И он рассказал все как было - не выпуская ни единственной детали, ни слова из разговора.
      Профессор, все еще не веря ему, снял трубку. Он был достаточно знаком с тем заведением, которое интересовалось научными проблемами, разрабатываемыми учеными других стран, поэтому лишь спросил:
      - Джон Кэмпбелл у вас зарегистрирован? А вещественные доказательства есть?.. Адрес Онкологического института?..
      Меджиссон положил трубку и постоял несколько минут, барабаня пальцами по столу.
      - Хорошо. Бог велит нам помогать ближним своим, - я помогу вам. У вас действительно редкая и почти неизлечимая болезнь. Лечение будет стоить больших денег, но я помогу вам достать их. Только никому ни слова. Это первый пункт моего условия.
      Джон ушел от профессора Меджиссона с полным желудком, позвякивая в кармане мелочью. Он не удержался, чтобы не зайти в таверну и не пропустить стаканчик доброго виски. И оттого, что день был таким удачным, а впереди мерещились прекрасные картины, оттого, что приятно кружилась голова, мысли стали спокойными, светлыми. Даже проклятый туман больше не угнетал.
      Джон шел, рассуждая сам с собой, и хвалил себя за уменье поговорить, приврать, где нужно.
      Ловко он ввернул про жену и детей! А старикашка тоже, пожалуй, врет: он и в глаза не видел этого Рогоффа... Сразу догадался, куда нужно позвонить. И ответили. Что ж - важная персона! Обещал вылечить, - ну, этот вылечит, раз запросил десять тысяч долларов. Но еще останется десять тысяч, и можно славно пожить в свое удовольствие!
      Джон чувствовал себя так, словно обещанные двадцать тысяч долларов уже лежали у него в кармане. Но где-то в глубине сознания, не заглушенная алкоголем, билась тревожная мысль: "Двадцать тысяч долларов! Какая ничтожная цена за частицу живого человека, за живой человеческий глаз, умеющий смеяться и плакать, видеть и чувствовать. Ах, Джон, бедный Джон, что же ты - мясная туша, что тебя раскупают по кусочкам? Бедный Джон, мой бедный Джон!"
      Мысль становилась отчетливее, вот она уже стонет голосом матери, давным-давно умершей, ласковой, доброй... Это она перед смертью так стонала, обхватив голову Джона руками, зная, что оставляет сына одного в неуютном, злом мире - беспомощного, маленького...
      А Джон - большой, но такой же беспомощный, как в детстве, идет по улице, сжимая кулаки, стараясь заглушить в себе этот стонущий голос, и, не выдержав, вновь заходит в таверну.
      Его выносят оттуда под утро мертвецки пьяного, без гроша в кармане, и кладут на холодный мокрый тротуар.
      Над узкой улицей, над грязной Темзой нависла непроглядная пелена. Она колышется, превращая все в бессмысленный хаос, проглатывает звуки, угнетает, давит. И стирается грань между холодной жуткой ночью и наступающим днем - серым, как безысходная тоска.
      В этот день из Лондона на Восток выедет человек, у которого в кармане рядом с детальной биографией доцента Великопольского, будет лежать адрес Онкологического института, где был на практике Степан Рогов.
      В этот день боцман Джон Кэмпбелл понесет свой живой глаз покупателю - американскому одноглазому мистеру. Боцману даже не дадут обычных двадцати тысяч долларов: его глаз ненадежен. Боцман получит лишь полцены и будет долго умолять доктора Меджиссона уступить тысячу долларов за лечение... И Меджиссон уступит, взяв с Джона Кэмпбелла подписку о том, что ввиду неизученности "мраморной болезни", он, Джон Кэмпбелл, не будет возбуждать судебного дела против профессора Меджиссона, если ему, Меджиссону, по прошествии одного года и после применения всех известных средств не удастся вылечить вышеупомянутого боцмана Джона Кэмпбелла.
      Но все это будет днем. А сейчас, в предрассветных сумерках, Лондон все еще тих и молчалив, а боцману Кэмпбеллу на холодном тротуаре снится чудесный сон.
