Глава I

В чем же дело?

– Я больше не могу, Джек! Ты слышишь: не мо-гу!

Высокий худой человек с ввалившимися возбужденными глазами вскочил с места и, шумно отдуваясь, забегал по комнате. Крупные капли пота катились по его морщинистому лицу, он дышал хрипло и учащенно.

– Джек, еще несколько дней такой работы, и я сойду с ума!.. Я уже не владею собой… Как мне хочется разбить вдребезги этот проклятый интегратор!.. О-о-о!.. – человек простонал, сжав руками виски, и тяжело облокотился на подоконник.

За окном плыла густая, влажная, душная тропическая ночь. Ни звука, ни огонька в мягком податливом хаосе. Лишь из окна мутным потоком лился желтый неяркий свет и, не достигая земли, захлебывался в тумане.

– Джек, ну почему ты так жесток?! – голос человека болезненно дрогнул. – Мы знаем друг друга четверть века… Ты никогда не был таким…

Приземистый мужчина с нездоровым одутловатым лицом, сидя у стола, загроможденного сложной аппаратурой, по-прежнему молчал, равнодушно дымя сигарой. Наконец поднял голову и сказал сухо, даже злобно:

– Ты тоже никогда не был таким психопатом, Гарри! Садись-ка лучше на место да заряди новую кассету. Слышал? – босс вернулся. Я не хочу получать из-за тебя взбучку.

С тяжелым вздохом Гарри поплелся в противоположный копец лаборатории. Джек окликнул его вовремя: контрольная лампа интегратора показывала, что начальник требует новую кассету.

Гарри быстро сменил кассету и придвинулся к прибору: как всегда, после перезарядки нужно было произвести подстройку.

– Джек, дай контрольный сигнал! – Гарри произнес эти слова уже обычным деловым тоном.

Джек щелкнул рубильником. – Готово…

– Уменьшай… Постепенно… Еще… еще… – Гарри внимательно наблюдал за прибором. На молочно-белом экране плясали и извивались две ярко-зеленые линии: они перепрыгивали одна через другую, скручивались в толстый жгут, – наконец слились в одну – тонкую и подвижную. Лишь на вершине линия все еще делилась на две.

Гарри чуть-чуть передвинул рукоятку настройки и в тот же миг дико взвыл, откинувшись на спинку кресла. Он почувствовал, что в его глаза ударила вспышка света невероятной силы. Фиолетовые лучи ввинчивались в зрачки, рассекая их бесчисленными тончайшими лезвиями, вливались в мозг струйками расплавленного металла.

– Джек… – Закрыв глаза ладонями, Гарри уже не кричал, а едва слышно стонал. – Выключи… выключи свет… Откуда этот свет? Выключи…

На этот раз Джек не выдержал. Вскочив, он выкрикнул грубо, с оттенком испуга в голосе:

– Что ты городишь, Гарри? Какой свет? Ты ведь не сова, чтобы бояться стоваттной лампы?!

Гарри не отвечал. Он лежал, запрокинув голову, смертельно бледный, неподвижный. Джек подскочил к нему, потряс его за плечи, отнес на руках к дивану, уложил. Гарри открыл глаза:

– Спасибо, Джек. Ты – настоящий друг… Скажи, что это было? Молния?.. Ну, включи же свет – я ничего не вижу.

Джек вздрогнул: под потолком, как и прежде, горела яркая лампа.

– Сейчас, сейчас, Гарри! Верхний свет погас, я по пытаюсь зажечь настольную… – Джек нарочно щелкнул выключателем и обернулся к другу. Тот часто-часто мигал веками и торопил:

– Ну, скорее же… Очень темно, а я должен проверить приборы…

– Не волнуйся, Гарри. Должно быть, авария на станции.

Джек резким движением ткнул пальцем чуть ли не в глаз друга. Гарри не отшатнулся, даже не мигнул. По спине у Джека пополз неприятный холодок: перед ним сидел либо слепой, либо сумасшедший.

– Гарри, ты отдохни, я подежурю за тебя. – Дрожащей рукой Джек налил в стакан немного спирта. – На вот, выпей, а я схожу к монтеру.

Гарри выпил, поморщился и тотчас уснул. Джек уселся на краешек дивана, размышляя над происшедшим. Он не знал, что предпринять. Сообщить боссу?.. Но мистер Харвуд раз и навсегда запретил беспокоить его в лаборатории, что бы ни случилось… Заявить врачу?.. Но этот олух моментально отправит Гарри в сумасшедший дом…

С искренней жалостью смотрел Джек на своего друга. Тот спал тревожно – вскрикивал во сне, дышал тяжело. По временам его лицо болезненно морщилось, и он стонал… Да, Гарри, безусловно, серьезно болен. Ну, пусть отдохнет.

В сущности Джек Петерсон вовсе не был черствым и очень любил Блеквелла. Они познакомились еще в колледже Винстона более двадцати лет назад и с той поры бок о бок шли по безрадостной дороге незаурядных инженеров, не умеющих делать бизнес. У них изредка бывали счастливые дни, но чаще всего они нуждались, ведя отчаянную борьбу за существование, и только настоящая дружба помогала им более-менее спокойно переносить тягости и невзгоды. Грубоватая шутка или даже молчаливое пожатие руки могли рассеять дурное настроение, возвратить к тому состоянию грустного оптимизма, которое поддерживает «среднего американца» призраком счастливого случая.

И вот теперь произошло что-то непонятное. Может быть, всему виной несносная тропическая жара, напряженная работа, наконец эти ежедневные галлюцинации у Гарри. У Джека почему-то совсем расстроились нервы. Он стал раздражительным и жестоким; мучения Гарри доставляли ему даже какое-то чувство удовольствия. Однако припадки угрюмого, злого настроения исчезали всякий раз, когда он покидал стены этой лаборатории… Нет, надо убираться отсюда, и чем скорее, тем лучше…

Джек укрыл Гарри плащом, проверил работу приборов, сел в кресло и задумался.

Вот уже десять дней они с Гарри работают в этой лаборатории, не зная ни направления, ни цели исследований. Профессор Харвуд нанял их как высококвалифицированных инженеров-радиотехников, но приходится работать в качестве чуть ли не лаборантов. Откуда-то приходят невероятно короткие радиоволны, их надо принять, усилить, записать на специальную пленку, а затем по первому требованию отослать куда-то по высокочастотному кабелю… Что это – исследование новейшего радиолокатора?.. Ни схема, ни принцип работы не пригодны для этой цели… Какие-нибудь «лучи смерти»?.. Вздор, конечно… Но почему же Гарри, всегда такой выдержанный и спокойный, вдруг стал истеричным?.. То ему слышатся стоны, то у него появляются боли в разных частях тела… А сегодня – прямо уму непостижимо! – после воображаемой вспышки света он ослеп…

Джек настолько углубился в размышления, что совершенно забыл об интеграторе. Телефонный звонок заставил его вскочить с места.

– Да, да, мистер Харвуд!.. Не спал, мистер Харвуд… Гарри заболел, мистер Харвуд… Нет, не Повторится – буду сидеть у аппарата.

Джек торопливо вытер покрывшуюся испариной лысину и бросился к прибору. Кассету он сменил легко, но настроить интегратор долго не удавалось. Когда зажглась световая табличка «Запись!», Джек все еще возился с реостатом.

Тихо жужжал мотор. На экране прибора извивалась волнистая линия. И вдруг один из изгибов этой линии подскочил вверх, задрожал, распадаясь на ряд мельчайших язычков. В тот же миг послышался приглушенный стон.

Что это? – Джек встревоженно посмотрел на Гарри. Тот спокойно посапывал носом. А стон все нарастал, и нельзя было понять, откуда он доносится: его было слышно одновременно со всех сторон. В мозгу возникали какие-то непонятные тревожащие слова, вспыхивали неясные видения; беспокойно, прерывисто стучало сердце.

Джек закрыл глаза и потер лоб. Он начал теперь понимать Гарри: странные, непроизвольные мысли парализовали волю, сковывали тело. Почему-то захотелось отдернуть левую руку – Джек почувствовал, что ей очень горячо.

Убеждаясь в том, что больше не может выдержать этого странного полуневменяемого состояния, Джек все свое внимание перенес на приборы.

Линии па экране так и остались раздвоенными – прибор все еще не был настроен. Джек осторожным движением повернул на несколько градусов рукоятку потенциометра и…

Его левую руку вдруг охватила невероятная боль. Петерсон ясно ощущал: на коже горит какая-то жидкость. Он отдернул руку, но боль не прекратилась. Ладонь багровела, покрывалась пузырями; мускулы напряглись так, что рука казалась перевитой узловатыми веревками. Боль была такой сильной, что уже почти не ощущалась: ее заглушало чувство невероятной злобы, ненависти, упрямства. В эту минуту Джек не смог бы вспомнить ни одного английского слова – в его мозгу сплошным потоком лилась какая-то тарабарщина.

Вспыхнула надпись: «Закончено!», и Джек, с трудом подняв руку, выключил интегратор. Тотчас же исчезла боль. От руки отхлынула кровь.

Сжав ладонями виски, Джек растерянно смотрел в окно. Он чувствовал: несколько дней такой работы – и можно сойти с ума.

Глава II

Торпеда движется по спирали

В конце апреля 195… года из Владивостокского порта вышел советский теплоход «Игарка» с грузом пшеницы для Индии. Вначале рейс протекал нормально, но в Южно-Китайском море корабль попал в жесточайший шторм.

Здесь, на юго-восточной оконечности Азии, где холодное Курильское течение сталкивается с горячими экваториальными водами, находится кухня погоды тропического пояса. Неглубокое Южно-Китайское море беспокойно вообще, а штормы, или тайфуны, как их тут называют, зачастую достигают исключительной силы. Волны, мчащиеся со скоростью курьерского поезда, иной раз имеют высоту двухэтажного дома. Горе утлому суденышку, попавшему в центр тайфуна! Вода и воздух, смешанные воедино, разметут снасти, искромсают дерево, разбросают железо – от кораблика не останется и следа.

Но и большому пароходу приходится туго. Согни и тысячи железных остовов лежат на отмелях этого моря. Они загромождают и без того узкий фарватер. Отклониться от линии, проложенной на карте, – значит, рисковать многим.

Давным-давно окончилась вторая мировая война, однако плавание в морях на подступах к Азии все еще было небезопасным. Затонувшие корабли, минные поля, многочисленные мели ограничивали маневренность судов. Лоции – мореходные справочники, издаваемые «хозяевами» этих берегов – англичанами и американцами, – пестреют противоречивыми, а зачастую даже фальшивыми сведениями. К тому же у военно-морских баз ежедневно возводятся все новые и новые минные заграждения, и радиостанции Сингапура, Гонконга, Манилы непрерывно предупреждают о том, что к берегам приближаться нельзя.

Тайфун трепал «Игарку» три дня. Наконец, утром третьего мая порывы ветра начали ослабевать, и небо прояснилось. Удалось определить местонахождение судна. Оказалось, что «Игарку» унесло на северо-запад от обычной трассы. Так как этот район согласно лоции считался опасным из-за мин, на теплоходе были включены ультразвуковые локаторы и усилено наблюдение.

После шторма, как это часто бывает, наступил полный штиль. Было душно, как в бане; к вечеру все небо вновь затянулось низкими тучами. На верхушках мачт, на всех острых предметах вспыхивали мерцающие язычки пламени – огни Эльма. И море было необычным: оно светилось прозрачным голубоватым сиянием; переливалась каждая волна, сияла каждая рыбка в глубине.

Это было необыкновенное, – феерическое зрелище. И пассажиры, и свободные от вахты члены экипажа собрались на палубе, любуясь прекрасной игрой света.

На носу теплохода, облокотившись на перила, стояли двое: невысокий худощавый звукометрист «Игарки» инженер Петр Сергеевич Щеглов и громадный широкоплечий радист Михаил Никитович Лымарь. Радист, впервые попавший в экваториальную полосу, интересовался всем, как дитя.

– А это что, товарищ инженер? – показал он на длинную светящуюся ленту в воде.

– Вероятно, морской угорь, – ответил инженер.

– Почему он светится?

– Да потому же, что и все остальное: в тропических водах размножаются определенные светящиеся бактерии.

Лымарь проводил взглядом извивающуюся ленту и глубокомысленно сказал:

– Такое освещение, пожалуй, не особенно выгодно для угря. Какая-нибудь там акула проплыла бы мимо, а то – вот он, как на ладони!

Инженер улыбнулся:

– Но ведь и акула плывет с подобной иллюминацией. А так как она больше, то ее дальше видно. Следовательно, в выигрыше оказывается угорь.

Щеглов заметил что-то вдали и схватил Лымаря за руку:

– А ну-ка, взгляните вон туда… Да нет, правее…

У Лымаря загорелись глаза:

– Акула?

Инженер внимательно всматривался в белесую мглу.

– Возможно… возможно… Однако…

Мимо теплохода на значительном расстоянии проплывало длинное и узкое светящееся пятно. Его центральная часть была более яркой и оттуда в стороны расходились такие же голубоватые лучи, как и от носа «Игарки».

– Подводная лодка… – прошептал Щеглов.

– Подводная лодка?! – Лымарь уже приготовился забросать инженера вопросами, но тот побежал к капитанскому мостику. Через несколько секунд корабль сбавил ход, а светящееся пятно уплыло далеко вперед. Щеглов спустился в трюм и пробыл там долго.

– Ну, вот и предупредили мы с вами аварию, – сказал он, возвратившись к Лымарю. – Видите: даже свечение моря нужно иной раз учитывать. Вот таким образом, например, очень легко заметить косяк рыбы. А во время Отечественной войны мы не одну подводную лодку врага потопили именно потому, что они светились. Свечение воды иногда наблюдается даже в Ледовитом океане.

Помолчали, глядя в мерцающую голубизну моря. Затем Лымарь спросил:

– А это… действительно была подводная лодка?

– Да, Миша. Вероятно, американская. Сингапур – близко.

– А причем здесь Сингапур? – удивился Лымарь. – Ведь это, кажется, английская база?

– Юридически. Но американцы протянули свои лапы уже и сюда, а надменным англичанам пришлось потесниться. Кто владеет Сингапуром, тот контролирует подступы к Азии от Индии до Кореи. Недаром японцы в январе 1942 года свой главный удар направили именно сюда. Эта крепость считалась неприступной, но англичане удрали из нее, не сделав ни единого выстрела, а страну защищали партизаны…

В тот вечер инженер долго рассказывал радисту о местах, мимо которых им вскоре придется проплывать. Это не было изложением прочитанного или услышанного.

Щеглову, как сотруднику советского отдела штаба союзников, перед концом второй мировой войны пришлось некоторое время прожить в Сингапуре, поэтому он довольно хорошо знал эту первоклассную военно-морскую базу.

Лымарь слушал его с напряженным вниманием: то, что уже стало историей, раскрывалось в мельчайших, мало кому известных, сокровенных деталях.

Около полуночи повеял легкий ветерок, и море начало постепенно терять свою феерическую окраску. Лымарь ушел в каюту: ему предстояло заступить на дежурство в шесть утра. А Щеглов все еще не покидал верхней палубы, беспокойно оглядывая горизонт.

Инженера тревожило появление неизвестной подводной лодки и ее странные маневры. Когда несколько часов тому назад на правом траверсе «Игарки» возник характерный светящийся силуэт субмарины, Щеглов был обеспокоен вовсе не возможностью столкновения. На теплоходе испытывался усовершенствованный ультразвуковой локатор, который должен был сигнализировать о приближении какого угодно предмета – то ли на воде, то ли под водой. Но, к удивлению, сигнализатор не сработал. На экране локатора вместо четкого силуэта подводной лодки виднелось тусклое большое пятно. Видимо, неизвестная субмарина, обнаружив работу локаторов «Игарки», начала излучать ультразвуковые колебания, чтобы замаскировать себя.

Несколько раз Щеглов менял частоту волны локатора. Удалось сфотографировать силуэт подводной лодки и установить, что она идет в боевом положении, под перископом. Но затем звукометристы субмарины вновь парализовали работу локаторов «Игарки».

Обо всем этом Щеглов доложил капитану теплохода. Были приняты дополнительные меры: включен магнитный локатор и стопсигнальный прибор. Однако подводная лодка к «Игарке» больше не приближалась и вскоре исчезла.

«Черт возьми! – думал Щеглов, раздраженно посасывая папиросу. – Если американским звукометристам так легко удается перехватывать частоты ультралокатора, – такой прибор не стоит ломаного гроша!»

Инженеру неприятно было признаться самому себе, что его друзья оказались правы: простота конструкции локатора, которой он так гордился, имела значение лишь при плавании во внутренних морях, но не тут, где каждую минуту можно ждать какой-либо провокации.

Как же усовершенствовать прибор?

Размышления инженера прервал пронзительный звонок в капитанской рубке, за которым последовал толчок. Громадные винты теплохода остановились на мгновение, начали вращаться в обратную сторону, затем затормозились вновь, и корабль пошел вперед как ни в чем не бывало.

Щеглов бросился к борту: подобная кратковременная остановка свидетельствовала о том, что совсем близко перед судном на большой скорости промчался какой-то металлический предмет, и локатор включил автоматические приборы управления.

Перегнувшись через поручни, инженер обвел взглядом пространство перед «Игаркой» и вдруг вскрикнул в ужасе:

– Торпеда!

По поверхности все еще чуть-чуть мерцающего моря, круто загибаясь к корме теплохода, бежала светящаяся дорожка. Всего лишь несколько сот метров отделяли корабль от торпеды, и гибель его была неизбежной. Магнитная торпеда не может не попасть в цель. Проскочив перед носом теплохода, она притягивалась к железному корпусу со все возрастающей силой, двигаясь по спирали.

В подобных случаях полагается расстрелять торпеду из пушек. Но «Игарка» была мирным торговым судном и, конечно, вооружения не имела.

Через несколько секунд по авральному сигналу вся команда выбежала на палубу, а в эфир полетели тревожные сигналы:

– SOS! SOS! SOS!.. Советский теплоход «Игарка» торпедирован неизвестной подводной лодкой. Наши координаты…

А вслед за этим раздался глухой, очень сильный взрыв, и корма теплохода начала медленно погружаться в воду.

Тотчас же были спущены большой моторный бот и шлюпки. Быстро, без суеты, началась погрузка пассажиров. Спасательная команда в последний раз проверяла опустевшие каюты, забирая все, что можно было унести.

Наконец, от «Игарки» отошла последняя шлюпка.

С грустью, с гневом смотрели люди на гибнущий корабль.

Высоко подняв нос, он медленно исчезал в пучине моря.

И когда над ним сомкнулись грязно-желтые неторопливые волны, люди в шлюпках поднялись и склонили головы.

Была произведена перекличка. Спаслись все пассажиры. Из членов команды не оказалось звукометриста «Игарки» инженера Щеглова и младшего радиста Лымаря.

Несколько часов кружились шлюпки у места гибели «Игарки». Еще теплилась надежда, что Лымарь и Щеглов не погибли, а просто затерялись в море. Кому-то даже послышались далекие выкрики; кто-то уверял, что заметил на севере тусклые вспышки света; один из пассажиров утверждал, что в последнюю минуту от гибнущего корабля отошла надувная резиновая лодка… Но все это были только домыслы людей, страстно желавших увидеть своих друзей живыми и невредимыми.

…Рано утром советские многомоторные гидропланы подобрали потерпевших. Вертолеты обследовали весь этот район, но не заметили ни лодок, ни отдельных пловцов. Приходилось признать, что Лымарь и Щеглов погибли.

Глава III

„Колдун двадцатого столетия“

На следующий день Гарри работать не мог. Он жаловался на сильную головную боль, то и дело прикладывал примочки к воспаленным глазам. Джек также чувствовал себя неважно: волдыри на руке лопнули и на их месте образовались язвы. Но физические недуги обоих друзей отступали перед чувством подавленности, тревоги, даже страха.

Джек Петерсон и Гарри Блеквелл, опытные инженеры, были весьма далеки от веры в сверхъестественность событий и прекрасно понимали, что странные заболевания и нарушения психики вызваны какими-то вполне определенными причинами.

– Гарри, а не влияют ли на организм микроволны? – спросил Джек, задумчиво поглаживая лысину.

Гарри медленно покачал головой:

– Не знаю, Джек. Я заметил лишь одно: болезненные симптомы и галлюцинации начинаются у меня при очень точной настройке прибора и вблизи от него. У окна, например, стоны слышатся очень тихо, а боли я не чувствую совершенно…

– М-да… А не доложить ли нам профессору Харвуду обо всем этом?

– Что ты, что ты, Джек?! Помнишь условие: «Никаких вопросов, никаких экспериментов»? Неужели ты хочешь, чтобы нас вышвырнули отсюда без гроша?.. Нет, я предпочитаю сойти с ума здесь, чем подыхать с голоду на родине. Единственное, что можно сделать, – попробовать защищаться своими средствами. Давай подумаем: что если заэкранировать интегратор листом свинца, например? А затем…

– Тс-с-с, Гарри! Десять!

Профессор Харвуд, как всегда, вошел в лабораторию точно в десять. Он сразу же заметил воспаленные глаза Гарри Блеквелла и забинтованную руку Джека Петерсона, однако не сказал ничего и склонился над интегратором.

– Мистер Харвуд… – Джек переминался с ноги на ногу. – Гарри заболел. Денька два мне придется работать одному…

Харвуд холодно кивнул головой:

– Хорошо. Блеквелл, идите к врачу. Петерсон, продолжайте работу. Экспериментальное время будет сокращено на два часа. Вас это устраивает?

– Да, мистер Харвуд. Но я хотел бы получить инструктаж, – ведь я не работал с интегратором. Кроме того, меня интересует…

– Мне совершенно безразлично, что вас интересует, мистер Петерсон! – профессор Харвуд поджал тонкие белые губы и пригладил рукой и без того прилизанные редкие волосы. – Все, что вам следует знать, я объясню.

Он вышел из лаборатории и возвратился через несколько секунд со странным, похожим на большую автомобильную фару шлемом в руках. От шлема тянулся гибкий чешуйчатый провод. Харвуд присоединил его к интегратору и повернулся к Петерсону:

– Включите первый период. Волна семьдесят пять….

– Нет, не так. Замените кварцевый стабилизатор.

Джек засуетился над приборами. Его страшно возмущал презрительный и наглый тон Харвуда, но он боялся возразить не только словом, но и взглядом.

– Взгляните-ка сюда!.. Видите: эти две линии на экране должны совпадать. Ясно?

– Да. Но…

– Вам ясно, мистер Петерсон? В этом и состоит ваша задача. С ней справился бы любой воспитанник колледжа. Но… – Харвуд повел бровью. – Я решил нанять опытного инженера. Просто на всякий случай.

Петерсон поежился. Намек Харвуда показался ему более чем прозрачным. Значит, босс знает все, и может быть даже…

Пожилой инженер смотрел на молодого профессора с нескрываемой тревогой. Харвуду было не более тридцати пяти лет, и он выглядел даже красивым: строгие черты лица, высокий чистый лоб, умные волевые глаза. Но его лицо было неподвижной маской, во взгляде светилась холодная жестокость, а лоб… Что могло скрываться за этим сократовским лбом?.. Во всяком случае, в душе Харвуда не нашлось бы места сентиментальности. Лишь расчет – безжалостный, сухой. Такие люди способны и на величайшие открытия, и на страшнейшие преступления.

Харвуд, не снимая шлема, сидел у интегратора молча, как бы прислушиваясь к своим мыслям. Иногда он хмурил брови, иногда улыбался. Затем вдруг вскочил и, покусывая губу, обеспокоенно обвел глазами комнату. Он и в самом деле прислушивался: вертел головой во все стороны, чуть приоткрыв рот. Наконец неожиданно улыбнулся, злорадно, торжествующе, выключил аппарат и, захватив с собой шлем, быстрыми шагами вышел из лаборатории.

Спустя две-три минуты к подъезду почти бесшумно подкатил шикарный открытый автомобиль. Из него вышел толстяк с сигарой в зубах и молодая красивая девушка.

Профессор Харвуд спешил им навстречу, ослепительно улыбаясь…

Джек отвернулся от окна и, насупив широкие рыжие брови, раздраженно зашагал по лаборатории. Странное поведение Харвуда заинтриговало его. Можно было поклясться, что босс услышал рокот автомобильного мотора за несколько километров. Следовательно, таинственный интегратор – не что иное, как усовершенствованный звукоуловитель? Но зачем тогда этот шлем – без микрофона, без наушников?

Прошел час, другой – Харвуд не появлялся, сигнала начинать работу не было. Проклиная вынужденное безделье, Джек Петерсон слонялся по лаборатории. У него чесались руки от желания что-нибудь строгать, паять, сверлить или хотя бы производить какие-либо сложные вычисления. Может быть, именно поэтому, нарушая строжайший запрет, Джек Петерсон начал конструировать копию «радиошлема» профессора Харвуда.

В тот день босс в лабораторию так и не пришел, поэтому Петерсон мог экспериментировать свободно. В результате сложнейших вычислений ему удалось рассчитать размеры и форму антенны. Но получалось вовсе не то, что нужно: сооружение по своим размерам было бы подстать слону – лишь на один ободок шлема пришлось бы затратить свыше ста килограммов серебра.

Джек, вероятно, упускал из виду какое-то незначительное обстоятельство. Микроскопическая погрешность, которую он не сумел учесть, повторяясь многократно, приводила к абсурду. Но как ни напрягал он мозг, ничего не удавалось придумать.

Инженер ощутил приближение тягостного состояния отупения и озлобленности, которое так часто охватывало его с наступлением сумерек. Тело, измученное несносной жарой тропического дня, ждало почкой прохлады. Однако ночь не приносила облегчения: духота становилась еще более неподвижной; на землю опускался густой, пропитанный гнилыми испарениями туман; в освещенном электричеством воздухе то и дело гремели грозовые раскаты; низко нависшие тучи низвергали сплошные потоки дождя, но все казалось, что это лишь пролог настоящей грозы. Природа томительно ждала освежающей прохлады, но ее не было.

Джек сидел у стола, склонив большую лысую голову на свои жилистые руки. В такие безрадостные минуты, когда казалось, что жизнь прожита напрасно, он привык успокаивать себя воспоминаниями. В свое время ему прочили блестящее будущее. Он работал над созданием одного из первых типов радиолокатора, сконструировал несколько оригинальных приборов специального назначения. Но затем…

Перед глазами инженера возникла улыбающаяся Мегги. Пятнадцать лет назад они встретились и полюбили друг друга. Она была всегда весела и беззаботна; Джек, состоя консультантом лондонского отделения фирмы «Дженерал-Электрик», получал свыше трехсот долларов в неделю и имел широкую возможность экспериментировать в прекрасно оборудованных лабораториях… О, то было чудесное, неповторимое время!.. Правда, Мегги не нравилась туманная чопорная Англия; они мечтали о небольшой уютной вилле где-нибудь в Калифорнии, и Джек уверял, что виллу можно будет приобрести, как только окончится срок контракта.

Однако Мегги пришлось покинуть Англию гораздо раньше. Когда вспыхнула вторая мировая война и немецкие бомбардировщики начали рваться к городу, Джек настоял, чтобы Мегги уехала на родину, в Америку. Он предусмотрительно купил для жены билет на пароход нейтральной страны, однако лайнер «Уругвай», выйдя из Лондона, исчез без следа. Лишь у Азорских островов была подобрана шлюпка с этого судна. Мегги, конечно, погибла.

С того времени счастье изменило Джеку Петерсону. Не находя себе места от тоски и ненависти к немцам, он решил пойти в действующую армию; пережил ужас Дюнкерка, сражался с гитлеровцами в Африке, руководил звукометрическим судном в Северном море и там попал в плен. Не в пример другим, он отказался выдавать военные тайны и за это был брошен в один из самых страшных фашистских лагерей смерти на севере Норвегии.

О, этот лагерь!.. Джек там поседел, облысел и потерял здоровье…

Увлекшись воспоминаниями, инженер незаметно для самого себя уснул у лабораторного стола. Но сон не дал отдыха возбужденному мозгу: пережитое возникало вновь и вновь, воплотившись в более яркую форму.

Ему снилось утро в лагере. Оно начиналось пронзительным трезвоном электрических звонков, отождествлявших собой грядущие истязания и постоянную угрозу смерти. Как хотелось тогда, втянув голову в плечи, не слышать ничего, дать хотя бы на несколько минут покой изнуренному, обессиленному телу…

Джек весь сжался, ожидая во сне, что вот-вот на его плечи со свистом опустится плеть…

…А над дверью лаборатории все звенел и звенел звонок. Это был сигнал окончания работ. Через пять минут в лабораторном корпусе не имел права находиться ни один человек – включались электрические защитные приспособления.

Джек не услышал и второго сигнала. Но, как это часто бывает, едва лишь установилась абсолютная тишина, он проснулся внезапно и сразу же поднес к глазам светящийся циферблат часов.

«Пять минут одиннадцатого! – испуганно подумал инженер. – Что же делать?»

Он на цыпочках направился к двери, ожидая, что вот-вот блеснет вспышка, и ток высокого напряжения пронзит ему грудь. О, Джек Петерсон прекрасно помнил первый пункт приказа об охране лабораторного корпуса!

Однако ничего необычного не произошло. Хорошо смазанная дверь легко поддалась, и Джек после минутного раздумья высунул голову в коридор. Он тотчас же отпрянул назад и быстро заперся на ключ. В коридоре инженер увидел Смита, помощника Харвуда.

Смит, как всегда, шел крадучись. Он удивительно напоминал настороженного, принюхивающегося хищника: полусогнутая спина, казалось, была готова в любой момент выпрямиться, как стальная пружина; руки, согнутые в локтях и прижатые к бокам, подрагивали, как бы готовые вцепиться в намеченную жертву; его лицо с чертами неприятными и мелкими, как у хорька, непрерывно двигалось. Вряд ли можно было найти наружность менее привлекательную и вряд ли можно было меньше походить на инженера. Старожилы Гринхауза, этой секретной лаборатории, в первый же день предупредили Петерсона и Блеквелла, что Смит очень умен, хитер и жесток. С ним надо держать ухо востро. Харвуд в нем не чает души в верит каждому его слову.

Движение Джека было чисто машинальным: он не любил и побаивался Смита. Но как бы то ни было, лишь Смит смог бы помочь ему выбраться из неприятного положения случайного арестанта. На этот раз уже решительно инженер открыл дверь и вышел в коридор.

Смит возился у какой-то ниши против двери кабине та Харвуда. Джек мог бы поклясться, что ни углубления, ни какой-либо дверцы в стене раньше не было. Видимо, за узорчатым линолеумом находился тщательно замаскированный тайник.;

Обращаться к Смиту в эту минуту было более чем неблагоразумно: помощник Харвуда никогда не простит раскрытия одной из тайн лаборатории. Выругавшись про себя, Джек вновь прикрыл дверь, продолжая наблюдения сквозь узенькую щелку.

Смит, вероятно, ремонтировал оборудование какого-то электрического узла. Он соединял цветные провода, время от времени посматривая на монтажную схему, затем вдруг заковылял к выходу, – может быть, чтобы проверить устройство в другом месте. Джек решил, что выпал как нельзя более удобный случай улизнуть из лаборатории подобру-поздорову.

Лабораторный корпус был выстроен в форме дуги, и коридор, повторяя очертания здания, шел во всю его длину. Лаборатория Петерсона и Блеквелла помещалась почти в центре корпуса, рядом с кабинетом профессора Харвуда. До лестницы, ведущей па первый этаж, Джеку предстояло преодолеть не больше двадцати метров.

Тщательно заперев лабораторию, Джек быстрыми шагами двинулся к выходу. Едва он поравнялся с кабинетом Харвуда, как впереди, за поворотом, послышался натужный кашель Смита.

Джек замер. Возвращаться – поздно. Спрятаться – некуда. Ниша, у которой ранее возился Смит, оказалась незначительным углублением, сплошь заполненным проводами и аппаратурой.

Взгляд инженера упал на дверь кабинета Харвуда. Она была чуть-чуть приоткрыта, – вероятно, туда заходил Смит.

Может быть, если бы у Джека было время для размышлений, он никогда бы не рискнул забраться в кабинет шефа: из неприятного положения он попадал таким образом в очень опасное. Но способность к анализу восстановилась у инженера лишь когда он уже юркнул в запретную комнату и прильнул к замочной скважине.

Смит неторопливо окончил монтаж, сделал какой-то жест рукой, и тотчас же поднявшаяся из щели в полу плита наглухо закрыла нишу. Вслед за этим он направился к двери кабинета Харвуда.

Джек отскочил в сторону. В абсолютной темноте не найдешь даже места, где бы можно было спрятаться. Он ударился о какой-то массивный предмет, крякнул. А вслед за этим замок щелкнул дважды и настала тишина.

– Вот так история! – огорченно свистнул Джек. – Ну, старина, попался ты, как мышь в мышеловку! С Гринхаузом, конечно, придется распрощаться… и с долларами тоже.

Этот вывод должен был огорчить Джека. Но у него на душе почему-то стало приятно и легко. Сейчас, когда он явственно видел себя вышвырнутым из лаборатории, перспектива вновь стать безработным показалась ему совсем не страшной. Так всегда случалось с Джеком; ему трудно было расстаться с иллюзией, а затем он с легкостью подыскивал оправдывающие мотивы, с несомненной ясностью доказывая самому себе, что все идет к лучшему.

– Пустяки! – ворчал инженер. – Лучше быть безработным, чем сойти с ума в этой идиотской лаборатории! Да и кто знает, что за темные дела тут совершаются?

И вдруг ему захотелось узнать, чем же занимается профессор Харвуд. Даже один взгляд на кабинет босса мог бы раскрыть многое.

В ладонях, как на ветру, Джек зажег спичку. Красное колеблющееся пламя выхватило из темноты целый ряд шкафов с книгами, диван, большой письменный стол и громадную бетонную тумбу, сплошь заставленную приборами. На краю тумбы Джек заметил знакомые очертания интегратора с подключенным к нему «радиошлемом».

Даже под страхом смерти инженер не ушел бы теперь из этого кабинета. Он осторожно пробрался поближе к интегратору, уселся в удобное мягкое кресло, надел шлем и включил прибор.

Через минуту, когда нагрелись радиолампы, на экране интегратора заплясали зеленые змейки. А еще через несколько мгновений мгла в комнате начала рассеиваться.

Инженер оторопело следил за происходящим. Каждый предмет, каждая мельчайшая деталь появлялась в мерцающем серебристо-сером сиянии. Это был ни с чем не сравнимый свет: он воспринимался как нечто нереальное, призрачное. И все же Джек, не вставая с места, мог видеть абсолютно все в кабинете!

Взгляд инженера упал на книжный шкаф. Там было очень мало технических книг. На корешках инженер читал: «Психология», «Анатомия», «Экспериментальная хирургия», «Нервные болезни».

– Черт возьми! – прошептал Джек. – Неужели босс изготовил свой «радиошлем» для того, чтобы…

Удивительно: одно лишь воспоминание о харвудской антенне вызвало у Петерсона целый поток мыслей. В памяти совершенно явственно пробежал весь день. Расчеты, которые производил инженер, пытаясь разгадать секрет установки Харвуда, пробегали один за другим, формулы сменялись формулами, и Джек представлял их так ясно, словно перед ним вновь лежали исписанные страницы вычислений. Да и эти листы бумаги видел Джек!.. Вот измятый клочок ватмана, в нем Джек принес утром свой завтрак. В левом верхнем углу – небольшое масляное пятно. Ниже пятна – перечеркнутая крест-накрест формула… Ошибка?.. Да, Джек помнит, что формула казалась ему несоответствующей. Однако нужно было избрать именно ее, а не эту, подчеркнутую трижды…

Неожиданно легко Петерсон обнаружил, почему его расчеты оказались неудачными. Он смог бы теперь в точности скопировать «радиошлем». Но тут же стало ясно, что конструкцию можно значительно упростить. Расчет должен быть таким…

Джек порылся в карманах отыскивая записную книжку, но с удивлением заметил, что она ему вовсе не нужна. Он производил все вычисления в уме, ничего не забывая. Нужные формулы, заученные им четверть века назад, возникали в памяти, как на экране. Джек видел не только формулу, а целую страницу учебника, где эта формула была напечатана!

Инженеру потребовалась таблица логарифмов. И тотчас же перед его глазами появились длиннейшие столбцы семизначных чисел. Случилось невероятное: таблицу логарифмов, невообразимое скопище цифр, Джек Петерсон мог повторить наизусть!

Последнее открытие настолько удивило и напугало инженера, что он начал сомневаться, не снится ли ему все это и в здравом ли он уме.

Классическим способом, – ущипнув самого себя за нос, – ему удалось установить с достоверностью, что о сне не может быть и речи. А ясность сознания… Джек никогда не мыслил так ясно и ярко, как сейчас!.. Память обострилась у него до невероятных пределов: он помнил буквально все, начиная с младенческого возраста. Да и не только память. Лишь теперь Джек обратил внимание, что его обоняние и слух, крайне притупившиеся в последнее время, приобрели чрезвычайную восприимчивость.

Джек чувствовал запахи вещей. В помещении пахло гнилью, старыми книгами, железом, буковым деревом, духами «Атом», серной кислотой… и сахаром.

«Почему – сахаром? – недоумевал Петерсон. – Ведь сахар не пахнет?».

Но странно знакомый и вместе с тем необычный запах бил в ноздри тонкой ощутимой струйкой. Инженер протянул руку, и его пальцы наткнулись на склянку с плотно притертой пробкой.

Да, здесь хранился сахар! Джек высыпал на ладонь несколько сверкающих кристалликов и лизнул их языком.

К знакомому с детства ощущению сладости присоединились десятки привкусов. Джек смог бы описать историю этих крупинок: сахар перевозился в джутовом мешке, невдалеке от табака и сельди, затем хранился в медном или латунном сосуде. К сахару прикасалась рука мистера Харвуда, – да, Джек явственно чувствовал этот запах!

Это выходило за пределы возможного. Петерсона бил озноб. Инженер действительно находился в состоянии, близком к помешательству, однако не сделал ни малейшей попытки освободиться от «радиошлема». Он с жадностью ринулся в исследования, заново открывая мир, казавшийся ранее испытанным я изученным полностью. Звуки… О, все пространство было наполнено звуками! Джек слышал, как где-то в углу ползет какая-то крошечная букашка; оглушительно тикали карманные часы; сквозь закрытое окно или, может быть, даже через стены откуда-то долетали неторопливые грузные шаги; в каком-то из потаенных уголков джунглей зарычал хищник. А вот, пробиваясь сквозь хаос звуков, явственно донесся характерный шум морского прибоя… Как это могло случиться? Ведь до моря отсюда не менее сорока миль?!

Можно было бы растеряться в этом хаосе звуков, если бы Петерсон не приобрел способности легко концентрировать свое внимание на одном из них. Как в настраиваемом приемнике, в его уши врывались шорохи, писки, возгласы, а он все пропускал их, желая услышать еще что-то, более интересное. А, вот оно!

Ласковый девичий голос, – странно знакомый и одновременно никогда не слышанный ранее, – произнес:

– Ну, мой милый «Властелин мира», рассказывайте!

Ей ответил Харвуд:

– Хорошо, Бетси… Но раньше я покажу вам кое-что.

Пойдемте ко мне в лабораторию.

Джек Петерсон испуганно вскочил с кресла. От его резкого движения интегратор расстроился. Ярко-зеленые линии на экране расползлись в разные стороны. Мгновенно погасло серебристо-пепельное сияние окружающих предметов. Затихли звуки. Исчезли запахи.

За окном монотонно шумел дождь. В удушливой темноте плавали густые испарения болот.

Глава IV

Один в море

Глухо, протяжно кричал тонущий теплоход. Завывала авральная сирена. Надрывались электрические звонки. Это была страшная минута, когда и человеку хотелось закричать во весь голос…

Но ничего этого Миша Лымарь не слышал.

Утомленный предыдущими бессонными ночами, он уснул мертвым сном здорового молодого человека в тот миг, когда тело коснулось постели.

Торпеда взорвалась под его каютой, разворотила борт, выбросила прочь спящего и лишь благодаря счастливому случаю не накрыла обломком деревянной переборки.

Михаил пришел в себя уже в воде. Его руки судорожно сжимали какой-то кусок дерева, в голове звенело, во рту было полно чего-то соленого и липкого. Он попытался крикнуть, но не смог выдавить из себя ни звука. Тогда, еще не способный соображать, он, подсознательно борясь за жизнь, устроился на доске удобнее, начал грести куда-то в сторону, чтобы не угодить под корабль, и затем впал в странное полузабытье. Окончательно он опомнился лишь когда через него с плеском перекатилась волна.

Невдалеке очень медленно проплывала подводная лодка. На ее мостике стояло несколько человек.

Лымарь забыл о событиях минувшего вечера. Он не мог бы даже предположить, что именно эта субмарина торпедировала «Игарку». Да, собственно, и некогда было раздумывать что к чему.

– Помогите! – крикнул радист. Однако из его груди вырвалось лишь приглушенное хрипение.

Язык еще отказывался ему служить, но силы постепенно восстанавливались, Лымарь это чувствовал. Поэтому он решил покинуть спасительную доску и поплыл к подводной лодке. Ему удалось ухватиться за какой-то трос – вероятно, за антенну.

Держась за провод, он пополз к мостику. Тут его заметили. Но вместо того, чтобы помочь подняться, кто-то грубо навалился на него, заламывая ему руки за спину.

Случись подобное в иную минуту – солоно пришлось бы таким «спасителям»! Лымарь мог шутя справиться с двумя или тремя. Даже сейчас, обессиленный, он вскипел, вырвался, сразмаху ударил кого-то ногой. Тот с проклятьем полетел в воду. А на Михаила набросились уже несколько человек, скрутили, связали и потащили в подводную лодку. В тесной боевой рубке его то ли нечаянно, то ли нарочно так стукнули головой об острый металлический косяк, что он вновь – и, вероятно, надолго – потерял сознание.

Подводная лодка, видимо, лежала на дне моря, ибо моторы не работали и болтанки не чувствовалось.

Лымарь дернулся, тряхнул головой, однако шум в ушах не исчез и перед глазами еще стояла мелкая розовая сетка. Он попытался шевельнуть руками, но они были связаны за спиной. Нельзя было даже выпрямиться: ноги упирались в узкую металлическую дверь.

Лымарь дернулся еще раз, изловчился и сел. Нащупал концами пальцев веревку, стягивающую запястья. Это был прочный, хорошо просмоленный джутовый трос, надежно завязанный двойным морским узлом. Но радист решил во что бы то ни стало освободиться от пут. Обнаружив на стене сзади себя какой-то выступ, он, прижимая к нему руки, начал настойчиво тереть узлом по острой грани. Веревка врезалась в тело, шершавая поверхность плохо окрашенного металла царапала кожу на ладоням, но на это уже некогда было обращать внимания.

Возможно, ему в конце концов удалось бы перетереть трос. Но внезапно щелкнула задвижка, и дверца открылась. Два дюжих матроса молча вытащили радиста из каземата и поставили на ноги. Один из них, – старший судя по нашивкам, – показал рукой куда-то вперед, и Лымарь покорно пошел по невысокому узкому коридору.

Никогда до этого Михаил не бывал на подводной лодке, но сейчас ему не приходилось разглядывать. Он двигался почти машинально, напряженно обдумывая, что означает этот неожиданный плен и чего можно ожидать в будущем от тех, в чьи руки он попал.

Первый, второй, третий отсек… Машинное отделение… Радиорубка… В конце коридора матрос остановился и постучал в дверь. Она тотчас открылась.

– Входите, прошу! – сказал на ломаном русском языке тщедушный человечишко в гражданской одежде.

Лымарь мрачно осмотрел крохотную каюту, смерил взглядом незнакомца.

– На каком основании меня связали? Я – советский подданный.

На лице человека в гражданском появилось наигранное удивление:

– О, вы сами вынуди ли нас к этому! Вы чуть не убили одного из наших матросов!.. А относительно подданства… – он взглянул на полуголого Лымаря с насмешкой. – Нужно иметь хоть какие-нибудь документы!

– Вы можете запросить обо мне по радио.

– О, да!.. Прошу, садитесь! – человек в гражданском подсел к небольшому металлическому столику и взял чистый лист бумаги. – Ваша фамилия?.. Должность?.. Год рождения?.. Домашний адрес?.. Семейное положение?..

Лымарь вначале отвечал терпеливо, но затем разозлился:

– Да зачем вам все это нужно?! Запишите одно: радист Лымарь с «Игарки».

– Э, нет, нет! Знаете – дипломатические процедуры я тому подобное… Вам нужно подписать также вот это заявление… Извините – на английском языке. Переводчика у нас, к сожалению, нет.

Когда-то давно, в семилетке, Михаил изучал английский язык кое-как, считая его величайшим наказанием для ученика. Позже не было времени приняться за настойчивую учебу, но, поддерживая связь с коротковолновиками заграницы, он все же начал немного понимать и английскую речь.

Внимательно изучал он напечатанный на машинке текст.

«Я… – гражданин… бывший… СССР… эмигрант… прошу убежища…»

Не удавалось перевести текст полностью, но и этих слов было вполне достаточно, чтобы понять смысл заявления.

– Развяжите меня! – угрожающе сказал Лымарь.

– О, да, да! – заторопился человек в штатском. – Вы хотите есть? Сейчас вам принесут… Ах, нет – воды?.. Чарли, воды!

– Хватит разыгрывать комедию! Я не эмигрант и ни каких бумажек подписывать не буду. Немедленно освободите меня!

