– Да, – ответила я и вышла в раскрытую дверь спальни.

Из окна в коридоре лился тусклый серый свет, но его хватало, чтобы отыскать ванную комнату. Внутри было совсем темно. Я закрыла дверь, и болтающийся на шнуре выключатель несколько раз ударил меня по руке, прежде чем я сумела потянуть за него.

Полусонная, я зажмурилась от яркого света и принялась оглядываться по сторонам. На полочке выстроились в ряд шампуни, зубная паста, кремы, лосьоны, пудреницы Эвы, бритвенные принадлежности Тео. В комнате чувствовался ее запах, но и им пахло тоже. На двери с обратной стороны висел ее халат с драконами.

Она ведь не станет возражать, правда? Она тоже спала с другими людьми. Они оба спали. Она ничего не будет иметь против. Тео тоже… Так что мне не о чем беспокоиться, верно? Я отвернулась.

Я вытерлась и обнаружила, что у меня болит внизу живота. Несильно. Но я чувствовала там тяжесть и желание.

Когда я вышла в коридор, то заметила, что за окнами стало светлее. Взошла луна, которую я не видела, и лучи ее упали на ребенка. Это был Сесил. Он стоял на опушке, под деревьями, задрав голову и глядя на окно. Он был в моей толстовке. Она была ему велика, доходила почти до колен, а руки совершенно потерялись в рукавах. Я помахала ему, но он не ответил, просто стоял и смотрел, как если бы не видел меня или словно меня здесь не было, а потом вдруг повернулся и бросился в лес, словно кто-то позвал его и он с радостью откликнулся на зов.

Тео лежал на боку. В лучах слабого света видны были завитки у него на затылке, а изгиб плеча и бугры бицепсов походили на далекую горную гряду. Мне было холодно стоять и смотреть на него, и, когда я скользнула под одеяло, он пошевелился и прижал меня к себе. Руки его обнимали мою грудь и живот, сонное дыхание щекотало шею. Это было как прощальный поцелуй перед сном, и я почувствовала, что могу остаться здесь, рядом с ним, навсегда.

Мой грум вернулся с сообщением, что судно под названием «Уникорн» курсом на Сан-Себастьян отплывает из Портсмута через два дня и что место для меня заказано. Мне осталось лишь привести дела в Керси в порядок, прежде чем покинуть поместье, не открывая Барклаям причин своего поспешного отъезда и одновременно стараясь удовлетворить все их нужды и желания. Это было утомительное и хлопотное занятие. Мне не представилось возможности еще раз поговорить с мисс Дурвард с глазу на глаз, чтобы взбодриться и отдохнуть в ее обществе, и я почти с нетерпением ожидал возможности уединиться в почтовом дилижансе. Но дорога оказалась на удивление долгой и скучной, так что вид корабельных мачт, вздымавшихся подобно шпилям соборов над верфями и причалами Портсмута, вдохнул в меня оживление и способствовал поднятию духа, причем не только потому, что мне не терпелось приступить к следующему этапу путешествия.

«Уникорн» должен был отчалить с вечерним приливом. Я заранее заказал ужин в гостинице «Король Георг», распорядился доставить на борт багаж и с удовольствием отправился на прогулку по набережной, чтобы размять ноги.

Стоял чудесный погожий день. Иногда из-за облаков проглядывало солнышко, и многие жители решили последовать моему примеру и прогуляться. Это было очень кстати. Поскольку всю дорогу я с тревогой размышлял о том, что ждало меня впереди, то сейчас обрадовался представившейся возможности отвлечься от своих мыслей. На набережной преобладала военно-морская и просто флотская форма одежды: на каждом шагу глаза слепил блеск золотых эполет и шевронов на рукавах, но можно было наткнуться и на морского бродягу, одетого скорее в живописные лохмотья, чем пристойный костюм. Дамы с немытыми конскими хвостами причесок и дамы в шляпках одинаково пылко обсуждали баллады, распеваемые бродячим музыкантом. Старший плотник и оружейник остановились посреди дороги и мелом рисовали эскизы орудийных лафетов прямо на парапете. Новоиспеченный гардемарин, ростом не достававший мне до плеча, с гордым видом выгуливал свою новенькую парадную форму, и можно было не сомневаться, что снежно-белая парусина его наряда и тщательно выскобленный подбородок служили предметом гордости его маменьки. Мне встретилась парочка контр-адмиральских жен с обветренными лицами. Их кантонские шали трепал шаловливый ветер с моря, а походка свидетельствовала о привычке ходить, широко расставив ноги, по палубе корабля, качающегося на волнах Атлантического океана. Попались мне на глаза и две швеи, которые стояли у парапета, обратив покрасневшие глаза к небу. Мимо них с поспешными извинениями протиснулся носильщик, на голове у которого опасно кренилась корзина с только что выловленными морскими угрями.