      Глава XV
      ВИРУС ИВАНОВА
      Вечером десятого октября Степана Рогова вызвали на визефонный пункт. Карпов высказал предположение, что вызывает профессор Кривцов: в Москве у Степана знакомых не было.
      Ровно в двадцать два тридцать, как указано было в извещении, на двери девятой кабины зажглись буквы: "Москва- по вызову № 44-12", и Степан с Колей поспешили к визефону.
      Кабина была почти пуста. Не было аппарата, не было телефонной трубки. На столике у стены виднелась небольшая черная кнопка да врезанный в стену тускло поблескивал стеклянный экран. Неярко горела настольная лампа под темным козырьком.
      Но вот Степан нажал кнопку, и экран вспыхнул золотистым светом. По нему быстро пробежали разноцветные тени, остановились... И вот уже виден столик, на столике лежит портфель и шляпа и над всем этим - рука. Степан сразу узнал - это была рука профессора Кривцова. А вот появился он сам, и в тот же момент в кабине послышался его голос:
      - Ну, здравствуй, Степан! Э, да ты не один? А ну-ка подвинься, - кто там с тобой? А, здравствуй, Коля! И как вам не совестно: открыли вирус Иванова, а я об этом должен узнавать от профессора Ивлева.
      Голос звучал настолько естественно, что и Степан, и Николай машинально повернули головы, как бы желая удостовериться, что профессор не прячется за матерчатой обивкой стены.
      Профессор Кривцов захохотал:
      - Друзья, не вертите головами! Ведь это установка объемного звука. Вот что, Степан, наклонись ко мне, я выдеру тебя за уши!.. - Он протянул руку вперед, и Степан с Колей испытали ощущение, что рука отделяется от экрана, выходит в воздух, тянется к их волосам. Изображение было также объемным.
      Профессорский бас рокотал уже примирительно:
      - Ну, хорошо... На этот раз прощаю, - не дотянусь рукой за тысячу километров.
      Степан оправдывался:
      - Я ведь не знал вашего адреса...
      - Не знал! Академия наук, конференция! Почему я, когда услышал сегодня утром о вашем открытии, сразу же нашел тебя?
      Затем он сказал уже совершенно серьезно:
      - Поздравляю тебя, Степан! Поздравляю тебя, Коля! Если подтвердятся предположения профессора Климова, ваше открытие будет обозначать новую эру в медицине.
      - Иван Петрович, ведь это вы открыли вирус. Мы с Колей лишь выполнили ваше задание.
      - Кто открыл вирус? Какое задание? Ничего не пойму.
      - Ведь это вы посоветовали мне испытать на "переживающих тканях".
      - Ах, это! - профессор Кривцов откинулся на спинку стула и покачал головой. - Кроме этого способа исследования, я рекомендовал тебе еще десять. Но - молодцы! Молодцы и молодцы. Горжусь обоими. Ну, а как дальнейшие успехи? Ведь я получил старые сведения.
      - Все то же, Иван Петрович. Стойкости вируса так и не удается добиться.
      - Продолжайте исследования на тканях. Я приеду через неделю. Так вы уже перебрались в Микробиологический? Хорошо. Ивлев вам поможет, мы договорились обо всем. Ну, всего хорошего, друзья! Желаю большой, настоящей удачи!
      Изображение расплылось, по экрану пробежали разноцветные тени и все исчезло.
      Стойкости вируса Иванова добиться не удавалось. Небольшие тусклые пятнышки на поверхности ткани - вот и все, в чем проявлялось вирусное заболевание. На протяжении двадцати восьми минут, после трехсуточного инкубационного периода, вирус Иванова был виден на экране электронного микроскопа, затем разрушался, и все дальнейшие попытки обнаружить его оставались безрезультатными. Пятнышки на живой ткани продолжали существовать. Их количество не увеличивалось, но окраска и форма изменялись - медленно, едва заметно. Создавалось впечатление, что процесс длится, но отсутствуют какие-то ускоряющие вещества - катализаторы.
