Степан поддавался влиянию жизнерадостной и общительной Колькиной натуры. Сначала он пренебрежительно отмахивался от его затей, но постепенно и ему стал нравиться тот веселый мир, в котором жил Колька, - мир, где детские шалости не противоречили серьезным разговорам, где фантазия превращалась в реальность.
      Николай мечтал сделаться профессором-микробиологом и часто с горячностью фанатика отстаивал или опровергал только что прочитанную книгу.
      Дружба с Карповым сделала Степана более непосредственным и жизнерадостным. Иногда они вдвоем подымали такую возню в комнате, что Антонина Марковна - добрая, усталая, вечно чем-то озабоченная мать Коли - прибегала узнавать, что случилось.
      А Николай хохотал и, показывая на Степана пальцем, кричал:
      - Посмотри, мама: уважаемый товарищ профессор сегодня резвится, как ученик восьмого класса!
      Но и Коля менялся под влиянием Степана: у него появилось новое качество - целеустремленность. До сих пор, благодаря своей прекрасной памяти, он схватывал все на лету. Не задумываясь долго над сложным вопросом, Коля Карпов находил какое-нибудь решение и не особенно огорчался, если оно оказывалось ошибочным. Но когда Степан разбил несколько его теорий, он понял, что спорить, основываясь на случайных, нахватанных знаниях, нельзя. Степан побеждал логикой, его доказательства были иной раз неуклюжими, но хорошо обоснованными, и опровергнуть их было нелегко. Коля тоже стал читать. внимательно, тщательнее продумывать прочитанное.
      В один из январских вечеров на старом "Россинанте" разыгралась ожесточенная битва. Спор зашел о важном и интересном вопросе: о происхождении жизни на земле. Собственно говоря, это было продолжение старого диспута: можно ли искусственно создать жизнь?
      Николай утверждал:
      - Можно.
      Он говорил:
      - Что такое живая клетка? Это совокупность молекул. Ты ведь не можешь отрицать, что материя состоит из молекул?
      Степан отрицать этого не мог. А Николай философствовал далее:
      - Понимаешь, очень давно, когда земля была еще горячей, молекулы разных веществ случайно соединились между собой, и возникла простейшая живая клетка.
      Степан возражал:
      - А почему теперь нет таких условий на земле? Почему в лаборатории нельзя создать искусственно те же условия?
      У Коли на это был готовый ответ:
      - Почем знать? А может быть и сейчас возникают такие живые молекулы, но их мгновенно пожирают микробы... А то, что живую молекулу не удалось создать в лаборатории, свидетельствует лишь о недостаточности наших знаний.
      Но Степан недаром так тщательно готовился к диспуту и прочел десятки брошюр.
      - Ты ошибаешься, - говорил он, упрямо качая головой. Это лишь алхимики считали, что достаточно смешать некоторые вещества и нагреть их до определенной температуры, чтобы в колбе возник маленький живой человечек - "гомункулюс". Слушай, что пишет академик Костырин: "...Насколько невероятно, чтобы случайно, например при извержении вулкана, образовалась бы большая фабрика - с топками, трубами, котлами, машинами и так далее, настолько же невероятно и допущение случайного создания хотя бы примитивнейшей "живой" клетки, которая в тысячу раз сложнее... Ведь в живой клетке происходят тысячи сложнейших процессов!" А что говорил Энгельс? Он говорил, что, может быть, прошли тысячелетия, пока создались соответствующие условия и из бесформенного белка, из протоплазмы возникла первая клетка... "
      Но Коля не сдавался:
      - Вот и Энгельс говорит об условиях. Но ведь эти условия можно создать искусственно?
      Степану было трудно спорить, потому что совсем недавно он думал точно так же, как и Коля.
      Спор прекратился, оставив чувство неудовлетворенности. И тут Степан вспомнил, что и Петренко, и Великопольский в свое время приглашали его заходить, если возникнут какие-нибудь вопросы.
      - Коля, а что если нам пойти в Микробиологический институт?