– Освободить?! – человек в гражданском вышел из-за стола и похлопал Лымаря по плечу. – В самом деле, хватит шуток, – голос его зазвучал сухо. – Не забывайте, что вы попали на военный корабль и можете быть расстреляны, как иностранный лазутчик. Отсюда есть два выхода: или акулам на завтрак, или… или в лагерь перемещенных лиц.

Михаил Лымарь никогда не отличался особенной выдержкой, а эти слова подействовали на него, как удар плетки. Он прореагировал на них неожиданно и молниеносно: склонил голову и так трахнул ею человека в штатском, что тот лишь пятками мелькнул в воздухе.

На крик сбежались матросы, и в каюте началась настоящая драка. Но где уж тут было сопротивляться одному, связанному, против многих! Лымаря скрутили, стянули дополнительными веревками, бросили на пол.

– Хорошо… хорошо… – зловеще повторял человечишко в гражданском, вытирая платком окровавленный нос – Даю вам пятнадцать минут на размышления. В случае отказа будете расстреляны!

Он вышел из каюты, зло грохнув дверью.

Лымарь остался в одиночестве.

Пятнадцать минут!.. Нет, это не шутка. Дело идет о жизни и смерти.

Умирать, да к тому же вот так глупо, не хотелось. Давно закончились бои второй мировой войны, и радист Михаил Лымарь уже начал забывать, как посвистывала и погрохатывала над ним смерть. Теперь бы только жить да жить…

«Ну, а что если пуститься на хитрость?.. Подписать заявление, а затем удрать при первом же удобном случае?»

Он тотчас же прогнал эту малодушную мысль. Стоит пошатнуться хотя бы раз – и попадешь в западню, из которой вряд ли вырвешься. «Перемещенные лица!» О, их крепко держат в руках, запугивая, агитируя, прививая им худшие человеческие – или, вернее, звериные – качества. Лучше погибнуть, чем стать одним из таких!

Значит – все…

Пятнадцать минут… Что можно сделать за этот незначительный отрезок времени?.. Выкурить две папиросы. Выпить кружку пива в каком-либо буфете. Поговорить с молодой красивой девушкой… Вот и все. И не жаль этих минут, потому что за ними будут и будут часы, дни, недели, месяцы… Но если пятнадцать минут последние в жизни, то они приобретают совсем иной смысл.

Тридцать один год прожил на белом свете Михаил Лымарь. Воевал. Работал. Не сделал ничего необыкновенного, выдающегося. И вот теперь должен уйти из жизни, исчезнуть, как исчезает след парохода на поверхности моря. И это больше всего угнетало Михаила.

Ах, как много времени было ухлопано на бильярд. Как часто вместо того, чтобы посидеть за учебником, он с друзьями «заколачивал козла» так, что косточки домино разлетались вдребезги!.. Не успел даже влюбиться, – вот так, все искал лучшей… А о своих юношеских мечтах и забыл…

Давно, еще в техникуме, Михаилу кто-то объяснил, что человеческий мозг, подобно радиостанции, излучает радиоволны. И взбрела ему тогда на ум идея построить такой приемник, чтобы с его помощью читать человеческие мысли.

Преподаватель физики дружески осмеял этот проект, зато однажды предложил своему пытливому ученику сходить в институт экспериментальной физиологии.

И вот там шестнадцатилетний Миша Лымарь и увидел энцефалограф – прибор для записи биотоков мозга.

В небольшую, экранированную толстыми листами свинца камеру вошел какой-то юноша. На его голову надели упругий обруч с несколькими графитными стержнями. От стержней через стены камеры к энцефалографу тянулся чешуйчатый металлический провод.

Дверь камеры закрылась. Прошло несколько минут. И вот на экране прибора, немного похожего на телевизор, появилась ярко-зеленая шевелящаяся линия. Вначале каждый из ее выступов выплясывал, рассыпаясь на множество более мелких и тонких, но постепенно движение линии начало замедляться, изгибы становились ступенчатыми, приобретали вполне определенную, постоянную форму.

– Это так называемые «альфа-ритмы», – объяснил профессор. – То есть электромагнитное излучение мозга этого юноши в спокойном состоянии. Юноша может при обрести новые знания, изменить профессию, состариться, стать совсем непохожим на самого себя внешне, но «альфа-ритмы» останутся для него неизменными на протяжении всей его жизни. Это, если хотите, паспорт мозга, и паспорт такой, которого подделать невозможно.

Михаил был настолько поражен, что не мог произнести ни слова. А профессор, пристраивая к прибору киноаппарат, объяснял дальше:

– Сейчас мы сфотографируем колебательные процессы, происходящие в мозгу при разных условиях. На киноленте мы получим так называемую «энцефалограмму»… Обратите внимание: я даю подопытному определенное задание.

Профессор снял крышку с переговорной трубки и произнес четко, раздельно:

– Помножьте двенадцать на восемь!

О чудо! На экране прибора вмиг нарушился плавный ход «альфа-ритмов». Подскочили вверх острые языки, задрожали, рассыпались на более мелкие, побежали вперед, а на смену им приходили все новые и новые – беспокойные, причудливые.

– Девяносто шесть! – послышался из переговорной трубки приглушенный голос юноши. Выступы на линии начали спадать, ее движение замедлялось.

– Сколько вам лет?

– Двадцать!

И вновь по экрану пробежала волна, однако уже иной формы, с иным размахом.

Профессор продолжал задавать вопросы, включал и выключал свет, звонки разного тона, требовал представить то или иное, петь, читать, решать задачи… И все это отражалось на экране своеобразным, неповторимым и необъяснимым движением зеленой линии.

– Так вот друг, – серьезно сказал профессор Мише, когда сеанс закончился. – Видишь, какое это серьезное дело – изучение человеческого мозга?

– Вижу.

Вот и все, что мог ответить потрясенный Миша. Он столкнулся со сказкой наяву, с чем-то величественным в своей загадочности и поклялся в тот день, что добьется своей цели и раскроет все тайны человеческого мышления. Ах, как это было давно!.. Вспыхнула война. Безусым юнцом ушел Миша на фронт. А после войны сразу же пришлось работать. Развеялись мечты, заслонило их иное, – может быть, даже несущественное, второстепенное. Вероятно, и не вспомнил бы о них Лымарь уже никогда, если бы не пришлось подводить баланс на тридцать втором году своей жизни. А теперь уже поздно. Поздно мечтать об аппарате для записывания мыслей, – тут хотя бы написать несколько слов о том, что Михаил Лымарь погиб, но не изменил своей Родине.

– Ну, так что? – послышался въедливый голосок.

– Катись к чертям, что ли! – с подчеркнутым без различием ответил Лымарь и отвернулся к стене.

– Хорошо… хорошо… Заберите его!

Один из матросов освободил Михаилу ноги и помог ему подняться, другой – с автоматом в руках – подтолкнул: иди, мол.

Загудели моторы. Вероятно, субмарина всплывала на поверхность.

Минуты две пришлось ожидать в рубке перед люком. Но вот он открылся, и в подводную лодку ворвался легкий ветерок.

Раздувая ноздри, Лымарь дышал хрипло и учащенно. Благодатный морской воздух! Казалось, он способен излечить человека от какой угодно болезни, возвратить силы изнемогающему. С солеными капельками влаги, пьянящий, этот воздух был сейчас дороже всего в мире. Неужели же приходится дышать им в последний раз?!

Вооруженный матрос подтолкнул Лымаря, и тот, сжав челюсти, вышел на мостик.

Над морем повис мрак. Плескались волны. Вот одна из них, ласковая, белогривая, подкатилась прямо к ногам… И Лымаря вдруг охватила невероятная жажда жизни. Ах, если б только удалось освободить руки! Он сумел бы справиться с этими двумя, даже вооруженными!.. Или, может быть, прыгнуть в волны, нырнуть и плыть под водой, сколько хватит сил?.. Но опять же – куда уплывешь со связанными руками?

Лымарь оглянулся. Прямо на него смотрело молчаливое дуло автомата.

– Ребята… – страстно зашептал он. – Не убивайте! Я ведь тоже был солдатом. Вас защищал… Москва… Сталинград… Берлин…

Автомат вздрогнул. Лымарь шагнул вперед.

– Ребята, мы за мир… Москва…

Матрос, который стоял в стороне, жадно затягиваясь дымом сигареты, вдруг швырнул ее прочь, подошел к своему товарищу, положил руку на автомат и что-то начал говорить – быстро, взволнованно. Лымарь понял лишь одно слово: Сталинград.

Старший возражал, но неуверенно. И тогда первый решительно подошел к Лымарю, острым матросским ножом рассек веревку, стягивающую его запястья, положил этот нож ему на ладонь, легонько толкнул в плечо и показал пальцем куда-то в темноту:

– Малайя!

В то же мгновение Лымарь скользнул в воду, нырнул и вынырнул уже далеко от этого места. А еще секундой позже раздалась автоматная очередь. Трассирующие пули летели высоко над ним, на запад, к берегам Малайи. И в ту же сторону показывал рукой безымянный матрос, когда подводная лодка, набирая скорость, пошла в открытое море.

Вот уж и растаял во мгле приземистый силуэт субмарины. Человек в море остался один – за десятки километров от суши.

Один в море – это страшно! Но этот одиночка не боялся: теперь он держал свою судьбу в собственных руках.

Крепко сжимая нож, – свое единственное оружие, – Лымарь плыл и плыл… И точно так же неторопливо катились и катились нескончаемые плещущиеся волны.

Глава V

Корона „Королевы Вселенной“

…Первым желанием Джека Петерсона было броситься к окну и выпрыгнуть из него. Падение с высоты второго этажа могло окончиться лишь вывихом ноги в худшем случае, а встреча с Харвудом в его кабинете грозила более серьезными последствиями. Инженер теперь понял, что у Харвуда в руках находится чрезвычайно важное открытие, и босс не постесняется уничтожить того, кто проник в эту тайну.

Однако и побег через окно, как понял Джек после минутного размышления, был не менее опасен. Не говоря уж о том, что падение тяжелого тела вряд ли останется незамеченным, можно предполагать, что именно кабинет босса, – и окно в первую очередь, – оборудованы наиболее надежной электрической защитой. И еще одно обстоятельство удержало Джека от рискованного шага: Харвуд придет сюда вдвоем с девушкой, в которую, по-видимому, влюблен. Вполне вероятно, что удастся улучить удобный момент и выскользнуть отсюда вслед за ними.

И вновь Джек Петерсон надел «радиошлем». Через минуту комнату наполнило уже знакомое серебристо-пепельное сияние, вновь ярко и многогранно распахнулся угрюмый тусклый мир. Но Джек уже не восхищался и не умилялся. Среди неисчислимых звуков он искал лишь голоса Харвуда и неизвестной мисс. Наконец он услышал:

– Бетси, дорогая, простите: я вынужден на минутку покинуть вас. Смит, я к вашим услугам…

Раздались шаги. Скрипнула дверь. Явственно, как будто над ухом у Джека, послышался шепот Смита:

– Генри, прибыл мистер Паркер… Держи себя с ним спокойно, но не вздумай заноситься наподобие глупого петуха. Паркер стоит полмиллиарда, и если он прибыл сюда собственной персоной – значит, мы выиграли!.. И еще, Генри: зачем ты морочишь голову с этим старым боровом Книппсом?.. Бетси – славная девушка, но ведь у старика не более трехсот миллионов!

Харвуд засмеялся довольно натянуто, как показалось Джеку Петерсону.

– Пятьсот плюс триста – восемьсот, старина! Кроме того, я не собираюсь жениться на Бетси вдвоем с тобой. Понял?

– Ладно, ладно, Генри! – заторопился Смит. – Надеюсь, ты не сомневаешься в моих лучших чувствах к тебе. Иди к Паркеру. Бетси я скажу, что ты вернешься через полчаса. Пусть поболтает со своим колбасником.

Книппс и Паркер!.. О, эти имена знал не только Джек Петерсон, а весь мир!.. «Колониальные товары Книппса», «Колбасы Книппса», «Натуральный каучук Книппса», «Консервы Книппса» – такую рекламу можно было встретить в любом из городов Старого и Нового света.

Англичанин Книппс был колбасным королем Англии, а в послевоенное время одним из крупных акционеров каучуковой «Денлоп раббер» компании в Малайе.

Американский туз Паркер рекламировал себя гораздо в меньшей степени. С него достаточно было скромных, черных с золотом табличек на входных дверях весьма заурядных зданий Нью-Йорка, Лондона, Парижа и многих других столиц. «Паркер Нейншл Банк» уже не нуждался в рекламе. Жонглируя миллионами долларов, он, оставаясь в тени, контролировал немало крупных компаний и банков помельче. Сейчас Паркер поставил своей целью совершенно вытеснить из Малайи англичан и в первую очередь Книппса. Агенты Паркера втихомолку, исподволь скупали акции «Денлоп раббер».

Джек Петерсон не был посвящен в закулисные стороны деятельности обоих миллионеров. Однако он очень заинтересовался возможностью присутствовать незримо при беседе, которая, видимо, имела большое значение. Ему, правда, пришлось раздваивать свое внимание, так как он хотел послушать и Паркера, и Книппса.

Все тот же знакомый девичий голос, – Джек теперь догадался, что это была дочь Книппса, – произнес:

– Ну, папа, дело, кажется, приобретает благоприятный оборот. Генри заканчивает свои исследования. Я на звала его «Властелином мира», а он предложил мне корону «Королевы вселенной»…

– Призрак этой короны стоит мне шестьсот тысяч долларов! – недовольно прошамкал старческий голос. – Знай, Бетси: этот старый негодяй Паркер притащился сюда недаром. Боюсь, что он затевает какую-нибудь каверзу. Ну, что могут быть за дела у него с Харвудом?

– Папочка, ты и впрямь старенький, глупенький толстяк! – возбужденно засмеялась Бетси. – Генри мне объяснил: нужно договориться с Паркером заранее. Просто чтобы он не мешал нам. А затем… О, папа!.. Интегратор мистера Харвуда и миллионы мисс Книппс!.. Да мы раздавим Паркера, как муравья!

– Ну, миллионы пока что не твои! – фыркнул мистер Книппс.

– Папочка сердит? Папочка недоволен?.. Это плохо!.. Он обижает свою маленькую дочурку, да?..

Эта беседа перестала интересовать Петерсона. Он начал прислушиваться к другой.

– …Как мне доложили… вы, мистер Харвуд… умеете делать бизнес… – скучно мямлил кто-то. – Но с Книппсом… у вас вряд ли выйдет дело. Старику не хватает размаха… Я осведомлен, что даже те полмиллиона долларов, которые затрачены вами на оборудование, были… э-э-э… просто подарены вам прелестной мисс Бетси…

– М-м-м… Я смог бы уплатить за вас неустойку… и… предоставил бы вам возможность построить новую лабораторию, не ограничивая вас в средствах…

Наступила пауза. Наконец прозвучал робкий, извиняющийся голос Харвуда:

– Но я люблю Бетси, и она согласна стать моей женой…

– М-м… Я не могу предложить вам подобной комбинации, ибо дочери у меня нет… Вот разве племянница?.. Но я предложу кое-что получше: в тот день, когда ваш аппарат начнет работать безукоризненно, вы станете моим компаньоном… Ваш интегратор и мои… э-э… миллионы… повергнут весь мир к ногам Америки…

Паркер умолк. Харвуд не отвечал.

Джек держался рукой за грудь, где бешено стучало сердце. Он присутствовал при заключении необычайной сделки с далеко идущей целью: покорить весь мир. Но его волновало не это. Миллионы долларов!..

Петерсон закрыл глаза, и в его воображении поплыла бесконечная вереница аккуратных золотых столбиков. Блеск металла ослеплял. В ушах слышался тонкий звон… А затем, словно на экране кинотеатра, нескончаемой вереницей поплыли универсальные магазины, комфортабельные автомашины, быстроходные яхты, мраморные дворцы, и женщины, женщины, женщины…

Джек не понимал что с ним делается. Он лишь почувствовал, что может иметь все это. Ведь что может быть проще: овладеть секретом интегратора, убрать… да, убрать – убить, уничтожить Харвуда и Смита. А затем…

Джек посмотрел на свои большие жилистые руки и внезапно увидел на них кровь… Да, это было очень давно, на ферме в Техасе. Его, десятилетнего мальчугана, заставили зарезать кролика. С тех пор Джека мутило при виде крови. Вот и сейчас…

И все же алчное чувство победило. Джек перестал интересоваться разговором Харвуда с Паркером. Зная, что в кабинет босса вряд ли удастся проникнуть когда-нибудь еще, инженер решил не терять времени даром.

Насколько хватало шнура «радиошлема», он отошел от прибора и, едва дотянувшись, достал со стола первое, что попалось в руки – толстую кожаную папку. На ее обложке в правом верхнем углу тускло поблескивали готические буквы: «Отто Вагнер. Германия. Берлин».

– Вагнер… Вагнер… – шептал Петерсон, развязывая тесемки на папке. – Кто такой Вагнер?

Приходили на ум знаменитый композитор Вагнер, затем лейтенант Вагнер из Чикаго, ресторатор Вагнер, еще несколько Вагнеров. Но каким образом эта папка попала сюда?

Едва лишь взгляд Петерсона упал на первый лист объемистой рукописи, как инженер вскрикнул.

«Принцип работы интегратора» – было написано старательным, четким почерком. А немного ниже – подчеркнутое двойной чертой: «Предпосылки. I. Физическая».

О, Джек узнавал пресловутую немецкую педантичность! Логично, пункт за пунктом, раскрывалась сущность действия аппарата, предназначенного для приема и усиления электромагнитных колебаний мозга. Даже не обладая «радиошлемом», в десятки раз обострявшим умственные способности, инженер смог бы легко разобраться в принципе действия интегратора.

А вот и схема прибора. Ого!.. Девятьсот восемьдесят радиоламп!.. Да и лампы неизвестные: «OX-6-I107», «Н-4-ВСУ»…

Инженер тщательно исследовал радиосхему. Лишь теперь он понял, что прибор, названный интегратором, представлял собой лишь один из вспомогательных узлов настройки. А основная конструкция – главный интегратор – очевидно, была очень громоздкой. На схеме ее окружал знак сплошного экранирования с примечанием: «Устанавливать на монолитной бетонной тумбе массой не менее трехсот тонн во избежание вибрации».

Джек понял принцип работы прибора, запомнил всю схему. Он мог бы хоть сейчас перерисовать ее вот на такой же точно громадный лист батистовой кальки.

Но чтобы сохранить эту невероятную память и способность к анализу, нужно обладать интегратором.

Петерсон решил во что бы то ни стало переписать основные выкладки рукописи и перерисовать радиосхему. Выдернув из стопы бумаги несколько чистых листов, он с жаром принялся за работу.

Дело подвигалось туго. Мысль уносилась далеко вперед, а рука, выписывая мелкие цепочки цифр и хитросплетения формул, ползла с черепашьей скоростью. Стало ясно, что таким путем ничего не удастся добиться.

Джек с досады отшвырнул карандаш. Ну, а если просто-напросто плюнуть на все, захватить рукопись и попытаться бежать из Гринхауза?

Но куда убежишь? Даже до Сингапура отсюда не добраться за сутки. На автостраде, безусловно, тотчас же будут выставлены сыщики Харвуда, а углубиться в джунгли – значит, попасть в руки бунтующих туземцев или же в пасть к хищнику. Ах, если бы фотоаппарат!

Удивительное дело: едва лишь он подумал о фотоаппарате, как в воздухе послышался запах фотопленки. Да, да, слабенький специфический запах, столь знакомый Джеку со времен увлечения фотографией, усилившись многократно, теперь ощущался совершенно явственно. Значит, где-то в комнате была фотопленка!

Всего лишь несколько часов тому назад инженер рассмеялся бы, если бы кто-либо предложил ему найти по запаху спрятанную вещь. А сейчас он, как, может быть, его первобытный предок, раздувая ноздри, поводил головой из стороны в сторону.

Короткий шнур «радиошлема» не давал возможности подойти к тому месту, а без интегратора в темноте окажешься совершенно беспомощным. Однако Петерсон решился и на это. Он еще раз очень внимательно прослушал весь диапазон звуков.

Харвуд говорил ласково, вкрадчиво:

– …Миллионы мистера Книппса, слившись с вашими, представят собой силу, которой не сможет противостоять никто…

Одновременно послышался капризный голосок Бетси:

– Ну, что же он так долго?

Петерсон решительно снял шлем и в наступившей абсолютной темноте на ощупь двинулся к окну. Первым делом он опустил тяжелую плотную штору, затем включил давно замеченную настольную лампу и открыл шкаф.

Ему явно везло. Он обнаружил пе только большие запасы высокочувствительной пленки, но и новейшую модель фотоаппарата «Контакс» с автоматическим фотоэкспонометром.

Джек Петерсон фотографировал страницу за страницей, время от времени наведываясь к «радиошлему», чтобы прислушаться к беседе. Радиосхему он сфотографировал на всякий случай десять раз. Наконец, завершив дело, инженер аккуратно сложил страницы рукописи, завязал папку, положил на место фотоаппарат и опустил в карман восемь кассет по тридцать шесть снимков в каждой.

«Пятьсот плюс триста – восемьсот! – думал Джек Петерсон, усаживаясь в кресло перед интегратором. – Следовательно, каждая кассета стоит сто миллионов долларов!»

Но слишком далеко было до воображаемого счастья! Едва надев шлем, Джек услышал:

– …А не поздно ли, Бетси?

– О, нет, нет, Генри! Я хочу, наконец, видеть ваши чудеса!

Итак, Харвуд с дочерью миллионера все же идут сюда. Приближается минута, которая должна решить все.

Джека охватило странное спокойствие. Обшарив взглядом комнату, он остановил свой выбор на массивном бронзовом пресс-папье: в сильных руках оно могло послужить страшным оружием. Определил на глаз расстояния до главных предметов, чтобы запомнить их взаимное расположение. Поднял и положил на стол отброшенный ранее карандаш. Выключил интегратор. На ощупь двинулся к двери. Встал за портьерой, сжимая в руке пресс-папье.

Проходила минута за минутой. Шагов в коридоре не было слышно.

Ожидание становилось невыносимым.

– Ну, иди же, иди! – шептал Петерсон, едва сдерживая противную дрожь мускулов.

Он принадлежал к категории людей, способных на решительные, даже безрассудные поступки, но лишь в минуты аффекта. Малейшее промедление расшатывало его волю, будило сомнение в целесообразности задуманного, заставляло искать иной, лучший выход из положения.

Вот так случилось и теперь. Возбуждение начало сменяться апатией, безразличием. Призрак золотого тельца уже не смущал его душу. Больше всего в мире в эту минуту ему хотелось оказаться в постели и уснуть.

Может быть, именно потому Джек и упустил единственный удобный момент.

Петерсон ожидал Харвуда со стороны коридора. А босс и дочь миллионера появились неожиданно, внезапно, как из-под земли. Стена у бетонной глыбы легко скользнула вниз, и тогда оказалось, что кабинет Харвуда лишь часть громадной лаборатории.

Петерсона и Харвуда отделяло расстояние чуть больше метра. Стоило лишь напрячь мускулы, прыгнуть и…

Но пораженный, ослепленный ярким светом Джек Петерсон в первое мгновение растерялся, а когда спохватился – было уже поздно. Харвуд и Бетси Книппс подошли к грандиозному сооружению, стоявшему на бетонном фундаменте посреди лаборатории.

Это было нечто похожее на увеличенного в тысячи раз жука-плавунца, который подобрал под себя ноги, но вряд ли хоть один из этих водяных жителей имел столь безукоризненно обтекаемую форму и такой совершенный панцирь из прозрачной пластмассы. А когда Харвуд нажал на какую-то кнопку, сходство еще более усилилось: под панцирем начали мерцать и пульсировать многочисленные огоньки радиолампочек, – так, словно сооружение ожило и вот-вот сдвинется с массивного пьедестала, уничтожая все на своем пути.

Никель и стекло, пластмасса и провода, причудливые катушки, переключатели, циферблаты приборов – все в целом создавало величественную, неповторимую картину. Двое людей, стоявших у этого сооружения, казались жалкими, беспомощными муравьями.

Бетси Книппс посматривала на главный интегратор с восхищением и даже страхом.

– О, какая феерия! – прошептала она. – Так это и есть тот мозг, с которым не в силах состязаться мудрейшие из мудрейших?!

– …и который полностью покорен вам! – галантно докончил Харвуд.

– В таком случае я хочу немедленно воспользоваться своим правом!

– Нет, Бетси… – Харвуд пригладил рукой волосы и, ведя под руку дочь миллионера, направился к дивану. – Не стоит. Это страшная машина… Садитесь, милая. Лучше помечтаем вдвоем. Вы слышали о профессоре Темплере?

Бетси, беззаботно качая ногой, наморщила нос:

– А, это тот сумасшедший поп?

– Нет. Весьма трезво рассуждающий физик, специалист по автоматике и телемеханике. Он сконструировал прибор с претенциозным названием «радиомозг». Этот аппарат имеет одиннадцать тысяч радиоламп и занимает трехэтажное здание; решает сложнейшие математические задачи, реагирует на цвет, звук…

– А в вашем аппарате, вероятно, сто тысяч ламп?

– О, нет! – самодовольно улыбнулся Харвуд. – Меньше тысячи!.. Так вот, этот Темплер выдвинул невероятно смелую гипотезу о создании мыслящих роботов. Машина с самым примитивным, звериным сознанием, автомат, слепо выполняющий приказы умного сильного человека, – разве это не идеальный солдат, рабочий, фермер?! Мыслящие машины, брошенные против коммунистов, в течение нескольких недель установят на земле золотой век. Мыслящие машины не предадут и не повернут оружие против нас. Пусть они будут гибнуть сотнями и тысячами, – другие, еще более примитивные мыслящие автоматы на заводах восполнят убыль в стальных армиях… Рабочих – уничтожить. Фермеров – стерилизовать. Города – разрушить. Пусть на земле воцарится золотая эра избранных людей!

Харвуд был страшен. Его высокий лоб с прилипшими к нему реденькими волосами побагровел, тонкие губы хищно искривились, пальцы судорожно обхватили колено. Дочь миллионера смотрела на него с восхищением.

А Джек стоял в своем укрытии пошатываясь. Услышанное выходило за пределы самого разнузданного воображения.

Кровь… Озера, моря, океаны крови – вот что принесут с собой мыслящие машины… Нет, этого не должно случиться!

– Профессор Темплер прав… – уже спокойнее продолжал Харвуд. – Новый мир, действительно, нужно воздвигнуть на плечах роботов. Но мой коллега, к сожалению, не учитывает современного уровня техники. Если несложная в сущности машина для вычислений оборудована одиннадцатью тысячами радиоламп, пусть микрогабаритных, то сколько же их понадобится для мыслящего самолета, например?.. Сто тысяч?.. Миллион?

Харвуд умолк и, привлекая к себе дочь миллионера, зашептал:

– Я пошел по иному пути. Роботами, автоматами у меня станут живые люди. То есть не люди, а всяческие негры, китайцы и прочие. Вот эта машина… – он показал на агрегат среди зала, – эта машина может воспроизводить записанные на пленку чувства ужаса, невероятной боли, голода, радости, опьянения – чего угодно!.. Настанет час, и я с ее помощью внушу миллионам людей звериную ненависть друг к другу. Пусть это будут русские и китайцы, например. Они перегрызут друг другу глотки!..

– А… мы? – Бетси Книппс дрожала.

– Мы?! – Харвуд злобно захохотал и, подбежав к интегратору, – схватил «радиошлем». – Вот ваша корона «Королевы вселенной»! Пусть она не блещет алмазами, но с ней вы приобретете неземное блаженство!.. Смотрите, я включаю прибор. Через минуту вы увидите и услышите то, что скрыто для прочих смертных навсегда!

Харвуд надел «радиошлем». И в то же мгновение Джек Петерсон понял, что медлить нельзя: Харвуд услышит его дыхание, биение сердца, запах…

Неслышной тенью он выскользнул из-за портьеры и бросился к боссу. Дико взвизгнула Бетси. Харвуд испуганно оглянулся и торопливо засунул руку в карман.

Джек размахнулся пресс-папье… и грохнулся на пол. Он споткнулся о край ковра.

– Стой! Стой! Стреляю! – кричал Харвуд. Он успел вскарабкаться на бетонную тумбу и выхватить револьвер. – Руки вверх!

Джек оставил пресс-папье, перевернулся на спину и закрыл глаза – безразличный, готовый ко всему.

…А на экране интегратора извивались, выплясывали две ярко-зеленые причудливые змейки.

Глава VI

„Мыслящая машина“ бунтует

Бронетранспортер резко затормозил. Послышалась ругань:

– Ч-черт!.. Снова взорвали мост!.. Сворачивай направо, Боб!

С натужным ревом машина поползла куда-то вверх, затем спустилась вниз и, скрежеща гусеницами по камням, раскачиваясь с боку на бок, двинулась через какой-то бурный, но, вероятно, неглубокий поток.

Где-то совсем близко грохнул взрыв. На площадку бронетранспортера плеснулась вода. О борта машины застучали пули.

– Быстрее, Боб, быстрее! – обеспокоенно произнес тот же голос. – Мы сейчас как на ладони. Назад по едешь другой дорогой. Теперь они будут поджидать нас.

«Кто «они»?.. Какой именно дорогой?»

Впервые за несколько часов инженер Щеглов услышал слова из уст этих людей, услышал, не зная даже, кому принадлежит этот резкий, отрывистый голос.

Связанный, с мешком на голове, инженер лежал на площадке бронетранспортера, изнемогая от духоты, задыхаясь от гнева.

Все произошло так неожиданно, так внезапно… Когда прозвучал авральный сигнал, инженер бросился в трюм «Игарки», чтобы спасти наиболее важную деталь своего ультразвукового локатора – кварцевые стабилизаторы. Защитный кожух с прибора удалось снять – легко, но затем дело затормозилось. Не имея под руками соответствующих инструментов, инженер действовал карманным ножом. Стабилизаторы снять так и не удалось: через иллюминатор звукометрической кабины хлынула вода.

Когда Щеглов выбрался на палубу, «Игарка» уже глубоко сидела в воде. Она сильно накренилась на правый борт, и все шлюпки отошли далеко влево, чтобы не быть затянутыми в водоворот. А Щеглову уже не приходилось выбирать: он прыгнул с правого борта и как можно скорее поплыл от судна.

Инженер считал себя неплохим пловцом, поэтому-то и не беспокоился, что уплывает не в ту сторону, куда нужно. Вот еще немного, а затем можно повернуть назад… Но впереди мелькнул тусклый огонек, словно кто-то курил папиросу. Щеглов поплыл в том направлении. Через минуту огонек блеснул уже правее, дальше.

– Эй, на лодке! – закричал инженер.

Никто не ответил. Щеглов ускорил движения. Но и лодка, начавшая проступать во мгле серым пятном, не останавливалась. Инженер перешел на брасс, словно дело шло о первом месте в соревновании на скорость, догнал надувную резиновую лодку и, отфыркиваясь, сказал сердито:

– Ну, что это за шутки, товарищи?!

Кто-то молча протянул ему весло и помог вылезти из воды. А затем на его висок упало что-то тяжелое.

И вот теперь Щеглов не смог бы даже сказать, сколько прошло времени с момента гибели «Игарки». Тускло, неясно вспоминалась узкая металлическая камера. Кто-то, склонившись над ним, связанным, вытаскивал из его кармана непромокаемый бумажник с документами.

– Чеклофф… инженер… – слышалось на английском языке. – Ну, этого можно передать Харвуду. Помните, он просил?

Щеглов что-то закричал, но что именно – забылось. На его лицо упала мокрая тряпка, разлился неприятный, тошнотворный запах какой-то жидкости. И лишь вот здесь, в бронетранспортере, если судить по рокоту мотора и скрежету гусениц, Щеглов окончательно пришел в себя, обессиленный, с тяжелой, словно после изнурительной болезни, головой.

Он не ругался, не угрожал, не кричал – все это было излишним. При таких обстоятельствах лучше прикидываться спящим, – может быть, удастся что-либо подслушать. Но, как назло, спутники попались не из говорливых. Лишь неожиданное приключение прервало молчание одного из них.

«Кто взорвал мост?.. Кто стрелял по машине?»

Инженер мог предполагать все, что угодно, с одинаковым шансом ошибиться.

«Может быть, партизаны?»

Возможно, что и партизаны: ведь вся юго-восточная Азия охвачена освободительным движением. Но какая же это страна?.. Вьетнам?.. Корея?.. Таиланд?..

Бронетранспортер вновь выбрался на ровную дорогу. Мотор теперь рокотал глухо, машина шла плавно, без толчков, – вероятно, по автостраде.

– Когда возвратишься в Сингапур, – сказал тот же голос, – установи на транспортере еще один пулемет. Не мешало бы также укрепить борта.

– Да.

«Сингапур! – обрадовался инженер. – Итак – Малайя!.. Обстреливали малайские партизаны… Ну, говори же, говори дальше, мерзавец!»

Но вновь, – и очень надолго, – установилось молчание. Еще несколько раз бронетранспортер объезжал препятствия, наконец сбавил ход, остановился. Послышался лязг металла, скрип – вероятно, открывались ворота, а затем возглас:

– Хелло, Джонсон! Привез?

– Хелло, Смит!.. К сожалению, лишь одного. Но ты мне должен быть благодарен: настоящий русский, к тому же инженер!

– Хо!.. Не тот ли, случайно, что…

Голоса удалялись. Инженер уже едва-едва разбирал слова.

– Да, да!.. А где же Харвуд?.. Я должен ему кое-что передать.

– Говори мне. Харвуд занят.

«Джонсон. Смит. Харвуд».

Эти фамилии врезались в мозг Щеглова, как что-то чрезвычайно важное. Он не видел лиц этих двоих, но запоминал каждую интонацию голосов.

«Ну, погодите, Джонсон, Смит и Харвуд! – думал инженер, – Мы еще рассчитаемся с вами за все!»

Вновь зарокотал мотор, и бронетранспортер двинулся с места. Он свернул вправо, въехал в какое-то помещение, – рокот стал звонким, – и остановился.

– Перенесите его в пятую, – сказал кто-то.

Звякнуло железо. Чьи-то руки подняли инженера.

– Не околел ли он случайно?

– Да нет, дышит. Вероятно, без сознания. Беда с этими неженками – долго не выдерживают.

Вот тут-то и Щеглову стало страшно. Безразличные к судьбе человека голоса, загадочные намеки… Куда же, в конце концов, он попал? И что ожидает его здесь, где-то в дебрях Малайи?

Его положили на носилки, понесли куда-то… Направо… налево… Вверх… вниз… Наконец, как мешок с просом, бросили на что-то довольно твердое, развязали руки и ноги, стащили с головы мешок и ушли. Щелкнул замок.

Прошло несколько минут, и лишь тогда инженер открыл глаза.

Крошечная камера, обшитая блестящим металлом. Металлическая кровать, стул и стол, привинченные к полу. Ни единого окна, зато целый ряд темных отверстий в стенах. Под потолком – тусклая лампочка. На столе чистая бумага и несколько карандашей.

Внешний вид камеры не объяснял ничего. Тогда инженер произвел более тщательный осмотр.

Дверь – металлическая, сплошная, без единой щелочки. Под кроватью – пусто. В отверстия на стене можно засунуть кулак, но он сразу же натыкается на какие-то решетки… Вентиляция?.. Но зачем столько патрубков? Хватило бы и одного. К тому же эти отверстия направлены как-то странно: наискось к поверхности стен.

Мозг, привыкший к проектированию, сразу же установил: если продлить эти патрубки в камеру, они пересекутся в двух точках, над столом, на уровне лица, и над кроватью – там, где в наклонно устроенном матраце сделана выемка для головы.

Может быть, это трубы для наблюдения?.. Но не лучше ли установить один экран – на потолке хотя бы?

Да, опасность могла прийти из этих отверстий. И наиболее неприятным было то, что неизвестно, как бороться с ней.

Как ни был возбужден сейчас Щеглов, но длительное путешествие с мешком на голове давало себя знать. Ныли мускулы всего тела. Болели глаза. Хотелось лечь, уснуть и спать долго-долго. К тому же и в самом деле следовало отдохнуть, чтобы восстановить силы.

Инженер устроился на кровати, положив ноги на возвышение. Но так было непривычно и неудобно. Вскоре у него заболела шея и перед глазами пошли круги: кровь приливала к голове, лежавшей очень низко. И тогда Щеглов, махнув рукой, улегся наоборот, – именно так, как этого, вероятно, добивался тот, кто оборудовал камеру.

Как ни старался Щеглов, он не мог уснуть на протяжении часа или двух, а затем внезапно как бы упал в темную молчаливую пропасть. Он спал, пожалуй, долго, крепко, без сновидений – и проснулся оттого, что его начал душить смех.

– Ох-хо-хо!.. Ха-ха-ха!.. – хохотал инженер, протирая глаза.

Он опомнился, вскочил с кровати, сел у стола, пощупал лоб: что это – сумасшествие?.. До смеху ли сейчас?

Но ему все равно хотелось смеяться. Хохотать. Ржать, схватившись за живот. Это дикое желание приходилось сдерживать ценой громадного напряжения воли.

И вдруг ему стало грустно, тоскливо, горько. Потянуло склониться к кому-нибудь на плечо, заплакать, пожаловаться на горькую долю… И он, этот взрослый мужественный человек, не раз смотревший смерти в глаза, в самом деле чуть не заплакал. Обхватил голову руками. Застонал… И вдруг вскочил: в нем вспыхнул неожиданный гнев – неизвестно против кого. Захотелось громить, коверкать, ломать. Не помня себя, он грохнул кулаком по металлическому столу так, что письменные принадлежности разлетелись во все стороны. Это разъярило его еще больше, и он начал рвать бумагу, ломать карандаши. Один из них упал и покатился под стол, в угол. Щеглов нагнулся, чтобы искромсать и его… и опомнился: да что же это такое?! Надо взять себя в руки. Начать какие-нибудь вычисления, что ли, лишь бы сосредоточиться и не давать воли возбужденным нервам.

Но как только он поднялся, гнев охватил его с еще большей силой. Карандаш! Проклятый карандаш! Его нужно поднять с пола, раздробить в щепки, растереть в порошок!

И вновь у инженера прояснилось в голове, когда он забрался под стол. Восстановилась способность к рассуждению.

– Погоди, погоди… – бормотал он себе под нос. – Отверстия… Против стола… А что если подняться лишь на одно мгновение?

Он выглянул из своего убежища на долю секунды, но и этого было достаточно, чтобы установить: да, болезненные явления психики наблюдаются над столом, а под ним – нет.

– Какой-то газ? – соображал вслух инженер. – Нет, тогда везде было бы одинаковое действие… Лучи?.. Но какие?.. Да, вероятно лучи – иначе зачем же эти металлические стены? А металлическая крышка стола – хороший экран… Ну, так, господа, – кто вы там ни есть – прошу!.. Продолжайте ваши эксперименты, а я посижу под столом!

С видом мальчишки, перехитрившего кого-то из противников, Щеглов устроился в своем укрытии поудобнее.

– Так… Смех, горе, гнев… Неожиданная смена настроений… Как это объяснить?.. Что же вы еще припасли для меня, господа?.. И, вероятно, не только для меня…

Он привык рассуждать с самим собой, – так почему-то легче находилось правильное решение.

– Следовательно, лучи смеха, лучи гнева, лучи грусти… Паршивые же это лучи, если от них можно уберечься, надев на голову кастрюлю, например, не говоря уже о каске… А почему на голову? – возразил он сам себе. – Может быть, нужно закрыть все тело?

Проверка предположения заняла немного времени: сначала Щеглов высунул из убежища руку и подержал ее над столом, затем спину и наконец ухитрился, стоя на руках, «облучить» ноги. Никакого действия.

Но едва инженер попытался подняться – в его уши врезался звук невероятной силы. Походило на то, что из каждого отверстия комнатки загудел паровозный гудок.

Щеглов закрыл уши ладонями, но это не помогло.

– Что-то новое… новое… – бормотал он. – Лучи звука?.. Абсурд!.. А если отойти в противоположный угол?

Он направился к двери. Звук ослабевал с каждым его шагом.

– Странно… очень странно… Да, это какие-то лучи… Но какие?

Звук внезапно оборвался, зато перед глазами у Щеглова появился свет. Шаг назад – свет усилился. Еще шаг – начал ослеплять. Можно было закрыть глаза, отвернуться, закрыться – сияние не ослабевало нисколько.

Погас и свет. Инженер засмеялся. Затем захохотал:

– Ах, господа, ваша программа исчерпана!.. Снова смех… Снова…

Но этот его смех был уже неестественным – и, как это ни странно, сопротивляться смеху было труднее всего. Инженер вновь забрался под стол.

Смешно, когда под крошечным столом, согнувшись в три погибели, сидит человек солидный, взрослый. Но Щеглов не замечал комизма своего положения. Он теперь убедился, что его ждет тяжелое испытание. Весь этот «концерт» был устроен специально. Зачем?.. А может быть, среди этих многочисленных лучей, которые, вероятно, действуют на мозг, есть и «лучи болтливости»? «Лучи предательства?»… Но что можно вытянуть из него, работавшего с ультразвуковым локатором, если эти приборы – уже давно перестали быть секретными?.. Следовательно, тут что-то иное. Нужно быть начеку…

Так размышлял инженер Щеглов, сидя под столом в полной уверенности, что ему удалось перехитрить еще не виденных им Джонсона, Смита и Харвуда.

…А Смит и Харвуд все это время внимательно следили за каждым его движением на экране телевизора.

– Хитер, дьявол! – раздраженно сказал Смит. – Так хорошо пошло все сначала, а затем… Неужели догадался?.. Ну, так я переведу его сейчас в четвертую. Там нет никакой защиты от излучения. Я его пристегну! Он у меня запляшет!

– Оставь! – холодно прервал его Харвуд. – Удивляюсь, откуда у тебя столько желчи? Чем он насолил тебе, в конце концов?.. Оказался умнее тебя? Проектировал камеру ты – вот и помалкивай!.. А мне он нравится. Сметлив. Изобретателен… Я читал его научные труды, – к сожалению, лишь об ультразвуке. Талантлив… Если удастся его сломать – это будет прекрасная «мыслящая машина».

– Если удастся! – насмешливо фыркнул Смит. – Ты уже забыл его предшественника?! Вот такие они все, эти русские: подыхает, но вопит «да здравствует!..» Советую не возиться с ним, а пустить на эксперименты. Европейская пленка у нас далеко не заполнена. Я уже давно собираюсь записать ощущения ошпаренного кипятком.

– Хватит, хватит! – махнул рукой Харвуд. – Пойдем к нему. Но прошу – не смотри волком, а то при одном взгляде на тебя человеку становится тоскливо.

Харвуд поднялся и направился к двери. Смит метнул на него взгляд, в котором и впрямь блеснуло что-то волчье, выключил телевизор и заковылял следом.

Они опустились на лифте в подземелье, прошли по длинному коридору и остановились перед камерой с табличкой «5» на двери.

– Тише! – прошептал Харвуд. – Его нужно захватить врасплох.

…Когда послышалось слабое позвякивание металла о металл, инженер Щеглов понял, что за ним пришли. Следовало бы немедленно убраться из-под стола, но он не успел этого сделать. Дверь отворилась. У порога стояли двое – молодой красивый, мужчина и длиннорукий согбенный человек лет пятидесяти.

– Как дела, мистер Чеклофф? – приветливо спросил молодой.

Щеглов устроился под столом поудобнее, окинул взглядом вошедших и не ответил. Он умышленно напустил на себя вид инертного, безразличного ко всему человека, чтобы иметь время для ориентировки.

«Джонсон, Смит, Харвуд… – вспоминал инженер. – Но кто же эти двое?»

Это походило на алгебраическую задачу с тремя неизвестными. Он знал три фамилии, слышал два голоса из трех, но никого из врагов не знал в лицо.

В первое мгновение Щеглову показалось: задачу решить нельзя. Но тотчас же мелькнула мысль:

«Стоп!.. Джонсон – в бронетранспортере. Смит – при въезде в эту тюрьму. У них голоса не такие. Следовательно, это – Харвуд».

Теперь оставалось уяснить, кто сопутствует Харвуду: Джонсон или Смит?

У Джонсона голос был отрывистый, властный, как у человека военного. Ясно, что вот этот длиннорукий сморчок в армии не служил. Ему, вероятно, свойственны жестокие и ехидные интонации…

«Итак, второй – Смит!»

Харвуд подошел ближе и вновь спросил:

– Как самочувствие, мистер Чеклофф?

– Неплохо, мистер… Харвуд. «Концерт» окончен?

Щеглов, доканчивая свой логический анализ, на долю секунды задержался с ответом, но именно эта вынужденная короткая пауза придала его ответу тон насмешливого превосходства. Как ни владел собой Харвуд, но не мог сдержать удивления:

– О, так вы знаете мою фамилию?

– Да. И не только я. По вас давно скучает скамья подсудимых.

– Очень приятно! – улыбнулся Харвуд. – Но я не спешу. А вот вы уже в камере.

Щеглов неторопливо вылез из-под стола, окинул презрительным взглядом помещение, постучал кулаком по металлической стене:

– Я считал вас более талантливым. Камера спроектирована по-идиотски!

– Признаю, признаю, – по-прежнему ласково ответил Харвуд, бросив на своего спутника быстрый странный взгляд. Тот почему-то побледнел и сжал челюсти.

Казалось бы, ничего не произошло, Мало ли как можно истолковать поведение того или иного человека в каждом отдельном случае?

