Я пожал плечами.
      — А почему?
      Плечи широкие.
      — Предпочитаю другие сюжеты и формы речи.
      — Тебе должно казаться претенциозным. Но я, может быть, так еще тоже напишу. Я знаю, что мешаю ей. Очень бы хотел, чтобы ты ее увидел, чтобы ты меня понял. Все больше отдаляется. Надо будет устроить.
      В комнате пластиковый стол, диван, на котором Руслан спал не раздеваясь. Все под офис. К стулу прислонена гитара о четырех струнах.
      Когда я впервые здесь появился, мой взгляд сразу же попал на нее, а он заметил.
      — Это твоя?
      — Да, сейчас поиграем.
      Всю одну стену занимал огромнейший стенной шкаф, назначение которого, вернее, одно из его возможных назначений я узнал позднее.
      Но не играл никогда. И я нигде не заметил что-нибудь похожее на усилители, как я их себе представлял всегда.
      На крохотной кухне слышно готовит кофе троюродная сестра Нина. На этот раз зубы повернуты не вперед, а назад. Никто не знал, что не живет с Ларисой, а бывал у нее, чтобы кого-то принять.
      Она восхитительна, просто великолепна. Я же тебе не рассказывал, как мы познакомились.
      Кроме меня. Вот еще почему мне была сомнительна эта история. Как же он там оказался один и зачем? Его постоянное жилище скрывалось.
      — Как ты уже знаешь, я из Н-ска. Мы были там боги. И нам казалось, что так будет, где бы мы ни окажемся. Однажды, немного поиграв, как всегда, сели перекурить. Мы репетировали в школе. Я тогда еще играл на басу, писал им тексты и немного пел. Юрка — клавишник и вокал, Стас на саксофоне. Барабанщики постоянно менялись, каждый же хочет. А поехали! Так мы ему даже не сказали, подумали, что здесь найдем.
      Приехав, закрутились: вся эта тусовка, счастье привалило, знакомства новые. Но так получилось, что здесь я от ребят немного отстал. Я же поэт, мне и эта сторона тоже интересна. Как тут у них. На одном из вечеров, тогда квартирных, никакого Клуба Поэзии еще не было, я познакомился с Кедровым, а уже он потом меня — с Парщиковым и Приговым. И пошло. Меня искали, но не нашли. Вот и вышло, что ребята дальше поехали, в Питер, а я остался. Может быть, я специально прятался, ничего о них не знаю. Что они или где.
      Я увидел, что должен выбирать: либо музыка, либо это, которые мне были тогда одинаково интересны. Но что касается музыки, то это же все Юрка. Я подумал, что с литературой у меня больше возможностей. Я уже что-то умею. Были залы в «Дукате» и ГлавАПУ.
      — Ты тогда очень много выступал. Всем казалось, вдруг откуда-то взялся, никто же тебя не знал тогда.
      — Я думал, что чем больше я буду. Если наконец привыкнут ко мне совсем.
      — Лезет и лезет. Как где что устраивают. Когда тебя объявляла, то сделала в недоумении паузу.
      — Прогнать? — спросил Руслан, когда вошла с кофе на подносе.
      — Она мне не мешает.
      — Тогда пусть. Только не вяжись к нам, пожалуйста, займись пока чем-нибудь. Конечно, раздражало. Однажды, уже в Клубе, я читал стихи, потому что прозу тогда только пробовал и никому не пока
      — Ну? — спросила Лариса и посмотрела поверх задранной ноги.
      — Степан звонил.
      — Чего хотел?
      — Просил, чтобы Вы непременно подъехали.
      — В следующий раз скажи, что им придется обойтись. Я сегодня собираюсь побыть одна дома.
      — А он скажет, что у них без Вас ничего не получится.
      — А ты ему скажешь, что это предрассудки и им надо привыкать. Не все время же я буду с ними. Иди узнай, не слышишь разве? кто там.
      В дверь звонят, и Бек идет открывать.
      Все, что он мне сейчас рассказывал, мне казалось неуместным, грубым, нескромным и оскорбительным для памяти Руслана. Я расплатилась. Шофер в последний раз дико посмотрел на меня, вероятно, мы с ним представляли забавную парочку. Руслан ловко выкатился наружу и тут же оступился. Я лезла следом, выбираясь.
