Когда ты говоришь, что я тебя не люблю, что я все придумал, то это значит, что ты думаешь, что я тебя люблю. А когда ты говоришь, что я тебя люблю, то есть, конечно, не говоришь, а молчишь и слушаешь, но все равно соглашаешься, то ты думаешь, что на самом деле я тебя не люблю. Ты мне то веришь, то не веришь, но ты ошибаешься в обоих случаях.
              Я тебя, конечно, не люблю, но я ничего не придумывал, я хорошо знаю, что не люблю, зато я люблю то, что происходит во мне во время любви. Поэтому я стараюсь ее в себе нарочно вызывать, а потом поддерживать. Ты слушаешь меня улыбаясь, потому что тебе нравится, как я говорю. Я постоянно произношу для тебя длинные монологи.
              В них я стараюсь тебя подробнее описывать, чтобы вызвать в себе возбуждение - твой горбатый нос с длинными ноздрями, выпуклые глаза и мелкие, нежные губы, ты даже отворачиваешься. Потому что тебе немного совестно. А я внимательно слежу за своим членом, не поднимется ли он, но он неподвижен.
              Тогда я начинаю описывать тебя еще подробнее, чтобы хоть как-нибудь его сдвинуть, лежа на диване и представляя себе тебя. Но вместо тебя может быть кто угодно, просто тебя представлять удобнее, я только что тебя видел, еще хорошо помню. От этого и любовь во мне становится конкретнее, обретая своего условного объекта. Мне нравится, как во мне происходит любовь, прорастает, набухает, распускается, а потом проходит.
              Я ее ощущаю в своем члене, в душе, если угодно, это не совсем онанизм, я никогда не мастурбирую. Я просто слежу за развитием сюжета, за тем, что в нем (в моей душе) происходит, протекает, за всеми этими переплетениями и перипетиями, напряжением и ослаблением, тогда я тебя почти люблю. Мне нравится даже твой горбатый нос с длинными, какими-то обнаженными ноздрями, выпуклые, неподвижные, несколько сонные глаза и мелкие, очень нежные, легкие губы.
              Они так забавно перебирают у меня во рту. Потому что ты одновременно и стараешься, и боишься слишком увлечься, ты ведь не любишь меня. А еще там появляется язык, но ты не решаешься им меня как следует потрогать. Я бы хотел, чтоб ты его высунула, а я бы взял в рот. Но я тебе никогда не предложу такого, потому что считаю это более интимным и откровенным, чем половой акт, это почти непристойно.
              На самом деле мне нравятся губастые, можно сказать, большегубые, с толстыми красными телами губ без зазубрины посередине. От этого они сливаются, опухшие и бесформенные, то есть совершенно вульгарные, они меня возбуждают. А у тебя они слишком тонкие, аккуратно разделенные посередине, ты мне совсем не подходишь, ты изысканная, утонченная. Я люблю смотреть на твое волнующееся, извивающееся тело с длинной спиной и опущенным тазом. Ты встаешь и идешь к окну за сигаретами. Вероятно, мне нравится только ощущать, что и как происходит со мной во время любви. Провожая тебя взглядом, я внимательно слежу за собой и обнаруживаю, что ничего не чувствую. Я бы хотел, чтоб оно извивалось и билось подо мной.
              А я бы лежал на тебе, придавив, не отпуская, не давая тебе по-настоящему биться и извиваться, и медленно бы вводил мой распухший действующий член (мою душу) в твое розовощекое влагалище. Но я тебе никогда не предложу осуществить все это в действительности, потому что очень боюсь, что буду слишком сосредоточен на том, что происходит в моей душе, буду следить за ним, он тогда откажется действовать, а будет висеть, как тряпочка. Я думаю, что если бы ты жила одна или у меня была бы своя квартира, то мы бы уже давно переспали друг с другом.
