Моя дорогая мисс Дурвард!

Прежде чем написать, как вы о том просили, что я вполне благополучно прибыл в Брюссель, я должен извиниться за то, что принудил вас скрыть от своего семейства письмо, о котором вы упоминаете. Я отчетливо помню те обидные и даже оскорбительные слова, и меня охватывает чувство стыда при мысли о том, что я подверг вас опасности разоблачения со стороны вашего батюшки и презрения со стороны вашей матушки. Сейчас мне остается только поздравить вас с тем, что вы не утратили присутствия духа и сообразительности, громко и быстро прочитав это злополучное письмо вслух. Насколько я понимаю, поверх того наброска, на котором я изобразил плоть и кровь своих солдат, вы сумели нарисовать образ величественных кукол, которых весь мир предпочитает видеть в качестве героев. Я также преклоняюсь перед вашими либеральными взглядами и широким кругозором. Вы были так любезны, что даже позволили себе высказать предположение, что в мои намерения не входило оскорбить чьи-либо чувства. В качестве предлога, не способного, впрочем, извинить меня, я готов признать, что наша с вами переписка касалась столь многих тем и стала настолько либеральной в выборе объекта для критики и высказывании своего мнения, что я уже давно перестал ограничивать себя, дословно передавая все пришедшие мне в голову мысли и образы. В случае если у вас возникли хотя бы малейшие опасения в том, что моя безответственность сделала наше дальнейшее общение невозможным, я, разумеется, при первой же оказии верну ваши письма и надеюсь взамен получить от вас мои послания. Мне останется лишь сожалеть о содеянном и надеяться, что вы, и только вы сама, можете выступать в роли единственного достойного судии вашего поведения.

Сознавая, что и у вас нет желания представать перед своей семьей в качестве ее члена, вовлеченного в тайную переписку, предлагаю вашему вниманию следующую историю, которая может послужить примером армейской жизни во время военной кампании и которая, на мой взгляд, угодит любому вкусу.

Поскольку невозможно быть уверенным в том, что полковой обоз, перевозивший такие скромные удобства, как чай и одеяла, окажется под рукой по окончании изнурительного дневного марша, у многих офицеров вошло в привычку, как это случалось и в других подразделениях, поручать эти предметы первой необходимости вниманию мальчишки-португальца…

Поскольку я намеревался лишь убить вечер, то не обратил особого внимания на то, какое именно представление решил осчастливить своим присутствием. Я занял кресло в центре партера под яростным светом газовых фонарей и огляделся по сторонам. Моими соседями оказались весьма жизнерадостные личности, от которых пахло ничуть не лучше, чем от моих собственных солдат. Впрочем, вместо запаха черного пороха нос мой уловил ароматы, выдававшие их принадлежность к множеству профессий: мясника, владельца гостиницы, джентльмена-гуляки в изрядном подпитии, знатной дамы и даже, вы не поверите, дубильщика-кожевенника.

Оркестр умолк, первые актеры вышли на сцену и начали диалог, и тут до меня дошло, что хотя пьеса именовалась на афише как Un conte d’hiver,[13] на самом деле это была, вне всякого сомнения, «Зимняя сказка» Шекспира.

Мой французский, к величайшему сожалению, оставлял желать лучшего, равно, впрочем, как и игра некоторых актеров. Царь Леонтий оказался обладателем громоподобного голоса, он чрезмерно жестикулировал и походил на недалекого необразованного полковника. Царь Поликсен был пьян, и вообще в их исполнении комедия выглядела издевательством над последователями Мольера. В партере мои соседи весело чистили апельсины и обсуждали события минувшего дня, а леди и джентльмены в ложах вставали и выходили, когда им заблагорассудится. Газовые фонари в зрительном зале горели приглушенным, неярким светом, отчего все внимание поневоле устремлялось на сцену, в противоположность освещенным свечами и масляными лампами театрам моей юности. Однако же в шипящем и ослепительно ярком свете новых фонарей на сцене в первую очередь бросались в глаза рваные и штопаные чулки, макияж, которому не удавалось заставить тусклые глаза выглядеть яркими, и улыбки, таявшие и расплывавшиеся от жары.

