Глава четвёртая

После бурной новогодней ночи в Куршевеле Пётр Борисович изменился. Он стал пристальнее вглядываться в зеркало. Морщины, мешки под глазами, пятна старческой пигментации, похожие на ржавчину, — всё это он не замечал раньше, а теперь видел как сквозь лупу.

Иногда взгляд его надолго останавливался на платиновых стрелках наручных часов. Это были отличные часы, они стоили семьдесят тысяч евро и шли идеально точно. Но Петру Борисовичу казалось, что они спешат. Слишком быстро крутятся стрелки. Время тает, как будто кто-то ворует его, примерно так же, как воруют нефть, нелегально присосавшись к трубе.

Он вдруг поймал себя на том, что внимательнее смотрит на других, своих ровесников и тех, кто старше. В глаза бросались разные любопытные мелочи.

Банкир А. красит волосы и брови. Политик Б., глава парламентской фракции, перед выборами что-то сделал с лицом, убрал отеки, разгладил морщины. Руководитель крупного концерна, болезненно толстый и совершенно лысый, уехал куда-то, вернулся худым, подтянутым. На голове настоящие живые волосы.

Но проходило время — несколько месяцев, год, и лицо политика Б. опять становилось отёчным и морщинистым, руководитель концерна толстел и лысел.

У банкира А. оторвался тромб, и он умер. Банкир был ровесником Кольта. Он не курил, не пил спиртного, не баловался травкой. По выходным прыгал на теннисном корте, зимой нырял в прорубь.

После похорон за поминальным столом Пётр Борисович оказался рядом со своим давним приятелем, министром В. Министр был старше Кольта на восемь лет.

— Ну что, Вова, что ты думаешь об этом? — тихо спросил Кольт после третьей рюмки.

— Да нет, Петюня, брось, ерунда! Если только… — министр нахмурился, помотал головой, очень тихо, одними губами, произнёс несколько имён и вопросительно уставился на Кольта.

— Я не это имел в виду, — грустно улыбнулся Кольт, — конечно, никто ему не помог. Тромб оторвался. Но ведь, по большому счёту, какая разница?

— Как какая? Очень даже большая!

— Да, возможно, разница есть. Но итог один, Вова. Десять лет, ну двадцать. А потом? Тромб, опухоль, инфаркт, это ещё ничего, быстро. А если инсульт, маразм, паралич?

— Петюня, у тебя депрессия, что ли? — Министр взглянул на него сочувственно. — Ты смотри, это даром не проходит, особенно в нашем возрасте. Все болезни от тоски и стресса, надо себя пересиливать и оставаться оптимистом.

— Да, Вова, ты прав. Надо оставаться оптимистом, и даже в гроб ложиться с улыбкой.

— Ну, ну, перестань, — министр легонько хлопнул его по плечу, — не закисай, Петя. Конечно, все там будем, с улыбкой или без неё, но ведь не завтра.

— М-гм. — Кольт взял стакан воды и залпом выпил. — Я знаю, Вова, закисать нельзя. Но я стал как-то слишком остро чувствовать время. Я отлично помню, что было десять, двадцать лет назад, каким был я, ты, все мы. Время пролетело как один миг. А дальше оно летит ещё быстрей. Десять, двадцать лет — это практически завтра.

— Всё-таки лучше двадцать, чем десять. — Министр нервно рассмеялся. — Я понял тебя, Петюня. Со мной это тоже бывает. Такая вдруг тоска наваливается, все кажется бессмысленным. Но я смотрю на сына своего, на внучек. Мне интересно, как они растут, в них моя кровь, моё продолжение. Это утешает и отгоняет дурные мысли. Ты бы, Петюня, женился. Когда есть семья, оно все как-то легче.

— Да, наверное, — рассеянно кивнул Кольт и взглянул на двадцатипятилетнюю вдовицу банкира. — Вот он женился, и ему было легче.

Вдовица, модель европейского класса, лицо известной косметической фирмы, сидела через стол рядом с молодым телевизионным продюсером. Они тихо оживлённо болтали. Рука продюсера лежала на спинке её стула. Продюсер шептал ей что-то на ушко. Вдовица осторожно, беззвучно хихикала. Почувствовав пристальный взгляд Кольта, она напряглась, слегка отодвинулась от своего собеседника и сделала траурное лицо.

— Нет, не так, конечно, — мягко усмехнулся министр, — ты же знаешь, она у него пятая или седьмая, поэтому и с детьми беда. Старший сын скололся, его здесь нет. Младший вон, сидит.

Кольт проследил взгляд министра и увидел существо без возраста и пола. Жёлтые локоны до плеч, выщипанные удивлённые брови, огромные, навыкате, трагические чёрные глаза.

