Бальтазар (Александрийский квартет - 2)

Даррелл Лоренс
Бальтазар (Александрийский квартет - 2)

      Лоренс Даррелл
      Бальтазар
      (Александрийский квартет - 2)
      Своей МАМЕ
      посвящает автор эту летопись
      незабытого Города
      Зеркало видит человека прекрасным,
      зеркало любит человека; другое зеркало видит
      человека безобразным и ненавидит его; но оба
      впечатления вызваны одним и тем же лицом.
      Д. А. Ф. де Сад. "Жюстин"
      Да, мы настаиваем на этих подробностях,
      вместо того чтобы прятать их, подобно вам,
      под флером благопристойности, убивая их
      жуткую пряность; они будут в помощь каждому,
      кто хочет познакомиться с человеком
      накоротке; вы представить себе не можете,
      сколь полезны подобные яркие сцены для
      развития человеческого духа; быть может, мы
      и пребываем в сей области знания во мраке
      невежества только лишь из-за глупой
      осторожности тех, кто берется об этом
      писать. Одержимые нелепыми страхами, они
      способны лишь обсасывать банальности,
      известные каждому дураку, им просто не
      хватает смелости, протянув дерзновенную руку
      к человеческому сердцу, обнажить перед нами
      его гигантские идиосинкразии.
      Д. А. Ф. де Сад. "Жюстин"
      Уведомление
      Персонажи и ситуации этой книги, второй из четырех, - не продолжения, но единоутробной сестры "Жюстин", - являются полностью вымышленными, как и личность рассказчика. И опять же не в ущерб реальности Города.
      Современная литература не предлагает нам какого-либо Единства, так что я обратился к науке и попытаюсь завершить мой четырехпалубный роман, основав его форму на принципе относительности.
      Три пространственные оси и одна временная - вот кухарский рецепт континуума. Четыре романа следуют этой схеме.
      Итак, первые три части должны быть развернуты пространственно (отсюда и выражение "единоутробная сестра" вместо "продолжения") и не связаны формой сериала. Они соединены друг с другом внахлест, переплетены в чисто пространственном отношении. Время остановлено. Только четвертая часть, знаменующая собой время, и станет истинным продолжением.
      Субъектно-объектные отношения столь важны в теории относительности, что я попытался провести роман как через субъективный, так и через объективный модус. Третья часть, "Маунтолив", - это откровенно натуралистический роман, в котором рассказчик "Жюстин" и "Бальтазара" становится объектом, то есть персонажем.
      Это не похоже на метод Пруста или Джойса - они, на мой взгляд, иллюстрируют Бергсонову "длительность", а не "пространство-время".
      Центральная тема всей книги - исследование современной любви.
      Эти соображения звучат, быть может, нескромно или даже помпезно. Но, пожалуй, стоит поэкспериментировать, чтобы посмотреть, не сможем ли мы открыть какую-нибудь морфологическую форму, которую можно было бы приблизительно назвать "классической", - для нашего времени. Даже если в результате получится нечто "научно-фантастическое" - в истинном смысле слова.
      Л. Д.
      Аскона, 1957
      ЧАСТЬ 1
      I
      Тональность пейзажа: коричневый, отливающий бронзой; высокая линия горизонта, низкие облака, по жемчужного цвета земле бредут устрично-фиолетовые тени. Львиный бархат пустынных песков: над озером надгробья пророков отблескивают на закате цинком и медью. Тяжелые морщины песка - как водяные знаки на земле; зелень и лимон уступают место пушечной бронзе, одинокому темно-сливовому парусу, набухшему, влажному: нимфа с клейкими крыльями. Тапосирис мертв среди изломанных колонн и навигационных знаков, исчезли Люди с Гарпунами... Мареотис под раскаленной лилией неба.
      Лето: цвета кожи буйвола песок,
      горячее мраморное небо.
      Осень: набухшие кровоподтеки туч.
      Зима: студеный снег, ледяной песок.
      Раздвижные панели неба.
      Проблески слюды.
      Чисто вымытая зелень Дельты.
      Великолепные россыпи звезд.
