Не в первый раз Великопольский перечитывал эту рукопись, думая о том, как талантлив был Нечипоренко, как жаль, что он не успел завершить свою работу, которая могла бы иметь огромное значение для советской науки. Он и сейчас начал с этого.
      Нет, он не присвоит чужого открытия - достаточно с него антивируса Брауна. Но и оставить забытой такую важную для государства тему нельзя. Нужно заново, посвоему, переделать эту диссертацию, произвести новые исследования. А Нечипоренко... Что ж, Нечипоренко он уважал, даже любил, но ведь его нет в живых и слава ему не нужна...
      И у Великопольского не дрогнула рука, когда он вынул пожелтевшие от времени листы, вложил их в новенькую папку и вывел на ней крупным красивым почерком:
      А. Великопольский
      О предраковом расположении
      организмов
      Он изменил лишь название диссертационной работы, не подозревая, что этим самым он изменил все направление исследований вирусолога Артема Нечипоренко, павшего смертью храбрых при форсировании Одера.
      Очень часто Петренко, приглядываясь к Великопольскому, думал о нем, желая уяснить себе, что же это за человек.
      - Энергичен. Самолюбив. Способен. Скрытен.
      В лаконические формулировки краткой характеристики Великопольский не вмещался. Это, конечно, не удивляло доцента Петренко: характеры людей под шаблон не подгонишь. Но в поведении Великопольского было много неопределенного, он всегда впадал в крайности: то вдруг оживится, разовьет бешеную деятельность, то обмякнет, начнет избегать людей, глаза его становятся холодными, злыми.
      "В чем же причина? - раздумывал Петренко. - Неудачи в работе? Но неудачи естественны - в науке ничто легко не дается".
      Очень хотелось помочь Великопольскому, однако Антон Владимирович такие попытки встречал с затаенной враждебностью.
      Нет, у Петренко не было никаких данных, которые позволили бы с полным правом сказать, что доцент Великопольский чужд ему, чужд советской науке. Однако в глаза бросались мелочи, - мелочи, не замечаемые другими, наталкивающие на раздумье, заставляющие смотреть в глубь вещей и событий.
      Казалось бы, мелочь: Великопольский - самолюбивый и настойчивый - всегда и во всем соглашается с ним, доцентом Петренко. Но эта мелочь заставляет недоумевать: для Великопольского гораздо естественнее отстаивать свое мнение до хрипоты.
      Казалось бы, мелочь: Великопольский отменил ежедневные пятиминутки - короткие производственные собрания сотрудников вирусного отдела, заменив их индивидуальными отчетами. Но это уже не мелочь: пятиминутки значительно активизировали сотрудников. Именно во время этих коротких совещаний сверялись результаты параллельных экспериментов, общими усилиями находились правильные решения, зачастую высказывались интереснейшие мысли.
      Доцент Петренко записывает в свой неразлучный блокнот: "Пятиминутки - восстановить". Но разве дело только в пятиминутках?
      На первый взгляд деятельность института кажется блестящей: инфекционный и эпидемиологический отделы достигли значительных успехов, более строгим и четким стал весь ритм работы. Но вот главный отдел - вирусный - беспокоит. Кроме интересной гипотезы Ивлева, там не появилось ничего нового. А пора! Странно, что Великопольский становится бездеятельным, когда речь заходит об исследовательской работе вирусного отдела.
      И вновь Петренко думает о Великопольском: "Что же это за человек? Нестойкий? Заблуждающийся? Или..."
      Единственно, кто может ему помочь - это Елена Петровна, но она молчит.
      И ее молчание тревожит.
      Елена Петровна молчала. Ей еще нечего было сказать Петренко, но она все время думала о беседе, которая произошла давным-давно. Ведь в сущности там, на балконе квартиры доцента Петренко, еще неясное даже для нее влечение к Антону Владимировичу внезапно сменилось твердой уверенностью: "Люблю!".