Произойди эта беседа в другой обстановке, вряд ли сумел бы инженер Щеглов так остро воспринимать и так быстро реагировать на мелочи, которые почти всегда проходят незамеченными, хотя и могут раскрыть многое.

Лишь на одно мгновение во взгляде Харвуда промелькнули пренебрежение, насмешка, злорадство. Лишь на долю секунды зловеще вспыхнули глаза Смита. Но Щеглов почувствовал: Харвуд и Смит – враги. Скрытые, тайные. Безобразный и старый, вероятно, завидует молодому, красивому, но и побаивается его. Молодой презирает старика, издевается над ним, но осторожно, не переходя определенной границы. Злобная реакция Смита свидетельствует, что камеру проектировал он или кто-нибудь из его подчиненных.

Не стоило бы дразнить старого хрыча понапрасну, однако Щеглов не удержался:

– А впрочем, извиняюсь. Вина за неудачную конструкцию камеры ложится на… – он сделал паузу, как бы припоминая: – на мистера Смита, если не ошибаюсь!

Помощник Харвуда дернулся, но ничего не сказал. А Харвуд захохотал:

– Вы мне нравитесь, мистер Чеклофф!.. Вы колдун, а?.. Умеете читать чужие мысли?

– Нет, я просто вижу мерзавцев насквозь, – насмешливо ответил инженер.

Смит подошел к нему почти вплотную, втянул голову в плечи, как бы готовясь к прыжку, и сказал тихо, зловеще:

– Я тебе покажу «мерзавцев»!.. Ты будешь умолять о смерти, но я тебе ее не дам. Не дам!

– Тс-с-с!.. Мистер Смит шутит. Он большой шутник!.. – Харвуд взял Смита за плечи и легонько вытолкал в коридор. – А у нас – серьезный джентльменский разговор. Для шуток время найдется… если мистер Чеклофф любит их вообще.

Смит ушел. Харвуд, сбросив маску ласковости и развязности, сказал резко:

– Садитесь. Мой помощник прав: он в самом деле может замучить человека. Ваш предшественник, один из выдающихся инженеров, попав в эту камеру, не выдержал и покончил с собой. Когда я узнал об этом, то чуть не прогнал Смита. Он чересчур жесток. Инженер из него паршивый. Видели: взбесился, когда вы коснулись конструкции камеры… Вот так всегда… А работы – уйма… Не думайте, что я здесь изобретаю какие-то новые усовершенствованные средства уничтожения. Вовсе нет. Дело идет о счастливой судьбе всего человечества. Мои открытия величественны, неизмеримы. Я почти до конца раскрыл тайну живого мозга. Вам пришлось почувствовать действие моих аппаратов. Буду откровенен: «концерт», как вы его назвали, был дан лишь для того, чтобы подавить вашу волю. Ведь вы, русские, упрямы, как ослы. А мне нужен помощник, союзник. Предлагаю вам работать вдвоем. То, что мы сделаем, – будет навсегда записано в истории человечества на золотых скрижалях!.. Вспомните: совсем недавно для уничтожения общего врага наши государства стали плечом к плечу. Так давайте же и мы станем союзниками, хотя бы временными. Я раскрою вам немало своих секретов, рискуя даже тем, что вы самостоятельно раскроете остальное. Я не хотел бы этого делать но все равно придется… Вы сможете познакомиться с новейшими достижениями науки, будете работать в прекрасных лабораториях. Но на протяжении трех лет вам не придется видеть дневного света Я приму надежные меры, чтобы вы не удрали. Через три года будете свободны. Деньги – я дам вам денег. Слава – будет и слава. Захотите вернуться в свою странную и величественную страну – пожалуйста… Ну?

Щеглов выслушал этот монолог молча, скептически улыбаясь.

Харвуд был неплохим актером. Искренние интонации голоса, взволнованность, когда речь зашла о «судьбе человечества», тонко рассчитанный прием поощрения славой могли бы даже обмануть простодушного человека, показать Харвуда пусть не в привлекательном, но в выгодном для него свете. Но Щеглов был тертый калач. Свыше двух лет приходилось ему сталкиваться с такими, как Харвуд, в англо-американском штабе союзников. Психологию представителей капиталистического мира инженер изучил достаточно хорошо.

Красивыми фразами маскировались подлейшие замыслы. Чтобы их раскрыть, нужно вдуматься поглубже, заглянуть в потаенные замыслы и намерения.

Какую цель преследовал Харвуд?

Щеглов не мог еще ответить на этот вопрос. Он не считал себя гениальным изобретателем и знал, что Харвуд может очень легко приобрести себе «союзника» за умеренную плату в любой из буржуазных стран. Следовательно, существовали какие-то иные, пока что неизвестные обстоятельства. Однако каковы бы ни были намерения Харвуда или его покровителей, от Щеглова требовалось одно: измена своей стране, своим убеждениям.

Существовало два выхода из этого положения: либо плюнуть в глаза Харвуду и умереть сильным и непокоренным, либо пуститься на хитрость, пойти на временное соглашение, чтобы разведать о сущности открытия, бороться против Харвуда в его логове и победить или погибнуть. По доброй воле отсюда не выпустят. Слишком много знает советский инженер.

– Я согласен, – сухо сказал Щеглов. Мое условие: я должен знать все. Во всяком случае, вы не должны препятствовать мне, если я попытаюсь раскрыть вашу тайну самостоятельно.

– О, да, да! – иронически подтвердил Харвуд. – Вам достаточно взглянуть на схему прибора, чтобы потерять самоуверенность. Я пойду вам навстречу: вы будете работать с неким профессором Вагнером – он вам расскажет все до мелочей. Талантливый человек, но маниак: мечтает истребить человечество при помощи моего интегратора. И еще: заболел манией величия. Сделал несколько усовершенствований в моей конструкции и теперь считает, что я его обокрал. Но в остальном – чудесный человек… Да, ненавидит русских… и американцев, к сожалению. Если хорошо владеете немецким языком, выдайте себя за немца. Он откроет вам то, чего не хочет открыть даже мне… Бережет для себя. Хочет вырваться отсюда и стать «Властелином мира», каково?!. Ну, отдыхайте, мой милый союзник! К сожалению, сегодня вам придется переспать на этом неудобном топчане, но уже завтра вы будете иметь комнату, как в первоклассном отеле.

Харвуд поклонился и вышел. Щелкнул замок.

Инженер Щеглов, сидя в той же позе у стола, вспоминал каждое слово беседы, взвешивал и анализировал обстановку.

Правильно ли он поступил?.. Если допустил ошибку, ее можно еще исправить…

Нет, вероятнее всего – правильно, так как ничего иного не оставалось… Но что это за Вагнер? Какие тайны он бережет для себя?

Все должно было раскрыться вскоре. А сейчас – спокойствие. Полное спокойствие. Нервы нужно беречь.

Глава VII

В море и на суше

Острый матросский нож с пластмассовой рифленой рукояткой весил не более трехсот граммов. Казалось, его можно было бы держать в руке и день, и два, не чувствуя усталости. Но попробуйте-ка плыть зажав этот нож в кулаке! Уже через час-два у вас затерпнут пальцы, нож станет тяжелым, рукоятка неудобной, – вам захочется отшвырнуть прочь вещь, которая обрела над вами власть, выматывает последние силы.

Плывет по морю человек с ножом в руках. Беспокойно озирается по сторонам – ведь здесь в любую минуту можно наткнуться на акулу.

Над морем нависла мгла. Это не тот беспросветный мрак, который наваливается на человека, если войти из освещенной комнаты в погреб. Это – причудливая полумгла, созданная мерцающими звездами и чуть поблескивающей водой. Окружающее вырисовывается трепетными тенями, расплывчатыми контурами. В этой полутьме и примерещится все, что угодно, и пройдет незамеченным то, что следовало бы заметить.

Лишь звезды – мохнатые, яркие проступают четко.

Справа, низко над горизонтом – северные созвездия: Полярная звезда, Большая Медведица. Слева – Южный Крест. Наискось над головой – Млечный путь. А впереди, на западе, не видно ничего. Где-то там, в тумане или за тучами, лежит Малайя. И до нее, вероятно, еще очень далеко.

Несколько лет тому назад, во время состязаний, Миша Лымарь проплыл по Волге свыше восьмидесяти километров. В соленой морской воде можно было бы проплыть и больше. Но теперь рядом с ним уже нет шлюпки, куда можно забраться в любую минуту и откуда каждый пловец может получить еду и питье. Да и чувствует себя Лымарь гораздо хуже, чем тогда.

Но все равно – плыть надо. И он плывет почти машинально – жаждущий, обессиленный, голодный.

А ночь – как вечность… Никогда в жизни не было у Лымаря такой страшной ночи. Он знал, что яркое солнце принесет с собой еще большие страдания, ибо никуда не укрыться от его палящих лучей. Но все же это будет день, а не гнетущий мрак, когда поневоле кажешься самому себе ничтожным, жалким созданием, брошенным на произвол стихии.

Все медленнее и медленнее плыл Лымарь. Все чаще переворачивался на спину, чтобы отдохнуть. Он устал до такой степени, что уже начал засыпать на ходу.

Это было странное состояние: тело продолжало двигаться, а мозг выключался, расслаблялись мышцы рук и ног, застилалось сознание чем-то успокоительным, приятным. И Лымарю начинало казаться что его тело стало легохоньким, и он уже не плывет по воде, а порхает в воздухе. А над ним, под ним, вокруг него – пушистые белые облака… Михаил прогонял от себя эти видения, протирал глаза, погружал голову в воду, однако через минуту все начиналось сначала.

Вот так, задремав, он выпустил из рук нож, но встрепенулся вовремя и все же успел подхватить свое оружие. Он хлебнул при этом омерзительной морской воды.

Теперь стало плыть еще тяжелее. Его тело окоченело от холода, хотя температура моря была выше двадцати пяти градусов. Затем судорогой свело левую ногу.

Приближался конец, но Лымарь все же не сдавался. Он еще плыл, – упорно плыл вперед, ничего не видя, ничего не помня. И только когда не хватило сил сделать хотя бы одно движение, Лымарь выдохнул воздух и нырнул в воду. Нырнул… да так стукнулся пятками обо что-то твердое, что пришел в себя и выскочил на поверхность моря.

«Неужели дно?» – он недоверчиво оглянулся, проплыл еще несколько метров, нырнул вновь…

Дна нет… Может быть, влево?.. Но и здесь было то же самое.

Возможно, удалось наскочить на узкую песчаную отмель. Если так – нашлось бы место для отдыха.

Появилась надежда на спасение и откуда-то взялись дополнительные силы. Теперь Михаил смог бы проплыть еще километра два.

Увлекшись поисками отмели, он и не замечал, как за его спиной зарозовело небо и начала рассеиваться мгла.

На экваторе день всегда равен ночи. Точно в шесть по местному времени солнце всходит, в шесть вечера – заходит. А так как все светила поднимаются вертикально к горизонту, сумерек здесь почти не бывает. Ночь сменяется днем внезапно.

Вот так и сейчас. Михаил взглянул направо и остолбенел: невдалеке, на расстоянии ста метров, не более, виднелась полоска суши. Да ведь только что там не было ничего!

Он бросился туда, не подозревая, что проплывал над этой отмелью полчаса тому назад. Тогда этот островок был скрыт под водой. А сейчас начался отлив.

Когда Михаил добрался до островка и упал на холодный мокрый песок, взошло солнце. Его лучи скользнули по поверхности моря, озарили какое-то бревно, торчащее из воды сантиметров на десять.

«Мачта! – подумал Лымарь. – Это затонувший корабль спас мне жизнь!»

И впрямь: Лымарь, нырнув, ударился о палубу небольшого минного тральщика, который нашел свое последнее пристанище на этой отмели.

Медленно вертится в мировом пространстве наша старенькая Земля. И так же медленно, с некоторым опозданием, катится по ее поверхности мощная приливная волна, горб которой неизменно направлен на Луну. Так действует сила притяжения этого светила.

Дважды в сутки вода в океанах и морях взбунтовывается, накатывается на острова и континенты, затапливает отмели, наполняет бухты. Дважды в сутки отливает, оголяет дно, оставляя на нем свои щедрые неприхотливые дары: водоросли, рыбу, моллюсков. А на новолунье или полнолунье, когда Луна и Солнце расположены на одной линии относительно Земли приливы и отливы бывают максимальными.

Лымарю посчастливилось: его спас отлив во время «большой воды». Однако через шесть с четвертью часов должен был начаться прилив, и если бы радист не спохватился своевременно, ему пришлось бы плохо.

Он уснул сразу же, как только достиг островка, но спал не более двух часов. Проснуться помогли крикливые чайки да палящие лучи солнца.

Михаил поднялся пошатываясь, протер глаза и оглянулся.

Был яркий день. Море откатилось еще дальше, – теперь из воды наклонно торчали не только обломки мачт, но и ржавая, искореженная труба суденышка. Чуть левее, на горизонте, виднелась серо-зеленая полоса, а за ней – горы в седой дымке. Вдоль берега группками тянулись скалистые островки, – на некоторых из них росли деревья. Такие же кусочки суши, правда, немногочисленные, виднелись и позади, в открытом море.

Лымарь даже устыдился своего минутного слабоволия. Удивительно было не то, что он спасся, а то, что не наскочил раньше ни на один из островов. Но праздновать победу все же не приходилось: до Малайи оставалось не меньше десятка миль.

На соседний островок удалось перейти по мелководью. К следующему – плыть около километра. Зато и труд не пропал даром: это была уже настоящая суша – скалистый коралловый риф, который, вероятно, не покрывался водой даже во время прилива, так как на нем росло несколько пальм.

Лымарь сбил камнями один из больших круглых плодов. Кокос, вероятно, был недозрелым, но его мякоть, напоминающая по вкусу тыкву, все же утолила жажду.

Вот здесь Михаил и решил отдохнуть по-настоящему.

Начинался прилив. Один за другим исчезали под водой островки, – оставались лишь самые большие, самые высокие.

А Лымарь лежал в тени под пальмой и поглядывал в сторону Малайи. Что его там ожидает?.. Как туда добраться?.. И как выбраться оттуда, если доберешься?

Казалось бы, во второй половине двадцатого столетия уже не остается места для романтики: совершенные средства сообщения и связи делают доступными все потаенные уголки земли. А вот пришлось ему, Лымарю, очутиться на безлюдном островке без огня, без оружия…

Он с удовлетворением взглянул на нож: а разве это не оружие? Как ни тяжело было, а не выпустил из рук. Теперь лишь нож и сможет защитить его в джунглях Малайи.

Он наслаждался в эти минуты победой над стихией, гордился своим сильным, хоть и утомленным телом.

«Вперед, на запад!»

Фронтовой призыв времен Отечественной войны прозвучал сейчас совсем по-иному, принял своеобразный оттенок.

«Погоди, а почему на запад? – Лымарь смущенно заморгал глазами. – Судя по движению солнца, не на запад, а на восток?»

Действительно; солнце двигалось не так, как обычно – не по южной, а по северной части неба. Кроме того, это ведь экватор. Сейчас, в полдень, оно должно висеть прямо над головой?.. Почему же оно начало снижаться, так и не достигнув зенита?

И вот из далекого прошлого, из детских воспоминаний, выплыли обрывки фраз:

– …На экваторе солнце бывает в зените два раза в год: в полдень 21 марта и 23 сентября… С марта по сентябрь солнце на экваторе движется по северной половине неба…

Лымарь даже вскочил:

– Вот так история с географией!.. Попробуй-ка ориентироваться по солнцу в этих широтах!

И ему стало так приятно, что удалось вспомнить материал пятого класса средней школы, словно он совершил важное открытие. С беззаботностью молодого, здорового человека Лымарь отложил на будущее решение сложных – и в сущности неразрешимых – вопросов и улегся спать.

А солнце, как ему и полагалось в тропической полосе, двигалось по северной части неба; ровно в шесть по местному времени вертикально к горизонту оно село за горные хребты Малайи, и тотчас же в небе вспыхнули большие яркие звезды.

Лымарь проснулся на рассвете – бодрый, но очень голодный. При одном лишь воспоминании о густо посоленном куске черного хлеба у него потекли слюнки.

Едва дождавшись отлива, он нашел и съел сырыми несколько черепашек-мидий и двинулся в путь. С островка на островок, – где вброд, а где и вплавь, – он медленно приближался к своей цели, к суше.

Пока что ему везло – он не встретил ни одной акулы. Эти омерзительные хищники охотно следуют за кораблями, пожирая всяческие отбросы, поэтому в стороне от морской трассы их бывает значительно меньше. Но в прибрежной полосе водятся акулы-людоеды, которых следует опасаться больше всего.

Именно это обстоятельство и заставило Михаила быть все время начеку и внимательно следить за окружающим.

Подплывая к порядочному острову – последнему перед лагуной у берегов Малайи, – Лымарь издали заметил странное явление: какие-то небольшие птицы кружились над отвесной скалой, затем падали, казалось, прямо – в воду и исчезали в ней. Михаил удивился еще больше, когда убедился, что эти странные упражнения выполняют не чайки, а обычные сухопутные ласточки.

Тайна раскрылась, когда Михаил приблизился к острову на несколько десятков метров. Ласточки вовсе не ныряли в море за добычей, как это казалось, а залетали в какой-то грот. Вход в эту пещеру был почти залит водой, однако птицы, умело пользуясь прибоем, проскальзывали в узкую щель над поверхностью моря, едва лишь волна откатывалась назад.

Вероятно, у ласточек там были гнезда, – значит, можно позавтракать яичницей, пусть даже сырой.

Лымарь подплыл ближе, заглянул в грот и обрадованно вскрикнул: там, метрах в трех от входа, плавала привязанная к выступу скалы небольшая пирога.

Воды в гроте было не выше, чем по грудь. Усеянное мелкими разноцветными ракушками дно хорошо освещалось через отверстие. Михаил нырнул в грот, осмотрел пирогу и, забыв о начальной цели поисков, хотел было вывести лодку наружу, но своевременно удержался: кто знает, безопасно ли причалить к малайскому берегу днем. Лучше подождать до вечера. А тем временем можно осмотреть пещеру более внимательно и поискать чего-нибудь съестного.

Подобные морские гроты – не редкость. Беспокойное море катит свои волны более-менее смирно лишь вдали от суши. А если на пути попадается препятствие – море вскипает, злится, настойчиво и методично бьет по скале, отламывает частицу за частицей и долбит уже ими, словно многочисленными таранами, до тех пор, пока не выдолбит углубление. Но это лишь начало. Разрушительная сила прибоя будет вести это углубление дальше и дальше; в островке или скале образуется туннель. Со временем этот туннель расширится, превратится в каменные ворота, а позже они упадут и ознаменуют этим окончательную победу моря над сушей.

Немало таких туннелей, пробитых морем, Миша Лымарь видел незадолго перед тем во время рейса к берегам Норвегии; любовался величественными Железными воротами, которые высверлены прибоем в прибрежной скале Медвежьего острова в Баренцевом море.

Грот, в который попал Лымарь, вероятно, имел несколько иное происхождение. Пожалуй, волны лишь пробили вход в узкую и длинную пещеру, образовавшуюся, если судить по строению стен, очень давно в результате мощных тектонических процессов.

Этот грот в свое время служил кому-то убежищем, к тому же часто посещаемым. Об этом свидетельствовали грубо вытесанные в скале ступеньки, ведущие от «причала» пироги к небольшой площадке повыше.

Лымарь взобрался по ступеням и, подавляя брезгливое чувство, – можно было наткнуться на пресмыкающееся, – начал шарить в темных углах.

Нигде ничего… Но вот его пальцы нащупали небольшую плоскую коробочку. Фонарик! Покрывшийся ржавчиной, но исправный.

Михаил неособенно обрадовался: ему гораздо нужнее сейчас спички. Однако безусловно пригодится и эта находка.

Теперь он освещал себе дорогу электричеством. Батарейка не давала нужного напряжения, но для глаз было вполне достаточно и этого желтого тусклого света.

В передней части грота не нашлось ничего интересного, поэтому Лымарь последовал дальше. Он двигался вначале по узкому карнизу вдоль стены, затем сошел вниз. Уровень воды здесь понизился – пещера полого поднималась.

И тут ничего. Михаил уже хотел возвращаться, но где-то впереди послышался плеск, – так, словно в небольшой бочке с водой неуклюже перевернулось тяжелое тело.

«Человек?.. Зверь?..» – Лымарь остановился, погасил фонарик и затаил дыхание.

Вновь что-то плеснулось, и к ногам Лымаря по зеркальной поверхности воды докатилась рябь.

«Рыба!» – Михаил преодолел минутный испуг и пошел вперед.

Действительно: в углублении барахталась большая, похожая на подушку с хвостом рыба. Она, вероятно, забралась сюда с приливом и теперь задыхалась, разбрызгивая остатки воды из неглубокого резервуара.

«Яичницей» полакомиться не удалось, так как птенцы уже успели вылупиться, зато теперь в руки шла настоящая добыча, – кое-что получше слизняков-моллюсков.

Лымарь прыгнул к водоему, ударил рыбу ножом… и ощутил такой страшный удар электрического тока, что не удержался на ногах и упал.

«Электрический скат!»

Да, это было одно из удивительнейших созданий неисчерпаемой в своих творческих возможностях природы, – рыба, имеющая на своем вооружении электрический ток напряжением свыше четырехсот вольт.

Существует несколько видов «электрических рыб» – электрические угри, сомы, скаты. Самый опасный из них – электрический скат. В его теле происходят какие-то мало изученные процессы, в результате которых двести-триста раз в секунду совершаются электрические разряды, способные убить человека. Эти рыбы водятся преимущественно в южных морях, к тому же на значительных глубинах. Скат, столь жестоко наказавший неосмотрительного Лымаря, вероятно, уже обессилел и потерял значительную часть своей электрической способности. Все же прошло минут двадцать, пока Лымарь смог подняться.

– Проклятое создание! – ворчал он сердито, растирая ноги. – Погоди, я с тобой расправлюсь!

Нечего было и думать о том, чтобы схватить ската голыми руками, а камня или какой-либо палки не видно. Пригодилось бы весло из пироги, но пройти мимо ската Михаил не решался: кто знает, не выкинет ли эта рыба еще какой-нибудь фокус.

Дело принимало плохой оборот: вскоре начнется прилив и закроет выход из пещеры.

Лымарь еще раз, более внимательно, осмотрел все вокруг. Прямо над убежищем ската нависал увесистый камень, – хорошо было бы его столкнуть.

Он попытался это сделать, но безуспешно: глыба уткнулась в какой-то выступ. Зато когда он потянул ее к себе, она пошатнулась и грохнулась так, что во все стороны брызнула вода.

Лымарь даже не успел заметить, куда делся скат, – то ли его раздавило камнем, то ли выбросило на более глубокое место. Его заняло более интересное: упавшая глыба обнажила отверстие в скале.

Нет, это было уже не произведение морских волн! Кто-то, вероятно долго и упорно, выдалбливал в твердой породе обширную камеру и приспособил вместо двери многопудовый камень.

После короткого размышления Лымарь полез в отверстие и сразу же наткнулся на какой-то ящик, попробовал его поднять… М-да, тяжеловат!.. А вот металлический ящик с застежками. Михаил открыл крышку, и его пальцы наткнулись на рукоятки и переключатели. Неужели радиостанция?… Он шагнул еще раз и свалил какой-то металлический предмет… Снаряд!.. Да ведь это настоящий склад оружия! Чего доброго, можно наткнуться на мину!..

Вот теперь и пригодился бы фонарик, но батарейка разрядилась совершенно. Пришлось ползти на четвереньках, ощупывая все, что встречалось по пути.

Становилось ясно, что это не случайный склад подобранного оружия, а специальное хранилище: во избежание ржавчины все металлические предметы были покрыты толстым слоем смазки; ящики стояли аккуратными штабелями.

В одном из углов Лымарь наткнулся на груду винтовок и выбрал одну из них, но тотчас же сменил ее на обнаруженный в нише пистолет. Исследование небольшой пещеры на этом собственно можно было закончить.

Когда Михаил по «главному коридору» вновь пробрался в грот, оказалось, что выход уже закрыт. Начался прилив.

Косые солнечные лучи, прорезая толстый слой воды у входа в пещеру, преломлялись, рассеивались, ложились на серые стены мерцающими зеленоватыми отблесками. При этом освещении Лымарь осмотрел свое пристанище более внимательно и обнаружил много такого, что раньше ускользало от взгляда.

Действительно, здесь кто-то бывал, и, вероятно, часто. На каменных выступах остались многочисленные доказательства пребывания человека: кучки пепла от папирос, обрывки бумаги, корки овощей, обоймы из-под патронов. На твердом известняке стены чем-то острым, – может быть, штыком или ножом, – были выцарапаны три пятиугольных звезды, а под ними несколько иероглифов и дата: «10/1 45 г.».

Теперь Лымарь не сомневался: он попал, в один из партизанских складов оружия. Три звезды – эмблема единого народного фронта Малайи в борьбе против японских захватчиков! Именно партизаны, как рассказывал инженер Щеглов, защищали Сингапур после бегства английских войск, и партизаны же освободили значительную часть своей родины еще до капитуляции Японии.

Борьба в Малайе продолжается, теперь уже против англо-американцев. Возможно, что и на эту базу наведываются партизаны. Если бы встретить их – это был бы лучший выход из положения: они помогли бы связаться с советским консульством. Но ждать на голом безлюдном острове, ждать неизвестно сколько времени – Лымарь не мог.

Он еще раз обследовал закоулки пещеры, принес из ее отдаленного конца несколько глыб камня, кое-как замаскировал вход в склад. Полагалось бы написать хотя бы несколько слов неизвестным мужественным людям, которые, безусловно, заглянут сюда рано или поздно, однако не нашлось ни бумаги, ни карандаша. Михаил просто выцарапал ножом на стене свою фамилию, поставил дату, а чуть пониже дописал – «СССР».

Вода поднялась до половины высоты пещеры, затем вновь начала спадать. Но лишь к вечеру удалось выбраться из этого «партизанского грота», как назвал его Лымарь.

Внимательным взглядом обвел Михаил весь горизонт.

Далеко слева, на горизонте, плыли многочисленные дымки какой-то эскадры, болталось несколько треугольничков-парусов. Справа море было совсем чистым. А над Малайей клубились туманы, нависали черные тучи, то и дело рассекаемые яркими молниями.

…Чужой, неведомый край, – что готовишь ты человеку из далекой России?!

Опасно путешествовать по морю ночью, на жалкой лодочке, без компаса, без карты, не зная течений и береговой линии. Но для Лымаря уже эта лодчонка была спасением.

Он ориентировался по звездам, и пирога быстро продвигалась вперед. Однако в прибрежной полосе на экваторе погода непрерывно меняется. Вскоре небо затянулось тучами, бриз начал срывать барашки на волнах, тормозить движение лодки. Наконец стало темно, хоть глаз выколи.

Михаил, спасаясь от приближавшейся бури, греб что было духу, а пирогу куда-то уносило. Влево от избранного маршрута?.. Вправо?.. Или, быть может, в открытое море?

Но вот впереди послышался шум. Это не был грохот прибоя, когда бешеные волны стремительно бросаются на скалистый берег. Мерные ритмические звуки напоминали скорее шорох многих подошв по песку.

Нос лодки ударился обо что-то, и по лицу Лымаря хлестнули ветви. Мелькнул в тумане ствол дерева… еще один…

Это был мангровый лес, – удивительный лес, растущий прямо в воде и шаг за шагом отвоевывающий себе территорию у моря. Мангровые плоды, похожие на большие наконечники копий, падают прямо в ил и через несколько часов прорастают, давая начало новым деревьям.

Лымарь ничего этого не знал. Он лишь удивлялся, встретившись с подобными влаголюбивыми растениями, да злился, что дальше проехать нельзя.

Пирогу пришлось привязать к одному из стволов.

Вскоре после этого рассвело.

Желто-зеленая мутная вода уходила из леса – вновь начался отлив. Обнажались многочисленные корни, – каждое из деревьев стояло на причудливых искореженных подставках. Мощные ветви тянулись вверх, чтобы там сплестись с другими, подобными им, в непроницаемый зеленый шатер.

Взошло солнце. И вдруг где-то далеко в чаще зазвучал, чей-то басовитый тоскливый голос:

«Ху-уу… хо-оо… ху-уу…»

К нему присоединился визгливый и надоедливый:

«Ху-ут, ху-ут, ут, ут, вит, вит!..» – и совсем тоненький и звонкий:

«Хей-хей-хей!..»

Лымарь вздрогнул: что это?

Держа пистолет наготове, он прыгнул с лодки на клочок, казалось, совершенно сухой земли… и погрузился в топкий ил почти до пояса. С трудом вырвавшись из ила, он решил пробираться по веткам.

С дерева на дерево, – так он продвигался все дальше и дальше от берега, вернее от границы мангровых зарослей. Почва становилась все суше, на ней начали появляться следы животных.-

Наконец мангровый лес окончился. За небольшой полянкой, вдоль которой текла полноводная неширокая река, начинались джунгли.

«Ху-уу… Хо-оо… Ху-уу…» – вновь очень близко послышалась надоевшая тоскливая песнь.

Спрятавшись за стволом дерева, Лымарь изучал полянку, ожидая появления какого-нибудь диковинного зверя. Нигде ничего не было видно, – лишь на ветвях высокого, опутанного лианами дерева сидело несколько больших черных обезьян.

Лымарь сделал неосторожное движение, и обезьяны мигом исчезли в зарослях. Оборвалась их нестройная утренняя песня.

Осторожно ощупывая почву ногой, Михаил двинулся к реке. Переплыть ее не составило бы труда, – он так и хотел сделать. Но едва он влез в воду, как выскочил оттуда, словно ошпаренный. На отмели, метрах в пяти от него, лежал большой серо-зеленый крокодил.

Глава VIII

Неожиданная встреча

– Я мог бы растоптать вас, как насекомое. Сломать, как былинку. По капле выдавить жизнь из вашего тела… Но я не сделаю этого. Я прощаю вас и предоставляю вам возможность свободно работать. Вы лишь потеряете возможность любоваться экзотикой и будете дышать не гнилым удушливым воздухом, а чистым, профильтрованным. Короче говоря, в наказание я заключу вас в лабораторию на три года. А затем – катитесь ко всем чертям! За каждый день этого заключения вы получите тройную плату. Знайте: вы будете работать. Будете!.. Наибольшим злом для вас станет запрещение пользоваться интегратором. Смотрите же – не гневите меня. Все… Смит, проводите мистера Петерсона.

Джек Петерсон слушал Харвуда молча, тупо глядя под ноги. Его ничто не волновало, ничто не беспокоило. Удивительная апатия, охватившая его после неудачного покушения на босса, приглушила порывы и надежды. Заключение – пусть так. Лишь бы оставили в покое.

Безразличный взгляд Петерсона скользнул по черным кассетам с фотокопиями рукописи немца Вагнера. Восемь, кассет на сумму восемьсот миллионов долларов, – фу, какая чушь!.. Вот они лежат на столе у Харвуда, – круглые пластмассовые коробочки, ничем не примечательные, ненужные, как детские игрушки.

– Пойдемте! – Смит извлек из кармана пистолет, тронул Джека за плечо и отступил назад. – Не вздумайте бежать. Рука у меня твердая.

Джек молча двинулся к выходу.

– Нет. Налево, – командовал Смит. – Теперь – прямо!

Через потайной ход они вышли из лаборатории Харвуда и начали петлять по бесконечным переходам, туннелям, лестницам. Казалось, что Смит нарочно вел Петерсона самым длинным путем, чтобы запутать, сбить с толку.

Как-то незаметно они очутились в лаборатории. Первая, вторая, третья комната… Моторы и трансформаторы… Станки и радиоприборы. Стекло, никель, медь. Все – немое, холодное, неподвижное… Неслышно открывались двери, пропускали двух людей и автоматически закрывались вновь. И сзади тишина, и впереди тишина. Мертвая, прозрачная, как вода подземного озера.

Вот окончилась и лаборатория. Смит завел Петерсона в небольшую, хорошо обставленную комнату и скомандовал:

– Лягте на кровать. Лицом вниз. Так.

Послышались его шаги, затем легкий шорох и все стихло. Петерсон поднял голову, огляделся – Смит исчез.

Каждый заключенный прежде всего должен обследовать свою камеру, и Джек сделал то же самое: заглянул во все закоулки, поинтересовался содержимым шкафов и – столов. Потом подошел к двери. Она свободно открылась.

Передняя. Санитарный узел. Снова дверь – в коридор. Все залито ровным розоватым светом люминесцентных ламп.

Петерсон прошелся по коридору – сорок шесть шагов – и остановился у крайней двери. Открыл ее.

Какой-то кабинет. Книги, письменные принадлежности, аналитическая машина. На большом столе – интегратор. А за столом, в глубоком мягком кресле, какая-то бесформенная масса, нечто похожее на груду грязного белья. Но нет, это человек. Вот поднялось его одутловатое лицо, раскрылись водянистые выпученные глаза. Послышался хриплый голос:

– Кто?

Джек подошел ближе, сел на край стола и сказал:

– Я.

– Кто?

– Джек Петерсон.

Груда мяса шевельнулась, посопела носом:

– Надзиратель?

– Заключенный.

– Тогда – хорошо. Ты долго не протянешь. Погибнешь. Но прежде станешь таким, как я. Который час?

– Десять.

– О, хорошо! – чучело оживилось, протянуло руку к интегратору, включило его и натянуло «радиошлем» на абсолютно лысую голову.

Пока разогревались лампы прибора, Джек внимательно изучал незнакомца. Каждое движение этого человека было замедленным, словно силы мышц не хватало, чтобы оживить тело. Тусклый, безразличный взгляд. Ни капли – интеллекта… Кто же это?

Незнакомец настраивал интегратор. Все ближе и ближе на экране сходились две зеленые линии… И одновременно с этой грудой мяса происходили необъяснимые изменения: движения толстяка стали энергичнее, заблестели глаза, выпрямилась фигура.

Нет, это было уже не чучело!.. В кресле перед Петерсоном сидел пожилой плотный мужчина со взглядом жестоким и властным.

Джек с оторопью следил за странным превращением. А мужчина закричал:

– Кто вас учил садиться на стол?! Прочь отсюда!.. Гм, Петерсон! Кто такой Петерсон?!. Х-ха, помню!.. Жалкий слепой щенок, вы должны ползать передо мной на коленях, ибо я, я, спас вам жизнь!.. А на бумаги, измятые вашим глупым задом, вы должны смотреть как на святыню!.. Там расчеты конструкции, перед которой этот интегратор не более как игрушечная сабля против атомной бомбы. Прочь отсюда! И не появляйтесь, пока я вас не позову. Я – Вагнер! Понятно?

Джека Петерсона как вихрем смело со стола. Он не испугался крика, нет! Но перед ним был изобретатель интегратора, к тому же лишенный свободы!

– Простите, профессор! – пробормотал он смущенно. – Я даже не подозревал, что… Когда я прочел вашу рукопись…

– Прочли рукопись?! – пронзительно взглянул на него Вагнер. – Я слышу, как бьется ваше лживое сердце. Вы – шпион Харвуда, но шпион бездарный. Прочь!

Пожав плечами, Джек вышел из комнаты. Возбуждение, охватившее его минуту назад, вновь сменилось безразличием. Что ж, пусть так. Не все ли равно в конечном счете, кто изобрел интегратор?

Не из любопытства, а просто чтобы куда-нибудь себя деть, он зашел в соседнюю комнату. Это был такой же кабинет, как и у Вагнера, но чуть поменьше.

Джек сел к интегратору, хотел надеть «радиошлем», но неожиданно открылась дверь, и на пороге появился невысокий худощавый мужчина средних лет.

– Вы ошиблись, – сказал он сухо. – Ваш кабинет рядом.

– Прошу прощения.

Джек выключил интегратор, поднялся и направился к двери, но, взглянув на худощавого еще раз, остановился. Этого человека он где-то видел.

– Простите, мы с вами не знакомы?

Мужчина поклонился:

– Фогель. Петер Фогель.

– Немец?

– Да.

– Странно… А я – Джек Петерсон.

– Чему вы удивляетесь?

– Да просто… просто мне показалось, что я встречался с вами.

– Вполне возможно, – Фогель скользнул безразличным взглядом по его фигуре и направился к столу.

– Извините.

«Безразличный ко всему, неприятный человек! – думал Петерсон, направляясь в свою комнату. – Что и говорить: немец, да к тому же, вероятно, гитлеровец. Вот такие в концлагерях замучили сотни тысяч людей»…

Он остановился, задумался… Может быть, он и впрямь встречался с Фогелем в концлагере?.. Очень уж знакомы эти серые холодные глаза и скептическая улыбка. И сдержанность движений. И энергичная походка спортсмена… Но вместе с тем есть в этом человеке и что-то неожиданное, незнакомое, пожалуй, даже несвойственное ему… Неужели просто удивительное сходство двух разных людей?

– Фогель… Петер Фогель… – бубнил Джек, расхаживая из угла в угол. И вдруг стукнул себя по лбу а интегратор?! При помощи этого прибора можно вспомнить все, что видел когда-либо хоть раз!

Петерсон включил интегратор. И как только на экране зашевелились зеленые змейки, неясные воспоминания вмиг приобрели четкость и выразительность.

Да, он встречался с Фогелем раньше. Но… Но то был не Фогель, а…

И в памяти Джека Петерсона возникло:

…Начало мая 1945 года. Норвегия. Тромсе-фиорд. Подземная гидроэлектростанция, приспособленная гитлеровцами для добывания «тяжелой воды».

Проработав свыше двух лет в удушливой, отравленной атмосфере электролитического цеха, Джек Петерсон заболел суставным ревматизмом, да еще в такой острой форме, что даже гитлеровские врачи вынуждены были положить больного в госпиталь, – на территории лагеря, конечно.

Перед концом второй мировой войны положение в Тромсе-фиорд стало тревожным. Среди заключенных распространился слух, что «тяжелая вода» нужна гитлеровцам для создания чрезвычайно сильного взрывчатого вещества, грамм которого якобы может разрушить самый большой город мира, – Нью-Йорк, например.

Это были первые намеки на атомную бомбу, которую так и не успели создать немцы. Неизвестно, как могли просочиться эти слухи в полностью изолированный концлагерь, – возможно, их распространяли сами фашисты, чтобы поддержать настроение своих солдат, но заключенные теперь поняли, почему так часто и настойчиво над Тромсе-фиорд кружатся самолеты.

Ни одна бомба не упала еще на подземный завод, – бомбардировщики методически разрушали близлежащие села, – однако кто мог бы поручиться, что основной бомбовый удар не будет направлен точно в цель?

А тут еще с севера все явственнее начал слышаться гул артиллерийской канонады, – поговаривали, что там высадился и направляется на Тромсе десант союзников.

Больные в госпитале концлагеря потеряли сон и спокойствие. Каждый из них пламенно желал скорейшего освобождения… и боялся тех страшных минут, когда гитлеровцы в последнем пароксизме попытаются истребить всех заключенных.

Однажды утром в лагере началась беготня. Случилось что-то неожиданное и, пожалуй, неприятное для фашистов. Охрана оставила свои посты, медицинский персонал исчез; суетились денщики, собирая вещи.

И вот во двор въехала военная машина под белым флагом.

– Наши! Наши! – закричал один из заключенных, русский.

В машине находилось двое – солдат-шофер и худощавый мужчина в форме советского майора.

Навстречу парламентерам выбежал комендант лагеря – краснолицый тучный полковник. На лице его был испуг, однако он старался сдержать себя и, приближаясь к майору, замедлил шаги, напыжился, еще больше побагровел.

Советский майор молча передал ему пакет. Комендант прочел ультиматум, скомкал бумагу, швырнул прочь и выкрикнул:

– Нет!.. Я сдам объект лишь в том случае, если смогу вывести отсюда всех с оружием и оборудованием.

– Это ваше последнее слово? – советский майор улыбнулся и кивнул головой в сторону скалы, возвышавшейся на севере. – А знаете ли вы, что ваш объект будет стерт с лица земли нашей артиллерией за каких-нибудь десять минут?

– Не будет! – вызывающе ответил полковник. – Я выведу на поверхность пленных. Вам не разрешат их убивать.

– М-да… – на лице майора появилось озабоченное выражение. – Разрешите воспользоваться радиостанцией, чтобы передать ваш ответ?

– Пожалуйста.

Майор быстрыми шагами подошел к автомашине, настроил передатчик и сказал в микрофон обычным деловым тоном:

– «Цветок», «Цветок»!.. Я – седьмой!.. Ультиматум отклонен. Комендант лагеря угрожает вывести заключенных на поверхность… Придется осуществить план номер два…

Он бросил на коменданта внимательный взгляд и резко скомандовал:

– Батарея!.. На меня!.. Огонь!

Больной русский, переводивший шепотом эту беседу, прыгнул прочь от окна палаты:

– Стреляют!.. Ложись!

И тотчас же где-то далеко прозвучали глухие взрывы, а затем послышалось завывание снарядов.

Все ближе, ближе, ближе… И вот взвизгнуло, рявкнуло, загрохотало; качнулся пол, брызнули осколки стекла, посыпалась штукатурка; в палату ворвались клубы дыма. Не успели отзвучать взрывы, как вновь послышался тот же голос:

– Батарея!.. Правее – ноль-пять!..

– Подождите! – хрипло выкрикнул комендант. – Я согласен. Да, согласен.

– От-ста-а-вить! – нараспев протянул майор. – Ультиматум принят!.. Передайте на «Розу»: майор Щеглов вступает в обязанности коменданта объекта номер три.

Больной русский бросился к окну и, махая рукой сквозь решетку, закричал:

– Товарищ майор!.. Товарищ майор!..

Майор оглянулся, приветливо кивнул головой: подожди, мол, друг! – и пошел с полковником по направлению к комендатуре.

– Щеглов!.. Майор. Щеглов! – шептал русский, провожая его влюбленными глазами. – Какой молодец!.. Огонь на себя, а?

И Джек Петерсон тоже лопотал вслед за советским солдатом:

– Чеклофф… Мистер Чеклофф…

…Пробежало и погасло видение. Никогда больше не пришлось видеть Петерсону майора Чеклоффа. Но сильное то было впечатление, если и теперь, много лет спустя, в обстоятельствах, исключающих даже мысль о возможности встречи с советским гражданином, человек, назвавший себя Петером Фогелем, показался чрезвычайно знакомым.

«Но почему – Фогель? – размышлял Петерсон. – Может быть, в Советском Союзе выведали об интеграторе, и майор Чеклофф просто послан в разведку?».

Однако в тот же миг Джек услышал фразу, окончательно сбившую его с толку:

– Меня послали в Советский Союз, и я прожил там свыше двадцати лет. Я втерся в доверие, вступил в партию, даже получил звание майора… Меня не беспокоили до поры до времени. Я должен был выполнить лишь одно-единственное, но чрезвычайно важное задание…

Это говорил Щеглов-Фогель! Говорил по-немецки. Не подозревая, что кто-нибудь его может услышать!

– …Но задания мне так и не дали. А потом… Простите, repp Вагнер, нас никто не услышит?

– Нет, нет! Я конструировал это подземелье для самых точных опытов. Сюда не долетит ни единый звук, пусть даже на поверхности земли рвутся бомбы.

– А отсюда?

– Тоже. Я проверял это при помощи интегратора.

– А через броневую защиту стен им не проложить проводов для микрофона ни за что!

– А тот шпион Петерсон?

– Сто чертей! В самом деле. Выключите-ка, пожалуйста, все интеграторы, кроме моего, и говорите тише…

– Вон тот выключатель. Нет, крайний… Ну, так что же дальше?

– Я…

Экран перед Петерсоном погас. Оборвались звуки.

Джек снял шлем, задумчиво потер лысину.

«Втерся в доверие… Получил звание майора… – повторял он мысленно. – Но зачем же тогда нужно было рисковать жизнью в Тромсе-фиорд?».

И вот теперь – шпион… Не Чеклофф, а Фогель. Петер Фогель… Какая же нужна сила воли, чтобы вот так играть роль честного человека?!. И где вообще кончается человеческое благородство и начинается подлость?.. Какими приборами измеришь искренность поступков и правдивость слов?.. Что за лекарства нужно давать мерзавцам, убийцам, лжецам, скупцам, лодырям, чтобы каждый из них стал честным, мужественным, добрым? Качества человека определенным образом зависят от структуры его мозга. Но ведь эту структуру можно изменить. Значит, можно произвольно изменить и характер человека?

Джек остановился пораженный. Он пришел к оригинальному и неожиданному выводу: достаточно создать чудесный эликсир и напоить им самого отпетого гангстера, чтобы тот стал честным человеком. Применить подобную процедуру к миллиардеру – и он раздаст свои богатства нищим. А нищие под влиянием лекарства устыдятся своего бездельничанья, начнут напряженно работать… Стоит лишь устранить в людях мелкое, эгоистическое, звериное – и на земле воцарится настоящий золотой век. Не «золотой век» Харвуда, с кучкой полубогов над безликой массой живых роботов, – а нечто светлое, радостное, как утренняя заря… И зачем тогда борьба?.. Коммунизм – пусть его назовут даже так! – придет не через классовую борьбу, а легко, спокойно, радостно… И это сделает интегратор! Если Харвуд мечтает привить с помощью этого прибора звериную ненависть друг к другу у миллионов людей, так почему бы не попробовать привить им взаимную любовь и уважение?!

…Вот так размышлял Петерсон, лихорадочно бегая по своей комнатушке. У него пылали щеки, уши; сильно и радостно билось сердце.

