(Фредерик Дар) Сан-Антонио
      Волк в бабушкиной одежке
      Мертвые не кусаются
      (Вместо предисловия)
      "Клиенты для морга", "Прикончи его поскорее", "Имею честь вас укокошить", "Тебя спровадят на тот свет" - это названия романов Сан-Антонио. Так что же, он автор крутых детективов?
      "Концерт для пояса с резинками", "Поздоровайся с дамой", "Оставь в покое девочку", "У мышек нежная кожа", "Мое почтение, крошка" - это тоже названия романов Сан-Антонио. Так что же, он эротоман?
      "Вальтер Клозет и его личная жизнь", "Надень трусы, гондольер", "Заср...цы", "Крыса для навара" - и это названия романов Сан-Антонио. Значит, он бытописатель, смакующий скабрезные детали?
      Почему вот уже в течение почти сорока лет на вопрос, кто сейчас самый читаемый автор во Франции, статистика дает бесспорный ответ: Фредерик Дар, пишущий под псевдонимом и от имени комиссара Сан-Антонио. Его читает не только вся страна от лавочника до интеллектуала, от сторожа до депутата парламента, но и Италия, Испания, Квебек (Французская Канада) и бывшие колонии, где французский является государственным языком. С 1950 года им опубликовано около двухсот книг, которые изданы десятками миллионов экземпляров, уже вышло двадцать пять томов собрания сочинений.
      Секрет столь уникальной популярности не в том, про что пишет Сан-Антонио, а в том, как он это делает. "Его величество подписывается на минуту тишины, слышно, как ворочаются мысли в огромной полости его пустого мозга", "Ее католицизм лезет изо всех пор, особенно в эту пору каудильо Франко" - это Сан-Антонио. "Окна темны, как планы садиста", "Я набрасываюсь на нее, как духовенство на еретика" - это тоже Сан-Антонио. "За стеклом в неистовом полыхании пламенеющей листвы угасал день (если вы любите такой стиль, напишите мне, приложив марку для ответа, я вам вышлю несколько ящиков этого добра с краном для воды") - и это Сан-Антонио.
      Юмор, гротеск, пародия. Но и загадка, тайна, острый сюжет. Каждый найдет себе главу по вкусу - от вульгарного примитивного юмора до тонкой и сложной игры словами. Пародия на классическую и бульварную литературу, на языковые изыски и эксперименты и даже на самого себя, пишущего подобные опусы, создавая при этом свой собственный неповторимый стиль и язык, насыщенный каламбурами и "сан-антонизмами".
      Все это для того, чтобы показать "всеобщий идиотизм, глупость, эгоизм, равнодушие", царящие в окружающем мире. "Люди, которых я описываю в моих книгах, ужасны потому, что все люди таковы. Все мы по-своему ужасны", говорит Сан-Антонио. Перефразируя одного из его героев, можно заметить, что с живыми людьми иметь дело трудно и противно; с мертвыми легче: они не кусаются.
      "Вы же меня знаете?" - любимая фраза Сан-Антонио, которую он сделал названием одного из своих романов. Надеюсь, что прочтя эту книгу, вы ответите утвердительно на этот вопрос.
      Л. Савров
      Глава первая
      - Можно войти?
      И морда Пино просовывается в приоткрытую дверь.
      - Можно! - говорю я, радуясь виду милого ископаемого.
      Он, стало быть, входит в сопровождении некоего маленького типа, настолько анонимного вида, что я с удивлением узнаю, что у него есть фамилия и даже имя: Жерар Фуасса.
      Никогда еще Пино не появлялся на улицах Парижа столь нарядным.
      - Слушай, Шерлок, дела у тебя вроде идут! - восклицаю я.
      Он делает мне большие глаза, упражнение довольно трудное для него, учитывая тяжесть его век. Из этого я заключаю, что безликий персонаж, сопровождающий его, является действительно одним из его клиентов. И мысленно едва сдерживаю смех.
      Пинюш одет в абсолютно новый костюм с головы до пят. Превосходная антрацитовая ткань в широкую белую полоску. Можно подумать, что старый хрыч сидит за решеткой. На нем чистая белая рубашка, новый черный галстук, а штиблеты скрипят, как галеты во рту столетнего долгожителя. Прямо модная гравюра! Он аккуратненько держит в руке шляпу вроде как у месье Марселя Ашара (заочного члена Академии), то есть его "прикрой бестолковку" похожа больше на коровью лепешку, чем на головной убор.
      - А погодка-то какова! - восклицаю я, чтобы развеять возникшую неловкость.
      Пинюш холит и лелеет своего клиента. Он предлагает ему лучший стул моей бюрологи, возвращаясь к привычкам былых времен.
      - Мы пришли за сугубо конфиденциальной и частной консультацией, мурлычет он мне, становясь похожим на судейского двадцатых годов.
      И указывая на незнакомца:
      - Господин Фуасса - один из многочисленных клиентов моего агентства. Он пришел ко мне, ибо постеснялся беспокоить полицию по личному делу.
      Пинюш качает головой брахицефала, посаженной на спиральную пружину.
      - Я сразу же начал расследование, но должен признать, что, несмотря на весь мой опыт, профессионализм и способности, которые тебе не безызвестны, успешным оно не стало.
      Уф! Он выложил самое главное. Я чувствую, мой Пинюшок унижен поражением.
      - Излагай! - говорю я, принимая королевскую позу. Но Пино, которого Господь действительно снабдил столькими достоинствами (хватило бы и одного!), начисто лишен лаконичности. Слушать его резюме - это как стоять в хвосте очереди на благотворительный обед.
      - Перед невозможностью, в которой я нахожусь, чтобы распутать этот клубок противоречий, где по поводу коих...
      - Давай твой клубок, я использую его для вязания на досуге! - обрываю я.
      Он выдает такой жалобный взгляд, что зарыдала бы юная дева семидесяти четырех лет.
      Затем он вытаскивает из кармана огрызок сигары, который и зажигает, набрасываясь на него, как изголодавшийся теленок на материнское вымя.
      - Если хотите, - предлагает господин Фуасса, - я могу рассказать о моем приключении.
      Я оцениваю его взглядом ученого. Это маленький человечек пятидесятилетнего возраста, с лысой черепушкой, припомаживающий остатки волосенок, чтобы их не потерять. У него удлиненное лицо, выдающийся вперед и загнутый кверху подбородок, нос формы вишни, вставные зубы не его размера, усы другой эры, большие уши, поблекший взгляд, надбровная арка, выступающая, как у некоторых приматов, и шрам на лбу, напоминающий о закате солнца на Красном море. Социально я поместил бы его в ранг скромных и осторожных рантье. Носит повседневную одежду, что же касается ума, то двери Академии не распахнутся перед ним никогда.
      - Вот именно, - соглашаюсь я, - расскажите.
      - Все началось в прошлом месяце. Однажды утром почтальон принес пакет... Я был заинтригован, потому что на нем не оказалось обратного адреса, к тому же я ничего ниоткуда не ожидал.
      Фантазер Сан-А тут же бродит по тропе предположений. Что мог содержать замечательный пакет, чтобы эти господа впали в подобные эмоции? Человеческие останки? Кобальтовую бомбу? Свернувшуюся кобру? Развернувшуюся кобру? Или медальон с изображением Мишеля Симона[1]?
      Пока Фуасса держал паузу, П-Инюш воспользовался этим, чтобы подхватить эстафету.
      - Догадайся-ка, что было в этой посылке, Сан-А! Но прежде чем я начинаю опустошать сосуд моих гипотез, ископаемое освобождает меня от трудов:
      - Два миллиона! - говорит он.
      - Два миллиона чего?
      - Франков, - блеет дружок Фуасса. И скромно уточняет:
      - Старых! В банкнотах по десять тысяч! Последовавшая за этой фразой тишина переводит мое изумление гораздо лучше, чем переводчик для глухонемых.
      - Постойте, постойте, - говорю я. - Если я правильно понял, вы получили два миллиона франков в конверте, адресованном на ваше имя?
      - Именно. И это еще не все!
      - Как это?
      - Каждую неделю я точно так же получаю два миллиона. Сейчас их у меня четырнадцать.
      Снова тишина.
      "Это уж слишком!" - как сказала больничная нянька, обслуживающая мужской туалет.
      Пинюш булькает вегетарианским смешком.
      - Ну что, встречался ли тебе более удивительный случай?
      - Откровенно говоря, нет. И как вы реагировали, дорогой месье, на первую посылку?
      - Я спросил себя, кто же послал мне такое богатство?
      - Пакет не был заказным?
      - Ничего подобного. Оформлен как бандероль.
      - Весьма близко к истине, ведь банковские упаковки выглядят почти как бандероли! А почтовая печать? - спрашиваю я Пинюша.
      - Это я уже проверил, - выдает любезный частный детектив. - Уточним сперва, что, получив второй пакет, господин Фуасса пришел ко мне за консультацией. Первая посылка была отправлена из Лиона, вторая из восемнадцатого округа, третья из Везине и так далее. То из провинции, то из Парижа или его окрестностей.
      - И адрес написан одним и тем же почерком?
      - Он даже не написан от руки. Его набирали с помощью детского печатного наборчика, используя всегда одно и то же клише.
      - Вы сохранили обертку?
      - Естественно.
      Пинюш вынимает из портфеля, сделанного из кожи иззябшей овечки, семь кусков бумаги, аккуратненько сложенных в четыре раза, с отпечатками замечательного клише. Шесть из семи на крафт-бумаге. Седьмой кусок с одной стороны зеленый, с другой белый.
      - Что ты уже предпринял? - спрашиваю я Пино. Старый хрыч - превосходный сыщик, и я не сомневаюсь, что он должен был серьезнейшим образом раскрутить дельце.
      - Я расспросил господина Фуасса о его окружении. Я осведомился, не нанес ли кто-либо когда-либо ему какого-то материального урона, чтобы потом возместить...
      - Никогда! - перебивает Фуасса.
      - Он не контактировал ни с кем после получения пакетов: никаких телефонных звонков, никаких угроз - ничего! Я опросил все посылочные отделы почтовых отделений и ничего не узнал. Служащие не помнят отправителей пакетов. К тому же этот неизвестный мог и не отдавать их на взвешивание, а наклеивать марки и бросать в почтовый ящик. По мне, так это дело рук психа.
      - Но дьявольски богатого психа, - вздыхаю я. И меняя тему разговора: Что, мой кузен Гектор все еще работает в твоем агентстве?
      - И как! Ты знаешь, у него действительно способности! Сейчас он на расследовании в Лилле. Вчера вечером поехал на своей "лянчии загато".
      - У Гектора "лянчия"! - удивляюсь я.
      - А почему бы и нет? Мы процветаем!
      Но так как сейчас не время крахмалить чистое семейное белье перед посторонним, я возвращаюсь к основной сиюминутной заботе.
      - Короче, господин Фуасса получил четырнадцать миллионов старых франков от неизвестного, который и желает им оставаться, и у него, то есть Фуасса, нет ни малейшей идеи, чья это щедрость?
      - Именно так, - соглашается Фуасса Жерар.
      - Превосходно, я займусь вашим делом, - обещаю я. - Оставьте мне упаковку.
      Удрученные усы Пинюша повисают, как шерсть спаниеля, вылезшего из болота без утки. А на что он надеялся, предок? Что я тут же натяну рыцарские доспехи и покину курятник на всех парах, чтобы заняться его старым волынщиком?
      - Если бы вы могли действовать побыстрее! - умоляет рантье. - Я очень боюсь, понимаете, ибо уверен, что тут что-то кроется.
      - Я подключусь к делу прямо сегодня, - уверяю я. - Ваш адрес, господин Фуасса.
      - Воскрессон, аллея Козлят, 18.
      - Профессия?
      - У меня астма, - начинает он. Не успел я про себя удивиться такому впечатляющему занятию, как мой собеседник продолжил:
      - У меня бывают ужасные приступы, поэтому я был вынужден уйти в отставку. В прошлом году я продал свою гостиницу у Восточного вокзала и живу на сбережения.
      - И они значительны? Извините за вопрос, но в этом случае нельзя пренебрегать никакими деталями.
      - Скажем, средние, - отвечает Фуасса, не запятнав себя. - Я живу хорошо, но не могу вывернуться наизнанку...
      Этот тип не может, значит, быть гуттаперчевым мальчиком, поскольку он не может вывернуться наизнанку. Так, проедем.
      - Есть у вас при себе образец присланных банкнот? Фуасса кивает Пино. Барахольщик извлекает из своего сверкающего портфеля семь бумажек по десять тысяч франков.
      - Я вынул наугад по одной из каждой посылки, - говорит Фуасса.
      - Забыл тебе сказать, - прерывает Пинюш, - я проверил по банковским номерам, не находятся ли они в розыске. Увы, нет. К тому же, они еще и настоящие, совершенно настоящие.
      - Тем не менее оставь-ка их у меня. Последний пакет вам прислали когда, дорогой месье?
      - Уже четыре дня.
      - Следовательно, восьмой не запоздает, если будет восьмой! Отправление всегда происходило в один и тот же день?
      - Нет, но вроде в начале недели: в понедельник или вторник, провозглашает дорогой Пинюш.
      Решительно, сидящий напротив собрат сделал все, что должен делать хороший легавый в подобном случае. Да, зацепиться будет трудновато. Этот тип дельца, запутанного с самого начала.
      Я, в конце концов, поднимаюсь, чтобы показать моим визитерам, что беседа закончена. Верный способ, применяемый на всех широтах всеми деловыми людьми, за исключением безногих.
      Провожая их до калитки (как сказал бы поэт), я шепчу в слуховой канал ископаемого, позаботясь выбрать нужное ухо: "Как только отвяжешься от него, позвони мне".
      Оставшись один, я вновь усаживаюсь за свою столешницу. Передо мной семь кусков оберточной бумаги, семь банкнотов по десять тысяч и самый большой вопросительный знак за всю мою карьеру.
      Жертв шантажа и рекетиров, таких типов я знавал полный поезд купейных и общих вагонов. Но простаки, жалующиеся, что кто-то присылает им два кирпича каждую неделю на покупку сигарет с фильтром, или монтелимарских орешков, или дижонской горчицы, это уж, честное слово, первый предложенный мне образчик.
      Прибытие доблестного Берюрье временно прерывает мысли, которые могут быть исследованы только командой дипломированных спелеологов, столь они глубоки. У Толстителя неважнецкий вид. Цвет лица жеваной туалетной бумаги, глаза как глазунья, поданная с телятиной под уксусом, пасть пересохшая, веки похожи на две сетки с грязным бельем, щеки небриты, отеки лица в зарослях, губы шелушатся, вставная челюсть наперекосяк, ресницы разогнуты, брови сконфужены, брюхо опало, гульфик раззявился, как домик улитки, шаги тяжелы и жесты, как в замедленной съемке.
      - Похоже, что не больно-то газуется? - замечаю я, основываясь на моей острой наблюдательности.
      - Не говори мне об этом, - вздыхает Его Пузырчество, возлагая на казенное кресло свои сто с лишком кило несвежего мяса. Он добавляет в качестве подтверждения предыдущего:
      - Я иду от дохтура.
      - И что сказал твой ветеринар? Он пожимает плечами.
      - Насколько я понял, вчера мочепузырь разозлился на мое второе Я; кроме того, у моей поджелудочной железы не получается поджелудочить, и желудок начал сужаться в привратном переходнике. Инакороче, он мне присобачил двадцать дней абсолютного покоя. Пятнадцать дней на нарах, сырые овощи и фрукты, парное мясо и без выпивки; режим кинозвезды, вот! Если я ему последую, я зафиндирю талию манекенщицы и цвет лица кровь с молоком, так что девочки позавидуют.
      Обозреваю рубильник и фиолетовые скулы Толстителя. Не хочется разочаровывать дилетанта, но до цвета лица кровь с молоком нашему малому Берю ой как далеко! Много водички утечет в Сене. Что до группы крови нашего Берюрье, так это окрошка без кваса.
      - А я-то хотел подключить тебя к захватывающему расследованию, - говорю я.
      - Положи пока в холодильник, заберу его потом, - веселится Его Величество Суперхрен I.
      Он размахивает рецептом своего доктора.
      - Вот с этим документиком, мужики, я кандидат в олимпийские чемпионы по шезлонгу во всех весовых категориях. Кстати, - выдает он, - ты знаешь, кого я только что видел при входе в стойло?
      - Пино, - догадался я без колебаний.
      - Изумительно. Он был с каким-то ощипанным хрычем, как полагаю, одним из своих клиентиков.
      - Ты полагаешь верно. И с этим достойным человеком проделали прямо-таки неслыханный трюк.
      Я делаю ему экспресс-резюме всего того, что предшествовало. Толститель слушает меня, как меломан, удравший из тюрьмы, слушал бы фугу Баха, и смотрит на меня, как смотрел бы пердоман на разгружающуюся баржу сухого гороха.
      - Действительно, - допускает Его Круглячество, - случай не банальный.
      И он делает новый вывод, приподнимающий краешек завесы. Вывод настолько простой, что никто до него еще не додумался.
      - Это определенно ошибка. Где-то есть другой шапокляк, у которого такой же блайзер, отсюда и конфузия.
      Я тотчас же погружаюсь в многоэтажные размышления.
      - О чем замечтался, о смерти Людовика XVI? - дурачится Пузырище.
      - Это было второе французское Берюрлоо, - соглашаюсь я. - Протяни мне ногу помощи, Толстяк.
      Но Толститель энергично трясет котлом, который прекрасно сгодился бы на холодец.
      - Дудки! Я в отпуске отныне и впредь. Если это приказ, ты можешь засунуть его в футляр от термометра; но если ты просишь не в службу, а в дружбу, то это все меняет.
      Я тычу раздраженным пальцем в направлении двери.
      - На место, в конуру! - возглашаю я. - Исчезни из видимости, которую ты уже достаточно изгваздал. И застегни гульфик, прохожие не знают, что ты идешь от врача!
      Берю выходит, пожимая плечами, сопя и пыхтя, говоря, что он облегчил бы свой пузырь на мою особу, застегивая штаны и хлопая дверью.
      Мой умелый указательный палец страничит ежегодный справофон на букву "ф". Живость, точность, нежность являются принципиальными качествами поименованного пальца, впечатляющими, в частности, заблудившегося путешественника, которому он указывает верную дорогу, и одинокую даму в кинозале, где показывают фильм новой волны (для души).
      Любопытная вещь, я не нахожу ни единого Фуасса в этом сверхтщательном издании, куда помещены краткие жизнеописания моих сограждан, то есть их имена, адреса, профессии и номера телефонов. Затем я набрасываюсь на женевский ежегодник и посвящаю себя исключительно городку-очаровашке Воскрессону, который и воскресает в толстотоме в единственно-неповторимом одиночестве. Там я не нахожу никого, кроме моего Фуасса. Он, этот гражданин, решительно существует в единственном экземпляре. Я, стало быть, в сильном замешательстве. Звоню рыжему из лабо и прошу его спуститься. Вот я как-то незаметно и вцепился в эту косточку, ребята. И вы меня знаете, когда очаровательный Сан-А захвачен тайной, он не перестает прояснять ее.
      Явление Манье. В своем белом халате он похож на зажженную свечку. Шевелюра рдеет и конопушки пламенеют. Я же сам только дерьмею.
      Второй раз за последние десять минут я рассказываю Манье фуассиную историю. Он открывает глаза шире витражей сартрского собора.
      - По-тря-са-юще! - резюмирует он.
      - Признайся, вот уж необычное дельце!
      - А вы уже рассказали Старику?
      - Нет, я сейчас загружен работой, и он наверняка перепасует это в другой отдел.
      - По правде говоря, это нельзя еще назвать делом, - уточняет Манье. Никакого правонарушения еще не произошло. В конце концов, позволяется же делать подарки своим современникам, даже подарки стоимостью в четырнадцать миллионов.
      Какое-то время мы вглядываемся друг другу в глаза, как два окулиста, взаимно и одновременно ищущие повреждения радужной оболочки, затем я пододвигаю технарю обертки и банкштексы.
      - Вот единственные документы, Манье, которыми я располагаю. Не думаю, что они нам что-то прояснят, тем не менее исследуй-ка их, кто его знает.
      Затем, поскольку день угасает, а мой голод разгорается, я пожимаю поварешку рыжего и спускаюсь.
      Перед входом в наш большой Сарай столпотворение. Смех, крики, восклицания, проклятия, апелляции, брань и лай. Я пробиваюсь сквозь толпу и обнаруживаю Храбреца Берю в одной из тех экстравагантных ситуаций, на которые он мастер. Он держит на поводке превосходного сенбернара, желая запихнуть того в такси. Но зверюга отказывается и в доказательство тщательно опрыскивает кузов тачки. Он, наверное, напился пива и не облегчался часов восемь, ибо никак не закончит. Шофер, русский недобитый белогвардеец, протестует и отказывается от такой сногсшибательной клиентуры.
      Берюрье доказывает ему с применением соответствующей терминологии, что собаки имеют право ездить в такси. Князь Такссупов отвечает, что собаки-то может быть, но не телята. Естественно, Берюрье угощает его "сам телок"; услыша это, шофер вылезает и производит штрафной удар а-ля Копа по вертлюгу псины, которая, забыв о своем предназначении спасателя людей, вцепляется ему в штаны. Русский требует полицию. Берюрье немедленно удовлетворяет его просьбу, предъявляя свое удостоверение.
      Пес возобновляет полив машины, которая с этой стороны стала чистехонькой. Четырнадцать человек помирают со смеху. Тут уж я вмешиваюсь:
      - Что за цирк, Толстяк? Ты что, готовишь номер для юбилейного концерта самодеятельности?
      - Хочу вернуться домой, вот и все, - мечет громы и молнии Здоровяк.
      - С этим мамонтом?
      - Ты не узнаешь его?
      Я рассматриваю сенбернара и качаю головой.
      - Нет, а разве это кто-то из домашних?
      - Это же Сара-Бернар, которую привезли из Швейцарии три года назад, помнишь?!
      - Я думал, что ты от нее уже избавился.
      - Я подарил ее племяннику, но у него только что появился ребенок, и Сара-Бернар поссорилась с малышом. Я вынужден был забрать ее обратно. Только не знаю, как вернуться к себе. Эта зверюга не хочет путешествовать в закрытой машине.
      - Она как королева Англии: ей нужно открытое ландо. Пока мы дискутируем, таксист спасается, не требуя платы за ожидание и не предъявляя рекламации.
      - У меня "МГ-кабриолет", если ты сможешь держать ее на коленях, я тебя подброшу.
      Здоровяк благодарно вопит. Мы составляем команду, достойную возбудить интерес публики. Вообразите маленький открытый автомобиль с Толстителем внутри, что уже само по себе притягательно, держащим на коленях ненормально габаритную псину, похожую на Бисмарка. Можно участвовать в конкурсе парижского Автосалона на самый элегантный автомобиль и точно попасть в призеры.
      Глава вторая
      Прикончив десерт, я вдруг подумал, что старина Пино не связался со мной, как было условлено. Я, стало быть, решил протелефонить ему сам, как говорится, лично, и пока моя храбрая женоматерь Фелиция прибирает на столе, я набираю номер Ископаемого. Занудный голос мамы Пинюш щекочет мои слуховые каналы.
      - Ваш старичок дома? - спрашиваю я, последовательно затем отказываясь подтвердить, что это я, и прийти пообедать.
      - Я жду его, - отзывается хранительница очага, - он еще не пришел.
      - Как только явится, скажите, чтобы позвонил мне домой.
      - Непременно.
      Кладу трубку, тут слышится тихий катаральный кашель, и я вижу вползающего Пинюша. Он преодолевает крыльцо, вытирает с научной тщательностью подошвы о соломячок, украшенный моими гербами, и снимает свое ашаровское старье для почтительного приветствия маман.
      - Пришел поговорить, - предупреждает он, - не мог позвонить, потому что после нашего визита у Фуасса случился острый приступ астмы и я должен был доставить его сначала к врачу, а потом домой.
      Фелиция забеспокоилась:
      - Так вы не обедали, господин Пино?
      Пино отвечает, что нет, но может потерпеть, потому что у него почти нет аппетита. В их семье это наследственное. У них деликатные желудки. Впрочем, его дед умер как раз от рака именно этого органа, и если бы его отец не был сражен испанкой, он тоже должен был погибнуть от болезни желудка.
      Тем не менее он, в конце концов, согласился на остаток тунца с салатом, порцию телячьего рагу, кусочек горгоньзольского сыра и остаток десерта.
      Насыщаясь калориями, он рассказывает о клиенте.
      Пинюшет втайне от нашего молодца навел о нем справки, и узнанное подтверждает мое впечатление. Фуасса вел обычное существование. Сын владельца гостиницы, после службы в армии продолжил дело отца. Женился, спустя пять лет овдовел, не продолжив род, и жил уже лет двадцать внутри своего гостиничного мирка, опрокидывая кое-кого из горничных, когда этого требовала натура. Потом однажды продал гостиницу и ушел в отставку, взяв в домоправительницы кассиршу, которую уж много лет использовал для всех нужд.
      - Ты с ней ознакомился? - спрашиваю я. Пино переворачивает розетку с ванильным кремом на свой красивый экс-новый костюм, с помощью ложечки собирает и доедает крем с обычным смирением и качает головой.