      Она склонилась над колыбелью:
      - Славик! За что мы любим папу? - Она поправила одеяльце, погладила сына по мягким пушистым волосикам и наклонилась к нему еще ближе. - Мы любим нашего папу за то, что он мужествен, энергичен, талантлив... красив, наконец... Да?
      Ребенок смотрел на нее светло-голубыми глазами и, протягивая ручку, шевелил пухлыми розовыми пальчиками. Елена Петровна перепеленала его, покормила, и сын, засыпая, смешно двигал губами и морщил лобик.
      - Сын... сын...
      До сих пор казалось необыкновенным, что у нее есть сын, крохотное, ничего не понимающее существо, которое будет расти не по дням, а по часам, вырастет и станет летчиком. Елена Петровна даже увидела его взрослым: высокий, стройный, голубоглазый... И вдруг смутилась: нет, не сына увидела она, а мужа, летчика-истребителя, погибшего в первый день войны. Как-то подсознательно ей хотелось, чтобы Славик был именно таким: сильным, мужественным, честным... и... не таким, как Антон Владимирович.
      Ей стало неприятно это противопоставление, она попыталась оправдать Антона Владимировича в собственных глазах, но в ушах все время звучали слова доцента Петренко: "Есть в нем что-то холодное, чужое...".
      Елене Петровне тогда было неприятно слышать эти слова. Ей казалось, что Петренко просто ошибается. Антон, безусловно, самолюбив, замкнут. Но его основной недостаток не в этом: он теряет выдержку при неудачах, его нужно поддерживать, постоянно помогать ему.
      Теперь она чувствует: да, Семен Игнатьевич был прав, она ошиблась в Великопольском.
      Он заботлив, нежен, верен. Он любит дарить ей вещикрасивые, дорогие, он делится с ней планами, надеждами. Но почему его заботливость так одностороння? Он беспокоится о цвете ее лица, беспокоится, чтобы она не похудела, чтобы не проглядывали седые прядки волос, но очень редко осведомляется об ее исследовательской работе. Почему он требует, чтобы все дорогие и зачастую безвкусные безделушки - всякие браслеты, кольца, - она обязательно надевала, когда они выходят вдвоем? Почему бывает неприятно, когда он в порыве откровенности начинает говорить о своих планах и все время твердит:
      "Я...я...я!.." И наконец эта стычка с ним в институте...
      Вчера к ней пришел Ивлев. Он заявил, что обращается к ней как к председателю профкома, что у него незначительное дело и ему не хотелось бы обращаться к директору и парторгу.
      Уже одно это вступление заставило Елену Петровну насторожиться. Она знала Ивлева не первый год и понимала, что не мелочь, а безотлагательный, важный вопрос заставил его обратиться за помощью. И она не ошиблась: дело было первостепенной важности.
      Ивлев рассказал, что уже около шести месяцев тщетно добивается у Антона Владимировича разрешения начать исследования по изменчивости ультравирусов. Он рассказал о своей гипотезе, показал данные опытов, произведенных им вопреки запрету Великопольского, и Елена Петровна, даже не будучи специалистом-вирусологом, поняла актуальность предложенной темы.
      Она пообещала Ивлеву выяснить этот вопрос и тотчас же пошла к Антону Владимировичу, считая, что произошло какое-то недоразумение, что достаточно только напомнить о гипотезе Ивлева, чтобы ученому было оказано всяческоесодействие.
      Но едва она начала разговор, как Антон Владимирович, покраснев, досадливо поморщился и прервал ее.
      - Ну зачем ты вмешиваешься не в свое дело? Эта гипотеза не стоит выеденного яйца.
      Елену Петровну покоробил грубый тон мужа. Она стала доказывать, что всякая работа по изучению изменчивости вирусов важна принципиально, так как дает новые факты для борьбы с формальными генетиками.