Я дошел почти до конца набережной, где возвышался бастион, взиравший дулами своих орудий на фарватер, который охраняли островки и бухточки. На самом краю парапета сидела и болтала ногами над прибоем, как мальчишка, отправившийся ловить рыбу, с альбомом и карандашом в руке не кто иной, как мисс Дурвард.

Подобное неожиданное появление только усилило восторг, который я испытал, увидев ее. Она же, напротив, судя по тому, как спокойно повернулась ко мне и улыбнулась, ничуть не была удивлена. Она спрыгнула на землю и подошла ко мне.

– Какой счастливый случай привел вас сюда? – воскликнул я, пожимая ее руку.

Казалось, она колеблется.

– Собственно, это был не совсем случай, – наконец ответила она. – Я не собиралась встречаться с вами, пока… пока мы не окажемся на борту. Я ведь тоже купила билет до Сан-Себастьяна.

– Что?

– Я направляюсь в Сан-Себастьян.

От радости и волнения я не мог найти нужных слов и в изрядном смятении смог лишь пробормотать:

– Но зачем?

– Я подумала, что смогу помочь.

– Но как же ваша сестра? А матушка?

– Они думают, что я уехала погостить к старой подруге, которая живет неподалеку от Уилтона. Я рассталась с Хетти и Джорджем в Вулверхэмптоне. Я сказала им, что напишу, когда определюсь со своими планами. Не то чтобы я очень беспокоилась о правилах приличия, но их это волнует. Я стараюсь не расстраивать их лишний раз, особенно когда этого можно избежать, пусть даже придется сказать неправду.

– Но… это не вопрос соблюдения приличий. Это… это просто невозможно!

Она не ответила, а просто взяла меня под руку, так что я вынужден был сопровождать ее на прогулке по набережной. Немного погодя она сказала:

– Вы не можете помешать мне подняться на борт.

– Полагаю, что вы правы. Разве что применю грубую силу. Если бы обстоятельства сложились по-иному – если бы с вами были миссис Барклай или миссис Дурвард, – ваше общество доставило бы мне несказанное удовольствие. И если бы целью моего путешествия было нечто иное, а не… Но вы одна, а я даже не вполне представляю, в каком неловком, постыдном или отчаянном положении могу оказаться.

– В вашей любви к Каталине не было ничего неловкого или постыдного, и то, что она принесла свои плоды, не может считаться ничем иным, кроме как совершенно естественным и нормальным положением.

Я вынужден был умолкнуть. Не только потому, что в ее словах заключалась непреложная истина, но и из-за того, что сказаны они были дружеским тоном.

– Майор, я думаю, что смогу помочь вам. Ваше… ваше уважение к прошлому и к своим обязательствам перед ним достойно восхищения. В качестве друга я помогу вам сделать то, что вы полагаете правильным. Вы сами сказали, что вам понадобится посредник. Так почему же не я? Вы даже можете, впервые в моей жизни, заставить меня порадоваться тому, что я не мужчина.

– Но…

– То, что подумают другие, касается только меня, – с улыбкой заявила она. – Я сомневаюсь, что кому-нибудь вообще будет до этого дело. В конце концов, кто будет знать об этом в Англии?

– Вы можете считать меня эгоистом, конечно…

– Стивен, никогда не смейте так говорить! – внезапно возмутилась она и крепко сжала мою руку, что получилось несколько неловко с учетом того, что она держала альбом.

– Но ведь в данном случае это определение вполне мне подходит, – возразил я, – поскольку у меня нет никакого желания фигурировать в качестве виновника вашего бесчестья. Мисс Дурвард, пожалуйста, не просите меня об этом, поскольку то, что нам обоим известно об обстоятельствах нашего совместного путешествия, не окажет ровным счетом никакого влияния на то, что подумают другие.