      — Но я могу подождать в машине, если ты хочешь начать заново один.
      Я молчал.
      — Или же ты хочешь, чтобы я пошла с тобой?
      Мне хотелось, чтобы она сама поняла. Я ей не подал руку, чтобы не выглядеть еще смешнее. Она оступилась, выбираясь, чтобы я ей помог. Я ее почти вытащил. До подъезда дошли рука об руку, взбежали по ступенькам, я впереди. Она сзади не поспевая.
      Он меня подождал, чтобы я нажала кнопку звонка. Отдышавшись, я его нажала. Не открывали, и мы еще ждали. Но я знал, что в глазок за нами уже наблюдают.
      Наконец дверь открылась, а вместе с ней в падающем с нашей стороны свете огромный, с выбритым наголо черепом парень, как их и всегда представляют из боевиков и как я его уже себе представил, опиравшийся одной рукой, согнув ее в локте, на не открывающуюся половину. Дом был старый, я давно в таком не бывал. Череп был красивой, правильной формы, и я залюбовался. Он же почти вплотную придвинулся к нам.
      — Нам нужна Лариса, — сказала Галя изменившимся голосом.
      — Я помню.
      Он меня узнал.
      Медленно узнавая, переводил взгляд с меня на нее.
      — Скажите, это по поводу Руслана, — сказал кто-то из нас.
      — Сейчас спрошу. Лариса! — позвал, как в прошлый раз.
      Головорез удалился, и пока он удалялся, я видел его спину, не скрывшуюся и тогда, когда он всунулся в дальнюю по коридору дверь, закрывая ее за собой и мешая себе ее закрыть своим телом.
      — Там к тебе…
      Дальше я не слышал. Он вернулся очень скоро.
      — Велела впустить. (Ухмыляясь.)
      Мы шли за ним по коридору. Она была в розовом жарком пеньюаре. Согнувшись над закинутой на колено ногой, стригла ногти. Посмотрев на нас у двери и кивнув, пригласила приблизиться. Мы дружно подошли.
      — А это кто? (Меняя ноги.)
      — Он со мной. Он мне помогает.
      Я робел.
      — Помогает… В чем? Вы следователь? У Вас есть ордер? Вы будете меня допрашивать. Или Вы его родственник? Может быть, брат, приехали издалека и хотите узнать о последних минутах? Вы его друг. У Вас есть подозрения, и Вы хотите их проверить. Я даже знаю, какие, но я готова. Извините, я сегодня не в духе, со мной бывает. Вот он знает.
      Теперь она поджимала ногу, которую перед этим стригла.
      За нашей спиной, и повторял за нами все наши движения: мы сделаем шаг, и он за нами, мы сели, и он присел на корточки посреди комнаты.
      Поднимается по ее сырой коже испарина, собирается в крупные капли, они — в еще более крупные, те стекают вниз, оставляя мутные следы в белесой шерсти, которую любил Руслан.
      — Вы — Руслан. Я мылась, — объяснила она. — Садитесь. А ты мне не нужен. (Показав на пол возле себя.)
      Ушел, бесшумно прикрыв дверь.
      Сел на красную, с вышитым рисунком подушку, а Галя, поискав, — на стул. Притащила его от стены. Потому что другой подушки на полу не было. Кроме ее кресла, этой подушки, небольшого пустого письменного стола без стула и стула у стены, в комнате ничего не было.
      — Мне о тебе Русланчик сказывал. Но ты меня видел, а я тебя нет, — странно сказала Лариса, и ГГ с любопытством покосилась на меня.
      Потом она рассказала, что «они» ее совсем замучили. Вбили себе в голову, что я приношу им счастье, полный, с ее точки зрения, детский сад, и ни одной сделки без меня не заключают. А требуют ее присутствия. Вот и сегодня звонили, да она отговорилась. Хватит того, что я им идеи даю. Вы знаете, что мы буквально ходим по деньгам? Это ей пришло в голову, когда она еще была женой другого мужа, и очень мучило, потому что я не знала, как это устроить. Но я думала, что Вы больше. Мне-то к Вам еще надо приноровиться. (И подчеркнув это "то".) А сейчас вдобавок думают, что мне тоже что-то грозит после его убийства. Не оставляют ни на минуту, если сама не прогонит. Они думают, что это меня хотели тогда. Не верьте этому. Да Вы ведь и так мне не верите, — закончила она, как в известнейшем русском романе.