      А весна? Да будет вам, не бывает весен в Дельте, не бывает ощущения свежести, мир не рождается заново. Прямо из зимы окунаешься в восковой слепок лета, и тяжкий жар заливает легкие. Но по крайней мере здесь, в Александрии, прерывистые выдохи моря спасают от мертвенного веса летнего небытия - сквозняки скользят меж стальных бортов линкоров, карабкаются через парапет и перебирают полосатые тенты кафе на Гранд Корниш. Я никогда бы не...
      * * *
      Город, выдуманный наполовину (и все же реальный), берет начало в наших душах и в них же находит конец, оставив только корни - в памяти, глубоко под землей. Почему из ночи в ночь я обречен возвращаться назад, склоняясь у камина над исписанными листами бумаги? Я топлю рожковым деревом, а снаружи стискивает стены дома эгейский ветер, стискивает и отпускает снова и гнет кипарисы, как луки. Не довольно ли сказано об Александрии? Должен ли я опять переболеть снами о Городе и памятью о его обитателях? А я-то думал, что все мои сны уже оправлены в бумагу, прочно прикованы к ней, что сейфы моей памяти наглухо заперты. Вам кажется, я себе потакаю, не так ли? Это вам только кажется. Случайность из случайностей, дуновение ветра - и снова все приходит в движение, я выхожу на прежнюю дорогу. И память ловит собственное отражение в зеркале.
      * * *
      Жюстин, Мелисса, Клеа... Нас и правда было немного - неужели недостанет книги, чтобы разделаться со всеми разом? Вот и мне казалось - достанет. Обстоятельства и время разметали нас, круг разорван...
      Я поставил себе задачу: попытаться снова обрести их в слове, хотя бы только властью памяти расставить вновь по брошенным в спешке постам на бастионах Александрии, в глубоких траншеях времени. Я думал только о себе. И, поставив финальную точку, я вдруг почувствовал, что ключ повернулся и кукольный дом наших страстей и поступков пришел в движение. Мои друзья, мои любимые женщины перестали быть людьми из плоти и крови, обернувшись раскрашенными переводными картинками, над которыми старательно трудился я же. Подобно вытканным на гобеленах фигурам, они были двухмерны и населяли не Город, нет, - мои бумаги. Я писал их словами, и, подобно словам, они остались бесплотны. Что же заставило меня обернуться?
      Но если хочешь идти вперед, сперва научись возвращаться: я ведь не соврал о них ни единым словом, отнюдь. Просто я многого не знал, когда писал. Я смог лишь набросать эскиз - так восстанавливают картину ушедшей цивилизации, имея перед глазами лишь несколько разбитых ваз, табличку с письменами, амулет, десяток человеческих скелетов, улыбку золотой погребальной маски.
      * * *
      "У наших жизней вместо фундамента, - прочитал я у Персуордена, две-три фундаментальные условности. Наша точка зрения на мир зависит от положения в пространстве и во времени - вовсе не от личной нашей уникальности, как бы нам того ни хотелось. Так что любая интерпретация реальности предопределена исходной точкой. Пару шагов к востоку или к западу - и вся картина меняется". Что-то в этом духе...
      Что до человеческих характеров, идет ли речь о реальных людях или о персонажах, - таких зверей в природе нет. Всякая душа по сути есть муравейник противоречивых побуждений. Личность как нечто единое и стабильное - иллюзия, но иллюзия необходимая, если уж нам суждено любить!
      Что же остается неизменным... к примеру, предсказуем робкий поцелуй Мелиссы (неумелый, как первопечатная книга) или нахмуренные брови Жюстин и тень от них на сверкающих темных глазах - глазницы сфинкса в полдень. "В конце концов, - пишет Персуорден, - все окажется истинным, и о каждом из нас. Святой и Грешник - товарищи по несчастью". Он прав.
      Я изо всех сил стараюсь не утратить веру в себя как в реальность...