      - Правильно! Правильно! - Карпов даже подскочил от радости. - Степа, давай спросим у кого-нибудь из ученых. Да заодно, может быть, и институт посмотрим - давно уже мечтаю об этом! Пойдем завтра, а? Завтра суббота, у тебя занятий в школе нет, а я освобожусь в два. Поедем!
      Степан подумал, что, пожалуй, не очень удобно отрывать от дела занятых людей, и пожалел о своем предложении, но отказываться было уже поздно, да и самому хотелось поговорить с доцентом Петренко.
      На другой день, впервые за несколько месяцев, Степан вместе с Николаем отправился в центр города.
      В вестибюль Микробиологического института они вошли возбужденные и веселые. Их встретил швейцар Петрович.
      - А, добро пожаловать, молодой человек! Где это вы пропадали? Сейчас, сейчас позвоним... - Он снял трубку, но, так как, видимо, никто не отозвался, махнул рукой. - Идите сами. Антон Владимирович велел мне вас пропускать сразу же. Он несколько раз спрашивал у меня: "Не приходил ли товарищ Рогов?" Нет, говорю, не было. "Так если придет, скажите, чтобы шел прямо ко мне".
      Николая швейцар не пустил, и Степан, пообещав уладить дело, направился к кабинету Великопольского. Секретарь - высокая, строгая женщина - сказала, что Антон Владимирович в лаборатории и вызвать его сейчас нельзя.
      - А доцент Петренко в институте?
      - Семен Игнатьевич? Да. Он где-то здесь. А вот и он!
      К Степану, улыбаясь, подходил доцент Петренко.
      - Иду по коридору, смотрю - Рогов. Будто и он и не он. Вырос! Вырос!.. Учитесь?
      - Учусь, Семен Игнатьевич. В вечерней школе...
      - Трудно?
      Степан искренне вздохнул:
      - Трудно.
      - Не унывайте! Знаете, как сказал великий Павлов? "Большого напряжения и великой страсти требует наука от человека!" Ну, пойдемте ко мне. Поговорим.
      Степан замялся.
      - Я, товарищ Петренко, не один... Я с другом. У нас тут возник...
      Доцент перебил:
      - Понимаю, понимаю - возник вопрос. Ну, давайте сюда вашего друга!
      Беседа была живой и непринужденной. Коля Карпов отчаянно спорил, но доцент Петренко немедленно находил такое возражение, против которого Николай был бессилен.
      - Ну, хорошо: клетка - определенная совокупность молекул. Не возражаю. Но как вы объясните то, что в клетке происходит непрерывный обмен веществ? Живая клетка непрерывно поглощает и выделяет вещества, живая клетка может размножаться. А вы полагаете, что структура клетки неизменна.
      Коля молчал, Петренко продолжал атаку:
      - Ну, хорошо, допустим, процесс роста можно объяснить делением - распадением молекул на две группы, когда нарушается равновесие. Но как вы объясните тот факт, что в клетке происходят простейшие реакции? Многие из них мы можем воспроизвести в наших лабораториях, а между тем пока что живую клетку воссоздать не удается.
      Задавая вопросы, доцент Петренко и не рассчитывал на ответ. Он хотел, чтобы друзья задумывались, искали, - они должны со школьной скамьи научиться рассуждать, логически мыслить.
      Было радостно думать, что эти юноши, пусть еще неопытные, малосведущие, горячо спорят о таких вещах, которые в их годы ему, доценту Петренко, даже не снились. Они придут в науку с широким кругозором и сразу станут в строй. Но достаточно мучить их вопросами - лучше рассказать.