      Великопольский выслушал с презрительной улыбкой, подошел и положил руку на ее плечо:
      - Не надо горячиться, Лена... Сознаю: не прав... Но ты понимаешь, это самый лучший работник, и он сейчас производит опыты, окончательно подтверждающие мою - понимаешь? - мою теорию, за которую я получу докторскую степень.
      Елена Петровна ршеломленно посмотрела на мужа и резко сбросила его руку. Ей вдруг стало обидно и горько.
      Она чуть не год исполняла обязанности директора института в те времена, когда заботы о стекле, олифе, стульях, бумаге и оборудовании были чуть ли не самыми главными; когда она, не имея еще достаточного опыта, тратила дни и ночи для обучения молодежи, только что пришедшей из институтов; когда приходилось откладывать собственные исследования, чтобы сделать более важные и срочные... И она никогда не говорила: мои исследования. Она знала: наши.
      - Твои исследования должен проводить ты. Как жена я буду тебе помогать, если бы даже для этого мне пришлось работать по двадцать часов в сутки. Но как председатель профкома я тебе заявляю: ты сегодня же предоставишь Ивлеву возможность работать, иначе я пойду к Петренко, к директору.
      Великопольский поспешно согласился. Он объяснил,, что сам вскоре разрешил бы Ивлеву работать над исследованием изменчивости вирусов; мало того - он давно видит, что план работы всего вирусного отдела надо перестроить коренным образом...
      Он обнял жену, вынул из письменного стола проект нового плана и стал говорить о том, что, считая свою теорию важнейшей на данном этапе работы института, возможно, излишне увлекся...
      А у Елены Петровны в ушах все еще звучали властные и жестокие слова: "Моя!.. Моя теория!".
      Склонившись над колыбелью сына, она машинально шептала:
      - Мужествен... энергичен... талантлив... красив, наконец. Чего же ему нехватает?
      На этот вопрос она еще не могла ответить.
      Глава XIII
      МАЙОР КРИВЦОВ
      Одна четверка - по русскому языку - помешала Степану Рогову окончить среднюю школу с медалью.
      Он сильно переживал свою неудачу - сильнее, чем двойку, полученную в предыдущем году. Ему казалось, что только получив золотую медаль, он оправдал бы доверие односельчан.
      Степан не приехал на летние каникулы в свой колхозготовился к экзаменам в институт, но прислал длиннейшее письмо-отчет.
      Митрич ходил именинником. Для него ничего не значила одна четверка, если рядом с ней стояло восемнадцать пятерок. Он считал своим долгом сообщить каждому встречному, что Степан получил аттестат зрелости, не забывая намекнуть при этом, что это он, Митрич, первый заметил необыкновенные способности Рогова и первый: подал мысль послать его "учиться на профессора".
      Степан получил коллективное письмо, в котором правление и партийная организация колхоза поздравляли его с успешным окончанием средней школы и желали дальнейших успехов.
      Вместе с этим письмом пришли письма от Кати и Митрича.
      Катя писала, что ей удалось сдать экзамены за семилетку. Правда, успехи у нее не блестящие, - ей до Степана далеко, но она так рада, так рада...
      В каждой строчке ее письма Степан чувствовал легкую грусть далекой ночи накануне их расставанья, - грусть, от которой на сердце становилось легко, которая порождала предчувствие чего-то хорошего, радостного.
      "...Степа, очень жаль, что ты не можешь приехать в Алексеевку. Мне надо сказать тебе очень, очень многое..." - писала Катя.
      Ему тоже надо было сказать ей многое, а может быть, даже немногое - всего лишь несколько слов, но зато таких, каких ей еще никто никогда не говорил.
      Он чувствовал, что любит Катю, любит какой-то особенной любовью. Ее внешний облик забылся. Степан помнил только тяжелые каштановые косы да внимательный, ласковый взгляд, но она была близка и дорога ему. Степан готов был помчаться к ней и остаться в Алексеевке навсегда, лишь бы ежедневно видеть Катю, слышать ее голос, быть с нею.
