Гончие Бафута

— Друг мой, — медленно, внушительно произнес он. — У меня есть один вещь для тебя.

— Что же это такое? — спросил я.

Фон царственным жестом откинул назад свои длинные рукава и указал на человека с мешком.

— Лесной кошка! — провозгласил он.

Минуту я стоял в недоумении и озадаченно смотрел на него, и вдруг вспомнил, кого он пообещал для меня добыть.

— Лесная кошка? Та самая, которую мне так хотелось поймать? — переспросил я, не смея верить своему счастью.

Фон кивнул, на лице его выражалось спокойно удовлетворение хорошо поработавшего человека.

— Дайте-ка, я посмотрю! — задохнувшись от волнения, сказал я. — Откройте скорей мешок!

Человек с мешком опустил свою ношу наземь передо мной, и я, совсем позабыв, что надел в честь Фона чистые брюки, грохнулся на колени в самую грязь и стал поспешно развязывать крепкую веревку. Фон стоял рядом и улыбался до ушей, точно некий благожелательный Санта-Клаус. Мокрая веревка на горловине мешка туго затянулась, я тащил и рвал ее, и тут из мешка раздался жуткий, свирепый вопль; он начался как рокочущий стон, все нарастал и оборвался режущим ухо визгом, да таким злобным, что у меня мороз пошел по коже. Охотник, советники и мальчик с барабаном поспешно отпрянули на несколько шагов.

— Осторожно, маса, — предостерег меня охотник. — Это опасный добыча. Он очень много сильный.

— А ты связал ей ноги? — спросил я. Охотник кивнул.

Я развязал последний узел на веревке, медленно открыл мешок и заглянул внутрь. На меня бешено сверкнул глазами зверь такой красоты, что я ахнул. Шерсть у него была короткой, шелковистой, сочного золотисто-коричневого цвета, словно дикий мед. От злости кошка плотно прижала заостренные уши к голове и вздернула верхнюю губу так, что она вся сморщилась, обнажив молочно-белые зубы и розовые десны. Но всего поразительней были глаза: большие, чуть раскосые на золотистой морде, они впились в меня с неизбывной холодной яростью, и я подумал — какое счастье, что ноги у нее связаны! Глаза зеленые, точно листья подо льдом, сверкали, как слюда, в лучах закатного солнца. Секунду мы молча глядели друг на друга, потом золотистая кошка еще больше оскалила зубы, разинула пасть и издала громкий, устрашающий вопль. Я поскорей завязал мешок — кто знает, крепко ли у нее связаны ноги? А, судя по глазам, она обойдется со мной не слишком ласково, если сумеет вырваться из мешка.

— Нравится? — спросил Фон.

— Еще бы! Просто слов нет, как нравится, — ответил я.

Мы отнесли драгоценный мешок на веранду, и я поспешно переселил куда-то обитателя самой большой и крепкой клетки, какая у меня была. Потом мы осторожно вытряхнули связанную золотистую кошку из мешка, закатили в клетку и поплотней закрыли и заперли дверцу. Кошка лежала на боку, рычала и шипела, но двинуться с места не могла: ее передние и задние лапы были накрепко связаны между собой крепкой веревкой, должно быть, из волокна рафи. Я привязал к концу палки нож, просунул его между прутьями клетки, и таким образом мне удалось перепилить веревку; как только она упала, кошка мгновенно, одним плавным движением вскочила на ноги, прыгнула на прутья, просунула наружу толстую золотистую лапу и замахнулась, метя мне в лицо. Я едва успел отшатнуться.

— Ага, — усмехнулся Фон. — Он очень злой, этот добыча.

— Может разодрать человека в самый мало время, — подтвердил охотник.

— Он много сильный, — согласился Фон и кивнул. — Он иметь много сила в ноги. Ты хорошо следить за ним, друг мой, а то он тебя ранить.