      - Механисты считают, что залог жизни - какое-то необыкновенное сочетание атомов, что достаточно расположить их в нужном порядке - и возникнет жизнь. Это глубоко ошибочное мнение, его придерживается большинство буржуазных ученых, в том числе и известный вам профессор Браун. Это упрощенный, механистический подход. В живой клетке в действительности происходит множество очень простых реакций, но дело в том, что эти реакции совершаются в строго определенном порядке. Симфония только потому и является симфонией, что представляет собой закономерную последовательность сотен тысяч звуков. Струя воды - лишь внешнее изображение непрерывного движения бесчисленного множества молекул. Поменяйте местами нотные знаки - исчезнет мелодия. Прекратите упорядоченное движение молекул воды - исчезнет струя. Вот так же сквозь живую клетку непрерывным потоком мчатся миллиарды молекул, над ними производятся сложные последовательные операции. Каждой клетке помогают другие - это взаимодействие всех клеток организма. И все это - результат чрезвычайно длительного развития материи, объясненного Энгельсом.
      Доцент Петренко излагал друзьям теорию происхождения жизни, разработанную выдающимся советскимученым - академиком Опариным. Это была действительно замечательная теория, которая впервые раскрыла сущность важнейших явлений. Но доценту Петренко были известны факты, углубляющие и расширяющие ее.
      - Так вот, Коля, вы не правы, когда говорите о случайности процесса создания живой клетки. Но вы правы в том, что жизнь возникает и в наше время - ежечасно, ежеминутно. Что надо понимать под жизнью вообще? Ведь Энгельс не говорил, что жизнь начинается только там, где возникает клетка. Он утверждал, что жизнь - форма существования белковых тел, существенным моментом которого является постоянный обмен веществ с окружающей их внешней природой, и мы можем лишь удивляться глубине этого определения. Совсем недавно советский ученый профессор Лепешинская доказала, что возможны доклеточные формы жизни. В определенных случаях более-менее сложные белки становятся жизнеспособными, следовательно, создав белок искусственно, мы тем самым создадим жизнь. Простейшие белки мы уже научились синтезировать. Сумеем ли мы создать искусственно сложные, жизнеспособные белки? Видимо, да. Но это нужно делать не наощупь: если вслепую подбирать комбинации соединений молекул, придется произвести такое число опытов, что для этого нехватит жизни всех людей на земном шаре, - это число имеет пятьдесят тысяч нулей.
      Друзья были настолько поглощены лекцией, что даже не услышали, как тихо открылась дверь и в кабинет проскользнула девочка. Она молча уселась на диван и внимательно слушала, иногда морща лоб. Видно было, что ей многое непонятно, но она не перебивала и лишь удивленно причмокнула, услышав о таком необыкновенном числе.
      Когда Степан оглянулся, с ее лица еще не успело сойти выражение удивления. Он узнал ее: это была та девочка, которую он когда-то чуть не принял за директора. Галочка также узнала его, хотела улыбнуться как старому знакомому, но передумала и демонстративно отвернулась.
      В это время вошел доцент Великопольский.
      Степан заметил, что доцент был чем-то взволнован. Он сильно изменился; похудел, постарел, гражданская одежда делала его сутуловатым и грузным.
      Великопольский заговорил быстро и оживленно и предложил осмотреть лаборатории.
      - Вот здорово! - пришел в восторг Николай. - Вот хорошо! Ведь я говорил... - шептал он Степану, тихонько толкая его в бок.
      Но Степан ему не отвечал. Он никак не мог понять, почему доцент Петренко взглянул на Великопольского как-то странно, недоумевающе, неприязненно. Да и оживление Антона Владимировича показалось Степану неестественным.
      Действительно, у Великопольского было вовсе не жизнерадостное настроение, да и едва ли нашлось бы у него время устраивать экскурсии. Но стоило ему узнать от секретаря, что седой юноша, который хотел его видеть, ушел с доцентом Петренко, он бросил все. Ему не хотелось, чтобы Петренко говорил с Роговым, - зайдет речь об антивирусе, начнутся расспросы... Нет, лучше пожертвовать временем, но предотвратить неприятности.
      И все же Великопольский почувствовал, что переиграл: слишком уж весело встретил Рогова, слишком поспешно предложил пойти осматривать институт. Это кажется было замечено, Рогов посмотрел на него с недоумением, а Петренко даже подозрительно. А может быть, Петренко уже все знает?