      - Я видел ее один раз. Добропорядочная женщина: под пятьдесят, неплоха на вид, серьезна.
      - Разузнавал подробности?
      Выясняется, что особенного сказать нечего. Муж умер в ссылке во время войны. Взрослый сын работает метрдотелем.
      - С астматиком трахается?
      - Вероятно, но не будем сплетничать.
      Браво, Пинюш! Невинный старикашечка!
      - Раз уж ты давно ведешь расследование, у тебя должно сложиться какое-то мнение?
      - Сложилось множество разных, - провозглашает Преподобный, - что эквивалентно никакому.
      - Прекрасно сказано, о мудрейший из мудрейших.
      - Сначала, - говорит он, - я думал, что Фуасса псих. Затем я решил, что умер кто-то из его родственников и по неизвестной причине ему прислали остатки громадного наследства...
      Он останавливается.
      - Но это не подтвердилось. Тайна, Сан-Антонио. ТАЙНА!
      - А если мы посетим Фуасса? - подсказал я.
      - Когда?
      - Да прямо сейчас. Тут ведь почти рядом. До Воскрессона восемь километров.
      - Для чего?
      - Разнюхать. Если в расследовании нет никаких позитивных элементов, пробуют прочувствовать атмосферу. Метод Мегрэ, Пинюш. Цедишь кружку пива, разглядывая окружение хозяина бистро, и все усекаешь. Вот уже тридцать лет, как Сименон нам это объясняет.
      - Ну что ж! Идем, - вздыхает он. - Только пришел - опять идти.
      Аллея Козлят окаймлена кокетливыми усадьбами.
      - Здесь, - говорит Пинюш. - Нормандский домик. Там, справа.
      Низкая стена, деревянный портал, окрашенный под кованую сталь, лужайка в глубине сада, очаровательное жилище, фасад которого украшен орнаментом деревянных балок в нормандском стиле...
      Звоним.
      Через какое-то время отзывается замогильный голос, который осведомляется, кто там. Тут я замечаю маленькую медную решетку домофона над кнопкой звонка.
      - Это месье Пино, - блеет Бесполезнейший. Щелчок. Дверь открывается. Мы продвигаемся приятной аллеей, присыпанной розовым гравием, поскрипывающим под ногами.
      - Слушай, он выгодно продал свою спальную фабрику, наш папаша Фуасса, мурлычу я. - Симпатичное владеньице.
      Парадная дверь открыта, и в прямоугольнике золотистого света нас ожидает массивный силуэт. По мере приближения я улавливаю границы контура и, в конце концов, устанавливаю, что это женщина. Солидная бабенка! Сложена, как гренадер, почти с такими же усами, волосатыми ногами и видом "попробуй только высморкаться в мою занавеску".
      - Это дама, о которой я говорил, - объявляет Пинюш. - Комиссар Сан-Антонио, мадам!
      После закончившихся представлений на высшем уровне сия матрона протягивает мне ладонь, огромную, как площадь Триумфальной арки. Я с опаской вкладываю в нее свою, и не зря, поскольку доблестная людоедка почти ее расплющивает. Таких людей можно приветствовать рукопожатием только приходя вместе с костоправом. Я тайком массирую фаланги и ногти, и мы проникаем в холл с меблировкой в стиле вроде бы рококо.
      - У вас есть новости? - беспокоится людоедка.
      - Еще нет-с, - извиняется Пинюш. - Мой друг комиссар Сан-Антонио хотел бы кое-что уточнить. - Господин Фуасса дома?
      - Он в постели.
      - Ему не стало лучше, с тех пор как мы расстались?
      - Немного лучше, дыхание подвосстановилось, но когда наступает криз, то у него бедного это на весь день. Я предупрежу его, что вы пришли...
      Повелительным жестом она указывает на стулья и линяет. Вместо того чтобы сидеть, я обхожу комнату.
      Она такая же тусклая, как сам Фуасса. Жилье затрапезного рантье. Я заключаю, что эта история с таинственными деньгами должна потрясти существование дражайшего человечка.
      - Это и есть его домоправительница? - осведомляюсь я, указывая рассеянным жестом на дверь, сквозь которую исчезла людоедка.
      - Ага. Ну как, неплохо?
      - Хиловато для собора, но слишком для башни, - объявляю я.
      Пинуш пожимает своими солидными плечами иззябнувшего журавля.
      - Ты не изменился, - бормочет дорогая реликвия, - у тебя всегда так, если представительница прекрасной половины не похожа на образец с обложки модного журнала, ты становишься к ней безжалостным.
      Телеящик работает, но, когда мы позвонили, людоедка, видимо, уменьшила звук. Звучит едва слышное мурлыканье. Я поворачиваю соответствующую ручку до нормы. Благодаря этому мини-жесту звучит вновь теплый голос Елисейских полей и Монмартра.
      На ринге два пузатеньких толстяка в виде музыкально-разводного ключа раскачивают друг другу сцепленные кисти рук, в то время как публика обзывает их дерьмом и призывает судью срочно сбегать в туалет. Несколько пролетевших цитрусовых орошают антагонистов соком.
      Более толстый вцепляется зубами в пупок другого, чтобы отвинтить его, но первоупомянутый выкручивается из подобной плохой позиции, молотя плешь противника пятками. Затем оба выпрямляются. Можно сказать, две гориллы, переодетые борцами. У них физиономии, способные спровоцировать преждевременные роды и вылечить икоту.
      - У нас тоже есть теле, - сообщает Пино, - но уже несколько дней как испортился. Похоже, что сдала катодолическая трубка.
      Я замечаю, что перед телевизором стоят два кресла. На подлокотнике одного - пепельница, в которой тлеет сигарета. Людоедка балдела перед экраном. Борцы должны ее возбуждать. Я, впрочем, ее представляю там, на ринге. Двойной нельсон, ножницы, четвертование, захват кисти, удар ногой в лоб - это ее стихия. У нее мускулистые руки и крепкий дельтообразный зад. Появись такой краб на ристалище - это вам не пикничок с девочкой при полной луне!
      Я продолжаю умирать со смеху наедине с собой. У меня это бывает. Начну придумывать, и сплошная умора. Но мои забавы прерываются прибытием паровозика. На момент показалось даже, что я на желдорожном переезде. Я отступаю назад, и Фуасса въезжает. Астматический криз еще с ним. Он входит, согнувшись вдвое и держась за грудь. Дышит со свистом, сердце работает как шатун. Он кивает нам балдой и обрушивается в кресло. Потом вытаскивает из кармана халата маленький пузырек с резиновой грушей на горлышке и пшикает себе в выхлопную трубу. Мало-помалу его дыхание восстанавливается.
      - Эта лестница, - бормочет он.
      - Не нужно было беспокоиться, - говорю я с жалостью. - Мы могли бы и сами добраться до вашей комнаты.
      Он улыбается нам, делая едва уловимый жест рукой.
      - Когда-нибудь я там и останусь, - пророчествует он. - Вы хотели со мной поговорить?
      - Я бы хотел взглянуть на остальные банкноты, - говорю я. - Это возможно?
      - Конечно.
      - Вы их не положили в банковский сейф! - удивляюсь я? - Не очень-то осмотрительно хранить дома такую сумму наличными.
      - У меня домашний сейф. К тому же я жду, что в любой момент за деньгами придут.
      Он набирает в грудь воздуха и кричит:
      - Мадам Ренар!
      Это входит в ритуал показа собственного достоинства. Он путается с усатой и даже в чем-то зависит от нее, но, когда гости "у домэ", он зовет ее мадам Ренар.
      - Могу я вам что-нибудь предложить? - любезно интересуется Фуасса. - Вы уже обедали? Тогда бокал шампанского. Вы не могли бы сами, дорогой месье Пино...
      Он смотрит в сторону двери и зовет снова, но напевным тоном:
      - Мадам Ренар!
      Мисс Волосатик упрямится с ответом. То ли обиделась, то ли вдруг лопнули подвязки? Не знаю.
      - Ну что у нее там стряслось? - страдает Фуасса. - Она не хотела, чтобы я спускался и... Он понижает голос:
      - Хорошая женщина, но трудный характер.
      Поскольку усатик не возникает, я выглядываю в вестибюль и громко рявкаю: "Мадам Ренар!"
      Мне отвечает только свежий ветер, ибо дверь, выходящая в сад, открыта настежь. Я выхожу на крыльцо. Зову снова. Почему же меня вдруг охватывает смутная тревога? Почему мое ретивое замедляется, уши теплеют и адамово яблоко превращается в яблоко Евы? Предчувствие? Шестое чувство?
      Я продвигаюсь. Обшариваю пространство Вельзевула глазом мутным под дурные звуки лютни[2]. И что я замечаю, распростершимся посреди аллеи? Людоедку. Бегу к ней. О! Бедная мадам! Она не приготовит суп папаше Фуасса ни завтра, ни послезавтра, ни после послезавтра, никогда!
      Она мертва. Ее тело купается в луже крови[3].
      Все ясно со второго взгляда. Она была оглушена, затем ей перерезали горло. Об этом свидетельствуют лежащие здесь же орудия преступления. Заступ и нож. Нападающий, должно быть, прятался в тени с заступом в руке. Как только она появилась, он треснул ее по маковке. Донна Ренар повалилась на маргаритки. Рассечь ей пищетракт ножом было детской игрой!
      Кладу руку ей на сердце: никаких сомнений, нимб и крылышки ей обеспечены. Все случилось только что, так как кровь, похожая на виноградный сок, продолжает булькать из зияющей раны. Я рву к выходу. Калитка на улицу распахнута. Убийца второпях не потрудился ее закрыть. Возвращаюсь к мертвой. Легкий ночной ветерок разносит вокруг кусочки бумаги. При лунном свете я убеждаюсь, что упомянутые листы на самом деле банкноты по десять тысяч. По меньшей мере дюжина их перекатывается по лужайке, как использованные бумажки в медонском лесу в воскресенье после полудня.
      Я возвращаюсь в гостиную. Телематч завершается победой злого лысого Жирняги, освистанного залом. Фуасса и Пинюшет с интересом рассматривают экран. Ископаемое объясняет, что давным-давно он был чемпионом по греко-романской борьбе в весе жаворонка.
      - Она не отвечает? - спрашивает Фуасса, видя меня в одиночестве.
      - Нет, месье Фуасса. И у нее для этого веская причина: она мертва!
      Сболтнув, я тут же жалею об этом. Скотина я все-таки, когда зациклен на чем-то. Бедный рантье начинает пускать слюни на шахматное поле следов медицинских банок под нагрудничком, затем синеет, фиолетевеет и сползает коленями на пол, хватаясь обеими руками за подлокотники. Он задыхается. Из-за резкого приступа удушья он даже лягается.
      - Что ты наделал, несчастный! - вопит Пино. - Сказать такое человеку в его состоянии!
      Он теребит ручонки нашего мальчонки и похлопывает его бледные щечки, говоря:
      - Ну-ну, месье Фуасса, это неправда. Первоапрельская шутка! Первоапрельская утка!
      - Поди посмотри, она в саду, твоя первоапрельская шутка, - шумлю я. Что касается утки, то скорее это сбитый самолет.
      Пино сомневался, Пино вышел, Пино поверил. Он возвращается, демонстрируя зелено-арбузный цвет лица, да что я: зелено-конфузный!
      - Что же с ней, бедняжкой, случилось?
      - Сомневаюсь, чтобы ее горло перерезал утиный клюв или трамвай. Посмотрим... Займись-ка своим клиентом.
      Я отправляюсь на поиски телефона и нахожу его. Над аппаратом прикноплен к стенке список телефонов друзей и поставщиков Фуасса. Вижу - доктор Линфект, и набираю. Мне отвечает сам врач. Я ему говорю: ноги в руки и - к Фуасса, после чего предупреждаю комиссариат Воскрессона, что у одного из их территориально подопечных произошла неприятность.
      Успокоив совесть, возвращаюсь в гостиную. И нахожу Фуасса уже в сознании. Хотя двигатель заработал ни шатко, ни валко, и выхлоп из легких сифонит на троечку.
      - Что вы сказали! Что вы сказали! - бормочет он, плача. - Мадлена, моя маленькая Мадлена не умерла, нет. Моя пышечка...
      Его Мадлена! Его пышечка! Черный хлебец, это точно! Он был пекарем в душе, наш астматик!
      - Успокойтесь! Дышите расслабленно, сейчас придет доктор.
      - Где она? Я хочу ее видеть... Что с ней случилось? Неужели это правда?
      Перед таким приливом вопросов я чувствую себя вышедшим из берегов. Чтобы скрыть неловкость, хватаю пульверизатор и прошу открыть рот, что, как это ни парадоксально, является лучшим средством закрыть его. Он заслужил очередное по расписанию купоросное опрыскивание в сточный желоб. Ну вот, он начинает нормально дышать. По телеку в это время какая-то дама рассказывает о жизни в горах, а я жалею только об одном, что наша Гора не сидит здесь, слушая и млея.
      Пинюш по дороге повстречался с бутылью шампанского, о которой ранее упомянул Фуасса, и теперь тихонько с ней общается. Он выплескивает ей часть своих эмоций, а она ему - слова утешения.
      - Ну как, получше? - спрашиваю я у рантье.
      - Немного, спасибо. Умоляю вас, расскажите, что произошло.
      - Не стоит пока об этом. Когда мы пришли, вы были у себя в комнате наверху, не так ли?
      - Да, я дремал. Мадлена, ну мадам Ренар, пришла сообщить о вашем визите. Пока я накидывал халат, она спустилась обратно. Я думал застать ее здесь. Не увидя, подсознательно сделал вывод, что она пошла причесаться. У нее был удар?
      - Да, удар. Но не сердечный. Кто-то убил ее. Он испускает такой стон, что ни одна музыкальная пила не исторгнет ничего похожего.
      - Убил! Какой ужас! Достойная женщина, не причинившая зла ни единой мошке!
      Я говорю про себя, что, может быть, она в самом деле уважала мошек, бедная людоедка, но, по-моему, не простаков, которых она холила и лелеяла. Ох, не зря, не зря мне так захотелось завернуть вечером в Воскрессон. И дело Фуасса значительно сложнее, чем я предполагал.
      Пино бормочет:
      - Ты заметил, Сан-А, что лужайка усыпана банкнотами?
      - Банкнотами? - удивляется бедный Фуасса.
      - Где сундук, в который вы положили миллионы? - спрашиваю я.
      - Наверху, в кабинете.
      Выхожу из гостиной не говоря ни слова и карабкаюсь на верхний этаж. Бегло осмотревшись, обнаруживаю спальню Фуасса, другую, служившую будуаром домоправительницы (они разделены только ванной комнатой), и наконец, кабинет рантье-астматика. Сейф и в самом деле тут, но его тяжелая дверца распахнута, как рот больного, которому вырезают гланды. Полки бронеящика пусты. Один нот достоинством десять кусков сиротеет на полу. Озадаченный Сан-Антонио садится на угол письменного стола и делает то, что делает нормально выточенный шуруп: он шурупит[4]. Он хочет понять. Это естественно, не так ли? Он говорит себе кое-что о мамаше Ренар и отбеливателе "как бишь его..." Он говорит себе еще много поучительного и затем спускается вниз.
      Папаша Фуасса добрался-таки до тела возлюбленной и воет так, что окрестные псы, желая перекрыть его, начинают выть на луну.
      - Моя Мадлена! Моя Мадлена! - астматирует он. Он воет громче, чем могла бы сама Мадлена. Он месит дрожащими руками столь любимое тело, и дыхание его прерывается. Нам пришлось истратить столько сил, Пинюшу и вашему герою, чтобы оторвать его от своей Джульетты. Пока селянин ля Пино ведет его в "хоум", я наклоняюсь над дамой и смотрю на ее рот. Потерев кончиком носового платка ее губы, вижу, что помада стирается, как, впрочем, большинство помад. Катапультируюсь в гостиную и хватаю сигарету, лежавшую в пепельнице. Никаких следов! Ну, ребята, это улика, или я ничего не петрю? Ухватили сюжет? Нет? Ну тогда у вас, простите за бестактность, кроличий понос вместо мозгов. Шевелите кочаном, какого черта? Или тогда подарите ваши серые ячейки пчелам, они там отложат мед! Следите за логикой и закройте пасть, а то сквозит! Раз на сигарете нет следов помады, то курила не усатая Мадлена. И не папаша Фуасса, которому из-за астмы сей спорт противопоказан, гм-гм? Вывод: на асиенде был третий.
      Вы не поражены? Погодите, доказательство Сан-А-Великолепного еще не кончено, мне еще скакать тридцать метров до камеры хранения всех идей, дети мои. Я сейчас воображу сцену. Перед тем как мы дернули звоночек папаши Фуасса, ситуация представлялась таким образом: папа Фуасса на лежаке в полном кризе. Внизу его мышка смотрит кетч по телеку в компании некоего господина, которого мы назовем "X" для удобства перемещения. Этот "X" вместе с дамой собирается кое-что переместить. И это нечто, я готов держать пари на брачную ночь в Праге, против открытия чекового счета по переписке; суть четырнадцать кирпичиков. Появляемся мы. Приятель мадам Ренар берет ноги в руки и затаивается. Старушка нас встречает, вводит и говорит, что идет предупредить основного. Она-таки идет его предупредить. Но предупреждает и своего дружка "X". Улавливаете, мои маленькие, страдающие запором тыковки? Можно продолжать? Уверены, что еще нет мозговой грыжи? Ну ладно! Наш поздний визит пугает сообщника. Он говорит себе, что самое время зацапать денежки, поскольку оные могут уплыть из-под носа с прощальным приветом. Он говорит это мамаше Ренар, которая поднимается наверх открыть сейф и схватить сок овощей[5]. Только там, в саду, между двумя персонажами происходит тюрлимбомбом. "X" цапает заступ по соседству и долбает по супнице возлюбленной. Она вырубается, но не откидывает копыта. Он приканчивает ее штыковым ударом, потому что дело срочное, собирает поспешно урожай и удирает. Конец первой главы.
      - Скажите-ка, месье Фуасса, у вашей... компаньонки, кроме других комбинаций, была, полагаю, комбинация замка сейфа?
      - Я ничего не скрывал от мадам Ренар. Это была женщина великих достоинств... Он подпрыгивает.
      - Деньги! - кричит он. - Не хотите ли вы сказать...
      - Да, они улетели, и дверца сейфа зевает, как слушатели на лекции о борьбе с алкоголизмом. Я бы хотел спросить: ее кто-нибудь навещал?
      - Да, иногда к ней приходил сын... Я бросаю на Пинуша свой взгляд 69-бис, применяемый только в исключительных обстоятельствах.
      - А сегодня вечером?
      - Нет, он приходил на прошлой неделе. Сейчас он в рейсе на теплоходе "Франция".
      - Больше никто не навещал вашу... э-э... домоправительницу?
      - Абсолютно никто.
      - Сегодня вечером вы никого не принимали?
      - Нет, господин комиссар, никого.
      Приход медика прерывает беседу. Бедный врач вошел без звонка и наткнулся на труп мадам Ренар. Он шумит и скандалит. Я выхожу к нему и разъясняю ситуацию.
      - Вы не можете быть полезны этой даме, займитесь лучше Фуасса, советую я.
      Мои коллеги из комиссариата тоже появляются на сцене. Я излагаю события еще раз. Вскоре в загоне начинается большая суматоха. Воспользовавшись ею, я уединяюсь с преподобным Пино, чтобы кое-что обмозговать. Он серьезно выслушивает мою теорию, но вместо того, чтобы согласиться, качает головой.
      - Слушай, Сан-А, конечно, есть что-то верное в твоих предположениях..., но...
      Он выковыривает ногтем скопившуюся в углах глаз муть, вытряхивает из усов остатки яичного желтка и продолжает:
      - Если визитер был, то как он приехал? Когда мы прикатили, никакой машины на улице не стояло. И вокзал отсюда далеко...
      Я морщу лоб. Он прав. Непрошеный посетитель, ибо не забудем, что "X" находился здесь тайком, обязательно должен был запастись средством передвижения... По крайней мере... При условии, что не живет совсем рядом.
      Излагаю это Писуну. И опять не получаю полного одобрения.
      - Все-таки есть одна вещь, которая меня беспокоит, - выдает он.
      - Давай!
      - Ты говоришь о тайном посетителе. Тайном, потому что Фуасса не знал о его присутствии, согласен?
      - Да, ну и что?
      - Ну, видишь ли, наносить визит даме и устраиваться перед телевизором с сигаретой в клюве, тогда как хозяин, о котором идет речь, в это время в комнате наверху?..
      Он прав, Пинюшкон, это неправдоподобно. Лапоть я, что сам не додумался. Так завелся, сопоставив факты о сигарете и губной помаде!
      В свою очередь Невозмутимый приступает к удивительной демонстрации логики.
      - Одно из трех, - провозглашает он. - Или дама курила и напомадилась только после нашего звонка. Или курил Фуасса. Или был гость, только вовсе не тайный.
      - Блестящий старец! Ты бы получил первый приз на конкурсе.
      Он надувается.
      - Теперь проверим каждую из трех, как говорила девочка в известной сказке, садясь за стол в лесной хижине.
      Я обшариваю карманы убитой. Там только платок. Затем обыскиваю первый этаж в поисках губной помады - и не нахожу ее. Но у мадам Ренар не было времени подняться на второй для припудривания между моментами, когда мы позвонили и когда она появилась перед нами во всей красе в дверном проеме. Мы, стало быть, должны обратиться к двум другим гипотезам. Я беру доктора под крылышко сразу после того, как он сделал укол Фуасса.
      - Скажите, доктор, месье Фуасса курил?
      - Вы шутите? В его-то состоянии?
      - Спасибо, доктор, это все, что я хотел знать. Я подхожу к изголовью Фуасса, которого снова уложили и который тихо плачет в свою подушку, одуревший от укола и событий. Бесцеремонно присаживаюсь на кровать.
      - Месье Фуасса. У вас был кто-то, когда пришли мы, Пино и я. Кто-то, кто не собирался от вас прятаться, потому что он курил и смотрел телевизор в нижней комнате. Я вас прошу немедленно назвать его!
      Я изъяснялся вежливо, но непреклонно. Если бы я был на его месте, я бы не старался хитрить, будучи уже умельцем. Он смотрит на меня с жалобной наивностью.
      - Я уверяю вас, господин комиссар, никого не было. Я дремал, слышал телевизор... Никого, могу поклясться!
      - Надеюсь, вы говорите правду. Не забудьте, что речь идет об убийстве.
      Я покидаю его, чтобы присоединиться к ребятам из криминальной полиции, только что наводнивших хижину. Рекомендую им, в частности, изучить отпечатки вокруг телевизора и смываюсь, прикрытый с фланга Преподобным. Не люблю вести расследование в присутствии коллег. Это как любовь: заниматься в одиночестве или среди друзей.
      Глава третья
      Назавтра, после ночи, проведенной под девизом "просыпаюсь в шесть часов, где резинка от трусов?", я рулю в бюрологу, соответственно одетый. Время пнуть Берюрье. Щебечут пташки, мышки мне делают глазки, мотор "МГ" работает ровно. Тем не менее я обещаю себе, что, не далее как намедни, расколочу копилку, чтобы купить "ягуар". Давай скорей! Таков был лозунг покладистой подружки, и я присвоил себе - и лозунг, и подружку,
      Манье ждет в кабинете, почитывая бульварную сплетницу и жуя булочку. Обе свежие.
      - Скажите, господин комиссар, - мурлычит рыжастик, - дело вроде бы продвигается?
      Он показывает газетенку. Там, на развороте можно видеть воскрессонскую обитель Фуасса и в углу, в овале, жиртрест мадам Ренар. Клише было оттиснуто добрый десяток лет назад, на нем у компаньонки (которая лишила нас своей компании столь ужасным образом) меньше отвислых щек, усов, и ханженский вид боа под баобабом.
      - Неслыханно, правда? - произношу я с таким видом, чтобы только что-то сказать. Это позволяет мне выразить заинтересованность, но не показывать моего участия. - Ну, так что, - продолжаю я, - вы нашли что-нибудь, старина?
      - А это вам решать, господин комиссар, - ответствует таинственно дорогой Манье.
      Он вынимает из конверта семь банкнотов по десять тысяч, которые я ему вручил.
      - От вашего ответа зависит значимость моих наблюдений, господин комиссар. Когда вам передали эти банкноты, они были проколоты?
      - Нет, - говорю я. - Они были в конверте.
      - И их взяли, как вы сообщили, из разных посылок?
      - Это Пинюш сообщил.
      Манье наклоняется над моим столом. Его взлохмаченная рыжая шевелюра похожа на костер.
      Он раскладывает банкноты, как игральные карты.
      - Из семи бумажек на трех только по одному булавочному проколу, вы видите?
      Концом разрезального ножа он показывает две маленькие дырочки - следы проколов.
      - Ну и что? - я пока не понимаю.
      - Я исследовал купюры под микроскопом: два прокола на этих трех бумажках сделаны одной и той же булавкой, это означает, что их прокололи вместе и в одно время, понятно? Следовательно, они из одной пачки.
      Я присвистываю как истинный ценитель.
      - И это не все, - продолжает Манье, - на двух из четырех оставшихся купюр, которые проколоты во многих местах, есть те же проколы, что на первых трех.