Я послал на кухню за цыпленком и, когда мне его принесли, только что зарезанного и еще теплого, помахал им возле прутьев клетки. Снова стремительно высунулась золотистая лапа, белые когти впились в добычу и дернули цыпленка за шею и одним сильным рывком втащила его в клетку: между прутьями полетели перья — золотистая кошка начала пожирать мертвую птицу. Я почтительно прикрыл клетку мешком, и мы оставили пленницу пировать в свое удовольствие.

— Как ты ее поймал? — спросил я охотника.

Тот ухмыльнулся и смущенно переступил с ноги на ногу.

— Ты что, не слышать? — спросил Фон. — У тебя что, язык нет? Говори же!

— Маса, — начал охотник и почесал живот. — Фон мне сказать, маса очень хотеть такой добыча, и я три дня ходить на охота его искать. Я ходить, ходить и очень много уставать, а добыча я никак не видеть. А вчера, когда вечер, этот лесной кошка приходить тихо-тихо на мой двор и зарезать три курица. А утром я увидать его след в грязь и я пойти опять на охота. Очень много далеко я за ним идти, маса, и вот на один большой холм я его увидать.

Фон пошевелился в своем кресле и уставился на охотника испытующим взглядом.

— Ты говорить правда? — строго спросил он.

— Да, маса, — ответил охотник. Я говорить все правда.

— Хорошо, — сказа Фон.

— Ну, я увидать этот лесной кошка, — продолжал охотник, — он пойти на тот большой холм. Он идти на такой место, где сильно много камень. Он идти в дыра в земле. Я этот дыра хорошо посмотреть, только человек туда не пролезть, дыра очень много узкий. Тогда я идти обратно мой дом, взять хороший собаки и сеть и идти назад на тот место. Я положить сеть перед дыра и зажигать маленький огонь, и нагнать дым в дыра.

Он на мгновенье умолк, прищелкнул пальцами и даже подпрыгнул на одной ноге.

— Ух! Этот добыча, он очень много свирепый! Как почуять дым, так скорей стал рычать и рычать! А собака, они испугаться и все убежать! А я испугаться лесной кошки меня поймать и я тоже убежать. Мало время я слышать добыча все рычать и рычать и я тихо-тихо идти назад его смотреть. Ух. маса! Этот добыча, он забежать прямо в сеть и сеть его крепко держать! Как я это увидеть, я уже не бояться, я подойти и связать ему ноги веревка, и вот я принес его для маса.

Охотник окончил свой рассказ и тревожно вглядывался мне в лицо, вертя в руках коротенькое копье.

— Друг мой, — сказал я ему. — Я считаю, ты отличный охотник, и я хорошо заплачу тебе за эту добычу.

— Да, так, так, — согласился Фон и величественно повел рукой. — Этот человек, он хорошо для тебя охотиться.

Я дал охотнику изрядную сумму денег, подарил вдобавок несколько пачек сигарет, и он ушел от меня сияющий; еще долго, пока он спускался по лестнице и шел по дороге, я слышал. как он опять и опять восклицает: «Спасибо, маса, спасибо!» Потом я повернулся к Фону: тот сидел, откинувшись в кресле, и не сводил с меня глаз, явно очень довольный собой.

— Друг мой, большое тебе спасибо за то, что ты для меня сделал, — сказал я ему.

Фон протестующе замахал руками.

— Нет, нет, друг мой, это только малый пустяки. Было бы нехорошо, если ты уехать из Бафут и не получить вся добыча, какой ты хотеть. Я очень много сожалеть, что ты уезжать. Но когда ты смотреть на весь этот отличный добыча, ты вспоминать Бафут, верно?

— Да, верно, — сказал я. — А теперь, друг мой, давай выпьем?

— Отлично, отлично, — сказал Фон.

Словно желая вознаградить нас за мрачный день, закат блеснул красотой — такого, кажется, я еще не видывал. Солнце зашло за сетку бледных, продолговатых облаков, и они из белых стали сначала жемчужно-розовыми, потом налились малиновым светом, и их обвело золотой каймой. Само небо омыла нежнейшая голубизна и зелень, там и сям оно чуть золотилось, и, пока мир темнел, все ярче разгорались трепетные звезды. Вскоре взошла и луна; вначале кроваво-красная, она понемногу желтела и наконец, поднявшись выше, стала серебряной и весь мир обратила в морозное серебро с угольно-черными тенями.