      Великопольский поежился: если это так, будет очень плохо. Показывая лабораторию за лабораторией, он старался выведать, о чем шла речь. Рогов отмалчивался, за него говорил Коля. Это был общительный и бесхитростный юноша - он сразу выложил содержание беседы с Петренко. Антон Владимирович почувствовал к нему симпатию, Коля же смотрел на него с восхищением.
      Они побывали в лабораториях инфекционного и эпидемиологического отделов и подходили к вирусным лабораториям - предмету гордости Антона Владимировича.
      - Лаборатория гриппа. Товарищ Ивлев, расскажите, пожалуйста, товарищам о гриппе.
      Высокий молодой человек кивнул головой.
      - Хорошо, Антон Владимирович, только я сначала произведу заражение, - пусть посмотрят.
      Он опустил руку в большую стеклянную банку, поймал белую мышь, затем откупорил какую-то пробирку, вставил в нее изогнутую стеклянную трубочку и набрал несколько капель прозрачной жидкости.
      - В ампуле - вирус гриппа, - объяснил Великопольский. Сейчас товарищ Ивлев введет препарат этому мышонку.
      Ивлев ввел по капле вируса в ноздри мышонка, бросил его в другую банку и синим карандашом написал на стекле несколько непонятных знаков.
      - Теперь я к вашим услугам, товарищи.
      Он стал рассказывать о гриппе. Оказалось, что существует не одна, а две формы гриппа. То, что обычно называют гриппом - это сезонный катар дыхательных путей - простудный грипп. А настоящий эпидемический грипп - испанка или инфлуэнца, как его называли, - страшная болезнь. В 1918-1919 годах, во время сильнейшей эпидемии за полтора года переболело на всей земле 500 миллионов людей, умерло 20 миллионов - значительно больше, чем погибло во время первой мировой войны.
      Степан и Николай смотрели на Ивлева широко раскрытыми глазами. Двадцать миллионов жертв! Вот тебе и грипп! Вот тебе и легкая болезнь.
      И вот здесь, в скромной лаборатории, где больше всего места занимают банки со зверьками, - ведется напряженнейшая борьба с такой страшной болезнью. Ну, как тут было оставаться спокойными! Степан и Коля смотрели вокруг с нескрываемым восхищением.
      Великопольский повел их в другие лаборатории, где исследовали таинственную болезнь - таежный энцефалит, где стояли ультрацентрифуги, ультрафильтры, алектронный микроскоп и много других сложных приборов, при помощи которых исследуют фильтрующиеся вирусы.
      Под конец экскурсии Степан и Николай были просто подавлены всем увиденным и услышанным. Понимая, что отняли у доцента очень много времени, они заторопились уходить и долго благодарили Великопольского. Доцент благодушно улыбался:
      - Ну, что уж тут! Буду рад, если это пойдет вам на пользу. А когда возникнут еще вопросы, - заходите. Прямо ко мне.
      Он проводил их до лестницы и поспешил в кабинет. Рабочий день оканчивался, и ничего не было сделано... А тут еще Елена Петровна: ей вдруг взбрело в голову, что они вдвоем должны повторить опыт по изготовлению вакцин. Как можно повторить опыт, если нет ни капли этого идиотского антивируса Брауна? Есть формулы, но что в них разберешь?
      Великопольским овладело раздражение. "Если бы не этот мальчишка Рогов, - думал он, - не пришлось бы сейчас петлять да выискивать какую-нибудь щелочку".
      Он со злостью вспоминал непрошенных гостей:
      "Тоже - профессора!.. Мудрствуют о происхождении жизни! Один разглагольствует как примитивный механист, а другой корчит из себя дарвиниста, доказывает, что профессор Браун, ученый с мировым именем, - просто осел".
      И вдруг доцент вскочил с места:
      - Осел!.. Ах, осел!
      Но это уже относилось не к Рогову, не к профессору Брауну. Это относилось к нему, Великопольскому.