— Хочется думать, что он плачет по отцу. Возможно, он единственный за этим столом по-настоящему страдает, — шёпотом заметил министр, — но я слышал, неделю назад его бросил любовник, известный сериальный актёр, и, боюсь, дело именно в этом. Но с семьёй, Петюня, всё равно лучше, чем одному. А о возрасте ты не думай. Зачем думать, если ничего не изменишь? Зарядку делай, следи за весом, за питанием. Витамины принимай, сейчас огромный выбор. Есть всякие курсы очищения, естественного омоложения. Могу порекомендовать тебе пару отличных клиник, в Швейцарии и в Германии. Попробуй.

Доктор Агапкин временно переселился в квартиру Свешниковых. Раньше он снимал мансарду на чердачном этаже доходного дома неподалёку, на Миуссах, на пару с приятелем. Недавно приятель женился и съехал. Одному оплачивать это жилье Агапкину не позволяли средства. Он искал что-нибудь дешевле, но подходящие варианты пока не попадались.

Спал он на диване в комнате Володи, не более четырёх часов в сутки. Пока профессор был в госпитале, Агапкин вскрывал черепа крыс, кроликов, морских свинок, производил разные манипуляции с эпифизом. Животные дохли. Он складывал тушки в фанерные ящики для почтовых посылок и выносил на помойку.

Морозы давно прошли, была мокрая грязная оттепель. Дворник Сулейман вместо мечети стал посещать социал-демократический кружок и теперь больше занимался вопросами классовой борьбы, чем уборкой мусора. От ящиков распространялась нестерпимая вонь.

Крыс Григорий Третий жил и здравствовал, ел с аппетитом, был жаден до самок и плодил обильное потомство. За прошедшие после операции три месяца он ничуть не изменился, не постарел, хотя по крысиному летоисчислению три месяца равнялись годам десяти-двенадцати. Профессор периодически брал у него кровь на анализ, дважды уносил его в госпиталь, просвечивал рентгеном и приносил обратно.

— Почему вы не вскрываете его? — спрашивал Агапкин.

— Пусть ещё поживёт, раз уж выпал ему такой шанс.

Агапкин по десять раз рассматривал рентгеновские снимки, изучал под микроскопом крысиную кровь, но ничего особенного не видел.

— Когда вы собираетесь продолжить опыты?

Михаил Владимирович зевал, пил мятный чай с мёдом, курил сигару и отвечал:

— Завтра, Федор. Завтра обязательно. Сегодня я очень устал.

Впрочем, несмотря на усталость после бессонных ночей в госпитале, профессор иногда надолго закрывался в кабинете, читал и писал что-то в толстой лиловой тетради. Агапкин спрашивал — что? Профессор отвечал: так, ерунда, наброски. И опять зевал, жаловался на хронический недосып. Заглянуть через плечо ассистент не решался, профессор не любил этого. Он хмурился и закрывал тетрадь. Агапкин мог видеть только книги на столе. Это был странный подбор литературы. Старые истрёпанные фолианты на немецком, английском, французском. Книги о даосизме, алхимии, «История жизни Парацельса». Рядом стопка современных медицинских альманахов и журналов, «Основы гистологии» Максимова, «Клеточная природа соединительной ткани» Вирхова, свежая тонкая брошюра профессора Поля «Опотерапия и продление жизни». «Мозг и нервная система» Герхарда, книга профессора Мечникова «Этюды о природе человека», с дарственной надписью. Тут же две старинные, рассыпающиеся книжонки какого-то Никиты Короба: «Обычаи и культы древних степных племён», «Заметки об истории и нравах диких кочевников Вуду-Шамбальской губернии».

— Я не понимаю вас, Михаил Владимирович, вы же учёный! К чёрту лазарет, к чёрту! Вы на пороге мирового открытия, это переворот во всех естественных науках, в философии, в истории, в самой жизни!

Профессор качал головой и пытался остудить пыл своего ассистента:

— Федор, у нас пока ничего нет, кроме странных случайностей. Крысу Гришке повезло, и не стоит обольщаться. За три месяца вы погубили пару сотен подопытных тварей, и все безрезультатно.

— Всего одну сотню. Но это неважно! Вы не объяснили мне методику операции, я действую наугад.

— Нет никакой методики. Я тоже действовал наугад и рассказал вам все. Возможно, в эпифизе крысы-донора или в воздухе в момент операции присутствовала какая-то неизвестная бактериальная культура. Не исключено, что сыграло роль чередование темноты и света. Эпифиз — светочувствительный орган. Наверное, как-то положительно подействовали слезы. Они лились у меня из глаз, потому что разбилась склянка с эфиром. О целительных свойствах слез знали ещё египтяне и греки. Но скорее всего, решающее значение в успехе операции имел романс «Утро туманное», который я напевал, пока возился с крысом.