Нет, не о каких-то там миллионах, не о роскоши и женщинах надо было мечтать в те минуты, когда на пленке фотоаппарата «Контакс» фиксировались страницы рукописи профессора Вагнера!.. Овладеть секретом интегратора надо! Пусть придется смести Харвуда, Смита, Вагнера и Фогеля. Это – во имя жизни на земле. Во имя светлого и счастливого будущего всего человечества… И поэтому он, Джек Петерсон, будет угодливым и лукавым, хитрым и жестоким. Он выжмет из себя все свои силы, все знания, станет помощником Харвуда. А затем… О, затем он уплатит за все. Добром за зло. Он добром искоренит ту несправедливость, которая господствует на земле испокон веков!

…Жалкий слепой человек!.. Он и не подозревал, что его проект был лишь красивой утопией, и что, выходя один на борьбу со злом, он подписывает смертный приговор самому себе.

Глава IX

В джунглях

Подростком будучи, – может быть, как и вы, мой читатель, – Миша Лымарь мечтал о путешествии в далекие, чарующие страны.

Джунгли!.. Как привлекательно это слово для человека, которому исполнилось тринадцать лет!

Зимой, когда над городом завывала метель, Миша любил забраться в виварий зоопарка, устроиться в уголке под пальмой и представлять себя находящимся где-то на Борнео или Суматре – в общем, на экваторе.

На улице повизгивал ветер. Мороз рисовал на окнах причудливые силуэты несуществующих растений. Бледно-оранжевое солнце едва проступало сквозь морозную мглу. А тут, в круглом зале вивария, было тепло и душно, сиял яркий свет, тихо журчал фонтан, распевали птицы, кричали, ссорились друг с другом забавные обезьянки. Это был кусочек джунглей, – так, по крайней мере, казалось тогда Михаилу.

Он не стал натуралистом, так как никогда не интересовался ботаникой и зоологией. Его привлекала романтика неизведанного, далекие путешествия, необыкновенные приключения.

И вот через много лет Михаил Никитович Лымарь все же попал в настоящие джунгли.

Любопытно было наблюдать крокодила в зоопарке. Лежит себе огромное толстокожее чудовище, лежит неподвижно час, другой. Глаза смежены, узенькие ноздри закрыты. Даже не верится, что этот хищник способен двигаться.

Знакомство же с крокодилом в джунглях оказалось не из приятных: он бросился на человека с невообразимой быстротой. Громадные челюсти сомкнулись с опозданием лишь на долю секунды.

Не помня себя от страха, Лымарь выскочил на берег, выстрелил и попал прямо между тупых и злобных глазок пресмыкающегося.

Ясно, это был несуразный поступок: крокодил не преследует жертву на суше. Но человек не всегда способен контролировать свои действия.

– Ну и созданьице! – сердито ворчал Лымарь, едва сдерживая нервную дрожь.

Он решил продолжать путешествие на лодке до истоков реки, где, возможно, крокодилов уже не будет.

Ну, а дальше что?

Лымарь почувствовал растерянность. Всего лишь несколько часов тому назад у него была вполне определенная цель: любой ценой достичь материка… А что же делать теперь?.. Как добраться до Сингапура не попав в пасть зверю или в руки англичан и американцев?.. И еще: искать ли встречи с малайцами или избегать ее, – ведь его могут принять за колонизатора?

Сложные это были вопросы для человека, попавшего в чужую, неведомую страну.

Лымарь избрал простейшее решение: плыть по реке против течения до ближайшего населенного пункта, а там действовать сообразно с обстоятельствами.

Опять по ветвям он пробрался к своей пироге, повозился порядочно, однако все же вытащил ее из ила и переправил к устью реки, преградившей ему путь. Кое-как смастерив примитивную кобуру для пистолета и пополнив запас оружия увесистой дубинкой, он двинулся в глубь страны.

Было свежее, прохладное утро. Над рекой носились чайки, голуби; порхали большие, очень яркие мотыльки; роились насекомые, которым трудно было бы даже подыскать названия. Из воды то и дело выпрыгивали игривые рыбки. Всюду жизнь била ключом.

Эта неширокая полноводная река пролегла через джунгли, как узкая уличка между высочайшими домами. Полоска неба виднелась лишь вверху, а по обоим берегам стояли сплошные косматые зеленые стены. Отдельные стволы исполинских деревьев достигали значительной высоты, а пониже все перепутывалось – воздушные корни, лианы, мхи, ползучие растения и кусты, усыпанные белыми и красными цветами. Грациозные пальмы и могучие дубы, заросли бамбука и бананов, самые мелкие и самые крупные представители растительного мира жили здесь рядом.

Некоторые из великанов уже подгнили, накренились, но упасть было некуда, и они, поддерживаемые лианами, догнивали в воздухе.

У одного из таких деревьев, склонившегося над рекой наподобие моста, Лымарь остановился отдохнуть.

Он окончательно выбился из сил. Течение было довольно быстрое, да и солнце, поднявшись, начало жечь невыносимо.

Парило как перед грозой. И, как перед грозой, умолкали и улетали куда-то птицы. Лишь москиты, да еще какие-то смрадные крохотные насекомые гудели над рекой, причиняя невыносимые страдания оголенному человеку в лодке.

Привязав пирогу отростком лианы к одному из воздушных корней, Лымарь попробовал рыбачить. После многих безуспешных попыток ему удалось поддеть самодельной острогой довольно большую рыбу. Но, не смотря на голод, ее мясо он не мог есть – запах сырости был тошнотворным.

Оглянувшись еще раз в поисках чего-либо съедобного, Лымарь заметил на противоположном берегу дерево с большими желтыми плодами. Какой-то крохотный рыжий зверек впился зубами в один из них, – ел быстро, жадно, – а затем, вероятно, чем-то напуганный, умчался в заросли.

Значит, плоды были съедобными!

Лымарь выбрался на ствол поваленного дерева и направился к противоположному берегу.

Бронзовотелый, почти голый, как настоящий туземец, он шел, балансируя, не выпуская на всякий случай оружия из рук, внимательно выбирая место, куда шагнуть. Это не было излишней предосторожностью: среди мха и ползучих растений, обвивающих этот «мост», свободно могла укрыться змея.

До заветного дерева оставалось несколько шагов. Пахнуло нежным ароматом спелых плодов. Глотая слюну, Лымарь непроизвольно ускорил движение, поскользнулся и чуть не упал.

Может быть, именно это и спасло ему жизнь. Сзади, из-за поворота реки, раздалась громкая пулеметная очередь. Над головой Лымаря просвистели пули.

Он приник к стволу, осторожно выглянул из-за ветки.

Вниз по течению плыл плоскодонный бронированный катер. На его палубе стоял европеец в белом шлеме – и показывал стеком на поваленное дерево.

– Англичане! – прошептал Лымарь.

Он, собственно, не испугался, так как в свое время привык к обстрелу. Но его охватило бешенство: как погибнуть от глупой пули какого-то проходимца после всего пережитого на протяжении последних дней?! Не будет этого!

С пистолетом в руке, он пополз ближе к берегу, – нужно хотя бы спрятаться в зарослях.

Но за ним следили. Вновь застучал пулемет. В лицо Лымарю брызнули мелкие щепки. И пока он протирал глаза, катер проплыл под стволом, пустив очередь вертикально вверх.

Лымарь притаился. На катере постепенно успокоились. Но, как назло, человек в белом шлеме заметил пирогу и что-то скомандовал. Катер направился к лодке.

Вот тут-то Лымарь не выдержал. Тщательно прицелившись, он выстрелил.

Вскрикнул и схватился за ногу один из колонизаторов. Другой бросился к пулемету.

Но пули били по пустому месту: Лымарь, пробежав несколько шагов по стволу поваленного дерева, прыгнул вниз и скрылся в зарослях.

Он не видел, что делалось на реке. Стрельба вскоре замолкла, а затем начал удаляться по течению и рокот мотора. Вероятно, колонизаторы порядком испугались и поспешили удрать из небезопасного места. Когда все затихло, Лымарь вылез на берег. Пироги не оказалось. Захвачена она или затоплена – не имело значения. Плохо было то, что на лодке остался весь запас патронов – три обоймы.

Он пересчитал патроны в пистолете. Их осталось семь. Хорошо, что уцелел хотя бы нож – огнестрельное оружие теперь можно использовать лишь в крайнем случае. Оглядываясь по сторонам, готовый каждый миг вступить в бой, Лымарь наскоро подкрепился оранжевыми плодами, которые и впрямь оказались очень вкусными и душистыми, а затем пошел влево, в сторону от реки.

Однако слово «пошел», собственно, вовсе не подходит к способу передвижения в джунглях. Лымарь полз, пробирался, ввинчивался в заросли, а они охватывали его, зажимали колючими тисками, тотчас же смыкались за ним, не пуская ни вперед, ни назад.

Для нормального здорового человека пройти пять-шесть километров в час вовсе не трудно. А здесь Михаил Лымарь, обладая немалой физической силой, за полдня продвинулся на несколько сот метров и обессилел. Правда, наиболее тяжелая полоса осталась позади. Постепенно исчезали кусты и ползучие растения – им тут не хватало воздуха и света; все тянулось вверх, на огромную высоту.

Чем дальше забирался Лымарь от реки, тем более страшными становились джунгли. Солнце еще не склонилось к закату, а тут уже властвовали сумерки.

Ни цветочка, ни травинки, – лишь серо-зеленый мох устилал землю толстым ковром, свешивался грязными, косматыми прядями с лиан. А искореженные лианы походили на гигантских удавов, готовых броситься на свою жертву. Лымарь невольно содрогался, проходя мимо них. Это был настоящий мертвый лес. Жизнь бушевала где-то там, вверху, где сияло солнце, сюда же осыпались остатки органических частиц, чтобы истлеть и вновь ринуться в непрерывный обмен веществ.

Лымарь вначале обрадовался исчезновению кровожадных москитов и кустов, тормозящих движение. Однако он радовался преждевременно. Он не знал, что «римба» – малайские джунгли, – безжалостна: горе тому, кто заблудится в ней – она не даст ни крошки съедобного, обрекая неосмотрительного на голодную смерть.

Трудно идти человеку по прямой линии ночью, когда не видно ориентиров. Шаги левой и правой ног неодинаковы по длине, и, говорят, заблудившийся кружится на одном месте до рассвета. В «римбе» ориентиров чересчур много, а поэтому заблудиться тут еще легче.

Лымарю начало казаться, что он идет по знакомому пути. Да, да: вот громадный полусгнивший ствол дерева, под который часа два тому назад скользнула серебристая змея. Но ведь это случилось невдалеке от реки… Неужели заблудился?

В поисках правильного пути Лымарь пошел вначале в одну сторону, затем решил вернуться назад и не нашел даже запомнившегося ствола. Теперь у него окончательно исчезла способность к ориентации.

А тут, как нарочно, началась ужасная гроза. Дождь лил сплошным потоком, поминутно сверкали молнии, непрерывно гремел гром.

Так прошел первый день странствий Лымаря. Он почти не спал ночью, задыхаясь от влажных испарений и не решаясь лечь в воду, а утром двинулся дальше. И вновь повторялась та же история: местность казалась знакомой, пройденной. Но Лымарь не полагался уже на обманчивые ощущения. Вперед, только вперед! Куда угодно, лишь бы не стоять на месте в глубине этого мертвого, гнетущего леса.

На третий день утром где-то далеко в стороне послышался приглушенный звук, похожий на рычание пантеры: «куау-куау».

Хищник – пусть хищник. Лымарь был так угнетен и подавлен страшной «римбой», что обрадовался бы даже рычанью тигра: во всяком случае, оно помогло бы выбраться из джунглей.

«Куау» слышалось еще несколько раз, все громче и громче. И вот, наконец, вновь между деревьев начали появляться кусты и папоротники, стало труднее пробираться сквозь заросли.

Усилием воли измученный человек заставил себя забыть об усталости, голоде, о болезненных нарывах на исцарапанном теле. «Римба» была страшнее всего!

Еще несколько десятков метров… Еще несколько шагов… И, наконец, Лымарь вырвался из зарослей.

Это не был берег реки. Через джунгли протянулась хорошо утоптанная, но совсем пустынная дорога, – вернее, широкая тропа.

«Куау-куау!» – прозвучало невдалеке от Лымаря.

Он вскинул руку с пистолетом, но тотчас же опустил ее и вздохнул с облегчением: на тропу с этим криком выпорхнула красивая птица. Каждое из ее пушистых белоснежных перьев было разрисовано черными линиями и точками, образующими сложный, неповторимый узор.

Это был лесной фазан аргус.

Кто и когда проложил дорогу через «римбу» – неизвестно.

Может быть, люди. Возможно, животные. Но протоптанная тропа не зарастает: ее день за днем обновляют кабаны, олени, тапиры, медведи, тигры и множество прочих, мелких и крупных, вплоть до носорога и слона, животных. Пользуются этими лесными дорогами и люди.

Каждая из таких троп походит даже не на ущелье, а скорее на туннель в сплошном зеленом массиве. Однако свет сюда пробивается, и этого достаточно для существования живого.

Мельчайшие промежутки между стволами по обе стороны троны заполнены растениями. Их листья, несмотря на разнообразие размеров и форм, имеют много общего: все они темно-зеленые, толстые, жесткие и блестящие, словно лакированные.

Красивы дороги в «римбе»! Однако эта красота неестественная, приторная, быстро приедающаяся.

Позавтракав какими-то кисловатыми, но довольно вкусными ягодами, Лымарь шел по тропе, безразличный к прелестям «римбы», готовый к ее опасностям. Встреча с кем бы то ни было сейчас его не привлекала, поэтому он, услышав далекий выстрел, спрятался в заросли.

Выстрел повторился, а затем глухо зарокотал мощный мотор.

– Танк? – прошептал Лымарь. – Или, быть может, самолет?.

Он высунул голову из убежища, чтобы взглянуть на дорогу, и почувствовал, как на его плечо легла холодная полоса. Перед глазами мелькнуло что-то коричнево-черное, извивающееся, длинное…

– Змея!!

Лымарь инстинктивно дернулся назад, попытался сбросить с себя пресмыкающееся…

Но это была не змея, а гигантская, сантиметров тридцати длиной и в палец толщиной, пиявка. Он тащил ее изо всех сил, а она, впившись в плечо, извивалась, сопротивлялась, – безобразная, сильная, хищная. Чтобы освободиться от нее, пришлось прибегнуть к помощи ножа.

Но это было лишь начало. Привлеченные запахом свежей крови, сюда ринулись неизвестно откуда уже более мелкие, со спичку, пиявки. Они набрасывались на Лымаря, присасывались мгновенно и оторвать их от тела было невозможно.

Охваченный страхом, радист бросился бежать. Он забыл даже о выстрелах.

Остановившись, чтобы перевести дыхание, Лымарь вновь услышал стрельбу и рокот моторов. Это уже напоминало настоящий бой: строчили пулеметы и автоматы, звякали минометы, а вот, нарастая, загрохотали мощные бомбовые удары… Ближе, ближе… И вдруг над лесной тропой с оглушительным свистом промчался реактивный самолет, рассыпая мелкие бомбы.

– Ф-фу!.. Вот тебе и джунгли!.. Вот тебе и романтика!.. – сердито фыркая, Лымарь поднялся с земли и вытер пистолет.

Настороженно озираясь, прислушиваясь к звукам, он пошел вперед. Теперь ему стало совершенно ясно, что нужно искать людей. Если реактивный самолет обстреливал эти джунгли, значит здесь освобожденная от оккупантов территория.

Глава X

Каждый стремится к своей цели

Опасны и сложны обязанности разведчика на чужой территории. Здесь все привычки, понятия и принципы идут вверх тормашками: приходится любезно улыбаться тому, кого с удовольствием расстрелял бы собственными руками, поносить то, что является святыней, фиксировать события лучше, чем фотоаппарат, и реагировать на них с быстротой электронного прибора, быть выносливым, как верблюд, и спокойным, как арифмометр.

Петр Сергеевич Щеглов, инженер, считал себя совершенно неспособным к работе разведчика. Люди со стальными нервами, с исключительно острым умом, – нет, он не принадлежал к таковым.

И вот теперь обстоятельства вынудили его стать разведчиком, да еще в очень сложных условиях.

Но Щеглов напрасно недооценивал себя, – у него оказались незаурядные способности.

Харвуд посоветовал ему выдать себя за немца, чтобы таким образом войти в доверие к Вагнеру. Щеглов охотно согласился – он стал Петером Фогелем. Но дальнейшие планы Щеглова и Харвуда расходились. Каждый стремился к своей цели.

Выдержанным, почтительным, внимательным предстал перед профессором Вагнером его новый сосед Петер Фогель. Он засвидетельствовал почтение гениальному изобретателю интегратора и вышел, даже не взглянув на заваленный бумагами стол. Он больше не появлялся ни в тот, ни в последующие дни.

Вагнер постепенно исполнялся чувства неудовлетворенной мести, неизлитого гнева.

О, пусть лишь появится этот Фогель, – он ему покажет!.. Не впервые засылает Харвуд шпионов, но все они были глупы и клевали на первую попавшуюся; приманку. А этот – хитрый, лукавый… Вишь, не приходит, играет на нервах!

И старик не выдержал. Он вызвал своего соседа по внутреннему телефону, и когда Фогель пришел, сказал ему с ехидной улыбкой:

– Вы – шпион. Я это знаю. Так знайте же и вы: ничего выведать не удастся. Вот эти бумаги, – он небрежно смахнул со стола несколько испещренных формулами листков, – для дураков типа Харвуда. За то, что вы не надоедали мне, дарю их вам. А остальное – вот здесь! – он похлопал себя по выпуклому лбу. – И отсюда его не выцарапает никто и никогда!

Фогель-Щеглов почтительно склонил голову:

– Разрешите сесть, герр профессор?

– Садитесь! – буркнул Вагнер. – Только не врите. Лучше признайтесь, что вы – шпион, и я, почитая свою родину, подарю вам незначительный секрет, за который Харвуд – заплатит чистоганом.

Удивительное дело: едва – лишь Фогель сел, как его будто подменили. Нахмурились брови. Острым, пронзительным стал взгляд серых глаз. В голосе исчезли заискивающие интонации.

– Да, repp Вагнер, я шпион. Но не харвудовский. Во имя родины вы хотели подарить мне незначительный секрет. Плевать на этот секрет и на чистоган мистера Харвуда!.. Вы предали свою родину, продали гениальное изобретение мерзавцам и вдобавок попали в почетную тюрьму. Стыдно!.. Я рисковал своей жизнью, чтобы спасти вас и ваше изобретение для нашей страны. Я мечтал увидеть профессора Вагнера обессиленным, но непокоренным. А он сидит в этом комфортабельном кабинете, как мокрая курица на шестке, умиляясь тем, что величайшее творение человеческого разума погибнет вместе с ним!.. Я кончил, repp Вагнер! Можете донести на меня Харвуду.

Он поднялся и вышел не попрощавшись.

О, это была крупная игра!.. Собственно, Щеглов не рисковал собой: даже если Харвуд подслушал разговор, ничего страшного не произойдет. Но черт его знает, как будет реагировать Вагнер. Неизвестно, кто он, почему оказался здесь и о каком изобретении в конечном счете идет речь. Приходилось ориентироваться на ходу: если Харвуд – дурак, значит Вагнер – гений. Если пролита крокодилова слеза о Германии, так пусть же Германия и требует от своего блудного сына раскрытия тайны. Если удалось учесть все обстоятельства и выбрать правильный тон – эта беседа не пойдет впустую.

Минул день, другой, третий… Вагнер не вызывал Щеглова, даже не подавал признаков жизни. Молчал и Харвуд, – значит, старик не рассказал ему о разговоре. Это был некоторый шанс на успех, и Щеглов успокоился.

Кратко проинструктированный Харвудом, он быстро овладел методикой работы с интегратором. Его не ошеломили, как Петерсона в свое время, необычайные возможности этого прибора, – хотя бы потому, что в тщательно экранированную лабораторию не долетал ни один звук. Зато Щеглов сразу оценил возможность мыслить и чувствовать в сотни раз ярче. От десяти утра и до десяти вечера, – все время работы интеграторов, – инженер сидел с «радиошлемом» на голове, буквально проглатывая книги, исследуя радиосхемы, возобновляя в памяти давно забытое.

Он как раз углубился в какой-то сложный расчет, когда в его кабинет вошел профессор Вагнер.

Щеглов поднял голову и отпрянул: перед ним был не властный и самоуверенный толстяк, а какое-то жалкое распухшее существо, похожее на небрежно набитый кусками мяса мешок. У инженера сжалось сердце: неужели старик так переживает укоры?.. Или он заболел?.. Ведь это человек, и, возможно, честный, которого насильно загнали в эту тюрьму…

Но – выдержка! Сейчас что-то выяснится.

Вагнер, едва передвигая ноги, добрался до кресла, упал в него и прохрипел:

– Я пришел сюда, чтобы показать… каким вы станете через три года… если будете сидеть за интегратором… по двенадцать часов в сутки… А теперь… дайте мне – шлем…

Удивленный этим вступлением, Щеглов молча уступил место. Но он удивился еще больше, когда через несколько секунд Вагнер вновь исполнился сил и энергии.

Старик смотрел па него с насмешливой доброжелательностью:

– Харвуд вас не предупредил, что пользоваться интегратором надо очень осторожно. Да он и сам этого не знает. Он – как глупый мальчишка, который раздобыл где-то заряженную гранату и шалит с ней, не зная, что уже тлеет фитиль и вскоре грохнет взрыв. Мой интегратор страшнее гранаты: она убьет сразу, а этот прибор заберет вашу энергию по капле, погасит ваши порывы и желания, сделает вас глухим, слепым, глупым, неспособным двигаться, – превратит вас в червя. И все это – за те короткие минуты, когда вы взлетаете на недостижимые для прочих людей высоты и перед вами раскрывается неведомый сказочный мир… Дорогая цена!.. Но что ж: за счастье нужно платить. Помните «Шагреневую кожу» Бальзака? Там приходилось расплачиваться за осуществление мечтаний частицами жизни. Мой интегратор более прожорлив: он заберет ваш разум лишь за яркость мечты. И вы не сможете сопротивляться, достаточно просидеть за этим прибором пять тысяч часов, – чуть больше года, ежедневно по полсуток, – и вы станете его рабом. Пьяницы, наркоманы, курильщики опиума готовы продать рубашку с плеча, лишь бы удовлетворить свое желание. Вы же продадите и тело, и душу, лишь бы надеть «радиошлем»… Это – первая тайна, о которой, вероятно, еще не подозревает Харвуд и которая сведет его в могилу рано или поздно… Все… Можете донести ему или воспользоваться моим сообщением как-либо иначе – мне безразлично. Я свое сделал.

Вагнер снял шлем и вновь превратился в несуразное подобие человека. Он с усилием поднялся, и раскачиваясь с боку на бок, как утка, заковылял к выходу.

Щеглов сорвался с места, помог старику добраться до кабинета, а возвратившись в свою комнату, взглянул на интегратор с некоторой опаской: неприятная вещь, если так!.. Очень короткие радиоволны, видимо, разрушают нервную систему. А почему бы не поискать средств защиты?.. Однако гадать, ничего не зная, – бессмысленное дело. Вагнер все расскажет со временем – ведь лед тронулся.

Кое-что дало уже и это короткое сообщение. Но Харвуд о тайне Вагнера знает: недаром он установил трехгодичный срок… А, может быть, и Вагнер обставил «тайну» подчеркнуто эффектно, чтобы запутать, сбить с толку?.. И кто этот Вагнер – жертва или хищник, побежденный другим хищником?

Наверное, перед каждым разведчиком возникают подобные вопросы. Ответы нужно искать самостоятельно, зная, что малейшая ошибка приведет к гибели всего дела. Но Щеглов мог еще отложить решение этих вопросов. Следовало придерживаться избранной политики выжидания.

На следующее утро он по внутреннему телефону поинтересовался состоянием здоровья уважаемого профессора и получил в общем доброжелательный ответ.

А вечером того же дня Вагнер позвонил к нему.

– Петер, – сказал он, – я только что разговаривал с Харвудом и узнал, что сюда поместят какого-то Петерсона. Примите это к сведению, а завтра приходите ко мне в десять.

Вот тогда-то Щеглов и столкнулся с Джеком.

«Шпион! – сразу же решил инженер. – Этот будет следить за обоими: за Вагнером и за мной».

И впрямь, внешность Петерсона не располагала к доверию. Кроме того, этот провокационный вопрос относительно знакомства, это якобы случайное появление в чужом кабинете… Нужно быть начеку!

Как и предвидел Щеглов, профессор Вагнер поинтересовался его биографией. Ответ на этот вопрос был приготовлен давно; Щеглов даже воспользовался интегратором, чтобы вспомнить немецкие города, в которых ему пришлось побывать во время войны… Некоторую шероховатость немецкого произношения он решил свалить на длительное пребывание в Советском Союзе, куда его якобы заслали как агента германской разведки.

Для большего правдоподобия Щеглов даже спросил, не может ли кто-нибудь их подслушать, и тогда Вагнер – выключил все интеграторы, кроме своего.

Старик слушал рассказ о Германии с безразличием. Он лишь однажды оживился:

– Так вы жили на Рудольфштрассе? Номер семь?.. Да, да!.. Это рядом с кафе «Золотое руно»… Я сиживал там долгие часы, но это было давно, во времена кайзера… Вы, вероятно, встречались там с господином Кнопке?.. Этакий одноглазый толстяк…

Щеглов насторожился: вопрос показался ему подозрительным.

Этот район Берлина инженер знал достаточно хорошо, так как прожил там полтора года после окончания Отечественной войны. Бывал он и в кафе «Золотое руно»… Но Кнопке… Черт знает, кто такой этот Кнопке!

– Право, не помню, – дипломатично ответил Щеглов. – Ведь это было так давно!

– Ах, правда, – спохватился Вагнер. – Это мне с интегратором видно все, как на фото… Но хватит о Германии. Я собственными глазами видел все это и удрал от туда в начале сорок пятого года. Расскажите лучше о Москве. Это более интересно.

Щеглов успокоился. Разговор переходил на безопасную тему.

– Ну, что ж – Москва как Москва…

Он старался быть холодно-недоброжелательным и лаконичным, но Вагнер потребовал подробностей, особенно интересуясь изменениями, происшедшими за годы советской власти. Волей-неволей Щеглову пришлось детализировать, и это было страшно: он чувствовал, что проваливается, как ученик-неудачник на своем первом в жизни экзамене.

Казалось, все было правильным с точки зрения разведчика: он приводил конкретные эпизоды, ничего не хвалил, ругал сдержанно. Однако если о Москве, о каждом ее доме он мог говорить по крайней мере пять минут, вдаваясь в подробности, запоминающиеся только юноше, то о Берлине, где, согласно выдуманной биографии, протекала его юность, он говорил с позиции сорокалетнего.

Когда Щеглов закончил свой рассказ, Вагнер долго сидел молча, затем сказал:

– Да, я вспомнил: кафе «Золотое руно» в двадцать пятом году было не рядом с вашим домом, а на углу. Помните, тот дом сгорел в тридцать третьем году?

– Нет, не помню, – твердо ответил Щеглов. – Ведь я тогда уже был в России.

– Ах, да, да! Это верно, верно. Ну, хорошо.

Взгляд Щеглова встретился с испытующим взглядом Вагнера. Инженер понял, что игра проиграна.

Глава ХI

Хищник против хищника

Смит проснулся в очень плохом настроении. Всю ночь его одолевали кошмары, он метался во сне, стремясь освободиться от чего-то бесформенного, мокрого, тяжелого, навалившегося на него и не дававшего вздохнуть. Теперь он лежал на кровати потный, обессиленный, угнетенный.

С недавнего времени Смит вообще чувствовал себя весьма неважно. У него значительно ухудшилось зрение, притупился слух, исчез аппетит. А главное – трудно было сосредоточиться, вспомнить что-нибудь. Каждое утро им овладевала странная вялость, не хотелось делать ни одного лишнего движения.

Вот и сейчас он нехотя поднялся, мимоходом заглянул в зеркало и, проведя ладонью по густой рыжеватой щетине на подбородке, махнул рукой: а, не все ли равно!

В одной пижаме он вышел на балкон, окинул взглядом ряд неуклюжих железобетонных строений, безразлично посмотрел на залитую солнечными лучами пышную растительность парка за лабораторным корпусом. Сегодня было удивительно хорошее утро. Но Смит недовольно проворчал:

– Проклятая Малайя! Как она мне осточертела!

Через парк к фонтану шли двое. Смит напряг зрение и узнал: это Харвуд и Бетси Книппс. Девушка шла легкой приплясывающей походкой и размахивала чем-то ярким – сумочкой или, быть может, букетом цветов. У фонтана они остановились. Харвуд приблизился к Бетси, – вероятно, обнял ее.

Смит засопел и отвернулся. Острая зависть, жгучая ненависть сжали его сердце, перехватили дыхание.

Почему так бывает – одному везет сызмала, а другому приходится собственное счастье выгрызать зубами, выцарапывать когтями… А оно – гладенькое, кругленькое – выскользнет, да и покатится прочь… Ищи тогда ветра в поле!..

Не он ли, Смит, обласкал полунищего, жалкого Вагнера?.. Не Смиту ли пришла в голову мысль заинтересовать интегратором миллионера Книппса?.. И разве не вот этими неуклюжими, но цепкими руками была вырвана у Вагнера рукопись, которую даже оценить нельзя?!

И все это досталось Генри Харвуду. Досталось потому, что он молод и красив, а Смит стар и безобразен, как настоящий Квазимодо… Да, он может сейчас иметь много денег. Но что деньги? За них не купишь молодости и красоты, не задержишь наступление преждевременной старости.

Смит еще раз взглянул на парк. Харвуд и Бетси устроились на скамье у фонтана. Генри что-то рассказывал, энергично жестикулируя.

– Заговаривает зубы! – злобно прошептал Смит. – «Властелин мира»!.. Х-ха!.. Щенок!

Он пошел в комнату, оделся и направился в лабораторию.

Еще не подошло время включить главный интегратор, однако Смиту очень захотелось услышать, о чем же беседуют эти молодые и счастливые. Но недаром говорят, что подслушивающий часто слышит о себе неприятные вещи.

– Бр-р-р! – сказала Бетси. – Он уродлив и страшен!.. Когда он неожиданно появляется передо мной, я вздрагиваю: мне кажется, что он вот-вот вцепится в меня своими грязными когтями… Я вас прошу, Генри, увольте его! Он мне противен…

Смит перевел взгляд на свои пальцы. Ногти в самом деле были длинноваты, но где она увидела грязь?!.. Он сжал руку в кулак так, что ногти врезались в ладонь. Погоди, проклятая вертихвостка! Смит оскорблений не забывает!

– Вы ошибаетесь, милая! – ответил Харвуд. – Смит просто-напросто хорошо выдрессированный пес-волкодав. Он мне еще нужен. Я его уволю, когда закончу исследования…

Смит вздрогнул.

«А, уволишь?! – чуть не выкрикнул он. – Ну, так посмотрим, не очутишься ли ты в том железном гробу, где доживает свои дни Отто Вагнер!»

Смит знал и раньше, что Харвуд ненавидит его, как ненавидит гангстер своего сообщника, когда приходит время делить награбленное. Но откровенное признание из уст Харвуда он услышал впервые.

Да, Смит еще нужен, так как не удалось раздобыть главного секрета Вагнера. А затем Смита – прочь?.. Смять, уничтожить, стереть в порошок?..

Смит снял и зло швырнул «радиошлем». Будь он проклят, этот интегратор и тот час, когда пришлось встретиться с Харвудом!

Ощущая потребность излить на ком-нибудь свой гнев, Смит направился в экспериментальную, как звали комнату, где пытали людей, чтобы записать на пленку радиоколебания страдающего мозга. Он готов был разрушать и уродовать все живое, с наслаждением уничтожать и топтать молодое, красивое, здоровое.

Но ему и здесь помешали. Едва он спустился в туннель, как услышал щебет Бетси:

– …Это настоящий сказочный дворец!.. Потайные двери, лабиринты переходов, по которым, кажется, скользят тени призраков…

Смит злобно плюнул и пошел назад. К чертям все!.. Забыться, рассеяться!.. Сесть за интегратор, углубиться в воспоминания о далеком детстве, перебирать в памяти редкие минуты, когда и ему улыбалось счастье…

Проклятый прибор, – он доставляет не сравнимое ни с чем наслаждение!.. Едва наденешь «радиошлем» – исчезает слабость, утихает боль, светлеет голова. Самому себе начинаешь казаться молодым, полным творческих дерзаний… Какие проекты предстают перед глазами! Какие возникают идеи!.. А достаточно выключить ток – мир вновь становится безрадостным и тусклым, как будто даже более тусклым, чем был до этого. Да это и естественно: после радостного опьянения наступает мрачное похмелье.

Сегодня даже интегратор не опьянил Смита. Требовалось еще большее усиление радиоколебаний. С некоторого времени, чтобы избавиться от болезненной слабости, Смит частенько прибегал к подобной операции. Когда было особенно тоскливо и скучно, он переводил указатель усиления на следующее деление, и это давало возможность обострить свои ощущения.

Смит повернул ручку настройки, но красная стрелка не сдвинулась с места. Зато в противоположную сторону она поплыла свободно. Значит, в этом периоде достигнут предел усиления.

Смит включил следующий период и беспокойно взглянул на приборы: нет, это ему не нравится. Еще два периода, а затем?

Ну, что ж – придется присоединить еще несколько каскадов.

Смит успокоился, и, выключившись из внешнего мира, погрузился в полузабытье. Перед ним проплывало виденное, слышанное, а он переживал все заново, обходя плохое, задерживаясь на хорошем.

Его никто не беспокоил: Харвуд с приездом Бетси Книппс заходил очень редко. Значит, можно заниматься чем угодно.

После обеда Смит не улегся спать, а вновь поспешил и лабораторию. Красная стрелка на этот раз передвинулась сразу на два деления, – вероятно, давало себя знать переутомление.

Миновал десятый и одиннадцатый час вечера, а Смит все еще не выключал главного интегратора. Ему не хотелось расставаться с ощущением энергичности и приподнятости. Но это пришлось сделать поневоле.

Как всегда, перед тем как покинуть лабораторию, Смит внимательно прослушал весь диапазон звуков.

Щебетанье Бетси… Болезненное покашливание Гарри Блеквелла, – этот вскоре умрет, ясно… Громоподобный храп Книппса… Шаги часового на Северной башне…

Стоп! А что это за шепот?.. Позвякивает оружие или вообще что-то металлическое. Чавкает грязь под ногами… Это на болоте с севера….

– Смотри, Ми-Ха-Ло! – шепчет кто-то на довольно чистом английском языке. – Бронетранспортеры въезжают вон в те ворота. А там, у крайнего фонаря, – мастерская…

Смит бросился к пульту защиты Гринхауза, включил микрофоны поиска на сторожевых башнях, настроил их на этот шепот. Теперь куда бы ни пошла эта девушка или кто там, микрофоны будут вести за ней свои длинные хоботы, а вместе с тем будут передвигаться и стволы усовершенствованных пулеметов, целясь прямо в ее сердце. Надо только нажать на кнопку и…

Он с наслаждением проделал эту нехитрую процедуру. Загремели выстрелы.

– Беги, Ми-Ха-Ло! – вскрикнула девушка. – Я ведь говорила, что здесь очень опасно!

Под чьими-то ногами зачавкало болото. Бежали двое, я, может быть, даже больше, постепенно замедляя движение. Вот умолкли пулеметы, – вероятно, беглецы вышли за пределы установленной дистанции огня. Чей-то низкий голос произнес:

– Ничего, Парима, это была лишь разведка!

Смит раздраженно плюнул:

– Удрали, черти! Ну, погодите же!

…С этого вечера главный интегратор Гринхауза работал непрерывно. Но микрофоны поиска на сторожевых башнях не двигались, а пулеметы молчали.

Глава XII

Исповедь развенчанного „сверхчеловека“

Инженер Щеглов лежал, широко раскрыв глаза. Уснуть не давали мысли.

Более двух недель тому назад попал он в эту комфортабельную тюрьму, познакомился с профессором Вагнером, но к своей цели не приблизился ни на шаг. Не удалось раздобыть схему интегратора, до сих пор оставалось неясным, как именно происходит усиление электромагнитных колебаний мозга.

Харвуд, казалось, вовсе забыл о Щеглове. Профессор Вагнер его не беспокоил. И только Петерсон с некоторого времени начал надоедать инженеру своей настойчивой доброжелательностью. Ссылаясь на вечные принципы гуманизма, Джек то и дело прозрачно намекал на необходимость вырвать у Вагнера его секреты.

Щеглов избегал бесед на подобные темы и, наконец, не выдержал:

– Послушайте, любезный, мне надоела ваша болтовня. Вам поручили шпионить – делайте свое дело. Но не так надоедливо, прошу! Даже подлость имеет определенные границы.

Петерсон вскочил, покраснел:

– Я не подлый! Я в тысячу раз честнее, чем вы… – он язвительно взглянул на Щеглова и закончил с нажимом, злорадно: – чем вы… товарищ Чеклофф!

Услышав из уст Джека свое настоящее имя, Щеглов не удивился, а лишь уверился в том, что имеет дело с настоящим шпионом Харвуда.

– Не будьте дураком, Джек!.. Ваше счастье, что интегратор не работает и Вагнер не может подслушать эту беседу. А если старик узнает, что я вовсе не Фогель, Харвуд вам этого не простит.

Петерсон схватился за голову, отбежал в противоположный угол лаборатории, бросил на Щеглова ненавидящий взгляд:

– Мерзавец! Двойной шпион!.. Фогель, Чеклофф… или как вас еще!.. Припомните-ка тот день, когда вы в одном из фиордов Северной Норвегии выдавали себя за стального советского офицера!.. О, вы прекрасный артист!.. Но теперь я раскусил вас!.. Я мог бы вас убить, да. Но я отомщу иначе: вы станете честным человеком!

Он выбежал из комнаты разъяренный. Щеглов проводил его недоуменным взглядом: шпион сошел с ума, что ли?.. Причем здесь Норвегия? И что за «страшная» угроза?

Инженер старался вспомнить, когда это он выдавал себя за «стального офицера»?.. Но воспоминания о норвежской кампании были неприятными: именно там союзники впервые показали свое непривлекательное лицо в полной мере. Они прилагали все усилия, чтобы затормозить движение наших войск в направлении заводов «тяжелой воды» и нарочно перевирали разведывательные данные. А потом по указке американцев там надругались над могилами советских воинов.

Щеглов не сталкивался в Норвегии ни с кем из союзников лично. Где же мог видеть его Петерсон?

Перебирая в памяти англичан и американцев, с которыми пришлось встречаться во время второй мировой – войны, Щеглов лишь на мгновение в длинной шеренге военных припомнил лицо, немного похожее на лицо Петерсона. Однако это, пожалуй, было лишь случайное сходство… Значит, речь идет о новой провокации. Но с какой целью?

Это происшествие не выходило из головы в течение целого дня. Щеглов до сих пор бился в поисках причин чудаковатости человека, работающего агентом у Харвуда.

Мелодично зазвенел звонок внутреннего телефона.

«Ага, не выдержал!» – злорадно подумал Щеглов.

Он снял трубку, проговорил небрежно:

– Слушаю, Джек!

Но в ответ послышался недовольный, резкий голос:

– Не Джек, а Вагнер. Отто Вагнер, уважаемый… товарищ Чеклофф!.. Немедленно приходите ко мне.

– Хорошо! – отрывисто сказал Щеглов и бросил трубку на аппарат: по милости этого олуха Петерсона все пошло насмарку. Стало быть, прикидываться уже не стоит.

Хмурый, решительный, он вошел в кабинет Харвуда и спросил с порога:

– Вы подслушали?

– Да, – с насмешливым укором покачал головой старик. – Садитесь, прошу – разговор будет длинным.

– Как вы подслушали? Ведь это было до десяти утра!

– Но и сейчас уже после десяти вечера! – Вагнер показал на часы, затем на освещенную шкалу интегратора. – Главный интегратор теперь работает непрерывно, а ваши приборы выключал я. И не жалею: мне удалось услышать много интересного… Итак, вы советский шпион и хотите выкрасть мои секреты?

Наступила пауза. Вагнер с интересом следил за Щегловым, желая заметить на его лине смущение или озабоченность. Однако тот хорошо владел собой.

– Профессор, не время ли начинать нашу беседу? – сказал он, когда молчание начало затягиваться. – Объясняю: я вовсе не шпион. Но ваши секреты вырву. Если не у вас, так у Харвуда. Или же раскрою их самостоятельно. Ваше изобретение должно служить людям, а не убийцам.

Вагнер задумчиво покачал головой:

– О, это уже нечто новое… До сих пор от меня требовали совсем иного… – он еще немного помолчал. – Вот я смотрю на вас и спрашиваю себя: какие мысли пробегают сейчас в вашей голове? За кого вы меня принимаете – за врага или за друга? Умного или глупого?.. Я могу высказать то или иное предположение, но и только. Я не прочту ваших мыслей даже при помощи интегратора… А когда-то я мечтал об этом… Будучи нищим, голодным студентом, я работал по пятнадцать часов в сутки, откладывая по пфеннигу на свою будущую лабораторию. Я крал, – да, признаю, – крал у моего учителя радиодетали для приборов и корки хлеба для неприхотливого желудка. Я брал взаймы у кого угодно и, конечно, не возвращал. Я не стыдился выпросить порванные ботинки, лишь бы не истратить две-три марки на новые… Надо мной смеялись в глаза и за глаза, называли скрягой, мелким мерзавцем, способным за грош убить человека… Да последнее, вероятно, и соответствовало действительности: чтобы добыть необходимые деньги, я мог бы и убить, и ограбить… И я нашел бы моральное оправдание для себя: я – сверхчеловек! Когда я одержу победу, я расплачусь за все!

Долго пришлось бы рассказывать о моих напрасных стараниях разбогатеть. Скажу только, что я не женился на девушке, которую любил, не женился потому, что пришлось бы тратить втрое больше, нежели я себе позволял, – на протяжении долгих лет не был ни одного раза ни в театре, ни в кино. Короче говоря, жил, как червь.

И вот, когда я уже начал терять силы и здоровье, когда мне начало казаться, что я избрал ложный путь и никогда не приду к своей цели, мне неожиданно повезло. Умерла какая-то моя тетка, которую я и в глаза не видал, и в мои руки попала порядочная сумма денег. Я истратил их до последнего пфеннига, но все же оборудовал, наконец, свою лабораторию новейшими приборами. Успех пришел неожиданно быстро, хоть вовсе не с той стороны, с какой я его ждал.

Мои опыты по передаче мыслей на расстоянии потерпели неудачу: выяснилось, что кора головного мозга, ведающая психическими функциями, имеет чрезвычайно сложную структуру. Одинаковые электромагнитные колебания у разных людей вызывают разные реакции. Так, например, я передавал записанные на пленку чувства радости и подъема, а подопытные ощущали что угодно: и печаль, и подавленность, и общую нервозность… Хорошо передавались только простейшие, присущие и животным, чувства голода, боли и тому подобные.

Однажды мне захотелось узнать, что случится, если на человеческий мозг направить его же собственные, но во много раз усиленные радиоволны. Я соорудил вот этот «радиошлем» и как-то на рассвете включил свой первый, еще очень несовершенный, интегратор…

Вагнер умолк, насупился, черты его лица стали резкими, жесткими. Он жестом попросил у Щеглова папиросу, неумело прикурил ее, закашлялся и сказал раздраженно:

– Господин хороший, приходилось ли вам доживать до осуществления вашей величественной мечты?.. Пришлось ли пережить вам те минуты, когда исчезает все обычное, будничное, когда забываешь о неудачах, бедствиях, и чувствуешь лишь радость сильного, умного победителя, когда в душе звучит триумфальная симфония?!

Я даже не жду от вас ответа. То, что я почувствовал, включив интегратор, не сможет почувствовать никто. Я действительно стал сверхчеловеком. Мое изобретение вознаградило меня за все. А будущее представлялось мне сплошным торжеством высшего разума…

В самом деле, что могут дать человеку его пять несовершенных органов чувств? Мы потеряли даже то, чем владели наши доисторические предки: безукоризненный слух, прекрасное обоняние, острое зрение. А наша память, новейшее произведение высокоразвитого мозга, еще столь несовершенна, что для запоминания чего бы то ни было нужно одно и то же повторять сотни раз.

А если вы увидите какую-нибудь вещь только один раз в жизни? При таком условии в вашем мозгу останется определенный, но очень слабенький след.

Через некоторое время вы пробуете вспомнить виденное. Мозг напрягается, стремится воссоздать нужные электрические колебания. Они действительно воссоздаются, но имеют чрезвычайно малую мощность.

Человек, выбиваясь из сил, старается вспомнить. Казалось бы, вот-вот всплывет забытое. Уже как будто даже вырисовываются знакомые контуры среди бесформенного тумана. Но нет, вновь не то!.. Говорят: «Вертится в голове!»… Вот так «вертеться» может долго, пока не удастся припомнить обстоятельства и место действия. А затем происходит взаимное усиление колебаний и, наконец, восстанавливается память.

Теперь используйте мой интегратор. Уловите с его помощью электромагнитные колебания мозга человека в момент припоминания, усильте их в сотни раз и вновь пошлите в тот же мозг. Вы сразу увидите все, как было. Можно дать даже такое усиление, что воспоминания станут для нее более яркими, нежели действительность.