      Но времени не было. Степан готовился к вступительным экзаменам и занимался с удвоенной энергией.
      Коля Карпов кончил школу с золотой медалью. Впереди целое лето. Наконец он получил возможность не пропускать ни одного матча, ни одного состязания; мог вновь взяться за фотоаппарат, за велосипед, за реконструкцию радиолы, - не счесть всех дел, которые откладывались на протяжении всей зимы.
      Но все валилось из рук: велосипед надоел, радиола была вполне годной и без переделки, - Коле нехватало Степана, без него все казалось скучным, неинтересным. Да и совестно было: Степан, получивший всего лишь одним баллом меньше, по русскому языку, лежит в садике под яблоней, углубившись в книгу, не обращая внимания ни на жару, ни на мух, ни на его отчаянные призывы пойти купаться. А чем же он лучше Степана?
      Николай приносил объемистую книгу и укладывался на траве рядом с товарищем, но не мог утерпеть, прочитав что-нибудь интересное или спорное, тормошил Степана.
      Степан в сердцах посылал его на речку или же к черту. Колька отодвигался подальше, но, терзаемый неразрешимым вопросом, шел искать более приветливого собеседника.
      Несколько раз он обращался к доценту Великопольскому вначале по телефону, а затем, когда Антон Владимирович предложил ему приходить в институт, и лично. Заходя в Микробиологический институт, Карпов всякий раз чувствовал благоговейное восхищение перед хитроумными приборами и лаборантами в белых халатах. Он готов был по целым дням слушать Антона Владимировича даже в том случае, если доцент рассказывал о фактах, давно известных из книг, - уже то, что заведующий вирусным отделом уделяет ему время, казалось Карпову величайшим счастьем.
      А однажды Великопольский предложил ему в свободное время работать в лаборатории института помощником лаборанта.
      Карпов пришел в восторг: "Вот это да! В настоящей лаборатории! Выполнять настоящие научные работы!"
      Он даже не задумался, почему именно ему выпала такая честь. Глядя на доцента счастливыми, влюбленными глазами, Коля соглашался на все условия.
      Да, он будет нем, как рыба, и никому не станет рассказывать о производимых, важных для государства, опытах.
      Да, он будет тщательно выполнять все указания Антона Владимировича.
      Да, Антон Владимирович может быть уверен в том, что наблюдения всегда будут достоверными...
      С тех пор Коля дни и ночи проводил в лаборатории Великопольского. Он был так увлечен, что даже не замечал, как остро переживает Степан это событие.
      Степан не завидовал Коле, напротив, он был рад, что другу выпало счастье работать в лаборатории - в настоящей лаборатории, о которой они вдвоем мечтали столько раз, - но его больно поразило, что доцент Великопольский не вспомнил о нем. Неужели в огромной лаборатории не нашлось бы места и для него? Неужели все дело в злополучной четверке по русскому языку?
      Он очень переживал. Но вскоре произошло событие, которое
      Первый день в институте. Только что окончилась первая лекция.
      Одни из первокурсников еще торопливо дописывают конспекты, другие оживленно делятся впечатлениями, третьи осматривают гигантский амфитеатр. А внизу, у кафедры, Коля Карпов уже о чем-то спорит, воинственно размахивая мелом:
      - А траектория? А траектория? Нет, брат, ты ошибаешься!
      Но положение у него, видимо, незавидное. Почесывая затылок, он кричит:
      - Степа! На помощь! Чувствую, что прав, а доказать не могу!
      Степан не слышит, его мысли далеко: подземный город... антивирус...
      Он не замечает, что за ним уже давно наблюдает соседка розовощекая девушка с чуть раскосыми, задорными глазами. Прикрывая ладонью клочок бумаги, она рисует его профиль.
      - Товарищ девушка в голубой кофточке, - обращается к ней Колька. - Умоляю, толкните под бок симпатичного молодого человека, который сидит с вами рядом, и сообщите ему, что его друг пал на поле брани.