      * * *
      Выдержка из последнего письма, полученного мной от Бальтазара: "Часто думаю о тебе, и не без толики мрачного юмора. Ты удрал на свой остров, прихватив с собою - как тебе кажется - все, что касается нас и наших жизней. Не сомневаюсь, теперь ты вершишь над нами свой бумажный суд, все писатели одинаковы. Я бы хотел взглянуть на результат. Должно получиться нечто похожее на истину: я имею в виду ту расхожую монету, которой я могу насыпать тебе по горстке на каждого - включая и тебя, не сомневайся. Или истину в духе Клеа (она в Париже и уже перестала мне писать). Я так и вижу тебя, мудрую голову, склонившуюся над "Mнurs", над дневниками Жюстин, Нессима и пр., ты уверен, что истину следует искать именно там. Чушь! Чушь! Дневник последний источник, к коему следует прибегать, если хочешь узнать о человеке правду. Ни у кого не хватает смелости выложить все до конца - на бумаге: по крайней мере там, где речь заходит о любви. Знаешь, кого Жюстин любила в действительности? Тебе-то казалось - тебя, не так ли? Покайся!"
      Я ответил ему - просто отправив на его адрес увесистую стопку бумаги, выросшую мало-помалу под медленным моим пером. Ничтоже сумняшеся я озаглавил ее - "Жюстин", хотя "Cahiers"* ["Тетради" (фр.). Здесь и далее прим. переводчика.] подошло бы не хуже. С тех пор минуло шесть месяцев благословенное молчание. Я радуюсь: раз мой критик молчит, значит, я удовлетворил его.
      Не могу сказать, чтобы я забыл о Городе, я просто позволил своей памяти выспаться. Хотя, конечно, никуда она не делась и навсегда останется со мной - как мираж, знакомый многим путешественникам. Однажды Персуорден описал это явление природы:
      "Мы все еще находились в двух-трех часах пути от той точки, из которой можно разглядеть сушу, как вдруг мой попутчик вскрикнул и показал на горизонт. Над нами, в зеркальном небесном отражении, сверкала и переливалась панорама Города, словно только что написанная на влажном шелке; однако же невероятно подробная. Я до сих пор помню ее до мельчайших деталей. Дворец Рас Эль Тин, мечеть Неби Даниэль и так далее. Картина была потрясающая, она захватывала дух, как шедевр, написанный свежей росой. В течение достаточно долгого времени она висела в небе, минут, может быть, двадцать пять, а затем медленно растворилась в дымке у горизонта. Часом позже появился настоящий Город, поначалу далекий и туманный, но постепенно он дорос до размеров миража".
      * * *
      Две или три зимы, проведенные на острове, были отмечены печатью одиночества - мрачные ветреные зимы и летняя жара в промежутках. К счастью, девочка еще слишком мала, чтобы тосковать, подобно мне, по книгам и людям. Она подвижна и счастлива.
      Вместе с весной приходят долгие периоды затишья, недвижные, лишенные запахов дни, полные беспокойного ожидания. Море стихает и - тоже ждет, высматривает. Скоро появятся цикады и принесут с собой всю трескучую музыку, привычный фон для сухой мелодии пастушьей флейты между скалами. Сомнамбулическая черепаха да ящерка - вот и вся моя компания.
      Да, забыл сказать: единственный наш регулярный визитер, посланник, так сказать, внешнего мира - смирнский пакетбот. Раз в неделю он огибает мыс и следует дальше к югу, всегда в один и тот же час, на той же скорости, сразу после захода солнца. Зимой высокая волна и ветер делают его невидимым, теперь же - я сижу и жду его. Сперва доносится еле слышный шум двигателей. А потом из-за мыса выскальзывает маленькое суетливое существо, ярко светящееся в мягкой, как моль, темноте эгейской ночи, и оставляет за собой полоску шелковистой пены - плотное, хоть и лишенное определенных очертаний, как летящая стайка светляков. Он движется быстро, слишком быстро, и через несколько минут исчезает за соседним мысом, подарив нам обрывок популярной песенки или корку мандарина - я найду ее на следующий день, вымытую морем, на длинном каменистом пляже, где мы купаемся, я и ребенок.