Мне была известна и сама «Зимняя сказка», и то, чем она заканчивается. Царица Гермиона была не более мертва, чем актриса, исполнявшая ее роль, равно как она не лишилась и дочери. Тем не менее поступь Гермионы, отягощенная вынашиваемым ею ребенком и ее честностью, болью отдавалась в моем теле, проникая в самое сердце. Так когда-то звучали на камнях мостовой города мои первые робкие шаги после того, как я лишился ноги. Ее ребенок был забыт на морском берегу в то самое время, как отец малышки размышлял о своих несбывшихся надеждах. А когда Пердиту нашли, уже взрослую и красивую девушку, и она встала перед холодной мраморной статуей своей матери, самый невзыскательный зритель времен королевы Елизаветы не мог бы смотреть постановку с большим удивлением и изумлением, чем я. А я смотрел, как потерявшийся ребенок вдохнул жизнь в окаменевшую мать, и та ожила.

Эта сцена настолько ошеломила и потрясла меня, в ней столь странным и причудливым образом переплелось мое собственное прошлое и будущее, о котором я не мог даже мечтать, что некоторое время я сидел неподвижно, а аплодисменты вокруг постепенно затихали. Опомнившись и придя в себя, я скомкал носовой платок и сунул его в карман, нащупал трость и поспешно встал, чтобы не оказаться объектом для насмешек. И все-таки при возвращении по опустевшим улицам в гостиницу «Лярк-ан-сьель» все, на чем останавливался мой взор, казалось исполненным некоего тайного, глубокого смысла, который я скорее ощущал сердцем, нежели понимал умом. Перчатка, небрежно смятая и лежащая в кругу света от фонаря; клетчатая лента, привязанная кем-то к ограждению, и ее поблекшие некогда яркие цвета в желтом свете уличного фонаря; ребенок, в нерешительности стоящий на перекрестке, где сходились целых пять улиц; мужчина и женщина, прижавшиеся друг к другу в темноте дверного проема. Казалось, что передо мной развертывается некое действо, в каждом мгновении которого соединились прошлое и будущее.

Встряхнув головой, чтобы отогнать наваждение, я обнаружил, что стою перед гостиницей. Я чувствовал себя усталым и разбитым, как если бы не слезал с коня целый день, поэтому, не задерживаясь в фойе, прямиком направился к лестнице.

– Un petit Cognac pour M’sieur?[14] – предложила мадам Планшон, когда я кивком головы поздоровался с ней.

– Нет, благодарю вас, – отказался я и поставил ногу на первую ступеньку.

– О, одну минуточку, месье, для вас почта, – сказала она и поспешила в контору.

Адрес на конверте был надписан рукой мисс Дурвард. Должно быть, он разминулся с письмом, которое я сегодня утром отправил из кафе. «Наверное, где-нибудь на пути от Гента до побережья», – решил я, переворачивая конверт. Он был достаточно толстым, чтобы внушить мне надежду, что в нем лежат, по крайней мере, два листа бумаги. Так оно и оказалось на самом деле. Вслед за пожеланиями счастливого пути и надежды на то, что я прибыл и устроился вполне благополучно, следовало сообщение о помолвке миссис Гриншоу и скорой свадьбе.

«Мистер Барклай, владелец предприятий по производству и продаже бумаги, является давним и добрым деловым партнером моего батюшки, – писала мисс Дурвард. – Он несколько старше Хетти и проживает в Ливерпуле; мы поддразниваем Хетти, говоря, что она вверяет свою судьбу человеку, проживающему на берегах Мерси! Он вдовец, а его сестра, которая вела хозяйство и присматривала за его домом, недавно скончалась. У него нет своих детей, но он очень расположен к Тому. Мои родители единодушны в том, что его можно считать прекрасной партией, и брак обещает оказаться удачным для всех заинтересованных сторон».

Я дочитал письмо до конца, приняв к сведению просьбу мисс Дурвард набросать для нее карту расположения и передвижения войск в битве при Ватерлоо, а также предоставить кое-какую информацию относительно униформы Шотландского стрелкового полка, после чего задул свечу и долго лежал без сна. Уже не в первый раз меня неприятно поразило то, что боль в несуществующей ступне мучила меня сильнее, чем ощущение усталости в другой, живой и действующей конечности. Наконец эти фантомные боли унялись настолько, что я погрузился в тревожное забытье. Мне снились кошмары, которые, впрочем, хотя и неприятные для моего сознания, а точнее, подсознания, которому пришлось пережить их наяву, по обыкновению растаяли с первыми лучами солнца, лязгом молочных бидонов и грохотом тележек с овощами.