              А так это очень трудно, надо с кем-то договариваться, брать ключи, ехать куда-то. Но это было бы тоже возможно, если б я захотел. Я думаю, что мог бы тебя уговорить поехать со мной на какую-нибудь квартиру. А еще я думаю, что ты вышла бы за меня замуж, если б я тебя уговаривал и бросил семью, потому что тебе все равно, раз ты меня не любишь. Я бы хотел каждое утро, просыпаясь, видеть твою остроносую головку рядом на подушке. С закрытыми глазами ты похожа на козочку. Я бы повесил тебе на шею бубенчик. Когда ты проснешься, я приносил бы тебе кофе в постель. Потому что я очень боюсь тебя потерять.
              А это неминуемо произойдет, если я тебя разочарую, когда моя душа откажется действовать из-за моей сосредоточенности. Поэтому я не настаиваю. А так как ты меня не любишь, то на твою помощь тоже рассчитывать не приходится. Мне просто нравится ощущать, как я ощущаю, что происходит во время любви к тебе.
              Мы ведь с тобой совсем разные, социально, национально, у нас нет ничего общего. Ты не любишь то, что люблю я, и не понимаешь, ты многого не знаешь, или наоборот: я не знаю того, что знаешь ты. Ты "новая" русская, а я старый тихий еврей, меня даже в храм не пустят. А тебе уступают место в метро.
              Потому что у тебя очень красивая шуба и повадки, как у дамы. Я тебе говорю, что ты дама-девочка или наоборот: девочка-дама, и ты смеешься, потому что довольна. Мне очень нравится твоя шуба, но и раздражает, потому что скрывает твое щуплое, изящное, тоненькое тело, которое я так люблю или делаю вид. Ты мне говоришь, что это-то и хорошо, потому что она как твой дом. Я хочу, чтобы ты вышла из него, а я бы тебя встретил.
              А еще ты говоришь, что как хорошо, что сейчас много богатых людей нашего круга (но у нас с тобой разные круги, радость моя!) и что деньги их не портят. Ну а почему они должны кого-то испортить, вяло говорю я. Но так же считается. Это только миф, отвечаю я, хотя я с ним и согласен. Ты мне рассказываешь про своего однокурсника, который очень разбогател, а остался прежним (простым, что ли? компанейским?), и как он не платит налоги, как о каком-нибудь интересном приключении.
              Тебе ведь нравится криминальность, всякая противозаконность, связанная с риском, в конце концов преступление. А я думаю: ну почему он должен стать иным с подругой юности, и каким? страшным? у него должны зубы вырасти в клыки, если он преступник? Это же чисто русская идея, что испорченность проявляется внешне. Идея всегда остается прежней, только применение обновляется.
              Русский человек вообще карикатурист, никогда не поверит в тайные, невидимые, скрытые изменения. В православном государстве так думают о попах, в коммунистическом - о партийцах, в буржуазном, или как его там у нас, - о коммерсантах. Как будто с ними нельзя со всеми душевно выпить или переспать, и что они набросятся. В зависимости от освещения твои глаза меняют цвет.
              Когда ты лежишь подо мной, то их закрываешь. Я приподнял тебе веко, а они там зеленые. А когда мы вышли опять на улицу, я посмотрел, они опять голубые. Ведь ты же ему не мешаешь, тебя не надо ни бояться, ни убирать, ты просто хорошенькая дама, похожая на козочку, ты ведь не знаешь, как он ведет себя "там". Где "там", я не знал.
              Но если бы я тебе все это высказал, то ты бы решила, что я жертва советской пропаганды, как я был бы ее жертвой, когда эта пропаганда еще существовала, в глазах моей давней знакомой, в году, что ли, 85-м. Тогда ее приятель-"теневик" пригласил ее с подругой в любимый Высоцким ресторан под Москвой "Русская изба", самый в то время дорогой, и снял для них троих весь зал. На это действительно нужны были немалые деньги, у меня таких не было никогда.
              Он был щедр, галантен, очень мил, ты бы видел, как он умеет ухаживать, рассказывала моя знакомая. (А я никогда не умел ухаживать.) Ты думаешь, что если он тайно, потому что иначе нельзя, занимается бизнесом, то он уже убивает, грабит, насилует? Я думал именно так, так я думаю и сейчас. Ведь если бы я мог тебе купить, например, машину или квартиру, то ты бы черта с два меня когда-нибудь бросила, любовь моя, чего я жду постоянно. Во всяком случае тебе это было бы труднее. А так мне остается только ощущать.