      Он показывает мне соответствующие дырочки.
      - Вот они. Могу показать под микроскопом: полное соответствие краев.
      - Я вам верю, старина, я вам верю. Дорогой Сан-А подпирает подбородок, демонстрируя сомнение.
      - Стало быть, папаша Фуасса соврал, говоря, что взял купюры из семи разных пакетов?
      - Похоже на то.
      Не говоря ни слова, я снимаю трубку треплофона и вызываю Пино. Старый матрасник на проводе, собственной персоной. Он сообщает мне, что только что принял первую утреннюю рюмку мускателя и интересуется, который сейчас час в Сен-Клу. Поскольку уважаемый живет в Венсенне, то можно понять его стремление к точности.
      - Скажи-ка, Дорогое Сокровище, это ты выбирал образцы купюр из пачек?
      - Нет, я попросил Фуасса, и он их принес.
      - Они были сколоты вместе?
      - Нет, они лежали в конверте, который ты получил-с в собственные-с руки.
      На меня снизошло озарение.
      - В общем и целом, мой оккультист, ты никогда так и в глаза не видел эти четырнадцать миллионов?
      Молчание рахитика, измеряющее всю глубину моего замечания и его недомыслия.
      - Верно, - признает он по прошествии интенсивного отупления. - Ты верно излагаешь: вообще-то, я их никогда не видел! Он мне показывал обертки, купюры, но все вместе - нет!
      - А сейчас ты уже рискуешь так и не полюбоваться ими, милое старое отребье, потому что их украли. Загляни до обеда, побеседуем...
      Я отключаюсь, пока он пытается рассказать о варикозных язвах соседского сапожника.
      Треплофон - это предатель. Как только вы начинаете им пользоваться, он спускает с вас шкуру. Едва я положил трубку, он начал наигрывать "возьми меня скорее, милый, мне так плохо без твоего... уха". Я внимаю призывы. Голос с овернским акцентом сообщает мне, что он из кафушки снизу.
      Я осведомляюсь снизу от чего, ибо на нижнем этаже Большой Хижины нет никакой кафушки. Голос, становясь гнусно-овернским, сообщает, что заведение расположено под апартаментами Берюрье. Он добавляет, что помощник инспектора Берюрье хотел бы срочно меня увидеть по поводу преступления этой ночи. Удивление мое прямо-таки турецкое, настолько оно истинно-правоверное. Оно могло быть, по крайней мере, каркающим, потому что оно пр-равовер-рное, а может быть квакающим, ибо без овернского "р" оно становится п-а-а-в-е-ным. Что может сообщить его великое Толстячество по поводу дела мадам Ренар? Я решаю, что лучший способ утолить любопытство - поехать повидать Толстителя. Благодарю Манье и советую ему делать, как тот негр, то есть продолжать. Он заверяет, что теперь займется обертками.
      Медленно вальсирую к Берю. Из авторадиоприемника доносится мелодия, способная навеять хандру даже на профессионального юмориста. Звоню, и мне открывает сущая обезьяна. Мартышка с голосом простуженной цесарки. Вообразите нечто вот такое огромное, нет чуть-чуть поменьше, со впалой грудью, хотя эта грудь и принадлежит представительнице прекрасного пола, с волосами Людовика XIV, скулами, выступающими даже впереди прогресса; глаза, как у чахоточного, и плохо захлопывающийся рот из-за вставной челюсти типа Людовика XV. Ноги а ля Людовик XVI, руки а ля Людовик XII, все в целом напоминает изображение Людовика Х Сварливого. Я решаю, что ошибся этажом, но отдаленный рев китообразного - уфф! - успокаивает мои опасения. Редко приходится слышать рев китихи, должен признаться, но другими словами не описать то, что вырывается из легких Б. Б. (Берты Берюрье).
      - Что там такое? - изрыгает Толстительница.
      - Один господин, - отвечает образина.
      - Из-за чего? - требует восхитительная Берта.
      - Не знаю, - объясняет мартышка.
      - Спроси! - рекомендует жена Цезаря.
      - Я спрошу, - уверяет уродина.
      И в самом деле, она спрашивает меня "из-за чего". Я отвечаю, что это не из-за того типа, который видел типа, который, в свою очередь, видел типа, который видел кость, и вхожу, отодвигая образину к вешалке. Продвигаюсь к кухне. Там нахожу Б. Б. в прозрачно-паутинной комбинации, увы, увы, увы, принимающей горчичную ванну для ног в тазу, дымящем, как Везувий! Ну и окорока! Можно подумать, это цветовой кошмар фирмы "Техниколор" на широком экране. Мамонтиха разгоняет окружающее ее облако пара и дарит мне улыбку, густо-красную как смородиновое желе.
      - Смотри-ка! Наш дорогой комиссар! Она показывает на свою обезьяну и представляет меня:
      - Это о нем всегда речь... И, адресуясь ко мне:
      - Элоиза, моя новая служанка. Служанка! У Берю! В их бардаке! Я кланяюсь Новой Элоизе.
      - Добавьте горячей воды и достаньте из дильника холодный паштет! приказывает мадам Берюрье. - Вы попробуете кусочек, комиссар?
      Комиссар замечает, что еще только девять утра, и ссылается на недавно съеденную булочку, чтобы отказаться от паштета. Б. Б. начинает поглощать его соло. С полным ртом она объясняет, что горчичная ванна усиливает кровообращение.
      Я хотел бы порекомендовать ей использовать гидравлический насос, но засомневался, не поперхнется ли она.
      - Производитель-то дома? - спрашиваю я.
      - А как же! - ответствует она. - В разгаре лечения. Представляете, этот дурило собирался утром спуститься в кафешку внизу. Я вот что скажу. Здоровье, это как спичка: нельзя играть с... Надо лечиться - будет лечиться! Хотите его повидать - валяйте прямо в спальню. Думаю, он отдыхает...
      Следую в спальню. В полутьме, подходящей для отдыха или медитации, Берю распластан на кровати брюхом вниз. Голый. Недвижимый. Храпящий. Его впечатляющие полушария, щедро открытые человеческому вожделению, похожи на Скалистые горы. Что-то белое торчит из Большого Каньона Колорадо. Это термометр. Я щелкаю по инструменту, и вибрация доходит до неисследованных областей Скалистых. Берю зевает и переворачивается на спину. Включает мигалки, зевает снова и узнает меня.
      - А, Сан-А!
      - Ты меряешь температуру? - говорю я вежливо.
      - Да.
      - Хотел бы заметить, что он у тебя еще вставлен.
      - А! - ответствует Толститель хладнокровно. - Я тоже так думаю...
      Он пытается достать термометр, но безуспешно[6].
      - Дерьмо! Я его заглотил! - громыхает его Важнячество. - Кто мне приволок такой малюсенький и скользкий термометр? Вот подлюга: проскальзывает, зараза!
      - Надо было заказать шипованный термометр, - советую я.
      Он пробует с усилием снова, терпит опять неудачу и раскатисто зовет.
      - Элоиза!
      Появляется тихая образинушка.
      Толстяк объясняет ей драматизм ситуации, требует от субретки приложить все силы, чтобы извлечь гуляку. Та, в свою очередь, исследует проблему вблизи и заявляет, что придется попотеть. Для достижения успеха она вооружается древними пружинными щипцами для сахара и начинает операцию без анестезии пациента. Если бы это видели операторы "Антенна-2", они примчались бы с камерой. Прямой репортаж из пукальника Берю, ничего себе? По Евровидению, пожалуйста!
      Образина испускает крик триумфа!
      - Поймала! - говорит она. И объявляет:
      - 36,9! Незачем было так глубоко и засовывать!
      - Да ты горничная на все руки, - замечаю я.
      - Но позволь, - брюзжит Берю, - за восемь тысяч в месяц можно и постараться, не так ли?
      - Где ты откопал эту жемчужину?
      - В деревне. Она прозябала у одного старого навозного вдовца, который отстегивал ей пятнадцать сотен в неделю и подбивал клинья сверх нормы. А я теперь - старший инспектор, мне же нужна служанка и страж в конуре, чтоб соответствовать рангу без вопросов. Ну вот, я и предложил Элоизе. Ее смущало то, что она не любит город. Но явление заработка и моя обольстительная улыбка сподействовали, как же.
      Он свешивается со своего дебаркадера, чтобы схватить мятую газету, валяющуюся на изношенном ковре. Он свешивается слишком и оказывается вверх тормашками, ругаясь как ломовой извозчик, приложившийся ладонью к вращающемуся колесу. Я помогаю ему взгромоздиться на "семейный суперавтомобиль с двумя выхлопными трубами".
      - Не гожусь я для режимной жизни, - вздыхает Берю. - Я не сообщал тебе, что Берта провозглаквакала чрезвычайное положение? Эта корова заставляет меня заглатывать отварной рис и овощи, а сама чмакает деликатесы типа свинины с картошкой и квашеной капустой прямо на моих глазах. Не хочу сказать ничего плохого, Сан-А, но не удивлюсь, если ей понравится чем дальше, тем больше.
      - Ты станешь милашкой, Толстяк, - обещаю я, чтобы скрасить его убогое настоящее.
      - Ну, я никогда не буду на обложке журналов мод, - отказывается Толстяк. - У каждого в жизни свое гнездо. Моя стезя - суп-жульен и седло барашка; фруктовый салат - это для мисс Шпингалет. Старшему инспектору необходимы калории. На морковном соке не осилишь двести кило в толчке.
      Он ностальгически глядит на свои красивые плечи орангутанга, покрытые шерстью и шрамами. Да, он не плотоядный, наш Берю. В разворошенной койке, с огромным брюхом, по которому вьются зигзаги следов многочисленных хирургических чревосечений, с обильной щетиной, усталым взглядом и ртом в форме вентиля сливного бачка, можно сказать, чудовищный король лентяев или околевающая корова, на выбор.
      - Ты хотел меня видеть, о преданный друг?
      - А, да, подай-ка мне эту мятую штуку, из-за которой я чуть себе морду не разбил.
      - Это называется "Аврора", - говорю я, перепасовывая газету.
      Он останавливается на первой странице, где расположено фото дамы Ренар.
      - Я хотел тебе сказать, что я знаю эту дамочку с претензиями, изрекает он. - Я прочел статью и сказал себе, что это может полить воду на твою мальницу...
      - Давай, я весь внимание.
      - Эту мамашу я встретил в прошлом году. Она была кассиршей в гостинице около Восточного вокзала.
      - Верно. И при каких же обстоятельствах ты ее узнал? Ты что, прищучил какую-нибудь монашку в ее борделе?
      Берю изображает выражение ужаса.
      - Не ори так громко! - умоляет он. - Если Берта, у которой такой слух, тебя услышит, это будет целая драма: она же ревнучая, как тигрица! Нет, я узнал эту добрую женщину не в частном порядке, а во время расследования. Ты помнишь дело Симмона?
      - Матрасника?
      - Ну, ты балда, клянусь! Нет, ты не можешь помнить, как потому ты был за границей, когда это произошло. Ты что, не слышал о Рудольфе Симмоне?
      - Секретном агенте?
      - Да. Он умер в прошлом году. Отравился в гостинице, где работала мамаша Ренар.
      Я навостряю уши. Вот это начинает меня интересовать.
      - Надо же!
      - Ага, задергал носом? - ликует Здоровяк, потрепывая шерсть на груди. Вот история в двух словах. Рудольф Симмон появляется в гостинице "Дунай и кальвадос". Заказывает комнату с видом на вокзал, с ванной и прочее. Устраивается. Утро. Выходит позавтракать. Возвращается в три пополудни с видом весельчака. Подымается к себе в конуру. Ты следишь?
      - Шаг за шагом, - уверяю я, - дальше, мальчик!
      - Где-то в 17 часов, ему телефонный звонок. Поскольку в комнате треплофона нет, горничная-субретка карабкается, чтоб его позвать. Но он не отвечает, и его ворота задвинуты изнутри... На задвижку! Фиксируешь?
      - На мраморных скрижалях! Следуй далее!
      - Субретка взывает! Ни фига! - как говорят в народе. - Она беспокоится и зовет настоятельницу... Та прибывает на место. Ответа нет как нет. Тогда она вызывает полицию. Ворота взламывают и находят месье Симмона не живее макрели в белом вине вместо воды. Этот олух проглотил отбеливательную кислоту...
      - Это что, коктейль?
      - Постой, промашечка вышла: я хочу сказать синильную кислоту, рагрыз ампулу. Осколки стекла нашли во рту...
      - Ну и?
      - Когда комиссар транспортной полиции усек, что речь идет о международном агенте, он свалил дело на нас. И я был задействован разобраться вплотную. Так я узнал мамашу Ренар.
      - А по Симмону расследование что-нибудь дало?
      - Черта с два! Приятель действительно покончил с собой. Окно закрыто, задвижка задвинута, сечешь рельеф? Я перетряхнул шмотки и даже отдал их ребятам в лабо: ничего. Впрочем, у него и был-то всего один чемоданишко с вещичками.
      - Ты должен знать Фуасса, хозяина гостиницы.
      - Да так, видел издалека. Он отсутствовал, когда это случилось.
      - Это он вчера явился с Пинюшем.
      - А я и не узнал его. Да я и смотрел-то только на нашего хрыча.
      - И дело Симмона так и замерло? - спрашиваю я после некоторого раздумья.
      - Ага, А что там могло быть после установления факта самоуйбиства? У этого типа наверняка были заботы. При его ремесле обычное дело.
      - Он был постоянным клиентом гостиницы?
      - Нет. Остановился там впервые.
      - А телефонный звонок? Не навел на что-нибудь?
      - Анонимный. Чей-то голос просит месье Симмона. Управительница говорит: "Подождите, сейчас его позовут". Логично? Апосля начинается дерганье из-за клиента. Мамаша Ренар говорит абоненту: "Его никак не найдут, позвоните попозже".
      - И что, потом позвонили? Масис[7] краснеет.
      - Я не знаю.
      - Ты должен был знать, дистрофик! Не понимаю, как это присваивают Старшего Инспектора таким бездарным легавым.
      Ребенок подземелья артачится.
      - Я повторяю, речь шла о банальном самоубийстве, Сан-А. Не стану же я выдергивать ноги из задницы нашему Пинтрюшу, чтобы пытаться узнать девичью фамилию его прабабушки!
      - Самоубийство может быть и банально, но не личность самоубийцы! уточняю я. - Задача настоящей ищейки - это именно попытаться раскрыть тайны, которые прячутся под различными фактами.
      Толстяк, заметно униженный, выбирается из ситуации воистину нестандартно:
      - А мою ж... видел? - спрашивает он твердым голосом.
      И поскольку он дал мне возможность полюбоваться вышеупомянутой частью своего тела, я формулирую приговор без обжалования:
      - Она заставила бы, Берю, покраснеть даже обезьяну.
      Тут происходит явление Китихи. Она надела кимоно, привезенное из Японии знаменитым супругом. Кимоно черное, с громадным солнцем на груди и огромной луной на заду (великий шелковый путь). Мадам Берюрье: жует куриную ножку (чтобы кое-как дотянуть до обеда, объясняет она). Ее партнер не прочь бы тоже.
      - Клянусь, немного белого мясца мне бы не повредило, - жалобно канючит Толстяк. Берта негодует.
      - Никогда не видела большего обжоры! - вопит она. - Этот сундук готов жмакать весь день, дай ему волю!
      - А сама-то что делаешь! - стонет Сундук.
      - У меня особый случай, по утрам спазмы желудка, - парирует Китообразная.
      Я чувствую, что дискуссия может очень быстро обостриться, и решаю исчезнуть, внеся свою лепту в конфликт.
      - Я вас покидаю, дети мои. Берю, если та рыженькая малютка, которая каждое утро приходит к тебе в контору, позвонит опять, что ей сказать?
      У бедняги выкатились шары, как в кегельбане. Его мегера синеет, заглатывает куриную конечность и требует голосом, похожим на гром, запертый в стиральной машине:
      - Это что за история?
      - Да он чушь несет! - неубедительно отпирается Пузо. - Я клянусь, Бертунечка, что он сказал это в шутку...
      Я поднимаюсь.
      - Ну вот, опять я оплошал, - говорю я, - как всегда. Счастливого излечения, Пузо!
      И я удаляюсь, тогда как первая фаянсовая ласточка вольтижирует по комнате, а сенбернар, запертый в нужнике, начинает выть, как по покойнику.
      Глава четвертая
      Утверждать, что "Дунай и кальвадос" является заведением первого или даже второго класса, было бы ложью, которую я себе не мог бы простить. Тем не менее, как говорила Клеопатра, это чистенькое гнездышко, задумано и устроено для изнуренного путешественника и скромного туриста.
      Какой-то тип, вроде как сидящий за конторкой под истинно фальшивое красное дерево, строчит цифры в соответствующем гроссбухе. Он довольно молод, тощ. Брюнет с головкой алчного хорька и в одежде цвета "средне-анонимный француз, желающий путешествовать инкогнито". Мое появление озаряет его бледное лицо улыбкой в четыре золотых и два железных зуба.
      Затем его взгляд констатирует, что я без багажа, и улыбка медленно растворяется, подобно таблетке сельтерской в стакане теплой воды.
      - Месье? - вопрошает он с остатками надежды, улетучивающимися из его естества, как пар из замерзшего локомотива (он же рядом с вокзалом).
      - Вы владелец этого дворца? - спрашиваю я. Моментально улыбка исчезает полностью, он принимает меня за торговца щетками для придания блеска звездочкам (которые на фуражках) или за распространителя непременно иллюстрированной библии. Я рассеиваю его жестокие колебания, выкладывая профессиональную воскресную визитку со всеми аксессуарами. Это его, как говорится, беспокоит.
      - Мне бы хотелось только поболтать с вами, - успокаиваю я.
      Он вылезает из-за конторки, что позволяет мне одновременно отметить две вещи: он не сидел, а стоял, и в нем на все про все метр с кепкой. Или этот тип от рождения карлик, или притворяется, причем довольно ловко.
      - Зайдем в кабинет, - говорит он.
      Легкий маневр для него, ввиду его малости, но деликатный для меня, ввиду моих совершенных атлетических габаритов, так как бюролога вообще-то размером метр на два. Тем не менее, с помощью рожка для обуви нам удается там разместиться, и беседа начинается.
      - Могу ли я осведомиться, как вас зовут, дорогой месье?
      - А в чем дело? - бормочет миниатюрус.
      - Удачное имя для хозяина, - констатирую я, - немножко длинновато, но звучит понятно.
      Это ставит его в тупик. Я пользуюсь ситуацией, чтобы притупить его больше.
      - Может, это просто псевдоним?
      - Меня зовут Жюль Эджим[8], - сообщает тощая задница.
      - Вы купили гостиницу у некоего Фуасса, не так ли? Маленькая мордочка, как у щеголеватой крысы, загорается.
      - Я понял, - говорит он, - я читал газету... Хитрец! Себе на уме, избави Боже!
      - Месье Эджим, мне бы хотелось узнать, как именно вы приобрели это приятненькое заведение, такое комфортное и даже с горячей и холодной водой.
      У него задрожала от тика правая бровь.
      - Как обычно, через торговца недвижимостью. У меня был трактир в Рондюбей-Шалды-Балды, в Марокко. Из-за известных событий я вернулся на родину и купил этот дом.
      - А Фуасса вы знали?
      - По правде говоря, я видел его только два раза: когда я осматривал гостиницу и когда мы подписывали акт купли-продажи у нотариуса.
      - Ну и какие у вас впечатления?
      - Мне показалось, что это хороший человек, не очень крепкого здоровья, желающий пожить оставшееся время в свое удовольствие.
      - Он не сказал вам, почему продает?
      - Вот именно: по причине здоровья.
      - А мадам Ренар вы знали?
      - Жертву прошлой ночи?
      - Да.
      - Я видел ее вместе с Фуасса. Я понял, что она не только его кассирша...
      Он улыбается кисло, как на рекламе слабительного.
      - Есть ли у вас соображения по поводу этого преступления? - спрашиваю я с определенной резкостью. Он растерян.
      - У меня???
      - Да это я так, - успокаиваю я его. - Теперь зай-мемся другими упражнениями. Остался у вас кто-нибудь из старой обслуги?
      - Конечно. Фирмен - коридорный и Бланш - кастелянша.
      - Хотелось бы поговорить с Фирменом, это возможно?
      - Ну... да... Сию минуту?
      - Прямо сейчас.
      - Он убирает комнаты на втором, я сейчас позову, - сообщает с сожалением владелец притона.
      Я чувствую, что сердце его рвется при мысли о неожиданном отдыхе прислуги.
      - Не беспокойте его, - быстро успокаиваю я, - пойду поднимусь и поговорю с ним там.
      Сказав это, я пру наверх по деревянной лестнице со ступеньками, покрытыми красной дорожкой.
      Нахожу молодца Фирмена в номере 69. Оперся на метлу и разглядывает возню двух мух, занятых самовоспроизводством. Это здоровенный тип, такой же длинный, как генерал Мухоглот, с носом, занимающим двойное место, физиономией как после бомбежки Хиросимы, серыми волосами, длинными и жирными, и взглядом опустошенной скорлупки. Поймать его взгляд можно, только плюнув в глазницы.
      - Вы Фирмен? - требую я, заранее уверенный в позитивном ответе.
      Это он.
      Я опять вываливаю удостоверение. Он проводит по нему пальцем, будто удостоверясь, что текст не напечатан шрифтом для слепых, затем возвращает его мне, честно уверяя меня, что мое фото не очень-то похоже.
      - Видели, что случилось этой ночью с мадам Ре-нар? - атакую фейсом по тейблу.
      Он испускает вздох, подобный старту реактивного самолета.
      - Я не собираюсь по ней рыдать, - сообщает чистильщик биде.
      Ага, кое-что в характере усопшей усатенькой выпирает так же, как шея жирафа из фальшивого воротничка.
      - В самом деле?
      - Редкостная скотина!
      Вот по крайней мере лакей, который не дрожит перед полицией и который отвечает за свои слова.
      - Вы к ней не расположены?
      - Мягко сказано. Это г..., я помню, как она появилась. Кассиршей. Поначалу медом растекалась. Меня называла господином Фирменом с уважением необъятным, как ее ляжки. Стелила всем так мягко, особенно хозяину. Как-то раз папаша Фуасса и раздухарился с ней в бельевой. Он думал, никто не заметит, да только весь персонал был в коридоре, сгибаясь вдвое от хохота. Прямо порнофильм! Она ему сыграла, он себя чувствовал Казановой. На самом-то деле, если образчик вам известен, это не Валентино...
      Он пожимает плечами.
      - С того момента старая шлюха совершенно изменилась. Я стал бездельник Фирмен!
      Новый вздох, такой же замечательный, как первый. Он садится на кровать и обметает ботинки.
      - Таким образом, - продолжает перетряхиватель матрасов, - когда старик продал отель, все вздохнули с облегчением.
      Тут он вздохнул в третий раз. Если и другие так же вздохнули, народ в квартале мог подумать, что мистраль завернул в Париж вместе со своим приятелем сирокко.
      - Дорогой Фирмен, - говорю я, - мне бы хотелось уточнить кое-что о самоубийстве, произошедшем в этой гостинице в прошлом году.
      Он соглашается.
      - Вы хотите поговорить об этом Симмоне, который отравился синильной кислотой?
      - Именно. Вы были на работе, когда это случилось?
      - Конечно...
      - Не могли бы вы мне рассказать?
      Он вынимает окурок из нагрудного кармана фартука, смотрит, не дефилирует ли в секторе видимости Жюль Эджим, и снисходит до пламени моей зажигалки.
      - Знаете, особенно-то рассказывать и нечего. Как-то утром этот тип заселился к нам. Вышел пообедать и к вечеру вернулся весьма веселым. Я как раз убирал коридор... Он прошел мимо меня, напевая. Если бы я знал, что бедняга так кончит! Ах! Клянусь вам...
      У меня внутри дзенькнул тревожный звоночек, сообщая что-то нужное.
      - И что потом, дитя мое? - шепчу я приглашающим тоном исповедовальника, принимающего деликатные грехи хорошенькой распутницы.
      - Вскоре Марта, горничная, пришла позвать его к телефону. Он не ответил. Изнутри было заперто. Мадам Ре-нар забеспокоилась и вызвала полицию...
      Я мимоходом фиксирую, что показания лакейского совпадают с повествованием диетика Берю.
      - Эти шпионы... Он возобновляет:
      - Приехали легавые. Взломали дверь и нашли Симмона мертвым на матрасе. Вот и все дела.
      Он слышит шаги за углом и торопится вынуть сигарету из слюнявых губ. Но это только кто-то из постояльцев.
      - Мне бы вообще-то взглянуть на нумер, можно?
      - Почему бы и нет! - ответствует малый. Во мужик, как только есть возможность свести до минимума подметальную активность, он готов хоть на пресс-конференцию при свете прожекторов.
      Он ведет меня по коридорам, останавливается перед нужной дверью, вынимает универсальный ключ и открывает. Комната отнюдь не пуста. Можно даже сказать, она занята весьма занятыми людьми. В наличии дама, затиснутая, как серединка сандвича, между матрасом и мужчиной. Она орет такие гнусности, что уши вянут. Ее партнер, оставивший слухоаппарат на тумбочке, не слышит их, тем более не слышит нашего вторжения, и остается распростертым. Фирмен, мой ментор, входит без смущения. Он столько видел за те тридцать лет, что меняет человечеству простыни...