      Когда она меняла ноги, из-под пеньюара горячо и густо пахнуло, и она невнимательно скользнула взглядом мне между скрещенными ногами и прикрыла колено.
      — Вы ведь думаете, что это я распорядилась. О, как Вы правы, Вы даже не знаете, хотя и не в том смысле. Не надо было с ним. Хотя и могла, конечно. Он мне и в самом деле последнее время. Лез и все спрашивал, когда да когда. Но я же сама виновата, что ему наобещала. Да откуда же я знаю. Было уже не до издательств, я другим увлеклась. Обещания ему висели на мне, как крест. И Степан уговаривал — нет, это не Степан, — кивнула в сторону коридора, — просто шестерка, — убери да убери его, потому что мешает, зачем он теперь тебе. А я все медлила, потому что виновата. Я даже рада потом была, что так само устроилось, кто-то для меня постарался. То есть не то что рада — (Испугалась, но не потому, что проговорилась, а вот именно чтобы уточнить и поправить мысль.) — Мне его будет очень не хватать. Да я бы, я думаю, и никогда бы не решилась, так бы и мучилась с ним все время, пока его наконец не убили бы, потому что его все равно рано или поздно убили бы, Вы не понимаете. Но и не потому, что привыкла или когда-то любила, я его никогда не любила. Но и эта его нелепость, его требовательность, вера, его надежды и любовь, что я не обману, то, как он любит меня, Вы же знаете, он меня любил, только он и больше никто, и смешные абсолютно бездарные «тексты», как он их называл, — все это было очень трогательно. Но сначала-то я была потрясена, рыдала как ненормальная. Не знаю почему, потому что не любила его никогда. Наверное, поэтому. Вы знаете, как мы познакомились?
      — Нет.
      — Знаете. Хорошо. Я Вам сейчас расскажу.
      Отец мой, Иван Федорович Трофимов, был известный писатель, да Вы его знаете, очень богатый человек и красивейший мужчина. Я им была в детстве, да и потом, очень увлечена. Он писал такие… фэнтези в то время, когда русских фэнтези еще почти никто не писал. А он писал. Он был мастер в этом роде, очень авторитетный, мэтр, русский Лем и мой любимейший писатель, если совсем откровенно. Ему давали представлять и западные переводные книги на фантастические темы. Он к ним предисловия писал. Он их очень хорошо знал.
      Может, потому и в его собственных произведениях действие происходило в других странах, в то время, когда мало кому это позволяли. А ему позволяли. В Америке или Японии, где он не бывал никогда. А потому и мне было просто удивительно, как же ему удается, чтобы и я во всех деталях, как в кино, которого по папиным произведениям так и не сняли, хотя он очень хотел, я знаю, мог так составлять слова. Потому что я сама никогда не могла. Вы не поверите, за всю жизнь ни одного стихотворения, даже не пробовала, никакого сюжета, что Вы! Я была художницей.
      Ну то есть так у нас в семье считалось, потому что рисовала. Мне папа всегда самые лучшие краски всегда откуда-то доставал. Ни у кого таких не было. Хотя на самом деле меня на всякий случай учили всему. Музыке, танцу, языкам, вот живописи. Я очень долго не знала, кем в конце концов буду. Но было точно известно, что это будет что-то имеющее отношение к искусству. Но литература для меня сразу была закрыта.
      Маму не любила никогда. Да и она меня, кажется, тоже. Конечно, заботилась обо мне, то есть заботилась о том, что мне надеть зимой или, позднее, в чем пойти на школьный вечер. Ездила со мной к портнихе и по магазинам, приносила для меня специальные журналы, чтобы я сама выбрала. А еще проверяла мои домашние задания, это тоже было на ней. Но в остальном была всецело сосредоточена на красавце муже, которого безумно любила.