Мы с Фоном допоздна сидели в туманном лунном свете и выпивали. Наконец он обернулся ко мне и указал на свою виллу.

— Я думаю, может, ты любить танцевать, — сказал он. — И я сказать им сделать музыка. Ты хотел, чтобы мы танцевать, пока ты еще не уехать, верно?

— Да, я люблю танцевать, — ответил я.

Фон, шатаясь, поднялся на ноги и, перегнувшись через перила веранды так, что казалось — вот-вот вывалится, прокричал приказ кому-то, кто ждал внизу. Через несколько минут по большому двору двинулись многочисленные огни, на дороге внизу собрался оркестр из жен Фона и начал играть. Очень скоро к женщинам присоединились и другие музыканты, в том числе почти все советники. Фон немного послушал музыку, улыбаясь и размахивая в такт руками, потом встал и протянул мне руку.

— Пойдем, — сказал он. — Мы будем танцевать, да?

— Отлично, отлично, — передразнил я его, и он так и покатился со смеху.

Мы прошли по залитой лунным светом веранде к лестнице; тут Фон обхватил меня длинной ручищей за плечи, отчасти от дружеских чувств, отчасти для того, чтобы не упасть, и мы двинулись вниз по ступенькам. На полпути мой спутник остановился и немножко поплясал под музыку. Нога его запуталась в просторных одеяниях, и если бы он так крепко не обнимал меня, то непременно бы скатился по ступенькам прямо на дорогу. Но он держался крепко, и потому мы только сильно шатались и качались с минуту, но все же нам удалось устоять на ногах и не потерять равновесие окончательно. Столпившиеся внизу жены, советники и отпрыски громко ахнули от ужаса и совсем оцепенели, увидя своего господина и повелителя в таком опасном положении, даже оркестр перестал играть.

— Музыка, музыка! — ревел Фон, пока мы с ним раскачивались на ступеньках. — Почему вы больше не играть?

Оркестр заиграл, мы вновь обрели равновесие и уже не оступаясь, без происшествий спустились по оставшимся ступеням. Настроение у Фона было отличное, и ему вздумалось взять меня за руку и прошествовать со мной в танце через весь двор; мы с ним шлепали по лужам, а оркестр семенил позади и играл, хоть у музыкантов явно не хватало дыхания. Когда мы добрались до дома танцев, Фон уселся на свой трон отдохнуть, а придворные пустились перед ним в пляс. Потом, когда в танце наступило небольшое затишье, я попросил Фона подозвать оркестр поближе: мне хотелось как следует рассмотреть их инструменты. Музыканты подошли и остановились перед возвышением, на котором мы сидели; я испытал все инструменты по очереди, и мне показывали, как на каждом надо играть. Ко всеобщему удивлению (я и сам очень удивился), мне удалось правильно сыграть на бамбуковой флейте первые такты песенки «Кэмпбеллы идут». Фон пришел в такой восторг, что заставил меня повторить этот подвиг еще несколько раз и собственноручно аккомпанировал мне на большом барабане, а один из советников вторил ему на каком-то странном инструменте, который звучал наподобие корабельной сирены. Получалось не слишком мелодично, зато мы очень старались и играли с большим чувством. Потом пришлось повторить все сначала, потому что Фон пожелал послушать, как это будет звучать со всем оркестром. Прозвучало в общем неплохо, потому что большинство фальшивых звуков, которые я извлекал из моей флейты, совершенно заглушали барабаны.

Когда все музыкальные возможности этой песни были исчерпаны, Фон послал за новой бутылкой, мы уселись поудобнее и стали глядеть на танцы. Однако бездеятельность вскоре надоела Фону. Не прошло и часа, как он начал ерзать на своем троне и грозно хмуриться на оркестр. Он наполнил наши стаканы, откинулся на спинку трона и мрачно уставился на танцоров.