Агапкин шевелил желваками, краснел, бледнел, бежал в лабораторию истязать очередного зверька. Проклиная себя и профессора, во время операции над морской свинкой пытался плакать и пел романс «Утро туманное».

Несколько раз в отсутствие Михаила Владимировича он заходил в кабинет, искал лиловую тетрадь. Он знал, что она лежит в том единственном ящике письменного стола, который заперт. Пытался найти ключ. Был пойман Клавдией с поличным и долго, путано оправдывался, чем вызвал у честной горничной ещё большие подозрения.

Агапкин худел, бледнел, терял сон и аппетит. Это заметил даже Володя, который не отличался особенной зоркостью и чуткостью по отношению к чужим недугам.

— Вы не хотите немного развеяться? — спросил он однажды за обедом.

За столом они сидели вдвоём. Прислуживала горничная Марина. Никого в доме не было.

— Что вы имеете в виду? — встрепенулся Агапкин и брезгливо бросил на тарелку ломоть тёплого калача, который до этого долго и старательно мазал маслом, но так ни кусочка не откусил.

— Завтра я иду в гости к одной замечательной даме. Могу взять вас с собой.

— К Ренате? — Агапкин мучительно зевнул.

— Как вы догадались?

— В последнее время именно эта дама кажется вам самой замечательной в Москве, а возможно, и во всей России. Но я, простите, ваших восторгов не разделяю, к тому же я занят.

Володя отхлебнул кофе, достал папиросу, сунул её в янтарный мундштук и, насмешливо глядя Агапкину в глаза, спросил:

— Чем же именно вы так заняты, Федор Фёдорович, что не спите, не едите, не выходите на воздух?

Чиркнула спичка, папироска ароматно задымилась. Агапкин опять зевнул, на этот раз притворно, достал из кармана серебряную луковицу часов, встал, громко отодвинул стул:

— Простите, Володя, мне пора в лабораторию. Вам приятного аппетита и увлекательного вечера у Ренаты!

— И всё-таки вы пойдёте со мной, Федор Фёдорович, — сказал Володя очень тихо ему в спину.

— Что? — Агапкин развернулся слишком резко и застонал, схватился за шею.

— Прострел? — сочувственно спросил Володя. — Я знаю, это больно. Надо помассировать и сделать тёплый компресс. Вы, Федор Фёдорович, пойдёте со мной, хотя бы потому, что мой отец терпеть не может, когда в его отсутствие кто-либо заходит к нему в кабинет и роется в его бумагах.

— Вы ерунду говорите. — Морщась и потирая шею, Агапкин всё-таки вернулся за стол. — Михаил Владимирович кабинета не запирает и не запрещал мне входить. Я искал книгу.

— Книги стоят на полках. Их нет в запертом ящике. Зато там спрятана лиловая тетрадь.

— Вы откуда знаете?

— Я здесь живу. — Володя глубоко затянулся, вытянул губы трубочкой, и к потолку поплыли, один за другим, аккуратные колечки дыма. — Если отцу донесут, что я открывал ящик, он очень рассердится, наговорит мне резкостей, но быстро простит. Во-первых, я его сын, а он удивительно чадолюбив. Во-вторых, ему известно, что я ничего не смыслю в медицине и, следовательно, даже прочитав, не пойму ни слова. Но вы, Федор Фёдорович, совсем другое дело.

— Что вы предлагаете? — спросил Агапкин, морщась от боли в шее.

— Не то, что вы думаете. Взламывать ящик и вместе читать тетрадь мы с вами не станем. Пока я предлагаю только сходить со мной в гости. Ну, не дуйтесь. Согласитесь, хотя бы из простой вежливости. Вы всё-таки спите в моей комнате, едите со мной за одним столом.

— Ваша Рената интересуется омоложением? — быстро тихо спросил Агапкин.

— Нет, — Володя ласково улыбнулся и погасил папиросу, — она и без этого молода и прекрасна. Просто ей хочется спасти жизнь хотя бы нескольким невинным тварям, которых вы собираетесь резать завтра вечером.

Соня вела машину очень осторожно. У неё кружилась голова. Пару раз пришлось припарковаться у обочины, посидеть с закрытыми глазами.

— Нолик, дорогой мой, почему ты до сих пор не получил права? Для мужчины твоего возраста это неприлично, — ворчала она. — Сейчас вот рулил бы за меня, а я бы мирно спала на заднем сиденье.