      Девушка исполняет просьбу:
      - Эй, товарищ! Больше жизни! Нехорошо оставлять друга в беде.
      Она улыбается, и Степан чувствует себя очень неловко. Чтобы скрыть свое смущение, он отвечает Коле:
      - Держись! Спешу на помощь! - но идет не вниз, где стоит Николай, а в коридор. Сейчас ему нужно побыть наедине со своими мыслями, - ведь это бывает только раз в жизни: первая лекция, первый день в институте. А было...
      Но ему вновь не дают погрузиться в воспоминания. Коля Карпов, увлекая за собой девушку в голубом, спешит по коридору:
      - Где он? Подайте мне его сюда.
      Девушка, смеясь, показывает на Степана:
      - Вот! Возьмите сами - он у вас колючий...
      - Нет, он просто многоугольный!
      - И очень много думает!
      - Зато не о себе! Правда, Степан, что ты сейчас думаешь об этой девушке, которую зовут Наташей, которая любит кататься на лыжах, а ты нет, которая танцует, а ты нет, которая...
      Девушка, хохоча, перебивает:
      - А вот и неправда! И не Наташа, и не на лыжах, а на коньках, и танцует плохо...
      - Ах, да! Ну, конечно же, конечно!..-Коля соединяет руки Степана и девушки и с комической важностью произносит: Знакомьтесь: будущий профессор Рогов. Будущий академик... Не Наташа, а?
      - Таня, - говорит девушка уже серьезно и жмет руку Степана крепко, по-мужски.
      В это время мимо них прошел майор Кривцов. Степан вздрогнул. Или это не Кривцов? Знакомые глаза, седеющий ежик волос, прихрамывающая походка. Кривцов! Но штатский костюм, серая шляпа и трость в руке... И все же это он. Он!
      Забыв о девушке, Степан бросился к Кривцову. Но и Кривцов заметил Рогова. Он обрадованно схватил юношу за плечи:
      - Степа! Какими судьбами?.. Да впрочем, это и так ясно!.. Поздравляю, поздравляю! Первокурсник?
      - Да, товарищ майор!
      - Не майор, не майор! Профессор. Два года уже не майор, год не доцент. Ну, а как твои формулы? Ах да, "бред сумасшедшего профессора"! Что ж это ты, дорогой: письма-то пишешь, а обратный адрес не обязателен? Куда же тебе отвечать? Хотя бы штамп был разборчив, а то - клякса! Не веришь? Покажу, покажу, - знал, что увидимся, сберег!
      Звонок прервал Кривцова. Он заторопился и, увлекая Степана за собой, на ходу успел рассказать, что приехал недавно всего лишь неделю, что жена и дочь все еще в Москве, что ему предложили заведовать кафедрой в этом институте и что у него сейчас лекция на третьем курсе. Он не попросил, а приказал, чтобы Степан сегодня же вечером пришел к нему.
      Степан опоздал на лекцию. Профессор физики недовольно взглянул на него, когда он пробирался между столов. Случись это в обычное время, Степан сгорел бы со стыда, но после встречи с Кривцовым он был так возбужден, что ничего не замечал вокруг.
      На его тетради лежал рисунок: человек с нахмуренными бровями стремглав бежит по коридору в развевающейся крылатке пушкинских времен. Под рисунком было написано: "Больше жизни!", а ниже, наискось, торопливым, неровным почерком: "А если убегают от девушки - извиняются".
      Степан посмотрел на Таню. Она сделала вид, что поглощена лекцией, но не выдержала и обернулась. В ее глазах блеснул все тот же задорный огонек:
      - Кто это был?
      Степан прошептал ей на ухо:
      - Профессор Кривцов.
      - Строгий?
      - Нет.
      - А откуда вы его знаете?
      На них зашикали. Степан склонился над конспектом. Было радостно и неспокойно на сердце. Все пережитое представилось вдруг в ином, новом свете. Прошлое... Но ведь не прошлым живет человек. Нужно жить настоящим и будущим. Вот сегодня первый день... Все радостны и возбуждены. Можно легко понять и Колю Карпова, и Таню. Хорошие ребята - у них энергия бьет через край.