— Этот танец, он не хороший, — заявил он наконец.

— Отличный, — возразил я. Чем он тебе не нравится?

— Очень сильно медленный, — пояснил Фон, наклонился ко мне и обезоруживающе улыбнулся. — Хочешь мы танцевать твой особенный танец?

— Особенный танец? — переспросил я; затуманенная винными парами мысль моя работала медленно. — Какой это танец?

— Раз, два, три, брык! Раз, два, три, брык! — пропел Фон.

— А, вот ты о чем говоришь. Да, давай станцуем его, если хочешь.

— Я очень много хочешь, — твердо сказал Фон.

Он вывел меня на середину и крепко ухватился за мою талию, а все остальные, весело болтая и ухмыляясь от удовольствия, выстроились за нами. Мне хотелось внести в танец хоть немного разнообразия, я взял у кого-то флейту, громко и фальшиво дул в нее, а сам тем временем повел танцоров в какой-то дикой пляске по всей площадке и дальше, среди хижин Фоновых жен. Ночь была очень теплая, и через полчаса такого веселья я совсем задохнулся, с меня ручьями лил пот. Наконец мы остановились отдохнуть и по обыкновению глотнуть подкрепляющего. Однако моя конга явно очень полюбилась Фону. Он сидел на своем троне, глаза у него блестели, ноги отбивали такт, и, отдавшись воспоминаниям, он тихонько мурлыкал мелодию танца и с плохо скрытым нетерпением ждал, пока я отдышусь и можно будет повторить все сначала. Я решил, что надо как-то отвлечь его от этой затеи: в такую душную ночь конга требует слишком больших усилий, а сверх того во время последнего круга я пребольно ударился о дверной косяк и содрал кожу с голени. Поэтому я мысленно поискал, какому бы другому танцу мне его научить. чтобы и сил требовалось поменьше, и оркестр мог быстро усвоить мелодию. Наконец я выбрал подходящий танец, еще раз попросил дать мне флейту и несколько минут на ней поупражнялся. Потом обернулся к Фону — тот все это время с большим интересом наблюдал за мной.

— Если ты велишь оркестру выучить эту особенную музыку, я научу тебя еще одному европейскому танцу, — сказал я.

— Отлично, отлично, — ответил Фон; глаза его заблестели, он повернулся и громко призвал оркестр к молчанию, потом заставил их ходить вокруг нашего возвышения, пока я играл на флейте нужный мотив. Музыканты на удивление быстро подхватили мелодию и даже украсили ее собственными вариациями. Фон в восторге отбивал ногой такт.

— Да, отличный этот музыка, — сказал он. — Теперь ты показать мне новый танец, да?

Я поглядел по сторонам и выбрал молоденькую девушку, которая, я уже давно это заметил, казалась на редкость смышленой; я прижал ее к себе, насколько позволяли приличия (одежды на ней практически не было никакой) и пустился по площадке в развеселой польке. Моя партнерша после мгновенного замешательства превосходно подладилась под мой шаг, и мы в лучшем стиле прыгали и скакали по всему «танцевальному залу». Желая показать, как ему нравится новый танец, Фон захлопал в ладоши, и тотчас же все присутствующие присоединились к нему; сперва послышались самые обыкновенные разрозненные хлопки, но ведь это были африканцы! Они быстро вошли в ритм танца и теперь рукоплескания раздавались точно в такт. Мы с девушкой обошли большую площадку пять раз, и тут нам волей-неволей пришлось остановиться — надо было перевести дух. Когда я подошел к помосту, Фон протянул мне полный до краев стакан виски, а когда я сел, похлопал меня по спине.

— Отличный танец, — сказал он.

Я кивнул и залпом осушил стакан. Не успел я его отставить, как Фон схватил меня за руку и потащил обратно на площадку.

— Пойдем, — горячо попросил он. — Научи меня этот ганец.