      Маленькая олеандровая беседка под платанами - мой рабочий кабинет. Уложив ребенка, я сижу здесь за моренным морем деревянным столом, сижу и жду гостя. Лампу я не зажигаю, пока пакетбот не пройдет. Это единственный день недели, знакомый мне по имени, - четверг. Звучит глупо, но здесь, на острове, лишенный какого бы то ни было разнообразия, я жду его еженедельного визита, как школьник пикника. Я знаю, что пароходик развозит почту и ждать ее мне предстоит еще двадцать четыре часа. Но я никогда не расстаюсь с ним без сожаления. А когда он исчезает из виду, я зажигаю со вздохом парафиновую лампу и возвращаюсь к своим бумагам. Я пишу так медленно, так трудно. Персуорден как-то сказал мне, рассуждая о писательском ремесле, что ощущение тяжести, которое неизбежно сопутствует процессу сочинительства, обязано своим существованием исключительно страху сойти с ума; "нажми еще немного и скажи себе: а мне плевать, сойду я с ума или нет, и увидишь, дело пойдет куда быстрее и проще, ты перепрыгнешь через барьер". (Я не знаю, насколько это соответствует действительности. Но деньги, оставленные им по завещанию, сослужили мне хорошую службу, и до сих пор между мной и демонами долгов и работы все еще стоят несколько фунтов.)
      Я вдаюсь в подробности моего еженедельного развлечения по одной простой причине; ибо в такой именно июньский вечер произошло явление Бальтазара: он вынырнул вдруг из небытия, чем до крайности меня поразил - хотел написать "оглушил" - здесь ведь не с кем говорить, - но все же "поразил меня". В тот вечер случилось нечто вроде чуда. Маленький пароходик, вместо того чтобы исчезнуть, как обычно, из виду, резко развернулся под углом 150 градусов, вошел в бухту, остановился и повис во тьме, закутавшись в мохнатый кокон электрического света; обронив в середину золотой, им же сделанной лужи длинную медленную змейку якорной цепи, в своей символической значимости подобную поиску истины. Впечатляющее зрелище для островитянина вроде меня, запертого в одиночную камеру духа, как, впрочем, и любой другой писатель, я и в самом деле стал похож на парусник в бутылке, плывущий на всех парусах в никуда, - и я смотрел во все глаза, как смотрел, наверное, индеец на первое судно белых людей, бросившее якорь у берегов Нового Света.
      Темнота, молчание были нарушены неровным плеском весел; а затем, целую вечность спустя, цокнули по деревянным сходням подошвы городских туфель. Хриплый голос отдал команду. Я зажег лампу и принялся регулировать фитиль, чтобы заглушить властный голос вторгшегося в неизменность хаоса, и тут вдруг среди толстых миртовых ветвей проявилось из тьмы резкое смуглое лицо, лицо друга, - словно явился некий козлоподобный посланец загробного мира. Мы оба затаили дыхание и некоторое время молча глядели друг на друга в желтоватом тусклом свете: черные ассирийские завитки волос, Панова бородка. "Нет - я настоящий!" - сказал Бальтазар, хохотнув, и мы обнялись - яростно. Бальтазар!
      Средиземное море - море до смешного маленькое; величие и продолжительность его истории заставляют нас представить его себе куда большим, чем оно есть в действительности. И в самом деле, Александрия настоящая, так же как и вымышленная, - лежит всего лишь в нескольких сотнях миль к югу.
      "Я еду в Смирну, - сказал Бальтазар, - оттуда собирался отправить тебе вот это". Он положил на изрезанную столешницу толстую рукопись - мою, исписанную, изрисованную вдоль и поперек отдельными фразами, целыми абзацами и вопросительными знаками. Сев напротив, как никогда похожий на Мефистофеля, он сказал чуть тише и чуть менее уверенно:
      "Я долго колебался, говорить тебе некоторые вещи или нет. Иногда это казалось мне глупым и неуместным. В конце концов, мы интересовали тебя как реальные люди или как "персонажи"? Я не был уверен. Я и сейчас еще не уверен. Эти странички могут лишить меня твоей дружбы, ничего не прибавив к сумме твоих знаний. Ты писал себе Город, мазок за мазком, по искривленной поверхности - ты искал поэзии или фактов? Если фактов, тогда ты имеешь право обо всем этом знать".