      Он вновь посмотрел на девушку. Стараясь наверстать упущенное, Таня торопливо записывала лекцию. Завиток волос упал ей на глаза, она машинально отбрасывала его взмахом головы, но он все падал и падал, - упрямый, золотой.
      В аудитории царила тишина, лишь где-то внизу, под полом, глухо шумели моторы, да профессор у доски говорил о вечных законах движения материи.
      Степан едва дождался конца лекций. Его и радовала и смущала предстоящая встреча с майором Кривцовым. Иван Петрович стал профессором, он будет читать у них на третьем курсе.
      Иван Петрович! Было странно называть его не майором, а по имени и отчеству; начали казаться невозможными простые, дружеские отношения, существовавшие между ними раньше.
      Но если для Степана превращение Кривцова было ошеломляющим, - для Ивана Петровича скачок, сделанный Степаном, казался вполне естественным. Еще в госпитале, во время дискуссий с седоголовым юношей, Иван Петрович понял, что Степан сдержанный, целеустремленный, волевой человек. Кривцову, конечно, и в голову не пришло пересматривать свои отношения с Роговым: для него он оставался таким же, как в госпитале, когда бледный до синевы, с ввалившимися глазами, лежа неподвижно в постели, доказывал ему, доценту, возможностьсоздания "живой молекулы". Потому-то он и обрадовался при виде Степана, потому и встретил его в тот вечер словами:
      - Ну как, Степа, будем бороться против рака? Будем, знаю, будем! Ну, заходи, заходи...
      И у юноши вмиг исчезло смущение и неловкость. Перед. ним был все тот же майор Кривцов - пусть в непривычной одежде, но с теми же полушутливыми-полусерьезными интонациями, которые располагали к нему и заставляли верить, что все в мире достижимо.
      Они пили чай посреди большой комнаты, заваленной; нераспакованными вещами, и Степан, преданно глядя на Ивана Петровича, рассказывал ему все, что пережил за последние два года. Он обрадовался предложению Ивана Петровича работать под его руководством в лаборатории патологической анатомии. Пусть это будет, как сказал Кривцов, в чисто учебных целях, пусть и речи нет ни о каких открытиях, ни о каких необыкновенных экспериментах - все же это близко к настоящей науке, к настоящей творческой работе.
      Профессор Кривцов много говорил о раке, о том, что наступила пора начать самую решительную борьбу против его распространения. И вот к этой борьбе, к борьбе за человеческую жизнь и призывал Степана профессор Кривцов, патологоанатом, специалист по злокачественным опухолям. Ему хотелось, чтобы и Степан увлекся, чтобы и он все свои стремления, всю энергию отдал бы этому делу. Пусть не теперь, пусть через несколько лет, но Степан Рогов должен стать в строй рядом с ним.
      Степан пробыл у Ивана Петровича до полуночи. Вместе они расставляли мебель, прибивали ковры. Потом сели играть в шахматы, и Степан думал:
      "Иван Петрович удивительно простой, "земной" человек. И хорошо, что Великопольский не предложил мне работать в своей лаборатории, - с Иваном Петровичем будет гораздо приятнее. Да, в конце концов, не все ли равно, где учиться большому и сложному мастерству эксперимента - в Микробиологическом или в Медицинском институте?.. Может быть, и Коля захочет перейти к профессору Кривцову?".
      Но Коля не захотел. Доцент Великопольский сумел увлечь его своей гипотезой, эффектными, но пока что необъяснимыми опытами.
      Друзья теперь виделись редко. Все свободное время они проводили в лабораториях: Степан Рогов - у профессора Кривцова, а Николай Карпов - у доцента Великопольского.
      И работали они над исследованием почти одной и той же проблемы, но в противоположных направлениях.