      Так вот на что намекал доцент Петренко: "Впрочем, вам это известно!" Ну, конечно, он должен был помнить, что лет десять назад появилась серия статей, в которых профессора Брауна обвиняли в механицизме, опровергали брауновскую гипотезу о возможности создания живой клетки путем простого синтеза. Но разве запомнишь все глупые теории, все критические статьи?
      Великопольский с силой ударил кулаком по столу. Тяжелая чернильница неуклюже подпрыгнула, и по зеленой скатерти поплыло большое фиолетовое пятно.
      Вне себя от злости, доцент, не одеваясь, выскочил на улицу. Он только теперь понял, что поймался на удочку легкого успеха, использовав совершенно негодный препарат биолога-формалиста.
      Г л а в а XI
      КАТЯ И СТЕПАН
      Лунная зимняя ночь. Мерцают яркие звезды. Ослепительно блестят гребни огромных, приглаженных ветром сугробов. Причудливые тени шевелятся на дороге. Стоит только дохнуть ветерку - и деревья, поскрипывая, начинают ронять сухие звонкие кристаллы. Вздымаются серебристые облачка поземки и струятся туда, в степь, где до горизонта раскинулась голубая, постепенно темнеющая пелена снегов.
      А когда прямо из глубины сугроба блеснет неяркий свет или вылетит сноп красноватых искр, окутанных дымом, вмиг рассеивается феерия зимней ночи. Сказка превращается в прозу: это не сугробы, а землянки; это - разрушенное гитлеровцами и все еще не отстроенное село.
      Катя проходит мимо землянок, мимо недостроенных домов, но видит не то, что есть, а то, что будет через десять лет. Она все еще под влиянием лекции архитектора.
      Раздался глухой взрыв. Катя вздрогнула, но сразу же овладела собой, вспомнив, что это минеры взрывают скалу на берегу Зеленой. Вот и началось то, о чем недавно только мечтали!
      Она долго всматривалась в сторону реки, а когда над лесом вновь появилась красная вспышка, начала считать:
      - Раз... два... три... четыре...
      Звук долетел за десять секунд.
      - Десять, умноженное на триста тридцать, будет три километра триста метров, - высчитала Катя. - Правильно! До будущей гидростанции отсюда как раз столько.
      Ей стало приятно, что удалось высчитать расстояние по скорости звука, и она подумала:
      "Ведь вот как просто! Надо будет обязательно рассказать Ивану Ивановичу"...
      Но, подумав об учителе, она вспомнила также и о том, что не успела зайти к нему сегодня за новым заданием. Правда, не было ни минуты свободного времени: с утра устанавливали на поле щиты, затем очищали семена, потом - занятия агротехнического кружка, лекция архитектора... И вот уже ночь.
      "Все равно нехорошо, - думала девушка. - Иван Иванович будет сердиться. Может быть, зайти к нему?"
      Катя постояла у знакомого переулка, но пойти к учителю так и не решилась - было слишком поздно.
      Дома ее ждала радость: пришло письмо от Степана. Не раздеваясь, она подсела к коптилке и осторожно разорвала конверт. Оттуда выпали два листка, исписанные крупным твердым почерком, и маленькая фотография.
      Катя долго всматривалась в знакомые черты. Степан стал каким-то иным - взрослым, строгим, лишь глаза смотрят как всегда, словно спрашивая о чем-то.
      Подошла мать. Она молча, укоризненно покачала головой. Катя смутилась:
      - Мама, так ведь это ничего... Он просто мой хороший друг.
      Мать вздохнула.
      - Эх, дочка! Да разве я об этом? Другие в твои годы только поют да гуляют, а ты все за книгами да за книгами. Посмотри на себя - извелась уж! Нет того, чтобы отдохнуть, все - "квадрат суммы" да "квадрат суммы"... Ну зачем тебе тот квадрат? Грамотна - и слава богу! Работаешь хорошо, на трудодни много получаешь, а там через год-два найдешь себе работящего хорошего парня - комбайнера или шофера, заживете спокойно. Тебя всякий возьмет, ведь ты у меня красавица!