      - Смотрите, - произносит он, - это здесь. Я осматриваю фатеру. Умывальник на стене. Даже ширмы нет. Окно выходит на бульвар, кровать на высоких ножках. Короче, очевидно, что никто не может притаиться в такой комнате. Вывод: Симмон действительно покончил с собой. Забавно, что я вдруг забыл про странную смерть мадам Ренар, получение миллионов папашей Фуасса и прочее, заинтересовавшись этим делом годичной давности.
      На станке дама рекомендует ускориться. Месье согласен, но матрас протестует, заявляя, что это сумасшедшие и что он - пас. Мы стыдливо выходим, тогда как ни один из партнеров не замечает нашего короткого визита.
      - Дорогой Фирмен, - возобновляю я, - соберите ваши воспоминания в случае, если они у вас в отпуске. Я задам вам несколько важных вопросов.
      - К вашим услугам, комиссар!
      - В конце концов, именно телефонный звонок позволил обнаружить самоубийство?
      - Ну, его все равно бы обнаружили, - возражает чемпион перьевой метелки в весе... пера.
      - Конечно, но не так быстро. Посмотрим, что вы сможете рассказать мне об этом звонке.
      - Ничего! - сообщает Фирмен категорически. - Не я был на проводе.
      - Кажется, мадам Ренар ответила, что клиент отсутствует. Звонивший должен был перезвонить позднее, я полагаю?
      - Да. И на этот раз отвечал я, - подтверждает Фирмен.
      - Молодец Фирмен! Дорогой Фирмен! Прелестный Фирмен! Вот, вот, именно это я и хотел узнать! - ликую я. - Это был мужчина или женщина?
      - Женщина.
      - Что же она сказала?
      - Ну, она вновь попросила Симмона.
      - И что вы ответили?
      - Правду: что Симмон покончил с собой.
      - Ну и что?
      - Она не поверила. Но так как я уверил ее, что это правда, она бросила трубку.
      Ну он устроил мне преждевременную радость, этот чертов Фирмен! Проклятый Фирмен! Придурок Фирмен! Жидковатые сведения, а? Плотная тишина следует за последней фразой.
      - И эта дама больше никогда не звонила?
      - Нет, но она приходила!
      - Что же вы сразу не сказали, обожаемый Фирмен! Чудесный Фирмен! Увлекательный Фирмен! И когда она приходила?
      Он тушит малюсенький окурок. Я предлагаю ему совершенно новую сигарету из нераспечатанной пачки. Он соглашается, говорит спасибо, я даю ему прикурить, он затягивается, я гашу зажигалку.
      - Я не хотел бы вводить вас в заблуждение, - начинает он осторожно. Когда я сказал, что дама приходила, это просто впечатление. У персоны, говорившей со мной по телефону, был иностранный акцент. Очень слабый, но у меня же слух, подумайте сами, со всеми этими туристами, которые тут дефилируют. А вечером явилась такая красотка. Меховое манто, крокодильная сумка и все такое... Без багажа. Это меня удивило. Она захотела поговорить с патроном. Господин Фуасса как раз был тут. Они уединились в кабинете. Затем поднялись на этаж в комнату. Тело только что было отправлено в морг. Потом дама отбыла. Едва она слиняла с горизонта, папаша Фуасса позвал свою шлюху, и они завели разговор без конца...
      Понятно, что я не могу удержаться. Я выуживаю тысячу рваных, отнеся их заранее в счет казенных спецрасходов, и катапультирую их в карман драгоценного Фирмена, богом ниспосланного Фирмена.
      Он протестует.
      - Нет, нет, комиссар. Вам самим пригодится ваш заработок! Я хорошо знаю, что у вас сволочная работа... и весьма малооплачиваемая...
      - У меня большое наследство от деда Мороза из моего детства, - уверяю я, чтобы успокоить доблестные сомнения.
      Он поглаживает черепушку.
      - Я вижу, - говорит он мрачно. - Скрытые доходы, да?
      Если он продолжит в том же духе, схлопочет скрытый пинок. Фелиция, моя храбрая женоматерь, всегда говорит: "Поможешь злодею - дерьмом замажешь шею". У нее полно поговорок на все случаи жизни.
      - Фирмен, опишите мне эту элегантную даму. Полузакрыв глаза, он снова приглаживает свои жалкие волосы. Сосредоточенный он, наш Фирмен. Можно подумать, что хочет посостязаться с калькулятором.
      - Она была высокая, тонкая, с отличной фигурой. Примерно тридцати лет. Яркая брюнетка. Светло-голубые глаза. Темный цвет лица. На шее очень странное украшение. Маленькая золотая рука. Не рука судьбы: уменьшенная модель настоящей кисти руки. А в руке драгоценный камень. Я думаю - рубин. Акцент ее был немного похож на испанский, но это не был испанский акцент. У нее еще был совсем маленький шрам на подбородке, кажется, с левой стороны. Шрам чуть побольше кофейного зернышка. Я говорю кофейного, потому что он был такой формы.
      Он умолкает, размышляет, покачивает умной бестолковкой и вздыхает:
      - Это все.
      - Между нами, старина, - признаю я, награждая его похлопыванием в стиле Людовика XIV, - вы должны работать у нас в курятнике. Вместо мозгов у вас фотоаппарат с вмонтированными серыми клеточками.
      - Да, - признает уважаемый Фирмен! Непобедимый Фирмен! Скрупулезный Фирмен! - У меня чрезвычайно острая память... Зрительная, слуховая, обонятельная, осязательная, и я скажу более того: вкусовая.
      Он пускает пузыри во всю ивановскую. До неприличия, стоит сделать комплимент посредственности, и вот он опорожняется, чтобы продемонстрировать качество своего материала.
      Я говорю ему большое "браво" и возвращаю на землю с высот лиризма.
      - Вы больше никогда не видели эту приятную персону?
      - Никогда!
      - И никто другой не являлся из-за усопшего?
      - Никто, конечно, кроме легавых... Я хочу сказать фараонов! Среди прочих, не говоря о присутствующих, вы мне внушаете уважение, был один такой, хочется вспомнить его незлым тихим словом! Толстяк, похожий на мусорный бак после праздничной ночи. Представляете, он сожрал мой завтрак практически без спросу!
      По этому картинному описанию я узнаю доблестного Берю.
      - В полиции, - продолжает опоражниватель урн и плевательниц, - не у всех ваше воспитание и выправка!
      Если он надеется на новый кредит в тысячу бабок, то напрасно, Сан-Антонио нечувствителен к подхалимажу.
      Я покидаю гостиницу "Дунай и кальвадос" с удовлетворительным ощущением свершения чего-то полезного, большого и благородного.
      Глава пятая
      В бюрологе меня ожидает цветное пинорамическое представление.
      Преподобный восседает в моем собственном кресле и обливает слезами усы, подпаленные экономно выкуриваемыми окурками. Сегодня на нем блестящий костюм, блестящий до дикости, прямо подойти страшно. Серая жемчужина! В черную крапинку. Красивый вязаный галстук. Замшевые ботинки не лишены вида, а бледно-голубая рубашка молодит моего старого товарища на добрый десяток дней.
      - Чего нюни распустил, Старик? - спрашиваю я, снисходя к его эмоциям.
      Он вытирает печальные глаза тыльной стороной ладони.
      - Снова вернуться сюда, оказаться в этой бюрологе... Прошлое травит душу, Сан-А, понимаешь?
      Он прочищает хрюкало.
      - Получил на днях анкету для отставных старших инспекторов и прочел, что если бы проработал на шесть месяцев дольше, пенсия возросла бы на 6 новых франков и 15 сантимов в триместр. Впечатляет, не правда ли?
      - Судя по твоему элегантному виду, отныне эта сумма слишком незначительна для тебя. Он качает головой.
      - Да, но пенсия - это надежно, понимаешь? Пожизненно! Имею ли я право уклоняться от прибавки?
      - Что ты хочешь этим сказать, старая Реликвия?
      - Ну вот. Я сказал себе, что, если я сумел бы восстановиться в кадрах, я прослужил бы шесть месяцев, необходимых для получения этой надбавки. Я перешел бы, таким образом, в высшую категорию и...
      Я прерываю его дружеским шлепком.
      - Короче, ты хочешь вернуться сюда?
      - Ну да, вот, - отвечает он, снова прослезившись. - Деньги - хорошо, но в жизни есть еще кое-что. Твой кузен Гектор, который прямо зверь в работе, будет управлять агентством вместе с мадам Пино.
      - А кафе твоей жены?
      - Продадим. Мадам Пино займет пост в бюро агентства, мы сэкономим на секретарше. Она, правда, не умеет печатать, но вяжет не хуже любой машинистки... Скажи, Сан-А, ты мог бы замолвить словечко перед Стариком?
      Пока я собираюсь ответить, раздается трезвон внутреннего трубофона. Хотите - верьте, хотите - займитесь прочисткой нижних дыхательных путей древних греков, но это именно Большой Босс требует любимого Сан-Антонио.
      - Подожди меня, есть о чем побеседовать, - говорю я Пино. - Сползаю повидаться с Оболваненным[9].
      Человек с очищенной от растительности макушкой меряет меня взглядом с головы до ног еще с порога своего мрачного кабинета. У него вид радушного человека, чью жену вы задушили, дочь изнасиловали, автомашину раскурочили, деньги отняли, а тещу оставили ему. На столе перед ним шесть газет. Он нервно пианинит пальцами по их титульным листам.
      - Так, так, Сан-Антонио! - восклицает лишенный подшерстка. Хорошенькие новости я узнаю. Что это значит? Теперь уже убивают людей, которых вы навещаете?
      - Я предполагал это обсудить с вами, господин Директор.
      - Вы предполагали! - тон у него такой, как у того тупого, которому тунцеловы из города Тонона толкнули тонну тунца (в масле[10]).
      - Если бы вы дали себе труд выслушать, - перебиваю я так сухо, что приди кому мысль разгладить его лысину, пришлось бы ее сначала сбрызнуть.
      Он собирается взорваться, но фитиль гаснет по пути.
      - Что ж! Я слушаю вас, Сан-Антонио.
      В выверенных словах я повествую ему про все предыдущее. Он слушает меня, не шевельнув и бровью, которая заменяет ему шевелюру. Иногда он ее поглаживает раздраженным пальцем. Когда я заканчиваю, он обрушивает кулак на газеты.
      - Что за глупая идея была у Пино открыть агентство!
      - Кстати. Пино просится обратно. Старикан подавляет улыбку триумфа.
      - В самом деле?
      - Он рыдает. Ностальгия по родному дому. Нет другого желания, как только опять работать под вашим чутким руководством.
      Ничто так не льстит хозяину.
      - Посмотрим. Я изучу его ходатайство после окончания дела. Потому что вы урегулируете его немедленно, Сан-Антонио. Я не люблю, когда людей убивают под носом у моих сотрудников.
      - Я вцеплюсь в него немедленно, босс. Только и ждал от вас зеленого сигнала.
      В реальной жизни, ребята, прежде чем веселиться, всегда надо застраховаться. Теперь, когда я вкалываю на босса, я решил раскрутить всю машину. Прежде чем присоединиться к будущему восстановленному на работе, забегаю в лабо повидаться с рыжим. Он горбатится у длинного фаянсового стола. Перед ним великолепный микроскоп. Обертки разложены вокруг аппарата. Тут же четыре маленьких флакона с пшикалками на горлышках. Похоже, что в первом. - дихлофос, во втором - мозольная жидкость (если верить цвету), в третьем - разбавленный денатурат, и в четвертом - хлороформ (но я могу и ошибаться).
      - Что-нибудь новенькое? - осведомляюсь без малейшей надежды.
      Он отрывает глаз от окуляра, насвистывая как раз известный романсик "Он был окулярный советник..." У него вид счастливчика, что является добрым предзнаменованием.
      - Да, месье комиссар, есть новенькое! Он не спешит. Его шевелюра в солнечном нимбе похожа на объятый пламенем куст.
      - Эти семь оберток были отштемпелеваны одновременно.
      - Что вы имеете в виду, старина?
      - Я хочу сказать, что адрес, набранный с помощью резинового клише, был оттиснут семь раз подряд. Чешу в затылке, рассматривая адреса.
      - Послушайте, Манье, - говорю я, - вы или Шерлок, или дьявол. Как вы, черт побери, можете утверждать что-либо подобное!
      - Достаточно тщательно исследовать каждый адрес под микроскопом и сопоставить! Лицо, сделавшее почтовые отправления, приготовило обертки заранее. Это тем более верно, что три бумаги совпадают, составляя один большой лист... Видите...
      Я согласен. Три бумаженции, без вопросов, совпадают краями.
      - Дальше, - продолжает конопатый, - стало быть, экспедитор приготовил обертки. Обмакнул клише в чернильный тампон и оттиснул три раза, а потом макнул опять. Смотрите, как бледнеют чернила. Есть еще подтверждение: маленькая волосинка была на тампоне, а затем прилипла к печати. Видите, она оставила три раза след на первой букве "С" на фамилии Фуасса. После другого обмакивания шерстинка переместилась и залезла немного на вторую "С". И опять три раза подряд. А на седьмом она исчезла. Без сомненья, она осталась на тампоне, когда в третий раз наш тип обмакнул клише.
      - А седьмой пакет не мог быть оттиснут позже? - предполагаю я.
      - Не думаю, - улыбается Манье, - потому что он обернут в одну из трех частей того большого листа бумаги.
      Я треплю его по плечу. Вот некто, у которого не тыквенные семечки вместо мозгов. Не хотел бы я сыграть с ним в семь взяток, не люблю глупого риска.
      - Ну что ж, маленький храбрец! - говорю я, - прекрасное открытие. Вы по крайней мере недаром едите свой хлеб.
      Если бы он уже не пламенел, то покраснел бы от удовольствия.
      - Это еще не все, - говорит он.
      - Вы еще что-то раскопали?
      - Да, месье комиссар. Я почти уверен, что ни одна из этих бумаг не послужила оберткой для двух миллионов франков в десятитысячных купюрах.
      - Излагайте...
      - Я сходил в банк. Попросил приготовить пачку в два миллиона франков и тщательно измерил полученный объем. Потом по складкам на бумагах восстановил пакеты по форме. Точного совпадения нет. Отправитель переоценил толщину пачки.
      - Может быть, он обернул деньги в несколько бумаг?
      - Тогда бы не соответствовала поверхность. А она соответствует. Ваш приятель, месье комиссар, положил банкнот в десять тысяч на бумагу, чтобы определить площадь. Получив ее, он на глаз прикинул толщину... и ошибся.
      Новый энтузиастский шлепок по спинке малыша.
      - У меня есть только одно слово восхищения, Манье: браво!
      Я оставляю его, чтобы вновь обрести Невыразимого.
      Входя в кабинет, с удивлением слышу шум пылесоса. Как будто включили супертайфун на 220 вольт в розетку на 110. Объяснение простое: Пино спит. Деликатно бужу его, щекоча кончик носа концом его же галстука. Он подпрыгивает.
      - Уже станция Рамбуйе! - вскрикивает он.
      - Почти, - говорю я.
      Он просветляет мутный гноящийся взгляд.
      - Приснилось, что я в поезде. Не перекусить ли?
      - Телятину любишь[11]?
      - Да.
      - А кресс-салат[12]?
      - Очень.
      - Тогда сваливаем в Во-с-Крессон, - решаю я.
      - Что ты хочешь этим сказать?
      - Что я хочу заарканить папашу Фуасса, и это так же верно, как две поллитры в литровой бутыли вина!
      - Но по-по-почему? - блеет мой агнец.
      - Потому что этот старый шутник должен быть продавцом воздушных шаров, а не владельцем гостиницы, по крайней мере, если оценить, как он нас надул, тебя и меня.
      Глава шестая
      - Ты едешь слишком быстро, - сообщает Пино. - Я не так уж боюсь большой скорости, но думаю, что нет ничего глупее в жизни, чем лопнувшая шина.
      Чтобы притушить его беспокойство, я жму на акселераторный грибок, который становится ядовито-опасным, поскольку стрелка указателя скорости соседствует со ста швейцадесятью (это швейцарский циферблат). Беспокойный мой сразу краснеет, как формочка в процессе полного обжига. Он привязывает верхнюю часть вставной челюсти к нижней во избежание клацанья жвалами.
      За время, меньшее, чем необходимо кондитеру для сотворения пасхального яйца, мы уже в Воскрессоне перед обиталищем бедняги Фуасса.
      Дор из оупен (как говорят англичане), и чудовищный сенбернар находится в процессе поливки цветочной поляны. Животное вызывает у меня тик. Никто так не похож на сенбернара, как другой сенбернар, при условии минимального отличия в окрасе, хотя мне кажется, что этот похож на того, что у Берюрье.
      Я делаю псу "чмок, чмок", и зверюга приближается с угрюмым видом. Он обнюхивает низ наших брюк и выбирает штанину старого Пугала, чтобы закончить облегчаться. Да, игрушку Берю узнают не по ошейнику, а по мочевому пузырю. У него, наверное, ротационный насос (а у других - авиационный понос) вместо почек.
      Мы все трое рысцой продвигаемся вверх по аллее. Я - напевая, Пино протестуя, а сенбернар на трех лапах, заканчивая на ходу поливку.
      Входим без стука. Боже мой, на что это похоже! Порядочный беспорядок. Голос Берюрье наполняет громом все помещение. Он вызывает волны, создает эхо, колотит по барабанным перепонкам, взрывает звукоприемники и заставляет трепетать глухих, растрескивает витражи и вышибает клапаны в унитазах.
      Я затыкаю уши в надежде что-то услышать, ибо без фильтра это грохочет параксизматически, без цвета, без запаха, без спасения и невидимо для невооруженного глаза.
      - Я обещаю тебе, приятель, небо с овчинку покажется! Хочу, чтобы ты усек одну вещь: когда старший инспектор Александр Бенуа Берюрье дает себе труд обеспокоиться, то не для того, чтобы сосчитать, сколько граммов картошки в одном кило бататов, понял, крысиная задница? Вместо того, чтобы тут беседовать с тобой, я должен быть в постели-с и лечить-с свою анемию. Ты видишь перед собой человека, у которого почти уже нет красных шариков в крови, но еще достаточно, чтобы вырвать твой кадык и заставить тебя сожрать его без сахара. Я понятно излагаю?
      - Не мучьте меня, - умоляет угасающий голос папаши Фуасса.
      - У тебя что, расширение вен, и ты боишься за свои конечности? регочет Толстяк.
      Я вопросительно смотрю на Пино. Его изумление не меньше, чем мое. Каким чудом толстяк Берю, которого я оставил несколько часов назад прямо умирающим на постели, оказался здесь?
      Фуасса бормочет:
      - Если вы дотронетесь до меня, я буду жаловаться! Я болен!
      - Если я дотронусь до тебя, то у тебя не останется сил ни на что, не то что на жалобу, ха! Огурчик ты мой свеженький! Могу обещать, что скоро ты потеряешь последний коренной зуб! А гляделочки, чтобы их разлепить, придется спецпримочку состряпать. Что до хрюкальника, так никакой эстерический хирург не сумеет его починить. Знаешь, на что он будет похож? Знаешь? На зрелый помидор, на который усядусь я, Берюрье. Именно так!
      Пино дергает меня за руку, но я делаю ему знак заткнуться. Мой конвейер Рено функционирует, как сталеплавильный цех в военное время. Продолжаю задавать себе вопросы по поводу поведения Берюрье и продолжаю не находить ответов.
      Я же хорошо знаю толстяка Берю. Если он устраивает это представление, значит, неожиданно обнаружил что-то важное по поводу Фуасса. Что? Уот Уопрос, как говорят испанцы, когда они свободно говорят по-немецки. Если продолжать, то может что-то прояснится. Поэтому пока лучше не выступать. Сенбернар продолжает поливать прекрасные пинюшевские панталоны. Это длится уже две с половиной минуты. Мой любезный друг танцует с ноги на ногу, но не может избежать неудержимой струи этого животного.
      Дуэт Берю - Фуасса продолжается. Похоже на театр в Чикаго.
      - Но я ничего не сделал, - плачет лучший из рантье.
      - Согласен, ты ничего не сделал, - неожиданно уступает Толститель. Ну, так я сообщу своим рахитичным начальничкам то, что ты ничего не сделал. И я им представлю доказательства того, что ты ничего не сделал, старая плевательница!
      - Ма, ме, - блеет Фуасса.
      - Оставь свою маме в покое, - голосит Берю. - И попытайся усечь, что происходит, приятель!
      Его Величество Ужаснейший собирает воедино дыхание, временную паузу и кураж. Затем понижает голос до шепота так низко, что мне уже не нужно затыкать уши:
      - Этой ночью, дедуля, я был вместе с комиссаром Сан-Антонио и Пино. Они оставили меня снаружи, в машине. Но я не из разряда осадочных пород, мне надо перемещаться. Чтобы размять ходули, я прогуливался вдоль ограды. И я все видел, слышишь, отрада палача, ВСЕ!!!
      Снова тишина. Мне не нужно быть там, чтобы видеть притворство Фуасса. Я представляю, слушая. Иногда происходит смещение органов чувств. Уши служат для зрения, нос для слуха, зрение для пробы, пальцы для обоняния и слизистые для осязания.
      Пинюш приближает к моему уху усы вида взъерошенной шерсти кокосового ореха.
      - Что он надумал?
      - Посмотрим! - прерываю я. Первым не выдерживает Фуасса.
      - И что же вы видели?
      - То, что возбудит моих начальников, килька ты Б майонезе!
      Слышен шлепок с немедленно последующим криком. Если мой дедуктивный ум работает немного лучше, чем водопровод дорожной гостиницы, речь идет о подзатыльнике в исполнении Толстяка.
      Опять тишина.
      Затем сломленный голос Фуасса.
      - Но чего же вы от меня ждете?
      - Кусочек торта, - отвечает Берюрье. Мои евстахиевы трубы шевелятся,
      - Как вы хотите...
      - Нужно сказать не "как", а "сколько", приятель. Голос Огромного принимает мерзкие модуляции,
      - По-моему, мое молчание стоит зернышка, понятно, чувак: если я вспомню, что я легавый, ты попадешь в котел, если забуду - выползешь не ошпаренный. Это заслуживает пачечки, не так ли? Давай, заверни-ка пакетик и расстанемся друзьями.
      - Это шантаж, - бормочет Фуасса.
      Вторая оплеуха заставляет его испустить стон.
      - Повежливее, - добавляет Берю. - Ну что, ты линяешь? Мне надо кормить жену, месье Фуасса, и собаку, и служанку, не говоря уж о моих красных шариках, которым необходимо полное восстановление. А лекарства, Жерар, кусаются. Фармазовты только и переклеивают этикетки с новыми ценами. В наши дни, если ты, к несчастью, идешь дальше, чем аспирин, твой бюджет срывается в свободное падение. Ну так сколько ставишь?
      - Миллион? - предлагает Фуасса.
      - Я же у тебя не прошу на сигареты! Если не хочешь говорить серьезно, будем объясняться жестами!
      - Три?
      - Скажем, пять кусков и заметано!
      - Это много!
      - Для твоей бедной шкуры, да. Но поскольку она твоя, и ты за нее держишься... О'кей, ты мне даешь кость?
      - Ну, раз это необходимо. А где гарантия, что вы не вернетесь опять, что вы будете молчать?
      Я жду протеста моего коварного сослуживца, но слышу огромный - что там: преогромный - раскат хохота, который подвергает другого в ступор.
      - Бедный простофиля, - грохочет Берюрье, - ты поверил в мои сказки? У меня что, вид вымогателя, да?
      - Но, но, - начинает опять бормотать рантье.
      - Это была ловушка, - провозглашает умник Берю. - Я не был здесь и ничего не видел. Но я хотел получить-с признание.
      - Я ни в чем не признался! - протестует полупомешанный Фуасса.
      - Нет, но ты был готов отстегнуть пятьдесят тысяч новеньких за мое молчание.
      - Это неправда!
      - Не простестуй. Видишь у меня в руках чемоданчик? Внутри у него мегалофон. Я записал всю нашу болтовню, и это смешнее, чем два мешка смеха.
      Хохот Берю и сразу же крик боли того же Берю. Самое время появиться на сцене. Мы рвем в салон: Пино, Сахара-Бернар и я - сам. И там обнаруживаем Берюрье, завалившегося на коврик с раной на голове. Над ним папаша Фуасса подымает второй раз громадные каминные щипцы:
      - Положите ваши щипчики для сахара, Фуасса! - рычу я, направляя на него мой рабочий инструмент. Он испускает крик испуга и опускает руку. Момент настолько капитален, как капитальный ремонт вашего дома. Перед нами папаша Фуасса, который совсем не похож на маленького приятного зябкого рантье, вошедшего накануне в мой кабинет. Оскальная гримаса изменила его лицо. Взгляд сверкает.