Инженер может обойтись без таблиц и справочников, – он будет помнить формулы, цифры, правила, методы решения тех или иных задач… Художник заметит такие нюансы красок, уловит столь характерные черты окружающего и так сумеет их отобразить, что каждая картина станет непревзойденным шедевром вечного искусства… Умозаключения философа, обоснованные сотнями фактов, силой логики, приобретут характер непреложных законов…

Вагнер умолк, откинулся на спинку кресла, отдыхая. Сейчас его лицо было печальным и человечным.

– Я владел всем этим, – сказал он тихо. – Я писал стихи и философские трактаты, рисовал картины, даже создал оперу. Уверяю: все это было не хуже обычных произведений моих современников – специалистов в этих вопросах. Но я не стал ни Бетховеном, ни Гете, ни Гегелем. Да это и не удивительно: даже мой интегратор не сделает болвана гением, а я в искусстве был жалким дилетантом… Зато мне удалось построить вот этот усовершенствованный интегратор… Я уже мечтал о том, чтобы создать портативный прибор, – ну, хотя бы не больше шкафа среднего размера. Я уже видел тот день, когда мои интеграторы будут стоять в рабочих кабинетах государственных деятелей, конструкторов, людей искусства… И вот когда я был близок к решению этой задачи, налетели советские бомбардировщики и разрушили мою лабораторию до основания… Я имел право ненавидеть вас, русских, и действительно ненавидел… Но теперь я вам лишь благодарен: вы спасли от страшной судьбы многих талантливых людей мира…. Посмотрите на меня, когда интегратор не включен. Страшно, правда? «Сверхчеловек» превращается в слепого и глухого дождевого червя… И это закономерно. Природа мудра: она уравновешивает силы и возможности. Я увеличиваю усиление радиоколебаний мозга, а организм реагирует на это каждый раз медленнее. И, наконец, наступает предел…

Профессор Вагнер вновь умолк и склонился над столом, охватив руками большой неуклюжий «радиошлем». Сказал с отчаянием:

– Да, наступает предел… Для меня он уже наступил.

Несколько дней назад я установил максимальное усиление, – следующая ступень приведет к разрушению клеток мозга… А сегодня, подслушивая ваш разговор, я так напрягал свой слух, что у меня до сих пор звенит в ушах.

Еще несколько дней или недель я при помощи интегратора буду видеть и слышать так, как вы без него. А затем начнет надвигаться вечная темнота и тишина… Я вызвал вас потому, что мне больше некому исповедаться перед смертью. И еще: знайте, что никаких секретов я не скрыл. Это все выдумки Харвуда и Смита, – вернее, их надежды. Им удалось обмануть меня: я спроектировал институт, создал мощный интегратор, наивно считая, что колбасник Книппс в самом деле способен заинтересоваться возможностью раскрыть тайны человеческого мозга. Но вскоре я убедился, что дело идет совсем о другом. Передача на расстоянии простейших физиологических ощущений, ознаменовавшая собой неудачу моих первых опытов, пришлась по вкусу бездарному Харвуду больше всего. Вдвоем со Смитом он стал настойчиво экспериментировать на животных. Я не мог возразить, ибо Харвуд, мой помощник, фактически был хозяином, «боссом»…

Однажды, сидя у интегратора, я услышал далекий и слабый, но такой страшный вопль, что меня оторопь взяла. Звук долетал со стороны экспериментальной. Я решил, что Харвуд экспериментирует над каким-то высшим животным, причиняя ему невыносимую боль. Это было бы слишком бесчеловечно.

Но когда я открыл дверь камеры, то увидел картину, пред которой побледнели бы и картины Дантова «Ада».

Смит истязал чернокожего. Рупорные антенны, установленные над головой бедняги, свидетельствовали, что дело идет об исследовании электромагнитных колебаний мозга страдающего человека.

Подробностей я не успел разглядеть: на меня прыгнул Смит и вытолкал за дверь… После этого у нас состоялся острый разговор с Харвудом, и я оказался в этом стальном гробу… Меня оставили в живых, так как надеялись использовать мои знания: ни Смит, ни Харвуд не способны ни на что большее, чем на жалкое копирование. А я умышленно дразнил их, намекая на какие-то необыкновенные усовершенствования интегратора, на новые приспособления, при помощи которых якобы можно покорить весь мир.

Да, никаких тайн у меня нет. Вот это и есть та тайна, раскрытие которой уже давно стоило бы мне жизни. И – еще одно…

Вагнер расстегнул рубаху и снял с цепочки на шее небольшой серебряный медальон. Зажал его в руке, отодвинул ящик стола, на ощупь написал там на листке бумаги несколько слов, завернул медальон в этот листик и быстрым движением положил на ладонь Щеглова. Тот вопросительно взглянул на него. Вагнер молча кивнул головой: погодите, мол! Показал рукой на дверь, шепнул:

– Проверьте!

Но Щеглов просто включил запасной интегратор и надел «радиошлем».

Тихо… Эфир полон неясных шорохов, приглушенного гудения, хрустального звона… Со свистом похрапывает в своей комнате Джек Петерсон…

Но вот, – вероятно, очень далеко, – лязгнул металл… Затем скрипнула дверь… Раздались шаркающие шаги…

– Сюда кто-то идет! – тихо сказал Щеглов. – Кажется, Смит.

– Хорошо, – ответил шепотом старик. – Бегите!.. А их уничтожьте!.. Вместе с интегратором!.. Вместе с Гринхаузом!.. Ненавижу!.. Ненавижу весь мир!..

Он дернулся, сжимая кулаки в бессильной злобе…

И вдруг что-то случилось с интегратором. Разбежались в разные стороны ярко-зеленые линии. Погас экран.

Вагнер начал медленно оседать. Его тело обмякло, обвисло. Потускнели глаза. Какая-то неведомая сила раздавливала старика, превращала его в мешок, небрежно набитый кусками мяса…

Он все еще силился погрозить кому-то, крикнуть что-то злобное, жестокое… Но из его уст вырывалось только хрипение,

…Вот таким навсегда и остался в памяти инженера Щеглова профессор Отто Вагнер – жалкий развенчанный «сверхчеловек».

Глава XIII

Взорванные мечты

Два резких взрыва грохнули почти одновременно. От первого в комнату брызнуло стекло и щепки оконных рам, просвистел и шлепнулся осколок. От второго покачнулся пол, обрушилась хрустальная люстра, погас свет.

– А-а-а!.. – дико завизжала Бетси Книппс. Она вцепилась в Харвуда, повалила его на пол, пряталась за ним и визжала, визжала, визжала…

– Да замолчите же, наконец! – вырывался от нее Харвуд. – Пустите, я узнаю, что случилось.

Но куда там! Бетси ничего не хотела слышать. Тогда он резко оттолкнул ее и выбежал на крыльцо.

Было тихо и темно. Удаляясь, рокотал мотор самолета.

«Кто бомбил? Что повреждено? – Харвуд бежал к энергоузлу не выбирая дороги. – Партизаны?.. Может быть, они уже пробрались в Гринхауз?»

Лишь включив резервную электросеть, Харвуд вздохнул с облегчением: все в порядке, бомбы не принесли большого вреда. Электростанция цела, разрушена лишь трансформаторная будка.

Полагалось бы проверить электрические защитные приспособления на башнях, но Бетси все еще вопила, а вскоре к ней присоединился и старый Книппс:

– Мистер Харвуд, где вы?.. Прикажите немедленно подать машину, мы выезжаем!

О, тут уже медлить нельзя! Толстяк не из тех, кто любит ожидать.

– Прошу прощения, сэр! – виновато сказал Харвуд, подбегая к ним. – Взорвался склад боеприпасов. А все – Смит!.. Сколько раз я приказывал ему тщательно проверить электропроводку в складе…

Эту версию пришлось придумать специально для Книппса, который ужасно боялся партизан.

– Гм… гм… – миллионер посопел носом, критически взглянул на залитые ярким светом прожекторов дома и вдруг спросил ехидно: – Надеюсь, ваш склад боеприпасов не на чердаке лаборатории?!

Харвуд проследил глазами за взглядом Книппса и чуть не вскрикнул: крыша лабораторного корпуса была разворочена силой мощного взрыва. Если поврежден главный интегратор – все пропало.

– Детонация, сэр! – ответил он с подчеркнутым безразличием. – Взорвались мины установленного там миномета. Повреждения незначительны, я проверил это.

– Гм… гм… Но мы все же уедем завтра. И не в полдень, а рано утром.

– Очень сожалею, сэр! – Харвуд низко поклонился, чтобы скрыть раздражение и тревогу. – Очень сожалею!

Итак, уезжает, а о деньгах – ни слова!.. Паркер, как и подобает деловому человеку, подписал бы предварительное соглашение. А этот старый боров виляет и крутит, оттягивает заключение договора и обручение, и за его словесными вывертами не понять, чего он хочет… Ясно одно: денег не даст и он… Миллионы ускользают из рук… Значит, нужно удержать их любой ценой!

Харвуд посмотрел па свою невесту умоляющим взглядом влюбленного до безумия:

– Я хотел бы надеяться, что мисс Беатриса останется на несколько дней в нашем очаровательном Гринхаузе…

Но Бетси Книппс сейчас было не до лирики. Она все еще дрожала и пугливо осматривалась по сторонам.

– Нет, нет, Генри!.. С меня достаточно… Заканчивай те ваши опыты и немедленно приезжайте к нам… Кстати: нельзя ли поставить охрану с пулеметами возле нашего дома?

– Не беспокойтесь, дорогая!.. Вас охраняет могучий интегратор! Спите спокойно!

– Хорошо, Генри, я буду спать спокойно. Но вы поставите хотя бы одного часового, да?

– Да, да, моя дорогая! – Харвуд поцеловал руку невесты, вздохнул так, что ему позавидовал бы не один из провинциальных Ромео, а когда Бетси ушла – выругался: ничего не помогает!

Лишь теперь он мог оценить, что произошло.

«Партизаны! Проклятые туземцы! – думал он, направляясь к лабораторному корпусу. – Но где они взяли бомбардировщик?.. Слава богу, у нас не Индо-Китай!.. Или, может быть, какой-нибудь Джонни спьяну швырнул эти две бомбы, а сейчас докладывает, что разгромил партизанский центр?»

Но дело, конечно, не в этом. Гораздо важнее знать, не поврежден ли интегратор.

– Цел! – обрадованно вскрикнул Харвуд, вбегая в лабораторию. – Цел!

Вероятно, бомба не была крупной. Она разворотила крышу, прогнула стальной потолок, обрушила штукатурку. А главный интегратор, громадное сооружение под колпаком из прозрачной пластмассы, как и прежде, поблескивал стеклом и никелем, – безукоризненная конструкция, шедевр радиотехники.

Отдышавшись, Харвуд надел «радиошлем» и включил интегратор. Но экран оставался холодным и немым.

Харвуд бросился к одному, другому, третьему прибору… Результат был такой же – никакого действия.

Казалось бы, все в порядке. Тусклым розовым светом теплятся бесчисленные миниатюрные радиолампочки. Ни один из индикаторов не показывает какого-либо повреждения схемы.

У Харвуда по спине пополз неприятный холодок: нечто подобное случилось, когда был закончен монтаж главного интегратора. По неизвестным причинам устройство закапризничало, а затем вовсе отказалось работать… Свыше месяца пришлось ковыряться тогда в невообразимой путанице проводов, прежде чем было найдено незначительное повреждение. Сколько же придется затратить времени теперь, когда агрегат вышел из строя после взрыва бомбы?.. Даже имея полную схему и детальную инструкцию, необходимо ощупать каждый проводничок, проверить каждую деталь. А их десятки тысяч.

«Смит… Где же Смит? – думал Харвуд, торопливо проверяя главные узлы интегратора. – Неужели погиб при бомбежке?»

Откровенно говоря, в первые минуты после неожиданной тревоги Харвуд даже пожелал этого. Но сейчас было не до личных счетов: каков ни есть из Смита инженер, все же пригодилась бы и его помощь. «Но где же Смит?»

Харвуд несколько раз подходил к телефону, звонил и в экспериментальную, и в энергоузел, и на сторожевые башни. Смит как сквозь землю провалился.

Он появился лишь перед утром и, войдя в лабораторию, удивленно выпучил глаза на Харвуда:

– Что случилось? Придумал что-нибудь новенькое?… А я вот шел, и вижу…

Харвуд не дал ему договорить:

– Беги быстрее к Вагнеру. Приведи его сюда. Не медленно!

Смит хладнокровно посвистал:

– Поздно! Вагнера уже нет в живых. Я только что оттуда.

Харвуд вскочил как ужаленный:

– Мерзавец! Изверг! Что ты наделал?! Да знаешь ли ты…

– А, мерзавец?! А, изверг?! – Смит выхватил револьвер и выстрелил в Харвуда. Но его рука утратила былую точность движений. Он не попал. А через мгновение на него навалился Харвуд.

Несколько секунд на полу возле интегратора катался сплошной клубок тел. А затем раздался еще один выстрел, и Харвуд поднялся, пошатываясь.

– Идиот! – прохрипел Смит. – Идиот!..

Это были его последние слова.

Глава XIV

Банкрот ищет опасения

Влажная, душная, темная ночь. Ни звездочки, ни проблеска в небе – оно затянуто сплошной пеленой тяжелых туч.

И на земле – мрак. Гринхауз – эта современная лаборатория в глубине джунглей – умолк, притаился. Лишь кое-где тускло тлеют небольшие лампочки – энергию нужно беречь. Временный владелец Гринхауза профессор Генри Харвуд – банкрот. Он лишен возможности купить несколько сот тонн горючего, чтобы наполнить опустевшие цистерны. У него нет денег для оплаты лаборантов и охранников. И это тогда, когда нужно собрать все силы, чтобы отремонтировать главный интегратор и закончить монтаж прибора, успешное испытание которого принесет долгожданные миллионы… Бессмысленно обращаться к Паркеру, Книппсу, даже к Бетси. Харвуд нужен им лишь как «Властелин мира», а вовсе не как нищий изобретатель. Им безразлично, какой ценой достался успех: украл, нашел, отнял – все равно. Победителей не судят… Харвуд отпраздновал частичную победу и получил за нее крупный аванс. Теперь приходится расплачиваться по векселям…

Нет, старый Вагнер ошибался: Харвуд вовсе, не был бездарным и даром времени не терял! Он почти закончил постройку «излучателя власти» – портативного интегратора, конструкцию которого начал разрабатывать еще Вагнер. Это было закованное в сплошной стальной панцирь сооружение на гусеничном ходу, с несколькими зеркальными антеннами-рефлекторами на вращающейся башне. Где-то в нутре этого чудовища, копируя причудливые извивы зигзагообразных линий на пленке, будут возникать электромагнитные волны. Узким незримым пучком они вырвутся из антенн, понесутся на сотни километров, чтобы вызывать у всех, встречающихся на пути, чувства ужаса, обреченности, тоски; чтобы расшатывать волю, нарушать те точнейшие процессы, которыми человеческий мозг обеспечивает существование всего организма.

Главный интегратор Вагнера был пройденным этапом. Этот прибор нужен, чтобы с его помощью быстро конструировать что-либо иное. Но он не может служить оружием. Расчеты показали, что, даже увеличив мощность интегратора в тысячу раз, нужного эффекта достичь не удастся: электромагнитные волны распыляются в воздухе, погасают, не достигнув объекта. А Харвуду прежде всего нужна дальнобойность аппарата. И ее даст «излучатель власти» – прибор, который излучает волны короткими импульсами очень большой мощности.

Лишь трое людей знали об «излучателе власти». Даже лаборанты и техники, монтируя этот агрегат, считали, что имеют дело с новым типом радиолокатора. Сейчас, после гибели Вагнера и Смита, придется посвятить в тайну кого-нибудь еще. Одному здесь не управиться… Что же делать?

Как хищник в клетке, Харвуд бегал из угла в угол своего кабинета в поисках выхода.

«Можно взять в качестве помощника Петерсона… Но это равносильно тому, что подписать самому себе смертный приговор… Привлечь русского?.. Натравить одного на другого?.. Соблазнить деньгами, славой, сыграть на честолюбии?.. – лихорадочно обдумывал он возможные комбинации. – Это, пожалуй, приемлемо. Но нельзя дать им возможность договориться…»

Это был риск, но ничего иного не оставалось.

И вот у главного интегратора, за несколько шагов от того места, где пять недель назад Джек Петерсон чуть не убил Генри Харвуда, сидят двое чрезвычайно любезных и вежливых людей.

– Итак, мистер Петерсон, забудем прошлое. Смита я прогнал прочь – это был необычайный подлец. Теперь мне нужен помощник. Я мог бы вызвать любого инженера из Америки, но избрал именно вас и уверен, что не ошибся. В случае моего успеха вас ждет богатство и слава. Неудачу я буду переживать один, это не скажется даже на вашем жалованья… Для уверенности друг в друге мы подписываем соглашение. Вот оно… – Харвуд пододвинул к Петерсону заранее заготовленный текст, – Подпишите. Устраивает ли вас жалованье?

Джек Петерсон слушал Харвуда в странном опьянении. Неожиданный, внезапный поворот судьбы казался ему чем-то невероятным.

Но сомнений нет: черным по белому написано, что на Джека Петерсона, инженера, возлагается вся ответственность за главный интегратор и за опыты, которые будут проведены при помощи этого агрегата.

Еще раз в мозгу Джека мелькнула мысль о тех неисчислимых богатствах, которые может дать интегратор. Но тотчас же ее смяла, вытолкала прочь иная, более яркая и величественная мысль о будущем царстве справедливости.

– Согласен! – сказал он хрипло.

– Значит, приступайте к работе. Прежде всего нужно проверить интегратор, – тот олух Смит тут что-то натворил. Ковыряться одному – дело гиблое, поэтому с вами будет работать уже знакомый вам мистер Чеклофф. Талантливый инженер, но… но опасный человек. Прошу, следите за ним и не давайте ему воли. Чтобы он не удрал, я приму соответствующие меры.

– Я предпочел бы работать с Гарри Блеквеллом.

– К сожалению, это невозможно, – вздохнул Харвуд. – Блеквелл уволился и выехал в Америку.

Джек не расспрашивал. О судьбе своего друга он узнает позже и попытается ему помочь.

– Хорошо, мистер Харвуд. Пусть будет Чеклофф.

Он умолчал о своих подозрениях относительно Фогеля-Чеклоффа, имея достаточно веские основания считать его одним из надзирателей Харвуда.

…А Щеглов, даже не подозревая о событиях, совершающихся в Гринхаузе, в эти минуты шарил по закоулкам своей тюрьмы. Он теперь превратился в настоящего заключенного и, как каждый заключенный, искал возможности бежать.

Его перенесли сюда спящим. Смит, навещая Вагнера, прежде всего запирал остальные комнаты. Не удавалось даже заметить, откуда он появляется и куда исчезает. А дверей наружу, казалось, не было. Инженер ощупывал все выступы, заглядывал в каждую щелочку – нигде ничего.

В передних кабинетов, за толстыми герметическими задвижками, находились автоматические подъемники. В свое время они, вероятно, использовались для снабжения лабораторий материалами, а теперь заключенные получали с их помощью пищу в термосах. Но в те отверстия смог бы пролезть лишь кролик.

На всякий случай Щеглов решил исследовать это приспособление тщательнее. Нажимая на кнопки управления, он несколько раз поднимал и опускал площадку подъемника. Туда и назад – двадцать секунд. Следовательно, расстояние до верхнего этажа порядочное.

Инженер засунул руку в отверстие, чтобы изучить механизм приспособления, и едва успел выдернуть ее: площадка внезапно двинулась вверх.

Почему?.. Что-то испортилось?.. Или, быть может, сработал защитный прибор?

Однако похожая на неглубокую кастрюлю площадка тотчас возвратилась. На ней лежал небольшой острый нож.

– Странно! – пробормотал инженер и спохватился: нужно бросить опасную привычку рассуждать вслух.

Это могла быть выдумка Петерсона, – недаром он после смерти Вагнера исчез, словно сквозь землю провалился.

«Погоди! – злорадно подумал инженер. – Теперь поиздеваюсь я».

Он торопливо написал по-английски на клочке бумаги: «Нужен револьвер!» – и послал это «письмо» вместе с ножом наверх.

Ответ пришел немедленно. На куске грубой оберточной бумаги было нацарапано торопливым неуклюжим почерком: «Через два часа».

Щеглов растерялся. Если это в самом деле друг, то откуда он мог взяться?.. А если провокация, то с какой целью?.. Нож, конечно, пустяк. Но револьвер…

Там, за стальными стенами этого подземелья, происходило что-то странное. Со дня смерти Вагнера не работал интегратор. Целые сутки Щеглову не давали есть. А теперь вот эта переписка…

Не связано ли все это с медальоном старого профессора?

Щеглов украдкой вытащил из кармана небольшую четырехугольную вещицу. Так себе, ничего необыкновенного. А внутри медальона – совсем крохотный свисток.

«Это – ультразвуковой свисток… – вспомнил Щеглов написанные рукой Вагнера торопливые строчки. – На его тон настроен один из необозначенных на схеме узлов главного интегратора. Включается «адская машина». Харвуд об этом не знает…»

В конце концов, это было вполне вероятным. Щеглов, имея дело с ультразвуком, однажды шутки ради устроил в своей комнате удивительный замок. Дверь открывалась автоматически, как только подуешь в крохотный свисток такого высокого тона, что звук даже не воспринимался ухом. Конструкция работала безукоризненно; подобрать «ключ» к такому замку почти невозможно. Инженер убедился в этом на собственном опыте: потеряв этот свисток, он возился несколько часов, но замок все же не отпер, и был вынужден взломать дверь.

Но почему же Вагнер не воспользовался ультразвуковым свистком?.. Может быть, потому, что отсюда к интегратору не доходит ни единого звука?

Инженер вынул свисток из медальона, дунул в него, прислушался… Ничего не слышно… Ну, пусть полежит до поры до времени.

Щеглов посмотрел на часы – прошло всего лишь тридцать минут.

Чтобы хоть как-нибудь убить время, он вновь заглянул в комнату Петерсона, долго копался среди книг в кабинете Вагнера и наконец, когда прошел назначенный срок, направился к подъемнику.

Но не успел он подойти к своей комнате, как сзади послышался легкий шорох, а вслед за этим бодрый голос Харвуда:

– Хеллоу, мистер Чеклофф! Вы не сердитесь на меня?

Щеглов искоса взглянул на Харвуда, отметил про себя место, где могла находиться потайная дверь, и пошел дальше.

Пистолет!.. Вот тебе и пистолет!.. А нож возвращать не следует.

Проходя мимо отверстия подъемника, Щеглов не удержался и заглянул туда. Заглянул, и застыл пораженный. Там действительно лежал крохотный, почти игрушечный пистолет.

Не приходилось рассуждать, что да как. Быстрым движением он схватил оружие и спрятал в карман. Это было сделано вовремя: через несколько секунд после этого в переднюю вошел Харвуд.

– Хеллоу, мистер Чеклофф!.. У вас очень мрачный вид – так, словно вы собираетесь меня убить!

Если бы Щеглов имел хоть малейшую уверенность в том, что пистолет заряжен, он выпустил бы в Харвуда всю обойму. Но теперь пришлось еще раз напрячь волю, погасить вспышку гнева, сделать невозмутимое лицо.

– Вы не ошибаетесь, мистер Харвуд. Я сделал бы это с наслаждением, но без приговора суда не имею права.

– Я подожду, подожду, мистер Чеклофф! – захохотал Харвуд. – Прошу прощения за невнимательность к вам. Надеюсь, теперь мы будем видеться ежедневно.

– Вот как! – насмешливо сказал Щеглов. – Следовательно, вас привлекает молитвенная тишина этого подземелья?

– Нет. Я предлагаю вам выбраться отсюда на чисты» воздух и стать моим помощником.

– Н-да! – Щеглов сел в кресло и, как стопроцентный американец, положил ноги на стол. – Итак – повышение? Чему обязан?

– Случайному стечению обстоятельств. – Харвуд устроился в той же позе рядом со Щегловым. – Я прогнал Смита за то, что он испортил главный интегратор. Ну, да и еще за некоторые делишки. Теперь, как настоящий джентльмен, я хочу предоставить вам блестящую возможность показать свои способности. Отремонтируете интегратор – выиграете. Не отремонтируете – проиграете. Но и я проиграю вместе с вами, ибо потеряю время, в течение которого первоклассный специалист обязательно справился бы с этой сложной задачей.

– О, мистер очень наивен! – любезно улыбнулся Щеглов. – Мистер считает, что советский инженер сломя голову помчится доказывать свое превосходство над американским, да?

– Да, – вздохнул Харвуд. – Гол в мои ворота. Начнем атаку с иной стороны. Нужно срочно отремонтировать интегратор, а…

– …а Вагнера уже нет! – очень серьезно продолжил Щеглов.

– Да. Два – ноль в вашу пользу. Вагнер действительно знал агрегат, как свои пять пальцев. У меня есть более важные дела. Интегратор поручаю вам. Отремонтируете – изучите в совершенстве. А через три года…

– …Вы хотели сказать – через пять тысяч рабочих часов?

– О, вы сумели извлечь из Вагнера даже это?! Поздравляю вас! Три – ноль… Может быть, старик намекнул вам и про «адскую машину» под интегратором?

До сих пор Щеглов мысленно издевался над Харвудом: все его ухищрения и впрямь были наивными. Теперь приходилось признать, что Харвуд хитрее и дальновиднее, чем это казалось на первый взгляд. Ну что ж, пусть беседа продолжается в прежнем тоне.

– Один в вашу пользу, мистер Харвуд. Был об этом разговор, был. Но не только об этом. Вагнер рассказал мне также, что вторую «адскую машину» он предусмотрительно установил у вас под кроватью, и она вот-вот взорвется.

– А, чепуха! – шутливо отмахнулся Харвуд. – Я ее уже давно выбросил прочь… Ну, так как же, дорогой… – он по-панибратски толкнул Щеглова в грудь. – Согласны?

Щеглов сделал то же самое в ответ, но тотчас же отдернул ладонь:

– Мистер носит панцирь?

– О, да! – ничуть не смутился Харвуд. – С некоторого времени. Советую и вам. Нагрудник из молибденовой стали. Удобно, надежно.

– Пуля пробивает? – деловито поинтересовался инженер.

– Не всякая, – Харвуд встал и сказал уже иным тоном. – Итак, спрашиваю в последний раз: согласны ли вы стать моим помощником?

– А если не согласен? – Щеглов тоже встал и, прищурив глаза, посмотрел на Харвуда.

– Тогда я запру вас здесь навсегда. Или по крайней мере надолго.

Инженер уже давно решил: надо согласиться. Можно я раскрыть секрет интегратора, и удрать при удобном случае… Но пистолет… Кто его прислал?.. Где находится неизвестный друг, и существует ли он вообще?

– Я буду иметь в своем распоряжении полную схему интегратора?

– Пусть так в конце концов, – Харвуд сделал вид, словно пришлось пойти на большой риск.

– Тогда – согласен.

Они молча вышли из комнаты, направились по коридору. У простенка против двери бывшего кабинета Вагнера Харвуд остановился и вынул из кармана крошечный свисток.

– Старик увлекался ультразвуком и оборудовал эту лабораторию надежными запорами. А впрочем, для вас это не диво.

Он дунул в свисток. Большой отрезок очень толстой стены с тихим шорохом повернулся вокруг своей оси, открыл два узких прохода в туннель.

Еще одна дверь, еще… Бронированная кабина лифта… И вот, наконец, последняя дверь открылась в какую-то большую полутемную комнату. Посреди нее, под колпаком из прозрачной пластмассы, пульсируют, мерцают многочисленные бледно-розовые огоньки.

– Главный интегратор! – торжественно сказал Харвуд.

Щеглов внимательно посмотрел на агрегат.

Да, профессор Вагнер имел право гордиться! Ничего похожего на эту конструкцию Щеглов до сих пор не видел.

Глава XV

Друзья и враги

Даже обычный массовый радиоприемник – конструкция сложная и капризная. Казалось бы, ничего особенного в нем нет – катушки, провода, рычажки да несколько десятков неказистых сопротивлений и конденсаторов. А вот умолкнет – ищи тогда, что случилось.

С машинами легче. Повреждения там преимущественно зримые: что-то сломалось, погнулось, расшаталось. Найди испорченную деталь, замени новой – вот и все. В радиотехнике дело обстоит по-иному. Все «штучки» в приборе на вид целы-целехоньки. А режим нарушен. Возможно, перегорела лампа. Может быть, пробит конденсатор. Или приблизились друг к другу провода, которые должны быть на определенном расстоянии. Или окислился и не проводит ток какой-нибудь контакт. Или…

Этих «или» не счесть. Самое сложное в радиотехнике то, что всегда приходится иметь дело с невидимым. Неисправность могут найти лишь приборы.

Да, нелегко отремонтировать даже приемник. Какая же сложность возникла перед Щегловым, когда он столкнулся с агрегатом, имеющим тысячу электронных рядиолампочек?!

…Свыше недели, не разгибая спины, ковыряются двое инженеров в паутине проводов, а успеха нет и нет.

Они не разговаривают между собой и лишь изредка бросают друг на друга недоброжелательные взгляды. Каждый считает другого шпионом, надзирателем. И это невыносимо. Это невозможно: вместо того, чтобы объединить свои усилия, они толкутся на месте.

– Послушайте, любезный! – наконец, не выдержал Щеглов. – Вы в самом деле инженер или только надзиратель?

Петерсон вскипел:

– Именно такой вопрос я хотел задать вам! Зачем вы проверяете десятый каскад? Я его уже проверил.

– А зачем вы взялись за двенадцатый? Я его на строил еще вчера.

Это и впрямь было трагикомично: затратить целый день на бессмысленную повторную работу.

– Так вот, мистер Петерсон, предлагаю работать по очередно. Двенадцать часов я, двенадцать вы.

– Согласен, – проворчал Джек. – Начинайте вы. Терпеть не могу работать ночью.

Он тотчас ушел. А Щеглов вздохнул с облегчением: наконец, удалось избавиться от чужих глаз.

Свисток, нож, пистолет… Необъяснимое продолжалось. Неизвестный друг молчит.

Проверив закоулки и заперев дверь лаборатории, инженер вошел в небольшую, обшитую листовым свинцом камеру для исследований, поставил вместо мишени один из испорченных конденсаторов, прицелился из крошечного пистолета и нажал на гашетку.

Раздался негромкий выстрел. Пуля пробила конденсатор и глубоко врезалась в свинец.

«Неплохо! – подумал инженер. – Все-таки это настоящее оружие!»

Он проверил и сосчитал патроны, спрятал в карман пистолет и вернулся в лабораторию. Теперь осталось решить вопрос об «адской машине» под интегратором. Если Харвуд заговорил о ней наугад – надо быть начеку проверяя монтаж, можно случайно замкнуть провода управления мины и взлететь на воздух вместе со всей лабораторией.

«Один из необозначенных на схеме узлов… – припоминал Щеглов строку из записки Вагнера. – Где же его искать?»

Было ясно, что это приспособление находится где-то в глубине агрегата, к тому же невысоко над фундаментом, чтобы не выглядывали провода, идущие к «адской машине».

Для защиты от вибраций главный интегратор был смонтирован на громадной бетонной тумбе, возвышавшейся над полом не менее чем на метр. Беглый осмотр этой тумбы не дал ничего. Тогда Щеглов пополз под агрегат, тщательно изучая каждый квадратный сантиметр фундамента.

Откровенно говоря, это была работа не из приятных: неосторожное движение могло стоить жизни.

Инженер не торопился. Он часто переворачивался на спину и внимательно сверял монтаж со схемой. Ему, специалисту по ультразвуковой технике, должны были броситься в глаза знакомые приспособления автоматики, – нужно быть лишь внимательным.

И он все же нашел то, что нужно.

В самом неудобном месте, куда нелегко даже руку просунуть, виднелись крошечные микрофоны – веночком, а рядом с ними – усилитель и переключатель-реле. От переключателя отходили два коротко обрезанных и скрученных между собой проводничка.

– Минутку, минутку, – соображал инженер. – Не западня ли?

В охранительных приспособлениях частенько устраиваются подобные фальшивые повреждения. Прибор якобы испорчен, не включен. Но это для неосведомленных. Механизм – в напряженном ожидании, и горе тому, кто к нему прикоснется!.. А рядом с этим приспособлением для надежности запрятано еще одно, резервное.

Профессор Вагнер оказался предусмотрительным – он устроил целых четыре приспособления, которые на неслышимый призыв крошечного свистка должны были ответить мощным грохотом разрушительного взрыва. Четыре устройства разных видов, – по одному возле каждой опоры интегратора, – в таких местах, куда и не доберешься.

И все равно там уже побывала чья-то рука. Все провода у переключателей были обрезаны. Но где же концы, ведущие к «адской машине»?

Уже с меньшей осторожностью Щеглов вылез из-под интегратора и, включив мощный прожектор, направил его на фундамент агрегата. Лишь теперь, когда косые лучи обрисовали шероховатость бетона, а от выступов легла длинная тень, удалось заметить: от каждой из опор к внешней стенке бетонной глыбы протянулись неглубокие впадины. Они соединялись в одной точке и шли дальше вниз, под стальные плиты пола.

Значит, Харвуд не солгал. Он действительно обнаружил ультразвуковые приспособления и обезвредил «адскую машину». Эти углубления не что иное, как вновь забетонированные канавки, в которых когда-то проходили провода к мине.

Щеглов извлек медальон профессора Вагнера, раскрыл, внимательно посмотрел на свисток.

«Адская машина», безусловно, осталась замурованной в фундаменте. Извлечь ее оттуда не просто, да вряд ли и нужно: если отсечь провода, по которым мог бы пройти ток, она станет совершенно безвредной.

А если Вагнер хорошо замаскировал где-нибудь хотя бы еще одно приспособление?

«Тогда – конец!» – у Щеглова по спине пробежал неприятный холодок.

Инженер давно вышел из того возраста, когда жизнью рискуют отчаянно, без нужды. Хлебнув горя, познав счастье, он вовсе не собирался отправляться в иной мир и хорошо усвоил, что против хитрого и лукавого врага нужно действовать также осторожно и хитро. Но сейчас медлить было нельзя.

В конечном счете, он согласился на предложение Харвуда с тем, чтобы бороться и победить, – пусть даже ценой собственной жизни. Если мина не обезврежена – прежде всего будет разрушен этот интегратор, который в руках Харвуда может принести людям очень много бедствий…

Резким движением Щеглов поднес к губам свисток, дунул в него изо всех сил… и, выждав несколько секунд, вздохнул с облегчением.

Теперь инженер почувствовал даже раздражение: проклятый Харвуд! Все же он сильный враг и сломить его будет нелегко!

Петерсон вошел в лабораторию ровно в девять, нечленораздельно пробормотал приветствие, ткнул в руки Щеглова бутерброд:

– Ешьте.

– Тсенкью, благодарю! – инженер сел на стол и начал есть, поглядывая на Джека своими холодными серыми глазами.

Невзирая на усталость, у Щеглова было чудесное настроение: кажется, удалось найти одно из повреждений. Интересно, заметит ли это Петерсон?

– Нет, там я уже проверил. Следующий каскад.

Так и есть, пропустил!

– Послушайте, дорогой, я отсюда вижу, что индикатор пляшет как бешеный Неужели вы не догадываетесь, что этот контур расстроен?

Петерсон дернулся, еще раз проверил показания приборов, и его одутловатое лицо мгновенно стало багровым:

– Благодарю. Но не хотите ли вы пойти отсюда ко всем чертям?

– Нет, – Щеглов поспешно проглотил последний кусок бутерброда и подошел к интегратору. – Вы ведь знаете, что одному здесь не справиться. Я вам помогу.

Когда расстраивается колебательный контур сложной радиоаппаратуры, настроить его не так-то просто. Над этим узлом Щеглов и Петерсон возились часов пять. Наконец, уже около трех часов дня включили главный интегратор.

Лишь на мгновение вспыхнула и тотчас же потускнела зеленая линия на экране. Но и это был немалый успех.

– Пойдемте обедать, мистер Чеклофф… – сказал Петерсон более дружественным тоном, чем обычно.

– Ну что ж, пойдемте.

Утомленные и довольные, каждый по-своему, они вышли из лаборатории и спустились на первый этаж. Это и была дозволенная трасса выделенного им «жизненного пространства». Лаборатория и бывший кабинет Харвуда на втором этаже да спальня и столовая на первом – вот и все. Запрещалось переступать за красные линии, предусмотрительно прочерченные поперек каждого коридора. Волей-неволей приходилось подчиняться. В первый же день Харвуд показал каждому из «помощников» очень поучительный, как он выразился, фокус: протянутую за красную линию палку немедленно расщепляла пуля. Только внешняя дверь не имела электрической защиты, то она охранялась круглосуточно.

Кроме Харвуда, в лабораторный корпус имел право входить молчаливый, неприветливый повар-китаец. Петерсон и Щеглов не любили его: он вкусно готовил и умело подавал еду, однако имел неприятную привычку торчать у стола и, не моргая, смотреть на обоих сразу своими безразличными невыразительными глазами. Его старались просто не замечать, как не замечают чего-то надоедливого, но неизбежного.

Вот и сегодня: Щеглов ответил молчаливым кивком на поклон повара и уткнулся в книгу. Петерсон хотел сделать то же, но вдруг, вспомнив что-то, спросил:

– Скажите, где Гарри Блеквелл?

Китаец пожал плечами.

– Высокий, худощавый, светловолосый, – объяснил Петерсон. – Он работал два месяца назад в этой лаборатории вместе со мной.

Казалось, китаец начал что-то припоминать, но потом повторил свое движение.

– Осел! – проворчал Петерсон.

Повар не шелохнулся. Все, что касалось его лично, он пропускал мимо ушей. Но свое дело он знал хорошо. Едва Щеглов потянулся за минеральной водой, китаец, как всегда, предупредил его движение: схватил стакан и бутылку. Однако его рука почему-то вздрогнула, и на руки инженера брызнуло несколько капель влаги.

– Простите, мистер! – китаец очень испугался, выхватил салфетку, начал вытирать Щеглову руки.

– Ах, оставьте! – недовольно сказал инженер. Лакеев он не выносил.

– Простите, простите, мистер!

…И вдруг Щеглов ощутил на своей ладони нечто тяжелое, металлическое. Он взглянул и не поверил своим глазам: патроны к его пистолету! Шесть штук – комплект!

Китаец стоял за спиной Петерсона – по-прежнему безразличный, молчаливый. Лишь на одно мгновение его глаза сверкнули радостно, лукаво да на губах проскользнула теплая дружеская улыбка.

Глава XVI

Ми-Ха-Ло

Длинный, узкий ствол хорошо замаскированной ветвями и травой пушки медленно передвигается слева направо. А в ложбине, в каких-нибудь ста метрах отсюда, – также вправо, – по временному мосту через болото переползает большой пятнисто-зеленый бронетранспортер.

Осталось подать сигнал – и американский термитный снаряд, вылетев из американской противотанковой пушки, пронижет американскую броню и выкурит из бронетранспортера тех нескольких, что замерли у пулеметов и тревожно поглядывают на враждебные им дебри.

Но сигнала все нет и нет.

Смуглый юноша-наводчик укоризненно и умоляюще поглядывает на командира, а тот, оторвавшись от бинокля, отрицательно качает головой:

– Нельзя, Чен! Нельзя!.. – командиру, пожалуй, то же хочется поджечь этот бронетранспортер, но есть что-то более высокое, более важное, заставляющее его сдержать порыв. – Не имею права, Чен!

Юноша обиженно надул толстые, по-детски – розовые губы, но глянул на часы и вскрикнул:

– Двенадцать!.. Что передать?

– Все в порядке. Один – на Гринхауз. Оттуда – ничего.

Устроившись на ящике радиостанции, юноша начал торопливо шифровать сводку.

Все здесь американское и английское: авторучка, блокнот, часы, пушка, радиостанция. А люди – местные. И новейшая «импортная» техника им, вероятно, по вкусу.

– Быстрее, Чей! – торопит командир, стуча пальцем по циферблату хронометра. – Ты опоздал на три минуты.

– Ми-Ха-Ло тебе этого не простит!

– О, Ми-Ха-Ло – знаменитый радист! – грустно вздохнул юноша, включая радиостанцию. – Его передатчик поет как цикада!.. А мой…

Он не докончил: в наушниках послышалось громкое повизгивание передатчика партизанской базы. Но оно походило не на пение цикады, а скорее на пулеметную очередь.

Чен едва поспевал записывать. За полторы минуты приема он изрядно вспотел, и все же был вынужден передать сигнал «РПТ» – «Повторите!». Зато и свою сводку он прострочил ключом буквально за несколько секунд и лишь тогда вздохнул с облегчением.

Командир наблюдал за юношей с дружеской улыбкой:

– Ну, передал тебе Ми-Ха-Ло «сто чертей»?

– Передал! – ответил Чен с гордостью. – За опоздание. А за прием – нет!.. Я ведь лишь один раз попросил «РПТ»!.. Не верите?

– Верю, верю, только расшифровывай побыстрее.

В радиограмме ничего особенного не содержалось. Предлагалось замаскироваться более тщательно, усилить наблюдение и открывать огонь лишь для самозащиты. Сводки на базу посылать с голубями.

– С голубями! – презрительно повторил радист и любовно вытер крышку радиостанции довольно грязным рукавом. – Что там голуби?!.. Медленно, ненадежно… Подобьют голубя – да и попадет сводка в чужие руки…

Он был совсем юн, этот радист-наводчик, и опытный командир пушки улыбнулся тайком: паренек уверен, что малайские партизаны испокон веков используют радиосвязь!.. Нет, голуби еще послужат, как служили и раньше!

…А в нескольких километрах от этого места низко над лесом в эти минуты действительно летел небольшой пепельно-серый голубок.

Ему было туговато: кто-то пустил в него автоматную очередь. Пуля перебила его маховые перья. Он летел, проваливаясь на левое крыло, часто отдыхал и вновь настойчиво продолжал свой путь над джунглями Малайи.

Голубку было невдомек, что он несет на себе письмо с очень важным сообщением. – трубочка под крылом лишь тормозила движения. Его просто влекло «домой» – к той небольшой бамбуковой клетке, которая так часто меняет свое местонахождение, к тем теплым и нежным рукам, которые умеют ласкать и кормить.

Ах, и далек же тот «дом»!.. Плывет и плывет внизу бесконечный серо-зеленый массив. Ползут вверху тяжелые темные тучи.

Голубок не знает, что вот-вот начнется ливень, ему почему-то тяжко, душно, он старается как можно быстрее лететь вперед.

Но вот, наконец, и большая поляна среди чащи. Вот и знакомая хижина на высоких сваях…

Голубок напряг последние силы и с размаху сел на остроконечную кровлю, однако не удержался там: с неба хлынули сплошные потоки дождя.

Мокрая, изнемогающая птица упала на ступеньки хижины и поползла к двери.

– Кай прилетел! – послышался звонкий девичий голос. – Милый Кай, что случилось?

Девушка подбежала, взяла голубка, стала вытирать ему перья… А пепельно-серый Кай доверчиво посматривал на нее своими черными блестящими глазенками: да, это она – та, что всегда ласкает и кормит.

Девушка отвязала трубочку с шифровкой, посадила голубя в клетку и, надев плащ, выбежала из хижины.

Хотя ливень длился лишь несколько минут, вода стояла уже чуть не до колен. Девушку это не смутило. Она быстро перебежала ко второй хижине, ловко, как обезьянка, взобралась по лесенке.

– Шифровка от Чена-старшего! – сказала она торжественно, кладя на неуклюжий деревянный стол крошечный кусочек бумаги. – Видишь, и пригодились мои голуби!

Командир партизанского отряда, – невысокий коренастый малаец, – взял записку и, то и дело заглядывая в шифровальный код, начал читать.

Девушка смотрела на него озабоченно и заинтересованно. Заметив по выражению лица командира, что ничего плохого не случилось, просияла:

– Все в порядке, да?

– Да, – рассеянно ответил тот, продолжая расшифровывать письмо. – Чеклоу… Мистер Чеклоу… Ты не помнишь Парима, кого называл Ми-Ха-Ло?

Девушка вздохнула:

– Не помню. У русских такие сложные имена…

– Ну, так позови Ми-Ха-Ло.

– Ой, я не могу! – ужаснулась Парима. – Он сердит на меня, даже не смотрит в мою сторону. Я назвала его слоном, за то, что он сильный, мудрый и спокойный… А он почему-то обиделся и сказал, что я – попрыгунья-макака…

– Не болтай глупостей! – строго прикрикнул командир и отвернулся, пряча улыбку. – Знаменитый радист Ми-Ха-Ло пошутил!

…А «знаменитый радист» Ми-Ха-Ло, он же Михаил Лымарь, сидел в своей «радиорубке», как называлась обыкновенная хижина, крытая пальмовыми листьями, и тоскливо посматривал то на часы, то на дверь.

С некоторых пор он потерял спокойствие, и случилось это совсем неожиданно. Его и Париму обстреляли из пулеметов около Гринхауза. Пришлось спасаться бегством: охранники таинственной крепости были прекрасными стрелками и видели ночью не хуже, чем днем. И вот, когда уже удалось выбраться за пределы огня, Парима вывихнула ногу. Пришлось несколько километров нести ее на руках.