Она вздохнула, отпустила мою руку и очень серьезно взглянула мне в лицо. Спустя несколько мгновений она сказала:

– Но ведь до прибытия в Сан-Тельмо вам вовсе необязательно показывать, что вы со мной знакомы. И там тоже, кстати говоря, если вы решите, что моя помощь вам не требуется. Я вполне могу заказать обратный билет сама. – Она рассмеялась. – Если случится так, что мы столкнемся во время прогулки по палубе, вы можете приподнять шляпу и одарить меня самым выразительным взглядом, который только позволит ваше хорошее воспитание. А я в ответ едва-едва наклоню голову, чтобы пресечь ваши поползновения на близкое знакомство!

Я не мог не улыбнуться, представив себе подобную картину.

– Боюсь, в это время года погода не располагает к прогулкам по палубе. Хотя плавание по Бискайскому заливу трудно назвать приятным в любое время года. – Но тут я опомнился. – Вы должны понять, что я не могу позволить вам поехать со мной. Ради нас обоих. Приношу свои извинения, если вы сочтете мое поведение невежливым, но я так решил.

– Вежливость здесь ни при чем, – произнесла она с видом величайшего терпения. – Вы не можете помешать мне взойти на борт «Уникорна» и не сделаете этого. Если вы не хотите игнорировать меня, почему бы нам не сделать вид, что мы брат и сестра? Сводные брат и сестра, если хотите, поскольку фамилии у нас разные.

– Если вы настаиваете, – сдался я, поскольку не мог отрицать очевидного. Не мог я обманывать себя и в том, что ее присутствие будет весьма желательно в моих сношениях с монастырем и что ее общество сделает путешествие в Испанию и обратно намного менее скучным. – Но я непременно…

– Если наш уговор о том, что мы с вами будем изображать сводных брата и сестру, поможет вам избежать угрызений совести в отношении моей репутации, то более не о чем беспокоиться. – Она остановилась. Я обернулся к ней, но вновь она заговорила лишь спустя несколько мгновений, – Тем не менее вы должны мне честно сказать – сейчас и совершенно определенно, – если, предполагая, с чем вам придется столкнуться, не хотите брать меня с собой. Скажите, что мое присутствие станет для вас обузой и помехой, а вовсе не подспорьем, скажите об этом так невежливо, как только сочтете нужным, и со следующим же почтовым дилижансом я отправлюсь в Манчестер.

Я взглянул на нее. Глаза наши были почти на одном уровне, и ее сверкали синевой на худощавом лице, а губы были красными, как кораллы, и плотно сжаты.

Она отвернулась. Внимание ее привлек клипер, выходивший по фарватеру в открытое море. На ветру трепетали флаги и вымпелы, матросы карабкались по вантам на мачты, а на палубе виднелись бочки и ящики, увязанные с тщательностью, которая свидетельствовала о том, что кораблю предстоит долгий вояж: наверное, вокруг мыса Горн или на Ямайку через Азорские острова. Я вспомнил, с каким рвением она исследовала вместе со мной Брюссель, в какое нетерпение повергали ее ограничения, наложенные нездоровьем сестры, и решил, что отчасти ее решение поехать со мной в Испанию может объясняться простым желанием посмотреть мир. И это присущее ей стремление и страстное желание заглянуть за горизонт тронуло мое сердце.

У меня возникло странное ощущение, что вдвоем мы переступаем некий порог. Я взял ее за руку и сказал:

– Очень хорошо, мисс Дурвард. Без всякой излишней вежливости и куртуазности заявляю, что мне очень хочется, чтобы вы отправились со мной в Испанию.

– Благодарю вас, Стивен, – ответила она.

Мы развернулись, и она снова взяла меня под руку. Ее прикосновение показалось мне таким привычным, что лишь через несколько мгновений я осознал, что даже этот простой жест изменился и обрел большую значимость вследствие решения, которое мы только что приняли вместе.