Обхватив друг друга, мы проплясали польку вокруг площадки, но получилось не так уж хорошо, потому что широкие одежды моего партнера то и дело обвивались вокруг моих ног, и мы внезапно останавливались, как стреноженные. Всякий раз нам приходилось терпеливо стоять и ждать, пока толпа советников нас распутает, а потом мы снова пускались в пляс — раз, два, три, прыг! — и останавливались в противоположном углу, накрепко связанные, точно два столба, обвитые для праздника одной и той же лентой.

В какой-то миг я глянул на часы и с ужасом убедился, что уже три часа ночи. Как ни жаль, а пришлось мне распрощаться с Фоном и отправиться спать. Фон и его подданные проводили меня до большого двора, и там я их оставил. Взобрался на лестницу, оглянулся. При свете мерцающих фонариков все они танцевали польку. В самой середине прыгал и скакал Фон, совсем один, он увидел меня, взмахнул длинной рукой и закричал: «Доброй ночи, друг мой, доброй ночи!» Я помахал в ответ и с наслаждением забрался в постель.

На следующее утро в половине девятого прибыл грузовик, и мы погрузили на него весь мой зверинец. Попрощаться и проводить меня пришло неисчислимое множество бафутян; они начали прибывать ни свет ни заря, а теперь выстроились вдоль дороги и, оживленно переговариваясь, ждали, когда я двинусь в путь. Наконец погрузили последний ящик, и тут барабаны, флейты и трещотки возвестили о том, что прощаться со мной прибыл Фон. Одет он был так же, как в день моего приезда, когда я увидел его впервые, — на нем было белоснежное без всяких украшений одеяние и красная, как вино, шапочка. И сопровождала его наряднейшая свита: советники в ослепительно ярких одеждах. Фон подошел, обнял меня, и, не выпуская моей руки, обратился к бафутянам с краткой речью. Когда он замолк, вся толпа дружно закричала «А-а-а-а!» и дружно, в лад захлопала в ладоши. Фон повернулся ко мне и возвысил голос.

— Мой народ очень много жалеть, что ты покидать Бафут. Все этот люди, они будет помнить тебя и ты тоже не забывать Бафут, да?

— Я никогда не забуду Бафут, — ответил я от всего сердца, стараясь перекричать громкие рукоплескания.

— Хорошо, — с удовлетворением сказал Фон; потом крепко стиснул мою руку в своей ладони и тряхнул ее. — Друг мой, я тебя всегда будет видеть перед мой глаза. Я никогда не забыть, какой счастливый время мы провести вместе. Бог дай, ты благополучно доехать до твой страна. Ехать хорошо, друг мой, ехать хорошо.

Грузовик тронулся, и рукоплескания участились, они звучали все дробней и дробней — вскоре уже казалось, это капли дождя торопливо стучат по железной крыше. Мы медленно катили по тряской дороге, вот, наконец, и поворот, тут я оглянулся и увидел, что вдоль всей дороги вытянулись две сплошные стены обнаженных темных тел, в воздухе мелькают хлопающие черные руки, сверкают белозубые улыбки, а в конце этой живой аллеи стоит высокий человек в ослепительно белом одеянии. Вот он поднял длинную руку, в последний раз помахал на прощанье, грузовик завернул за угол и покатил по красной проселочной дороге, которая вилась через золотые, сверкающие под солнцем холмы.

ГЛАВА Х. Зоопарк под брезентом

Собиратель зверей чаще всего узнает нрав и повадки своих подопечных лишь к концу путешествия, и это всегда очень огорчительно. Поначалу, примерно месяца четыре, животные кажутся собирателю всего лишь «образчиками» своего вида — ведь у него нет времени наблюдать за ними так внимательно, чтобы они наконец обрели в его глазах какую-то свою индивидуальность. Прежде всего надо позаботиться о том, чтобы как следует разместить пойманных животных, накормить их и содержать в чистоте, а больше уже ничего не успеваешь, потому что все остальное время всячески стараешься пополнить свой зверинец. Однако же к концу путешествия зверинец обычно так разрастается, что собирателю больше некогда самому ходить на охоту — слишком много хлопот с теми животными, которых уже поймал. Тут наступает время, когда остается лишь надеяться на местных охотников —может, поймают для тебя еще каких-нибудь новых зверей, — зато теперь ты при зверинце неотлучно и получаешь возможность получше узнать своих пленников. Именно в таком положении я и оказался, когда вернулся из Бафута. У нас в главном лагере собрались не только равнинные животные: пока я охотился в горах, Смит неустанно собирал всяческих животных, населяющих местные леса. Под обширной брезентовой крышей нашей палатки собралось достаточно самого разнообразного зверья, чтобы создать небольшой зоопарк.

