Они буквально порхают среди зеленых зарослей, малейший шум или движение — и они уносятся прочь так стремительно, что глазом не уследишь; невольно спрашиваешь себя: как хищники ухитряются их ловить? Вверху, в густых зеленых кронах, где дневной хор неутомимых, одержимых арфисток-цикад сменился более искусным оркестром древесных лягушек, другие твари пробуждаются от сна с мыслью о пище. Тупайи — похожие на белок, но с длинными ост-рыми мордочками и розовыми носиками, которые непрерывно подрагивают, будто стрелка счетчика Гейгера, — снуют по ветвям и перебегают с дерева на дерево по лианам, опутавшим все стволы своими петлями, словно катаются по американским горам. С первого взгляда простительно принять тупайю за неудачную помесь белки и крысы, и вы бы, пожалуй, удивились, а возможно, и возмутились, скажи вам кто-нибудь, что перед вами — ваш родич, а ведь тупайя сродни многочисленной группе приматов, объединяющей и лемуров, и человекообразных обезьян, и аборигенов, и членов парламента. Больше того, от таких вот милых зверьков и произошли все приматы, но посмотрите на них, когда они, громко вереща что-то друг другу или уплетая жуков с развязностью дебютантки, дорвавшейся до перепелов, мечутся среди листвы, — не видно, чтобы они мучались угрызениями совести.

А вот другой ночной бродяга — толстый лори, чем-то напоминающий маленького, серебристо-розового игрушечного мишку. Его огромные совиные глаза глядят на вас из-за веток с таким отчаянием, словно лори находится на грани острого и необратимого нервного расстройства. Впечатление усугубляется тем, что кто-то наставил ему синяков. Обычно лори передвигается с живостью и прытью пожилого и весьма тучного священника, страдающего грудной жабой и вросшими ногтями. Подобная медлительность помогает подкрадываться к добыче, но она обманчива: попробуйте-ка поймать лори на дереве — он разовьет поразительную скорость!

Следом за лори появляется бинтуронг — странное создание, смахивающее на неряшливо сделанный коврик, с любопытными раскосыми глазами и кисточками на ушах. Вот он бредет по ветвям с видом лунатика, используя свой цепкий хвост как якорь во время остановок. Его «мельница» все перемелет: плоды, зеленые орехи, древесных лягушек, птенцов, яйца — он все пожирает с великой охотой. Бинтуронг тоже принадлежит к числу злополучных созданий, которым китайцы приписывают волшебные свойства. Спрос на кровь, кости и внутренности бинтуронга огромен, и численность этих миролюбивых, безобидных, абсолютно лишенных каких-либо магических свойств животных непрерывно сокращается.

Но вот все жители леса на ногах, и тогда наконец появляются самые внушительные: слоны. В жаркую дневную пору они стоят, покачиваясь, и дремлют в каком-нибудь прохладном уголке, теперь же стряхнули оцепенение и бредут в свои угодья; огромные серые тени так легко скользят сквозь подлесок, что слышится только слабый шелест листвы, словно от ласкового ветерка. Подчас слоны идут через заросли настолько тихо и осторожно, что вы заметите их лишь по звуку, над которым они не властны: гулкому, протяжному бурчанию в животе. Слоны обожают воду, и даже самые пожилые и степенные «матриархи» и «патриархи» стада при виде водоема превращаются в игривых котят.

Мы имели возможность наблюдать и снимать старую самку с детенышем, которого она под вечер привела к речке, чтобы освежиться. Войдя в воду, она остановилась в раздумье, точно проверяла температуру, потом сделала еще несколько шагов и медленно легла. В это время малыш, замешкавшийся на крутом спуске, тоже подошел к речке и от восторга взвизгнул потешным фальцетом, напоминающим звук жестяной дудочки. Затем он бросился в воду и поспешил к матери: она, лежа на боку, неторопливо поливала себе спину и голову. Для нее тут, конечно, было неглубоко, не то что для малыша. Впрочем, глубина его не испугала, он знай себе шагал, пока не скрылся с головой, только хобот торчал из воды, будто перископ. Вот он дошел до матери и, радостно повизгивая. вскарабкался на ее влажный бок. И тут началась игра в «подводную лодку». Слоненок нырял и кружил под водой, атакуя мать с разных сторон, а она ловила его хоботом и вытаскивала за ухо на поверхность. Мы наблюдали за ними около часа, пока не стемнело, — малыш все еще с неослабевающей энергией предавался своим подводным маневрам.