      Мать погладила Катю по волосам сухой, шершавой ладонью:
      - Вот хотя б и Костя Рыжиков. Думаешь, чего он к тебе каждый вечер приходит? Любит он тебя! Любит!
      Девушка тихо попросила:
      - Мама, не надо об этом. Мы с Костей готовимся за семилетку... А если вы будете так говорить, я скажу, чтобы он больше не приходил.
      Не впервые мать заводит этот разговор. Как же доказать ей, что самое главное в жизни - это выучиться, стать агрономом? И потом Костя... Он, конечно, хороший парень, но Катя навсегда останется другом Степана. Степан такой горячий, такой беспокойный, - ему нужен верный друг. Он говорил, что наука требует огромного напряжения сил; надо перетерпеть множество неудач, прежде чем добьешься своего. Только самые сильные, самые стойкие люди могут открыть что-либо новое. А ведь Степан задумал не пустяк: найти средство против всех болезней на земле. Кто же поддержит его при неудачах в работе, если не она, Катя?
      А он - он поддерживает ее всегда. Степан пишет очень редко, но всегда о хорошем, о радостном. Читая его письма, Катя чувствует, что все возможно, все легко. Вот и сейчас.
      Она торопливо пробегает глазами строчки и перечитывает письмо сначала.
      Степан пишет о прекрасных лабораториях, о той напряженной борьбе, которая ведется там против болезней, против смерти. Он пишет, что завидует этим ученым.
      Смешной, он боится, чтобы Катя не подумала, что у него мелкая зависть. Ну, конечно же, нет! Ведь она его знает очень хорошо! Он просто не нашел нужного слова... Да ведь и не создано еще такое слово, которое бы передавало хорошее желание человека работать так, как другие, работать лучше других!
      ...Поздний ночной час. За крошечным окном землянки легкими серебристыми струйками плывет поземка. Неровно мигает коптилка. Катя пишет ответ Степану.
      Много теплых, хороших слов просится на бумагу: хочется и пожаловаться, что трудно учиться, и похвалиться первыми успехами, хочется написать Степану о своих хороших, дружеских чувствах, но Катя ничего этого не пишет. Ей кажется, что ни о чем, кроме колхозных дел, она не имеет права писать.
      И она сообщает:
      "А вчера к нам из колхоза имени Ворошилова приехала делегация проверять договор на социалистическое соревнование. Вошли гордые, важные - как индюки: как же, план перевыполнили на пять процентов! А мы - на двадцать! Так у них сразу спесь пропала!"
      Она пишет долго, пока не начинают слипаться глаза, и все - делегация из колхоза имени Ворошилова, и лаборатория, и прекрасный дом, увиденный на проекте архитектора, - расплывается, как в тумане.
      Вздохнув, Катя засыпает, склонив голову на стол.
      Время мчалось стремительно.
      В семь утра звучал мощный заводской гудок, и Степан, с трудом открыв глаза, вскакивал с кровати, наспех проделывал гимнастические упражнения, торопливо завтракал и усаживался за книги.
      Книги, книги, книги... Стройными рядами они стояли на самодельной этажерке, на подоконнике, на столе, а Степану казалось, что их еще мало. Он покупал книги, экономя на всем остальном, - его знали все букинисты, все продавцы книжных магазинов. Его влекла неутомимая жажда знания, острая необходимость восполнить пробелы в образовании.
      Читая книгу за книгой, Степан видел, как в сущности мало он знает и как много нужно изучить. Он не знал географии, не знал истории, не знал очень многого, что должен знать любой культурный человек. Степан понимал, что советский ученый должен быть всесторонне образованным.
      И он подчинил себя строжайшему режиму. От семи утра до шести вечера, когда он уходил в школу, его рабочий день был заполнен до предела. Химия и русский язык, история и ботаника, физика и английский язык сменяли друг друга; все более заполнялись тетрадки самостоятельных проработок; все больше пометок появлялось на страницах учебников.