      А он ей изменял. Сначала-то я только предполагала, потому что не могла представить, чтобы было как-нибудь иначе, а потом действительно подтвердилось. Но я ее и после этого все равно продолжала его к ней ревновать. То есть меня это мало успокаивало. Я все время думала, почему она, а не я, и представляла себя на ее месте. Мне казалось, что он был бы со мной более счастлив, а она ему не пара. Маленькая, черноголовая, как птичка, такая же очень подвижная и всегда озабоченная, с немного грустным выражением лица. Тем более заметным рядом с всегда жизнерадостным, улыбчивым, уверенным в себе папой. Они никуда не ходили вместе. Он ее просто не брал, я думала, потому, что ему стыдно выражения ее фигуры. Они представляли очень большой контраст между собой.
      В произведениях моего папы действовали и люди, и какие-нибудь инопланетяне, которые к ним попали. Мне очень нравилось, как там обыкновенно возникала любовь между голубокожей и длинноглазой запредельной красавицей и простым американским парнем. То есть он не совсем, конечно, парень, а ученый, доктор наук по-нашему. Но все равно действовал иногда очень просто, он ее хотел, понимаете? Мне нравились папины произведения, так как были мне созвучны.
      Меня всегда возбуждало мое воображение невозможная, которой не должно было быть, недостижимая любовь с карликом или людоедом, кобольдом, женщиной или животным, а когда сама выросла, то с ребенком. Как и все девушки, получившие художественное воспитание, не только те, которые стали художницами, но и которые художницами не стали, я была влюблена в своего отца.
      Мне нравилась его еще военная выправка (когда-то он был офицером), серые от седины волосы, как он закидывает голову, отправляя волосы назад рукой, а они опять спадают, и тот самодовольный уверенный вид, с которым он, обняв за плечи, вел меня прогуливать по вечерам в парк. Как это должно было выглядеть со стороны, я всегда представляла, потому что не могла увидеть сама. Потому что мы с ним очень любили вдвоем прогуливаться. Я им гордилась, как мы с ним идем, и что я иду с ним. Мне казалось, мне должны все завидовать. Или как по-юношески заглядывал снизу в лица проходивших молодых женщин, когда мы наконец усаживались на нашей любимой скамейке. Приставая с расспросами о его отношениях с женщинами во время этих почти ежевечерних прогулок. Которые должны же у него быть. Выглядывая из-под его руки. А чтобы он ее не убрал, потому что он сейчас же делал попытку убрать ее, я его держала за пальцы.
      Я очень рано открыла этот способ удовлетворять свою ревность к маме. К другим женщинам ревновала значительно меньше, потому что у них на него было прав не больше, чем у меня. Смущаясь и посмеиваясь и выдирая руку, да что тебе надо от меня, я не понимаю, я люблю твою мать, нет у меня никого. А я тогда какую-нибудь, кого я знала, хоть немного привлекательную, но на которую и не думала. Нет, нет, ну что ты, у нее же короткие ноги. И сначала чтобы рассеять одни мои подозрения, описывал Галю или Свету в издательстве, увлекался, но у нас ничего не было, мы просто дружим. И наконец рассказывал больше, чем, думал, может себе позволить. Конечно, ты пойми, бывает романтическое настроение, ты только маме не говори, вышли вместе, проводишь, ну и даже если поцелуешь. А тогда ты все рассказывай, торговалась я, не может быть, что это все. И он опять увлекался. Ну я и остался, помнишь, я позвонил, что я у Сергея, мы же с тобой взрослые люди.
      Я думаю, он не меньше меня нуждался в таких разговорах и в этой борьбе со мной. Он для того со мной и гулял, а потом дулся. Ему было очень неприятно, что я про него что-то знаю, несколько раз мы пропускали прогулки, смотреть на меня. Как будто я ему противна. А потом опять шли, и все начиналось сначала. Мама подозревала, что там между нами что-то происходит, но сделать ничего не могла.