Когда над лесом, расписывая небо алыми, золотыми и голубыми полосами, занимается заря, большинство ночных животных уже укрылись в своих дуплах или норах, и на сцену выходят дневные животные. Звучит могучий, звонкий птичий хор; меж капелек утренней росы коротко прострекочет то одна, то другая цикада, готовясь к большому концерту, который они дадут в жаркие часы. Внезапно в лесу раздается самый характерный для него звук — буйные, ликующие крики гиббонов. Этих древесных певцов можно встретить повсюду, и во все часы дня слышится их веселое гиканье, переходящее в крещендо, которое в свою очередь сменяется истерическим хихиканьем. Самый крупный из гиббонов — сиаманг, огромная черная обезьяна; его горло во время «пения» раздувается до размеров небольшого грейпфрута и издает звуки поразительной силы и мощи.

День, когда нам посчастливилось увидеть сиамангов, стал для нас памятным во многих отношениях. Рано утром Крис объявил, что непременно должен снять меня и Джеки на вершине холма, расположенного вниз по течению. Убедить его, что эти кадры с таким же успехом можно снять в более доступном месте, оказалось невозможно, и мы отправились в путь на большой долбленке с подвесным мотором. Пристав к длинному светлому галечному пляжу, мы взвалили на плечи тяжелое снаряжение, вошли в лес и начали подъем. С каждым шагом склон становился круче, и нас все сильнее донимала жара. Подлесок малайских джунглей состоит из самых колючих и зловредных кустарников, с какими мне когда-либо доводилось соприкасаться. Идешь — кругом невинно мерцают смахивающие на папоротник нежные, светло-зеленые растения, такие хрупкие на вид, что кажется, они способны завянуть от одного вашего грубого слова. Поэтому вы очень бережно стараетесь убрать их с дороги, и тут оказывается, что снизу каждый лист усыпан острыми, как игла, кривыми шипами. Растение тотчас вонзает эти абордажные крючья в вашу плоть и одежду, и чем сильнее вы вырываетесь, тем глубже они впиваются, пока вы, обливаясь кровью, не начинаете чуствовать себя одним из мучеников периода раннего христианства. Джим еще чаще, чем я, попадался в плен к этим кровопийцам, поэтому мы продвигались крайне медленно. Поминутно приходилось останавливаться и помогать Джиму выпутаться, а заодно зажимать ему рот, чтобы он своими криками не распугал животных, которых мы надеялись увидеть. Наконец, окровавленные и взмокшие от неимоверных усилий, мы достигли небольшой поляны на вершине холма и присели передохнуть.

Малайские джунгли славятся обилием пиявок, но почему-то именно на этой поляне их было особенно много, и они отличались небывалой прожорливостью. Правда, в первые минуты мы не увидели ни одной пиявки. Не знаю уж, как они ухитряются проведать о появлении человека, — то ли по колебаниям почвы, вызванным шагами, то ли по запаху, — но не успели мы сесть и закурить, как из кустов выполз настоящий живой ковер. Пиявки, словно маленькие черные гусеницы-землемеры, ковыляли через листья к нам. Иногда они останавливались и, вытянувшись торчком, вертели головой так, будто старались уловить запах. В этом лесу просто не было спасения от пиявок; оставалось только надеяться, что они не присосутся к одной из менее доступных частей вашего тела. Ведь они проникают в малейшие дырочки и двигаются с легкостью пушинки, так что вы ни о чем не подозреваете, пока вдруг не обнаруживаете, что на вас, словно мелкий инжир, висят раздувшиеся от крови черные паразиты. Есть лишь два средства справиться с ними (разумеется, при условии, что вы их заметили): зажженная сигарета или щепотка обыкновенной соли. С их помощью можно заставить пиявку отпустить свою хватку и отвалиться. Если же вы неосмотрительно начнете их отрывать, челюсти останутся в вашей плоти, и за свои муки вы будете к тому же награждены хорошей гноящейся ранкой.

