем снова заспорили, чуть не за грудки стали хвататься, бердакец в ярости обзывал норшенца «пожирателем черепах», а наршенец кричал бердакцу: «Репоеды, всем селом репу жрете!» Кричали до хрипоты.
      Вот в чем было дело.
      Между этими двумя селами вот уже который год шел спор из-за земли. То одни, то другие ночью перетаскивали камни, обозначающие границу; утром обиженная сторона «наводила порядок». Пограничный этот спор обрел такой характер, что из-за двух-трех вершков земли разгоралась драка. Несколько раз из города приезжал чиновник, но миром вопрос не решался.
      – Не согласны, – твердили бердакцы.
      – Не пойдет, – вторили норшенцы.
      И вот представители этих двух общин вышли в поле, решив во что бы то ни стало договориться и покончить с этим. А надо сказать, что бердакцы были горцами, сошедшими с Сасуна, и мерили свои поля, засеянные репой, веревками, так же как их деды это делали. Вот почему бердакец предложил разрешить вопрос непременно посредством веревки – «чвана», как они говорили.
      И снова меня таскали с утеса на утес, с поля на поле; под конец мы все трое выбились из сил – и они, и я. Когда я шел с чваном в сторону Бердака, бердакец вопил на норшенца; когда я поворачивал к Норшену, обижался норшенец.
      – Не годится, – гневался бердакец.
      – Не пойдет, – твердил норшенец.
      Наконец какой-то прохожий посоветовал им: «Идите-ка домой, сварите обед каждый по своему вкусу, налейте в глиняные миски и одновременно равным шагом направьтесь в поле. Где обед остынет, все равно чей, – там и ставьте границу».
      Подумали бердакец с норшенцем, пораскинули мозгами; видят, дело с мертвой точки не двигается, решили послушаться чужого совета. Оставили меня в поле с мотком веревок и колышками, а сами ушли – один к Бердаку, другой в свой Норшен.
      По правде говоря, меня тоже это устраивало: я до того устал и проголодался, что не прочь был бы получить в награду вкусный обед.
      Я прождал до полдня и вдруг гляжу – идут: бердакец – со стороны Бердака, Франк-Мосо – от Норшена, идут одинаковым шагом, как было условлено, торжественно несут на вытянутых руках миску с дымящимся обедом. За каждым – толпа односельчан.
      Вдруг Франк-Моса растерянно остановился. Он нес яичницу, и она остыла еще раньше даже, чем он дошел до прежней границы… А жена бердакца оказалась похитрее и сварила обед с самиром. Самир – пшено, похожее на желтое просо; его молотят и варят на сыворотке, обед этот долгое время остается горячим.
      Бердакец прошел прежнюю границу и с победным видом двинулся к норшенцам, углубившись на несколько шагов во владения соседнего села. Я схватил колышек и укрепил его у самых ног норшенца.
      Так граница была определена силою народного поверья.
      Яичницу съел бердакец, а обед с самирон достался мне.
      – Вай, Какав, Какав, дочка мокланцевского Ованеса, в этой веревке и то больше ума, чем в твоей голове! – воскликнул Франк-Мосо, адресуя свои слова жене и отобрал у меня моток веревок и оставшиеся колышки. – Прикажешь миру любоваться на твое пригожее лицо или же на дело рук твоих поглядеть?..
      – Ум у женщины от природы, тут уж ничего не поделаешь, – ввернул бердакец, смеясь.
      И хотя граница между селами была решена согласно уговору, но я почувствовал – норшенцы остались недовольны, один из них даже как бы нечаянно ударил ногой по моей руке, когда я, нагнувшись, в последний раз переставлял колышек.
      Стороны направились к своим селам: бердакцы – в радостном настроении, норшенцы – печальные, понурившись.
      Печальней всех был Франк-Мосо, он шел опустив голову, словно стесняясь односельчан.
      Посчитав спор между двумя селами законченным, я взял свой узелок и, пройдя Бердак, направил шаги к Ццмаку.
 