              То были теневики, сейчас - коммерсанты. Первые уже готовились стать воспоминанием, предметом мемуаров (по крайней мере, "теневики" в строгом смысле) - что-то уже вылезало наружу, все это чувствовали. Но ни женщины, ни я не изменились. Мне по-прежнему нравится, когда со мной что-то происходит, когда я их (тебя) люблю.
              К тому же ты не знаешь многих слов, таких как "вербальный", "дискурсивный" или "рефлексирующий". Ты меня спрашиваешь, зачем я употребляю в своих произведениях слова "клитор" или "влагалище", а я тебе объясняю: про эротическую традицию, эксперименты с нравственностью и с психикой - собственной, авторской, и читательской и о том, что надо расширять область допустимого, дозволенного в литературе. А зачем? спрашиваешь ты. Но откуда же я знаю.
              Вместо того чтобы отвечать, я тебе рассказываю о том, что на стенках матки у новорожденной изображено дерево жизни, как его называют, - ветвящееся, разросшееся, а потом она постепенно исчезает, как будто стирается, отступает, и остаются, кажется, на заднике шейки, только неясные следы. Ну разве не интересно? И ты соглашаешься, что да, интересно, чтобы не обидеть меня или показаться умнее и философичнее.
              Но зачем оно там и для кого, для какого наблюдателя? совсем закрытое, ведь никто же не сможет никогда увидеть. Не рассчитывал же Он на вскрытие тела, вивисекцию. На что ты отвечаешь: ни для какого, наблюдатель здесь ни при чем. Существует же концепция, что у человека изначально есть знание об истоках мира и о рае, о райском блаженстве (надо заметить, что, кроме всего прочего, ты атеистка), а потом оно забывается. Но почему же этого нет у мужчины, или чего-нибудь подобного?
              На что ты говоришь, что существует и такая концепция, что женщина ближе к изначальному, чем мужчина, и что ей больше дано. Но почему в матке? спрашиваю я, а не в легких или, скажем, желудке. На что ты не знаешь, что ответить. Потому что если ты ответишь, то и на вопрос, зачем я употребляю слово "клитор". Ты вообще мало читала, а больше о чем-то слышала, и ты не написала ни одного стихотворения. А еще ты не любишь Льва Толстого, о котором мы с тобой часто спорим, за то, что он мучил свою жену.
              Ты считаешь, что такие люди не должны иметь семей. Ты вообще очень агрессивно относишься к художникам и философам и думаешь, что они эгоисты. А я наоборот очень люблю Л.Толстого, потому что он страдал. Особенно мне нравится, как он подавлял в себе страсти, в смысле с ними боролся. Мне кажется, что его прямо корчило. Мне всегда казалось смешным, когда современный человек, например, христианского толка, говорит о борьбе со страстями. Потому что какие же у нас страсти, а только страстишки. Их подавлять легче, чем дать им проявиться. А вот у Толстого или других в его время (у князя Гагарина, например) они действительно страшные и очень опасные. Но с другой стороны, мне же нравится, когда я ощущаю.
              Просто у нас с тобой нет ничего общего, я уже говорил, социально, национально. Ты еврейка, а я тихий русский антисемит. Не в политическом, конечно, смысле, розановском, а наоборот - в философском, религиозном, этическом и эстетическом. Например, я против погромов, любой дискриминации, насилия. Я также против изоляции, я за ассимиляцию. Мне бы хотелось, чтоб евреев вообще не было, чтоб сама память о них исчезла, стерлась, отступила, вместе с типами их внешности: темные и рыжие, горбоносые и со вздернутыми носами.
              Потому что я всегда неуютно чувствую себя в их присутствии, если их больше, чем двое. Они говорят на другом языке, я его не понимаю, а они моего. Они мне чужды и неприятны, а может, это я вызываю у них отвращение - философское, религиозное, этическое, даже эстетическое. Они шумные. От них все время дурно пахнет, или нам так кажется. Они бьют себя по ляжкам и громко хохочут, показывая желтые, редкие, лошадиные зубы, как мой папа, который методист и зав. кабинетом русского языка в институте для учителей, я их боюсь. (А ты похожа на козочку, ты помнишь?) У них непропорциональные, с короткими ногами, это мне жена сказала, тела, сам бы я не заметил. (А у тебя нормальные ноги.) И у них не бывает волос цвета дыма, когда осенью жгут листья, ну какая ты еврейка? Но больше всего я ненавижу их монизм. Я даже думаю, что герои русской литературы (Базаров, Раскольников, Болконский) - библейского происхождения.