Итак, мы сидели, стараясь отдышаться после подъема, полчища пиявок пожирали нас.

— Прелестно! — с горечью произнес Джим. — Мне чудом удалось спасти несколько граммов крови от этих проклятых растений, а теперь последние жалкие остатки будут высосаны из меня этой дрянью.

Его настроение нисколько не улучшилось, когда Крис упавшим голосом признал, что вершина этого холма не подходит для задуманных им кадров. Мы собрали свое снаряжение и с полным грузом пиявок побрели вниз. Спустившись на песчаный бережок, мы укрылись от посторонних глаз, разделись и с помощью горящих сигарет помогли друг другу избавиться от пиявок.

— Итак, — сказал Джим, натягивая брюки, — какую потеху Крис придумал для нас теперь? Может, поплывем через реку, Джерри? Глядишь, если повезет, встретим крокодила. Вот будет эпизод!

— Могу сказать, о чем я думаю, — медленно произнес Крис. — По-моему, если вы одолеете на лодке вон те пороги, могут получиться довольно впечатляющие кадры.

Я поглядел на участок, о котором он говорил: через всю реку, будто потемневшие старые зубы, выстроились огромные коричневые камни. Протискиваясь между ними, вода разбивалась на бурлящие извилистые струи, и напор был ничуть не меньше, чем в пожарном рукаве.

— А ты, часом, не рехнулся? — осторожно спросил я.

— Нет, — ответил Крис. — Это только на вид страшновато.

— Верно! — горячо подхватил Джим. — Зато представляешь себе, как будет приятно, когда ты пройдешь там, а он скажет, что эти кадры ему, пожалуй, ни к чему.

После долгого спора мы решили предоставить лодочнику рассудить нас. К моей великой досаде, он заявил, что с удовольствием проведет лодку через пороги. Ничего не поделаешь… Джим и Крис заняли позиции с камерами, а мы с Джеки сели в лодку и тронулись в путь. Эта лодка еще утром, в начале нашего путешествия, показалась мне не очень-то надежной, когда же мы стали приближаться к порогам, я и вовсе потерял веру в ее прочность и ходовые качества. А лодочнику вся эта затея явно доставляла огромное удовольствие, он лихо работал шестом, время от времени издавая буйные «гиббоньи» крики, явно выражавшие упоение, которого мы с Джеки совершенно не разделяли. И так как он стоял на корме, а мы сидели ближе к носу, то, когда долбленка достигла порогов, все брызги достались нам. Большие шипящие волны ударили в скулы лодки и приняли нас в свои объятия; через тридцать секунд мы промокли столь же основательно, как если бы попытались одолеть пороги вплавь. К моему удивлению.

мы миновали каменную преграду невредимыми и вышли на более спокойный участок.

— Великолепно! — орал Крис, прыгая на берегу. — А теперь повторите, чтобы мы могли снять вас крупным планом.

Бормоча непечатные эпитеты по адресу нашего режиссера, мы вторично форсировали пороги.

— Ну, вот что, — сказала Джеки, когда вторая попытка была успешно завершена, — с меня хватит. Отвезите-ка меня обратно в рестхауз, чтобы я могла переодеться.

Крис сразу понял, что дело пахнет бунтом, и согласился.

— В самом деле, — сказал он, — оставим Джеки в рестхаузе, а сами поднимемся вверх и еще поснимаем. Джим выразительно посмотрел на меня.

Водворив в рестхауз мою промокшую и раздраженную супругу, мы отправились вверх против течения. Приблизительно через полчаса подвесной мотор вдруг издал какие-то странные хлопки и заглох. В наступившей давящей тишине Джим просвистел несколько тактов из песни о жертвах кораблекрушения.

— Что с ним случилось? — спросил Крис, возмущенно глядя на мотор.

— Заглох, — ответил я.

— Без тебя вижу,-отрезал Крис, — но почему?