      Именно поисками таких катализаторов и занимались Степан Рогов и Коля Карпов.
      Все попытки приносили неудачу, создавались и последовательно разрушались десятки гипотез, приходили к концу оставшиеся кубические миллиметры сыворотки.
      И Степан, и Коля Карпов выбивались из сил. Особенно тяжело было Коле: он продолжал работать у Великопольского и очень страдал, беспокоясь о Тане.
      Но о Тане Снежко беспокоился не один Карпов. К середине октября с практики возвратилось большинство" студентов-выпускников, и в адрес Дальневосточной экспедиции полетели десятки радиограмм. Но там, как видно,. некогда было подробно отвечать на запросы. В ответ пришла одна короткая радиограмма: "Исследования успешны. Состояние Тани удовлетворительно. Вылетаем двадцать шестого".
      Двадцать восьмого октября экспедиция прибыла. Встречали ее торжественно: с оркестром, с цветами. Был зачитан приказ: дирекция Медицинского института объявляла благодарность студентам-практикантам Дальневосточной экспедиции и награждала их ценными подарками.
      Лена Борзик, захлебываясь, рассказывала обо всем, что еще два дня назад казалось таким обычным и что теперь уже переходило в область романтики; Миша Абраменко старался сохранять вид солидный и невозмутимый; его качали до тех пор, пока он не запросил пощады; Таню Снежко окружили плотным кольцом ее друзья и наперебой рассказывали самые свежие новости.
      Таня чувствовала необыкновенный прилив сил: она даже смогла приподняться на локте. Девушка была счастлива: музыка, цветы, приказ дирекции, вниманиедрузей - все это и смущало и радовало ее. Никто не расспрашивал о самочувствии, словно само собой разумелось, что она уже выздоравливает и через два дня вместе с другими студентами начнет последний учебный год.
      Степан подошел и запросто, словно они расстались только вчера, крепко пожал ей руку. Коля - похудевший, - грустный смотрел на Таню ласковыми, растерянными главами.
      Но когда через час в палате клиники Медицинского института, куда поместили Таню, Степан подробно рассказал о вирусе Иванова и о возможности создания антивируса, Тане стало грустно: ей так хотелось поработать. вместе с друзьями. Мишу Абраменко поразил факт, что частицы вируса Иванова, как и вируса "болотницы". остаются видимыми на протяжении короткого времени, и он высказал предположение, что эти два вируса могут интерферировать: Лена посоветовала попытаться привить вирус Иванова обезьяне. Они были готовы начать работу хоть сегодня.
      Таня вздохнула и закрыла глаза. Они будут работать, производить интереснейшие исследования, а ей придется отлеживаться.
      Степан понял ее состояние и взял за руку.
      - Не надо, Таня! Мы будем работать вместе. Помнишь: "Больше жизни!" Скажи, не думаешь ли ты, что следует попытаться применить ферменты для активизации вируса Иванова?
      Ей снова стало хуже. Возбуждение прошло, а с ним ушли и силы. Но она все же заставила себя улыбнуться:
      - Степа, что я могу тебе сказать, если я не видела вируса Иванова и ничего не знаю о нем? Но если этот вирус похож на вирус "болотницы", тогда попробуйте расспросить у Семена Игнатьевича, - если он в состоянии говорить, конечно, - у него есть кое-какие предположения.
      Она еще пыталась вслушиваться в разговор друзей, до ей казалось, что голоса звучат все глуше и тише, что электрическая лампочка постепенно гаснет, а кровать начинает покачиваться и в полумраке плывет куда-то, как челн на поверхности большого озера.
      В небольшой комнате, освещенной мягким светом люминесцентных ламп, на больничной кровати спит Таня Снежко. Она дышит порывисто, изредка вздрагивает во сне, как бы желая стряхнуть что-то гнетущее, и вновь успокаивается.
      В соседней палате на такой же кровати лежит профессор Петренко.
      - Вы считаете это большим достижением? - спрашивает он Ивлева и Кривцова.
      - Ну, конечно! - отвечает Ивлев. - Ведь подумать только: два студента, почти без всякой помощи, сделали огромное открытие.