Утром я попытался убедить себя в том, что мое нежелание отвечать мисс Дурвард вызвано отнюдь не известием о помолвке ее сестры – кто мог отказать миссис Гриншоу в праве на заслуженное счастье? – а тем, что я еще не получил от нее заверений в том, что наша переписка должна непременно продолжаться. Я твердо решил, что буду ждать этих вышеупомянутых заверений, а пока ничто не мешает навестить один типографский магазинчик гравюр и эстампов, известный мне еще из прежней жизни. Я рассудил, что у них вполне может наличествовать в продаже карта Ватерлоо, которая послужит прекрасным дополнением к моим усилиям.

Было еще слишком рано для того, чтобы перед витриной магазина собралась толпа зевак. Я постоял некоторое время у входа, возобновляя свое знакомство со столь любимыми в Нидерландах скандалами о коррумпированности и семейственности. С таким же успехом я мог стоять и на Пэлл-Мэлл в Лондоне, если не обращать внимания на то, что церковные сановники, ставшие жертвой карикатуристов, носили кардинальские шапки, а политики были одеты по последней парижской моде.

В стеклянной витрине магазина отражались снующие по улице мужчины, женщины и тележки с товарами. Мое собственное отражение, в свою очередь, разбилось на несколько фрагментов, разделенное оконными панелями. «Ни одна женщина в мире не рискнула бы назвать меня красавцем, но, с другой стороны, – подумал я, – в моей внешности нет ничего отталкивающего и неприятного». Я был высок – пять панелей, по крайней мере, если судить по меркам изготовителя эстампов, широкоплеч, не слишком дороден, но и не особенно худощав. Лицо мое и глаза ничем не выдавали болезнь, таящуюся у меня в крови, и теперь, когда я мог позволить себе нанимать хорошего портного, никто не догадался бы о моем увечье, пока не заприметил моей хромоты во время ходьбы. Впрочем, и тогда вряд ли кто-либо мог заподозрить, что моя тросточка свидетельствует не о наличии мелкой травмы, полученной на охоте и скрываемой брюками хорошего покроя, а о полном отсутствии у меня ступни. Равно как и о том, что плоть ниже колена у меня вся покрыта шрамами там, где когда-то находилась здоровая нога. Именно отвращение к подобному увечью заставило миссис Гриншоу отвернуться от меня и толкнуло ее в объятия престарелого торговца бумагой, который уже похоронил одну супругу. «Никто ни о чем не догадается, – думал я, разглядывая стеклянную панель, в которой отражалась моя нога. – Ни одна женщина, во всяком случае». Но подобные мысли не могли меня утешить, поскольку я понимал, что рано или поздно желание либо чувство долга непременно подведет такую женщину к тому, что она осознает неполноценность – и ущербность – своего покровителя и заступника.

Отражение домов позади меня сменилось видом подъехавшего экипажа, из которого на мостовую в шорохе нижних юбок шагнула леди, немедленно поднявшаяся по ступенькам в магазин. Сообразив, что торчу перед витриной уже достаточно долгое время, я последовал за ней.

Продавец разложил на прилавке три карты и приложил все усилия, дабы заинтересовать меня гравюрой нового монумента пруссакам, установленного в местечке Пляснуа, но я не обратил на нее особого внимания. Владелец лавки сам обслуживал женщину, и ее голос, негромкий и приятный, звучал столь отчетливо, несмотря на грохот и лязг прессов, что во мне зародилась несомненная уверенность в том, что я уже слышал его раньше.

Я стал вспоминать своих прежних друзей по Брюсселю, но она явно не могла быть чьей-либо супругой или дочерью, хотя и обладала каштановыми волосами и карими глазами, столь характерными для уроженки Брабанта. Да и говорила она чересчур правильно для знатной дамы, что позволяло заподозрить ее в несколько ином, не столь благородном происхождении. Сделав вид, будто изучаю карту, которую продавец положил на прилавке далеко от меня, – я заметил, что она была отпечатана в Париже, чем и объяснялись многочисленные ошибки в масштабе, размерах, диспозиции и передвижениях армии союзников, – я принялся исподтишка разглядывать свою невольную спутницу.

Она была хорошо и неброско одета и рассматривала театральную афишку с изображением женщины с поднятыми вверх, как у марионетки, руками, означающими универсальный жест удивления и узнавания. Как явствовало из подписи внизу, на афишке была запечатлена мадемуазель Метисе в роли Гермионы в постановке Une conte d’hiver, par William Shakespeare.[15] Так вот где я видел ее раньше! У меня вырвался невольный вздох, и женщина, подняв голову, взглянула на меня.