Итак, вернувшись в наш пышущий зноем и насыщенный влагой главный лагерь на берегах реки Кросс, я впервые начал ближе знакомиться с некоторыми из моих равнинных пленников. Взять хотя бы даманов. Пока я не довез их до главного лагеря, мне казалось — они довольно скучные создания и знамениты только своими родичами. На первый взгляд дамана можно принять за обычного грызуна, и это было бы вполне простительно, а если вы увидите, как они жуют листья или гложут сочную кору какого-нибудь дерева, вы, пожалуй, подумаете, что они сродни кроликам. И сильно ошибетесь, потому что ближайший родственник дамана, как ни странно, вовсе не кролик, а слон! Действительно, по строению костей и другим анатомическим особенностям даман ближе всего к слону и носорогу. Услыхав подобные сообщения, люди невольно задумываются: в своем ли уме эти зоологи? Ведь даман примерно так же похож на слона, как слон — на колибри. Однако же родство становится яснее, если повнимательней присмотреться к более сложным особенностям анатомии и строению зубов этого животного. Вот, честно говоря, и все, что я до сих пор знал о дамане.

Когда мы добрались до главного лагеря, старую самку дамана — ту самую, что искусала одного из Гончих Бафута, — и двоих ее толстых детенышей перевели из маленькой клетки, в которой они сюда ехали, в другую, много просторнее; тут они могли свободно бродить и имели даже собственную спальню, куда можно было удалиться, если у них не было настроения общаться с людьми. И вот, наблюдая за их поведением в этой клетке, я заметил несколько особенностей, которых прежде не замечал. Начать с того, что у даманов есть, оказывается, так называемые туалетные навыки; иными словами, они всегда опорожняли свой кишечник в одном и том же углу клетки. До тех пор я и не подозревал, каким облегчением для собирателя животных, который трудится в поте лица, может быть привычка его зверей к опрятности. Как только я понял, что означает аккуратная кучка помета, которую я обнаруживал каждое утро в одном и том же углу, я постарался облегчить себе чистку клетки даманов. Я просто-напросто поставил им в качестве уборной круглую мелкую жестянку. Но, к моей большой досаде, на следующее же утро я увидел, что даманы с презрением отвергли мой дар: они столкнули жестянку в сторону и преспокойно сделали все, что им требовалось, на пол клетки, как обычно. В тот же вечер я опять поставил туда жестянку, но на сей раз положил на дно немного того, что нашел утром на полу. Наутро я с восторгом убедился, что жестянка полна, а пол в клетке безукоризненно чистый. Теперь уж уборка клетки даманов отнимала у меня от силы минут пять: надо было всего лишь опорожнить жестянку, вымыть ее и поставить на место. Да, чистить клетку с даманами стало истинным удовольствием. Совершенно иными повадками отличаются мешетчатые крысы: эти грызуны величиной с небольшого котенка жили в нашем зверинце по соседству с семейством даманов. Крысы эти принадлежат к довольно неприятной группе животных, которые не хотят — или не могут? — опорожнять свой кишечник иначе, как в воду, и предпочитают при этом воду проточную. На воле им, вероятно, служат для этой цели ручьи: вода уносит помет и он удобряет какое-нибудь растение ниже по течению. Однако в клетке я не мог предоставить моим мешетчатым крысам ручей, и пришлось им удовольствоваться кое-чем похуже — горшком с водой. Не так-то приятно ставить в клетку чистенький, симпатичный горшок, наполненный прозрачной, как слеза, водой, и через пять минут увидеть, что он полон жидкого помета. Все это было очень хлопотно — ведь в жару животным необходим постоянный запас свежей питьевой воды, а тут крысы загрязняют ее, не успев напиться. Я очень старался отучить их от злополучной привычки, но все понапрасну; в конце концов пришлось поставить им в качестве уборной большой горшок и давать побольше сочных фруктов в надежде, что фрукты утолят их жажду.