Конечно, ничего предосудительного в этом не было – на войне часто приходится таскать на себе раненых и больных. Но когда девушка, чтобы было удобнее ее нести, обвила руками шею Михаила да еще коснулась щекой его щеки, у него почему-то кругом пошла голова, стало так радостно, так хорошо, что захотелось нести эту легонькую девчушку хоть на край света…

Пока заживала нога, Парима лежала в своей хижине, и Михаил часто приходил к ней осведомиться о состоянии здоровья. Позже начала заходить в «радиорубку» она. Темы для разговоров находились; Михаил умело оперировал скромным запасом китайских и английских слов. Этого было вполне достаточно.

Все шло так хорошо… И вот – на тебе! – случилась беда…

Когда впервые удалось «поймать» Москву, Михаил так обрадовался, что схватил Париму на руки и подбросил так высоко, что чуть не пробил кровлю хижины, а затем, – уж совсем нечаянно, – прижал девушку к груди…

Парима обиделась, ясно. Когда Михаил поставил ее на пол, она посмотрела на него сосредоточенно, грустно и тихо сказала:

– Ты, Ми-Ха-Ло, как слон!

При воспоминании об этом у Михаила вспыхнули уши: и впрямь как слон!.. Рад, что силен… Вот и получи!

Он тогда попробовал превратить все в шутку. Назвал Париму макакой, – она ведь ловка и быстра, как обезьянка. А девушка обиделась пуще прежнего и с тех пор не приходит.

И вот сидит теперь Ми-Ха-Ло в своей хижине, слушает, как барабанит ливень по пальмовым листьям кровли, поглядывает с тоской то на дверь, то на часы и вспоминает, вспоминает…

…Извилистая дорога вела его через «римбу» куда-то в сторону от места, где шел бой. Это было очень досадно, но что поделаешь? Михаилу оставалось внимательно присматриваться, чтобы не проглядеть какую-нибудь тропку, идущую в нужном направлении.

Ага!.. Вот какой-то просвет в зарослях!

Михаил пролез в узкую щель между стволами деревьев, преодолел еще некоторое расстояние и плюнул с досады: перед ним стояла сплошная стена высокого и толстого бамбука. Пришлось вернуться назад.

Он осматривал себя, не присосалась ли где-нибудь пиявка, и вдруг заметил, что невдалеке, у поворота тропинки, на мгновение показалась и тотчас же исчезла фигура человека в синем.

– Подождите, пожалуйста! – опасаясь, что человек исчезнет, Лымарь что было мочи побежал по тропинке.

Но и незнакомец бегал неплохо. Имея преимущество в расстоянии и, вероятно, хорошо ориентируясь, он исчез за одним из поворотов, как сквозь землю провалился.

Потерпев неудачу, злой Лымарь сел у обочины тропинки, посматривая по сторонам. Пусть там что угодно, а беглеца он поймает!

Несколько минут было совсем тихо. Но вот справа от себя, очень близко, Лымарь почувствовал движение в кустах.

Он бросился туда. Отклонил ветку… и встретился взглядом с миловидной смуглой девушкой. Их отделяло всего лишь несколько десятков сантиметров.

Она, съежившись, прижав руки к груди, смотрела на него испуганно и тоскливо. Ее глаза были похожи на тернинки, – сизовато-черные, обрамленные густыми ресницами, но с восточным разрезом. Прическа – странная: темные блестящие волосы аккуратно собраны вверху в круглый пучок, неизвестно как скрепленный. Кожа на лице и обнаженных до локтя руках нежная, прекрасного бронзового цвета. Губы свежие, розовые. Красавица!

– Здравствуйте, девушка! – совершенно растерявшись, Лымарь произнес это по-русски. – Не бойтесь меня, я не враг.

А она отодвигалась от него все дальше и дальше, готовая исчезнуть, провалиться сквозь землю, лишь бы не попасть в руки незнакомца.

– Я не сделаю вам ничего плохого… Мне надо в Сингапур… – уже по-английски сказал Лымарь.

Девушка молчала. Тогда он взял ее за руку, вывел на дорожку, посадил. Пленница не сопротивлялась. И эта покорность удивляла и раздражала: разве так можно? Девушка принимает его за врага. Так пусть же будет гордой, непокоренной!.. Или, быть может, она уже поняла, что ей не грозит опасность?

– Девушка, я – Россия! – Лымарь нарисовал на земле острием ножа некоторое подобие географической карты. – Я – моряк. Мне нужно домой. Наш пароход… ну, понимаете… утонул…

Запас английских слов исчерпывался. Девушка, казалось, заинтересовалась рассказом. Она взглянула вопросительно, придвинулась ближе… и схватила пистолет, лежавший на земле.

Но как ни быстро было это движение, Лымарь все же успел перехватить руку девушки и вырвал оружие:

– Э, моя дорогая, нехорошо!.. Я к вам с открытой душой, а вы…

Ему не удалось докончить. Девушка схватила его нож и прыгнула в сторону.

С ее лица сошло выражение обреченности и покорности. Теперь оно было сосредоточенным и решительным. Хрупкая, стройная, она стояла напрягшись, готовая защищать свою жизнь до последнего вздоха.

Михаил улыбнулся: ну что могла сделать эта девочка с ножом против огнестрельного оружия?! Но молодчина!

Несколько секунд длилась пауза. А потом Лымарь взял пистолет за ствол и медленно протянул девушке:

– Возьмите!

Девушка посмотрела на Лымаря с нескрываемым удивлением, но пистолет схватила и тотчас же скомандовала на английском языке:

– Руки вверх!

Он засмеялся и нарочно скрестил руки на груди:

– Послушайте, девушка, давайте без этого. Я слишком устал и умираю с голоду.

– Руки вверх!

– Ну, хорошо, – Лымарь поднял руки. – А теперь что?

Девушка тоже, пожалуй, не знала, что ей делать с пленным. Во всяком случае в ее глазах промелькнула растерянность.

– Девушка, вечер близок! Если вы – партизанка, ведите меня к командиру. Если нет, доведите меня до ближайшего селения. И поймите, прошу: я не англичанин, не американец, а русский. Москва. Понимаете: Москва!

Девушка встрепенулась, как будто даже хотела о чем-то спросить, но затем ее лицо вновь приобрело официальное выражение.

– Вперед!.. Не оглядываться!

И Михаил пошел, мурлыкая себе под нос какую-то песенку. Честное слово, ему нравилось приключение! Лучше идти под конвоем красивой девушки, нежели продираться сквозь мертвые джунгли.

– Быстрее!

Несносная девчонка! Она умеет шагать, не чувствуя усталости! А впрочем, торопиться приходится поневоле – вскоре стемнеет.

Ночь надвинулась почти мгновенно, непроглядная, душная. Метались перед глазами разноцветные светлячки. Тускло поблескивали гнилые стволы погибших деревьев. Но этот свет не рассеивал мрака, а делал его еще более страшным.

– Ну, что же дальше? – Михаил остановился, и девушка наткнулась на него. – Я ничего не вижу.

– Я буду вас вести. Не вздумайте убегать!

Она взяла его за левую руку, приставила пистолет к спине. Скомандовала шепотом:

– Вперед!

– А еще далеко?

Девушка не ответила.

– Моя дорогая, – тихо засмеялся Лымарь. – Лучше я сам буду держать свой пистолет против собственного сердца. Так по крайней мере безопаснее. А то споткнетесь, чего доброго… А я хочу жить.

Он медленно, властно привлек к себе девушку, забрал у нее оружие.

– Не забывайте: у меня остался нож! – сказала она угрожающе.

– Да.

Девушка зашла справа и положила руку Михаила с пистолетом себе на плечо. Конечно, это была наивная предосторожность, но в конечном счете сейчас, когда на этих двух людей в любую минуту мог наброситься какой-нибудь хищник, все остальное отодвигалось на задний план.

Вот так они и шли, почти обнявшись. А «римба» жила своей тревожной ночной жизнью. Неутомимо трещали цикады. Не затихали шорохи в чаще. Прозвучал и оборвался жалобный писк какого-то зверька. Что-то бухнуло глухо – возможно, упало дерево.

Все эти звуки были для Лымаря таинственными и в равной степени угрожающими. Но малайская девушка, которая, вероятно, родилась и выросла в джунглях, тонко различала каждый из них. Она то вынуждала нажимом плеча двигаться быстрее, то задерживалась, прислушиваясь. Зрение у нее было, как у кошки: даже в темноте она видела не только дорогу, а каждую впадину, каждый бугорок.

– Тс-с! – девушка прижалась к Лымарю и шепотом произнесла какое-то слово, вероятно, по-малайски. – Стрелять!.. Приготовьтесь! – добавила она по-английски.

Лымарь насторожился, но не услышал ничего.

– Быстрее!.. Сюда… сюда… – девушка бросилась назад, потянула его в сторону. – Лезьте!.. Вверх!

Куда вверх – шут его знает!.. Руки Лымаря наталкивались на сплошное сплетение веток. А девушка уже взобралась на дерево, перегнувшееся аркой над тропкой, и тянула за собой Михаила. Наконец вскарабкался и он.

Лишь теперь он понял причину тревоги: невдалеке от них на тропке раздалось хищное рычание.

– Лев?.. Тигр?

Девушка нащупала его лицо и закрыла ему рот маленькой теплой ладонью. Она прижалась к нему при этом, и он услышал, как бьется ее сердце.

В «римбе» происходила драма. С бешеным топотом, тяжело дыша, промчались какие-то большие животные За ними – помельче, если судить по звонкому перестуку копыт. А потом кто-то закричал, да так, что у Лымаря мороз пробежал по спине.

Что мог бы сделать человек сейчас, в такой темноте, что хоть глаз выколи? Эти два или три метра над землей для хищника ничто.

Но, прижимая к себе маленькую храбрую девушку, Лымарь все равно готовился к бою. И девушка, которая, возможно, сумела бы защитить себя не хуже, чем он, уже не испытывая страха, прильнула к мужчине, которому испокон веков надлежало быть и более храбрым, и более сильным.

Утих шум. Настала тишина. Вновь с тихим свистом «ти-ти-дю» промчалась, хлопая крыльями, ночная ласточка. А двое людей все еще сидели на толстенной ветке дерева, не решаясь продолжать свой опасный путь.

– Как вас зовут, девушка? – шепотом спросил Михаил.

– Парима… – она помолчала и подняла голову с его груди. – А вас?.. Вы действительно русский?

– Да, русский. Вернее, украинец. Михайло Лымарь, – ответил он по-украински.

– Ми-Хау-Ло-Ли-Мау… – девушка запнулась и очень серьезно прошептала: – Какое длинное, какое сложное имя!

– Ми-хай-ло! – повторил он еще раз. Но для Паримы и это было слишком сложно. Пришлось согласиться на Ми-Ха-Ло.

…Вот так и познакомился Михаил Лымарь с малайской партизанкой Паримой.

Как выяснилось позже, Парима в тот день возвращалась из дальней разведки. Лымаря она встретила невдалеке от партизанской базы, но повести его туда побоялась и решила добраться до ближайшего селения. Ночь настала неожиданно быстро, вот и пришлось им заночевать в «римбе».

Парима в прошлом была «ми-цай». Так называют в Малайе девочек, проданных обнищавшими родителями для услужения в богатые семьи. Ей повезло: она не претерпела горькой участи всех «ми-цай», достигающих девичьего возраста. Ее хозяин сбежал, когда началась война с Японией, и с того времени Парима выполняла в партизанском отряде ответственную и опасную работу разведчицы.

Именно Парима и стала для Лымаря проводником, переводчиком, ближайшим другом. А когда выяснилось, что в связи с объявлением в Сингапуре осадного положения пробраться туда нельзя, она предложила Михаилу наладить радиосвязь в партизанском отряде.

Милая, хорошая девушка!

Лишь теперь Михаил понял, что не там, не под стенами Гринхауза, полюбил он Париму. И не там, на тропке в «римбе». Это происходило день за днем, постепенно, незаметно… И вот уже нет сил противиться чувствам… О, если бы только Парима пришла сюда! Он подхватил бы ее на руки, зацеловал бы!..

Он сидел, закрыв глаза, прислушивался к глухому говору дождя, не зная, что уже давно на пороге его хижины, обхватив колени руками, сидит любимая девушка и смотрит на него счастливым и печальным взглядом.

– Ми-Ха-Ло… – Парима произнесла это так тихо, что сама еле услышала за шумом дождя. – Ты на меня не сердишься, Ми-Ха-Ло?

А ему казалось: мерещится.

– Почему ты вздыхаешь, Ми-Ха-Ло?.. Ведь я не нарочно…

Он открыл глаза. Заморгал растерянно. А затем, – куда и девалась решительность! – подошел к девушке, сел рядом, спросил тихо:

– Так ты не сердишься, что я тебя подбросил так высоко?

Она посмотрела на него с удивлением:

– Нет, нет! Это было чудесно!

– Чудесно?! – Михаил вскочил сияющий, полный силы и счастья. – А еще хочешь?

– Хочу… – Парима доверчиво, как ребенок, протянула к нему руки. А он, чувствуя, что способен сейчас гору сдвинуть с места, схватил девушку и подбросил так, что ее локоть, ударившись о крышу, пробил пальмовые листья. Но это, вероятно, было не больно, так как Парима, упав в объятия Лымаря, лишь радостно смеялась.

И струя дождя, хлестнувшая их сквозь образовавшееся в кровле отверстие, не была неприятной: Михаил покрепче прижал к себе девушку, защищая ее собственным телом.

Он выпустил Париму из объятий лишь когда к радиостанции начала добираться вода.

– Давай быстрее плащ!

– Ах, Ми-Ха-Ло, милый… – Парима вспомнила о поручении. – Я совсем забыла: немедленно беги к командиру. Шифровка из Гринхауза, от Чена-старшего… А русского инженера зовут… Чеклоу. Да, мистер Чеклоу…

– Погоди, погоди… – что-то очень знакомое послышалось Лымарю в этом имени. – Чеклоф… Нет, это не по-русски… Чеклов. Шеклов…

Он умолк пораженный и вдруг выкрикнул:

– Щеглов?!.. Инженер Щеглов?.. Но как он здесь очутился?

А потом, – Парима даже не поняла, как это случилось, – Ми-Ха-Ло поцеловал ее прямо в губы и выскочил из хижины.

– Чеклоу… Шеклоу… – машинально шептала она, прижимая руки к груди.

Она улыбалась радостно и растерянно: теперь ей стало ясно, почему любимому не понравилось имя «Слон». Слон – мудрый, сильный, но медлительный, вялый. А Ми-Ха-Ло как огонь. Его надо назвать «Пламенный Слон». И не по-английски, а по-малайски…

…Здесь, в хижине, носившей почетное звание «радиорубки», сейчас рождалось новое, благозвучное имя. Его трудно перевести на наш язык, но оно понравилось позже многим малайским матерям.

И это имя с грустью, с гордостью, с любовью еще долго повторяла смуглая девушка Парима. Повторяла до тех пор, пока…

Но об этом – позже.

Глава XVII

Мистер Паркер рискует жизнью

На рассвете пригожего июльского дня по улицам Сингапура, – «города Льва» по-малайски, – в сопровождении бронетранспортера мчался черный лимузин.

Город был пустынным – еще не истекло «комендантское время».

Проволочные рогатки у полицейских участков, пулеметы и легкие пушки в усадьбах богачей на Джонсон Пиар, главной магистрали Сингапура, свидетельствовали о тем, что партизан здесь боятся очень, и, вероятно, не без оснований.

На улице Сент Эндрюс Роуд, возле главного полицейского управления, огороженного, как настоящая крепость, несколькими рядами колючей проволоки, к лимузину и бронетранспортеру присоединился средний танк. При выезде из города эта небольшая колонна задержалась, пока разминировали дорогу, а затем двинулась по автостраде на перешеек Кра – к дамбе, связывающей Сингапур с собственно Малайей.

Лишь очень немногие знали, что в черном лимузине едет мистер Паркер.

Миллионер рисковал жизнью: партизаны вновь появились в районе Сингапура. Конечно, лучше было бы воспользоваться вертолетом, но после одной воздушной катастрофы, которая, к счастью для него, окончилась благополучно, Паркер боялся даже подходить к самолету. Да, в конце концов, и вертолет не давал полной гарантии: во время последнего налета на военный аэродром партизаны захватили батарею зенитных пушек и перегнали на свою территорию несколько реактивных истребителей.

Каждое движение мистера Паркера, каждая затраченная им минута стоили больших денег. А весь в целом он оценивался в полмиллиарда долларов, и можно было предполагать, что после успешного разгрома английской «Денлоп Раббер компани» эта сумма удвоится. Видимо, очень большой бизнес заставил миллионера бросить все дела и направиться в глубь Малайи.

Генри Харвуд сообщил, что закончил сооружение нового интегратора и готов продемонстрировать его действие. Между строками письма Паркер прочел намек на то, что Харвуд еще не договорился с Книппсом окончательно и готов даже порвать с ним. Подобное положение требовало немедленных действий.

Если бы существовала хоть малейшая возможность вызвать Генри Харвуда вместе с аппаратом к себе, миллионер сделал бы это не задумываясь. Но этому препятствовал целый ряд обстоятельств, и прежде всего то, что в Сингапуре не удалось бы осуществить тот опыт на чернокожих, который позволит установить эффективность нового оружия.

И вот мистер Паркер, сжавшись в уголке просторной комфортабельной машины, мчится по автостраде через джунгли, откуда в любую минуту может вылететь меткая пуля. Но эта местность все же кое-как охраняется, а вот дальше, за Пятым постом, придется пересесть в раскаленный смрадный бронетранспортер.

…И не знает миллионер, что если бы не стечение обстоятельств, не спасла бы его ни броня транспортера, ни пулеметы и пушки танка. Над обрывом у взорванного моста, в нескольких километрах от Гринхауза, стоит наготове противотанковая пушка, и смуглый наводчик Чек по первому же сигналу пошлет термитный снаряд туда, куда прикажет командир.

Но командир не приказывает. Вражеская колонна медленно переползает по временному мосту быструю горную речку…

А над колонной, над противотанковой пушкой, над Гринхаузом из Сингапура в направлении партизанской базы летят отрывистые радиосигналы.

Долго будут потеть английские и американские шифровальщики, чтобы раскрыть содержание тарабарсксго набора знаков. Шифр выбран надежный.

Радиограмма-приказ расшифровывается так:

Плывут и плывут радиоволны в эфире. Радист партизанского центра в Сингапуре рискует собой и радиостанцией…

Но по графику связь с центром должна быть сегодня лишь в 12.00. И поэтому «знаменитый радист» Ми-Ха-Ло не прикасается к приемнику. Он сидит на пороге своей хижины и грустно посматривает на неестественно яркую зелень «римбы», прислушиваясь, не возвращаются ли бойцы, ушедшие на задание.

Скучно Михаилу, тоскливо. Привлекательность тропического пейзажа, романтика путешествий в неизведанные чужие страны исчезли, рассеялись, едва лишь удалось познакомиться с ними ближе. Осталась любовь к Париме да тоска по родине.

Разве мало где побывал Михаил в Советском Союзе? Родился на Украине, работал на Дальнем Востоке, бывал в Заполярье и в Казахстане. Но все это была родная страна.

Здесь его окружают искренние, хорошие люди. «Римба» чуть-чуть похожа на дальневосточную тайгу. И влажная духота в Малайе такая же, как в Колхиде, возле Батуми. Но почему-то все кажется не таким, как нужно. Объясняется это очень просто: сердце стремится домой.

Придется ли возвратиться на родину?

Михаил вскочил и подбежал к приемнику. Бессмысленно пробовать услышать голос Москвы днем. Но он все же попытался.

Нет, не слышно… Лишь шорохи атмосферных разрядов да неистовые вопли джазов на всех диапазонах.

Рано утром, изнемогая от усталости, инженер Щеглов закончил проверку последнего каскада и, обессиленный, сел на тумбу главного интегратора.

На протяжении нескольких последних дней почти не приходилось отдыхать. Почему-то всегда случалось так, что расстроенный каскад обнаруживался лишь перед рассветом, и для его налаживания необходимо было часов пять-шесть поработать вдвоем с Петерсоном.

Американец вначале злился, что ему выпала роль обыкновенного лаборанта, чертыхался, требовал поменяться сменами, отказывался от помощи, но затем притих. Теперь он почти все время молчал и что-то сосредоточенно обдумывал.

Нет, Петерсон был не плохим инженером, – Щеглов имел достаточно оснований для такого заключения. Отказ от руководства при ремонте интегратора означал, что американец что-то задумал.

Подозрение Щеглова укрепилось, когда Джек сказал:

– Прошу, не проговоритесь, что наладка почти закончена. Это опасно и для вас, и для меня.

Щеглов понимал это и сам, но заявление Петерсона его удивило: лакей хочет провести своего хозяина. К чему бы это? Не стремится ли Джек захватить интегратор в свои руки?

Щеглов припоминал странное поведение Петерсона при их первой встрече, бессмысленную угрозу сделать из мнимого шпиона «честного человека», намеки на необходимость вырвать у Вагнера секреты, – и терялся, не зная, какой из всего этого сделать вывод.

Несомненно было одно: в борьбе против Харвуда появился хоть и временный, но все же союзник. Оставалось выяснить его позиции.

Во всяком случае, и Петерсону не стоит говорить, что ремонт интегратора закончен. Прежде чем предпринимать решительные действия, нужно иметь хотя бы день-два на обдумывание.

Щеглов включил агрегат, убедился в его безукоризненной работе и, не чувствуя радости большой победы, задумался над тем, как повредить интегратор, чтобы это было и незаметно, и давало бы возможность легко отремонтировать его в случае необходимости.

Теперь Щеглов знал это сложное радиотехническое сооружение до мельчайших деталей. Конечно, человеческая память неспособна сберечь хаотическое нагромождение знаков и линий на схеме, зато был схвачен принцип действия каждого узла и всего интегратора в целом. Щеглов постепенно убеждался, что конструкция профессора Вагнера далеко не безупречна. Мало того: в мозгу инженера все четче и четче вырисовывались контуры иного, вполне своеобразного, даже противоположного по своему действию аппарата. Возник лишь первый, робкий намек на возможность применения этого агрегата, но Щеглов в уме уже окрестил его «дифференциатором» в противовес интегратору профессора Вагнера.

Но подобный аппарат пока что оставался далекой мечтой. А сейчас предстояло отыскать уязвимое место, только что отремонтированного сооружения. Как оказалось, это было не легким делом, и Щеглов едва справился с ним до прихода Петерсона.

– Неудача! – проворчал он в ответ на молчаливый вопрос Джека и вышел из лаборатории.

На этот раз он сыграл плохо. Как и всякий смертный, он торжествовал победу над соперником, поэтому в то-лосе его звучали интонации, несколько отличающиеся от нужных.

Петерсон внимательно посмотрел ему вслед, запер дверь лаборатории и направился к интегратору.

Помог ли ему счастливый случай, пригодился ли длительный опыт исследования сложных конструкций, но повреждение, причиненное Щегловым, он обнаружил и устранил быстро – часа через два. И тогда, гордясь своей проницательностью, взволнованный близкой возможностью осуществления мечты о перевоспитании всего человечества, он включил главный интегратор и надел «радиошлем».

…И как два месяца назад, он отчетливо, словно совсем рядом, услышал знакомый голос Бетси Книппс. Но теперь в нем звучало уже не восхищение, а обида, злость, ненависть:

– …Мерзавец!.. Вы воспользовались моей светлой любовью, чтобы стать на ноги, а затем изменить и моему отцу, и мне!.. Вы клянчили у меня деньги – я вам их давала. Гак где же моя корона «Королевы вселенной»?.. Вы отдадите ее племяннице Паркера?.. Х-ха! Не дождется!.. Я заберу у вас все – ваши страшные машины, этот жалкий Гринхауз, даже ваши лакированные туфли! Тут все мое. Мое!.. Я купила вас всего вместе с потрохами и могу купить еще тысячу таких, как вы! Даже теперь, когда мы потеряли на «Деплоп Раббер» половину со стояния!.. Прочь отсюда и возвратите мне все!

Она визжала как торговка, и разрыдалась как ребенок.

После паузы заговорил Книппс, сухо, угрожающе:

– Убытки вы мне компенсируете немедленно – во-первых. Во-вторых, как владелец Гринхауза и всего, что в нем находится, я могу конфисковать ваши аппараты. Чтобы этого не случилось, я должен получить тридцать четыре процента акций компании по производству интеграторов. А что касается мисс Бетси – это ваше личное дело. Во всяком случае, вы можете свободно жениться на Эдит Паркер, поскольку официального обручения с моей дочерью у вас не было.

– А, не было?! – трагический плач дочери миллионера вновь перешел в пронзительный визг. – Не было?! Я еду отсюда!.. Немедленно!.. Немедленно!!. Немедленно!!!

– Погоди, Бетси, – недовольно попытался остановить ее Книппс. – Дело идет о серьезных денежных делах.

Визг поднялся до таких высоких нот, что у Джека кольнуло в ушах.

– Хорошо, мистер Книппс, – вежливо и твердо сказал Харвуд, воспользовавшись небольшой паузой. – Мы обо всем поговорим послезавтра, в Сингапуре.

– Да. А теперь – подайте нам вертолет. Как видите, мисс Бетси очень расстроена.

– Вам придется подождать, мистер Книппс. Вертолет возвратится из Сингапура только к вечеру. Может быть воспользуетесь моей автомашиной? Это совершенно надежно: вас будет сопровождать бронетранспортер и танк.

Вряд ли такой способ передвижения привлекал пугливого миллионера. Но Бетси вновь завела свое «немедленно!», и он неохотно промямлил:

– Да. Мы поедем. Гуд бай, мистер Харвуд. Я жду вас во вторник.

– Гуд бай, мистер Харвуд! – взвизгнула Бетси, а вслед за этим прозвучала звонкая пощечина. – Гуд бай!

Харвуда, пожалуй, ничто не могло пронять. Он ответил таким спокойным тоном, словно ничего не случилось:

– Гуд бай, мистер Книппс!.. Гуд бай, мисс Книппс!.. Кстати, пощечины сейчас не в моде.

Несколько минут в тишине слышались только шаги. Потом загрохотали моторы, звякнули железные ворота, шум начал удаляться.

Негромко выругался Харвуд… Разбилось что-то стеклянное… Шаги… Чей-то шёпот на незнакомом языке… Снова шаги… Заскрипела дверь…

А рокот моторов удалялся и удалялся… И вдруг в той стороне послышался резкий взрыв, затем еще и еще… Затрещал и умолк пулемет… Снова взрыв, очень сильный.

– Партизаны! – побледнел Джек Петерсон.

Да, рокота моторов уже не было слышно. Зато слышалось чье-то радостное лопотанье – то ли по-китайски, то ли еще как-то.

– Партизаны!! – Петерсон едва подавил в себе неудержимое желание броситься, куда глаза глядят.

Он боялся партизан не меньше, чем Паркер и Книппс. Ему представлялось, что там, на автостраде, у разбитых машин сейчас выламываются в диком танце сотни чернокожих, которых нельзя назвать животными лишь потому, что они двигаются на двух ногах. Ему и в голову не приходило, что в «римбе» у полуразрушенного моста было лишь двое честных, миролюбивых, смуглых людей, и один из них – Чен-младший – выстукивал телеграфным ключом радостное сообщение о выполнении задания, не подозревая, что в лимузине, пылающем рядом с развороченным танком, ехал не американский, а английский миллионер.

– Партизаны!!! – шепчет Джек Петерсон. – Надо перевоспитать и их!

И в его мозг, как что-то далекое, второстепенное, несущественное, едва-едва пробивается скрипучий голос Паркера и почтительный Харвуда:

– Ну, так когда вы продемонстрируете мне «излучатель власти»?

– Прошу прощения, мистер Паркер! Вертолет с чернокожими прибудет вечером. Значит, завтра.

– М-м… Плохо!.. Да, советую уничтожить главный интегратор, если он действительно не нужен. А также и…

Петерсон вздрогнул, как от удара электрического тока. Он понял, что может последовать за этим «и»…

– Ну, там увидим!

Он решительно выключил интегратор и вышел из лаборатории.

Глава XVIII

С заклинаниями против бомб и пуль

Джек Петерсон сидел в небольшой камере сосредоточенный, торжественный, молчаливый.

Со стороны это было довольно смешное зрелище: визитный костюм с иголочки и «радиошлем» – нечто похожее на гибрид водолазного шлема и каски пожарника, – представляли странное сочетание. Но для Петерсона сейчас не существовало ничего в мире. Напрягая всю свою волю, он старался думать лишь о радостном, лишь о светлом, лишь о хорошем.

Он вызывал в своей памяти минуты умиления, охватывавшие его в детстве, когда седенький розовощекий пастор с амвона рисовал картины райского блаженства. Он силился припомнить всех тех нищих и калек, кому в свое время пожертвовал хотя бы несколько центов. Он старался восстановить чувства возвышенности и ликования, сопровождающие завершение напряженной работы. Обращался к своей первой любви и к последнему вздоху своей матери. К искренности и к щедрости. К верности и к честности. Он должен был во что бы то ни стало думать лишь о хорошем, обходя плохое.

Но попробуйте-ка не думать о белом медведе, если кто-нибудь вам это запретит!

Невероятная, непреодолимая сила гнала прочь воспоминания о благочестии пастора, а вместо них подсовывала иную, более яркую картину: разъяренный, с пеной на губах пастор стегает прутом его, Джека, за какую-то парочку яблок из пасторского сада.

«Нет, нет, так и нужно было сделать! – старается затушевать Джек давнюю обиду. – Мальчишек нужно приучать к честности!»

Но одно лишь воспоминание о честности вновь приводит к тому же пастору: лукавый поп, использовав неграмотность отца Джека, заставил погасить дважды, – да еще и с процентами! – один и тот же долг.

«Нет, нет! – отмахивается Джек от собственных мыслей. – Там произошло какое-то недоразумение!»

Но едва удалось отделаться от воспоминаний о пасторе и перейти к разделу «пожертвования», как вовсе не захотелось вспоминать о тех жалких центах, которые доставались от Джека бедным и голодным.

Да, Джек однажды отдал два доллара, – все, что имел, – бедняге Эдди Гопкинсу. Гопкинса за долги выселили из фермы; у него умирала жена, а дочь, – голубоглазая, златокудрая, первая любовь Джека, – голодала… Джек не решился предложить ей свою помощь – это было бы оскорблением и для него, и для нее. Он отдал деньги Гопкинсу, а тот сразу же направился в салун да и пропил с горя все до цента…

Вот тебе и щедрость… Вот тебе и честность… А кто виноват? Кто?

«Нет, нет, – умоляет сам себя Джек. – Надо о чем-либо ином. Это слишком печальное!»

Но иное тоже не радует. Друзья изменяли. Напряженная, длительная работа не обеспечивала от грядущей безработицы. Жена, действительно любившая его, погибла… О чем же думать еще?

Исчезает приподнятость, тускнеет торжественность настроения. Навязчиво лезут невероятно прозаические мысли: в этой камере очень жарко – значит, следует улучшить вентиляцию… Проклятые лакированные туфли – так сжали пальцы, что отерпла нога!

«К чертям вентиляцию! К чертям туфли! – злится Джек Петерсон. – Думай о светлом, думай о хорошем!»

…А в кассетах интегратора шуршит и шуршит пленка. Электромагнитные колебания мозга Петерсона, усиленные в сотни раз, ложатся на нее причудливыми зигзагообразными линиями.

У аппарата – Щеглов, выполняя странное желание Джека, он старательно следит за записью.

Вспыхнула табличка: «Закончено». Щеглов выключил интегратор.

Через несколько секунд в лабораторию вошел мрачный и печальный Петерсон. Он сел в кресло, снял и раздраженно швырнул прочь лакированные туфли, в одних носках подошел к прибору.

– Как запись?

– Хороша.

Значит, интегратор работает… Работает… – задумчиво повторил Петерсон. – Смит в свое время пытал людей, чтобы записать на пленку человеческие страдания. А я хотел зафиксировать мысли о счастье. И это было очень трудно… Скажите, господин хороший, смогли бы вы хоть час думать лишь о приятном?.. Отвечайте правду, мне это очень важно знать…

Щеглов посмотрел на Петерсона внимательно, с любопытством Джек и впрямь ведет себя странно. Иногда просто хочется верить, что тоска в его глазах – это чувство честного, но сломанного жизненными невзгодами человека.

– Могу, Джек. Вспоминая свою родину, я думаю о хорошем и день и два… и всегда! Это не значит, что я не видел плохого или что у нас все безупречно. Но то все второстепенное, несущественное. Если у человека есть светлая мечта и он стремится к ней – мозоли на ногах не помешают.

Петерсон раздраженно взглянул на свои туфли:

– А мне мешают. Хоть у меня цель посветлее вашей.

Он помолчал, прошелся по лаборатории. Спросил резко:

– Скажите, в конце концов, мистер Фогель: кто вы?.. Я ненавижу вас и одновременно восхищаюсь вами. Вашей выдержкой. Вашей мастерской игрой. Вашей талантливостью, наконец. Отремонтировать интегратор мог лишь действительно талантливый инженер… Так как же вы, человек образованный, умный, не понимаете, что война во второй половине двадцатого столетия означает самоубийство всего человечества?! Я ненавидел немцев: вы убили мою жену, вы два долгих года издевались надо мной в концлагере. Но я простил вас во имя будущего мира… И вот теперь вы мечтаете о том, чтобы с помощью интегратора покорить весь мир… Неужели же вам недостаточно двух разгромов Германии? Зачем вы тащите ее к окончательной гибели?.. Вот и Харвуд мечтает о том же. Полтора месяца тому назад, вот в этой комнате, я слышал его ужасный бред об истреблении всего человечества ради жизни немногих избранников… Зачем это?.. Зачем?.. И для миллионера, и для безработного вполне достаточно килограмма хлеба и куска мяса в сутки…

Нет, вот так прикидываться честным человеком нельзя! Это – настоящий крик души.

Щеглов подошел к Петерсону, положил руку на его плечо:

– Джек, напрасно вы меня агитируете. Я вовсе не Фогель, вовсе не немец и уж никак не шпион. Я – советский инженер. И тоже не желаю, чтобы повторился кошмар войны. Интегратор мне не нужен. Его следует уничтожить!

Петерсон посмотрел на Щеглова так, словно хотел проникнуть в сокровеннейшие тайники его души. А тот сказал, серьезно, искренне:

– Джек, это правда. Рассказывайте, что вы задумали. Вдвоем легче.

Еще несколько секунд Петерсон молча взвешивал «за» и «против». Надел «радиошлем», прислушался… Потом поманил пальнем Щеглова:

– Интегратор надо не уничтожить, а использовать!..

Записать на пленку самые светлые человеческие чувства, самые лучшие порывы, зафиксировать электромагнитные колебания радости и умиротворения. А затем при помощи интегратора облучить весь мир!

Так вот что задумал этот чудак!.. Щеглов едва удержался от улыбки:

– С молитвой против бомб и пуль?

– Нет, с интегратором! – твердо ответил Петерсон. – И для осуществления этого величественного плана нужно прежде всего овладеть «излучателем власти».

– А это что за штука?

– Это новый интегратор чрезвычайной мощности. Завтра утром Харвуд начнет его испытывать… На людях… Имею все основания полагать, что на нас с вами.

Тут Петерсон и передал Щеглову подслушанный разговор.

Долгое время оба сидели молча: положение действительно было неважным.

– Где этот «излучатель»? – спросил Щеглов.

– Кажется, во втором корпусе, – ответил Петерсон. – Там была какая-то лаборатория, куда никого из нас не пускали.

– Хорошо, – сказал Щеглов. – Беру это дело на себя. Только прошу – не вмешивайтесь и не мешайте. А сейчас ложитесь спать.

Петерсон пожал плечами. Он уже пожалел, что рассказал коллеге о грозящей опасности;

Глава XIX

Когда портится мотор

Мистер Харвуд вошел в свою спальню в прекраснейшем настроении.

Все шло как нельзя лучше. Книппс побоялся выступить против Паркера и удовлетворится подачкой в несколько сот тысяч долларов. Паркер сегодня окончательно согласился открыть неограниченный кредит на сооружение завода интеграторов тотчас же после испытания «излучателя власти». Джонсон сообщил, что вылетит из Сингапура в полночь, – раньше этого времени вывозить чернокожих на аэродром просто небезопасно.

Итак, еще день-два – и прощай, проклятая Малайя!

Как хорошо, что нет уже ни Вагнера, ни Смита – меньше хлопот.

Вот только Бетси… Жалковато: она все же хорошенькая. Но пусть перебесится, да поймет, что брак Генри Харвуда с Эдит Паркер, которую даже ее собственный дядя называет «лупоглазой жердью», является просто-напросто одним из видов коммерческой сделки. После свадьбы молодожены приобретают полную свободу действий, – тогда уж можно встретиться и с Бетси Книппс. Девочка хочет подержаться за корону «Королевы вселенной». Он может предоставить ей такое удовольствие… за небольшую плату, конечно!

Харвуд хохотнул и выкрикнул:

– Чен, ванну!

Кандидат во «Властелины мира» пекся о своем здоровье. Недавно он разузнал, что одна из выдающихся женщин-ученых Советского Союза, миссис Лепешински, предлагает использовать обыкновенную питьевую соду для укрепления нервной системы и улучшения обмена веществ в организме. Теперь ежедневно перед сном Харвуд принимал содовые ванны и был удовлетворен результатом действия этого средства.

– Чен, ванну!

Уже вторично отдает Харвуд приказ – и не слышит в ответ почтительного: «Готова, мистер!» Что случилось с косоглазым? Ведь такого предупредительного лакея, как уверяет губернатор, не найти во всей Малайе!

Харвуд подождал еще несколько минут и уже начал злиться, но вот в дверь неслышно проскользнул Чен. Он был так бледен и напуган, что Харвуд даже вскочил с места:

– В чем дело?.. Что случилось?

– Я… я…

– Ну, что ты?.. Что?.. – раздраженно выкрикнул Харвуд.

– Я не приготовил ванну…

– Ф-фу! – Харвуд вытер пот, но не подал виду, что готов расхохотаться над отчаянием китайца. – В такую духоту не приготовить ванну? Да что это, в конце концов!

– Простите, простите, мистер!.. У меня такого ни когда не бывало… – бормотал китаец. – Я служил у генерала Кането Фурухаши, японского коменданта Сингапура… У господина Макдональда Бейли, бывшего губернатора… У мистера…

– Достаточно. Что же случилось?

– Нет воды, мистер… Я не виноват, мистер. Я только что из насосной станции, мистер… Мотор испортился, мистер… Мастер говорит, что нужен капитальный ремонт, мистер…

– Хорошо, хорошо. Это не его дело. Передай ему мой приказ: пусть делает что угодно, а завтра вода должна быть.

– Будет выполнено, мистер!

Китаец попятился к дверям, низко поклонился и исчез.

Случись это в какой-нибудь иной день – Харвуд, вероятно, рассердился бы не шутя: этого еще не хватало – лишать себя комфорта из-за невнимательности туземцев! Слишком уж часто начало у них все портиться: моторы, трансформаторы, автомашины.

Но сегодня босс был настроен миролюбиво: а, пустяки! Оборудование за три года работы в гнилом климате действительно может выйти из строя. Ремонтировать его, конечно, никто не собирается. Через день-два все имение, и главный интегратор в первую очередь, превратится в пыль и пепел… Харвуд на Чена накричал для порядка. Китаец очень испугался. Это хорошо. Вот такими и должны быть «люди-роботы».

…Однако если бы Харвуд увидел в эту минуту своего слугу, он бы жестоко разочаровался в своем идеале «живых машин».

Едва лишь Чен-старший вышел из дома, как на его лице появилось спокойное и сосредоточенное выражение.

Рабская покорность, унизительное самоуничижение – все осталось там, в комнате того, кто считает себя пупом земли. Привыкший ползать перед сильными обожает, чтобы перед ним ползали слабые. Так пусть же босс считает Чена былинкой, клонящейся от дуновения ветра; насекомым, которого можно растоптать в любую минуту; похожим на себя, но более мелким мерзавцем!.. Пусть!.. Мистер Харвуд не подозревает, что его ожидает участь всех предыдущих хозяев Чена-старшего. Мистера повесят партизаны, как повесили японского генерала Канете Фурухаши, бывшего губернатора Макдональда Бейли и еще нескольких преступников!

Не стоило бы дразнить мистера преждевременно. Пусть купался бы в соде, – все равно это не удлинит его век, если будет провозглашен приговор народа. У Чена действительно никогда не было случаев невыполнения приказа хозяина. Но что ж, ничего не поделаешь.

Лишь позавчера пришлось отослать с шифрограммой последнего голубя, а сегодня товарищ Чеклоу попросил срочно отправить на базу очень важное сообщение. Столь важное, что если оно не будет получено своевременно, то погибнут сотни, а может быть и тысячи людей.

Существовал выход из Гринхауза, – выход, о котором позабыли и Смит, и Харвуд, – труба водопровода.

При постройке этих лабораторий выяснилось, что наиболее удобное место для сооружения артезианского колодца находится метрах в двухстах от главного корпуса Гринхауза. От этого колодца провели на значительной глубине трубу к большому бассейну у мастерских, а уже оттуда воду перекачивали в водонапорную башню.

Спустя несколько недель вся местность за стенами Гринхауза густо заросла кустарником. Кусты закрыли люк над артезианским колодцем, и для всех стало привычным, что вода в Гринхаузе, так сказать, «собственная».

Этот потайной ход открыл сообщник Чена – слесарь водопровода.

Лишь однажды Чен воспользовался этим выходом, – несколько месяцев тому назад, когда Харвуд и Смит неожиданно выехали в Сингапур. Именно тогда старик принес в Гринхауз клетку с почтовыми голубями Паримы, а ей показал, где находится люк.

Но чтобы выбраться отсюда по этому пути, нужно прежде всего снизить уровень воды в подводящей трубе, остановить моторы насосов. Вот почему пришлось срочно «испортить» механизмы водокачки.

Когда Чен вошел в насосную, то увидел картину, способную убедить каждого: ремонт в разгаре, мастер и его помощник из кожи лезут, чтобы уложиться в срок. Но если бы кто-нибудь, – даже не специалист, – проследил за работой этих людей на протяжении нескольких минут, то убедился бы в противоположном: тут чистые детали нарочно пачкали грязным маслом и расшвыривали по углам, исправное превращали в испорченное, прочное – в шаткое.

Мастер, – худощавый пожилой китаец, – поднялся, вопросительно посмотрел на Чена. Тот отрицательно покачал головой, показал полпальца, сел на корточки, закурил трубку.

Мастер понял: нужно подождать минут тридцать. Он мазнул себя по лицу грязной рукой, улыбнулся: хорошо, мол, вывозился? И вновь начал с остервенением громыхать железом.

Время от времени Чей выходил из насосной и поглядывал на окна спальни Харвуда. Наконец, свет в них погас.

Китаец еще раз проверил, не забыл ли он выполнить какое-нибудь из поручений босса.

«Пижама – на стуле… Содовая вода – на столике… – шептал он сосредоточенно. – Ночные туфли?.. Есть… Разбудить в семь… Разбудим. Обязательно разбудим…»

Он подошел к мастеру и тронул его за плечо. Мастер движением головы послал помощника к дверям.

– Когда назад?

– Может быть, даже утром, – шепотом ответил Чен. – Оружие?.. Одежда?

– Есть… – мастер открыл люк и показал пальцем вниз.

Они молча пожали друг другу руки. Чен сделал прощальный знак помощнику мастера и полез в люк.

Железная лесенка шла вертикально вниз. В ее конце, почти у самой воды, находилась ниша для мотора. Именно тут и был устроен тайник.

Чен быстро переоделся, прихватил хорошо смазанный карабин, положил в резиновый мешок несколько гранат, электрический фонарик и письмо инженера Щеглова. Закончив приготовления, решительно вошел в воду, достигавшую ему до груди.

Труба, через которую наполнялся этот резервуар, была довольно широкой. Человек мог двигаться внутри нее на четвереньках. Но воздух наполнял лишь ее верхнюю часть, сантиметров на пятнадцать.

Как ни туго было со временем, Чен не торопился. Погружаясь в воду, он продвигался вперед на метр-два, опираясь на скользкие стены керамической трубы, поднимал руку вверх, и лишь убедившись, что она попадает в воздух, переворачивался на спину и делал несколько глубоких вдохов. Это была не напрасная предосторожность: в прошлый раз Чен чуть не утонул в том месте, где труба несколько понижалась.

Последний отрезок пути был самым тяжелым. Вода заполняла трубу полностью, и Чену пришлось удерживать дыхание свыше минуты.

Добравшись до колодца, Чен прежде всего прикрыл вентиль артезианской трубы, чтобы снизить уровень воды: на обратном пути задерживаться нельзя. Крышка люка заржавела и не открывалась, но наконец Чен преодолел и это препятствие. Он вылез из колодца и напрямик, через низкорослый кустарник, двинулся влево, к автостраде.

Путешествие было почти безопасным: колонизаторы вряд ли сунутся в джунгли ночью, а хищные звери вовсе не так уж многочисленны и страшны, как кажется некоторым. Только и всего, что придется пробежать свыше восьми километров до ближайшего партизанского поста.

Но не годился уже старый Чен в скороходы! К взорванному мосту он добрался настолько усталым, что упал и долго не мог отдышаться. Наконец, собравшись с силами, полез на крутую гору, цепляясь за кусты.

У хорошо знакомого ориентира – высокого дерева над обрывом, Чен остановился и тихо свистнул.

Из зарослей тотчас же послышался отзыв – крик ночной ласточки, мигнул огонек. А через несколько секунд Чен-старший уже сидел рядом со своим сыном возле пушки.