      Как его занесло на мой остров - по-прежнему оставалось загадкой. Спохватившись, он улыбнулся и указал рукой на стайку светляков посреди пустынной обычно бухты:
      "Корабль задержится на пару часов, поломка в двигателе. Один из Нессимовых. Капитаном на нем Хасим Коли, старый мой приятель; может, помнишь его? Нет? Ну и ладно. Я примерно представлял себе из твоих посланий, где ты живешь; но высадиться вот так, прямо у тебя на пороге, скажу я тебе!" Сколь сладостно было вновь услышать его смех.
      Однако я уже почти не слушал, ибо его слова всколыхнули во мне непреодолимое желание поскорее окунуться в Комментарий, заново пересмотреть не книгу, нет (какое мне до нее дело, если ей не суждено быть даже опубликованной), - но саму структуру видения, точку зрения на Город и его обитателей. Ибо личная моя Александрия стала для меня в одиночестве моем едва ли не единственной дорогой к себе, едва ли не alter ego. Чувства переполняли меня, я не знал, что сказать. "Останься с нами, Бальтазар, выговорил я, - хоть ненадолго..."
      "Мы отплываем через два часа, - сказал он и, положив ладонь на лежащую перед ним пачку бумаги, нерешительно добавил: - Это может оказаться неплохим галлюциногеном".
      "Прекрасно, - сказал я. - Большего мне и не нужно".
      "Мы до сих пор живые люди, - повторил он, - что бы ты ни пытался из нас сотворить, я говорю о тех, кто еще жив. Мелисса, Персуорден - они уже ничего не скажут, они мертвы. По крайней мере, так принято считать".
      "Так принято считать. Самые остроумные реплики всегда приходят из-под гробовой доски".
      Мы сели и стали говорить о прошлом, весьма натянуто, к слову сказать. Он уже успел поужинать на корабле, а мне нечего было ему предложить, кроме стакана хорошего местного вина, - он сидел и медленно потягивал вино из стакана. Потом он спросил о Мелиссиной дочери, и я провел его к дому под сплетенными ветвями олеандра, туда, откуда мы оба смогли заглянуть в большую комнату, где горел в камине огонь и девочка спала, красивая и очень серьезная, и сосала во сне палец. Бальтазар смотрел на нее, чуть дыша, и его темный безжалостный взгляд смягчился. "Когда-нибудь, - сказал он тихо, Нессим захочет ее видеть. Очень скоро, заметь. Он уже начал о ней говорить, интересоваться. С приближением старости он почувствует необходимость на кого-нибудь опереться - на нее. Запомни мои слова". И он процитировал по-гречески: "Сперва молодые, как виноградные лозы, карабкаются вверх по иссохшим подпоркам, по тем, кто старше, и прикосновения их осторожны и мягки; затем старики карабкаются вниз по прекрасным молодым телам, что не дают им упасть до времени, - каждый к своей смерти". Я молчал. Дышала комната - не мы.
      "Тебе здесь одиноко", - сказал Бальтазар.
      "Я искал одиночества, я им наслаждаюсь".
      "Да, я тебе завидую. Нет, правда".
      Затем он заметил неоконченный портрет Жюстин, подаренный мне Клеа в прошлой жизни.
      "Тот самый портрет, - сказал он. - Прерванный поцелуем. Как хорошо увидеть его снова - как хорошо! - Он улыбнулся. - Похоже на любимую музыкальную фразу, издавна знакомую, - она дарует одно и то же наслаждение, всегда одно и то же, безошибочно". Я ничего не ответил. Не решился.
      Он обернулся ко мне. "А Клеа?" - спросил он наконец голосом человека, решившего допросить эхо. Я сказал: "Я ничего не слышал о ней уже года два. Может, больше. Время здесь не идет в расчет. Надеюсь, она вышла замуж, уехала в другую страну, у нее дети, репутация живописца и все, чего ей только можно было бы пожелать".
      Он удивленно посмотрел на меня и покачал головой. "Нет", - сказал он, и ни слова больше.