              Они так легко и с такой страстью верят во все тайное, которое нельзя потрогать, почти призрачное, существующее в одном, лучшем, потому что единственном, экземпляре. А я даже не знаю, берешь ли ты в рот. Когда ты лежишь подо мною, закинув голову, я вижу редкий разрозненный ворс в твоих ноздрях, он мне почти неприятен. Это был нееврейский поступок, когда у Христа просили чуда, то есть явленного, определенного. Я бы хотел, чтоб ты встала передо мной на колени, расстегнула мне штаны и взяла мою душу мелкими, немного теплыми губами.
              Если же еврей - атеист, то вместо бога он может поставить любую другую идею: социального устройства, научную, педагогическую или художественного произведения, которое, оказывается, можно проанализировать и понять, как мой папа, который еврей и методист, или бессознательного и лечения неврозов. И неверие Фомы потому так отличало его среди апостолов, характеризовало его, что это тоже было не по-еврейски. Но особенно я не могу им простить, что они забирают у нас женщин, да и не только им.
              Еврейки выходят за евреев, русские - за русских, армянки - за армян, или наоборот: армяне женятся на армянках и т.д. А что делать таким, как я, которые знают, что у современного человека не может быть бессознательного, потому что он живет после Фрейда. А все потому, что нам нравится, когда с нами что-то происходит. Посторонний - герой западной культуры, но начинался он в России (Онегин, Печорин, Бельтов Герцена).
              Запад, как и во всем остальном, только продолжает, более осознанно и последовательно, нашу традицию "лишних" людей, или - иначе "странных", как их тоже называли, т.е. странствующих, неприкаянных, меняющих состояния. Жан Жене - вор, гомосексуалист, писатель, ни то, ни другое, ни третье. Генри Миллер - немец, американец, француз или все вместе.
              Но вот ведь разница: усилия русского автора всегда направлены на то, чтобы вписать героя в структуру, исправить неблагополучие, это у них называется воскрешением, возрождением, которого никогда не происходило. Это ведь как с забвением бытия у Хайдеггера, которое только свидетельствует о бытии, является его волей и воплощением. А у западного героя наоборот - никогда не получалось до конца оставаться в стороне, на свободе.
              Он всегда отнесен к какому-нибудь институту, хоть бы тех же бродяг. Институциализованный бродяга, как вам это понравится? Мне, например, нравится ощущать, когда что-то происходит, поэтому я люблю тебя. Или так: я люблю тебя, потому что люблю ощущать, как что-то происходит, например, что я ощущаю, что и является свидетельством моей искренности. А ты мне не веришь никогда. Или веришь, но думаешь (делаешь вид), что не веришь. Вот что с нами происходит во время любви к тебе.
              Но так как ты этого не понимаешь, ничего не знаешь, то на твою помощь рассчитывать не приходится. Что ты скажешь "да", сделаешь первый шаг. А я не настаиваю, потому что боюсь, что моя душа откажется действовать в нужный момент, а будет висеть, как тряпочка. Я бы хотел повесить тебе на шею бубенчик, чтобы ты не потерялась, приносить кофе в постель, жениться или поехать с тобой на какую-нибудь квартиру. Ты бы согласилась, если б я уговаривал.
              А так все это очень трудно, сложно, непонятно, что делать дальше и никаких перспектив. Ты встаешь и идешь к окну за сигаретами. Я внимательно слежу за твоей длинной спиной и опущенным тазом. Все дело в том, что мне не нравятся твои губы, обнаженные ноздри и слишком выпуклые, неподвижные, немного сонные глаза, которые я так люблю. Ты даже отворачиваешься, так тебе совестно. Мой член медленно набухает, разворачивается и поднимается, как будто распускаясь.