– Вам нравится рисунок, месье?

– Прошу прощения, мадемуазель. Я видел ваше выступление прошлым вечером.

– А теперь я сошла со сцены в обычную жизнь. Вам понравилась пьеса?

– Очень, мадемуазель.

– По-моему, вы англичанин. Что вы думаете по поводу нашей попытки поставить здесь Шекспира?

– Она была очень удачной.

– Благодарю вас.

Женщина взяла с прилавка еще один оттиск с тем же рисунком. Вот только линии гравировки на нем были заполнены блестками, кусочками кружев и галунов, осколками изумрудов и рубинов, золотыми и серебряными паутинками и перламутром, так что в пыльных столбах света, падавшего из окон, фигурка сверкала и переливалась подобно панцирю некоего экзотического создания. Мадемуазель Метисе разжала пальчики в перчатках, и оттиск спланировал обратно на прилавок. Владелец магазина с поклоном собрал эстампы.

– У меня нет сомнений, мадемуазель, что они будут продаваться очень хорошо.

Она наклонила голову в знак согласия, и я отметил, как шелковые завязки шляпки скользнули по ее щеке.

– Чем больше блесток, тем лучше, я полагаю.

– Таковы вкусы публики, мадемуазель. Но для знатоков… – Он сделал знак рукой, и продавец поспешил в заднюю комнату.

Мадемуазель Метисе с улыбкой повернулась ко мне:

– Боюсь, месье, что вы сочтете это проявлением обычного женского тщеславия.

– Вовсе нет, – ответил я, хотя при виде столь привлекательной женщины, отстраненно рассматривающей собственное изображение, мне вдруг захотелось узнать, какие мысли посещают в этот момент ее хорошенькую головку.

– Поскольку такие эстампы будут сделаны в любом случае, независимо от моего желания, лучше уж как-то повлиять на процесс их изготовления. Кроме того, мы не можем позволить себе, чтобы публика забыла о нас.

Я уже открыл рот, чтобы сказать «Никто не сможет забыть вас, мадемуазель», но тут вернулся продавец, бережно держа в руках большой оттиск-эстамп, который владелец магазина взял у него и с поклоном положил перед женщиной на прилавок.

На нем была выгравирована мадемуазель Метисе в образе Андромахи, и линии на рисунке столь нежно, бережно и тщательно выписывали роскошный классический наряд, который соскальзывал у нее с плеча, что казалось, будто вот-вот раздастся легкое шуршание атласа и шелков, падающих на землю. Она во все глаза смотрела на призрачного Гектора, и линии ее чувственного рта изгибались в возвышенной и благородной скорби.

– В прошлом году мадемуазель Метисе позировала для месье Терверена, о чем он давно мечтал, – поймав мой взгляд, сообщил владелец, – и он оказал нам честь, разместив у нас заказ на изготовление оттисков и эстампов. Мы использовали бумагу двух видов, одна из которых дешевле, поскольку следует помнить, что изысканный вкус не всегда идет рука об руку с благосостоянием. Но можете быть уверены, что бумага эта все равно хорошего качества. Ведь подобная работа из разряда тех, которые знатоки предпочитают хранить долгие годы, тогда как обычные сувениры отправляются на свалку довольно быстро.

– Может быть, – обронила мадемуазель Метисе. – Я должна идти. У меня в десять часов репетиция. – Когда я открыл и придержал для нее дверь магазина, она на мгновение приостановилась, взглянула на меня и сказала: – Сегодня вечером мы даем Le manage de Figaro.[16] Вам известна эта постановка?

– Я знаком с ней, мадемуазель.

– Если появится желание посмотреть ее, я смогу это устроить. Просто обратитесь в билетную кассу.

– Это очень любезно с вашей стороны. Я с радостью воспользуюсь вашим предложением.

В приоткрытую дверь ворвался шаловливый весенний ветер, и в витрине рядом с нами карикатуры на разжиревших церковников и двуликих министров затрепетали вперемежку с патриотическими песнями, изображениями величественных кораблей, идущих под всеми парусами, и символами любви и скорби. Она сбежала по ступенькам, я последовал за ней.