      - Э, не то! Не то, Алексей Иванович! Вспомните, как вы работали над изменчивостью вирусов. У вас была прекрасная идея, но еще нехватало практического опыта. Мы помогали вам всем коллективом. И мне кажется, что мы мало уделяли внимания ребятам... Их удачи случайны: Рогову удалось отыскать вирусоносителя болезни Иванова случайно, Карпову пришло в голову продлить эксперимент случайно... Я не против случайных удач, но ведь главное внимание надо обратить на то, чтобы будущие ученые умели преодолевать препятствия.
      Профессор Кривцов возразил:
      - Семен Игнатьевич, вы не совсем правы. Не знаю, как Карпов, но Рогов воспитывался именно так.
      - Все это хорошо, но не забывайте - они пока что студенты. Их нельзя упускать из виду. Вот мы упустили Карпова, его подхватил Великопольский. Я больше всех виноват в том, что не настоял на Ученом совете, чтобы Карпова прикрепили на практику к кому-нибудь другому. Таких ошибок повторять нельзя... Да, кстати, что поделывает Великопольский?
      - Молчит.
      - А как же его антиканцерогенные вещества?
      - Возится с биоцитином, как всегда произвольно трактует факты в защиту своей теории.
      - А вы?
      - Ждем.
      - Алексей Иванович, ждать нельзя. История с диссертацией Великопольского затягивается. Надо писать в газету.
      - Уже написано. Статья появится в одном из ближайших номеров "Вестника Академии наук". Мало того, на конференции онкологов Иван Петрович по пунктам разбил всю теорию Великопольского.
      - Не всю, положим...
      - Не скромничайте, Иван Петрович!.. Кроме того, заканчивается разработка вирусной теории рака в Ленинградском институте.
      - Хорошо! Очень хорошо! Ну, хватит о Великопольском. Поговорим лучше о "болотнице" и о вирусе Иванова.
      - "Болотницу" начинаем изучать завтра. Сообщение с нестойкости вируса очень кстати.
      - А вирус Иванова предоставим на растерзание студентам.
      - Не рано ли, Иван Петрович?
      - Шучу, шучу... Они будут проводить всю работу под нашим с Алексеем Ивановичем руководством.
      - Ну, добро!.. Ах, друзья, если бы вы знали, как тяжело болеть! В эту минуту я чувствую себя сносно, но через час-два не в состоянии буду даже думать. Ну что же мне, вот так пластом и лежать? Как на самом скучном курорте!
      - А когда вы были на курорте?
      - До войны был.
      - Забылось, пожалуй?
      - Да вот вспоминаю... Но нет, друзья, совершенно серьезно: с "болотницей" надо покончить как можно скорее!
      Он вздохнул и закрыл глаза. В комнате сразу стало тихо.
      Кривцов прошептал:
      - А почему Марии Александровны до сих пор нет?
      - Дежурит. У нее сегодня три неотложных операции.
      Петренко шевельнулся на кровати, позвал:
      - Маша... - открыл глаза, посмотрел на Ивлева и Кривцова и огорченно спросил:
      - Маши нет?
      - Нет.
      Глава XVI
      ОПЯТЬ НЕ СКАЗАНО НИ СЛОВА
      Снег начал итти поздно вечером, - спокойный, медленный, как бывает только в начале зимы. К утру окна затянуло легким фантастическим рисунком; на провода, на ветви деревьев осел пушистый иней; гудки заводов прозвучали торжественно и гулко; все в мире вдруг изменилось.
      Но вот к полудню из-за туч проглянуло солнце. Оно лишь скользнуло своим косым лучом по земле, но и этого было достаточно, чтобы разрушить творение великого художника-мороза.
      С окон исчезли доисторические папоротники; деревья, утратив свои пышные наряды, стали голыми и неприглядными. На улицах набухал водой грязножелтый снег. Было неуютно и мрачно.