      Глава XIV
      "Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, КАТЯ!"
      Накануне Октябрьских праздников Степан Рогов получил телеграмму. Колхозники "Красной звезды" приглашали его приехать на торжество открытия Алексеевской ГЭС. В тот же вечер Степан выехал в Алексеевку.
      Эти дни он запомнил на всю жизнь.
      ...Вот залитый светом прожекторов, к зданию гидроэлектростанции подходит невысокий человек-секретарь обкома партии. Он перерезает красную ленту, гаснут прожектора, на миг устанавливается такая темнота, которой нет сравнения, а затем вдруг вспыхивают ярчайшие огни и в воздухе плывут величественные, торжественные звуки гимна.
      ...Вот на трибуну выходит Митрич. Он бледен и растерян; он, видимо, не может вспомнить ни одного слова из своей тщательно заученной речи. Наконец, собравшись с мыслями, Митрич показывает на огненный транспарант: "Коммунизм - это советская власть плюс электрификация всей страны" - и говорит срывающимся голосом:
      - У нас будет коммунизм... Спасибо нашему дорогому Иосифу Виссарионовичу...
      На его щеках блестят слезы.
      ...Вот до странности знакомый человек читает Указ о награждении передовиков сельского хозяйства... Вот он привинчивает к левому борту Катиного темно-синего жакета орден Ленина, а Катя смотрит на Степана растерянными ласковыми глазами и у нее чуть-чуть дрожат губы...
      ...Вот закладывается первый камень будущего Дворца культуры, и Степан уверен, что присутствует при рождении чего-то очень важного, очень значительного. Ему кажется, что, стоя здесь, на высоком холме, где вскоре поднимется величественное здание, он находится на рубеже двух эпох, двух величайших в жизни человечества этапов.
      ...Вот сотни людей одновременно поднимают бокалы. Первый тост за Сталина! За коммунизм!.. И они с Катей смотрят друг другу в глаза. Они пьют за торжество жизни на земле, за славные дела, за большое человеческое счастье.
      ...Вот у щита, в огромном светлом зале гидроэлектростанции, в парадном костюме стоит Костя Рыжиков... Он преисполнен важности, он священнодействует, передвигая какие-то рукоятки, но а его настороженном взгляде, устремленном на Катю, Степан читает тоску, и ему становится немного неловко, что Катя стоит рядом и ее волосы касаются его щеки.
      ...Вот они вдвоем с Катей идут по улицам родного села, путь им освещают электрические фонари.
      ...Вот Катя подошла к решетчатой башне ветродвигателя неуклюжей башне, которая два года назад казалась Степану чудом техники, - и погладила шершавую балку...
      Катя... Катя... Катя...
      Эти дни навсегда стали для него символом величайшего счастья.
      Пусть даже не удалось поговорить друг с другом по-настоящему, пусть считанные минуты оставались они наедине, и в эти минуты Степан чувствовал непонятную робость перед Катей, именно в эти минуты наступали неловкое молчание. Но все равно в ее глазах он читал лишь одно: "Люблю" - и ему казалось, что она ждет, чтобы он произнес это слово вслух. Но он так и не решился.
      На обратном пути, в вагоне, он написал Кате длинное письмо. Он писал обо всем, что долго накапливалось в его душе, что хотел - и не мог - рассказать при встрече.
      И в самом конце написал:
      "Я люблю тебя, Катя!" - но немедленно зачеркнул эту строну. О любви не говорят.
      О любви не говорят. Ее чувствуют, ее угадывают по взгляду, по дружескому вниманию, по голосу, чуть дрогнувшему при расставании, - по многим непонятным и не замечаемым посторонними признакам.
      Катя давно уже знала, что любит Степана, хотя не могла сказать, за что именно; любит каждую черточку его лица, каждую прядь седых волнистых волос; любит его упрямо сведенные брови, задумчивый взгляд, уверенные жесты. Она представляла себе его и таким, каким он был на празднике, - ошеломленным, возбужденным, и таким, каким он был, когда писал это письмо, - растерянным, смущенным...