– Вам следует зайти к нам после спектакля, – бросила она через плечо, – и рассказать, что вы о нем думаете. Я распоряжусь, чтобы вас пропустили за кулисы. – Внезапно она резко повернулась и протянула мне руку. – Какое имя, месье, я должна назвать в билетной кассе?

Ее миниатюрная рука, обтянутая перчаткой, показалась мне невесомой, теплой и твердой. Я отвесил низкий поклон.

– Майор Стивен Фэрхерст, к вашим услугам, мадемуазель Метисе.

– Катрийн Метисе… Майор? Думаю, мы можем сказать commandant[17] Фэрхерст.

Произнесенное по-французски, собственное звание прозвучало для меня непривычно, поскольку я привык слышать его лишь в качестве обозначения воинского звания опасного, но поверженного противника. У нас более не было достойного недруга, и отныне нашими врагами, как заявило правительство, должны считаться мастеровые, ремесленники и голодные дети. Мадемуазель в ответ на мое молчание рассмеялась теплым, ласковым смехом. Я встрепенулся и проводил ее к экипажу. Когда я закрывал дверцу, она сказала:

– A bientot, Monsieur le commandant![18]

Знакомство с мадемуазель Метисе быстро переросло в дружбу. Свободного времени у меня было хоть отбавляй, а она относилась к тем женщинам, которые, поставив перед собой какую-либо цель – будь то роль, которую следовало выучить, или построение дружеских отношений, – решительно принимались задело. Я смотрел, как она играла Гермиону, Сюзанну, Андромаху; она приглашала меня составить ей компанию на дружеских ужинах с друзьями, и я наблюдал за ней в роли себя самой. Она принимала знаки внимания со стороны мужчин и женщин с таким изяществом, словно под взглядом художника-портретиста, и даже возвращала их в ответ. Но тем не менее я был удивлен, когда однажды вечером, провожая ее домой после ужина в обществе актеров и театральных критиков, получил приглашение подняться в ее апартаменты на рю де л’Экуйе. Сонный консьерж впустил нас. Ему так явно хотелось вернуться в объятия Морфея, что у меня не возникло опасений относительно того, что он может сделать какие-либо нежелательные выводы.

– Моя кузина уже наверняка спит, – сказала мадемуазель Метисе, поднимаясь первой и показывая дорогу. – Она настоящий жаворонок, поэтому спать ложится рано. Бедная кузина Элоиза! Она поступила очень разумно, согласившись приехать сюда и остаться жить со мной, когда я перебралась в Брюссель. И я намерена сделать все от меня зависящее, чтобы она не передумала.

Я постучал в дверь квартиры, и служанка средних лет почти мгновенно распахнула ее.

– Bonsoir,[19] Мейке. Мы с майором Фэрхерстом сами о себе позаботимся.

Служанка взяла ее накидку, мою шляпу и тросточку, окинула взглядом приставной столик с фруктами, сыром и вином и поспешно удалилась. Мадемуазель Метисе присела на краешек софы, стоявшей у камина.

– Прошу вас, угощайтесь, майор. Я вынул пробку из графина.

– Могу я предложить вам вина, мадемуазель?

– Пожалуйста, зовите меня Катрийн. Да, налейте немного, если вам не трудно. Я надеюсь, вы составите мне компанию.

Это оказался превосходный кларет, который прекрасно смотрелся в хрустальном бокале.

– Простите за нескромный вопрос. Почему вас не назвали «Катрин», на французский манер?

– Моя мать была фламандкой, и меня назвали в ее честь, так что можете считать меня полукровкой. Так это, кажется, называется.

Я подал ей бокал, и она жестом предложила мне присесть рядом. Она поднесла вино к губам и отпила маленький глоточек, а я не мог оторвать взгляд от кружевной манжеты у нее на запястье и выше, от кружев и розового атласа, едва прикрывавших ложбинку груди. Она опустила бокал. Я быстро отвел глаза и сделал добрый глоток кларета, чтобы скрыть свое смущение.

Когда я вновь осмелился поднять голову, она взглянула мне в глаза.

– Я привыкла к тому, что мужчины смотрят на меня, Стивен. Если нам суждено быть вместе, вы не должны стесняться своих желаний. И желаний других тоже.

– А нам суждено быть вместе?

– Это зависит только от вас.

Я мечтал об этом с той минуты, когда впервые увидел ее, когда с ее губ сорвался невинный вопрос: «Она вам нравится, месье?» Но я и надеяться не мог, что мои мечты когда-либо сбудутся.