      И оттого, что так неожиданно и быстро распался сказочный мир, что лыжную экскурсию вновь придется отложить на неопределенный срок, Галина ожесточенно топтала грязную кашицу снега, недовольная сама собой, подругами - всем. Как бы желая подчеркнуть свое презрение к зиме, оказавшейся бессильной, она умышленно выбирала места, где еще не ступала нога прохожего, и ставила ботик, с вывертом отбрасывая снег.
      Ее коротенькое пальто - расстегнуто, из-под воротника торчит хвостик косы; потрепанный портфель болтается вниз замком, - восьмиклассница Галина явно не в настроении.
      День вообще был очень неудачный. Началось с того, что она плохо ответила по математике. Ей, правда, поставили пять, но ведь ясно, что пятерки она не заслужила. Она так и сказала Виктору Никаноровичу. Разве это неправильно? Почему же тогда против нее ополчились девочки? Рая даже сказала: "Ты всегда задираешь нос и, наверное, хочешь, чтобы тебе ставили пять с плюсом!" А затем, после уроков, состоялось классное собрание, и все долго спорили о долге и честности, о помощи и подсказках... Галина сказала, что Клава, ее подруга, поступила нечестно, потому что давала Рае списывать контрольную по химии. И Клава, и Рая обиделись... Нет, день был явно неудачным.
      Дома никого не было. Бабушка, наверное, повела Славика на прогулку.
      Свернувшись калачиком на диване в своей комнате, Галина раскрыла книгу. Она старалась заглушить чувство недовольства и раздражения, заставляя себя думать о том, что скоро начнется зима, что хорошо будет кататься на лыжах...
      Размечтавшись, она уснула. Ей приснилась зима - снежная, веселая, но сон был очень короток: Галина едва успела стать на лыжи, как вдруг поскользнулась и полетела куда-то под гору все быстрей, быстрей, быстрей...
      Она испуганно вскинула руки и тотчас проснулась. Теперь ей уже хотелось, чтобы этот сон продолжался. Вероятно, вот так же сладко замирает сердце, когда прыгаешь с трамплина...
      Но как крепко ни закрывала она веки, заснуть не удавалось. А тут еще сквозь неплотно прикрытую дверь доносился чей-то приглушенный бубнящий голос... Это, видимо, доцент Жилявский.
      - Бу-бу-бу-бу... - передразнила его Галина и отвернулась к спинке дивана.
      Интересно, о чем он там бубнит? Он вечно что-нибудь доказывает - кругленький, лысый, с противными масляными глазками. В последнее время он начал приходить слишком часто и, развалившись в кресле, рассуждал обо всем в мире, а затем уходил с Антоном Владимировичем в кабинет и долго вот так о чем-то бубнил.
      За дверью на секунду установилась тишина, а затем послышался голос Антона Владимировича. Он звучал как-то странно, - приглушенно, мягко, словно отчим оправдывался. Галина представила себе Антона Владимировича; он, вероятно, прищурил глаза и немного ссутулился - он всегда сутулился, когда оправдывался перед мамой. А Жилявский, наверное, сидит, заложив ногу за ногу, и посматривает искоса, торжествуя.
      Вдруг в кабинете кто-то стукнул кулаком по столу, так, что задребезжал графин, и Жилявский крикнул:
      - Должны! Понимаете? Должны!
      Отчим смолчал.
      Опять забубнил Жилявский, только конец фразы был понятен:
      - ...а нам - все известно!
      "Что известно? - думала Галина. - Почему Антон Владимирович мямлит, как школьник, вызванный к директору? Почему голос у Жилявского звучит так жестко и злобно?"
      Она вообразила, что Жилявский - шпион, вымогающий у отчима важные сведения.
      "Что же теперь делать? Позвонить в милицию? Открыть дверь и крикнуть: "Уходите отсюда, вы, шпион!" А если он вовсе не шпион, что тогда?"
      Галина не знала, как нужно поступить, и прислушивалась к каждому звуку за дверью. Там продолжалась беседа, но нельзя было понять ни слова. Лишь в те секунды, когда немного затихал уличный шум или же собеседники повышали голоса, долетали обрывки фраз. Речь шла о лабораториях и исследованиях. Галина почти совсем успокоилась, но вдруг снова насторожилась.