      Ночь в Тергеванке На Ццмаке, возле самой вершины, есть высокий утес. Я вскарабкался на него, сел, огляделся. И увидел глубокое ущелье, пропасти, пещеры. Это ущелье и пропасти считались пристанищем всех вьюг и бурь Мушской долины.
      Ццмак славился своими куропатками, которые с раннего утра и до захода солнца квохтали в этих ущельях и роняли на скалы пестрые живописные перья.
      Учитель Сенекерим рассказывал, что, когда были уничтожены языческие храмы в Мушской долине, жрецы и жрицы превратились в куропаток, полетели к ущелью, попрятались в расселинах Свекольного Носа. И вот они выходят стайками из-за скал, боязливо и осторожно кружатся в лучах уходящего солнца и спешат до заката спрятаться за камнями.
      Вот несколько куропаток вылетели у меня прямо из-под ног и, кружась, скатились в овраг. Я смотрю на них, и меня охватывает какой-то благоговейный трепет: я вспоминаю старую легенду о жрецах и жрицах.
      Сидя на высокой скале, я долго смотрю на долину Муша. Первыми жителями долины, согласно преданию, были потомки прародителя Сима, которые после потопа поселились в тех горах, что за Мушем, почему горная цепь была названа впоследствии Сим. Младшему сыну Сима – Тарбану – выпала на долю равнина перед этими горами: равнина стала называться Тарбанская, или иначе долина Тарона.
      Еще одну историю рассказывал господин Сенекерим. Нет, я ошибся, эту историю рассказал учитель Мелкон. Оказывается, до маштоцевского алфавита в Армении существовали каменные языческие книги. Когда враг пришел в Тарон и стал безжалостно уничтожать эти книги, буквы в одно мгновение превратились в пчел и, роем взлетев с каменных страниц, укрылись в расщелинах Ццмака.
      – Пойдите в сторону Ццмака, – сказал однажды учитель Мелкон. – На дороге, где монастырь Аракелоц, где камень Арабо, в яростном порыве застыла вершина с золотыми пиками – Медовые Скалы называются они. Это ставшие пчелами, как гласит предание, наши старые преследуемые письмена, здесь их вечное пристанище, вместо истины они источают теперь мед.
      Сидя на большом утесе Свекольного Носа, я смотрю на Медовые Скалы. В лучах заходящего солнца пчелы совершают последние круги над своими каменными ульями.
      Перед моим взором – село Алваринч. Направо – Тергеванк, село моей тетушки. С горы спускаются в село сельчане. Из монастыря Аракелоц идут. Ходили поставить свечку на могиле Давида Непобедимого*. Тетушка, увидев меня однажды в этом монастыре, сказала: «И ты давай прилепи, приладь свечку к хачкару** Непобедимого». Я сказал: пусть тергеванские лепят, он в их селе родился. «Почему, ты разве не армянин?» – обиделась тетка Гиневар, потом зажгла желтенькую свечечку, вложила в мою руку, отвела меня на восточную сторону монастырского двора и заставила опуститься на колени перед старым хачкаром…
 

____________________

 
      * Давид Непобедимый – выдающаяся фигура в истории армянской философской школы начала VI века. ** Хачкар – крест-камень.
 