      Степан с тревогой замечал, что многое из того, что он изучил, вскоре забывалось, становилось расплывчатым и тусклым. И он вновь и вновь возвращался к изученному, и каждый раз перед ним возникало нечто новое.
      По временам Степану казалось, что он взялся за непосильный труд и никогда не выйдет из числа отстающих восьмого класса "Б" вечерней школы. Но, привыкнув в подземном городе молча переносить горести и неудачи, он даже Коле Карпову не говорил, какой дорогой ценой достается ему учеба.
      Каждый колхозник "Красной звезды", приехав в город, считал своей обязанностью зайти к "профессору". Степану привозили теплые носки, варежки, вывязанные искусными руками колхозных мастериц; о нем заботились, как заботится мать о родном сыне.
      Степан смущался, принимая эти подарки. Он понимал, что люди относятся к нему с любовью и уважением, как к сыну погибшего председателя колхоза, как к одному из бойцов партизанского отряда имени Щорса, но все же чувствовал себя неловко: ему казалось, что он не заслужил этой любви.
      Иногда заезжал Костя Рыжиков. Он рассказывал о строительстве Алексеевской ГЭС, хвастался тем, что его приняли на курсы электриков в колхозе, вскользь, с самодовольной улыбкой, упоминал, что вместе с Катей готовится к сдаче экзаменов за семилетку. Степан завидовал ему, - он ежедневно видится с Катей, говорит с ней. Но Степан не показывал этого чувства. Он не имел права думать о курсах электриков, не имел права возмущаться улыбками Кости. Катя была Катей, она могла дружить с кем угодно, это ее личное дело.
      Он часто думал о Кате. Воспоминания о ней врывались в мозг неожиданно и властно, заставляя отодвигать книгу или тетрадь в сторону, мечтать о встрече, представлять Катины скупые жесты, выразительный спокойный взгляд, тугие каштановые косы.
      В такие минуты Степан брался за перо. Он не любил писать письма, но с Катей делился самыми сокровенными мыслями. Однако даже ей Степан не писал о трудностях. В его письмах все чаще звучали победные нотки; то он "поладил" с географией и впервые получил пятерку, то учитель истории похвалил его.
      И вдруг он умолк на целый месяц. Напрасно каждый вечер Катя выходила за село встречать почтальона и писала встревоженные письма - Степан не отвечал.
      А когда пришел ответ, Катя расплакалась.
      Степан писал:
      "...Я не могу на каникулы приехать домой. Мне стыдно будет смотреть в глаза парторгу, стыдно будет взглянуть тебе в глаза. Я не сдержал своего слова, у меня переэкзаменовка по русскому языку. Мне очень тяжело..."
      Видно, очень уж больно было ему, если вырвались эти строки. Но он не сдавался:
      "...Не приеду еще и потому, что решил за лето подготовиться за девятый класс и поступить сразу в десятый - мне обещали помочь учителя и Коля Карпов. Может быть, и двойку по русскому языку я получил из-за того, что составил неправильный индивидуальный план и слишком много времени истратил на изучение материала девятого класса. Но об этом говорить сейчас уже поздно. Еще раз прошу тебя: сходи к парторгу Николаю Ивановичу и скажи, что доверие я оправдаю..."
      ...Он приехал только через полтора года студентом первого курса Медицинского института.
      Глава XII
      ПОРТРЕТ СОЗДАЕТСЯ ИЗ ШТРИХОВ
      Катастрофа с антивирусом, страх перед возможностью разоблачения заставили доцента Великопольского на время забыть о своих честолюбивых мечтах. Но вскоре собственный проступок стал казаться ему случайным и несущественным, появилась твердая уверенность в том, что достаточно как следует поработать, и крупные результаты немедленно будут достигнуты. Он увлекся блестящей перспективой: объяснить происхождение рака с точки зрения вирусной теории.