      - Ну, а что же с этим Роговым? - спросил отчим.
      Галина вскочила с дивана и побежала к двери. Она прижала руку к груди, - сердце билось так сильно, что, казалось, его стук был слышен в другой комнате.
      - Нужно доказать, что для советской науки его попытки просто вредны... (Галине показалось, что Жилявский как-то особенно подчеркнул слово "советской").
      Конца фразы дослушать не удалось: в кабинете зазвонил телефон, отчим долго объяснял кому-то, куда нужно отправить вакцины, и просил доставить партию животных для экспериментов. Он по нескольку раз повторял однои то же, как бы желая оттянуть беседу с Жилявским, а когда окончил, сразу же заговорил:
      - Он как-то явился ко мне и принес листок с формулами, вот копия этих формул. Я ему доказал, что всеэто - бред сумасшедшего профессора. - Отчим засмеялся. - Он уверяет, что это страница из рукописи немецкого профессора-микробиолога Макса Брауна, - вы ведь, наверное, не знаете, что Рогов просидел в немецком подземном институте всю войну? Так вот, не поинтересуетесь ли этими формулами?
      - Нет, пусть позже. А сейчас я откланиваюсь. Значит, запомните: для советской медицины все теории раковых заболеваний вредны. Кроме вашей, конечно... Да, вредны, и поэтому мы поддержим вас в вашей работе. Желаю вам всего наилучшего!
      Послышались шаги, стукнула дверь, и Галина разочарованно опустилась на диван. Как хорошо, что она не позвонила в милицию - вышел бы необыкновенный скандал. Жилявский, конечно, неприятный человек, но он беспокоится о советской науке. Значит, он не враг.
      И все же на душе у Галины остался какой-то осадок. Почему они говорили о Степане, как о каком-нибудь вредителе?
      Галина попробовала представить себе лицо Степана,, вспомнила его открытый прямой взгляд, злые искорки в глазах, и подумала, что Степан никогда не станет вредителем. Может, он ошибся и не хочет понять своих ошибок? Вот Антон Владимирович, наверное, исправился после того, как его сняли с руководящей работы. Он теперь все время говорит о лаборатории, заботится о ней... А Степан - гордый... Ему надо было бы помочь, объяснить, но Антон Владимирович его не любит.
      И вдруг Галине очень захотелось увидеть Степана.
      Она попробовала убедить себя, что это просто неудобно, что Степан вряд ли выслушает ее советы, что даже неизвестно, где его можно встретить... Но все это были лишь отговорки. Она уже одевалась, решив, что именно сетодня должна надеть новое шелковое платье с бантом.
      Степан, вероятно, в Микробиологическом институте. Талина вспомнила, как возмущался Антон Владимирович: "Места и так нехватает, а Рогову выделили отдельную комнату!" Да, Степан безусловно там. Надо спешить - рабочий день скоро кончится.
      Подходя к институту, Галина волновалась. Она никак не могла решить, с чего начнет разговор, поэтому "намеренно замедлила шаги перед институтом - ей хотелось оттянуть время встречи. Но в этот момент из вестибюля вышел Степан. Он осмотрелся вокруг, увидел какую-то девушку в меховом жакете, улыбнулся ей, быстро перебежал улицу и вдвоем с ней пошел вниз, к площади.
      Галина растерянно посмотрела им вслед, ругая себя за то, что сует нос в чужие дела, что надела новое платье, что не вышла из дому на пять минут раньше.
      Она повернулась и пошла домой.
      Под ногами чавкал влажный грязно-желтый снег.
      Степан сразу заметил, что Катя чем-то взволнована v угнетена. Она позвонила в институт и попросила срочно выйти в вестибюль, хотя знала, что Степан сейчас работает по восемнадцать часов в сутки.