Нолик её не слышал. Он рассуждал о советско-германских отношениях накануне Второй мировой войны. Ему не давал покоя лопоухий молодой человек в форме лейтенанта СС на фотографиях, рядом с юной Сониной бабушкой и с младенцем, возможно, Сониным отцом, на руках.

— На самом деле война началась не только по злой воле Гитлера и Сталина. Все были хороши, и французы с англичанами, и американцы. К тридцать восьмому разразилась всемирная эпидемия какого-то ошеломительного вранья и предательства на высшем уровне.

— Дипломаты всегда врали, во все века, — лениво заметила Соня, выруливая на соседнюю полосу, где было меньше машин.

— Да, не спорю. Но перед той войной творилось нечто особенное. Ни одно соглашение не работало. Договорённости, подписанные вчера, нарушались завтра без всяких предупреждений. Сталин не верил англичанам, Чемберлена терпеть не мог и ждал, что Гитлер нападёт на Великобританию. Чемберлен и Даладье мечтали, чтобы два людоеда, красный и коричневый, перегрызли друг другу глотки. Им было по фигу, что при этом погибнут миллионы людей в России и в Германии, они подло и беспощадно предали Чехословакию, отдали Польшу на растерзание двум людоедам.

— Нолик, откуда ты все это знаешь? — удивилась Соня.

— Ты забыла? Я с детства люблю военную историю. По Второй мировой войне я бы, наверное, диссертацию мог защитить, давать консультации кинодокументалистам и читать лекции. Только ко мне никто не обращается, и слушать меня некому. Тебе интересно?

— Да, очень.

— Когда Молотов и Риббентроп подписали знаменитый пакт, между СССР и Германией завязались не только торговые, но и военные контакты. Например, группа лётчиков «Люфтваффе» обучалась на одном из военных аэродромов в Москве.

— При чём здесь бабушка Вера?

— Она вполне могла работать переводчицей, она же отлично знала немецкий.

Сама не понимая почему, Соня вдруг разозлилась.

— Ну и что? Допустим, она работала переводчицей, познакомилась с молодым лейтенантом СС, сфотографировалась с ним. Что из этого следует?

— Ничего, — Нолик вздохнул, — познакомилась, сфотографировалась, сначала с ним вдвоём, потом втроём, с младенцем. Младенец — твой папа. Он вырос, через шестьдесят семь лет съездил в Германию, привёз фотографии в портфеле, прятал их от тебя и очень скоро после этого умер.

— Так, все! — крикнула Соня. — Лучше рассказывай дальше про Сталина и Гитлера!

— Хорошо, — согласился Нолик, — только орать зачем?

— Извини.

— Не извиню!

Несколько минут ехали молча. Соня свернула к обочине, остановилась, откинулась на спинку кресла и закрыла глаза.

— Софи, тебе нехорошо? — тревожно спросил Нолик.

— Знаешь, папа всю жизнь был убеждённым коммунистом, — еле слышно пробормотала Соня, не открывая глаз. — Ленина считал святым. Говорил, что сталинские репрессии можно оправдать колоссальным экономическим скачком, индустриализацией и в конечном счёте — победой в войне. Я не спорила с ним. Мама — да, спорила до хрипоты, до визга.

— И правильно делала, — проворчал Нолик.

— Не знаю. Вряд ли. Все равно переубедить не могла.

— Да, наверное, никто бы не смог. Твоему папе казалось, что любой самый невинный антисоветский анекдот косвенно порочит память юной разведчицы Веры. — Нолик грустно вздохнул. — Всё-таки жалко, что ты росла без бабушки. А твою прабабушку даже я помню, правда, смутно. Она, кажется, в восемьдесят втором умерла?

— В восемьдесят третьем. Мне было семь. У неё под кроватью хранился узелок. В нём сухари, зубная щётка, кубик хозяйственного мыла, фланелевые штаны, пояс с резинками, жуткие коричневые чулки. И портрет Ленина, эмалевый, в серебряной рамке, как иконка. До глубокой старости она ездила по России, выступала перед пионерами, рассказывала о своей героической дочери и плакала. Каждый раз искренне рыдала и узелок всегда возила с собой.

— Зачем?

— Эх ты, историк. Вдруг арестуют?

— А портрета дочери в узелке не было?

— Нет. Только Ленин. Понимаешь, ведь из-за этих фотографий в портфеле папа мог умереть. Он вдруг узнал, что жизнь его мамы была совсем другой и вовсе не совпадает с каноническим житием советской святой. Для него это шок, достаточно серьёзный, чтобы вызвать сердечный приступ. Может, сжечь их к чёрту?

— Он не сделал этого.

— Ну да, да, ты прав. — Соня посмотрела на часы, горестно шмыгнула носом и выехала на трассу. — Ладно, давай дальше про двух людоедов.