      Было уже далеко за полночь, когда из темной оливковой рощи его окликнул матрос. Я спустился с ним вместе на пляж, мне было грустно, что он уезжает так скоро. У кромки воды его ждала шлюпка, на веслах сидел матрос. Он что-то сказал по-арабски.
      Весеннее море, за день нагретое солнцем, было соблазнительно теплым, и когда Бальтазар шагнул в лодку, мне вдруг захотелось сплавать, проводить его до корабля, стоявшего на якоре менее чем в двухстах ярдах от берега. Я подплыл к самому борту и, чуть шевеля руками и ногами, смотрел, как он карабкается по лееру вверх и как поднимают шлюпку. "Тебя затянет винтом, сказал он сверху. - Плыви, пока не запустили двигатели". - "Сейчас". "Постой - пока ты не уплыл. - Он нырнул в каюту, вернулся и бросил что-то в воду неподалеку от меня - с мягким всплеском. - Роза из Александрии, сказал он, - из Города, готового подарить своим любовникам все, кроме счастья. - Он хохотнул. - Отдай девочке".
      "Бальтазар, до свидания!"
      "Пиши - если хватит смелости!"
      Пойманный, подобно пауку, в путаницу бортовых огней, я повернул туда, где переливались между темным берегом и мной желтые озера света. Я помахал ему рукой. Он махнул в ответ.
      Я зажал драгоценную розу в зубах и по-собачьи выплыл к берегу, туда, где лежала одежда. Пока я плыл, я разговаривал сам с собой.
      Дома на столе в лужице желтого света лампы лежал объемистый подстрочный Комментарий к "Жюстин" - я решил не менять названия. Текст был исписан весь - на полях, между строчками, поперек - вопросами и ответами, разноцветными чернилами и даже на машинке. На мгновение книга эта показалась мне символом реальности, общей для нас для всех: палимпсест, где каждый оставил свой след и свой почерк, слой за слоем.
      Должен ли я теперь учиться видеть заново, чтобы приучить себя к истинам, открытым мне Бальтазаром? Невозможно описать чувство, с которым я читал его ремарки - порой столь подробные, порой же отрывистые, как отрубленные, - те, например, что он поместил отдельно, озаглавив: "Некоторые ошибки и недоразумения", там он написал хладнокровно: "Номер 4. Что Жюстин "любила" тебя. Если она кого и "любила", то Персуордена. Что это значит? Ей пришлось использовать тебя для отвода глаз, в качестве мишени для ревности Нессима, за которым она как-никак была замужем. Персуорден же ни в грош ее не ставил - высшая логика любви!"
      И вновь я увидел Город, зеркальную поверхность зеленого озера и изломанные линии каменных чресел у границы пустыни. Политика любви, интриги страсти, добро и зло, каприз и добродетель, любовь и убийство двигались тихо и скрытно в темных лабиринтах александрийских улиц и площадей, борделей и гостиных - кишели, подобно вселенскому съезду угрей в слизистом иле заговоров и контрзаговоров.
      Уже занималось утро, когда я отодвинул в сторону заворожившую меня кипу бумаги, Комментарий к настоящей моей (внутренней) жизни, и, как запойный пьяница, повалился на кровать с больной головой, а внутри близким эхом звучал, не умолкая, Город, единственный в мире Город, где встретились и дали плод самые далекие обычаи и расы, перекресток тайных линий судьбы. На границе яви и сна я все еще слышал суховатый голос моего старого друга, повторявший: "Что ты хочешь узнать... что еще ты хочешь узнать?" - "Я должен знать все, чтобы освободиться наконец от власти Города", - ответил я уже во сне.
      * * *
      "Когда сорвешь цветок, ветка вернется на прежнее место. Не так с цветами сердца", - сказала однажды Бальтазару Клеа.
      * * *
      Вот так, медленно, неохотно, я вынужден был вернуться к исходной точке, как человек, которому в самом конце захватывающего дух путешествия сообщают, что он просто ходил во сне. "Истина, - сказал мне однажды Бальтазар, сморкаясь в старый теннисный носок. - Ничто не начинает со временем так сильно противоречить само себе, как истина".