      "Значит, у нее важное дело", - решил Степан и ни о чем не расспрашивал, зная, что Катя расскажет сама. А Катя тем временем думала:
      "Дойдем до того киоска - скажу... Нет, до площади". Хотелось сказать, надо было сказать и - не могла. Не могла произнести слово "операция" - страшное слово, звучащее, как дребезжанье холодных хирургических инструментов на мраморном столе. Это слово, казалось, было бы равносильно смертному приговору: Катя с детства не любила и боялась врачей, почти никогда не болела и внушила себе, что если заболеет - обязательно умрет.
      Но и молчать нельзя. Сегодня утром врач категорически заявил: или операция, или он не отвечает за ее жизнь.
      Катя робко попыталась спорить с ним, - объяснила, что скоро экзамены, что она сейчас просто не может... Просила отложить операцию до лета... Но доктор был непоколебим и подконец, покачав головой, сухо сказал:
      - Как хотите. Операцию можно сделать и летом, но знайте: с каждым днем она будет для вас все более тяжелой.
      Он отвернулся и посмотрел в окно, где в это мгновение проскользнул и тотчас погас золотой солнечный луч.
      И Кате показалось, что этот луч навсегда подчеркнул этот день, а вслед за ним настанет тьма, тьма навсегда. Она медленно вышла из кабинета врача, старалась быть спокойной, но ей нехватало воздуха, и в висках мелко вызванивали молоточки:
      - О-пе-ра-ци-я...
      Операция была неизбежной, она это знала и чувствовала если только сообщить об этом Степану, он скажет: операцию нужно делать немедленно. И она бы ему поверила.
      Но как трудно начать разговор!.. Нет, еще несколько кварталов... Еще несколько шагов... Ну, вот и окончились все намеченные рубежи.
      - Степа!
      Он не произнес обычного "что?", молча повернул к ней голову и посмотрел встревоженно, ободряюще, нежно... И Катя подумала, что Степан будет очень переживать, если ее положат в больницу. Он не сможет работать, а ведь у него уже что-то получается...
      Степан все еще смотрел на Катю, ожидая, что она скажет А Катя передумала: нет, сейчас не нужно. Пусть позже...
      - Степа, грустно мне почему-то и тяжело... И сама не знаю, почему. Ты прости, что я оторвала тебя от работы, - я больше не буду... Может быть, пойдем в театр?
      Они проходили мимо театра. Центральная улица, словно шумный весенний поток, плыла вниз. к площади; вспыхивали фонари, ярко светились огни реклам, люди шли веселые, вдали слышалась музыка.
      Это была жизнь. И казалось, что в мире нет страданий, нет болезней и страха перед бессмысленной смертью. А то, что случилось утром, - поликлиника, врач, будущая операция - казалось нереальным, его хотелось забыть, как дурной сон.
      - Пойдем Катя!.. - Степан почувствовал, что Катя, вымолвив несколько слов, стала более веселой. Но он знал и то, что Катя, высказала не все, что ее что-то угнетает. И он начал говорить, что жизнь - хороша, wo в жизни хорошо все; что этот синий вечер с кружащимися снежинками красив так же, как и ленинградская белая ночь; что жизнь, как и сама природа, ярка и многогранна...
      Он рассказал ей о дальних странствиях одинокой снежинки, и эта старая хрестоматийная история из его уст прозвучала как-то по-особенному, по-новому...
      Облачко невесомого пара подымалось высоко, в беспредельную синеву неба, но этот простор не был мертвым: по нему мчались краснозвездные корабли, над ними вспыхивали блики полярных сияний, и с этими огнями перекликались яркие огни земли... Облачко превращалось в снежинку, снежинка плыла над просторами Родины, - она видела прекрасные города, слышала песни, ей хотелось опуститься вниз. Но злые ветры не давали: они стремились угнать ее далеко-далеко, в мертвые полярные пустыни... Но вот над лесозащитной полосой воздух задышал призывно и мягко, м снежинка, кружась, полетела вниз... ,0на станет капелькой воды, ее вберет в себя толстый обжора-корень сахарной свеклы. И Катя возьмет в руки этот громадный бурак и даже не будет знать, что в нем томится бедная пленница - капелька воды...