      Берю, чей череп измаран кровушкой, поднимается, массируя маковку. Похоже на высокоэффективную желдорожную катастрофу. Рыло землеройки, глаза, как пробки от шампанского, он налетает на Фуасса, освобождает его от щипцов и начинает навешивать ему от всей души. Примо, носопырка по-молдавски, с растяжением смежного хряща; диксио, пармантьерский батат в соусе; трозио, удар коленом по-кавказски с модерато-кантабиле. Фуасса быстро превращается в жалкий лоскут. Тройной кульбит через всю комнату, и рантье заканчивает свой путь в камине, как новичок на ринге, принявший хлебалом локомотив.
      Я заштукатуриваю Толстяка. У него бреши в черепной броне. Пинюш останавливает кровотечение из них с помощью носового платка, который мог бы служить черным флагом над зданием, где приютилась эпидемия чумы.
      - По какому удивительному случаю ты здесь, Толстище? - осведомляюсь я, как только бонсеньор Берю подремонтирован.
      - По тому случаю, что ты, кусок куска того, что я и произносить не хочу, засветил меня перед моей Бертой, - парирует он.
      - Я поссорил тебя с любимой?
      - Вот именно! Наговорил черт-те чего про какую-то крошку, Берта заглотнула наживку. Я клялся ей, что ты пошутил, а она не поверила, и выгнала из дома. И это когда я на режиме! Соображаешь! Я плакал, умолял, но она не хотела ничего слушать. Собрала мой чемод и выкинула нас на улицу вместе с Сахарой-Бернар.
      В качестве доказательства он открывает чемодан, где якобы находится магнитофон и выворачивает: три пары дырявых носков, две безрукавки, сожженные кальсоны, черную рубашку, которая была по замыслу белой, белую рубашку по замыслу голубую, две стельки от домашних тапок, ручку от зубной щетки, бритву на ручке без ручки, бритвенную кисточку без щетины, пластинку на 78 оборотов, сложенную вчетверо, с записанной на ней Марсельезой (слова и музыка Руже де Лиля), налоговую декларацию розового цвета, фотокарточку отца Берю (его звали Селест Анатоль), план г.Сюрена, номер "Маленьких Иллюстраций" за 1919 год, посвященный генералу Франше Д'Эперею, портновский метр, на котором не хватает двадцати сантиметров, желдорожное расписание линии Лион - Сен-Жени на Гиере (ликвидированной лет пятнадцать назад), пустой тюбик из-под майонеза, желтый ботинок, галстук для смокинга, каталог французской мануфактуры в Сент-Этьенне, рецепт приготовления тушеной говядины, целлулоидный рожок для обуви, боксерскую перчатку (левую), сломанный термометр, велосипедный насос, использованную шариковую ручку, зазубренный перочинный ножик, четыре коренных зуба в спичечном коробке, полувскрытую коробку сардин, сборник анекдотов Роджера Николаса, песню Харальда Николаса, хвостик батона сервелата, цветной портрет монсеньора Фельтена, фото клоуна Пино, бутылку вина "Николас", разводной ключ, мозговую косточку без мозга и гипсовую копилку в виде розовой свиньи, которую можно принять за бюст Берюрье.
      Я высказываюсь.
      - Извини, Толстый, за столь поганый трюк. Но какого беса ты сюда-то приперся? Рассчитывал начать новую жизнь с досточтимым Фуасса?
      - Да нет, не это, - объясняет Чудило, - но твои закидоны по поводу расследования в его гостинице достали меня. Я поразмыслил и вспомнил одну штуку. Во время моего визита туда, когда мы с ним пересеклись, он курил. А ты, ты же мне рассказал об этой вчерашней сигарете, которую эта тухлятина не могла затягивать де-факто-с своей астмы.
      - Он же мог курить год назад и бросить потом из-за ухудшения состояния здоровья? - возражаю я, поскольку люблю при случае выступать в роли адвоката сатаны.
      - Может, дашь закончить доброму человеку? - грохочет Берю.
      - Валяй.
      - Я, значит, прибываю с чемоданом и Сара-Бернаром, решив чистосердечно побеседовать, я хочу сказать, получить чистосердечное признание Фуасса. Подваливаю к двери: заперто. Стою перед калиткой, тут кошка через улицу, и мой карликовый пудель газует за ней. Когтистая просачивается сквозь штакетник садовой калитки. Мой щен туда же. Калитка не засупонена на ключ и открывается. Я вхожу, чтобы забрать туту. Ты сечешь, милейший из комиссаров?
      - Секу, но не забывай о субординации, Толстяк.
      - Виза на визу с типом, разбившим мою семейную жизнь, не может быть субординации! - сообщает Толстый.
      Он продолжает:
      - Моя охота закончилась за домом. Я хватаю своего Медора. Возвращаюсь. И когда я перемещаю себя перед фасадом дома, что я узреваю? Этого апостола, возвращающегося к себе, с сигаретой в плевательнице. Всплеск адреналинчика. Я появляюсь. По его живому взгляду реализую, что он меня узнал. Ну а я, по мне может не заметно, но когда я в деле, то прямо спиритический медиулей. Я начинаю вешать ему лапшу на уши, что был с вами намедни и что...
      - Причаливай, Толстый, остальное я слышал! У Пино вид человечка со знаменитой рекламы автопокрышек "Мишелен".
      - Мой клиент, которого я так уважал, - блеет старая развалина.
      - Твое уважение гуляет само по себе, вот и все, - отрезаю я.
      Я приближаюсь к камину, где папаша Фуасса потихоньку приходит в себя.
      - Ну что, Жерар, - говорю я, - может, поболтаем?
      - Этот человек лжет! - топает ножками рантье. - Я ничегошеньки не знаю! Все неправда, архиложь!
      - Так вы ударили старшего инспектора каминными щипцами, потому что вам не понравилась его физиономия?
      Он бормочет что-то неразборчивое.
      - И вы были готовы, - продолжаю я, - отстегнуть ему за молчание хорошенькую сумму в пять кусищев?
      - Нет!
      - А мы слышали, месье Пино и я. Магнитофонная запись не имеет никакой легальной силы, напротив - три свидетельства, два из которых официальные полицейские, это другое дело!
      Пино дергает меня за рукав.
      - Ты мог бы сказать три официальных, - бормочет он, - раз уж мое возвращение в официальный...
      Я отмахиваюсь от него, чтобы посвятить себя полностью папаше Фуасса.
      - Хочу сказать вам правду, приятель, - продолжаю я. - Вчера вечером, когда мы вам позвонили у калитки, вы смотрели теле в компании с вашей крошкой. Вы курили. Вы бросили взгляд в направлении входа, узнали нас и скоренько поднялись в свою комнату, якобы в приступе...
      - Но!
      Небольшое внутримышечное, произведенное пальцем Берю, заставляет его умолкнуть.
      - Ваша крошка, которая была в деле, хранила жетоны, и вы, вы боялись, что она расколется. Она пришла за вами. Вы же посоветовали ей слинять. Проводили ее до сада и там убили.
      - Нет!
      - Да! Но сначала открыли сейф и разбросали несколько банкнот по дому и в саду. Я догадываюсь о причине этой мизансцены: вы никогда не получали этих знаменитых миллионов, Фуасса, никогда!
      Вы хотели заставить нас поверить, что мамаша Ренар с сообщником рвала когти с добычей, что вышеназванный сообщник ее прибил, чтобы заграбастать весь подарочек.
      Выполнив задуманное, вы пришли в салон, где мы смотрели теле и сумели скормить нам вашу жвачку!
      - Клянусь, что нет! - кричит Фуасса. - Постойте, господин комиссар, поразмыслите! Зачем мне ходить консультироваться к частному детективу, если бы я действительно не получил эти миллионы? Зачем бы я доверил это дело официальной полиции, а именно вам?
      Я улыбаюсь.
      - Именно этот вопрос я и готов вам задать, мой дорогой месье. И именно на этот вопрос вы сейчас и ответите.
      Наступила глубокая тишина.
      - Господин комиссар задал тебе вопрос, - вступает
      Берюрье, отвешивая бедняге ростбиф по-японски. - Отвечай, а не то я протащу тебя через смеситель умывальника.
      Но бывший отелевладелец, кажется, не слышит реплики. Выпученные его глаза фиксируют что-то, находящееся позади нас. Я поворачиваюсь и обнаруживаю трех типов, двое из которых держат в лапах автоматы. Один из автоматчиков азиат: бронзовый цвет кожи, непроницаемый взгляд. Другой - вида гориллы, курносый нос (апельсин с виду), шерсть из ушей. Третий, напротив, очаровательный молодой блондин, хрупкий, как севрская фарфоровая статуэтка, одетый с иголочки и пахнущий отнюдь не конюшней. У него квадратный подбородок, розовая кожа, небесно-нежный взгляд и вежливая улыбка. Ему не более 25 лет.
      - Соблаговолите поднять руки! - приказывает он медовым голосом с иностранным акцентом, возможно центральноевропейским. И, поскольку мы медлим, добавляет:
      - Прошу отметить, что автоматы этих господ снабжены глушителями. Вы, все четверо, можете моментально умереть, ни капельки не потревожив ближайших соседей.
      Мы торопимся поддержать небеса.
      - Слушай, Берю, - шамкаю я, - твой сенбернар - дерьмо, а не сторож. Ты уверен, что это не ангорский кот, который слишком вырос?
      Толстяк не созревает для ответа какой-нибудь колкой сальностью, на которые он мастер. Красавчик блондин приближается к нему. Он вынимает из кармана подобие револьвера. Пожалуй, это больше похоже на маленькую паяльную лампу, только она скорее не паяет, а распаивает. Блондин нажимает спуск. Газовый выброс попадает в ноздри Толстяка, а Толстяк попадает в обморок. Мне хочется сделать что-нибудь, но очень неприятное для блондина. А он в это время пшикает на меня. Унюхиваю что-то отвратительное. Окисленное... свежее... полевое... Вдруг вижу себя на берегу озера, весной, среди цветов. В ушах приятный щебет. Тело становится мыльным пузырем. Все вокруг колеблется, и я отправляюсь в небытие первым классом.
      Глава седьмая
      Послушай, Бертунетта, клянусь жизнью Альфреда, нашего друга-парикмахера, который, кстати, твой любовник, что Сан-А настоящий мерзопакостник, и он говорил о той рыжей только чтобы меня подставить. Неужели ты не знаешь его, этого Сан-А? Не скажу, что псина, только всегда огрызается первым, чтобы не получить пинка. Если его воспринимать серьезно, то всегда подловишься ни на чем. Ты слышишь, Берта? Ответь мне, голубка. Не может же наша совместная жизнь кончиться, как очистки в помойке! Мы слишком давно любим друг друга. Вспомни, Бертунетта, времечко, когда ты была, как бы сказать, квазимолодой девушкой. Весила едва девяносто пять кило, талия манекенщицы, а размер обуви только сорок четвертый. Что ты хочешь, кем я станусь без тебя, моя Коломбина? Ты знаешь, честь, слава, чины - это чепуха рядом с любовью. Без твоих ласк я зачахну, Бертунетта. Утончусь как тростинка, уже кровяные шарики бузят. Сладость очага. Берта, это жизнь для мужчины.
      Рыдания!
      До этого я только слушал. Приоткрываю моргалы и обнаруживаю.
      Мозг моего Берю сошел с катушек. Он бредит.
      Констатирую, что все четверо: мои коллеги, Фуасса и я сам - в каменном мешке, прикованные цепями к кольцам, вделанным в стену. Как галерники!
      Толстяк умолкает, чтобы поплакать тайком в уголке. Эстафету принимает Пино.
      Он занимается умножением, сообщая, что трижды семь будет двадцать два, давая доказательство своих математических способностей. Что до злодея Фуасса, он не говорит ничего, но обозревает свои цепи с неудовольствием, хотя ведь верно, что там, где имеются цепи, нет удовольствия.
      Что касается сына многолюбимой Фелиции, которая является моей единственной матерью так же, как я являюсь ее единственным сыном, я чувствую себя нормально. Ни малейшей мигрени! Чудесная штука - этот анастезик юного блондинчика. Нужно будет заказать у него конфетку с крантиком для моих друзей, страдающих бессонницей.
      - Эй, Фуасса, - говорю я, - это ваши друзья, недавние гости?
      Он отвечает только слабым пожатием плеч.
      - Держу пари, - продолжаю я, - что вы вляпались, приятель.
      В подземелье воцаряется тишина, величественно, как одеяло на ногах паралитика.
      Толстяк и Пино присоединяются к нам тихо, без надрыва. Текут минуты. Собираем их в пакеты по шестьдесят, чтобы сделать часы. Когда набегает добрая дюжина, начинаем говорить себе, что удивительные похитители, возможно, хотят уморить нас голодом. Эта перспектива возмущает Толстяка. Он описывает, что бы он охотно съел: тушеная свинина (с гарниром или без), шесть сосисок, рагу из зайца (на худой конец из кролика), рокфор, пирог с клубникой и несколько дюжин устриц, чтобы все проскочило полегче. Он был бы доволен одной маркой вина, хотя бы божоле.
      Пино говорит только о возвращении в строй. Он видит себя снова за работой в ранге комиссара, совершающим подвиги, пишущим мемуары - хотя герцогиня де Сегур (урожденная Софья Растопчина (1799-1874) опередила его в этой области - и завершающим свою жизнь в гробу великим спектаклем, когда Министр внутренних дел произносит речь, длинную, как счет из ремонтной мастерской.
      Фуасса продолжает молчать, а комиссар Сан-Антонио спрашивать себя, к чему все это приведет, и не снимается ли фильм а ля Джеймс Бонд или граф Монте-Кристо. Мы тут прицеплены, как в замке Ив киностудии Парамаунт. Стены только уж очень прочные и цепи не из папье-маше, вот что я вам скажу. Впрочем, Берю жалуется, что его цепи слишком затянуты.
      - Они мне что-то сломали! - сообщает он, массируя ногу.
      - Что именно? - интересуется Пино, который даже в самых драматических обстоятельствах сравнивает свои страдания с несчастиями ближних.
      - Думаю, что это моллюск, - жалуется Берю.
      - Что? - ошалевает Старое Отребье.
      - Мелюкс, кость над коленкой. Не хочу тебя принижать, Пинюш, но ты соображаешь хуже моей задницы на предмет человеческого эскелетта.
      - А ты сам-то знаешь? - значительно удивляется старая Тухлятина.
      - Надеюсь, да! Не забывай, что я готовлюсь к экзамену на должность комиссара. И надо задокументироваться, старичок! География, история, счет, графоматика, натомия - все. Костные вопросы мне не страшны. От свиного мозга до сопчека, пройдя через метакарп, контрэскарп, матку и т.д. и т.п...
      Впечатленный таким знанием, Затруханный вешает апокалиптичную голову.
      - Я и не подозревал, - только и произносит он.
      - Самое чудесное в вас то, что любезные господа, - говорю я резко (меня часто называют резким), - что вы совсем не чувствуете ситуации. Мирно дискутируете, будто на светском приеме.
      - А что еще делать? - возражает Необъятный. - Видел эти цепи? Это тебе не облатка для первого причастия, сынок.
      Он прав. Надо собраться и только ждать.
      Мы только и ждем.
      Камера освещена маленькой лампочкой, укрепленной на сводолкЕ и защищенной проволочной сеткой. Свет оттеняет черты наших лиц, уже тронутых беспокойством и боязнью. Мы похожи на четыре восковые статуи из музея ужасов. Зачем нас так приковали? Чтобы избавиться? Гораздо проще было убить! Я действительно не усекаю. Пустое брюхо Толстяка мычит, как корова перед отелом.
      Я говорю себе, что время работает на нас. Наше множественное исчезновение привлечет внимание и приведет хижину дяди Тома в возбуждение. Надеюсь, что Старик натравит на наш горячий след лучших гончих. Фуасса продолжает безмолствовать. Прикидываю, насколько этот тип нас поимел. Принимали его за почтенного гражданина, даже ниже среднего, а он оказался изворотливой лисой. Скорее даже волком! Волк в бабушкиной одежке! А Пинюш прекрасно сыграл роль Красной Шапочки, я же оказался бабушкиным пирогом. Что касается Берю, то он с привычным блеском изобразил горшочек с маслом! Нет, это поклеп! Именно он оказался наиболее проницательным и сумел привести Фуасса в замешательство.
      Мы дремлем, измученные инерцией ожидания. Мало-помалу начинаем терять ощущение времени. Хорошо, ходики у нас есть, и мы поддерживаем их ход, но циферблат не показывает, ночь или день сейчас. Поэтому между двумя мандаринами разражается жесткая дискуссия.
      - Семь часов, - говорит Пино, консультируясь с своим индивидуальным будильником.
      - Наваливается вечер, - поэтизирует Берю. - В ресторанах сервируют ужин.
      - Ты с ума сошел, это же семь утра! Солнышко подымается.
      - Оно подымается, как мой... и как мои...! - отрубает Берю. - Бедная Пинюшетта, у тебя выключатель съехал с катушек!
      Но Пино берет меня в свидетели.
      - Семь часов чего? Как по-твоему, Сан-А?
      - Я склоняюсь к вечеру, - говорю я.
      - Ага! - экзальтируется Толстяк, - а что я говорил выше!
      И продолжает грезить...
      В вагонах-ресторанах ужинает первая смена. В экспрессе Париж - Ницца должны подавать шампиньоны по-гречески, телятину со шпинатом, сыр и ванильное мороженое с засахаренным миндалем. Хотите верьте, хотите нет, но когда я жмакаю у Кука, к моменту подачи мороженого остается только засахаренный миндаль, а я его терпеть не могу.
      Опять грезит.
      - Заметьте, что я бы не отказался и от ассорти в настоящий момент. Пауза.
      - Слушай сюда, Сан-А, - возобновляет толстяк-диетик, - стало быть, положительно семь часов вечера, так! Но семь вечера завтра или послезавтра?
      - По отношению к моменту нашей упаковки? - интересуюсь я.
      - Да.
      - Ну что ж, у нас семь вечера завтра, - оцениваю я.
      Вклинивается Пино.
      - А я настаиваю, что у нас семь утра, но семь утра послезавтра.
      Берю вдруг заколебался.
      - Это может быть, - допускает Толститель. - Я скажу даже больше: это может быть верно.
      Мы достигли этой критической точки в дискуссии, когда, наконец, дверь открывается.
      Субтильный молодой человек, который так ловко нас упшикал, осуществляет свое появление опять же в обрамлении двух слуг. Молча эти господа хорошие огибают нас, чтобы быть вне нашей досягаемости, и приближаются к Фуасса.
      - Скажите, дорогой друг, - бросаю я блондинчику, - не рассматривали ли вы возможность уделить мне три минутки разговора как-нибудь на днях.
      - Как-нибудь на днях, пожалуй, - говорит он без тени смущения.
      Пока мы обменивались этими короткими репликами, двое других сняли с Фуасса цепи. Окостенение суставов сказывается на бывшем отелевладельце, который не может самостоятельно держаться на ходулях. Но ассистенты нашего достойного молодого человека поддерживают его. Кортеж добирается до выхода, Я надеюсь различить что-либо в проеме двери, но тщетно: мне открывается только коридор с каменными стенками.
      - Есть ли буфет в замке? - справляется Берю у молодца.
      Ответа нет. Тяжело хлопает дверь, будто крышка сундука.
      - Какие бы гипотезы ни строил, - провозглашает Его Величество, - никак не допру, куда они клонят. Ты не находишь эту бормотуху немного крепкой, Сан-А? Они нас просто презирают.
      Честно говоря, я начинаю шурупить не более чем свинья в апельсинах. Ничего стоящего не выудить из этого мутного болота.
      Не позднее чем через десяток минут после умыкания Фуасса, мы воспринимаем сквозь толщу стен долгий, довольно страшный крик. Крик, как в фильме ужасов.
      - Что это такое? - бормочет Пинюшет, который задремал.
      Крик повторяется, дольше, сильнее, невыносимее.
      - Мне кажется, что над твоим клиентом работает мастер своего дела, говорю я. - Он должен знать трюки, которые другие хотели бы освоить.
      - Ты думаешь, что это связано с самоубийством в гостинице "Дунай и кальвадос"? - вопрошает слегка опавшее Округленство.
      - Думаю, да.
      Голод не отнял ничего от его качества тонкой ищейки. Как всегда, у Толстокожего суждение основано на логике.
      Раздается еще много новых криков. Затем больше ничего. В конце бесконечного ожидания дверь открывается, и два ассистента блондинчика, на этот раз с закатанными рукавами и потными лицами, заволакивают папашу Фуасса. Один держит его за клешни, другой за копыта. Бедняга без сознания. Эти господа бросают его на землю и вновь надевают стальные браслеты.
      Вот тут Толститель и исполняет свой номер 89-бис, который заслуживает медали за оборону Позолоченной Виноградной Лозы и поздравлений участников битвы на Марне. Когда один из мучителей гостиновладельца оказывается рядом, - а наш Толстый прикован ближе всех к Фуасса, - он хватает этого типа за щиколотки. Китаеза, выведенный из равновесия, заваливается. Толстяк подтягивает его к себе. Идея ясна, и я желаю от всей души, чтобы он преуспел. Штука в том, что я-то ничем помочь не могу, находясь далековато от места действия. Я довольствуюсь тем, что подбадриваю Сердечного:
      - Тяни как следует, Берю. Сделай ему болгарский галстук.
      Но попытка так же стерильна, как восьмимесячный котяра после удаления задних миндалин. Приятель китайца бросается на помощь и начинает копытить физиономию нашего храброго наездника. Да не спиной берейтора, и не подошвой. Можно сказать, трехчетвертной регбийной команды пытается забить дроп-гол. Только это не дроп-гол, а трансформация. Фрусетка бедного Толстятины трансформируется в форшмак. Он отпускает добычу, чтобы двумя руками прикрыть лицо.
      Последний пинок, и два злодея ретируются.
      - Больно? - робко рискует произнести сочувствующий Пино.
      Мастодонт отнимает руки от лица. Нос вздулся примерно на полкубометра. Один глаз стал размером с грушу, а разбитые губы напоминают два отличных ростбифа, служа футляром для сломанной челюсти.
      - Флевуюфий фас я ему пофафу! - изрыгает Берю, которому, по понятной причине, запрещены теперь некоторые согласные.
      Немного успокоившись по поводу моего подчиненного (но не очень), я интересуюсь Фуасса. Нежный поэт Мюссе считает, что самые красивые песнопения являются самыми безнадежными. Я бы добавил, что безнадежные случаи являются также самыми красивыми. Случай с Фуасса, если он и не совсем безнадежный, побуждает жалость. Вообразите, дорогие друзья, эти подонки отрубили ему все пальцы левой руки. Оттяпали полностью, и в таких условиях, которые были бы осуждены медицинским факультетом, если бы это было сделано там. Грязная работа. Сочащаяся кровь, торчащие косточки, фиолетовая плоть образуют ужасный лепесток в виде зубцов пилы. В полукоме Фуасса тихо скулит.
      - Милостивое небо! - ахает Пино, чей взгляд последовал за моим.
      Берю, преодолевая собственные невзгоды, исследует раны нашего компаньона по несчастью.
      - Они выбрали для него испанский маникюр, - восклицает он.
      - Похоже на то, - подтверждаю я, - если, будучи перевозбужденным, он не подпилил себе ногти слишком коротко.
      Хоть я немного злопамятен в отношении Фуасса, мне жаль, что я не могу его подбодрить. Бедная обкарнанная кисть выглядит ужасно.
      - Как он бледен! - замечает Пино.
      - Знаешь, - говорит Толстый, - когда хочешь иметь хороший цвет лица, лучше подняться в горы.
      Мы внезапно замолкаем, потому что после громкого стона Жерар, несмотря на бледность, приходит в сознание. Он рассматривает руку без пальцев и икает.
      - Не откидывай копыта! - говорит Берю. - Держись, Папик! Фуасса рыдает:
      - Я ничего не знаю! Я ничего не знаю! И опять теряет сознание.
      - Он забежал на секунду, - зубоскалит Толститель, - и вот опять удалился!
      Спектакль мне уже невыносим. По меньшей мере сорок восемь часов мы ничего не заглатывали, в таких условиях нехорошо получать сердечные спазмы. Пытаясь отвлечься, фокусирую измученные ужасом глаза на свете лампы.
      И пытаясь ее фиксировать, я замечаю[13]...
      Глава восьмая
      ...И что я замечаю? А? Вы должны сообразить. Держу пари, что вы променяете трусики вашей молочницы на ложечку кислотного супчика, чтобы знать. Признаетесь? Что это он там заметил, наш дорогой Сан-Антонио? Красный нос мисс В. В.? Чучело нетопыря? Золотой ключик к заветной дверце? Благотворительную ярмарку? Центрфорварда? Стрелку компаса? "Посошок" на дорожку?
      Порцию оптимизма? Обжору? Землемерную сажень? Вид на Капри? Беднягу-горемыку? Короля магов? Дитя любви? Незаконнорожденное дитя? Дитя маршала Петэна? Начальника вокзала? А может быть, нагайку? Древнееврейского пророка? Посвящение в таинство? Галлицизм? Или кошачий концерт? Ротозея? Зеваку? Лейкоцит?
      Ну что ж, не буду больше злоупотреблять вашим терпением, друзья мои. Не хочу подвергать испытаниям ваши нервы. Я знаю остроту вашего ума, исключительность ваших серых клеточек, размягченность вашего купола.
