Андрей ДАШКОВ

УБИЙЦА БОЛИ

Когда тебе плохо, невыносимо плохо,

когда солнечный день темнее крысиной норы,

когда смерть кажется подарком

и только долг удерживает от самоубийства,

когда мысли жалят, как дикие осы,

и всюду настигают безумные кошмары,

когда правды нет ни в чем,

и страдание слепит, и больше не видно звезд,

когда разбитые мечты напоминают о прошлом,

и любовь превратилась в медленный яд,

и продолжает гнить червивое сердце,

когда твои дети шепчут проклятия,

и в каждом выдохе – зловоние,

и бессонная ночь становится нескончаемой пыткой – позови на помощь Убийцу боли,

и он придет, чтобы облегчить твою муку,

и покажет дорогу в рай.

Песня Чертополоха

Девочка проснулась за минуту до полуночи. Затаив дыхание, она ждала в полной темноте. Демон огня зажег ее первую, неумело сделанную свечу, и ребенок засмеялся. Это был совсем не детский смех, напоминавший скорее карканье молодого грача.

В полутьме появились лица. Они всплывали среди золота и крови – словно реликты поднимались с потопленного в океане прошлого корабля истории. Золото окладов, монет и крестов, кровь мантий и мучеников… Цивилизации были присущи блеск золота и обилие крови. Золотой век минул, но сохранились многочисленные свидетельства тех прекрасных времен. Поэтому они потеряли цену. Правда, теплая кровь все еще оставалась мерилом жизни. А на золото никто не обращал особого внимания. Девочка так и называла основные цвета: «золото», «кровь». Чистые, ни с чем не смешанные. Были еще грязные: «земля», «дерьмо», «снег».

После того как свеча догорела, она еще долго лежала в темноте без сна. Она замерзла, но это казалось мелочью по сравнению с тем, что творилось вокруг нее. Она впервые решила сыграть во взрослую игру и была заворожена приоткрывшейся изнанкой существования. Она цепенела от ужаса, а видения роились вокруг, словно ночные бабочки размером с радугу, которые стряхивали с крыльев рассыпавшуюся в пыль реальность…

Она еще долго ощущала прикосновение демона огня – как головешку, тлевшую где-то внутри. Девочка воображала себя околевшей кошкой, в которой неведомым образом еще блуждала искра жизни – только для того, чтобы испытать одиночество трупа. И ледяная ночь пыталась растоптать ее, и затерянность грозила обернуться вечным изгнанием безумных.

Но девочка удержалась на краю пропасти. Она прислушивалась к свисту сквозняков. Под высокими сводами полуразрушенного здания им было почти так же вольготно, как ветрам, гуляющим под звездным куполом небес. Вой и гул, сырость и холод, тоска и гипноз огромного чуждого мира… Она постигала жестокость жизни во всей наготе – без уюта, родительских ласк, человеческой лжи и утешений охранников веры.

То, что днем казалось простым и понятным, сейчас разбивалось вдребезги. Хранящееся в детской памяти становилось подобно дрожащим отражениям. Оно рассыпалось, тонуло, предавало… Сверкающая змея сознания извивалась во тьме, испытывая мучительную потребность впрыснуть во что-нибудь яд тайного знания, – но тщетно. Все вокруг было отравлено давным-давно.

И противоядия еще никто не придумал.

* * *

Соседи говорили о ней, кривя рот. С ней делились пищей не из жалости, а от суеверного страха. Ругали ее по-разному: чертово отродье, выблядок, дурное семя, дикарка. Но чаще всего ее называли просто Чертополох. Она и привыкла считать это своим настоящим именем.

Никто не помнил, откуда она взялась, из чьей утробы появилась на свет, в чьем теле была зачата и выношена, кем вскормлена, чью грудь сосала, чье молоко пила, чье здоровье забрала себе в качестве скромной платы за продолжение рода. Сирота… В этом слове ей всегда чудилось что-то поганое, фальшивое, приторно-жалостливое. «Чертополох» звучало гораздо лучше. В крайнем случае она предпочла бы «сиротке» «выблядка».