____________________

 
      Я был так поглощен открывшимся видом, что не заметил, как спустился вечер. Сначала потемнело, густая темень покрыла землю, потом по всем четырем сторонам неба вспыхнули звезды, словно зажглись друг от дружки. Красива ночь в долине Муша.
      Вот над моей головой протянулись розги святого Якова или, как говорим мы, армяне, прутья святого Акопа. По краям молочно-белого Млечного Пути постепенно перекинули мост Возничий и Весы. Один вышел из-за горы Аватамк, другой – из-за Манаскертской крепости. Звезды я превосходно различаю. Вон они. Семь Кумушек – так мы Большую Медведицу называем. Первая из семи звезд – Пахарь. Пахарь запряг пару буйволов и пару быков. А вон Пастух, вон подпасок – он принес в поле еду для пахаря и Пастуха. Рядом с подпаском виднеется еще одна звездочка – это собачка подпаска.
      Скоро покажется Полярная звезда.
      Прямо передо мной поблескивает красивая красноватая звезда, она только что выпрыгнула из-за Немрута – да прямо на небо. Не путай ее с Денницей. Это звезда Карван-Корус (Гибель Караванов). О, не одного путника сбивала она с пути!
      На шее быка зажглись новые звезды. Взошли Луна и Денница. Сидя на макушке Свекольного Носа, я вижу, как Возничий, Весы, Денница и Караван-Корус, сияя, медленно плывут над долиной Муша.
      Одна звездочка застряла среди Медовых Скал и, затаив дыхание, смотрит на другую звезду, улыбающуюся ей с макушки Сима.
      Глубокая ночь. Кто-то пашет на противоположном склоне, – наверное, из селян Алваринча. Так ясно слышен скрип плуга среди ночного покоя. Волы устало движутся по склону горы. Я вижу их короткие и кривые рога, которые то падают в тень, то блестят под лунным лучом.
      Я пошел, взялся за рукоять плуга и до рассвета пахал. Полярная звезда так ярко светит в небе. Это тот час, когда путники говорят друг другу: «Поднимайтесь, пора пускаться в путь».
      Но куда я держал путь? Куда направлялся я?
      Когда я последний раз посмотрел на небо, Пахарь уже исчез, уведя с собой быка, пастуха и подпаска. Собачки тоже не было. Покинули небо Весы и Луна. Оставалась одна Денница. Я оставил алваринчского землепашца с его короткорогими быками на поле и пошел по Деннице к Цирнкатару.
 
      Арабо От Ццмака вилась тропинка, ведущая к монастырю. Я пошел по этой тропинке, добрался до Медовых Скал и стал подниматься вверх по склону Цирнкатара. Вдруг тропинка исчезла, и передо мной возникла скрытая деревьями скала. Сел я на эту скалу, дай передохну, подумал я и не заметил, как меня одолела дрема. Заснул я.
      И приснился мне сон. Двое мужчин, пригнувшись, шли со стороны Ццмака. Один из них был учитель истории господин Сенекерим, другой – учитель Мелкон. Вдруг господин Сенекерим побежал за куропатками, поймал двух-трех и сунул за пазуху; остальные куропатки, квохча, разбежались, попрятались в расщелинах. А учитель Мелкон подошел к Медовым Скалам. Под полой старого своего пальто он держал миску. Подставил он эту миску под стекающий со скал мед. Пчелы стали слетаться в миску. И вдруг вижу – в руках у учителя Мелкона «Нарек» и на страницах его божественные пчелы, выстроившиеся ровными рядками.
      «Поучись еще немножко, чтобы мог прочесть «Нарек» и «Хент» Раффи», – услышал я знакомый голос.
      Когда я проснулся, Денницы уже не было видно. Сижу один-одинешенек на горе. Не по себе мне сделалось. Ведь этот край связан с именем храброго Арабо.
      Семь лет мне было, когда я впервые услышал об Арабо и его скакуне Тилибозе. Рассказы об Арабо поразили тогда мое детское воображение.
      Арабо был из рода, или, как у нас говорят, из домов Рыжего попа, родился в селе Куртер провинции Брнашен. При крещении был наречен именем Аракел. Говорили, что живет он поблизости от монастыря Аракелоц, в ущелье, скрытом вековыми деревьями. Зимой работает в Алеппо, а летом с оружием в руках воюет с курдскими аширетами и турецкими богачами; с ним рядом всегда его друг – юноша из Тергеванка по имени Мхо Шаен. Арабо и Мхо Шаен держат в страхе богачей, останавливают караваны, а отобранное добро раздают бедным крестьянам.
      Однажды отцу Арабо говорят, что сын его отправился на Кавказ. Полагая, что сын скопил большое добро и снаряженный им в путь караван вот-вот доберется до Муша, отец отправился встретить караван. Через одного знакомого он узнает, что Арабо видели на дороге, ведущей в город Карс, – сидит, дескать, там и молотом бьет камень для мостовых. Приходит старик в Карс, находит сына – по спине его узнает, подходит и говорит: «Аракел, лао*, ты, значит, камень бьешь? А где же твои караваны, которые с Кавказа в Муш шли? Тьфу, чтоб молоко твоей матери поперек горла тебе стало!» – и, не взглянув больше ни разу на сына, возвращается в Брнашен.
 

____________________

 

* Лао – парень (западноарм.)