      Далека от меня мысль томить вас ожиданием. И к чему это приведет? Дела, как они предстают сейчас, да и времечко, вы знаете, такое, что было бы непорядочно держать вас в состоянии напряжения. Упаси бог, я не из той гнусной категории литераторов, которые смакуют эффекты. У меня-то, друзья мои, эффектов полный загашник! Сан-Антонио, как вы знаете, супермен прямого стиля. Никаких экивоков! Прямо к цели! У меня кошка прямо называется кошкой! Даже когда не мяукает. Зачем это подчеркивать, когда вы и так знаете. Не правда ли, мои хорошие?
      Стало быть, то, что я замечаю около лампочки, это микрофон. Признайтесь, что он кажется неуместным в камере, где единственной мебелью являются толстые цепи, вделанные в стены, богатые грязью?
      Мне не нужно десятка световых лет, чтобы понять. Господа похитители слушают все наши разговоры. Зачем? Затем, что Фуасса знает что-то настолько важное, что другие хотят всенепременно заставить его открыть. Я понимаю теперь, почему они нас не приканчивают: чтобы мы были конфидентами гостиновладельца! Понятно? Они говорят себе, что то, что бедняга не выдал под пытками, он расскажет товарищам по несчастью. Я размышляю на всех парах. Фуасса бормотал в бреду: "Я ничего не знаю, Я ничего не знаю". Значит, он ни в чем не признался. Продолжая вольтижные упражнения ума, я говорю себе, что в конце концов бедный горемыка, может быть, и не знает то, что другие так желают знать. Вот это хреново, братья мои! Ибо, если они придут к убеждению, что Фуасса не может им выложить секрет, мы скапустимся все четверо, О'кей? Извините за постановку перед вами подобного вопроса, но мне известен ваш интеллектуальный потолок и не хотелось бы, чтобы вы ответили утвердительно в случае, если вы не слишком врубаетесь в рельеф. Не надо колебаться, мои ягнятки, если не усекаете, поднимите руку. Никто не поднял? Хорошо, я продолжаю.
      Нам конец, потому что эти люди не могут вернуть в обращение трех полицейских, один из которых столь величественен[14], подвергнув их подобному обращению. Вывод: если они получат удовлетворение или, напротив, узнают, что не смогут достигнуть конечной цели, наш конец станет точно достижим. Недурно.
      Я выстраиваю маленькую научную программу в маленькой ученой голове дорогого Сан-Антонио. Прочищаю трубопроводы, ибо лучше иметь дыхательные пути в порядке перед важной речью.
      - Он все еще без сознания? - бросаю я таким чистым голосом, который способен пробудить казарму.
      - Все еще, - ответствует Толстый (в действительности он говорит "фсе фефе", но для удобства чтения мы продолжим писать берюрьевские слова нормальным образом).
      - Хотел бы я знать, рассказал ли он им все, что знал! - возобновляю я.
      - Рассказал что? - удивляется Пино.
      Мой указательный палец на губах приказывает ему заткнуться на два оборота. Он удивляется, но в тишине, а мне от него больше ничего и не надо.
      - Рассказал то, что он начал нам объяснять, впрочем не по своей воле, когда эти господа нас усыпили, - говорю я. - А он упорный, наш папаша Фуасса. Глядя на него, не представляешь подобной твердыни! Хотел бы я знать, долго ли он еще выдержит...
      - Если бы этим занялся я, - вступает Берю, - я, ребята, могу сказать только одно: я бы заставил его показать меню! И мне не пришлось бы отчекрыживать ему клешни... Работа гестапистов, а что наши телки-хранители часом не немцы?
      - Возможно, - говорит Пино. - Самый молодой напоминает корреспондента, который приезжал из Германии к племяннику нашего кузена.
      Минута молчания. Я посеял зерно, мои дорогие, заронив в мозги "телок-хранителей" идею, что Фуасса знает, что они хотели бы знать. Хреново, конечно, для старпера, ибо он может получить право на новый сеанс, но в конце концов, если свернул с прямого пути, нужно ожидать подобных превратностей судьбы.
      - Он выплывает! - сообщает Берю после периода молчания, во время которого он занимается слизыванием крови со своих губ, в общем, автоподкармливанием!
      Действительно, Фуасса пришел в сознание. Он с ужасом разглядывает руку с отрезанными пальцами.
      - Вам очень плохо? - спрашиваю я.
      - Ужасно, - бормочет он. - Это негодяи использовали клещи.
      - Вы не заговорили?
      - Как я мог, если я ничего не знаю...
      - Вы выбрали хорошую тактику. Мужайтесь. Пока вы молчите, они вас не убьют...
      - Но...
      Повелительным жестом я заставляю его умолкнуть. Несчастный повинуется. Я отрываю клок рубашки и бросаю ему.
      - Замотайте руку, - советую я ему.
      Кровь течет меньше. Я говорю себе, что если ему не помочь, то вскоре гангрена начнет собирать жатву. У бедняги вид мокрой тряпки. Хоть он убийца и комбинатор, мне его жалко. Становишься чувствительным, когда брюхо пусто почти два дня.
      Пожалуй, пора предупредить приятелей, что наши слова слушают другие. Но как? Просто показать рискованно, так как, ставлю пинг-понговый шарик на хлопковый тюк, что Толстый не преминет изрыгнуть:
      - Что это ты нам показываешь там, на верхотуре?
      Обшариваю себя, тщетно: все отобрано, кроме чести, попробуйте написать послание с помощью вашей чести вместо ручки, шайка кастратов!
      Тут-то мне и приходит мысль. Хорошая, натурельних, поскольку моя!
      Я вам говорил, что стены все в пыли и грязи. Я начинаю рисовать пальцем. О, радость: видно! Пишу, стало быть, печатными буквами лозунг: "Осторожно! Микрофон".
      Затем привлекаю внимание соседей и показываю им по очереди надпись и микрофон. Пинюш подмигивает. Берю не может сдержать "Ах, стерва", что должно долбануть по евстахиевым трубам типа с наушниками. Фуасса потребовалось больше времени усечь, потому что он в состоянии прострации, весьма действенной в его возрасте.
      Когда до доходяги доходит, я делаю ему ручкой на надпись. Затем я подмигиваю бедняге.
      - Значит, вы не хотите довериться даже нам, Фуасса? - мурлычу я. Произнеся это, я делаю ему знак ответить "нет".
      - Нет! - бормочет обчекрыженный. Я констатирую ядовито.
      - Плохи ваши дела. Я бы на вашем месте облегчил совесть. Мы легавые, согласен, но французские легавые, Фуасса!
      Он не знает, что ответить, и молчит. Мне большего и не надо. Его молчание составляет часть моего плана.
      - Ладно, упрямьтесь... Кусок старого дерьма! Пауза. Как будто мы в студии звукозаписи, и все команды даются мимикой и жестами, так как шум только на публику.
      - Но он опять потерял сознание! - вскрикиваю я. И призываю кореша Берю подтвердить!
      - Он в состоянии грогги! - подтверждает Величественный.
      - В очень дерьмовом состоянии, - подчеркивает Пинюш совсем блефующим голосом.
      - Хотел бы я знать, можно ли умереть от такой ампутации! - размышляю я.
      - О! Конечно, - бросает Толстый. - Да вот, у меня есть троюродный племянник, который загнулся от трюка в этом роде. А он только отрезал себе кончик мизинца перочинным ножиком.
      - Похоже у него агония! - замечает Пинюш. Фуасса разглядывает нас непонимающими глазами. Он ужасно страдает. Да еще нужно ломать комедию.
      - Он может отойти в мир иной, так и не заговорив, - утверждаю я. - Я уверен, что он бы открылся нам, если бы не отбросил копыта!
      - Да нам-то что от этого? - спрашивает Толстый.
      - Простое профессиональное любопытство. Не люблю подыхать дураком, Толстый!
      Дверь дергается. Я делаю Фуасса знак отключиться, и он повинуется. Явление трех типов, которые вам уже известны. Блондинчик приближается к Фуасса, тщательно огибая нас. Щупает бедняге лоб, ищет пульс и знаком приказывает другим забрать тело. Думаю, мандраж у него тот еще. Если Фуасса умрет вместе с секретом, как они полагают, весь цирк и риск для фуфла.
      Кортеж без слов отваливает.
      Моя команда забрасывает меня вопрошающими взглядами.
      Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять их выражение. Для чего ты это все затеял? - мысленно вопрошают знаменитые вольные стрелки из Курятника.
      Выжидаю небольшую кучу минут и, предупредив их жестом, начинаю сеанс:
      - Что это за бумажонка на месте Фуасса? Берю смотрит, собираясь сказать мне, что там ничего нет, но я его упреждаю,
      - Ты можешь дотянуться, Толстый, подкинь-ка ее сюда.
      Маленькая пауза. Двое пожарных смотрят друг на друга, спрашивая себя, не стукнула ли мне в черепушку история с микро.
      - Спасибо! - говорю я, - как будто я только что сцапал несуществующую бумажку. Затем испускаю легкий свист.
      - Мой Бог, ребята! Это то, что мы ищем!
      И подмигиваю им. Толстый понимает с полуслова:
      - Сховай ее! - говорит он. - Если они найдут ее у тебя...
      - Закрой пасть, - отвечаю я, - я выучу наизусть и проглочу!
      Проходит сорок две и три десятых секунды, и дверь распахивается толчком. Блондинчик здесь, под эскортом китаезы. Я притворяюсь, что с трудом проглатываю слюну, и адресую им лучистую улыбку. Без единого слова двое друзей подходят ко мне, и желтокожий снимает мой железный браслет.
      - Что случилось? - спрашиваю я. - Меня к телефону?
      Они скупы на слова. Блондин вынимает пушку и приставляет мне к затылку.
      - Идите! - только и произносит он. Самое трудное - набрать кураж. Затем мне удается сделать шаг, и мы выходим.
      - Если не вернешься, напиши! - бросает вдогонку мрачно Берю, - а если вернешься, не забудь захватить жаркое!
      Глава девятая
      Наконец я узнаю, что существует вне этого погреба. Я иду, наконец! Это хорошо. Кровушка течет по жилушкам. Мышцы похряскивают, но работают. У меня вдруг возникает маленький глоток доверия к жизни. Робкий гимн заполняет естество, подобно молитве.
      Низкий коридор, искривленный как Квазимодо, зловещий и еще более грязный, чем погреб. Он заканчивается лестницей с узкими и скользкими ступенями в ямках от употребления посередке. Клянусь, мои обожаемые, что мы находимся в гнусностаром бараке!
      Карабкаемся по лестнице. Она винтится, как в колокольне. И никак не кончится. Ну и гнусная хижина.
      Выползаем в широкий коридор, выложенный кирпичиками. Он приводит в холл с множеством створчатых дверей в комнаты. Прямо маленький замок, ребята, но замок, пораженный тлением. От штукатурки на стенах остались лишь воспоминания. Витражи готических окон зияют пустотами, повсюду плесень.
      Меня вталкивают в громадную комнату, где монументальный камин занимает почти всю стену. Фуасса загибается на старой кушетке в стиле барокко, с ножками в виде львиных лап. Он выглядит по-прежнему без сознания. Ему приспустили штанцы для восстанавливающего укола, и несчастные ягодицы грустно обвисают, как растекшиеся капли растительного масла. Кроме кушетки, есть еще сиденья и стол. Меня толкают в кресло. Падаю расслабленно. Мясцо-то поотбилось. Настолько велика слабость, что ноги говорят "браво".
      Троица разглядывает меня так пристально, что сердце зудит. У гориллы в горсти автомат. Ясно, что это его любимый рабочий инструмент. Блондинчик, наоборот, спрятал аппарат для производства горячих вафель и, руки в брюки, тихо насвистывает, созерцая меня.
      - Если для портрета, - говорю я ему, - лучше рисовать в три четверти. Это мой лучший ракурс.
      Он даже не мигает. Никогда не видел менее болтливого фраера.
      - Месье, - говорит он резко металлическим тембром, - я был бы очень признателен вам, если бы вы дали мне формулу, которую вы только что нашли.
      Ваш столь любимый Сан-Антонио, дорогие мои, собирает все силы, чтобы сыграть великую сцену на двоих.
      - Формулу? Черт меня побери, если я понимаю, о чем вы говорите!
      Он указывает на маленький динамик на столе. Провод от него зигзагит по потертому ковру и теряется в щели на полу.
      - Бесполезно блефовать, в погребе установлен микрофон, и мы слушали все ваши разговоры.
      Я принимаю вид, позаимствованный у приказчика, работающего у ростовщика.
      - Но... В самом деле, я не понимаю, о чем речь.
      - Вы запомнили формулу перед тем, как проглотили бумагу.
      Я захлопываю пасть сразу. Я бы это сделал, если бы все было правдой, не так ли?
      - Или вы ее напишете, - говорит он. - Или мы попробуем достать ее, пока пищеварение не совершило свою работу!
      Вы слышали, то что я слышал, друзья мои? И вы, так же как и я, усекли, что означает эта угроза? Изымание, как предлагает осуществить кто-то типа профессора Бар-нарда, оставив призрачный шанс пациенту.
      Я устраиваю приватную конференцию, в конце которой принимаю единогласное решение: "Необходимо что-то предпринять".
      И быстро!
      Если нет, то в каркасе дорогого, прелестного, приятного Сан-А возникнут сквозняки. Эти люди, что заметно так же, как солнечное затмение на полуденном пляже, без колебаний вскроют мне зоб до самого кладбища бифштексов, чтобы достать то, что я, так сказать, проглотил.
      Но что делать? Автомат в двадцати четырех сантиметрах от моего хлебала, я выбрирую при мысли, что останусь здесь совсем без вибраторов, и их трое, не спускающих с меня глаз.
      Бывают в жизни моменты, которые стоит вычеркнуть из календаря, клянусь. Мысль о моей храброй Фелиции дает допинг. Я представляю ее в кухне, готовящей деликатесы в ожидании меня. Следящей за садовой калиткой, ждущей телефонного звонка, спрашивая себя, где же запропастился ее большой ребенок. Отважная мама, я не могу тебя разочаровать. Можно ли представить меня, возвращающимся домой вперед ногами, с требухами, обернутыми вокруг шеи? Нет, это не серьезно.
      - Хорошо, - вздыхаю я, - я вижу, вы сильнее. Могу ли я спросить, что станет с моими компаньонами и со мной самим, когда вы получите формулу?
      Юный блондин задумывается, затем мурлычет:
      - Мы вас снова закуем и испаримся, оставив немного пищи.
      - И кто же нас освободит? Сторож помещения или дед Мороз?
      - Скорее дед Мороз, - говорит блондин, - это вопрос везения и невезения для вас.
      Размышляю, правду ли он говорит. Я почти верю ему. Почему? Не знаю. Что-то подсказывает мне, что, если бы я мог снабдить его этой сучьей формулой, он действовал бы именно так.
      Только вы сами знаете, эта формула записана на белом облаке, которое дрейфует в данный момент над мысом Горн!
      - Я вам верю, - говорю я с максимальной сдержанностью. - Дайте, на чем писать...
      Блондинчик берет с комода бювар, смонтированный с альбомом, с тяжелой верхней обложкой, инкрустированной бронзовым съемным штурвалом, и бросает его передо мной на стол. Затем вынимает из кармана элегантную авторучку из настоящего тростника, отвинчивает колпачок и кладет ее на альбом.
      - Мы ждем, - говорит он мне.
      И как же они ждут, эти пингвины. Шесть глаз буквально приколачивают меня к креслу. Грабастаю ручку, с вялой индифферентностью рассматриваю ствол автомата, заглядывающий мне в душу.
      Раз нужно, начинаю писать белиберду.
      "Перетрум 69; длицериновая основа с диакретической скоростью 88; двояковогнутая активность поливалентной знатности I; сходящийся свободный эпителий 22..."
      Останавливаюсь, как будто ищу продолжение. Тишина повисает фантасмагорической жестокостью. Неподвижность троих приятелей тоже. Внутренний голос шепчет мне: "Теперь, Сан-А, счет на секунды. Ты сумел освободиться от цепей. Надо рисковать по-крупному! Или можешь вставить перо в носопырку - и забавлять зрителей будет слишком поздно".
      Но что же придумать? Рассматриваю ручку.
      - Провал в памяти? - интересуется блондин с беспокойством в голосе.
      - Помолчите, сейчас припомню, - парирую я с видом человека, у коего спрашивают который час, в то время как он заканчивает перемножать в уме двенадцать миллиардов шестьсот двадцать девять миллионов восемьсот четырнадцать новых франков и двадцать пять сантимов на шестнадцать миллионов шестьсот тринадцать тысяч пятьсот восемь старых франков.
      И если не "припоминаю", то, наконец, придумываю!
      Вспоминаю, как я был счастлив, выиграв в прошлом году в Лондоне конкурс по метанию дротиков. Я даже должен был участвовать в соревновании за звание вице-под-чемпиона, но срочное расследование заставило меня сняться. Медленно поднимаю ручку, уравновешиваю ее на руке, делая вид, что чешу висок. Изображаю все более задумчивый вид, прицеливаясь на самом деле в правый глаз гориллы-автоматчика. И р-раз! Поехали! Первому жаждущему да воздастся! Перо попадает в глаз типу, который заваливается так быстро, как я никогда не видел, даже в кинобоевиках! Я прыгаю из кресла к автомату. Хватаю его. Пуля что-то шепчет мне на ушко, вторая ласкает мочку, третья задевает подбородок. И затем все кончается. Все кончается, потому что папаша Фуасса выйдя, как по волшебству, из летаргии, пинком направляет стул в ходули блондинчика. Молодчик теряет равновесие и роняет свой шприц. Я же с моим выпрямляюсь. Обслуживаю наиболее торопящихся, то есть начинаю с китаезы, который хочет слинять, и поливаю полукругом.
      Выходите, вас ждут! За возмещением издержек просьба обращаться к страховым компаниям!
      Желтокожий получает билет в рай и проверят на прочность носом плитки паркета. Блондинчик тоже. Я слишком далеко заложил дугу, и приятель Фуасса нечаянно подвернулся под руку. Устраиваю срочную проверку благородному собранию. Войска состоят из двух холодных туш и двух агонизирующих. Китаец мертв так же достоверно, как основатель династии Минь, блондин очень похож на него. Мужик, которого я наколол на стрелку, находится в такой же коме, как лондонский туман. Со мной шутки плохи, мои дорогие! Стило проникло в орбиту гориллы практически до колпачка. Уклонившись, он упал без сознания лицом вперед, и его вес загнал стрелку гарантированно на 18 каратов. Папаше Фуасса впору молиться за упокой души. Одна конфетка прошибла ему воздуходувку, и он хрипит так, что вызвал бы жалость даже у судебного исполнителя. Второй подарок деформировал грудь. Да, вот человек, который заканчивает жизнь совсем не в духе рантье! Я наклоняюсь и тихо зову:
      - Фуасса! Он не врубается.
      - Вы меня слышите? Это Сан-Антонио. Фуасса, попробуйте ответить. У него - не иллюзия ли? - слегка подрагивают ресницы.
      Губы пытаются издать звук, но ничего, кроме ужасного хрипа, не выходит.
      - Нужно, чтобы вы мне ответили, Фуасса. Я вас прошу: сделайте усилие! Достаточно моргнуть. Скажите, все началось с самоубийства Симмона у вас, так?
      Он моргает. Затем широко открывает глаза и испускает последний вздох, такой же, как служанка, возвращающая хозяйке фартук после того, как была застигнута в интересной позе с хозяином. Вот и третий!
      Я смотрю на гориллу, он откинул копыта.
      Итого четверо!
      Ситуация, как вы видите, изменилась радикально. Обыскиваю молодчиков, собирая их бумаги, оружие и ключи. К удивлению, их карманы набиты немецкими бабками. Значит, родина папаши Аденауэра является их основной резиденцией, или по крайней мере они там были. Ценное указание. Откладываю ознакомление с бумагами на потом, и спускаюсь в подвал освободить моих приятелей.
      Еще из коридора слышу рыдания, стоны, обрывки слов. Настраиваю радар и регистрирую ламентации Толстителя.
      - Нет сомнения, Пино, это только что размонтировали нашего Сан-А.
      В ответ раздаются рыдания Пинюшара.
      - Знаешь, - продолжает Хранитель, - когда я услышал пулевую строчку, у меня была надежда. Показалось, что это он. Его стиль, как говорится, кто знает... Но если бы это был он, то был бы уже здесь, чтобы нас отконопатить, я уверен.
      - Теперь уж нет надежды, - слезливится Жалостливый.
      - Уходят лучшие, - вздыхает Толстый.
      - Все прах и тлен, - углубляет Пинюшет.
      - Сегодня ты здесь, а завтра мертв! - сверхуглубляет Толститель. Сан-Антонио - я могу сказать только одно - это был человек, ты знаешь.
      - Я знаю.
      - Интеллигентный, умный, благородный...
      - Превосходный!
      - А способности, я уж не говорю. Лучшая ищейка, которая когда-либо была в Большом Доме.
      - О, да.
      Я нахожу момент удачным для моего появления. Зачем купаться в словословии? Немного красивых сожалений, а потом опять неси крест повседневных грехов!
      Увидев меня, обремененным арсеналом оружия, два приятеля вылупляют зенки. Мастодонт становится фиолетовым, Пинюш - серо-зеленым, и оба балдеют, как два бульдога перед витриной колбасной лавки.
      - Я вижу сон, или я сплю? - бормочет Обмирающий.
      - Прошу прощения, что не принес жаркое, - говорю я спокойно, - но мясной отдел был закрыт.
      Освобождая их от цепей, я рассказываю им о малом дворцовом перевороте.
      - Значит, все отбросили когти? - спрашивает Берюрье.
      - Да; у меня не было времени на венки для них.
      - А что я тебе говорил, Пинюш! Видишь, это Сан-А расплевывался! Я узнал его тактику и его тиктак! - уверяет Шарообразное, умиляясь собственному юмору. - Когда он взбивает сливки, всегда слышно "Рран-рран!" Двойное впрыскивание. Если ты замечал, Сан-А стреляет на двух уровнях. Туда и обратно, с изменением угла прицеливания...
      - Слушай, Толстый, - перебиваю я, - запихни в чемодан лекции по баллистике и перемещай живее свою худобу.
      - Не говори мне о худобе, я уже усох. Посмотри на мою дерюгу: нужны заклепки, чтобы не сваливалась!
      Спотыкаясь, мы выбираемся наверх. Пино и Берю бросают быстрый взгляд на четыре тела в салоне и делают гримасу.
      - Он не заплатил мне гонорар, - жалуется Удрученный.
      - Сделаешь ему рекламацию, когда сам предстанешь перед привратником Святым Петром, - успокаиваю его я.
      - Деньги усопли! - шутит Берю, которого смерть никогда не впечатляет.
      - Усопли вечным сном.
      - Еще не вечер, - говорю я, - надо предупредить Старика. Мне думается, нас сочли пропавшими!
      Произнося это, я подхожу к низкому столику, на котором стоит телефонный аппарат. Аппарат без циферблата. Делаю заключение, что эти молодцы уволокли нас довольно далеко от нашего Балагана. Снимаю трубку и получаю, примо звук прекрасно работающего аппарата, двазио - звук женского голоса, тризио тарабарщину зевсовых раскатов. Кажется на немецком. Во всяком случае, речь идет о каком-то германском наречии. Я быстренько отключаюсь.
      - Ну и что? - спрашивает Пино, удивленный моим поведением.
      - Частная линия! - говорю я. - Попал прямо на их сообщницу. Нужно сматываться, ребята, а то явится солидное подкрепление, противно изображать защиту Форта Аламо на пустое брюхо.
      У меня только один собеседник, ибо Толстый лишил нас своего присутствия, а другие присутствующие лишились жизни.
      - Где же Мастодонт? - удивляюсь я.
      - Ищет пожрать! - пророчествует Пино. Действительно, едва он выдает столь заинтересованное и, может быть, слегка преждевременное суждение, как возникает Толстый собственной персоной.
      - Пожалуйте сюда! - говорит он. - Кушать подано, баронесса.
      Быстрота и натиск. Мы врываемся в кухню, где, о радость, находим несравненные вещи: окорок, сервелат, хлеб, бутылки с пивом, шоколад, пирожные!
      Исступление. Нужно видеть Майти Мауса за работой! Тайфун над Ямайкой! Он заглатывает полдюжины колбасок, как вы глотали бы драже, затем атакует хлебцы, завернув их из предосторожности, чтобы они не простудились, в несколько слоев нарезанного окорока. Он всегда столь придирчив к манерам; что касается количества, тут он может превзойти любого боа, будь то констриктор или нет. Нисколько не отставая, я исследую бумагу, в которую был завернут сервелат. И подскакиваю, как ошпаренный. На бумаге отпечатаны реквизиты колбасника. И что я читаю? Готический шрифт. Ребята, это Германия!
      - Что с тобой? - прожевывает Берю.
      - Со мной то, что я усекаю неслыханную вещь, сын мой.
      - Какую именно?
      - Мы не во Франции!
      Его Величество Худощавый разражается таким смехом, что выплевывает меж фальшивых сломанных зубов кусок окорока. По стене расплывается значительная нашлепка.
      - Не во Франции?