Тем временем лодочник, всем своим видом выражая недоумение, набросился на мотор и принялся потрошить его гаечным ключом. Наконец, радостно улыбаясь, он извлек из внутренностей мотора какую-то часть, которая — даже я это сразу понял — была безнадежно искалечена, и сообщил, что должен вернуться в рестхауз, чтобы заменить эту необходимую деталь.

— Ну, нам-то незачем с ним возвращаться, — заметил Крис. — Подождем здесь.

— Кто-нибудь из нас отправится с ним, — твердо сказал я. — Я уже попадался на такие удочки. Он заболтается с женой своего лучшего друга и пропадет дня на три. Я предлагаю сделать так: мы с тобой останемся здесь со снаряжением, а Джим пусть едет с ним.

Мы выгрузили снаряжение на песок, проводили взглядом лодку с Джимом и углубились в обсуждение эпизодов. которые надеялись снять, когда (и если) Джим вернется. Сидя на корточках спиной к реке, мы ничего не замечали вокруг, и то, что произошло затем, немало потрясло нас обоих. Я повернул голову, чтобы швырнуть в реку окурок. и вдруг увидел метрах в пяти от нас приближающуюся с изрядной скоростью исключительно крупную и грозную на вид королевскую кобру. Голова с шеей возвышалась сантиметров на пятнадцать над водой, а сама змея была не менее трех метров в длину и, судя по ее большим сверкающим глазам, обладала довольно скверным характером Продолжая плыть тем же курсом, она неизбежно пристала бы к берегу как раз между Крисом и мной. И хотя я страстный натуралист, столь тесное общение с королевской коброй мне вовсе не улыбалось.

— Берегись! — заорал я, вскакивая на ноги.

Крис бросил испуганный взгляд через плечо, тоже вскочил, и мы дружно обратились в бегство.

Тут, в соответствии с лучшими образцами литературы о джунглях, королевской кобре полагалось злобно зашипеть, броситься на нас и несколько раз обвиться вокруг тела Криса, а в ту самую секунду, когда ее зубы должны были вонзиться в трепещущую яремную вену Криса, мне надлежало размозжить ей голову метким выстрелом из пистолета. Несомненно, все так бы и вышло, если бы не три вещи: во-первых, у меня не было пистолета, во-вторых, кобра явно не читала нужных книг, и, в-третьих, она испугалась нас не меньше, чем мы ее. Она плыла тихо-мирно по своим делам, нацелившись на симпатичный песчаный бережок, на котором торчали два гнилых пня, Внезапно — о ужас! — пни превратились в людей! Если можно говорить о выражении лица змеи, то у этой кобры оно было чрезвычайно удивленным. Она круто затормозила, остановилась и несколько секунд смотрела на нас, высунувшись из воды почти на полметра. Я утешал себя тем, что смерть от укуса кобры, если верить книгам по герпетологии, не так уж мучительна. Однако змея отнюдь не собиралась тратить на нас драгоценный яд. Она повернулась кругом и полным ходом поплыла вверх по реке. В тридцати метрах от нас кобра выбралась на берег и ринулась в лес с такой скоростью, словно за ней гнались по пятам.

— Ну вот, — сказал я Крису, — теперь ты сам убедился, какая опасная тварь эта королевская кобра. Бросается на людей без малейшего повода!

— Что ты хочешь этим сказать? — не понял Крис. — Она же испугалась нас ничуть не меньше, чем мы ее.

— Вот именно. И тем не менее о королевских кобрах пишут, что они нападают ни с того ни с сего.

— Жаль, что здесь нет Джима, — задумчиво произнес Крис. — Вот было бы разговору на целый день.

Когда Джим наконец вернулся с лодкой, мы прошли еще три — пять километров вверх по реке и высадились на берег, чтобы исследовать лес и проверить, не подойдет ли он для задуманных нами съемок. Не успели мы отшагать и двухсот метров, как на гребне холма, справа от нас, раздались дикие вопли. Эта какофония напоминала пение гиббонов, но голоса были басистее и громче, и каждый крик заканчивался странной, гулкой дробью, словно кто-то стучал пальцами по барабану.