Но вернемся к даманам. В Бафуте я вообразил, что это скучные, недружелюбные животные и всю свою жизнь только тем и занимаются, что сидят и жуют листья, тупо глядя в одну точку стеклянными глазами. В главном же лагере я понял, что сильно ошибался: когда даман приходит в хорошо расположение духа, он способен резвиться, как ягненок. По вечерам, когда клетку заливал солнечный свет, старая самка располагалась на полу клетки, важная, внушительная — ни дать, ни взять лев с Трафальгар-сквер в Лондоне, — и неторопливо жевала пучок нежнейшего шпината или листьев кассавы, а малыши резвились рядом. Игры у них были дикие и шумные: они гонялись друг за дружкой по всей клетке, а порой, к моему немалому удивлению, взбегали по гладкой деревянной задней стенке до самой крыши, и только оттуда, с самого верха, падали на пол.

Когда им надоедали эти цирковые трюки, они обращали свою дородную мамашу в подобие крепости. Один взбирался ей на спину, а другой кидался на него и пытался его оттуда сбросить. Порой оба сразу оказывались у матери на спине и яростно боролись друг с другом, а мать преспокойно лежала, не шевелясь, задумчиво глядела в пространство и не переставала жевать. Я с удовольствием наблюдал эти игры, одно лишь было досадно: милые детки подчас так увлекались, что резвились до глубокой ночи, особенно если ночь выдавалась лунная. А когда два малыша-дамана носятся по клетке из угла в угол и поднимают такой шум, будто в деннике дерутся молодые жеребцы, уснуть совершенно невозможно. Я садился в постели и самым устрашающим голосом кричал им: «Тише вы!» И, представьте, даманята на полчаса затихали; хорошо, если за это время успеешь заснуть — ведь через полчаса все начиналось сначала: снова стучали по доскам копытца, звенела проволока и раздавался весьма мелодичный звон — это от удара копытцем опрокидывались миски с едой. Да, уж что-что, а скучными даманов никак не назовешь.

И еще один зверек показал себя во всей своей красе, когда мы приехали в главный лагерь: черноухая белка, та самая что подняла такую кутерьму на лестнице перед виллой в Бафуте. В то время я и не подозревал, что кутерьма на лестнице — лишь малая толика того, на что способно это неугомонное существо, если оно в соответствующем расположении духа. Можно было подумать, что любимое развлечение в жизни этой зверюшки — удирать, увлекая за собой вслед толпу преследователей. Бельчонок, как я уже говорил, был совсем еще маленький; попав в мой зверинец, он очень скоро стал на диво ручным. Я брал его в руки, сажал к себе на плечо, и он ничуть нс протестовал: сидел столбиком и исследовал мое ухо в надежде, что я догадался спрятать там для него орех или еще что-нибудь вкусненькое. Если вокруг было не больше четырех человек, он вел себя в высшей степени достойно, но вид толпы тотчас наполнял его каким-то дьявольским желанием бежать и увлечь за собой погоню. Вначале я думал, что людская толпа беспокоит и пугает его и он действительно старается удрать. Но скоро убедился, что дело совсем не в этом: если за ним гнались, но не могли догнать, бельчонок останавливался, усаживался на задние лапки и дожидался, когда преследователи подойдут поближе. Очень забавно, что мы сперва назвали маленького негодника «Любимчик» (за его послушание и хороший характер) и только потом открылось нам всего его коварство. Первые гонки Любимчик учинил через три дня после того, как мы приехали в главный лагерь.