      Когда мы сидели на этой скамейке, к нам подсела девушка. Она сначала мимо прошла, поглядев, а папа — заглянув, а потом вернулась и подсела. Лет 25, но все равно же старше, о, как я их всех ненавидела этого возраста! Папа со своим обычным уверенно-ироническим видом наблюдал ее, откинувшись. Она сказала: — "Что же Вы, интересный мужчина." — "А что?" — "Она же еще девочка совсем, что она может. Пойдем лучше, я тебе покажу настоящую любовь." — "Ничего, мне нравится," — ответил мой папа, а его затылок подмигнул мне. Такие, как она, постоянно ходили в нашем парке. — "Ну, если нравится, оставайся с этой молокосоской. Я думала, тебе хочется настоящего." — "А она найдет сегодня настоящего, как ты думаешь, — сказал мой папа, мне показалось, что сожалея. — Она подумала, что ты моя девушка." — "Я и есть твоя девушка." — "Конечно." Он обнял меня. — "Разве не может такого быть, чтобы я была твоя девушка, женщина?" — "Да ты и есть, сама же сказала, поздно уже, пойдем." — Убрав руку, хлопнув меня по коленке и поднимаясь — все это между словами. — "Ну почему, почему такого не может быть, чтобы по-настоящему (вот где мне очень пригодилось слово шлюхи). Я тебя люблю." — "Я тебя тоже." — "Ведь бывает же, что же, что отец. Как между мужчиной и женщиной." Он остановился. — "Никогда, обещай, что никогда не будешь говорить ничего такого." После этого мы пропустили целых три прогулки. Я очень мучилась. Мне казалось, что я все испортила и теперь не захочет больше со мной.
      Кроме папиных произведений и прогулок с ним, меня привлекало окружение родителей, их друзья. То есть, конечно, папины друзья и окружение, потому что мама их только принимала всегда. Мне они были интереснее, чем их дети, которые с ними приходили, и мои школьные товарищи, которых я почему-нибудь выделяла и тоже в таких случаях приглашала к нам. Чем больше я становилась, тем чаще заглядывала в комнату, где сидели старики, или прислушивалась к тому, что делается за их столом. Я думала, что там в любой момент может сделаться что-нибудь очень важное, которое хотят скрыть от меня, а я пропущу. Задерживалась там или совсем переходила. Для меня они все были старики, потому им всем было за тридцать.
      Среди них был давний папин товарищ, Денис Петров, тоже писатель, они были почти одних лет, которому я, как я чувствовала, была по-особенному симпатична. Он очень оживлялся, как-то подтягивался при виде меня. Звал барышней. В таких случаях он говорил: "А, барышня, идите скорее, что же Вы, садитесь" — и просил подвинуться для меня. Садилась очень довольная.
      Его внимание, поначалу очень смущавшее папу и устраивавшее маму, было очень приятно для меня. Мне казалось, что она специально поддерживает в нем интерес ко мне, когда рассказывает только для него о моих способностях или успехах, продолжая входить и выходить, что-нибудь передавать или двигать. Выражение удовольствия, которое тогда появлялось у меня, меня красило, я становилась совсем хорошенькой. Все эти формы, какие вы у меня видите, очень аппетитные, как я думаю, для мужчин, проявились у меня очень рано, но только гораздо свежее, конечно, я была свежее.
      Но потом папа мне, как тогда говорили, сделал мастерскую, и я туда совсем переехала. Представьте, художники с именем пачкают квартиру, а я без образования, без ничего, девчонка. Просто с его связями, но я-то думала, что он таким образом хочет держать от себя подальше. Он ко мне приезжал, а мама звонила. Спрашивала: — "У тебя все хорошо, да?" Она очень боялась получить отрицательный ответ. — "Тебе ничего не нужно? А то я с отцом передам." — "Нет." Но уже не гуляли, конечно.
      Вместе со мной в мастерскую перебралась и вся та молодежь, которая теперь у меня собиралась и была мне по-прежнему неинтересна. Я их всех считала ниже себя, особенно мальчишек. С несколькими у меня уже были бурные романы, иногда одновременно, но я к этому несерьезно относилась. Но я к ним привыкала, уже считала, что это мое теперь окружение, как было окружение у моих родителей. Кто-то учился, кто-то уже закончил или заканчивал. Я не училась нигде. Из старших бывал только Денис, который нас очень развлекал, а я не возражала, по-прежнему был очень внимателен ко мне и приносил всегда что-нибудь вкусное.