Они не виделись много недель и теперь, переживая радость встречи, обменивались скупыми взволнованными фразами. Но не хватало времени даже на короткую беседу: уведомить базу по радио, как рассчитывал Чен-старший, не удалось – по графику связь с базой будет лишь в шесть утра.

– Ну, пока, сын! – Чен поднялся и привязал к поясу резиновый мешок. – Пойду.

– Куда?.. На базу?! – изумился Чен-младший. – Туда пять часов быстрой ходьбы!. Погоди!

Недавно каждый из постов получил по мотоциклу. Пользоваться этим видом связи разрешалось лишь в исключительных случаях. Но разве сейчас не исключительный случай?

К сожалению, Чен-младший еще не научился водить мотоцикл. Умеет ездить начальник поста, он же командир пушки. Оставить пост начальник не имеет права. Но все же ему пришлось пойти на нарушение воинской дисциплины: сводка Чена должна попасть в штаб срочно.

– Ну, так смотри же, смотри! – приказывал командир Чену-младшему. – Не усни!.. Будь внимателен!

Мотоцикл извлекли из тайника, проверили баллоны, пополнили запас бензина, и вот в непроходимые дебри, забивая разноголосый шум ночных джунглей, врезался мощный рокот мотора.

«Римба», столь напугавшая Михаила Лымаря, была вовсе не такой безлюдной, как ему казалось. За последние десять – пятнадцать лет, со времени начала борьбы против японских, а затем и английских захватчиков, у джунглей отвоевывался участок за участком. Вначале это были крошечные островки среди беспредельного моря зелени, – убежища для населения и немногочисленных партизан. А позже, когда на борьбу за свою независимость поднялся весь народ Малайи, и партизанские отряды сгруппировались в единую Народно-освободительную армию, и джунглях начали возникать настоящие поселки, – с небольшими «заводами» по производству мин и гранат, ремонтными мастерскими, типографиями, школами, «отделениями связи». Дороги прорезали «римбу» по всем направлениям. Проложить их было очень трудно, однако на выполнение этого задания выходило почти все население.

Вот по такой дороге, – не идеальной, конечно, но вполне пригодной для передвижения, – и примчался старый Чен на багажнике мотоцикла па базу освобожденного от оккупантов района.

В штабе еще не спали. Главное командование Народно-освободительной армии поставило перед этой группой задачу захватить Гринхауз. Сейчас происходило совещание по этому поводу.

Загадочная крепость в джунглях у автострады давно вызывала подозрение малайских партизан. Были основания считать, что там проводятся важные опыты с целью создания новых средств уничтожения, – об этом говорили тревожные сводки разведчиков, которым удалось устроиться на работу к Харвуду. Но разузнать о направлении работ в Гринхаузе более-менее точно не удавалось. И лишь инженер Щеглов объяснил в своем предпоследнем письме все. Правда, он тогда еще не знал о существовании «излучателя власти», и, не надеясь, что; среди партизан найдутся специалисты-биофизики, не вдавался в детали. Зато он предложил ряд конкретных мер защиты от вредного излучения интегратора и, в частности, посоветовал обеспечить каждого бойца каской, котелком, кастрюлей или вообще чем-либо металлическим для защиты головы.

Когда Чен вошел в штаб – обычную бамбуковую хижину на сваях, один из командиров докладывал, что его отряд выполнил задание: разгромил склад противника и захватил несколько десятков касок и свыше тысячи котелков.

– Котелки? – Чен засмеялся и подошел к столу. – С каких пор ты, Дуллах, увлекаешься поварским делом?..

– Цзин ли, товарищи!

И хоть это было слово воинского приветствия бойцов Китайской Народной армии, все, в том числе и малаец Дуллах, откликнулись:

– Цзин ли, Чен! – ведь в Малайе китайцев больше, чем малайцев, а пример великой державы, изгнавшей иноземных захватчиков, воодушевлял на освободительную борьбу все народы Азии.

– Садись, Чен, – сказал командир соединения. – Значит, ты получил приказ?

– Нет, – Чен взглянул на него встревоженно. – Когда он отослан? Там было что-нибудь важное?

– Вчера утром. Лишь одно слово: «Приходи».

– Ну, это ничего, – успокоился Чен. – Но на голубей я больше не надеюсь. Вы получили все три моих сводки?

– Да.

– Так вот еще одна. Очень срочная. От товарища Чеклоу, – Чен протянул командиру записку.

Все молча, заинтересованно посматривали на небольшой клочок бумаги, исписанный мелкими четкими строками. Радист Ми-Ха-Ло рассказал об инженере Чеклоу много хорошего. То, что инженер попал в Гринхауз и сумел раскрыть его тайну, имело для партизан немаловажное значение.

Командир прочел записку дважды. Сказал после длительного раздумья:

– Плохие дела, товарищи. Товарищ Чеклоу советует наступать на Гринхауз не позже, чем сегодня ночью.

– Это невозможно! – решительно сказал один из командиров.

– Совершенно! – поддержал его другой.

Остальные молчали. Но видно было, что никто не одобряет этого предложения Щеглова: за несколько часов, оставшихся до рассвета, не удастся даже подтянуть отряды к Гринхаузу.

– А ты как считаешь, Чен?

Старик сидел, смежив веки. Что он мог ответить?.. Ему, инженеру Чеклоу, еще нескольким единомышленникам в Гринхаузе грозит большая опасность, и именно сегодня днем, как сказал инженер. Но наступать необдуманно – значит, пожертвовать многими людьми. В прошлом году была сделана подобная попытка. Партизанам не удалось даже приблизиться к Гринхаузу – их встретил очень меткий пулеметный и минометный огонь. Инженер Чеклоу объяснил, что у Харвуда есть прибор, при помощи которого можно видеть ночью и слышать на много километров. Прибор испортился, но уже завтра Харвуд его отремонтирует, поэтому нужно спешить… И Чей спешил…

Он открыл глаза, взглянул на часы и тихо сказал:

– Нельзя. Даже если полностью перекрыть воду, понадобится не меньше часа, чтобы в Гринхауз пробрались хотя бы сто наших людей. К тому же я ничего не подготовил.

– Итак, завтра ночью. План штурма остается прежним. Торопись, Чен, у тебя остается мало времени.

…И вновь через «римбу» по ухабистой дороге, пронизывающей дебри, как туннель, на максимальной скорости мчится мощный трофейный мотоцикл.

Вот он резко затормозил у обрыва. С его багажника встал худощавый пожилой китаец, молча пожал руку водителю и исчез в темноте.

Старый Чен возвращался туда, где его каждую минуту могло ожидать издевательство, а возможно и смерть.

Глава XX

События развиваются стремительно

Ровно в семь Чен подошел к спальне Харвуда и нажал кнопку у большой, украшенной тонкой резьбой двери.

– Вы приказали вас разбудить, мистер!

Из репродуктора, врезанного в стену и замаскированного ажурной решеткой, послышался громкий зевок, звон пружин матраца, а затем голос Харвуда:

– Ванна?

– Готова, мистер!

– Войди.

Тихо зажужжал мотор. Медленно открылась толстая, стальная, лишь извне облицованная деревом дверь.

Чен подошел к окну, нажал еще одну кнопку. Сразу же поползла вверх густая стальная сетка. Сквозь толстенные стекла из плексигласа, способного противостоять любой пуле, в комнату заглянуло мрачное утро.

Теперь нужно включить радиоприемник и прибор для осушения воздуха. Температуру в спальне снизить ровно на пять градусов.

Все тут механизировано. Предприняты все меры против неожиданного покушения.

Автоматические приспособления работают четко. И точно так же четко и бесшумно выполняет свои несложные обязанности Чен – человек-автомат. На его лице застыло почтительное выражение, к которому примешивается некоторое самоудовлетворение: задание хозяина выполнено, ванна готова. Хозяин, если пожелает, может похвалить своего верного слугу.

Так, по крайней мере, расшифровывает мысли старого китайца мистер Генри Харвуд. Но даже он, кандидат во «Властелины мира», имея возможность разрушить, подчинить какой угодно человеческий мозг, в то же время бессилен понять, прочесть хотя бы простейшую из мыслей Чена.

А Чен сейчас решает сложный вопрос: не уничтожить ли Харвуда немедленно, пока не поздно?

Стальной нагрудник… Смотря на причудливо изогнутый, похожий на высохшую скорлупу краба стальной лист, Чен с трудом сдерживает улыбку. Свыше полутора лет жизнь Харвуда висит на волоске, и этот волосок Чен рассечет в тот же миг, как будет отдан приказ. Нож, пуля, яд – найдется все, что нужно. Неважно, что Харвуд заставляет его пробовать еду с каждой тарелки. Не имеет значения, что спит босс в комнате, похожей на сейф. Давно сняты копии со всех ключей, изучены охранные приспособления. Чен пока что не получил приказа казнить Харвуда. Преступника должен судить трибунал. Но солдат Народной армии в тяжелую минуту может принимать решение самостоятельно. Сейчас настала именно такая минута.

Лишь одно сдерживает Чена: не удалось узнать, где запрятана та страшная машина, о которой говорил товарищ Чеклоу. Тут, где земля пробуравлена всяческими туннелями и камерами, можно запрятать все, что угодно. Будешь искать и день, и два. А за это время нагрянут оккупанты из Сингапура – и все пойдет прахом. Значит, нужно выследить, где находится «излучатель власти».

– Чей, Джонсон вернулся?

– Нет, мистер.

– Ч-черт!.. Одеваться!.. Быстрей!

На этот раз Харвуд даже нарушил режим и не высидел в ванне положенного срока.

Наскоро одевшись и не выпив какао, он помчался в радиорубку.

Дело принимало плохой оборот: Джонсон сообщил, что по пути к аэродрому на полицейскую машину было произведено нападение. Несколько полицейских убито, арестованные бежали. Джонсону едва удалось спастись.

– Санавабич! Сук-кин сын! – прошипел Харвуд. Радиосвязь поддерживалась на узконаправленных волнах, поэтому никто подслушать не мог. – Вы не стоите рома, всасываемого за сутки вашим глупым брюхом!.. У вас на плечах не голова, а горшок!.. Почему вы не попросили еще двадцать – тридцать охранников?!

Харвуд выходил из себя, ругался, но ничего поделать не мог. Раньше вечера вывезти заключенных из Сингапур-Джел нельзя. Таков приказ губернатора.

Испытание «излучателя власти» откладывалось на целые сутки. Захочет ли Паркер ждать столько времени?.. Он может рассердиться, уехать – и тогда провалится вся затея.

А Джонсон передал еще более неприятное сообщение: мистер Книппс в Сингапур не прибыл. Следовательно, он попал в какую-то беду. Конечно, «излучатель» можно было бы испытать на туземцах из числа обслуживающих Гринхауз. Но в том-то и дело, что Паркер требовал массового эксперимента. Он уже видел, как неистовствуют, плачут, смеются, бьются головой о стены люди под влиянием всемогущего из лучения. Теперь он стремился увидеть то же действие на многих людях на значительном расстоянии. Деловитый миллионер даже предложил свой план испытаний: после облучения арестантов в камерах вывезти их на автостраду, выпустить на волю, а затем включить «излучатель власти», с расстояния хотя бы в полкилометра. Если ни один из подопытных не удерет, – интегратор будет принят с оценкой «отлично».

Услышав условие, Харвуд вздохнул с облегчением: он ждал более сложного задания. С таким справиться легко – нужно лишь включить лучи, парализующие работу мускулов. И вот теперь все пошло вверх тормашками.

Ему удалось оттянуть до одиннадцати. Затем Паркер поставил вопрос ребром: пора начинать.

Пришлось объяснить, что случилось. А чтобы миллионер не попытался уехать преждевременно, Харвуд с преувеличенным страхом сказал, что, по его мнению, сэр Книппс и его дочь попали в руки партизан.

Он не ожидал, что это вызовет у Паркера совсем нежелательную реакцию.

– Немедленно… по радио… танковую колонну… Я сейчас уеду… – миллионер засуетился, забегал по комнате, не зная, за что взяться. – Мы проведем испытания, позже… позже…

– Мистер Паркер, я должен уведомить вас, что у чернокожих на вооружении появились американские противотанковые пушки. Кто может гарантировать, что снаряд не попадет именно в тот танк, в котором… А может быть, вызвать вертолет?

Миллионер лишь махнул рукой и сердито засопел.

– Мистер Паркер… – Харвуд подошел к нему и почтительно склонил голову. – Я гарантирую вам безопасность. В любую минуту мы с вами сядем в «излучатель власти» и через несколько часов будем в Сингапуре. Я по ставлю пленку с лучами страха. От автострады будут удирать все так, словно она станет раскаленным потоком лавы. Мы проедем свободно, и на нас никто не посмеет даже взглянуть. Это говорю я, Генри Харвуд, и уверяю, что дорожу своей жизнью не меньше, чем вы. Мы можем уехать хоть сейчас.

Да, Харвуд взял правильный тон! Паркер постепенно успокаивался.

– Свяжитесь с резиденцией губернатора. Я считаю, что для меня можно сделать кое-что даже против правил.

Однако прошло еще часа два, пока Джонсон сообщил, что вылетает вертолетом, имея на его борту двадцать закованных в кандалы арестованных малайцев.

Нужно было закончить последние приготовления, собрать бумаги и вещи, приготовить к уничтожению лишнее. Сегодня ночью Гринхауз должен исчезнуть с лица земли.

– Простите, мистер Паркер, я вынужден оставить вас до прибытия Джонсона. Советую вам отдохнуть: нас ожидает дальняя дорога, а мой «излучатель власти», к сожалению, не очень комфортабелен.

Изысканно откланявшись, он поспешил в свою спальню.

Письма, деловые бумаги, черновики и неисчислимые варианты проектов «излучателя», – вся дребедень, недавно казавшаяся столь необходимой, – летели из сейфа на пол. Блеснув золотой монограммой: «Отто Вагнер. Германия. Берлин», шлепнулась о стенку и папка с рукописью старого профессора. Теперь все это не нужно. Нужное – вот…

Из тайника в сейфе Харвуд достал объемистый портфель из тяжелой крокодиловой кожи. Тут находилось все, что давало возможность осуществить самый дерзкий в истории человечества замысел.

Деньги – неприкосновенный запас… Проект последней модели «излучателя»… Кассеты с фотокопиями рукописи Вагнера.

Он взвесил на руке круглые пластмассовые коробочки. Каких-нибудь сто граммов, не больше. Но, в конце концов, зачем они нужны, это фотокопии? Пусть летят на пол, чтобы сгореть через несколько часов.

В последний раз Харвуд обвел взглядом свою спальню: не забыл ли чего-нибудь? Проверил, заперта ли дверь. Опустил стальную сетку окна. Затем нажал кнопку в глубине сейфа, и эта глыба металла, легко повернувшись вокруг оси, открыла путь в туннель, круто падающий вниз.

Никто, даже Вагнер и Смит, не знали о существовании этого хода. Отсюда через подземное хранилище, в котором находился «излучатель власти», можно было пройти в любой уголок Гринхауза и даже за его пределы. Все двери здесь были снабжены надежными цифровыми замками. Ультразвуковые свистки – игрушка. Тем или иным способом, пусть даже ценой большого труда, соответствующий тон подобрать можно. А тут необходимо в строгой последовательности повернуть десять дисков с цифрами на ободках так, чтобы получилось вполне определенное десятизначное число. Лишь перепробовав миллиард комбинаций, можно наткнуться на это число случайно.

На несколько минут Харвуд задержался у «излучателя», чтобы проверить его готовность.

Извне это был обычный средний танк, но без вооружения. Вокруг небольшой башни, поддерживаемые массивными кронштейнами и подвижным кольцом, расположились четыре отполированных до зеркального блеска рефлектора. Внутри машины все было забито сложнейшей радиоаппаратурой. Тут действительно не оставалось ни одного свободного уголка – даже портфель пришлось положить на сиденье.

Харвуд завел мотор «излучателя», проверил работу интеграторов – основного и вспомогательного, – вложил в кассету пленку с наиболее четкой записью и, довольный осмотром, вышел потайным ходом во второй корпус, а оттуда – во двор.

– Мистер, простите! – к Харвуду со стороны главной лаборатории спешил Чен.

– Что случилось?

– Простите, мистер… Мистер Петерсон приказал передать вам, что он закончил работу. Просит, чтобы вы пришли.

– Скажи, что я занят. Приду завтра.

– Хорошо, мистер, – китаец поклонился и исчез.

Харвуд посмотрел на часы: до прибытия вертолета оставалось десять – пятнадцать минут. А почему бы, в конце концов, и не заглянуть к Петерсону?.. Отремонтировал интегратор… Что ж, это по плечу лишь незаурядному инженеру.

А может быть, подарить Петерсону жизнь?.. Ведь и в Америке при постройке завода интеграторов понадобятся и специалисты, и надсмотрщики. Конечно, за ним надо посматривать. Но работать он будет.

И Харвуд направился к лабораторному корпусу.

…Даже теперь, когда инженер Щеглов окончательно убедился в том, что Джек Петерсон вовсе не шпион, не имело смысла рассказывать американцу о готовящемся наступлении партизан на Гринхауз. За себя инженер мог поручиться полностью, за прочих – отчасти. Но кое-что временный союзник должен знать. И Щеглов рассказал Петерсону, что Чен, которого они оба так недолюбливали, желает отомстить Харвуду за давнюю обиду, поэтому готов помочь им во всем. В доказательство своих слов инженер показал один пистолет и передал Джеку второй.

Петерсон ухватился за это сообщение. Он тотчас же предложил вызвать сюда Харвуда, схватить его и каким угодно способом вырвать у него все нужные данные, а также ключи от тайников и выходов.

Щеглов холодно взвесил шансы на успех. Если бы чуть попозже! Тогда арест Харвуда был бы своевременным и даже необходимым. А сейчас можно испортить все дело: в поисках босса его помощники начнут шарить по всем закоулкам и не дадут возможности сконцентрироваться в насосной более-менее значительной группе бойцов. Но и ждать нельзя: из отрывков, подслушанной Ченом беседы выяснилось, что испытания «излучателя» начнутся, как только Джонсон возвратится из Сингапура.

– Хорошо. Вызывайте Харвуда, Чен! – наконец сказал Щеглов.

Откровенно говоря, он не надеялся, что Харвуд придет.

Прошло более получаса – босс не являлся. Щеглов и Петерсон скучали, посматривая в окно.

И вдруг сзади них послышался голос Харвуда:

– Хелло, джентльмены! Ай вечюр лайф, – пари на ваши головы, – вы потеряли надежду увидеть меня сегодня.

Джек вскочил, напрягся, но, перехватив молниеносный взгляд Щеглова, сдержался и пробормотал:

– Вы так неожиданно… Нервы, знаете…

Щеглов посматривал на Харвуда с подчеркнутой заинтересованностью. Сложный все-таки тип!.. Жестокость и талантливость, цинизм и бравадная храбрость, лицемерие и трусость, и множество других разнообразнейших человеческих качеств соединялись в этом американце, как соединяется в воде сладкое и горькое, душистое и смрадное, создавая невыносимо отвратительный букет.

– Я лично не принимаю пари, мистер Харвуд. Наши головы и без того в ваших руках. Особенно теперь, когда интегратор, наконец, отремонтирован.

– Ну, что вы, мистер Чеклофф!.. Наоборот!.. Я пришел сюда, чтобы предложить расширить наше сотрудничество. Не хотите ли вы…

– Э, нет! – перебил его Щеглов. – Я хочу, чтобы вы прежде всего убедились в безукоризненной работе интегратора, в восстановлении которого есть частица и моих заслуг. Видите ли, торгуясь, нужно показывать товар лицом.

– Вы делаете успехи, мистер!.. Готов удовлетворить вашу просьбу. Только, прошу, отойдите чуть дальше, хотя бы вон в тот угол. Откровенно говоря, не люблю, когда у меня стоят за спиной.

– Хорошо, – спокойно сказал Щеглов и, сделав шаг, щелкнул себя по лбу. – Проклятые москиты!

Это был сигнал. И по этому сигналу Джек Петерсон прыгнул на Генри Харвуда, сбил его с ног, а Щеглов выхватил пистолет:

– Предупреждаю: ни единого звука! Я нервный и могу нажать на гашетку непроизвольно.

Если бы даже земля заколебалась под ногами у Харвуда, он, вероятно, был бы менее поражен. Допуская, что на него могут броситься с ножом или иным острым предметом, он надевал стальной нагрудник. Огнестрельное оружие в руках Щеглова было такой неожиданностью, что Харвуд потерял ту частицу секунды, которая еще могла бы спасти ему жизнь.

Он вырывался молча, сжав зубы. Затем, обессиленный, перестал сопротивляться и прохрипел:

– Что вам нужно, наконец?

– Сейчас, сейчас… – Петерсон торопливо связывал ему руки и ноги заранее приготовленной проволокой. – Прежде всего, где Гарри Блеквелл?

Харвуд не ответил. После заточения Петерсона Блеквелл взбунтовался и сделал попытку к бегству. Несколько «лечебных», по выражению Смита, процедур облучения согнули его волю. Теперь Блеквелл сидит в изолированной камере под этим корпусом, и покорно, как настоящая машина, выполняет порученные ему расчеты. Освободить его нельзя ни в коем случае: он не забыл пыток – во-первых, а во-вторых – знает почти всю конструкцию «излучателя».

– Где Блеквелл?! – лишь теперь нервное напряжение вырвалось у Петерсона наружу. Он весь дрожал.

Дрожь проняла и Харвуда:

– Я уже ск-казал, что Б-блеквелл уехал в Америку…

– Ложь!.. Чен, идите-ка сюда!

Харвуд дернулся: Чен?! Он тут?!.. Так пусть же как верный пес бросится на этих двух! Пусть зубами, когтями – чем угодно! – отстаивает своего хозяина!

Но Чен даже не взглянул в сторону Харвуда, не обратил внимания на призыв Петерсона. Быстрыми шагами, сосредоточенный, он подошел к Щеглову и что-то зашептал ему на ухо. Харвуд услышал лишь одно слово: «Паркер». Щеглов утвердительно кивнул.

– Чен, прошу вас… – властная интонация в голосе Петерсона сменилась просительной. – Скажите, где Блеквелл?

Старый китаец посмотрел на Щеглова. Тот сделал едва заметный жест.

– Инженер Блеквелл через несколько минут будет здесь, – сказал Чен и вышел из лаборатории.

Харвуд отвернулся, закрыл глаза. Как хищник, попавший в западню, после первого припадка бешеной злости он затих, притаился, выискивая шанс на спасение. Его мозг работал в эти минуты напряженно.

Прежде всего – любой ценой выиграть время. Вскоре прилетит Джонсон, а тогда дело может пойти по-иному. Значит, нужно отмалчиваться, оттягивать, по капле раскрывать те тайны, которые будут от него потребованы.

Он ожидал вопросов, но их не било. Щеглов не торопился: до сумерек еще далеко, а раньше ничего сделать не удастся. Петерсон, взволнованный предстоящей встречей с другом, которого уже не надеялся видеть в живых, возбужденно бегал по лаборатории с пистолетом в руках, – лысый, коренастый, мало похожий на инженера.

Но вот послышались шаги в коридоре. Петерсон бросился туда и закричал:

– Гарри!.. Милый!.. Да как же…

Он запнулся.

В комнату, поддерживаемый Ченом, шаткой походкой вошел очень высокий и такой худой человек, что его, казалось, можно было бы завязать узлом. Лицо Блеквелла имело бледный, даже зеленоватый цвет. Голова тряслась. Большие черные глаза были полны тоски и боли.

В первый миг Блеквелл, вероятно, не мог понять, что здесь происходит. Связанный босс… Джек и незнакомец с пистолетами в руках… А затем взвизгнул и ткнул в Харвуда острым, как веретено, пальцем:

– Он… он… пытал меня! А, пытал?

Петерсон, «всемирный миротворец», поставивший своей целью перевоспитать самых мерзких преступников, забыв о собственных пацифистских установках, прыгнул на Харвуда, ухватил его за классический нос, прищемил и крутил, повторяя:

– Пытал?!.. Пытал?!

– Достаточно! – Щеглов оттолкнул Петерсона. – Он получит то, что заслужил, но немного позже.

Джек поднялся, пошатываясь, тяжело дыша.

– Ну, мистер Харвуд, теперь отвечайте: куда вы запрятали «излучатель власти»? – Щеглов сел на стул и закурил папиросу. – Затем: где находится тайный ход из Гринхауза наружу?

– Не скажу!.. Ничего не скажу! – истерически выкрикнул Харвуд.

– Не так громко. Я вас предупреждал.

Блеквелл подбежал к Щеглову, ухватил его за рукав:

– Я скажу. Во втором корпусе. Меня туда водили однажды. Там есть замаскированная дверь. Внизу большой зал. «Излучатель» смонтирован в танке.

– Вы туда не доберетесь! – зашипел Харвуд. – Нет, нет, не доберетесь!.. Мистер Петерсон, я могу возвратить вам фотокопии рукописи Вагнера. Кассеты лежат на столе и моей спальне.

– Хорошо, мы их заберем, – невозмутимо ответил за Джека Щеглов. – Сообщите, как туда пройти. И еще одно: когда возвратится Джонсон?

– Сейчас, сейчас! Вы погибнете все!

– Увидим. Чен, прошу вас: предупредите мистера Джонсона, что испытание «излучателя» переносится на завтра. Объясните также, что мистер Харвуд милостиво разрешает не беспокоить его до утра. А сейчас… Сейчас…

Щеглов посмотрел на Петерсона, задержал взгляд на Блеквелле. Мал, очень мал отряд даже для того, чтобы удерживать оборону, не говоря уж о попытке захватить весь Гринхауз. Да и что может сделать Гарри, если он едва стоит на ногах?.. А сейчас нужно немедленно начать поиски «излучателя» и потайного хода.

Он взвесил на ладони порядочную вязку ключей, отобранных у Харвуда, взглянул на плоский футлярчик с ультразвуковыми свистками, открывающими замки самых прочных дверей.

Ясно, что у Харвуда не вырвешь признаний, а если и получишь, то лживые. Придется искать вслепую. Но возле пленного нужно кого-нибудь оставить. Мало ли какие неожиданности могут встретиться здесь, где расступаются стены, открывая подземные переходы.

– Идите, Чен. А вы, Блеквелл…

Еще раз посмотрел Щеглов на долговязого американца. Можно ли доверять ему?… И решил: можно, Хотя бы потому, что ни один человек не забудет издевательств и не пожелает их повторения.

– А вы, Блеквелл, остаетесь на страже.

Он протянул Гарри отобранный у Харвуда пистолет:

– Стреляйте без сожаления. Но лишь в крайнем случае. Рот мы ему заткнем, чтобы не закричал.

Здесь и была допущена ошибка. Большая ошибка инженера Щеглова, приведшая впоследствии к целому ряду неприятных событий.

…Прошло не больше пяти минут с того времени, когда Щеглов и Петерсон отправились на розыски «излучателя». И вот вдали, нарастая, возник рокот мотора.

Харвуд встрепенулся. Гарри Блеквелл насторожился. Оба смотрели за окно; один – нетерпеливо и злорадно, второй – испуганно.

Рокот усиливался. Мимо окна проскользнула тень; большой вертолет, замедляя ход, приземлялся на площадке за хозяйственными постройками, метрах в двухстах от этого корпуса.

Отныне все внимание Блеквелла непроизвольно сосредоточилось на южной части Гринхауза. Он не хотел этого. Он отворачивался, заставляя себя думать о чем угодно, лишь бы не о том, что вот-вот в лабораторию ворвутся охранники. Но его взгляд встречался со взглядом Харвуда – торжествующим, хищным взглядом, – и у Гарри тоскливо сжималось сердце.

Слабый и безвольный, с расшатанной, подавленной психикой, Блеквелл в присутствии других не боялся бы ничего. Но теперь, с глазу на глаз с побежденным, но по-прежнему страшным врагом, он испугался.

Харвуд это заметил. Ему показалось, что выход найден.

Вырастая в стране, где каждый стремится вырвать кусок изо рта более слабого, Харвуд в свое время увлекался гипнозом. Он полагал, что, приобретя загадочную власть над мозгом людей, можно разбогатеть и даже стать миллионером. Его надежды не оправдались. Но он проштудировал всю литературу по этому вопросу, много тренировался и достиг определенных успехов в гипнозе. Наиболее поддаются гипнозу изможденные, слабые люди. Блеквелл именно таков.

Харвуд, не моргая, уставился на Блеквелла. Тот вертелся, отворачивался, но неведомая, непреодолимая сила заставляла его посмотреть на босса еще раз.

Прошло десять, двадцать, тридцать минут… На Блеквелла навалилась дремота. Он мог заснуть, в конце концов. Но это было не то, что нужно Харвуду: ни развязаться, ни выбросить кляп изо рта не удастся. А медлить нельзя – счет пошел на секунды. Он решил прибегнуть к хитрости.

Блеквелл протирал глаза, безуспешно борясь с сонливостью, как вдруг услышал хрипение. Багрово-красный от натуги, Харвуд задыхался.

Жалостливый отроду, Блеквелл не мог видеть мук другого человека, пусть даже врага. Он подбежал к Харвуду, перевернул его на другой бок, но хрипение усилилось.

– Предупреждаю: не закричите! – Гарри вытащил изо рта Харвуда кляп и поднял пистолет.

– Спасибо… – прошептал тот. – Вы спасли меня от удушья… У меня в носу полипы… Как хочется спать… Хочется спать… Хочется спать…

Голос Харвуда крепчал, исполнялся твердости, властности:

– Приятное тепло приливает к голове… Слабеют мускулы… Подгибаются ноги… Хочется спать… Спать…

И Гарри ощутил: да, в самом деле мускулы отказываются служить, все тело охватывает сладостная расслабленность и безволие.

«Да что же это со мной?! Я на посту!» – он встряхнулся, подскочил к Харвуду, крикнул:

– Молчите! Буду стрелять!

Смотря ему прямо в глаза, Харвуд умолк на несколько секунд, а затем сказал негромко, твердо:

– Закройте глаза!.. Так!.. Спите!

Это было последнее, что помнил Гарри Блеквелл в своей жизни.

Покорный воле Харвуда, безразличный ко всему, кроме приказа гипнотизера, он, как сомнамбула, подошел к нему и развязал проволоку на его руках и ногах.

– Ляжьте!.. Спите!

Харвуд вскочил с места, расправил окаменевшие мускулы, подбежал к открытой шахте лифта, которым недавно спустились Щеглов и Петерсон.

– Встаньте!.. Идите сюда!.. Прямо!

С закрытыми глазами Гарри приблизился к отверстию, сделал еще шаг и упал вниз, на острые железные грани коробки лифта у основания колодца.

Глава XXI

На последнем рубеже

События развивались стремительно.

Зная все ходы и выходы, Харвуд юркнул в подземелье, а затем, выбирая путь, где двери имели цифровые замки, открывавшиеся без ключей, устремился в противоположный конец Гринхауза, в расположение взвода охраны.

В комнату Джонсона он влетел как вихрь, сбросил со стола бутылку с ромом, грохнул кулаком так, что зазвенели тарелки:

– Черт возьми!.. И это – начальник охраны?! И это – бывший офицер?!

– Что случилось? – кусок бифштекса застрял поперек горла, и Джонсон никак не мог его проглотить.

– Где ваши люди?!.. Немедленно к оружию! В Гринхауз проникли партизаны.

– Партизаны?? – Джонсон побледнел и сорвал с шеи салфетку. – Вот тебе и раз!.. Вчера Книппс… А сегодня…

– Да скорей же, остолоп! – Харвуд выхватил пистолет, повертел им перед носом у Джонсона. – Их только двое, да третий – Чен. Немедленно поймать всех. Живыми!.. Они, вероятно, во втором корпусе. Забросайте их газовыми гранатами.

Не ожидая ответа, он сразу же помчался к своему коттеджу. Надо спасать Паркера. Чихать на эту старую-развалину, но без его миллионов никуда не сунешься.

Как и ожидал Харвуд, Паркер лежал посреди своей комнаты связанный, с кляпом во рту, и стонал, закрыв глаза.

– Мистер Паркер?!.. Что?!.. Что такое?.. – Харвуд подбежал к нему, перерезал веревки, помог встать на ноги. – Скажите хотя бы, кто осмелился?

– Ох… ох… – Паркер шатался из стороны в сторону. – Китаец… Проклятый китаец…

– Какой китаец? – выкрикнул Харвуд, разыгрывая беспредельное возмущение. – Чен?! Этого мерзавца сейчас повесят! Обождите минутку, я сейчас прикажу…

– Нет, нет! – Паркер уцепился за его рукав, – Я не отпущу вас ни на миг! И немедленно, – вы слышите: немедленно! – едемте отсюда! Иначе я порываю с вами всякие отношения!.. Ох… ох… Дайте же мне воды, в конце концов!

– Пожалуйста, мистер Паркер. Я очень, очень виноват перед вами… Сейчас мы проведем опыт. Джонсон привез чернокожих.

Окна комнаты выходили в парк, но выстрелы, хотя и приглушенные, долетали и сюда, поэтому Харвуд говорил не умолкая:

– Да, привез чернокожих. Очень хорошая партия: свежие, не изнуренные. Надеюсь, вы будете удовлетворены результатом.

– Какой опыт?! Какие результаты?! – Паркер сердито грохнул кулаком по плексигласовому окну. – Через десять минут зайдет солнце!.. Мы выезжаем немедленно, и это будет испытанием вашего «излучателя». Если мы доберемся до Сингапура невредимыми, я тотчас же под пишу договор. В противном случае он вам не понадобится.

– Хорошо.

Харвуд подошел к телефону.

– Джонсона!.. Нет?.. Передайте, чтобы кончал дело и немедленно шел ко мне… Да.

Вскоре стрельба затихла. А через несколько минут в комнату вошел Джонсон. Уже по его сияющему потному лицу Харвуд понял: пойманы!

Тупой, мутной волной его грудь захлестнула злость: ну, погодите же! Вымотать жизнь из тела, растянуть мучения на неисчислимое количество секунд, сделать так, чтобы сама смерть показалась счастьем, – вот что мог бы сделать он!.. Жаль, мало времени. Но все равно, он не даст им быстрого конца. Пусть сознание станет для них наихудшим палачом, с неумолимой точностью отсчитывая, сколько еще осталось дышать свежим воздухом!

– Мистер Джонсон, прошу, займите мистера Паркера. Я вернусь через пять минут.

Не ожидая возражений миллионера, Харвуд выбежал во двор.

– Где они?

Часовой показал в сторону, на караульное помещение. Харвуд вбежал туда и остановился на пороге.

– А где китаец?

Китайца не было.

Нелегкое дело – искать путь в лабиринте переходов, подбирая ключ к каждой двери.

Почти час добирались Щеглов и Петерсон ко второму корпусу, а ведь им помогло то, что Джек узнал ту часть подземелья, по которой когда-то вел его Смит.

Щеглов уже начал беспокоиться: следовало бы наведаться к Блеквеллу. Но хотелось покончить с делом одним махом. Да и цель, казалось, была близкой.

Но где же та замаскированная дверь?.. Блеквелл сообщил лишь основные ориентиры: узкий коридор, большая мастерская, стена против фрезерного станка.

Станок есть. Однако нет ни малейшего намека на дверь. На всякий случай Щеглов перепробовал ультразвуковые свистки. Никакого действия. Значит, надо ощупать всю стену.

– Вот! – крикнул Петерсон. – Смотрите: диски с цифрами. Это…

Он не успел закончить. Раздалась звучная автоматная очередь. Совсем близко разорвалась граната, затем еще одна.

И сразу же в глаза Щеглову и Петерсону ударило что-то невыносимо едкое; в легкие ворвалось удушливое, царапающее, как вата, посыпанная стеклом. Они еще отстреливались, но уже не видели и не слышали ничего.

Их взяли голыми руками.

И вот теперь они стоят, привязанные к опорам главного интегратора, а Харвуд расхаживает, помахивая стеком.

– Итак, мистер Чеклофф, простимся. Вы проиграли игру. Ровно через… – Харвуд взглянул на часы, – ровно через пятьдесят три минуты, то есть в восемнадцать тридцать, этот интегратор взлетит на воздух вместе с вами. Вагнер не солгал: агрегат заминирован. Но я не сколько изменил схему включения фугасов. Они включаются очень просто, без всяких ультразвуковых игрушек… Вы, вероятно, мечтали стереть с лица земли мой Гринхауз. Сегодня ваша мечта осуществится… Итак, прощайте, и в считанные минуты вашей жизни думайте о чудесном «излучателе», которого вам, к сожалению, так и не удалось увидеть. Уверяю: теперь уже вас не спасет никто и ничто!

Он подошел к Петерсону, хлестнул его изо всех сил стеком по лицу, плюнул и вышел. Щелкнул замок. Щеглов выждал некоторое время, а затем прошептал:

– Выше голову, друг! Сегодня вечером партизаны начнут штурм Гринхауза. Мы будем спасены.

Он не уточнил, что штурм был назначен на двадцать три ноль-ноль.

– Джонсон, я уезжаю в Сингапур. Вы остаетесь за меня. А если желаете, то… Может быть, поедем вместе? Но на автомашине, потому что в танке места нет.

– Что-нибудь случилось, мистер Харвуд? – забеспокоился Джонсон. – Я с большой охотой… Но в машине… У них теперь пушки…

– Судьба человека в руке господа! – лицемерно вздохнул Паркер. – Но зачем вам, Генри, мистер Джонсон? Чтобы закупить то оборудование, о котором я говорил? – Пустяки!.. Справитесь сами. Пусть остается. Пусть остается.

Харвуд прекрасно понял, что означают елейные интонации в голосе Паркера: Джонсон должен погибнуть вместе с Гринхаузом. Что ж, может быть, так и нужно: свидетели нежелательны.

– В самом деле. Я не учел. Оставайтесь, Джонсон.

– Гуд бай!

– Гуд бай!.. – оторопевший начальник охраны постоял несколько секунд, а затем бросился вдогонку. – Мистер Харвуд!.. Мистер Харвуд!

В ответ звонко лязгнула металлическая дверь соседней комнаты.

И тогда Джонсон понял, что его обрекли на смерть. Ему предлагали жизнь, – он отказался. Разве поехал бы Паркер в Сингапур ночью, – пусть даже в танке, – если бы существовала хоть малейшая опасность?

Но с какой же стороны ждать несчастья?.. Партизаны?.. Тогда нужно немедленно организовать оборону. Собрать всех в северной башне – ее стены не пробьет ни один снаряд. Там пулеметы, минометы… Да, а китаец?.. Он может подкрасться в любой миг, ударить ножом, пустить пулю…

Как затравленный волк, Джонсон окинул взглядом помещение, подбежал к окну.

Солнце только что село, а на землю уже наваливалась тяжелая черно-сизая мгла. Недавно прошел ливень, и казалось, что клочки зловещих туч снижаются, обволакивают предметы, заглатывают остатки дня.

– Свет!.. Включите свет! – закричал Джонсон в телефонную трубку.

Вспыхнули яркие лампочки. Но от этого темнота стала лишь более страшной. Она сгустилась, приблизилась, и за пределами освещенности теперь могло появляться что угодно, оставаясь незамеченным.

Джонсон не выдержал наступления мрака. Втянув голову в плечи, перебежал от коттеджа Харвуда до караульного помещения и скомандовал:

– Всем на северную башню! Немедленно!

С этой минуты Гринхауз фактически не охранялся.

Лишь у входа в лабораторный корпус так же стояли неподвижные, словно вытесанные из камня, два охранника-даяка.

Полудикари с современным огнестрельным оружием в руках, обманутые и одурманенные существа, которых колонизаторы используют для самых зверских преступлений, эти двое получили приказ от самого хозяина. Никто не смог бы снять их с поста, никого они не пропустили бы в лабораторию, даже собственных матерей. Сильные, выносливые, они могли убить кого угодно, сами не зная, за что.

Их не обеспокоила суматоха в Гринхаузе, а затем наступившая настороженная тишина. Все, что происходило в стороне от входа в лабораторный корпус, их не касалось. У них была простая до абсурда задача: не подпустить никого ближе, чем на пятнадцать шагов.

Вот одному из даяков что-то послышалось. Он насторожился, сделал шаг в сторону и вдруг, бросив автомат, замахал руками перед лицом, – так, словно хотел отогнать надоедливую осу. Затем вскрикнул и упал.

Второй даяк посмотрел на него с удивлением и испугом, однако не поспешил на помощь, а, наоборот, отошел подальше, под защиту стены, и водил глазами, выискивая в темноте неожиданного, неведомого врага.

Нигде ничего не было слышно. Крепость-лаборатория, в которой круглосуточно гудели, жужжали, рычали всевозможные трансформаторы, моторы, станки, в этот вечер замерла, как природа перед грозой. Лишь стрекотание цикад нарушало тоскливую тишину.

Именно эти однообразные, надоедливые звуки и поглотили легкий шорох. Крошечная бамбуковая стрела, выпущенная из сумпитана – малайского духового ружья, – проскользнула почти неслышно и чуть-чуть царапнула даяка по руке.

Но эта стрела была страшнее разрывной пули «дум-дум». Даяк даже подпрыгнул. Не теряя ни секунды, об начал высасывать и выплевывать кровь из ранки, стараясь не допустить распространения смертельного яда.

Тщетными были его попытки. Через минуту он уже не мог стоять на ногах и сел. Через две упал навзничь.

И тогда сверху, из-за каменной баллюстрады правого крыла дома, выглянул старый Чен. С ловкостью, неожиданной в пожилом человеке, он спустился вниз по пожарной лестнице и юркнул в дверь корпуса.

Но не успел он пробежать и нескольких шагов, как прозвучала очередь из автомата. Второй даяк, умирая, сумел отомстить. Две или три пули попали в Чена.

Эти выстрелы явились как бы сигналом. Внезапно погас свет, Послышалась стрельба с северной башни. Ей отвечали откуда-то из-за водокачки.

Шел ночной бой – неожиданный, стремительный, жестокий.

А старый Чен полз и полз вверх по каменным ступенькам. Наконец уронил голову на холодный мрамор.

Лишь один шаг остался до верхней площадки. Двадцать шагов отделяли Чена от запертой лаборатории, в которой, привязанные к интегратору, Щеглов и Петерсон с надеждой прислушивались к звукам боя.

Но у каждого в жизни бывает последний рубеж, дальше которого продвинуться уже нельзя.

Глава XXII

Конец „Властелина мира“

С наблюдательного пункта – громадной секвойи, откуда был виден почти весь Гринхауз, – сообщили, что в расположении врага происходит нечто непонятное: слышалась приглушенная стрельба, а затем группа вооруженных людей провела по двору двух арестованных.

– Это Щеглов и Чен! – вскрикнул Лымарь. – Нужно немедленно начинать наступление. Их еще можно спасти!

Собственно, к штурму было все готово. В глубокой ложбине перед Гринхаузом было сосредоточено несколько сот бойцов; артиллеристы и минометчики заканчивали последние приготовления. Но все равно, приказ просачиваться в расположение врага отряд получил лишь с наступлением сумерек.

Один за другим, стараясь не выдать себя ни одним звуком, бойцы выходили из ложбины, ползли через кустарник и исчезали в отверстии колодца. Вентиль был закрыт полностью, но вода наполняла трубу почти до половины.

Что ждало этих отважных людей там, впереди?

Непобедимые в своей массе, партизаны в минуты передвижения по трубе и выхода из нее становились бессильными. Каждого из них могла встретить пуля или цепкие пальцы вражеских солдат. Но никто не уклонился от опасного и тяжелого задания.

Вместе со всеми пошел и Михаил Лымарь. Его не пускали, но он все же настоял на своем, ссылаясь прежде всего на то, что никто кроме него не знает товарища Щеглова.

Бывают минуты большого возбуждения, когда человек, совершив ряд поступков, позже не может вспомнить ничего, кроме самого главного. Сознание, направленное на выполнение задачи, обходит несущественное, не фиксирует деталей.

Именно так случилось с Лымарем.

Париме не позволили пойти в бой. Она проводила Михаила к выходу из ложбины, тщательно проверила, как прилажено у него оружие, зачем-то застегнула пуговицу на воротнике его гимнастерки, прильнула всем телом, прошептала по-малайски какую-то фразу, поцеловала и легонько подтолкнула в плечо:

– Иди!

Михаил хотел на миг задержать ее, сказать что-то очень теплое, очень хорошее, но девушка выскользнула из его объятий и скрылась в темноте.

Что она ему сказала?.. «Люблю?»… «Жду?»

Он этого не знал. Различные языки существуют как бы нарочно, чтобы люди не могли понимать друг друга. Но каждое слово на любом языке может звучать по-разному. Незначительное изменение в ударении, сила, тембр звука определяют не только содержание слова, но и отношение одного человека к другому. И эти оттенки воспринимаются не ухом, а сердцем.

Сердце Лымаря почувствовало: «Она любит! Любит по-настоящему, искренне, сильно».

И как же странно складывается судьба человека! Пришлось увидеть полмира, встречать красивых девушек, которые влюблялись в него, бомбардировали нежными письмами, а он оставался холодным и безразличным. А тут, на чужбине, встала па пути хрупкая смуглая Парима, назвала любимым, очаровала сердце и разум и сделалась самой дорогой в мире… Вот так приходит любовь – неведомыми, необъяснимыми тропками…

Худощавые, жилистые малайцы проскальзывали свободно, а ему, широкоплечему великану, приходилось туго. Он несколько раз хлебнул воды. Натирал шею коротко подвешенный автомат. Цеплялся за стены и тормозил продвижение мешок с патронами и гранатами. Путь казался необыкновенно длинным, прямо бесконечным. Но, к удивлению, все неприятное сразу же забылось.