      - Нет, Толстый. И я не удивлюсь, если мы в Германии!
      - Эй, Сан-А, а может, на твою тыковку все еще действует снотворное?
      - Точно говорю! Наш искусственный сон был значительно дольше и глубже, чем мы думали. Они перевезли нас в окрестности Франкфурта.
      - Что?
      - Посмотри на обертки мясопродуктов. Он разглядывает и пожимает великолепными плечиками.
      - Согласен, ну и что это доказывает? Кто-то мог им привезти все это из Германии. Ты думаешь, Тонио, нельзя приволочь оттуда колбасы? Я вот каждый раз, проезжая через Лион, покупаю сосиски. А свежие сосиски - продукт деликатный, не любят перевозки.
      Я обрываю его, как обрывают надоевшую нитку.
      - Соображайте, ребята: пиво тоже немецкое! Шоколад! И хлеб не похож на тот, что клюют в Париже! Потом еще моя попытка телефонного разговора. Ответила мне телефонистка, но живет она не в Воскрессоне, даю голову на отсечение! Еще: у наших тюремщиков в загашнике были только немецкие деньги. Это меня удивило! У всех трех! Ничего, кроме немецких марок, а? И мебель в этом бараке, вам что, она кажется французской?
      Тут уж они заколебались, и Толстый стал чавкать медленнее. Он встает и подходит к окну. Мы находимся в парке. Больше пока сказать нечего. За окном сосны; тоже ничего особенного.
      - Надо выяснить! - решает Берю. Он прячет одну плитку шоколада в карман, другую - в рот и выходит.
      Я решаю сопровождать его.
      Поместье, где мы находимся, весьма велико. Оно занимает по меньшей мере три гектара леса. Перед фасадом простирается широкая эспланада, поросшая сорняками. Пересекая ее, попадаешь в аллею, задуманную для верховых прогулок, но заброшенную и ставшую тропою джунглей. Через двести метров мы выходим к чугунной решетке. Старый колокол с оборванной цепью тихо раскачивается на ветру.
      За решеткой проселочная дорога. Только мы хотели открыть ворота, слышится шум мотора, и мы прячемся за куст. Это почтальон. Он проезжает на черном мопеде, гордый, как синяя борода. На нем немецкая форма.
      - Теперь ты убедился, святой Томас?
      - Что за история! - выдыхает Его Невежество. - По какому праву эти дерьмаки нас экспроприировали? Им повезло, что они подохли, потому что шуточки в таком духе я, Берю, терпеть не могу! Что теперь петрить будем?
      Я рассматриваю его. Он не очень-то хохо, наш Ужасный. Вообще-то Толстый не приносит больших доходов муниципальным баням, но иногда ему случается смачивать сопатку и дважды в неделю бриться. Сейчас же он нисколько не чище мусорного бака. А я выгляжу немногим лучше. Да, "отдохновение" в подвале не прибавило реноме французской полиции.
      - Надо немного почиститься, - решаю я, - и сваливать. Нет смысла из-за этой истории устраивать тарарам в Германии. Четыре охладевших туши на полу это слишком, будет скандальчик, если коллеги установят, что эта охотничья сцена - из моей жизни.
      - Что ты называешь "немного почиститься"? - спрашивает Маус.
      - Побриться, принять душ, если таковой имеется.
      - Побриться - согласен, но душевую лейку, добрый человек, ты можешь применить как терку для сыра! Когда идет дождь, и некуда деться, тут не уклонишься от полива, но создавать его себе самому - дево ферсональное!
      В этой старой усадьбе нашлась ванная комната. Мои двое приятелей любят воду только для разбавления рюмки перно, и мне не трудно их уговорить пропустить меня вперед. Я делаю генеральную приборку от релингов до ватерлинии, затем хватаю электробритву и стригу газон.
      Заканчиваю эту деликатную операцию, когда в дверь начинают барабанить. Это возбужденный Пинюш устроил тарарам. Я выключаю мотор и интересуюсь, в чем дело.
      - Заметь себе, что появился вертолет, который явно хочет приземлиться на эспланаде! - говорит он.
      Я галопирую к окну и действительно вижу кокоптер на высоте около двухсот метров.
      Нет сомнения: это маленькие друзья усопших. Что делать? Смыться? Слишком поздно. Мы на чужой территории. Они обнаружат трупы и предупредят местный курятник. Я принимаю решение, быстрее, чем глазом моргнуть. Я, дети мои, человек, который заменяет электронный мозг, если в сети происходит короткое замыкание.
      - Быстро убираем трупы! - рычу я.
      - Куда их девать?
      - Спустить в подвал, там они лучше сохранятся. Надеваю чистую рубашку, которая, по счастью, нашлась в соседней комнате, и помогаю моим бой-скаутам, в то время как аппарат садится на газон. Деликатная операция из-за колючей ежевики, потому что, как заметил Берю, "вегетативные здесь раскошественные".
      Каждый из нас хватает по телу за копыта и тянет их в подвал. Берю успевает сделать две ходки. Закапываем тела в кучу угля, и, из предосторожности, я еще запираю дверь на ключ.
      Слышен зов сверху.
      - Вляпались! - шепчет Берю. - Мертвяками занялись, а не оружием. У нас даже зубочисток нет для обороны.
      Я оглядываюсь: зажаты! Грязные и бородатые морды спутников подсказывают мне идею.
      - Вперед! - подбадриваю я их.
      И толкаю в погреб, где мы были узниками.
      - Что ты собираешься делать? - беспокоится Толстый.
      - С этого момента заткнитесь! Ложитесь сюда! Они повинуются. Уже слышны шаги на лестнице, ведущей в подвал. Я быстро одеваю соратникам цепи. Клик-клак! Видели бы вы их морды - со смеху бы померли!
      Слышу приближающиеся шаги. Тут я начинаю пинать Берю, по крайней мере делаю вид.
      Кто-то что-то произносит по-немецки!
      Поворачиваюсь и обозреваю две персоны: мужчину и женщину. Мужчине под пятьдесят, брюнет, очень загорелый, в светлом плаще. У него острый нос и острый взгляд. Женщина высокая, тонкая, яркая брюнетка. Матовая кожа, бледные глаза. На подбородке - маленький шрам формы кофейного зерна, а на шее - странное золотое украшение в виде сжатой кисти, в пальцах которой рубин изрядного размера. Судя по точному описанию коридорного из "Дуная и кальвадоса", именно эта красотка приходила в отель.
      Смотрю на них удивленно. И улыбаюсь.
      - Совсем не слышал, как вы вошли! - мурлыкаю я.
      - Кто вы? - спрашивает киска.
      Что-то подсказывает мне, что иметь дело с ней будет неудобно. Надо играть аккуратно. Во время бритья я изучил фафки блондинчика. Мне известно его имя, возраст и качества (лучшее из которых - быть в данный момент покойником!).
      - Друг Эрика, - объясняю я самым естественным голосом. - Я сделал все необходимое для доставки сюда этих типов!
      Она переводит спутнику. Тот кивает головой. Девица спрашивает, выгнув брови.
      - Где же остальные? Я пожимаю плечами:
      - Остальные друзья, или остальные узники? Мне бы хотелось предупредить вас сразу: первые преследуют вторых...
      - Объяснитесь!
      - Накладочка вышла. Эрик хотел допросить комиссара Сан-Антонио, потому что думал, что Фуасса признался ему... Не знаю, что случилось, но этот чертов сыщик выкинул трюк на свой манер... Думаю, что он сумел схватить автомат Рудольфа. Он освободил Фуасса и увел его... Сейчас они скачут где-то на природе...
      - А эти? - требует она.
      - Два инспектора, которые сопровождали Сан-Антонио. Этот грязный толстяк так гнусно огрызается, что вынуждает терять контроль за нервами...
      И я отвешиваю добрый пендель по портрету Берю.
      - Грязный трус! - рычит вышепоименованный. - Только отстегни браслеты и увидишь, как я превращу твое рыло в протухший камамбер.
      Я пожимаю плечами, и мы покидаем погреб. Молчание прибывших заботит меня, как уход по-английски. Похоже на молчание смерти. Держат ли их уши мою лапшу? Возможно ли, что Эрик устремился наружу, не предупредив их? Я произвожу гипотезы в таком же темпе, как военный завод производит пулеметы в военное время.
      Наверху девица показывает на пол салона.
      - Кровь-то везде...
      - Фуасса, - отвечаю я, подмигивая. - Вы не поверите, насколько старый краб упрям. Поскольку я француз, Эрик возложил допрос на меня, но сеанс сорвался.
      - Он ничего не сказал?
      - Ничего! Настоящая рыба... Надеюсь, они его сцапают!
      Подхожу к двери и будто прислушиваюсь. Вертолет перед домом замер. Пилот ковыряется в двигателе.
      - Ничего не слышно, - вздыхаю я...
      - Есть ли новости от хозяина? - спрашивает красотка (ибо она красотка, чтоб мне провалиться).
      - Кажется, есть, - отвечаю я. - Эрик был на связи.
      Ее вопрос льет бальзам мне на душу, так как указывает, что она мне верит.
      - Ну что ж! Дождемся остальных, - решает она. Она садится и вынимает сигарету. Я тороплюсь схватить коробок со стола и поднести ей огонька. Она выпускает голубоватое облако и рассматривает меня сквозь него. Мне кажется, что я не так уж ей не нравлюсь.
      - Вы в курсе дела? - спрашивает она, пока человек в плаще пошел поговорить с пилотом.
      - Практически нет, вы же знаете Эрика? Он не очень-то разговорчив.
      Это разновидность умозаключения, поддерживающая недосказанную ложь, если вы понимаете, что я хочу сказать? Она улыбается и качает головой.
      - Он мне даже не сказал, что вы такая красавица, - замечаю я. - Иначе я бы надел выходной костюм для нашей встречи.
      Тут, ребята, я получаю взгляд 389-бис из тех, которые заставляют сжиматься сердце и кое-что трепетать.
      Она встает и, не говоря ни слова, идет к вертолету. Я вижу, как она ведет переговоры с мужиком в белом плаще. Это больше похоже на военный совет, чем на конгресс синдиката клоунов-иллюзионистов. Сомнения охватывают меня. Бросаю взгляд на оружие. Оно лежит тут, на столе, доказывая, что в общем-то пока мне доверяют.
      Я говорю себе: "А что, Сан-А, если ты схватишь большой шприц? Сунешь его под нос дамам-господам. Заставишь пилота пилотировать прямо в Париж на Сене (Франция) и в Большой Дом, заполненный моими, твоими и нашими и проведешь тщательный допрос этой красотки". Но, по правде говоря, проект этот - большой мыльный пузырь. Кокоптер не может переместить более четырех человек, и нет уверенности, что затея удастся.
      Девица возвращается. С удивлением я вижу, что человек в плаще залезает в муху-цокотуху вместе с пилотом. Лопасти винта начинают рассекать воздух...
      - Они улетают? - восклицаю я.
      - Хотят осмотреть местность, поискать беглецов. Давно они отбыли?
      - Не больше часа... Она кивает.
      - Давненько... Надеюсь, мы преуспеем. Вы впервые в Восточной Германии? - спрашивает она.
      Я чуть не поперхнулся. Мы что ж, за железным занавесом? Но на колбасных обертках было написано "Франкфурт". Ворошу свои познания в географии и вспоминаю, что есть два Франкфурта: Франкфурт-на-Майне, совсем рядом с французской границей, и Франкфурт-на-Одере, далеко к востоку от Берлина. Я думал, что мы недалеко от первого. В действительности, мы в восточной зоне. Вот удар, так удар. Тут уж действительно, не поперло. Наверное, они ищут что-то столь важное, раз уж уволокли нас всех так далеко...
      - Да, в первый раз, - уверяю я. И нежно улыбаюсь.
      - И не жалею о путешествии.
      Ее ресницы вздрагивают. Или я ошибаюсь, как говаривал адепт наставления рогов мужьям, приклеивая фальшивую бороду перед тем, как осчастливить собственную супругу, и эта куколка подвержена, и весьма, тому, что называется молдавским клеем к противоположному полу (и потолку). Когда в течение тет-а-тет, вы видите подобный блеск в глазах крошки, можете ставить дневник неизвестного солдата против его вечного огня, что у красотки мощнейшее желание превратить ваш тет-а-тет в живот-на-живот.
      Вы же меня знаете уже какое-то время! Вам известно, что нет необходимости посылать мне повестку за неделю вперед с распиской в получении, чтобы я набрал форму для встречи с красоткой.
      Придвигаюсь к ее креслу и, без всяких обиняков, запечатываю ее губы. Она не выражает согласия, так как трудновато говорить с полным ртом, но дает понять знаками, что против...
      Против того, чтобы я перестал, конечно.
      Пока ворчанье кокоптера исчезает где-то наверху, а братва Берю-Пинюш колдобится где-то внизу, я даю мадам доказательства моих любовных концепций. Не буду утомлять детальной номенклатурой, чтобы избавить вас от комплексов, но знайте, однако, что прекрасно получились универсальный сапожок, стягивающая мышеловка и устройство для запечатывания конвертов.
      Поскольку она не пресыщается, я предпринимаю дополнительное турне, заканчивая его тевтонским рыцарем - достаточно опасным упражнением с боковым скольжением по холмистым округлостям. Ей нравится.
      Сеанс утомил ее совершенно. Она говорит, что это, да еще дорожная усталость (я догадываюсь, что она прибыла издалека) вместе - слишком, и она хочет расслабиться в теплой ванне. Провожаю ее до ванной комнаты. Из предосторожности заглядываю в замочную скважину. Вижу, как она полностью обнажается и забирается в ванну. Опустим ненадолго занавес. Меня ждут другие (дела, разумеется!).
      Теперь, когда у меня есть доказательство ее доверия (и какое, не на пять, а на все сто!), я решаю броситься в эту рискованную затею с головой. Тем хуже, если все сорвется. В стиле торнадо, достойном лучшего из вестернов, я влетаю в погреб и освобождаю от цепей моих комиков. Они готовы разорвать меня на части, но я жестом заставляю их заткнуться.
      Открываю кладовку, куда мы свалили дорогих усопших.
      - Сущий клад для людоеда, - мяукает Берю. Показываю на труп блондинчика.
      - Хватайте джентльмена и быстро закиньте его в лес. пять минут вам на это. Быстро возвращайтесь. Я постою на стреме. Закончив, сами наденьте цепи. Если возникнет опасность, я прицеплю что-нибудь белое на окно салона, вы тогда сховайтесь в кустах до тех пор, пока я не дам знать. Ясно?
      - Ясно!
      Они умеют молчать в серьезных случаях.
      А это как раз такой.
      Опять выползаю на первый этаж. Моя мышка продолжает омовение, напевая по-немецки. Тут мне приходит на ум, что я упустил возможность осведомиться, как ее зовут. Это правда, не первая крошка, воспользовавшаяся моим расположением, не будучи мне представлена. В реальной жизни, мои милые, социальные условности не столь важны. Ведь не с именем впадаешь в экстаз, а с тем (или той), кто его носит. "Что в имени тебе моем?", это уж не роскошь для воспоминаний или хохмочек. И не столь важно, что обнимаешься в постели или на надгробном камне. Постель - это в какой-то мере гардероб конформизма, где оставляют игрушечный набор лицемерия: титулы, степени, бандаж для грыжи, документы, деньги, драгоценности, сослагательное повелительного, согласие с принципами, претензии, амбиции, верования, прожекты, иногда искусственную челюсть или ножной протез, родину, хозяина, слугу, доход с церковного прихода... Она нивелирует социальную лестницу, превращая ее в бальный паркет, на котором каждый вальсирует, тангирует, твистует, чарльстонит в своем вкусе и по своим возможностям. Она - фундамент человечества, мои дорогие, как пупок - знамя - основа военного парада.
      Выглядываю наружу и замечаю моих двух крем-несвежих-брюле, исчезающих в кустах с ношей. В ванной покоренная продолжает исполнять радость жизни и познания меня.
      Проходит десять минут, а мои ловкачи не возвращаются, хотя на исполнение похоронной миссии им была отведена половина этого времени Я начинаю дергаться. Дитя любви появляется из ванной, одно полотенце вокруг головы, другое вокруг бедер. Стыдливым жестом (красотки всегда немного опаздывают с этим) она прикрывает прекрасную грудь.
      Я говорю, что это преступление, и она прыскает. Затем собирается вернуться в салон и обалахониться. Но этим она лишит моих оруженосцев возможности вернуться. Единственное средство на какой-то момент обезвредить ее: возобновить уроки тирлюмпомпомчика. Необходимо быть на высоте положения иногда. Хватаю ее на руки и делаю рейс до ближайшего лежбища. Это оказывается гостеприимная кровать. Ни простыней, ни одеяла, но я привык побеждать на пыльных тропинках. Красоточка протестует для формы. Она говорит, что это неразумно, что я ее уморю и т.д. и т.п. Она еще добавляет что никогда не встречала такого парня. Я пионер любви, пахарь, сеятель, механизатор и возделыватель, Васко да Гама девственниц, Фосбюри-флоп вверх ног, Флеминг тщательной отделки, Гора экстаза! Она говорит, что я наилучший по использованию темноты со времен братьев Люмьер и тишины со времен префекта Дюбуа.
      Похоже, что моя спецраспредсистема работает лучше всех в Европе, и никакой синдикат не может конкурировать с моей инициативой. Я заслуживаю вотума доверия ассамблеи со спецвердиктом Каннского жюри. Следует признать, ибо я приверженец справедливости, что у этой крошки есть все, что нужно для вдохновления доброго человека, у которого серьезные намерения: пышная грудь и осиная талия, бедра как суассонские вазы, ляжки, провоцирующие морской прилив, если их выставить для загара на пляже, нежная янтарная кожа, запах, будоражащий подсознание, и цепкий понимающий рот, чтобы говорить "да", выдыхать "ох", и все такое прочее. Надо вам сказать, что, шаг за шагом, я устроил ей много разных, осмелюсь так выразиться, трюков: преподобная пара, эмалевое колье, а сумочка с вертящимся ядром, как вы догадались, была уже излишком. Для ровного счета я добавил еще: очистку туннеля, пакет упакованных ножек, болгарскую песню, краба-проказника, сумасшедшую таможню, генеральный штаб, кухню ангелов, маленькую дырочку недорого, буриданова осла, голову мула, троянского коня, биде Санчо и особенно - высший смак, нектар наслаждения и наслаждение нектара - стародубецкого странника (рецепт привезен из Польши монахом-капуцином).
      С этой крошкой заниматься любовью просто наслаждение.
      - Кстати - мурлычу я, - как вас зовут, мое сердечко?
      - Эльза, - отвечает она бесцеремонно.
      Мы бы ничего больше и не говорили, занявшись опять тем же самым, если бы не возникло характерное жужжание большого комара. Я говорю себе, что пора ноги в руки - и удостовериться в возвращении двух доблестных воителей, но красотка Эльза не из тех, кто дает партнеру ускользнуть втихаря. Она не против спуска в подвал, но при ее участии. От нее никак не отвертеться, приходится отложить визит в катакомбы. Быстрые шаги предваряют явление гуся в белом плаще. Сзади пилот: амбал размером с президентского телохранителя! Первый болтает по-швабски. Моя подружка вздымает брови. Сеанс ее слегка утомил. Под глазами круги, взгляд похож на зашторенное окошечко исповедальни. Ее ноздри сжимаются и углы рта опускаются.
      - Что случилось? - спрашиваю я.
      Она выжидает секунды три прежде, чем ответить.
      - Они что-то заметили недалеко отсюда, в лесу. Мой маятник делает тройной скачок опасности.
      - Что именно?
      - Да не разглядели из-за деревьев. Кажется, люди.
      Это важная информация.
      Малый в плаще опять бабуинит.
      - Что он говорит?
      Она послушно переводит.
      - Он думает, что у французских полицейских есть сообщники. Он хочет допросить двоих внизу, может, они что-нибудь знают...
      У меня позыв в хрящевом мозгу (как говорит Берю).
      Не могу же я отдать на пытки моих двух бедолаг. Кошу глазом на автомат, но вот невезенье, пилот, любящий, видимо, классные игрушки, как раз забавляется с ним. Это тип интеллектуала, который любит добираться до сути проблемы. Двумя точными движениями он разбирает устройство. Он еще и техник. По эффективности жестов можно догадаться, что так же легко и быстро он разберет МИГ-18 или тяжелый танк.
      Хмырь в плаще снимает свой плащ, что заставляет меня теперь классифицировать его как-то по-другому, по крайней мере пока он снова не напялит на себя плащ. Под плащом он носит костюм цвета беж.
      Германским шагом он прокладывает дорогу в подземлизм, сопровождаемый пилотом. Эльза следует за двумя бравыми тевтонами.
      - Идемте! - говорит она, хватая меня за руку.
      Против воли тащусь за этими тремя.
      Проходим длинным грязным коридором. Достигаем двери камеры. Ужас! Она не заперта, и в погребе никого. По чисто техническим причинам возвращение на землю двух известных космонавтов задерживается. Не остались ли бедные козлята на орбите?
      Немедленно тип-в-твидовом-костюме-цвета-беж-который-носил-раньше-белыйплащ начинает орать по-немецки так, что получается очень громко по-германски.
      Он секретирует два литра желчи в секунду и испаряет ее мне под нос.
      Он хватает меня за обшлага и сильно трясет, в то время как пилот сзади осуществляет подворачивание рукавов по-вьетнамски.
      - Да что с ними такое! - восклицаю я. Эльза с нахмуренными бровями бросает мне:
      - Вы их освободили!
      - Я! - взревел я. - Ну уж, это слишком (и девчонка знает, что я не вру), я же с вами практически не расставался! Моя дорогая, вы последняя, кто может осудить меня!
      Она в замешательстве. Она повторяет в уме наши ласковые мгновения...
      - Пока я была в ванной...
      - Пока вы были в ванной, любезная подруга, я ждал вас под дверью, чтобы снова заключить в объятья. Хотите доказательств? Вы пели! И пели вот это...
      Я приблизительно изображаю песню. Такая деталь, похоже, убеждает ее. Уже четверть минуты тип в т.к.ц.б.к.н.р.б.п. (см. выше) квакает безнадежно "вас?". Эльза переводит. Но смягченно. Видимо, она дает гарантии, потому что пилот отпускает меня, а тип... ну, в общем, в известном вам костюме, после того, как снял плащ, перестает вытряхивать из меня пыль.
      Он беседует с компаньонкой голосом спокойным, как вода после водопада арии мадам Баттерфляй.
      - Как же им удалось убежать? - спрашивает она. Меня посещает мое обычное гениальное вдохновение.
      - Прелесть моя, мы должны признать, что наше внимание было ослаблено в течение некоторого времени. Наверное, те, другие, в это время втихаря вернулись... Это, конечно, наша вина!
      Это множественное не кажется ей убеждающим единственным, но, тем не менее, мысленно она признает "меа кульпа", выражая мне протест фонетически. Пилот вроде бы потерял интерес к проблеме и вышел в коридор. Тип в костюме исследует замки и качает головой, не очень убежденный. Эльза, в силу женской физиологии, фонтанирует, чтобы повесить лапшу. У нее неспокойна совесть, особенно пониже пояса. Она понимает, что секспустячки во время службы не рекомендуются.
      Я жду. Атмосфера скабрезнее, чем шуточки ветеранов войны после юбилейного банкета. Зажигание явно заклинило. Я бы поставил бархатные перчатки против железной руки, чтобы оказаться сейчас на Больших Бульварах.
      Твидовый тип выпрямляется, весь в сомнениях. В этот момент из коридора доносится зов. Зовет пилот.
      Он указывает на кровавый след на полу перед кладовкой, освещая его маленьким электрофонариком. Эмоции в вольере. Эльза спрашивает меня, есть ли у меня ключ от некрополя. Я отвечаю, что нет. Это не кажется пилоту препятствием. С его габаритами бульдозера ему плевать на закрытые двери. Небольшой бросок! Нажим плеча! Какой нажим! Дверь говорит: "Добрый вечер, дамы и господа, добро пожаловать!"
      Световой пучок танцует на трех уложенных трупах.
      Затем три взгляда скрещиваются на мне. Я пытаюсь сделать хорошую мину при плохой игре, силясь придумать какую-нибудь историю типа "рыбак, который видел рыбака, который видел рыбу", но трудновато улыбаться, когда у тебя в плавках десять красных муравьев да впридачу горсть обойных гвоздей вместо стелек. Я говорю себе, что ситуация настолько испортилась, что пора тащить ее к зубному и вырывать. Кулак пилота летит к моим зубам. Принимаю этот пирог полной пастью. Даже самые устойчивые жвалы не выдержали бы подобной терапии.
      Падаю назад, голова чиркает по грязному камню (решительно, сегодня грязный день). Я вижу роскошный звездный дождь, затем закрываюсь в темной комнате, чтобы проявить негативы трудных испытаний.
      Глава десятая
      Бывают случаи, когда единственное ведро холодной воды суть божий дар.
      То, которое щедрая рука выплескивает на мою мордуленцию, производит эффект нежной ласки. Открываю глаза. Пилот меня усыпил, он же - добрая душа - и пробуждает.
      Торс у него в виде бункера. Солидный череп. Мозг с костными извилинами. Ну и все остальное.