      В то время мы вообще очень много пили, смеялись и подшучивали друг над другом. Например, с моей подругой Машей, из Архитектурного, которая жила у меня, когда мы не были с ней в ссоре, мы вывели на спине одного молодого человека моими белилами слово «хуй», и он так у нас целый день ходил. Нам казалось это очень остроумным.
      Сделавшись таким нечаянным образом настоящим художником, то есть, как мне казалось, определившись наконец, я подумала, что мне надо искать и свой стиль. Помочь тут могли мои птицы и рыбы, которых я и всегда-то предпочитала. У нас вся квартира ими была увешана, папе очень нравилось. А маме — не знаю, ей ведь все нравилось, что ему. У птиц — перья, у рыб — чешуя, мне всегда казалось, что у них много общего. Одни в воде, другие в воздухе. Эти несут яйца, те — икру, тоже яйца своего рода. Но птиц я все-таки больше. В разных положениях: в анфас и в профиль, раскрыв крылья и их сложив, на фоне неба, на берегу моря, в густой траве и на деревьях, которые маленькие, а птицы большие, больше деревьев, или за оконным стеклом, причем с этой стороны, как будто глядит наружу. И все ярко-ярко, роскошными, тяжелыми красками, которые мне по-прежнему папа поставлял. Некоторые были такие редкие, что я их не использовала, чтобы никто не увидел, что они у меня есть, когда у других нет. Просто мне нравилось ими одной обладать.
      Помню, как художника, который часто просился порисовать у меня в мастерской, я спросила: — "Знаешь, есть такая краска "земля"." — "Зачем тебе?" — "Ну есть." — "Да зачем?" — "Мне незачем, но мой друг сказал, что ею пишет. Что ею можно делать?" — "А твоего приятеля не Эль-Греко зовут? Мы уж теми, которые попроще." Мне это тоже показалось очень остроумным. Так он мне перезвонил на другой день. — "Путем логического умозаключения я пришел к выводу, что у тебя есть эта краска. Это правда? Привести ход умозаключения?" — "Не надо." — "Покажи красочку-то. Я никому не скажу." — "Нет. Я так просто спрашивала." — "Да ведь имеешь, я знаю. Эх, мать, жадюга ты, бог тебе судья."
      Мне нравилось, что от них всех такое ощущение, что летать не могут, на счет этого я особенно старалась, тяжелые, замершие, как чучелки, и совсем неподвижные. В основном я их дарила. Хотя всегда было жаль расставаться, так что я в этом смысле с собой боролась. Но иногда приходили покупатели, мне казалось, что их отец присылает. Я выставляла все свои картинки из-за шкафа и кровати, он выберет какое-нибудь старье, а я ему говорю, хорошо, идите, я сейчас подготовлю. Как будто чтобы упаковать. Попейте пока чай с Машкой. А сама быстро-быстро, слюнявя и пачкая палец, подновляю. Потому что очень боялась, что он дома заметит, а так картина вроде посвежее.
      Однажды он засиделся у меня, никого почему-то не было. Я что-то малюю, как всегда, чтобы времени не терять. Оборвав какую-то свою речь, посмотрел на меня. — "Я конечно, не рискну что-нибудь советовать." — "Да ты уж посоветуй." — "Но если бы ты хотела знать мое мнение." — "Хотела бы." — "Я раньше сам относился подозрительно, и ты еще девочка. А потом смотрю, это серьезно, Денис к тебе по-прежнему ходит?" — "Ты же знаешь. Что с того?" — "Мне было бы очень приятно, если бы ты к нему была повнимательнее. Я понимаю, что в вашей юношеской компании, но он мой старый друг и писатель очень хороший, и вообще, человек, не беден." — "Ты хочешь, чтобы я вышла за него замуж?" Он пожевал, пожевал. — "Ну если ты так, то я был бы не против. Если мое мнение…" — "Как скажешь. Я для тебя и не то сделаю."