— Сиаманг! — сказал лодочник, и глаза Криса загорелись одержимостью.

— Попробуем подойти поближе и снять несколько кадров, — прошептал он.

Мы осторожно начали подниматься на бугор, стараясь поменьше шуметь, но с громоздким грузом продвигаться бесшумно сквозь обильно уснащенные шипами и колючками заросли было невозможно. Впрочем, сиаманги были слишком увлечены своими вокальными упражнениями, чтобы обращать на нас внимание, ибо пение не прерывалось. Мы подходили все ближе к деревьям, на которых, по нашему расчету, сидели обезьяны, и уже приготовились увидеть певцов, когда голоса вдруг смолкли. И сразу в лесу стало так тихо, что на фоне этой тишины шум от нашего продвижения казался гулом идущих напролом танков. Внезапно лодочник остановился и указал вверх своим тесаком.

— Сиаманг! — повторил он с довольным видом. На макушке стройного дерева, метрах в двадцати пяти над нами, устроилась пятерка сиамангов с поблескивающей на солнце угольно-черной шерстью: взрослые самец и самка, два юнца и детеныш. Лениво свесив длинные руки с тонкими кистями, они небрежно восседали на ветвях, и я обратил внимание, как любопытно они распределились: самец сидел на толстом суку лицом к остальной четверке, которая примостилась на другом суку, метрах в четырех от него и чуть пониже. Можно было подумать, что он читает им небольшую лекцию о древней сиамангской музыке. А чтобы мы не воображали, что незаметно подкрались к нему, он то и дело поглядывал на нас и поднимал брови, точно его шокировал наш неряшливый вид. В конце концов сиаманг смирился с мыслью, что аудитория пополнилась новыми слушателями, и сосредоточил все внимание на своей семье. Глядя в бинокль, я увидел, как он уселся поудобнее, разинул рот и запел.

Первые три-четыре крика были короткими и отрывистыми; в это время с горлом гиббона происходило что-то удивительное, оно все больше раздувалось по мере того, как он накачивал воздух в розовый, словно светящийся горловой мешок. Наконец мешок достиг нужных размеров, и началась настоящая песня. Интересно, что после каждого, если так можно сказать, куплета горловой мешок начинал опадать, а следующий куплет снова накачивал его воздухом. Насколько я понимаю, именно эта «граммофонная труба» издавала странную барабанную дробь в конце куплетов, когда из мешка вырывался воздух. После очередного куплета наступала короткая пауза, во время которой семья, увлеченно слушавшая певца, продолжала пожирать его глазами. А затем самка и один из юнцов, иногда поддержанные самым маленьким, разражались пронзительными отрывистыми криками — очевидно, своего рода аплодисментами; во всяком случае, так их воспринимал самец, потому что он тут же опять принимался петь.

Это длилось около четверти часа; всякий раз, как он останавливался, семья поощряла его продолжать, и он все больше возбуждался — ни дать ни взять исполнитель популярных песенок, который взвинчивает себя, чтобы последним, заключительным номером уложить поклонников наповал. Сначала он своими длинными руками срывал листья с ближайших веток, потом начал подпрыгивать на суку. Это вызвало настоящую овацию; тогда он забегал взад-вперед, согнув руки в локтях и болтая кистями с присущим гиббонам милым кокетством, чем окончательно привел семью в состояние экстаза. Финал был поистине великолепным — певец лихо прыгнул в воздух, камнем пролетел метров десять, совершенно расслабив руки и ноги, и вдруг, когда уже казалось, что сейчас ему придет конец, небрежно вытянул длинную руку, поймал подвернувшуюся ветку и закачался на ней этаким черным косматым маятником, изливая в песне всю душу.

Встреча с этим прилежным и увлеченным хоровым коллективом доставила мне истинную радость. Сиаманги очень серьезно относились к своим музыкальным упражнениям и пели с наслаждением. Приятно сознавать, что в этом огромном заповедном лесу никогда не переведутся стаи гиббонов, весело поющих друг для друга в беседках из зеленой листвы.