Рука об руку мы некоторое время шли в молчании. По мере того как мы приближались к гостинице, толпа становилась все гуще, и меня охватило предчувствие, что мы совершили страшную глупость, вступив на выбранный путь. Что мы наделали? Мы сделали все от нас зависящее, чтобы о нас говорили как о леди, опозорившей свое имя, и как о мужчине, который стал виновником ее падения. Незнакомые люди, через толпу которых мы пробирались, знай они о наших намерениях, имели бы полное право выразить неодобрение по поводу столь явного пренебрежения правилами приличия, выразить нам свое сожаление, продемонстрировать отвращение или, хуже того, похоть, которая стала бы настолько же оскорбительной для моей компаньонки, насколько неприемлемой для меня. Я не мог даже утешиться мыслью о тех, кто с улыбкой отнесся бы к тому, что они сочли бы страстным – пусть и необычным – приключением, поскольку и они тоже бы ошибались. Мы отнюдь не были теми, кем они готовы были считать нас, и мы даже не думали об этом. Действительно, некогда я всерьез рассматривал возможность заключить брачный контракт с сестрой миссис Барклай, но при этом отчетливо и с болью сознавал, что не смогу предложить мисс Дурвард свое сердце, чего она, безусловно, заслуживала, поскольку оно уже занято. Во всяком случае, мисс Дурвард заявила, что не претендует на сердце какого бы то ни было мужчины. Тем не менее я знал, что ничто не сможет поколебать уверенности окружающих в том, что раз мы вскоре поднимемся на борт одного корабля, будем сидеть за одним столом, желать друг другу спокойной ночи и доброго утра, путешествовать в одном экипаже и ночевать в одной гостинице, то, значит, мы любовники.

Но не мог я отрицать и того, что мне приятно и желательно ее общество. Вероятно, даже более, чем всегда. Раздумывая о том, что ждало меня впереди, ожидая воскрешения старых печалей и столкновения с новыми трудностями, я понимал, что мне очень пригодится ее здравый смысл, смекалка и наблюдательность, ее беспристрастный взгляд на мир, ее готовность прийти на помощь, равно как и ее непричастность, которая позволит ей отступить в сторону, как только я решу, что ее помощь мне более не нужна. И я не мог заполучить всего этого, как мне отчаянно хотелось, без некоторого риска, строго говоря, полной уверенности в том, что навлеку позор и бесчестье на нее и диффамацию на себя.

– Знаете, – внезапно обратилась ко мне мисс Дурвард, вздернув подбородок и крепче сжав мою руку, – если мы собираемся изображать брата и сестру, вы должны звать меня Люси.

Мы падаем без сил и тут же засыпаем на месте. Мы – это жалкая горстка людей, оставшаяся от пятитысячного полка. Наши рты пересохли от крика и порохового дыма. Невозможно сделать шаг, чтобы не наступить на мертвых. Некоторые выглядят так, словно они просто спят. Другие лежат с вывалившимися кишками в лужах крови собственных лошадей. Здесь очень много наших. Полег весь 27-й полк. Целый полк мертвецов. Изуродованные тела громоздятся друг на друге, как тряпичные куклы на залитом кровью полу детской комнаты.

Я поскальзываюсь, наступив на оторванную руку. Спотыкаюсь о размозженную морду мула. Мы должны подсчитать своих мертвых, но намного проще будет подсчитать живых!

Я приказываю разрубить на дрова вражеский деревянный фургон для подвоза боеприпасов, но, должно быть, сабля ударяет по гвоздю. Происходит взрыв, по силе намного превосходящий выстрел из пушки. Двоих солдат подбрасывает в воздух. Они взлетают на высоту дома, потом падают вниз, снова взлетают вверх и опять падают вниз, как марионетки, прежде чем окончательно застыть на земле. Мы бежим к ним. Они еще живы, но почернели от гари, и с них сорвало обмундирование. Кожа покрылась волдырями от ожогов, глаза покраснели и вылезли из орбит, и они не могут говорить, встать, идти. Четверо моих солдат уносят их. Им осталось жить совсем немного, а ведь приказ отдал я. Я поворачиваюсь к ним спиной. Мы должны подсчитать, опознать и похоронить друзей. Здесь, у остатков забора, который был нашим единственным укрытием, на позициях остались мертвые артиллеристы. Я осторожно пробираюсь среди мертвых лошадей, разбитых лафетов, постромок, зарядных ящиков, ядер. Я снова поскальзываюсь. В ушах у меня звучит грохот взрыва, и я думаю: «Как странно! Фургон взорвался во второй раз».

Хирург трудился весь день и всю предыдущую ночь. Он ампутирует мне ногу. Он должен сделать это. Мне повезло, что он может провести ампутацию сейчас, до того как начнется гангрена. «Не беспокойтесь, сэр, он работает быстро и умело», – говорит мне санитар и протягивает руку за пилой, которая лежит на пыльном подоконнике. Я чувствую, как она вгрызается в мою плоть. Кровь везде, даже у меня на лице. А потом я слышу ее. Лезвие пилы дрожит в агонии, оно двигается так быстро, что я чувствую запах горелой кости. Или ампутация, или смерть.

Я не умру.