      Он, вероятно, сообщил об этом разговоре, потому что когда через пару дней Денис опять появился, то смотрел на меня до смешного выжидательно. Сначала я совсем не обращала на него внимания, чтобы он почувствовал, я видела, как он становился все более расстроен, необычным для него образом неразговорчив и замкнут. Машка, которая все знала, заглядывалась на меня. Потом вызвала его в кухню, выгнала оттуда всех. — "Я жду, жду от Вас предложения." — "Но я думал, что ты же знаешь…" — "Я согласна. Но у меня есть одно условие." — "Хоть десять." Он стал совсем пунцовый. — "Раз мы будем жить у тебя…" — "Так и будет!" — "…то и моего отца мы, ты и я, принимать никогда не будем. Его никогда не будет в нашем доме." Он помолчал, жуя губами. — "Это решительно?" — "Да, иначе никак." — "Хорошо. Я не знаю, что у вас там, но ты, да, мне нравится, что так откровенно. У меня тоже условие." — "Конечно, если смогу." — "О, это очень просто. Ты никогда не будешь ничего делать над собой, там стричься, прическу, а так, как сейчас, прямые волосы." Так мы с ним договорились. У меня тогда они были очень длинные. И я выполнила его условие, пока была с ним.
      Я переехала. Мастерскую передала Олегу, тому, который хотел краску, он был счастлив. Я подумал, что вот, оказывается, зачем все, это моя настоящая жизнь. Я буду не художницей, а домохозяйкой, дала себе слово никогда больше ни одной картинки, выполнив и это обещание. Не знаю, уж как они там выясняли отношения, но отца я с тех пор не видела. И он не искал встречи. Говорят, когда умирал, хотел, но я не пошла.
      Денис был довольно приятный мужчина, респектабельный, в хорошей форме. Но когда я ложилась с ним в постель, я всегда как будто шла в бой. "Вот тебе, вот тебе!" — обращалась я к отцу, скача верхом. И правда, мне это только прибавляло удовольствия. Мне с ним вообще было тогда хорошо, довольно свободно. Ходила везде одна и не потому, что я, а он сам. Машка меня таскала на все вечера поэзии, которые тогда как раз перебирались из квартир в залы, я его тоже звала. Но он всегда говорил, что если мне интересно, то он очень рад, но ему это не очень интересно, это для молодежи сейчас хорошо, а я и раньше-то, когда это было запрещено, а поэтому свежо и необычно, никогда не ходил. Я думаю, я вам и так много всего нарассказывала, — закончила она с неожиданным раздражением. — Остальное до другого раза. Если будет время. Бек, проводи.
      — По-моему, мы не очень с тобой много узнали.
      — Не скажите, как для кого, как для кого.
      — Куда теперь? — спросила я его уже в машине. Мы (взяли) поймали еще одно (и, возможно, не последнее) (и надеюсь, не последнее) (видит Бог, не последнее).
      — Я покажу.
      — Но вы с ней, правда, незнакомы? потому что она же говорит

Уличная сцена (дети)

      Дети разного возраста у подъезда. Они виснут и качаются на решетке, прыгают со скамьи, сбегают и возвращаются по ступенькам. "Суки безработные," — кричит на них старуха.
      Дети: — Старая дура, старая дура! Дура старая, у-у.
      Из подъезда выходят «молодые» с коляской, младенцем на руках и ребенком постарше. Старуха их замечает.
      Старуха: — Дети! Их надо давить между колен, а не рожать. А вы их рожаете.
      «Он» (передавая младенца, шепотом): — Просто она сумасшедшая.
      «Она» (укладывая и не слушая): — И чего кричит.
      Ребенок постарше: — Я не понимаю, как взрослые могут так говорить. Их же самих когда-то родили.
      Старуха: — А то о прошлый год залезли на ту сливу да всю и пообтрясли.
      «Он»: — Неужели всю?
      «Она»: — Неужели?
      Один из детей (не унимаясь): — Блядь глупая пришла. Ты глупая блядь.
      «Она»: — Вот потому и дети у них.
      Ребенок постарше: — Забывают, что ли? я не понимаю.
      «Он»: — Да сумасшедшая.
      Уходят.
      Старуха (грозя палкой): — Всех бы поубивала, а то бегают.