      И Персуорден, совершенно по другому поводу - и тоже запомнилось надолго: "Если бы вещи всегда были тем, чем они кажутся, как обеднело бы человеческое воображение".
      Когда и как, да и отделаюсь ли я вообще когда-нибудь от этой скуки среди городов - море, пустыня, минарет, песок, море?
      Нет, я должен холодно и трезво записывать все это черным по белому, пока не наступит время и не заглохнет в отдалении ее голос и память о ней. Я знаю: тот ключ, что я пытаюсь повернуть, - во мне.
      II
      "Le cenacle"* [Сообщество (фр.).], - называл нас Каподистриа в те дни, когда мы собирались ранним утром, чтобы побриться, в обставленном с поистине Птолемеевой пышностью малом зале у Мнемджяна: зеркала и пальмы, бисерные занавеси и восхитительная гармония чистой теплой воды с белоснежными простынями; обряд обмывания и умащения тел. Карлик с фиолетовым взором отправлял обедню сам, ибо все мы числились почетными завсегдатаями (мертвые фараоны в ваннах с натром, нужно извлечь наружу мозг и внутренности, набальзамировать и вновь вернуть на место). Сам он, цирюльник, бывал зачастую небрит: не успел, вернувшись второпях из госпиталя - где брил труп. Краткая встреча в мягких креслах, в зеркалах, прежде чем разбежаться по делам, самым разным: Да Капо на свиданье со своими брокерами, Помбалю плестись в свое Французское консульство (рот набит обгоревшими бабочками, похмелье, такое ощущение, словно всю ночь проходил на глазных яблоках), я учить, Скоби - в полицейское управление и так далее...
      Недавно среди бумаг случайно наткнулся на выцветшее фото этого утреннего ритуала - снимал нас бедолага Джон Китс, корреспондент агентства "Global". Странное ощущение, когда смотрел на этот снимок. Пахнет саваном. Живой портрет александрийского раннего утра: тихий шепот зерен кофе в ступках под пестиками, створоженное воркование жирных голубей. Я узнаю друзей по звукам, у каждого свое соответствие: характерное "Quatsch"* [Чушь (нем., идиш).] или "Pouagh"* [Тьфу, фу (фр.).] - Каподистриа услышал чье-то замечание о политике, и следом громкий сухой смех - металлический желудок в судорогах рвоты; прокуренный кашель Скоби: "Toъx, toъx"; мягкое "Tiens"* [Ага! А вот тебе и на! Да ну! - и т. д. и т. п. (фр.).] Помбаля, словно тронули палочкой треугольник: "Tiens".
      В одном из углов - я сам, собственной персоной, в вечно мятом плаще квинтэссенция школьного учителя. В другом сидит бедный маленький Тото де Брюнель, на фотографии Китса он схвачен в тот момент, когда дотрагивается пальцем с перстнем до виска - роковой жест.
      Тото! Он - original, numero*. [Оригинал, странный тип (фр.).] Лицо иссохшей старой ведьмы, и на нем - мальчишеские карие глаза, аккуратный хохолок на голове, странноватая улыбка в духе art nouveau. Он был любимцем стареющих светских женщин, слишком гордых, чтобы платить жиголо. "Toto, mon chou, c'est toi"* ["Тото, радость моя, это ты!" (фр.)] (мадам Умбада), "Сотте il est charmant ce Toto"* ["Как он мил, этот Тото!" (фр.)] (Атэна Траша). Он питается сухими крошками старушечьих комплиментов, кавалер увядших дам, и с каждым днем глубже оспины на его морщинистом, лишенном возраста лице, - по-моему, он совершенно счастлив. Так-то.
      "Toto, comment vas-tu?" - "Si heureux de vous voir, Madame Martinengo!"* ["Тото, как твои дела?" - "О, я так рад вас видеть, мадам Мартиненго!" (фр.)]