      Милый, смешной, зачем зачеркивать написанное? Ведь разве все письмо не говорит: "Я люблю тебя, Катя"? Разве не высказали этого глаза - хорошие, открытые? И разве может ошибиться сердце девушки? Оно чувствует все, и эта тщательно зачеркнутая строка ей милее и дороже, чем самые многословные заверения в любви....
      И Катя решила в тот вечер: где бы она ни была, что бы ни случилось с нею и Степаном, - она всегда будет его любить, будет ему всегда самым искренним, самым преданным другом. Но она никогда не скажет ему о любви. Что слова? Улетят и растают. А любовь - это глубже. Это на всю жизнь!
      Раскрасневшаяся, счастливая, она бесцельно бродила по улицам и все ей напоминало о Степане.
      Вот гудит ветродвигатель - это Степан его делал, может быть даже эту толстую балку вытесывал он... Вот дом вдовы Матрены - в этом доме есть частица и его труда... А здесь они встретились в ту первую далекую ночь, а затем пошли к кургану. Было так хорошо, так легко!
      Она пошла к кургану, села на влажный холодный камень и попыталась представить себе, как тогда медленно выплывала красноватая луна, как расстилался легкий туман...
      Тихо и грустно было в поле. Сеялся мелкий осенний дождик. Тревожно шумел безлистый лес. Над землей навис мрак.
      И Кате вдруг стало грустно и тяжело: ей показалось, что она одна, одна во всем мире. Она торопливо повернулась к селу. Нет, горят! Горят яркие огни ГЭС.
      И чем ближе она подходила к селу, чем ярче светили фонари, чем громче слышались музыка и смех, тем легче становилось на душе.
      Жизнь была так хороша!
      Глава XV
      СТУДЕНТЫ
      Медленно угасает холодный зимний день. На западе еще тлеют облака, а в окна уже вползают серые сумерки. Расплываются очертания предметов, аудитория становится маленькой, тесной.
      И вдруг ярко вспыхивает свет. Девушка, прильнувшая к замочной скважине, возмущенно шепчет:
      - Коля, выключи, а то плохо видно! Степан вышел отвечать.
      Коля Карпов щелкнул выключателем и нетерпеливо зашагал в темноте:
      - Лена, ну, пожалуйста, стань на минуту Синявским! Передавай, примерно, так: "Слева от меня завязалась ожесточенная битва... Нападающий Несмеянов вырвался вперед... Угловой удар!.. Вратарь Татьяна Снежко отбивает мяч, мяч идет направо, его берет полузащитник Степан Рогов, но Несмеянов атакует вновь... Вот он ближе... ближе... Удар!.. Ми-и-мо!.. Напоминаю счет: двадцать пять - ноль в нашу пользу...
      Карпов шутит, но в его голосе слышится беспокойство: сдавать профессору Несмеянову нелегко. Коле очень хочется посмотреть в щелку, но его не подпускают, и он уже сожалеет, что вырвался из аудитории раньше всех. Слоняйся теперь без дела, беспокойся о каждом студенте!
      А девушка шепчет:
      - Ребята! Ребята! Степан и Таня о чем-то заспорили с Несмеяновым!.. А Несмеянов улыбается... Грозит пальцем... Пропали Степан с Таней! Честное слово, пропали! Влепит он им по четверке!
      Она вдруг отскакивает в сторону, Коля Карпов мгновенно включает свет и, как ни в чем не бывало, усаживается на скамью.
      - Так вот, товарищи, в прошлом году...
      Профессор останавливается на пороге и недоуменно смотрит поверх очков: вся четвертая группа, все двадцать пять студентов, которых он опросил за день, сидят в аудитории.
      Профессор строго хмурится и спрашивает густым басом:
      - Кто комсорг?
      Таня бочком протискивается в дверь:
      - Я, товарищ профессор.