      Дети: — У-у-у.
      Она жила на первом этаже с двумя внуками, которые тоже бегали и кричали вокруг нее, мужем, молчаливым стариком, и миловидной пухлой дочерью. Недавно к ним присоединился грузин не грузин, а из тех, кого в народе называют «черными». Торговец, видно, что спекулянт, решили соседи, как всегда связывая лицо "кавказской национальности" с самой вредной для народа деятельностью. У подъезда и впрямь появился «Мерседес». Встретив меня вечером у лифта, дочь старухи втянула ноздрями отдающий алкоголем воздух и сказала: — "Говорят, ты стал попивать. Ты же еще молодой." — "А, занимайтесь своим делом," — ответил я, опираясь о стену. Дочь старухи скрылась в квартире, быстро прикрыв дверь.
      Я опять расплатилась, и таксист, обменявшись со мной обычными сегодня взглядами, отъехал, к которым я уже начинала привыкать, и еще смотрел на нас в зеркало, отъезжая. Теперь мне всего этого будет потом не хватать, когда все закончится. Но это не закончится никогда. Мы стояли в одном из старейших переулков. Сюда, кажется, он еще немного пооглядывался. Да. — Ты что, плохо помнишь? — Давно уже было.
      Мы вошли в такой же старый дом, которые я так люблю, и стали подниматься по такой же старой лестнице с опущенными ступенями. Мне казалось, что мы и не уезжали от Ларисы. Только следов моих на них больше не было. Нас встретит ее верный пес. Он проводит нас, ни о чем не спрашивая. Ну, узнали что-то? что быстро так, спросит она, поглядывая поверх голой поднятой ноги. — Нет.
      Я подождала, пока достанет ключи.
      — У тебя и ключи есть?
      — Он дал, потом расскажу. Я сейчас включу. Нет, не достану.
      Я ему помогла, когда он прыгал.
      — Вот здесь он жил.
      — Я ожидала что-нибудь подобное.
      На стене висел велосипед.
      — Но я не бывала здесь никогда.
      — И не ты одна. Теперь понимаешь, почему так необычна вся эта история?
      — Мало ли, зачем оказался.
      — Но так по-домашнему. А он там не жил давно. Но никто же этого, кроме меня, не знал.
      — Ты правда думаешь, что его переодели? Я слышала, что преступник сразу убежал.
      — Нет, не думаю. Здесь, кажется.
      Из тумбочки у двери в комнату достал из-под бархотки для обуви ключ.
      — Тут всегда оставлял. (Показывая. Кубарем перекатился к двери.) Все равно же непонятно, зачем понадобились усы. Обратила внимание, даже декорации ему оставила те же?
      — Действительно очень похоже.
      — Дом, лестница, планировка квартиры. Даже вид из окна.
      Из прихожей две двери в комнаты, одну из них Руслан открывал, копаясь. Третья в коридор, по которому мы тогда шли с Беком.
      — Я там не посмотрела.
      — Нет, я специально проверил свое предположение. Я же тоже впервые у нее. Чтобы он меньше чувствовал переход.
      Окно выходило на стену дома во дворе.
      С одной стороны, вроде и не очень приятно. Как я и думал, так как никто не знал об этом жилище Руслана, то никто здесь и не побывал и все оставалось, как было в последний раз. А я оглядывалась.
      С вами так не случалось, что вам кажется, что о деле, которое вы обсуждаете, ваш собеседник знает больше вашего, но почему-то не говорит? У меня это чувство опять появилось.
      — Та самая гитара? Никогда бы не подумала, что он играет.
      — Мы здесь должны все самым тщательным образом осмотреть.
      — Но зачем он скрывал? А что мы ищем? Здесь одна комната?
      На столе неестественный порядок, которого не должно было бы быть, учитывая то состояние, в котором Руслан приносил рукописи. Сложены стопками. Кажется, даже рассортированы. Подровнены по бокам. Черновики с одной стороны, и много пустого пространства между. Провела пальцем, но пыли не было. Из чего заключила, что здесь кто-то уже прибирался до нас. Надеяться что-либо найти интересного, было бы, с моей точки зрения