      Это была сказка, обыкновенная детская сказка, но слушать ее было легко и приятно. Катя улыбнулась:
      - Ты поэт, Степа!
      Улыбнулся и Степан:
      - Конечно, поэт, хоть и не написал ни единственной строчки стихов. Мне кажется, что поэзия близка каждому человеку. Мы скоро будем жить при коммунизме, а при коммунизме каждый должен быть поэтом. Ведь и сам коммунизм - поэма, которую мы творим...
      И вдруг Катя, прижавшись к Степану, тревожно спросила:
      - Степа, кто этот мужчина в серой шляпе? Вон там, у подъезда...
      Степан оглянулся. У подъезда Медицинского института стояли Великопольский и Коля Карпов. Они о чем-то оживленно беседовали.
      - Да. это так, один... тип. Помнишь я тебе рассказывал, что отдач ампулу доценту? Так вот это он и есть, доцент Великопольский.
      Катя уже вспомнила: это был тот самый человек, который полгода назад в городском парке так пренебрежительно к злобно отозвался о Степане. Она сказала шопотом:
      - Степа, это твой злейший враг!.. Я его совсем не знаю, видела всего один раз и, конечно, забыла бы, если б не слышала, с какой ненавистью он говорил о тебе... Ты остерегайся его!
      - Может быть, это и не враг, но противник. У меня с ним еще будут стычки. Я ему очень верил вначале, я чочти любил его, но сейчас я вижу - это подлец! Посмотри, вот он улыбается, но я не верю его улыбке.
      Великопольский засмеялся коротко, сказал еще несколько слов и быстро поднялся по ступеням. Коля направился навстречу Степану и Кате.
      - А я к тебе, - закричал он еще издали. - Только сейчас освободился. Кто сегодня дежурит?
      Подойдя вплотную, Коля догадался:
      - Катя? - и протянул руку. - Николай Карпов.
      Катя столько слышала о Карпове, что, даже не зная его, чувствовала к нему симпатию. А Коля уже шутил:
      - Вытащили этого бирюка? Вы знаете, я каждый вечер тащу-тащу его прогуляться - и никак не вытащу. Совсем как в сказке о репке...
      И вдруг он посерьезнел:
      - Степа! Я сегодня прочел сообщение о том, что новый фермент биоплаза очень ускоряет процесс развития вирусов. Нельзя ли нам попытаться использовать этот фермент? Мне кажется, что именно таким путем мы сможем достигнуть некоторого, пусть неполного, успеха.
      Приятная теплота разлилась в груди у Степана: Коля впервые за это время сказал "мы". Да и мысль его была очень интересной.
      - Не только можно, но и нужно, Коля! И немедленно, сейчас же.
      Они начали обсуждать, как именно поставить опыт; поспорили, затем согласились друг с другом; увлекшись, начали сыпать терминами. Катя шла рядом, и они, спохватываясь, старались и ее вовлечь в беседу, но девушка чувствовала, что друзьям сейчас не до нее. Нужно было уйти, а уходить не хотелось. И она пожурила их:
      - Эх, вы! Затеяли ученый спор, а обо мне совсем забыли. Вы лучше скажите, выйдет ли толк из вашей работы?
      Коля стал посреди тротуара и расшаркался, смешно помахав треухом:
      - Простите, сударыня! - Потом назидательно, старческим голосом спросил: - Студентка? Тэк-с... Латынь учить надо!
      - А вы по-русски. Разве нельзя?
      Николай удивленно поднял белесые брови:
      - Степан Иванович, вы слышите? Дама говорит вполне резонно. Что еще за латынь? Поставить вопрос о том, чтобы употреблять только русские термины: ведь все латинские внуки итальянцы, французы и прочая - к нам ездят учиться, а мы все еще избегаем собственных словообразований.
      И сразу же, без всякого перехода, сказал с искренним вздохом:
      - Эх, Катя! Сколько людей можно будет спасти, если найдем средство против рака, саркомы и прочих мерзостей Ведь и у меня отец умер от рака... Но вот беда - никак не можем поймать как следует этот проклятый вирус Иванова. Попробуем сегодня, Степан?