– Я не думал…

– В данную минуту думать вовсе необязательно, – перебила Катрийн, поднимая ко мне лицо, и свет канделябра позолотил ее щеку, рассыпавшись по приоткрытым губам и белым зубкам. – Вероятно, вы слишком много думаете о своей ране – о том, что лишились ноги.

– Откуда вы знаете…

– Разумеется, я догадалась обо всем. Ведь меня учили смотреть, как люди двигаются, чтобы решить, как играть их на сцене. Точно так же, как вас учили, как их убивать.

– Только солдат противника.

Это было правдой, но внезапно перед моим мысленным взором возникла женщина, которая умерла у моих ног в Питерлоо, хотя убил ее отнюдь не я.

Катрийн улыбнулась и провела пальчиком по моим нахмуренным бровям.

– Да. Но все это, дорогой Стивен, отныне осталось в прошлом.

Вот так и получилось, что мы нашли друг друга, сгорая от предвкушения, восторга и желания. Когда я вошел в нее, она выгнулась подо мной в экстазе, и я не мог более сдерживаться. Она оказалась очень умной и тактичной, и я сумел забыть о своем увечье. И только когда по потолку протянулись первые робкие лучи восходящего солнца, только тогда мы заснули в объятиях друг друга.

…Вы спрашиваете, как я провожу дни, и должен сказать, что провожу их с большой приятностью. Последние новости и фасоны одежды всегда можно узнать и увидеть в лавках и кофейнях, а то, что город относительно невелик, не может не идти на пользу моему увечью, ведь мне не приходится много ходить. Я навестил старых друзей и обзавелся новыми, кое-кто из них имеет непосредственное отношение к «Театр дю Саблон». И если мне приходит в голову такая блажь, я могу начать вечер с того, что неспешно потягиваю чай в элегантном салоне под взглядами дюжины Mesdames une telle, или, как говорим мы с вами, мадам такой-то и такой-то, а завершаю его в кофейне, стены которой увешаны картинами, подаренными в счет оплаты угощения, на которых изображены царь Леонтий, Андромаха и граф Альмавива.

Надеюсь, вы не будете шокированы ни тем обществом, в котором я иногда оказываюсь, ни моей откровенностью, с которой я признаюсь в этом в письме к женщине. Я знаю, что либеральный склад ума позволит вам согласиться с тем, что истинное величие духа, равно как и интеллигентность и сострадание, пусть даже на первый взгляд они не подпадают под определение «благопристойность», с одинаковым успехом можно найти как в компании художников и актеров, так и в любом другом месте.

Мне бы очень хотелось узнать подробнее о бойне у Питерлоо, если только вы сможете выкроить время среди хлопот, связанных с бракосочетанием вашей сестры, поскольку известия о ней в бельгийских газетах крайне скудны. Мне больно думать о том, что власти горят желанием покарать тех, кто имел неосторожность бросать камни в членов магистрата. В таком случае они просто обязаны покарать и тех, кто бросил необученные, недисциплинированные конные войска против женщин и детей. Здесь, в Брюсселе, я на каждом шагу замечаю следы испанской, а впоследствии и революционной, тирании и считаю, что термин «Питерлоо» был выбран исключительно удачно. Я живу всего в нескольких милях от поля у Ватерлоо, где только ценой обильно пролитой крови удалось остановить продвижение последнего по счету тирана. И у меня в душе разгорается гнев, когда я читаю о том, что в Англии корыстолюбивые торговцы хлопком и невежественные баронеты заплатили золотом за клинки, которые скосили невооруженных англичан. У меня возникает очень неприятное ощущение, что и важные государственные деятели, не стесняясь, продают свою честь, поскольку даже постороннему наблюдателю видно, что парламент не собирается принимать законы, регулирующие порядок проведения подобных собраний, намереваясь лишь ограничить естественное право человека на участие в собраниях и митингах.

Кампании, в которых я имел честь участвовать, в равной мере несли с собой скорбь и счастье. Но с того злосчастного дня на площади Святого Петра эти мои воспоминания померкли, поскольку образы прошлого, которые я всегда ношу в сердце, отступают под натиском горечи, испытанной мною в тот роковой день, превращаясь в некое подобие жестокой карикатуры.