      Ярлык Помбаля для Тото и ему подобных: "Джентльмен Второго Склонения"*. [Английское слово declension, помимо грамматического значения "склонение", имеет смыслы: "отклонение", "падение", "упадок".] Нескромная улыбка, доброта как способ обезболивания. Он был небогат и даже в излишествах тривиален, но в обществе чувствовал себя как рыба в воде. Ничего не попишешь, таким уж он уродился - женщина; впрочем, родись он и в самом деле женщиной, он давно бы уже сгинул в тоске и безвестности. Педерастия его лишена была всякого шарма, но она же бросала на него отсвет некой с оттенком самозванства сугубой значимости. "Homme serviable, homme gracieux"* ["Человек милый, услужливый человек" (фр.).] (граф Банубула, генерал Червони - чего еще желать?).
      Чувством юмора природа его обделила, но это не помешало ему в один прекрасный день обнаружить, что он может заставлять людей буквально покатываться со смеху. И французский его, и английский были равно бесцветны, однако стоило ему забыть нужное слово, и он безо всяких колебаний вставлял вместо него любое другое мало-мальски похожее, ничуть не задумываясь о смысле подмены, - и получалось порой изумительно. "Я писал на машинке письмо и несколько раз описался". Или: "Пустой разговор, сплошная трепанация". Или: "Пришла ей перхоть поехать в Европу". И так на трех языках, которых он не знал, но говорил на них - и ему внимали благосклонно, ибо в действительности говорил он лишь на собственном языке, языке Тото.
      Невидимый, скрытый линзой объектива, стоял в то утро Китс - наш Славный Парень без страха и упрека. Легкий запах пота сопутствовал ему. C'est le metier qui exige*. [Ремесло обязывает (фр.).] Когда-то он собирался стать писателем, но ошибся поворотом, и его профессия настолько выдрессировала в нем умение не замечать ничего, кроме поверхности явлений (акты и факты относительно актов), что у него развился типичный репортерский невроз (они и пьют, чтобы загнать его вглубь), а именно: нечто случилось или вот-вот случится на соседней улице, а он не узнает до тех пор, пока не будет уже слишком поздно "сообщить". Навязчивый страх упустить какой-нибудь факт, фрагмент реальности, который со временем утратит всякое своеобразие и даже смысл, наградил его тем самым нервным тиком, какой замечаешь обычно в детях, которым хочется в туалет: они также ерзают на стуле и то сплетают, то снова расплетают ноги. Проговорив с вами пару минут, он дергался, вставал и говорил: "Да, кстати, я тут кое о чем вспомнил - я на одну минуту, ладно?" На улице он с облегчением выдыхал воздух и оглядывался. Далеко он никогда не уходил, просто шел быстрым шагом вокруг квартала, чтобы унять беспокойство. Ничего особенного на соседней улице не происходило, впрочем, как обычно. Он прикидывал, стоит ли прямо сейчас позвонить Махмуд-паше насчет оборонных ассигнований или лучше подождать до утра... В кармане у него всегда лежала горсточка арахиса, он щелкал зубами орешки и выплевывал кожуру, ощущая смутную тревогу, совершенно непонятную взвинченность. Пройдясь, он возвращался в кафе или в парикмахерскую, улыбаясь открытой смущенной улыбкой, извиняясь. Репортер - самый, наверно, цельный тип современного человека. Джон действительно был славным парнем, и все в нем было бы просто замечательно, если бы не та скорость, которую он задал себе на старте, впрочем, а не относится ли сие в равной мере и к его знаменитому тезке?
      Итак, этой выцветшей фотографией я обязан Китсу. (Много позже ему суждено быть убитым в пустыне, в полном расцвете дурости.) Ах, мания увековечивать, записывать, фотографировать что ни попадя! Мне кажется, она происходит от осознания собственной неспособности - неспособности наслаждаться каждым мигом сполна, когда, вдыхая запах цветка, ты убиваешь цветок - каждый раз, с каждым вдохом. У него было чудовищное досье: папки, набитые до отказа надписанными меню, бандерольками от памятных сигар, почтовыми марками, открытками с видами... Позже, однако, во всем этом оказался даже некий смысл, ибо таким странным образом ему удалось собрать целую коллекцию Персуорденовых obiter dicta*. [Случайных замечаний (лат.).]