Весь наш запас воды для лагеря хранился в двух огромных бензиновых баках, которых стояли возле кухни. Каждый день заключенные из местной тюрьмы наполняли их свежей водой. Арестанты оказались веселыми парнями в чистейших белых рубахах и шортах; каждое утро они взбирались вверх по холму к нашему лагерю, неся на своих бритых головах бидоны из-под керосина, доверху полные воды. За ними всегда шагал тюремщик в нарядной светло-коричневой форме, начищенные медные пуговицы так и сверкали на солнце, а он шел, на ходу энергично размахивал короткой дубинкой и с первого взгляда было ясно: с ним шутки плохи! Арестанты (тут были собраны преступники всяческих рангов, от мелких воришек до убийц) с удовольствием выполняли свою скучную обязанность и, если с ними поздороваешься, просто сияли от радости. Раз в неделю я раздавал им сигареты, и тюремщик (который в это время выпивал со мной кружку пива) разрешал им походить по лагерю и поглядеть на зверей. Это развлечение, конечно, было приятным разнообразием в их невеселой жизни, и они толпились возле клеток с обезьянами и до слез хохотали над их шалостями или заглядывали в ящик со змеями и содрогались от сладкого ужаса.

В то утро, о котором я хочу вам рассказать, я шел кормить Любимчика, и тут появились арестанты. Они вереницей проходили мимо меня, на блестящих от пота лицах играла дружелюбная улыбка, и каждый добродушно говорил: «Здравствуй, маса; мы уже прийти… мы принести вода для маса… Привет, маса…» и прочее в том же роде. Тюремщик с четкостью бывалого служаки мне откозырял и тут же совсем по-мальчишески ухмыльнулся. Пока они выливали воду из керосиновых бидонов в баки, я вынул бельчонка из клетки, посадил его к себе на ладонь и дал кусочек сахару. Он схватил сахар, поглядел вокруг и увидел возле кухни группу арестантов: они сплетничали с моими помощниками и отпускали непристойные шуточки. Бельчонок убедился, что людей хватает, можно устроить гонку в свое удовольствие… и он покрепче зажал в зубах сахар, легко соскочил с моей ладони и большими прыжками помчался по лагерю, а хвост развевался у него за спиной, как пламя на ветру. Я кинулся вдогонку, но не успел пробежать и десятка шагов, как Любимчик уже скрылся в густых кустах, окаймлявших наш лагерь. Все кончено, решил я: больше мне его не видать, и так отчаянно закричал, что все побросали свои дела и со всех ног бросились ко мне.

— Белка убежала! — заорал я арестантам. — Плачу пять шиллингов всякому, кто ее поймает!

И тут произошло такое, чего я никак не ожидал: арестанты побросали свои керосиновые бидоны и ринулись в кусты, а за ними по пятам, отшвырнув дубинку и фуражку, чтобы ничто не мешало ему бежать, помчался их страж. Мои помощники присоединились к погоне, и вся орава с треском лезла напролом сквозь кусты и низкий подлесок в поисках коварного Любимчика. Все пространство вокруг лагеря прочесали самым тщательным образом, но нигде не приметили никаких следов бельчонка…

И вдруг его нашли: он сидел в ветвях невысокого куста, с интересом поглядывал, как люди суетятся и шарят вокруг, и преспокойно приканчивал свой сахар. Увидев, что его заметили, он спрыгнул на землю, пробежал через весь лагерь и дальше, на тропинку, что взбиралась на холм, а следом мчалась задыхающаяся толпа: тюремщик, арестанты и мои помощники. Скоро все они скрылись из виду и на лагерь снизошли мир и покой, но ненадолго: через несколько минут Любимчик вновь появился на гребне холма, прискакал в лагерь, пролетел через палатку, забрался в свою клетку и с невинным видом принялся грызть сахарный тростник. Полчаса спустя в лагерь ввалились арестанты, их страж и мои служащие, все в поту, еле волоча ноги от усталости, и доложили мне, что добыча от них все-таки удрала и теперь, конечно, скрывается уже в самой чаще леса.