Я надеюсь, что приготовления к бракосочетанию сестры не мешают вашей работе. Мне известно, что окружающие склонны думать, будто незамужняя леди, которая живет в комфорте и уюте в доме своих родителей, располагает неограниченным временем, дабы посвятить его только и исключительно удовлетворению нужд и прихотей других людей. Совершенно очевидно, что ваша поездка к мистеру Веджвуду, в ходе которой вы сможете оценить его работу, должна оказаться интересной, и я с нетерпением жду известий о ней после вашего возвращения.

Прошу передать мои самые искренние и сердечные поздравления вашей сестре по случаю ее бракосочетания, а также пожелания счастья в дальнейшем в качестве миссис Барклай.

В начале сего письма я намеревался принести свои извинения за задержку с ответом, но меня отвлек ваш вопрос о том, как я провожу свои дни. Прошу вас верить, что в мои намерения не входило проявить неуважение к вам и создать впечатление, будто я не хочу отвечать на ваши письма. В первую очередь я посчитал себя обязанным дождаться от вас подтверждения того, что вы хотите продолжать нашу переписку (и теперь, после того как получил от вас необходимые заверения, могу признаться, что мне бы очень ее не хватало, прими вы решение прервать ее). Во-вторых, вследствие некоторых домашних неурядиц в течение последних дней у меня совершенно не было свободного времени, чтобы со всем вниманием ответить на ваше письмо. В поисках тишины и уединения, которые, к величайшему сожалению, не могла мне обеспечить гостиница «Лярк-ан-съель», расположенная у самых городских ворот Порт-де-Намюр, я переехал на рю де л’Экуйе и свой новый адрес указываю в конце этого письма.

Умоляю простить меня за то, что я начал уже третью страницу своего письма, но пока так и не выполнил вашу просьбу относительно осады Бадахоса. Вы найдете план города и нашу диспозицию вокруг него на обороте этого листа. Собственно говоря, мы смогли отпраздновать лишь сугубо стратегический факт взятия Бадахоса штурмом. Все три бреши, пробить которые артиллерия сподобилась только после нескольких недель обстрела, оказались фактически бесполезными. Первая была затоплена в ходе наводнения, намеренно устроенного французскими инженерами, вторую они заминировали и разбросали по ней доски, усеянные гвоздями, а в третьей попросту создали лес из шпаг и палашей, которые рассекли бы на кусочки любого, кто рискнул приблизиться к ней…

… Тот факт, что испанцы изначально сдали город французам без намека на сопротивление, а те защищали его до последнего солдата еще долго после того, как взятие стало неминуемым, мы сочли нарушением неписаного кодекса ведения войны, и наши солдаты искали отмщения. Войдя в город, они принялись убивать и грабить, и наши офицеры, число которых катастрофически уменьшилось после штурма, не смогли остановить их. Убийства, пытки, грабежи и изнасилования по своим масштабам превосходили все, что мне доводилось видеть на поле боя. В это время мы из последних сил пытались увести женщин в безопасное место, а также отправить солдат, которые были еще в состоянии распознать своих офицеров, обратно в лагерь.

Лорд Веллингтон терпел эти непотребства в течение трех дней, после чего направил в город португальскую дивизию с офицерами-англичанами, которые нескольких солдат повесили, а остальных вытеснили за пределы города. У них отобрали награбленное, выпороли батогами и привели к трезвости и повиновению.

В жару людям снятся сны. Иногда кошмары. Я проснулась мокрая как мышь, пот лил с меня ручьями. И только когда я открыла глаза, то заметила бледно-серый рассвет, сочащийся в окна, а огня в камине и криков мальчишек, напоминающих волчий вой и улюлюканье, больше не было. Пробуждение отсекло от меня эти видения, закрыв перед ними дверь.

За окном надрывались птицы. Они чирикали, свиристели, пищали и вскрикивали на разные голоса, создавая невероятную и невыносимую живую какофонию звуков. Они, конечно, пели и в городе, но когда я там слышала их хор, то это означало лишь, что я опять не выспалась и опоздала в школу.

Мне было лень принимать ванну, но душа я не нашла, поэтому пришлось скорчиться в холодной громадине и плескать на себя водой из-под крана. Из открытого окна тянуло сквозняком, и я продрогла до костей, пока дошла до спальни. Из радиоприемника доносилось негромкое бормотание, но я не вслушивалась в слова диктора: у меня было такое ощущение, будто он не здесь, а где-то далеко-далеко, и то, о чем он говорил, не имело ко мне никакого отношения.