      Существовали десятки теорий происхождения раковых заболеваний, и ни одна из них не выдерживала испытания. До сих пор старания медиков сводились только к одному: выявить рак как можно раньше, чтобы удалить опухоль в начале ее развития. Но если бы удалось найти причины возникновения рака, можно было бы повести борьбу еще до появления опухоли. Скрытый период развития рака длится годами.
      Великопольскому казалось, что он в состоянии решить эту проблему. Он приходил в институт на рассвете и уходил за полночь. Он производил множество опытов, желая установить какие-нибудь закономерности, перелистал уйму книг, сопоставляя и противопоставляя факты, которые казались ему сколько-нибудь значительными.
      В то же время Великопольский руководил отделом, бывал в лабораториях, помогал сотрудникам в новых исследованиях.
      Он считал, что совершает трудовой подвиг, и с гордостью говорил жене:
      - Понимаешь, Лена, разрываюсь на части! Вот сегодня: провожу собственный опыт, - вдруг приходит Ивлев; "Не получается!" Ты ведь знаешь Ивлева, - если у него не ладится, он не отстанет до тех пор, пока двадцать раз не объяснишь. Объяснил и раз, и два, и три. Приходит сияющий: "Вышло"!
      Елена Петровна смотрела на него с улыбкой, а ему казалось, что полоса неудач миновала, что стоит лишь сильно захотеть - и все осуществится, как в сказке.
      Но проходили день за днем, месяц за месяцем, а успеха все не было.
      Великопольский почувствовал полнейшее творческое бессилие. Если бы кто-нибудь натолкнул его, подсказал какую-нибудь оригинальную мысль, он смог бы ее развить. Однако подсказать было некому.
      Часто заходил Петренко. Интересуясь работой, он пытался помочь, но Великопольский досадливо думал:
      "Ну, что ему нужно? Был бы вирусологом, тогда другое дело, а то эпидемиолог, что он смыслит?!"
      Елена Петровна тоже ничем не могла помочь - она специализировалась по анаэробным инфекциям.
      Время шло, молодежь вырастала, а Великопольский все еще оставался доцентом. Тот самый аспирант Ивлев, которому в свое время помогал Антон Владимирович, блестяще защитил кандидатскую диссертацию. Однажды он явился и попросил разрешения начать работу над исследованием изменчивости вирусов. Он высказал свои предположения, показал данные предварительных опытов.
      Мучительная зависть пронизала Великопольского. Гипотеза Ивлева была проста! Даже удивительно, что никто другой не выдвинул ее ранее. Предварительные опыты вскоре докажут, что это уже не гипотеза, а теория. Не пройдет и года, как Ивлев защитит докторскую диссертацию, станет профессором, и тогда...
      - Товарищ Ивлев, ваша гипотеза очень интересна, но...
      Великопольский лавировал. Он не мог заявить Ивлеву, что запрещает производить исследования, и не смог бы доказать, что положения молодого ученого ложны. Великопольский старался убедить, что подобные исследования идут вразрез с планом института и затормозят основную работу. Горячо расписывая, необходимость исследования гриппа и энцефалита, он искоса наблюдал за Ивлевым.
      Ивлев. молчал, но по его плотно сжатым губам, по хмурому взгляду Великопольский понял, что все напрасно, что Ивлев все равно, - во внеурочное время, по ночам, - будет производить свои исследования. И все же он отказал Ивлеву.
      А когда Ивлев ушел, Великопольский раскрыл сейф, вынул объемистую папку и погрузился в чтение.
      Уже не в первый раз Великопольскому приходила мысль использовать для работы незаконченную диссертацию своего друга, талантливого, вирусолога Нечипоренко, погибшего во время Отечественной войны.
      Артем Нечипоренко до войны работал над проблемой рака. Он жил в одной квартире с Великопольским и, уходя в армию, оставил ему свою рукопись. Рукопись сохранилась, так как Антон Владимирович уходил на фронт уже из эвакуации. Об этой рукописи, видно, никто не знал: Нечипоренко не любил рассказывать о своих замыслах, а его консультант профессор Митягин умер.