Чьи-то сильные руки помогли ему встать на ноги. Блеснул луч фонарика, осветив вертикальную узкую лесенку. Человек в замасленном комбинезоне молча показал рукой, куда двигаться дальше.

И на дне резервуара, и на верхней площадке насосной станции было полно бойцов. Лучи фонаря, падая со двора через окно, не могли осветить темное помещение, но на мокрой одежде партизан переливались бесчисленные блестки. Стояла такая тишина, что даже звон капель воды, падающих в резервуар, казался громким.

На верхней площадке распоряжался пожилой китаец. Это, вероятно, и был мастер Чжоу, сообщник Чена.

– Чжоу? – шепотом спросил Лымарь. – Где товарищ Щеглов?

– Там, – Чжоу озабоченно махнул рукой в сторону большого, тускло освещенного здания. – Случилось несчастье, инженер Чеклоу в опасности.

– Значит, нужно начинать! – заволновался Лымарь.

– Нет, нет, нельзя!

Лымарь умолк и прижался лицом к стеклу.

Вот и пришлось побывать на территории загадочного, страшного Гринхауза. Где-то здесь уже много дней живет и борется Петр Сергеевич Щеглов. Его жизнь все время была в опасности, а сейчас висит на волоске… Он надеется на спасение со стороны партизан, он полон веры в победу. Но ему и в голову не приходят, что вместе с малайскими партизанами через несколько минут пойдет в бой и Михаил Лымарь, радист потопленной пиратами «Игарки».

По ступенькам здания, на которое указал Чжоу, быстро пробежал какой-то человек.

– Чжоу! – зашептал Лымарь. – Смотрите!

Но показывать было уже излишним. Там раздалась громкая очередь из автомата. Тотчас же началась беспорядочная стрельба откуда-то из-за насосной.

– Чжоу, свет! – крикнул командир группы. Грохнул взрыв. На Гринхауз упала темнота.

– Вперед!

Распахнулась дверь. Неудержимой лавиной высыпались бойцы, бежали за своими командирами в назначенные планом наступления стороны. Кто-то схватил Михаила за руку:

– За мной!

Чжоу, Лымарь, еще несколько человек помчались к лабораторному корпусу.

Сзади шел бой. А тут было совсем тихо.

На ступеньках корпуса лежали две темные фигуры. Лымарь швырнул туда гранату, а когда она разорвалась, бросился вперед.

– Стой! – крикнул Чжоу. – Опасно!

Он нащупал у двери кнопку, нажал ее, думая, что этим выключил защитную электросеть, и очень осторожно, ощупывая перед собой воздух стволом автомата, двинулся вверх по лестнице.

Но вот впереди послышался стон. Чжоу ускорил шаги, посветил фонариком и ахнул:

– Чен!.. Чен ранен!

Старый китаец поднял голову, прошептал:

– Направо… первая дверь… товарищ Чеклоу…

Громадными прыжками, позабыв об опасности, Лымарь побежал туда, дернул за ручку двери, но та даже не вздрогнула. Он начал бить каблуком – тоже безрезультатно.

– Гранату!

Лымарь выхватил из рук бойца гранату, привязал ее вместе со своей к двери. Осталось лишь выдернуть предохранительную чеку. Но сзади послышался голос Чжоу:

– Обождите!.. Чен, дорогой, где ключи?.. Ключи, ключи!

Старый китаец умирал. Он уже не мог издать ни единого звука, но ценой невероятного, последнего в жизни усилия расправил зажатые в кулак пальцы правой руки, и о мраморные ступени звякнула связка ключей.

– Товарищи, сюда!

И вот открыта стальная дверь. Луч фонарика выхватил из темноты большое странное сооружение под прозрачным колпаком. А у этого сооружения, накрепко привязанные к опорам, обрисовались инженер Щеглов и какой-то другой, незнакомый Лымарю, лысый коренастый человек.

– Быстрее! – крикнул Щеглов. – Быстрее!.. Немедленно дайте сигнал отступления! Через несколько минут эта крепость исчезнет с лица земли!

Три красные ракеты вырвались из-за насосной станции, крутыми дугами врезались в беззвездное мрачное небо, бросили на дома, на стены, па деревья тревожные багровые отблески. Три красные ракеты, а затем еще три – приказ о немедленном отступлении, стремительном отходе на прежние позиции.

Что случилось? Ведь захвачен почти весь Гринхауз – враг отстреливается лишь из одной башни.

Но приказ остается приказом.

И вот через главные ворота захваченной и добровольно отданной крепости быстрым шагом проходят молчаливые, подавленные бойцы. Идут, стараясь подавить стыд и обиду, несут нескольких убитых и тяжело раненных.

А впереди всех с мертвым Ченом на руках идет старый мастер Чжоу. Никто не увидит в темноте, как по щекам Чжоу катятся скупые суровые слезы. А если и увидят – пусть. Право на эти слезы дала свыше чем тридцатилетняя дружба, совместные страдания, совместная борьба.

Прощай, старый Чен!.. Прощай, друг!.. Ты не дожил до окончательного освобождения страны, ставшей для тебя второй родиной, но в будущей победе есть и твой вклад, и о тебе будут петь пантуны малайские матери, а в человеческой памяти ты навсегда останешься не старым и немощным, а молодым, сильным, красивым Ченом-Победителем.

Несет мертвого Чена его друг, старый мастер Чжоу…

А в той же колонне бьется, вырывается из рук Щеглова американский инженер Джек Петерсон:

– Пустите!.. Вы не имеете права!.. Я не могу оставить Гарри!.. В спальне Харвуда остались все рисунки интегратора!.. Пустите! – кричит он почти истерически. – Я успею!

Его слова тонут в мощном грохоте. Сзади, там, где в темноте остался Гринхауз, раскололось небо, разверзлась земля. Ослепительная вспышка взлетела к тучам, дернулась назад и взметнулась вновь, уже багрово-черная от дыма. Десятки тонн новейшей взрывчатки, газовая смесь в опустевших цистернах из-под горючего, напалмовые мины под главными объектами, – все взорвалось одновременно. Гринхауз – эта страшная крепость-лаборатория, обреченная с самого начала на уничтожение – перестал существовать, исчез, рассеялся.

Самовольно, без приказа, остановилась колонна. С облегчением вздохнула единой грудью: отступление было не напрасным. Значит, бой выигран?

Но через несколько минут вновь послышалась команда:

– Занять оборону!.. Минеры – к шоссе!.. Надеть каски и котелки!.. Быстрее!

Бой не кончился. Он лишь начинался.

Грохот взрыва прорвался сквозь рев мотора «излучателя».

На мгновенье притормозив машину, Харвуд взглянул в заднее броневое окошко и удовлетворенно качнул головой:

– Все!

Паркер не расслышал. Он сидел в уголке, согнувшись в три погибели, бледный, дрожащий, задыхаясь от запаха горючего и выхлопных газов, и мысленно прощался с жизнью. Право, он отдал бы половину состояния, лишь бы очутиться в своем роскошном особняке у Сентрал-Парка в Нью-Йорке.

– Все! – прокричал Харвуд, склонившись к его уху. – Гринхауз не существует!

Впереди лежала идеально ровная бетонированная автострада. Лучи фар не натыкались ни на одно живое существо. Но Харвуд не выключал интегратора. Безостановочно, один раз в секунду, вокруг броневой башенки вращалось кольцо с четырьмя зеркальными рефлекторами. Мощные пакеты волн сверхвысокой частоты вырывались из этих рефлекторов, неслись во все стороны, чтобы парализовать любую попытку причинить вред тому, кто стал «властелином мира».

«Смейся, паяц, – напевал Харвуд, посматривая на Паркера с пренебрежением, – над разбитой любовью…»

Но слишком рано было праздновать победу!

В ту ночь на автостраде дежурили все партизанские посты: не была исключена возможность того, что Харвуд вызовет в Гринхауз помощь из Сингапура.

Когда «излучатель» Харвуда, промчавшись по подземному туннелю, с мощным грохотом выскочил из кустов у Гринхауза и направился к автостраде, тотчас же по радио был послан приказ перехватить этот странный танк.

Первый пост у разрушенного моста Харвуду удалось проскочить. Но через несколько километров, на крутом повороте, перед «излучателем» грохнул взрыв, и на автостраду упало очень толстое дерево.

Харвуд затормозил так, что Паркера швырнуло вперед, прямо на рычаги. Он расквасил нос и завизжал:

– Что вы делаете?! Приказываю…

– Молчите! – огрызнулся Харвуд, уже не придерживаясь правил хорошего тона. – Дорога на Сингапур отрезана!

Он попробовал объехать это дерево, но несколько снарядов, упавших перед «излучателем», показали, что маневр не удастся.

Харвуд немедленно повернул назад: за мостом есть другая, хоть и не асфальтированная, но все же приличная дорога.

У моста повторилась та же история: взрыв мины, падение тяжелого дерева на автостраду, а затем выстрелы из пушки.

Дорога здесь проходила по взгорью. На крутые восточные склоны горы взобраться невозможно: там сплошной стеной высились джунгли. С западной стороны насыпь автострады спускалась к низкорослому кустарнику, который не мог быть препятствием для мощного гусеничного «излучателя». Но там, в долине реки, раскинулась трясина.

Не решаясь прорываться через болото, все еще надеясь на счастливый случай, Харвуд носился на «излучателе» по небольшому отрезку автострады, и с каждым рейсом это расстояние уменьшалось: партизаны сжимали кольцо, создавая новые преграды.

Вначале Харвуд не видел ни одного человека. Ему казалось, что против него на поединок вышли силы природы: падают деревья, пересекая путь, взрываются куски мертвой стали, заряженные такой же мертвой взрывчаткой. Это было страшно, однако оставалась надежда на то, что, если партизаны попробуют приблизиться, «излучатель» парализует их волю, заставит бежать без оглядки.

Но вот при свете фар на расстоянии в несколько сот метров Харвуд увидел людей, двигавшихся навстречу ему с круглыми коробками-минами в руках. Они шли неуверенной походкой, пошатывались, но шли!

Харвуд включил максимальное усиление. Это был предел «излучателя власти», – лучи такой мощности, которые должны были согнуть кого угодно.

Партизаны уже не могли идти. Они падали на шоссе, но все равно ползли, – ползли вперед со своими страшными минами.

И Харвуда охватил ужас. Он не заметил касок на головах малайцев, забыл, что даже тонкий слой металла задерживает значительную часть ультравысокочастотных колебаний. Но если бы Харвуд и вспомнил, это не придало бы ему храбрости. Привыкнув к холодным и безразличным машинам, поверив полностью в их могущество, он впервые столкнулся с людьми, которые готовы были встретить смерть непобежденными, смерть не во имя денег и славы, а во имя будущей жизни.

Его «излучатель» мчался прямо на них. Через несколько секунд они погибнут, взорвавшись на собственных минах. Неужели же они выдержат двойной натиск – разрушительных лучей и страха перед стальным гусеничным чудовищем?!

Не выдержал сам Харвуд.

Уже не в состоянии затормозить, повернуть «излучатель» назад, он резко дернул на себя левый рычаг управления.

С истошным завыванием, ломая по пути кустарники и небольшие деревья, «излучатель» ринулся влево, вниз по крутому склону. Напрасной была попытка остановить его стремительное движение. Разогнавшись в ложбине, машина подпрыгнула на одном из бугров как на трамплине, и, лязгая в воздухе гусеницами, поблескивая рефлекторами, в которых отражалось багряное зарево, пролетела метров десять и с размаху шмякнулась в упругую, липкую топь.

Мотор еще работал. Стальные траки двигались, устремлялись вперед. Но многотонная стальная махина, не трогаясь с места, начала погружаться в трясину.

– Вылезайте! Быстрее! – выкрикнул Харвуд, ухватив Паркера за воротник. Но миллионер лишь визжал, отбиваясь руками и ногами.

– Черт с вами! Подыхайте, старая обезьяна! – Харвуд схватил драгоценный портфель, пистолет, открыл крышку люка и вылез, высматривая местечко посуше и понадежней.

К болоту подбегали партизаны. На багряном фоне мрачного неба обрисовался силуэт высокого широкоплечего человека в странной каске. Это был один из тех, кто пересек Харвуду путь и выстоял перед интегратором.

Бешеная злоба охватила Харвуда. Он прицелился и выпустил в этот силуэт весь магазин своего пистолета. Человек пошатнулся и упал.

– Издохни! Издохни! – прошипел Харвуд. Он отшатнулся непроизвольно, так как мимо уха просвистела пуля, поскользнулся… и попал под один из кронштейнов вращающихся рефлекторов.

Несколько секунд, пока работал мотор, стальной рычаг тащил за собой Харвуда, сдирая с него кожу, ломая ребра.

Но Харвуд этой боли не ощутил. Сверхвысокочастотные колебания, сконцентрированный до высшей степени поток самых жесточайших страданий врезался в него, в своего создателя.

Ничто не могло остановить этот поток: конструкция «излучателя» была безукоризненной, и после остановки мотора резервные источники тока включились автоматически, а когда болото засосало первый интегратор, самостоятельно включился запасной.

Харвуд выл, хохотал, вопил, словно его резали живым на куски… А рядом в зловонной липкой жиже, начавшей заливать и верхнюю площадку «излучателя», молча барахтался мистер Паркер, бывший американский мультимиллионер.

Никто не спас бы ни Паркера, ни Харвуда, если бы даже очень хотел этого – слишком далеко прыгнул «излучатель». А по доброй воле трясина пленных не отпускает.

На рассвете все кончилось. Лишь тусклое пятно среди предательской зелени на поверхности болота говорило о том, что именно здесь состоялось последнее действие фарса при участии того, кто возомнил себя «властелином мира».

Дорогой ценой досталась партизанам эта победа. Восемь убитых, тринадцать раненых да несколько десятков оглушенных и временно ослепленных интегратором – таковы потери ночного боя.

Но этот бой – не первый и не последний. Еще будут и будут бессонные ночи, штурмовые походы, наступления и отступления. И поэтому колонна усталых людей не плетется, а идет быстрым, четким шагом. Потаенными тропами, через горный хребет, в глубь «римбы», которая и прячет и кормит отважных.

На перевале колонну догнала Парима. Девушка еще издали начала искать глазами самого высокого, самого широкоплечего. Но его нигде не было видно.

– Ми-Ха-Ло… Где Ми-Ха-Ло? – обеспокоенно спросила она у одного из бойцов.

Боец, не отвечая, грустно склонил голову.

И тут Парима поняла, что случилось что-то очень страшное, непоправимое…

Расталкивая людей, она бросилась вперед… и остановилась, окаменев. Перед ней двигались носилки, на которых лежал ее любимый.

– Убит?? – Парима вскрикнула, пересекла путь санитарам. – Стойте!.. Убит… Не несите его в «римбу»!..

Он любил солнце…

Уже не в силах сдержать себя, она, рыдая, упала на неподвижное тело.

– Что ты делаешь, сумасшедшая! – закричал санитар, оттаскивая ее за плечи. – Ми-Ха-Ло не убит, он ранен!

– Ранен? – Парима вскочила на ноги и, еще не веря, прошептала: – Ми-Ха-Ло, это я… Ми-Ха-Ло, ты меня слышишь?

Михаил ничего не видел и не слышал. Он был тяжело ранен в голову. Но он дышал. Он жил. И этого достаточно.

– Отойди. Я понесу, – девушка взялась за один край носилок. – Медленнее!.. Ему очень больно.

И вновь колонна двинулась вперед, – терять времени было нельзя.

…Рассеивался туман над перевалом. С каждой минутой светлело, голубело небо.

Всходило солнце, и надо было ожидать, что грядущий день будет безоблачным.

Эпилог

Раздался мелодичный гудок. Петр Сергеевич Щеглов, подойдя к визефону, нажал кнопку:

– Слушаю.

Абонент молчал. Экран не вспыхивал.

– Слушаю вас, товарищ!

И вновь ни звука. Но контрольная лампочка горела, и это свидетельствовало, что аппарат исправен.

– Товарищ, вы, вероятно, впервые имеете дело с визефоном?.. Нажмите красную кнопку рядом с диском.

Едва он это произнес, как вмиг по экрану пробежали разноцветные линии, приобрели плотность и яркость, отчетливость и рельеф, обрисовали фигуру миловидной смуглой девушки в красном платье.

– Парима! – вскрикнул Щеглов. – Каким образом?..

– Почему не писали?.. Где вы сейчас?.. Немедленно приезжайте сюда!

– Я здесь, в Москве… Вылетела неожиданно, ракетопланом…

Девушка, вероятно, еще не пришла в себя после молниеносного путешествия в стратосфере, не свыклась с мыслью, что она оказалась в Советском Союзе. Ее лицо было беспомощным и растерянным.

– А где… Ми-Ха-Ло?.. – Парима зарделась, запнулась: она давно овладела русским языком, но в этот миг с губ сорвалось то имя, которое навсегда осталось в ее сердце.

– Ми-Ха-Ло работает… – Щеглов смутился и не мог этого скрыть.

– Михаил болен?.. С ним что-нибудь случилось?.. – Парима беспокойно сдвинула брови, подошла ближе к экрану. – Говорите… Сразу же говорите… Я не получала от него писем почти месяц.

– Нет, все в порядке, Парима. Просто я не хочу, чтобы…

Сзади с грохотом упал стул. Из гостиной в кабинет, ощупывая руками воздух, шел Лымарь.

– Парима?.. – переспросил он горько. – Вы пишете ей письмо?.. Не нужно… – Михаил наткнулся на стол, поморщился от боли. – То есть напишите. Но все, как есть. Хватит ее обманывать. Я слеп, да. И письма за меня пишет инженер Щеглов.

Щеглов сделал Париме торопливый знак и, не погасив экран визефона, выключил микрофон и динамик. Затем подошел к Михаилу, посадил его на диван и сказал:

– Хорошо. Письма писал я. Что же дальше?

Михаил вскипел:

– Петр Сергеевич! Я уважаю вас, как родного отца. Но… нельзя шутить. С этим не шутят… Парима знала меня сильным, зрячим. А теперь…

Щеглов взял его руку, крепко сжал ее:

– Я не шучу, мой друг. И никто, кроме подлецов, не решится издеваться над чужой бедой… Но Париме я не напишу… так как написал об этом уже четыре года тому назад. Она знает обо всем. И лишь о том, что тебе восстановили слух, я не успел написать.

– Написали?? Четыре года назад?

Лымарь склонил голову.

Острая боль сжимала его сердце: почему все так случилось?.. Какая несправедливость судьбы: иметь чистые, неповрежденные глаза, и – не видеть почти ничего, едва различать свет, потому что пуля повредила участок мозга, ведающий зрением…

Выходит, что обманывали не Париму, а его… И у Паримы вместо любви теперь – жалость. Жалость к калеке…

– Михаил! – укоризненно сказал Щеглов.

Лымарь не шевельнулся. Тогда Щеглов подошел к визефону, повернул аппарат экраном в эту сторону и включил микрофон.

– Успокойте, – сказал он шепотом Париме. – Ему нельзя волноваться.

Но девушка его не видела и не слышала; она тянулась взглядом куда-то в сторону, к шкафу. Ей, вероятно, было плохо видно, и она даже налегла на экран.

Щеглов придвинул аппарат еще ближе, и по тому, как заблестели глаза Паримы, понял: теперь видит.

– Ми-Ха-Ло… – прошептала девушка. – Ты на меня не сердишься, Ми-Ха-Ло?

Это не было умышленным обращением к прошлому, – к тем далеким дням, когда там, в малайских джунглях, лишь зарождалась их любовь. Губы сами произносили то, что хотело сказать сердце.

А Михаилу, как тогда в «радиорубке», казалось: мерещится, звучит в мозгу нежное-нежное, давнее-давнее… Пробыв три с половиной года почти глухим, он все еще не свыкся с восстановлением слуха.

– Ми-Ха-Ло… Мой милый, мой хороший… Я знаю все… И вот приехала, чтобы быть всегда с тобой…

Михаил вскочил, лихорадочно обвел комнату взглядом невидящих глаз, вскрикнул:

– Петр Сергеевич, я схожу с ума… Я слышу голос Паримы…

– Нет, нет, дорогой, – тепло ответил Щеглов. – Это действительно ее голос.

– Не может быть! – взволновался Лымарь. – Я не хочу… Я не могу…

– Вот видишь – нервы! – засмеялся Щеглов, погрозив Париме пальцем. – Придется отложить лечение. Парима приедет дней через…

– Мой дорогой, – тихо и радостно сказала Парима. – Я уже приехала. Петр Сергеевич, как добраться к вам?

Михаил бросился на голос. Сдвинул стул. Ударился о тумбу визефона. Обхватил руками холодное стекло экрана.

– Парима!!

Как часто бывает, что человек страдает, тяготится жизнью, а горе-то воображаемое.

Чаще всего это случается с влюбленными. И он и она жить не могут друг без друга. Это видят все вокруг, и только они сами не способны разобраться в своих чувствах. Бредут в пьянящем тумане, вздыхают, не замечая ничего и никого, а за ними стелется, стелется ромашковый след. «Любит – не любит»… Как назло, всегда выпадает «не любит»… Вот тебе и трагедия… А встретятся невзначай эти двое на майской росистой тропке, в саду, залитом лунным светом, или даже молча послушают до утра соловья, – вот и станет понятным все, что было таким простым и одновременно таким запутанным.

Хуже бывает, когда не в эту первую робкую, а в глубокую, настоящую любовь вдруг ворвется большое горе. Хуже, а может быть, и лучше, потому что любовь, как и дружба, проверяется не в миг веселья, а в трудные минуты.

Большое горе постигло Михаила Лымаря. Пуля попала ему в голову, повредила зрительные центры мозга и привела к слепоте.

Врачи обещали вернуть ему зрение. После трех операций он действительно стал отличать свет от тьмы. Но это был предел. Хирургия исчерпала свои возможности.

Оставалась надежда еще на один метод. На какой именно – Петр Сергеевич Щеглов не говорил, ссылаясь на запрещение разглашать незаконченные работы научно-исследовательского института биофизики.

Может быть, новый метод и впрямь окажется эффективным. Но Михаил уже потерял надежду: разве возвратишь зрение человеку, страдающему слепотой психического происхождения?

Несколько последних месяцев его, не переставая, грызла совесть. Как он мог проявить малодушие и скрыть от Паримы свое увечье?! Пусть он сделал это, чтобы не причинять горя любимой, пусть надеялся на успешное лечение, – но ведь Парима никогда не простит обмана… Да и может ли он иметь право на ее любовь? Не лучше ли сделать так, чтобы она забыла его навсегда?

Какими далекими и какими несущественными кажутся ему эти переживания сейчас!

Он сидит рядом с Паримой, держит в своих руках ее руку и представляет любимую именно такой, какой она была вечером перед штурмом Гринхауза.

Говорят, земля, за которую пролил кровь, становится навсегда родной. А для Михаила Лымаря далекая Малайя стала родной вдвойне.

Жадно расспрашивает он о знакомых местах, о людях, с которыми рука об руку боролся за освобождение Малайи, удивляется, как бурно развивается молодая народная республика.

Прошло немного времени со дня окончательного освобождения страны, а уже через «римбу» пролегли железные дороги и шоссе, строятся школы и заводы, кинотеатры и порты. А вблизи того места, где когда-то был Гринхауз, недавно заложена мощная гидростанция.

И невольно перед глазами бывшего радиста «Игарки» и бывшей малайской партизанки вновь и вновь проплывает то, что минуло и никогда не повторится.

– Ми-Ха-Ло, дорогой, а где сейчас мистер Петерсон?

– Не знаю, Парима. Обещал писать и, действительно, сообщил, что прибыл в Соединенные Штаты, а затем умолк. Погиб, наверное. Или получил наследство.

Михаил двинул плечами. Он видел Петерсона лишь несколько минут и не интересовался этим человеком.

А Джек Петерсон, «всемирный миротворец», в эти минуты шел по узкой, неказистой уличке Нью-Йорка, – по уличке, известной всему миру, ибо ее название стало символом империализма.

Нет, Джек не стал миллионером, – это засвидетельствовал бы каждый, увидевший его изможденное лицо, потрепанную одежду, ботинки, бесстыдно просившие каши.

Так почему же этот полунищий попал на Уолл-стрит, на улицу, где даже миллионеры кажутся жалкими бедняками в сравнении с теми, кто ворочает миллиардами?.. Почему же он вышел из небоскреба, на двери которого висит скупая, черная с золотом табличка: «Паркер Нейншл Банк»?..

Неужели, ссылаясь на знакомство с мистером Паркером-Вторым, клянчил у кого-нибудь из его наследников несколько долларов на пропитание?

Нет, Джек Петерсон не протягивал ладонь за милостыней. Он протягивал свои руки: возьмите их, они еще сильны и могут сделать многое! Он не продавал своего самолюбия, но шел на более значительную жертву: готов был продать свой мозг, свои способности, неисчерпанную творческую энергию. Что угодно, – он согласен даже проектировать машины для уничтожения, лишь бы получить возможность восстановить проект интегратора, с помощью которого наконец будет установлен мир и согласие во всем мире.

Слепой, неразумный человек!.. Он все еще избегал политики, убегал, как черт от ладана, когда его приглашали на митинг сторонников мира; вместе с множеством других обывателей вслед за желтой прессой повторял всяческие басни о коммунистах. Гринхауз его не научил ничему.

Вколоченное в голову с детства не рассеивается за несколько дней. Петерсон полюбил русского инженера Щеглова, радиста Лымаря и красивую малайку Париму, свыкся с мыслью, что и среди малайцев есть умные, искренние, хорошие люди. Однако он воспринимал каждого из этих людей в отдельности как индивидуума, а представить их в целом, в массе, не умел и не хотел. Петерсон оставлял это на потом, когда под действием облучения все люди на земле действительно станут равными по своим умственным способностям и будет устранена причина возникновения всяческих политических группировок.

Свыше четырех лет Джек Петерсон один-одинешенек ведет невероятно тяжелую борьбу за создание интегратора. На постоянную работу его никто не берет, так как он производит впечатление помешанного, едва начнет говорить о своих грандиозных замыслах. Несколько раз его сажали в тюрьму за бродяжничество, но сразу же выпускали: этот «клиент» откровенно радовался обретенному крову и пище и немедленно принимался за расчеты.

Свыше четырех лет, отказывая себе во всем, Петерсон тратил все до последнего цента на бумагу и чертежные принадлежности, не позволял себе потерять хотя бы минуту, – рассчитывал, чертил, аккуратно, как на выставку, – и приносил чертежи в убогую каморку своего знакомого, в один из самых нищих закоулков Бруклина.

И вот недавно случилась непоправимая беда: тот дряхлый дом завалился, а газ, вырвавшийся из поврежденной магистрали, послужил причиной пожара. Погибло все, в том числе и чертежи будущего интегратора.

Начать все сначала Петерсон не в силах; у него просто не хватит энергии довести дело до конца… Эх, если бы удалось вспомнить схему профессора Вагнера!.. Казалось, когда-то она врезалась в мозг так, что ее оттуда и не выковырнешь!.. Но это было тогда, когда голову Петерсона облегал чудесный «радиошлем». А теперь для восстановления в памяти схемы интегратора нужно прежде всего иметь этот интегратор. Круг замкнулся.

Четыре года назад Майкл Паркер-Третий, наследник Паркера-Второго, в знак благодарности за печальное сообщение, предложил Петерсону солидную должность в лаборатории военной радиоаппаратуры. Джек гордо отклонил это предложение. Сегодня, упрекая себя в безрассудстве, он пришел к Паркеру, чтобы заявить о своем согласии. Но Паркер-Третий даже «не узнал» его.

Петерсон постоял на углу Уолл-стрита и Бродвея, собрался было свернуть влево, к Баттери-Парк, – там были удобные лавочки, – а затем передумал: холодно. На ночлег устроиться лучше в Риверсайд-Парк, хотя бы за Сто шестнадцатой Западной улицей, где-нибудь вблизи Колумбийского университета. Там есть некоторая защита от пронизывающего северо-восточного ветра.

Но в кармане не было ни цента, а до Сто шестнадцатой Западной улицы отсюда не менее пятнадцати километров. Раз в жизни, имея деньги и свободное время, можно пройтись по этому отрезку Бродвея – «Великого Белого Пути», который и впрямь ночью освещен чуть ли не ярче, чем днем. При одном воспоминании о подобном путешествии с пустым карманом мимо шикарнейших магазинов, ресторанов и кафе у Петерсона стало на сердце тоскливо и скучно.

Нет, лучше уж направиться через мост к Бруклину, и там, где-нибудь у Мертл-авеню, отыскать вентиляционную шахту метро. Врежется в ребра металлическая сетка, зато не будет досаждать холод.

Пройдя два квартала по Бродвею, Петерсон у Сити-Холл повернул вправо, к Бруклинскому мосту.

Он шел быстро, почти бежал, как бегают все жители этого города, девиз которых: «Время – деньги!»

Сейчас, в сумерках, среди разношерстного потока людей, двинувшихся из деловых кварталов Манхеттена к Бруклину. Джек Петерсон казался одним из многих, – мелким клерком или третьеразрядным техником, которого где-то ждет костлявая сердитая миссис, ветхая удобная кровать и пилюли против головной боли. И, в конце концов, эта перспектива была вовсе не такой страшной, как казалось Джеку в прошлом. Даже захотелось иметь вот такое уютное логово, – собственное, друга – хоть какого-нибудь, лишь бы он выслушал и поддержал… Друг!.. Как ему не хватало сейчас друга!

Джек попытался заговорить со своими соседями по потоку. Но все были безразличными, усталыми, молчаливыми.

И он оставил попытку рассеяться, найти у кого-нибудь поддержку. В самом деле, кто в Нью-Йорке, да и вообще в Америке, может заинтересоваться чужой судьбой?.. Тут каждый за себя, каждый против всех. А он хотел один сделать добро им всем… Но может ли интегратор, хоть и самый мощный, взбудоражить, пробудить эту серо-черную полосу людей?.. Облучишь их и раз, и второй. Им покажется, что действительно нужно быть честными, искренними, работящими… А затем они уйдут на работу, вернутся уставшими и голодными, с расстроенной дневной кутерьмой и бешеным темпом движений нервной системой… Облучать их вновь и вновь?.. Но тогда ни один мозг не выдержит перенапряжения, и чудесный интегратор станет обычным средством уничтожения… А владеющие миллиардами, – разве они согласятся на облучение?.. Пусть против нового, сверхмощного интегратора не устоят стальные каски. Будут изобретены иные средства защиты; монополисты останутся монополистами, и все пойдет по-прежнему…

Значит, нужно изолировать всех, кого привлекает война, всех, кому по вкусу порабощение человека человеком, всех, кто, не работая, живет продуктами чужого труда… Добровольно они не согласятся на это, ясно. Они начнут борьбу с новейшим оружием в руках. Ну, так отнять это оружие и…

Петерсон подумал об этом, и у него сжалось сердце: да ведь он же дословно повторил то, что предлагают коммунисты!.. Оружие против оружия! Уничтожить монополистов!..

Так какой же смысл мучиться, мечтать, существовать лишь ради создания чудесного интегратора?

Джек шел все медленнее и медленнее. Остановился, оглянулся.

Нью-Йорк, город-великан, город-хищник, возник перед ним во всей своей неповторимой красоте.

Огни… Миллионы огней… Мерцают, переливаются, изменяются в цвете. Сосредоточиваются в группы. Тянутся полосами. Все живет, пульсирует, словно город переваривает людей, попавших в его утробу.

Слева, на южном конце Манхеттена, огни вскарабкались на невероятную высоту. Это сгрудились небоскребы, которые должны каждого подплывающего к Нью-Йорку поразить, напугать, подавить своей надменностью, массивностью, бездушием. Где-то там, в порту, стоит статуя Свободы, но тусклого огонька ее факела не видно. Его надежно заслонили долларовые цитадели Уолл-стрита.

– Свобода! – прошептал Джек Петерсон.

Он взглянул вниз, через перила.

Резкий ветер сорвал с него ветхую шляпу, понес и очень далеко швырнул в грязные и холодные волны Ист-Ривера.

А вслед за этой шляпой, словно сожалея о ней, прыгнул с Бруклинского моста и Джек Петерсон, – человек, нашедший правильный путь лишь тогда, когда уже не было сил сделать по этому пути ни шага.

Он летел долго, – Бруклинский мост очень высок.

И в последнее мгновение, в момент наибольшего напряжения мозга, пред Петерсоном ярко, как на экране, вспыхнула полная схема интегратора, – схема, которая была ему уже совсем не нужна.

Щеглов привел Париму в большой светлый зал, улыбнулся и с подчеркнутой торжественностью сказал:

– Вы хотели видеть дифференциатор?.. Вот он!

– Где?

Парима удивленно оглянулась: не то, что дифференциатора, а вообще ничего, говорившего о медицине, она не замечала. Помещение походило на радиостудию: на полу – мягкий ковер, у стен – прожекторы и громкоговорители; небольшая тумба, обрамленная красивой пластмассой. Вот и все.

Девушка поочередно заглянула в углы, постучала кулаком по мягкой обивке стен, посмотрела даже на потолок и смущенно повела плечом:

– Не вижу.

Ей казалось, что инженер шутит. Она окончила курсы радистов, свыше года работала на сингапурской радиостанции и, конечно, сразу заметила бы то сложное радиотехническое сооружение, о котором так много говорил Щеглов.

Инженер подошел к тумбе и открыл крышку:

– А это?

– Это?! – удивилась Парима. – И здесь свыше пяти тысяч радиоламп?

– Этого я не говорил, – засмеялся Щеглов. – Я сказал – «триодов». Но это не лампы, а кристаллы. Каждый из них имеет объем два кубических миллиметра. Схема – печатная. Лишь это и дало возможность достичь такой портативности.

Он приподнял крышку прибора, и Парима восхищенно вскрикнула: какой монтаж!

Однако слово «монтаж» сюда уже не подходило. Тут не было проводов и обычных радиотехнических деталей, к которым эти провода припаиваются. Каждый из каскадов дифференциатора представлял собой тонкую пластмассовую пластинку, на которой серебром и специальными красками была отпечатана радиосхема. Сопротивлениями служили полоски краски. А крохотные кристаллические триоды, играющие роль электронных радиоламп, были заштампованы в пластмассу, и лишь точки металла в местах присоединения к схеме указывали на их присутствие.

– Необыкновенно!.. Необыкновенно! – Парима не удержалась и по-детски всплеснула руками. Затем улыбнулась смущенно. – Ах, простите… Петр Сергеевич, скажите: так это и есть тот интегратор, который вы начали проектировать в Гринхаузе?

– Не интегратор, а дифференциатор, девушка! – с шутливой назидательностью ответил Щеглов. – Это – во-первых. А во-вторых… Как бы вам сказать?.. Я, действительно, мечтал о чем-то подобном. Но… Но когда я вернулся из Малайи в Советский Союз и предложил свой проект, мне без лишних слов показали два агрегата. Один из них – интегратор, но такой мощности, которая Харвуду и не снилась. А другой… – инженер кивнул головой в сторону пластмассовой тумбы.

– Дифференциатор?

– Да. Моя заслуга состоит в том, что я дал ему это короткое название вместо длиннейшего, которого натощак не произнести. Ну, да еще в том, что я предложил применить печатные радиосхемы и этим уменьшил объем конструкции ровно в двадцать раз.

– Вы обещали объяснить принцип работы дифференциатора.

Щеглов посмотрел на часы:

– Пусть попозже, Парима. Сейчас начнется сеанс. Я приведу Михаила, а вы забирайтесь в уголок и сидите тихохонько, как мышка. Хорошо?

Парима серьезно качнула головой. Она согласна выполнять любые условия, лишь бы присутствовать на первом лечебном сеансе, от успеха которого, возможно, зависит все.

Щеглов помог Лымарю сесть на диван и вышел.

Парима была не дальше, чем в пяти метрах от Михаила. Подойти бы сейчас к нему, поцеловать, сказать что-нибудь такое нежное, такое хорошее, чтобы после этих слов стало у него на душе легко и светло!

Сидит Ми-Ха-Ло на диване точно такой же, каким был пять лет тому назад, – широкоплечий, высокий, но очень бледный. Никто бы не сказал, что он слепой. Просто задумался человек, устремил в пространство рассеянный взгляд ясных глаз, вспоминает, обдумывает… Вот проскользнуло воспоминание о чем-то досадном – и на лице появилось выражение страдания. А вот разгладились морщины, набежала улыбка… Может быть, о Париме?

Сквозь неплотно прикрытую дверь из коридора послышались голоса. Парима отодвинулась дальше, за ширму. Она еще успела увидеть, как Михаил вскочил, одернул пиджак, а в комнату вошли инженер Щеглов и высокий белобородый человек. Это, вероятно, и был академик Довгополов, руководитель научно-исследовательского института биофизики.

С этого времени, не решаясь высунуть нос из своего убежища, она, как и Ми-Ха-Ло, воспринимала все лишь на слух. Но Парима хотя бы знала в лицо человека, на которого возлагалось столько надежд. А Михаил мог только фантазировать.

Лымарю показалось, что академик чем-то очень рассержен. Он пожал руку Михаила, пробормотал свою фамилию и, продолжая разговор, набросился на Щеглова:

– Дать такое усиление?!.. Мой дорогой, да знаете ли вы, насколько серьезно это дело – изучение человеческого мозга?!

В этой фразе было что-то очень и очень знакомое. Лымарь напряг память и вдруг вспомнил: профессор!.. Да, именно эту фразу, с этими же интонациями, произнес много лет назад высокий седеющий профессор… Это было в институте экспериментальной физиологии, где шестнадцатилетний Миша Лымарь впервые увидел приборы для записи биотоков мозга.

И такой приятной показалась Михаилу эта неожиданная встреча, что он, забыв о торжественности момента о тревоге, не оставлявшей его последние дни перед решающим опытом, придвинулся ближе и сказал басом:

– Альфа-ритмы!

– Да к чему тут альфа-ритмы! – напустился Довгополов и на него. – Для исследования альфа-ритмов эту методику действительно можно использовать. Но здесь… Напрасно, товарищ Щеглов, вы ищете поддержки у больного!.. В нашем случае речь идет о мозге, в котором вследствие травмы возникло торможение. Ну?.. Что вы мне на это скажете?

И снова, едва сдерживая смех, вмешался Михаил:

– Юноша может приобрести новые знания, изменить специальность, постареть, стать совсем непохожим на себя внешне, но «альфа-ритмы» останутся для него неизменными на протяжении всей жизни.

Наступила пауза. Михаил представил себе, как академик ошеломленно поглядывает то на него, то на Щеглова, как бы спрашивая: не сошел ли с ума этот больной? И это была столь выразительная картина, что Лымарь не выдержал и захохотал:

– Товарищ академик, я повторил фразу, услышанную от вас свыше двадцати лет назад. Как видите, юноша успел постареть, стал непохожим на себя, но об «альфа-ритмах» не забыл. А меня, наверное, вы забыли. Я приходил к вам с преподавателем физики.

– Забыл! – засмеялся академик. – Разве мало ко мне приходило таких, как вы?.. Ну, хорошо, мой дорогой, у нас еще будет – время для воспоминаний. А сейчас начнем.

Забилось и вдруг замерло сердце Михаила. Подходит неизвестное, а может… и страшное.

– Садитесь сюда!

Его привели к креслу, посадили, натянули на голову какую-то холодную металлическую вещь.

– Внимание! – сказал академик. – Петр Сергеевич, ток!

Парима уже не могла сидеть спокойно. Она пододвинулась ближе к краю ширмы, выглянула оттуда. В глаза ударил ослепительный, почти фиолетовый свет. Пришлось надеть синие очки, которые заранее дал ей Щеглов.

Михаил с металлическим шлемом на голове сидел перед прожектором. Свет бил ему прямо в глаза. Академик внимательно следил за приборами на пульте дифферентциатора.

– Что вы видите, дорогой?

– Вижу тусклый свет, – хрипло сказал Михаил.

– А сейчас? – академик передвинул рычажок настройки.

– Не вижу ничего! – взволновался больной.

– Ну, так сейчас увидите! – Довгополов подал знак, и Щеглов включил еще один прожектор.

– Вижу.

Несколько раз усиливал свет Щеглов, и каждый раз после какого-то движения руки академика на пульте дифференциатора Михаил заявлял, что не видит ничего.

Парима не понимала, что тут происходит. Щеглов не успел разъяснить методику лечения. Да если бы и объяснил, вряд ли поняла бы Парима все.

Этому больному можно вернуть зрение двумя путями. Усилить, например, электромагнитные колебания поврежденной части мозга с помощью интегратора. Человек начнет видеть. Но слишком дорого придется заплатить за это со временем: интегратор убьет человека рано или поздно.

Академик Довгополов выбрал иной путь: он заставляет бороться за зрение собственный мозг больного.

Вот в глаза Лымаря падает поток света. Хотя и очень слабенькие, но в мозгу больного все же возникают электромагнитные колебания. Дифференциатор эти колебания принимает, усиливает и посылает обратно в мозг, но, как говорят, «в противофазе». Эти колебания не усиливают колебаний мозга, а ослабляют, угнетают их.

Однако мозг борется. Он мобилизует все силы, и все же преодолевает внешнее торможение. Тогда надо еще усилить действие дифференциатора. И снова мозг бросается в бой. На помощь клеткам, которые были повреждены, приходят другие, – ведь это не шутка, что-то необычное угрожает существованию всего организма!

И вот так, – конечно, постепенно, медленно, – на протяжении многих сеансов мозг, так сказать, «тренируется», учится наново самостоятельно выполнять свои сложные функции. Это нечто похожее на восстановление перебитых, разрушенных и затем сшитых мышц. Лишь тренировкой, как ни болезненна и утомительна она, можно вернуть к жизни почти мертвые ткани.

Сложные, очень сложные это вопросы для малайской девушки, не успевшей закончить даже техникум. Но она верит во всемогущество науки; верит в то, что для ее любимого вновь заиграет всеми красками яркий жизнерадостный мир. И сейчас, в минуты, когда от надежды до отчаяния – один шаг, она боится пропустить что-либо – жест, слово, будто от этого зависит все.

– …А теперь? – допытывается Довгополов.

– Н-не в-вижу… – шепчет Лымарь.

– Как вас зовут?.. – академик внимательно поглядывает на экран, где суетится, выплясывает змейка электромагнитных колебаний мозга больного.

– Как… зовут?.. – медленно, с большим усилием переспрашивает больной. Он морщит лоб, припоминая: а в самом деле, как его зовут и кто он?

Не только слепоту, но и много других заболеваний и недостатков можно вылечить с помощью этого чудесного прибора. Случается, что человек теряет память. Увиденное и услышанное он забывает немедленно. Так пусть же со шлемом дифференциатора на голове заставит свой мозг тренироваться, работать; пусть напрягает его так, как напрягает сейчас этот больной.

– Меня… зовут… Михаил…

– Свет видите?

– Вижу.

Секунду тому назад он не видел. Значит, мозг борется, мозг выздоравливает!

– Достаточно! – шепчет академик. – Кончайте.

Щелкнул переключатель. Погасли мощные прожекторы. Тускло, неприветливо стало в большом зале.

Михаил схватился с кресла и вскрикнул:

– Вижу!.. Вас вижу, товарищ профессор!.. Вы в сером костюме, да?.. Петр Сергеевич, и вас!.. Ой, снова темнеет в глазах!.. Я снова не вижу!.. Не вижу!

– Успокойтесь, успокойтесь, мой дорогой! – ласково, как ребенку, говорит академик. – Это же только первый сеанс. С каждым разом все дольше будет светить для вас свет. И, наконец, засияет навсегда.

– Спасибо! – Лымарь нащупал руку академика и крепко пожал ее. – Спасибо!

Щеглов отвернулся. У него в горле стал терпкий комок, радостной болью сжалось сердце.

Он привык считать себя рассудительным, черствым, не способным к сантиментам, но в это мгновение не мог быть спокойным и он.

Парима плакала не стыдясь. То были светлые слезы радости.

Щеглов взял ее за руку и подвел к Михаилу. Она молча обняла любимого, прильнула щекой к его плечу. И он не удивился, словно знал, что Парима все время была здесь, рядом.

– Пойдем, дорогая! – сказал он тихо.

– Только не волноваться! – погрозил вслед им Довгополов. Он вытер пот со лба и повторил уже с иной интонацией, задумчиво: – Не волноваться!.. Гм… Хорошо говорить!

Академик подергал себя за седую бороду и резко повернулся к Щеглову:

– Прозрел!.. Вы слышите: прозрел!.. Пусть на мгновение, но ведь это начало. Человек, обреченный на самое страшное, спасен… Так разве ради этого не стоило мечтать и бороться?! – Он еще немного помолчал, а затем шутливо пожаловался: – Мой дорогой, о чем же мечтать дальше?.. Покорена земля и воды, энергия атома и межзвездное пространство… Начинает раскрываться самое сокровенное: тайна живого мозга… Что же еще?

Щеглов только улыбнулся в ответ: дорогой академик, впереди еще работы да работы! И всегда, как пылающий маяк, впереди горят яркие мечты. Без мечты – нет жизни.

– Я вижу солнце! – послышался из коридора взволнованный голос Лымаря.

Довгополов и Щеглов оглянулись. Сквозь открытую дверь было видно: у окна, залитые яркими лучами солнца, стояли двое – молодые, сильные, красивые.