      Осознаю, что я привязан к креслу салона. И не комфортабельно. Ощущение, что составляю одно целое с креслом. Эльза деликатно курит турецкую сигарету с египетским запахом. Взгляд у нее коагулирующий. Она наклоняется ко мне.
      - Ну, господин комиссар Сан-Антонио, - говорит она, - здорово вы нас поимели!
      - Что касается тебя, дорогая, у меня впечатление, что в этой области трудно справиться, - усмехаюсь я.
      Она пускает мне в лицо облако дыма от травки Нико.
      - Лучше бы вы пользовались флакончиком от Карвена, - советую я, - пахло бы приятнее, чем ваша армянская бумага.
      Это приводит ее в холодное бешенство. Она вынимает сигарету изо рта и нежно прижимает ее к моей щеке. Хоть я и цыпленок жареный, но пахнет почему-то паленой свиньей. Терплю боль.
      - Это мне уже делали, - уверяю я ее. - Но это меня не стесняет, я стал уже огнеупорным.
      - Мы позвонили в Париж, чтобы получить ваш словесный портрет, возобновляет она диалог.
      - И опознали меня? Это не удивительно. С первого взгляда видно, что ваш мозг так же хрупок как буфет с посудой.
      Она дает мне пощечину.
      - Время физзарядки, дорогая? Вы странно ведете себя с добряком, который едва ли час назад вынуждал вас звать мадам вашу мамочку на родном немецком!
      Появляется тип цвета беж. В руках он держит небольшую черную сумку для инструментов.
      - Сейчас вы заговорите! - обещает Эльза.
      - Но я только этого и хочу, моя хаврошечка.
      - Вы нам все расскажете!
      - Начиная с Адама, или пропустим первые миллионы лет?
      - Через минуту вам станет не до шуток. Тип, оплащенный ранее, открывает сумку. Вытаскивает шприц, укрепляет иглу, выбирает ампулу из железного ящичка.
      - Вернер вколет вам кое-что из своего запаса, - говорит она. - Ваши страдания будут столь невыносимы, что вы будете умолять прикончить вас!
      - Интересно, - говорю я. - А он запатентовал изобретение, ваш Вернер?
      Произнося это, мои нежные козлятки, я вовсе не чувствую себя героем. Для меня оплеухи, штучки с щипцами, ласки паяльной лампы не столь страшны, я их выношу, так как имею темперамент железного дровосека, но прививки, нет, я против, особенно когда выступаю в роли ковбоя, как говорит Толстый. Кстати, где же мои Лоурел и Харди? Почему не вернулись? Нарвались на неприятности? Ах! Как на духу, ребята, что-то барахлит коробка передач.
      Вернер отпиливает верхушку предательской ампулы. Набирает затем ее содержимое в шприц. Эльза балдеет. У нее два способа наслаждения: мужчины с карточкой активного члена (клуба) и сильные эмоции. Приятно быть в состоянии предоставить ей оба способа.
      Она отрывает рукав моей рубашки, чтобы оголить руку. Надо заметить одну вещь, которая говорит о менталитете этих добрых людей: они колют без предупреждения. Никакого ультиматума. Их метод не похож на классический: "говори, или...". Нет. Они начинают с действия. Следует признать - это эффективнее. Я крепко сжимаю зубы. Мой Сан-А, ты нашел, что искал. На память приходит песенка "Ах, не нужно было, не нужно ему было туда ходить!"
      Шприц приближается к моей руке. Вернер готовится прицепить брошку. Он ищет вену. "Увидишь свои вены, жди в жизни перемены", - часто повторяет мне Фелиция. Воистину она права.
      Сан-Антонио, супермен брачных ночей и банкетов, сейчас так же неуязвим, как микроб на фабрике по производству пенициллина. Он взывает к маме, Франции, своему делу, дамам, которым оказал честь своим доверием... Вы возразите, что поскольку он мыслит, следовательно, существует. Согласен: он существует! Только недолго. О, боль! Гроза! Бездна-дежность? Неужели я закончу свое существование таким ужасным концом? Неужели здесь закончится занимательная история сан-антонионесок (или сан-антуанесок, по вашему выбору, я не привередлив)?
      Нет! Чудеса существуют не только в сказках. В тот момент, когда Вернер нашел мою любимую вену (бледно-голубую с сиреневым оттенком), некий тара так называемый - рам раздается снаружи.
      Похоже на взрыв и затем автоматную очередь.
      Пилот взревывает и устремляется наружу. Гремит выстрел. Он быстро возвращается, держась за левое плечо. Кровь капает из рукава. Похоже на битву. Я выпрямляюсь, как могу, а могу я немного, но это позволяет мне тем не менее узреть посередине эспланады костер. Горит вертолет. Ах, какой красивый огонь! Там пронесся Атилла! Если только не Берюрье или Пино? Не правы те, кто согревается пылающим углем: вертолет настолько лучше!
      Смена декораций в салоне. Актеры устремились к оружию и сунулись к амбразурам. В игру вступает порох, который так укорачивает жизнь человеческую. Снаружи раздается "бум", изнутри тоже "бум-бум"!
      Это осада, мои хорошие! Вызывайте гинеколога! Думаю, речь не идет о моих виндзорских приятелях. Они ведь не были вооружены. Опять снаружи дернуло на букву "п". Я на слух определяю четыре выстрела. Витражи старого поместья разлетаются вдребезги.
      Вернер что-то командует пилоту. Тот хватает из шкафа три рожка для автомата, сует их в карманы и выбегает, держа шприц под мышкой. Усекаю маневр. Наверняка имеется скрытый выход из крепости. Наш приятель хочет зайти осаждающим в тыл. Эльза тоже стреляет. Валькирия, достойная Вернера-Вагнера. Спокойствие у нее прямо олимпийское.
      Бах-бах!
      Бах-бах!
      У меня одна забота: как бы избежать подарочка, что спутал бы мой каркас с тихой пристанью после утомительной дороги. Один такой как раз пролетел под носом! Второй в двух миллиметрах от виска, третий в сантиметре от сонной артерии, четвертый на расстоянии ноль, ноль, один от гипофиза и, наконец, пятая штучка (но не бетховенская) в метре ото лба. Какое ужасное время! Если бы я мог перейти на другую сторону улицы!
      Однако тип, запеленавший меня, видимо, работал колбасником в Лионе и научился там перевязывать соотечественников. Снаружи спорадический всплеск эмоций, затем затишье, и вдруг Ватерлоо с Трафальгаром и Верденом. Усекаю, что это наш маленький друг пилот мстит за свой аппарат, павший на поле брани. Работает автоматом и гранатой. Армейский корпус в одном лице. Это длится не более трех минут, время, достаточное сварить яйцо, а затем полный стоп. Тип, у которого была раньше привилегия носить белый плащ поверх твидового костюма бежевого тона (не путать с джином без тоника) выходит, рыча что-то очень понятное по тону. Любимая Эльза швыряет хлопушку на стол и приближается ко мне.
      - Попытка ваших сообщников провалилась, господин комиссар! - говорит она насмешливо.
      Она хлещет меня по щекам с двух рук. Затем наклоняется и впивается в мои губы, кусая их.
      - Черт побери, я пропишу вам лечение электрошоком, - говорю я ей, ~ ибо мне кажется у вас не все дома, моя дорогая. В вашей семье должно быть все садисты до четвертого колена!
      И получаю право на новую серию оплеух. Она прерывается, так как появляется впечатляющий кортеж. По порядку: толстый и высокий лысый тип с острым черепом, Берюрье, Пино и несгоревший пилот сгоревшего вертолета.
      Бывают же в жизни сюрпризы! Ну что тут скажешь, прекрасная маркиза? Таракан в супе!
      - Привет, Толстый! - бросаю я лихо. - Вы что, со старой развалиной на рыбалку ходили?
      - Поговори со мною, мама! - шумит в ответ Могучий, - об этой с... стране! Только выползли в лес с этим мертвым мешком дерьма, как навалилась банда ублюдков и взяла нас в плен!
      Он бы рассказал мне подробности, да сеньор пилот, не любящий болтунов, отвешивает ему прикладом по хлеборезке. Толстый замолкает, чтобы выплюнуть пережеванное.
      Сколько же бедняга принял в пасть в течение своей блистательной карьеры! Неудивительно, что наш красавчик не Ален Делон после всех этих оплеух, смазей и тычков!
      Эльза и два ее приятеля устраивают совет, не переставая с трогательным единодушием держать нас на мушке. Их конференция не занимает много времени. Пять минут спустя мы оказываемся опять в подвале, посаженные на цепь, как злые собаки. Столько усилий, чтобы попасть туда же. Стоило ли стараться?
      Пинюшет своим блеющим голоском точно выражает чувства всех:
      - С меня вполне хватит!
      Берю выплевывает остатки коренного зуба и взрывается.
      - Если бы не твоя бредовая идея выбросить ту дохлятину, мы бы здесь не были, Сан-А! Для комиссара не больно-то шурупишь! Как подумаю, что нужно сдавать экзамены, чтобы иметь право делать закидоны в твоем жанре, благодарю покорно. Воистину, когда видишь тебя за работой, хочется изучить закон Курвуазье о погруженном в жидкость теле и принцип Архимеда впридачу! Если бы ты принес нам пукалки, мы бы заняли дом. Дождались бы возвращения вертолета, обезвредили бы оккупантов и заставили бы пилота отвезти нас в Ле Бурже без посадки.
      - Да заткнись ты! - отвечаю я.
      Мысленно я признаю его правоту и то, что заслуживаю хорошего тумака. Заставляя их заховать труп в лесу, я рассчитывал влопушить вновь прибывшим свою версию бегства Сан-Антонио! Это помогло бы завоевать их доверие и узнать побольше об этом странном деле.
      Но Толститель прав, констатируя, что я слишком наворотил.
      Мой интерес переключается на лысого здоровяка. У него весьма угрюмый вид. Я бы отдал антенну на Эйфелевой башне за возможность узнать, кто он и какую роль играет в этом деле. Почему он с сообщниками прятался поблизости? Почему поджег вертолет? Почему осаждал поместье? Поскольку ничего не стоит все спросить у него самого..., я и спрашиваю.
      Он говорит по-французски. Плохо, но достаточно, чтобы понять.
      - Кто вы? - спрашиваю я.
      В другом месте и при других обстоятельствах этот господин считал бы своим долгом захлопнуть пасть или постараться захлопнуть мою, но когда вы скованы общей цепью с каким-то типом, чувствуешь определенную солидарность с этим типом.
      - Самуэль Дюшнок, - говорит он мне. Делаю маленький заход в персональную картотеку. Это имя о чем-то говорит. Самуэль Дюшнок... Нашел! Речь идет о международном агенте, работающем на сеть Артуро, специализирующемся по купле-продаже документов разного рода.
      - Это тот самый мерзавец, который нас уделал в лесу, - сучит ножищами Берю. - Ничего и сообразить не успели, как они накинулись и страшно врезали по черепушке! Ах, зараза! Мне показалось, что третья ступень ракеты отделилась!
      Он склоняет свою доблестную тыкву и показывает нормальных размеров апельсин на макушке.
      - Полюбуйся панорамой, Сан-А!
      Дорогой Берю! Он уже позабыл свой гнев и упреки.
      - Что же вы делали в лесу? - спрашиваю я у Самми Дюшнока.
      - Готовились атаковать дом.
      - Зачем?
      Он одаривает меня улыбкой на 18 карат, учитывая, что клавиатура давно уже искусственная.
      - Вы слишком любопытны, комиссар!
      - Исходя из обстоятельств, в которых мы находимся, вы можете говорить...
      - Я знаю.
      - Сейчас только и осталось удовлетворять любопытство, кстати и вам тоже!
      Он опять улыбается. Сильная натура. Явно фаталист. Проиграл и совершенно спокоен. Это - часть его работы и входит в тариф услуг.
      - Я хотел получить другую часть документов, - говорит он.
      - Расскажите...
      Он пожимает плечами.
      - Что рассказать? И что вы знаете?
      - Все расскажите. Даже то, что я знаю. Приятно будет услышать это от вас, из первых рук.
      - Дело Симмона, вы в курсе?
      - Он покончил с собой в гостинице "Дунай и кальвадос".
      - Да. Но после того, как спрятал документы, которые стянул у нашей организации.
      - Какие документы?
      - Касающиеся методов прополки. Берю подскакивает.
      - Он над нами издевается, Сан-А!
      - Помолчи! - успокаиваю я его. И, поворачиваясь к собеседнику.
      - Продолжайте...
      - Речь идет об открытии итальянского ученого. Бросаете на поле десять кило этого продукта, и четыре года там не растет ни травинки. Ничто не выдерживает: ни деревья, ни кусты!
      - Удобно для сада, - мечтает Пино. - Если бы мне немножко для моего...
      Самми Дюшнок разражается хохотом.
      - Если только щепоточку бросите, ваш садик превратится в террикон. Вы отдаете себе отчет в значении такого открытия? В случае конфликта страна, владеющая этим продуктом, может ввергнуть противника в голод движением брови. Раз, и ни зерна! Ни фруктов, ни овощей! Нет пастбищ! Скот погибнет через несколько дней. Выжженная земля! Сотни тысяч гектар, превращенные в лаву.
      У меня пересыхает в горле.
      - Вы говорите, Симмон завладел формулой?
      - Да. По заказу этих людей. Он должен был вручить им ее в Париже. Я шел по его следам. Я должен был во что бы то ни стало перехватить документы, но опоздал.
      - Он действительно покончил с собой?
      - Да. Сначала я думал, что его убили. Но когда я узнал, что речь бесспорно идет о самоубийстве, я начал размышлять и изучил этот случай поглубже.
      - Ну и что?
      - Удалось узнать, что организация Симмона не достала формулы.
      - Что же с ней стало? - спрашиваю я, хотя на этот счет у меня есть свои собственные соображения.
      - Тайна! Мы связались с Фуасса, владельцем гостиницы. Мы сказали ему, что если на имя Симмона пришло почтовое отправление...
      - Почему вы говорите "мы"? Дюшнок улыбается.
      - Потому что Эльза Ферботтен действовала там же и таким же образом.
      - И какова была реакция Фуасса?
      - Как честного человека, не желающего быть замешанным...
      - И затем?
      - Через какое-то время подруга хозяина...
      - Мадам Ренар?
      - Именно. Мадам Ренар, стало быть, связалась со мной. Она сказала, что ей удалось наложить лапу на то, что я искал. Но это будет дорого стоить.
      - Сколько?
      - Десять миллионов.
      - И заплатили?
      - Естественно. Организация Артуро заплатила не торгуясь...
      - И?
      - И получила половину формулы. Она напечатана шифром на четырех страничках обычного формата. Дама вручила нам только один лист, то есть две страницы. Сказала, что остальное будет дано потом.
      - А вы не пытались действовать... погрубее?
      - Нет, так как знали, что команда Симмона участвует в деле. Мы предпочитали ждать...
      - Что же произошло?
      - Дама Ренар продала вторую половину Эльзе.
      - У нее был волчий аппетит. Хорошенькая двойная игра!
      - Плебейский расчет, - выругался Дюшнок. - Мы бы заплатили ей за формулу и двадцать, и тридцать миллионов, если бы она осмелилась их потребовать! Но ублюдок остается ублюдком...
      Я улыбаюсь.
      - Таким образом, у вас половина формулы, а у кодлы Эльзы вторая половина.
      - Именно.
      - Чтобы получить вторую половину, они и похитили папашу Фуасса?
      - Для меня это очевидно.
      - Для меня тоже-с! - сообщает Берю, который внимательно слушал объяснения пленника...
      Пинюшет, который давненько помалкивал, испытывает зуд к вокальным упражнениям. Поскольку он не может исполнить нам песенку герцога, то удовлетворяется бормотанием:
      - Вот откуда эти знаменитые миллионы, которые Фуасса якобы получал по почте!
      - Да, - говорю я. - И мне становятся ясными происки старого прохвоста...
      - Какавы оне? - интересуется наш скромный грамотей Берю.
      - Я так это представляю. Фуасса все планировал, вел дела, но не хотел быть замешанным. Когда и одни, и другие обратились к нему с предложениями, он всех отшил, записав их адреса. Затем стал искать, где спрятана формула, и нашел!
      - Хотел бы я знать, где она была! - чертыхается Берю. - Я обшарил всю комнату и фига-с-два нашел.
      - А вот он нашел! Вам должно быть стыдно, старший инспектор Берюрье!
      - Если бы не эти чертовы браслеты на лодыжках и кистях-с, я бы тебе показал, - рычит Перекормленный. Я непроницаемо продолжаю.
      - Он прокручивал операцию через свою кошечку. Только пришел момент, когда обе неудовлетворенные команды показали зубы. Он понял, что запахло жареным. Ситуация поджимала. Надвигалась месть обманутых. Тогда в его мозгу возник маккиявельский план. Поскольку мадам Ренар заварила кашу, она испьет чашу до дна. Он же только бедный астматический рантье, раздавленный событиями.
      Я умолкаю, чтобы собраться с мыслями.
      - Очень интересно, - говорит Дюшнок, - теперь моя очередь попросить вас продолжать.
      - Фуасса, - повинуюсь я, - должен был принять в расчет три фактора: вашу шайку, вышеупомянутую нашу маленькую подружку Эльзу... и полицию. Он начал с того, что нашел полицейского в отставке, владельца частного детективного агентства, и представил дело так, будто он получил по почте миллионы анонимно. Этот трюк позволил ему считаться невиновным, поскольку он уже решил убить компаньонку. Никогда еще убийство не было так ловко задумано. В самом деле, кто заподозрит человека, который заявил, что ему присылают деньги! Очень сильно психологически. Оставалось только запрятать куш и ждать удобного момента, чтобы унасекомить старушенцию. Мы сами дали ему шанс ночным визитом. Для полиции кража была идеальным мотивом убийства. К тому же каждая из двух команд должна была приписать противнику устранение старой интриганки. Блестяще, не правда ли?
      - Замечательно! - бормочет Пино. - Кто бы мог подумать! Человек, кажущийся таким...
      - В тихом омуте рыбка мутная, - вступает Берю, который умеет интерпретировать старинные пословицы. На какой-то момент каждый из нас задумывается.
      - Эльзина банда что-то не очень вписывается в комбинацию. Хотел бы я знать, почему...
      У меня нет времени продолжать, потому что дверь открывается. Пилот и Вернер входят, не исключая Эльзы. Они бросаются к Дюшноку и обыскивают его с головы до пяток.
      - Да нет, у меня его нет! - улыбается последний.
      - Где документ?
      - У Артуро.
      - Мы только что обшарили его труп, - чеканит Эльза, - и ничего не обнаружили.
      Самми склоняет розовую лысину, слегка поцарапанную и побитую.
      - Конечно он спрятал это в надежном месте.
      - Конечно нет. Ему же нужно было проверить соответствие со второй частью, которую он рассчитывал найти здесь...
      - Не в моих возможностях сообщить вам что-либо еще, - ответствует Дюшнок.
      - Однако в этом есть необходимость, - парирует Эльза со смешком, который бросил бы в дрожь взрослую кобру.
      Она говорит что-то мне непонятное двум типам, которым все понятно. И вот всех нас выгоняют наверх, связав друг с другом и руки за спиной. Наше дефиле очень напоминает шествие паломников. Тем не менее я предпочитаю быть наверху. Ужасно, по-моему, заплесневеть в трюме. При дневном свете жизнь кажется более обещающей.
      Ох уж эти гуси-лебеди в салоне!
      Вернер хватается опять за свои причиндалы, которые держал перед атакой: шприц, ампулы и прочее.
      Только на этот раз он приближается к Дюшноку. Эльза закатывает ему рукав, как ранее делала мне. Иголка впивается в плоть нашего товарища по несчастью. Мертвая тишина. Все смотрят на Дюшнока. Поведение мужика заслуживает восхищения. Вот один из тех, кто умеет проигрывать. Он немного побледнел, но пасть держит закрытой. И вдруг резко где-то на двадцатой секунде происходит перелом. Глаза выкатываются, рот приоткрывается и из груди вырывается ужасный вопль. Никогда человеческая боль не выплескивалась в таком крике. Он рычит и весь вибрирует. Затем бьется и выгибается. Черты лица искажаются, глаза совсем вылезают из орбит.
      - Огонь! - ревет он. - Это огонь! Перестаньте! Перестаньте!
      Пот стекает по его лбу. Он стареет на глазах. Как будто мы присутствуем при пожирании человеческой жизни. Он сгорает. Морщины углубляются. Он плавится. Скукоживается. Белеет. Видеть это невыносимо.
      - Нет! Нет! - умоляет он. И как последний крик...
      - Прикончите меня!
      Это призыв сумасшествия. Самое ужасное, что я когда-либо слышал.
      - Ради бога! Прикончите меня! Добейте!
      - Да прикончите его, господи! - бросаю я в отчаянии.
      - Вбейте ему в прическу маслину, недоноски! - вторит Его Толстительство.
      Пино тоже присоединяется.
      - Мерзавцы! Негодяи! Убийцы! Бессердечные! Фройляйн Эльза забавляется, как маленькая дурочка.
      - Говорите! - предлагает она. - Говорите, и ваши страдания закончатся.
      - Да, да, все, что хотите! Все! Но помогите скорее!
      - Где документы?
      - Они были у Артуро!
      - Только они уже больше не у него. Что с ними стало?
      - Я не знаю. Я НЕ ЗНАЮ!
      Как можно сомневаться в его искренности сейчас? Он не знает!
      - Он, наверное, спрятал их в лесу перед сигналом к атаке, - предполагаю я.
      Эльза качает головой.
      Затем переводит мою догадку двум другим. Они выходят, в то время как Дюшнок продолжает дергаться в своих путах и умолять, чтобы прервали его несчастную жизнь.
      Страдания его все возрастают. Это длится уже добрую четверть часа. Невыносимо. Я бы все отдал, чтобы это кончилось. Наконец Бог сжаливается над ним. Шпион резко умолкает, голова его падает на грудь. Разрыв сердца.
      - Вам тоже все это предстоит, - обещает Эльза. - Вот шеф приедет! Я вам это обещаю.
      - Скажите, - спрашивает Берюрье, - вы тут вертолеты выращиваете, или как?
      Вот уже больше часа мы плесневеем в салоне перед ставшим фиолетовым трупом Дюшнока. Пилот и Вернер еще не вернулись. Эльза курит сигарету за сигаретой, нервно вышагивая по комнате. Окурки она тушит на наших лицах, и мы похожи на разноцветные обертки новогодних конфет.
      Слышен мощный рокот, который нарастает и приближается. Второй вертолет приземляется в сотне метров от каркаса первого.
      Вылезают трое. Их силуэты приближаются к нам.
      Идут журавлиным клином.
      Впереди выступает худой тип в черном костюме и шляпе с загнутыми полями. Вид прямо как у нотариуса. У него седые волосы и очки в золотой оправе.
      Двое других тоже элегантны. У одного на голове зеленая кротовка, у другого шляпа из черной соломки с лентой, очень америхунского фасона. Оба в черных очках типа секретный агент.
      Трио проникает в комнату. После трех десятых секунды гробовой тишины тип с белесыми волосами начинает квакать. Цаца ему отвечает.
      В середине ляляканья я ощущаю вздох. Это Пино падает в обморок. Подавлен эмоциями, бедная пташка!
      Берю замечает это и начинает скулить.
      - Наш Пинюш скопытился! - жалуется он. - Ты видишь, он протянул лапы? У него всегда был слишком слабый органон. Он говорил мне, что у него вывихнута вазобаскульная система.
      Он умолкает, затем опять открывает пасть. Чтобы сказать "... твою мать". И остается с отвислым ковшом. Я слежу за его взглядом, что приводит меня к одному из компаньонов биг-босса. А именно того, у которого шляпа из черной соломки. В свою очередь, я чуть не отрубаюсь. И когда я вам скажу, кто этот гусь лапчатый, убежден, что у вас матка опустится.
      Я бы, конечно, предложил вам догадаться, да только и через тыщу лет вы будете на том же месте. Заинтриговал, да? А хочется узнать? Вправду хочется? В таком случае, ладно.
      Но сначала я закончу главу, чтобы прочистить мозги.
      Кто любит меня, за мной, как сказал один известный мне тип.
      Он, впрочем, всегда ходил один.
      Глава одиннадцатая
      Компаньон шефа. Человек в шляпе черной соломки с лентой, это Гектор!
      Понятно? Усекли своими моллюскными мозгами? Пишу по буквам: ГЕКТОР. Мой кузен. Бывший функционер, ставший частным детективом благодаря гостеприимному агентству Пинюша. Ничего необычного, что наш храбрый Портняжка брякнулся замертво, узнав его. Я изо всех сил стараюсь спрятать мое изумление. Впрочем, в настоящее время никто мною не интересуется. Наши тюремщики поглощены дискуссией. Интересно, как они друг друга понимают! Гектор же как бы нечаянно приближается ко мне. Приподнимает черные очки и подмигивает. Перемещается за мой стул. Чувствую подергивание веревок, затем они чудесным образом спадают и я ощущаю свободу движений.
      - Не двигайся, Тото! - шепчет Гектор.
      Затем так же незаметно он переключается на Берюрье. В команде тем временем нарастает волнение. Шеф уже израсходовал столько денег, принес в жертву людей и вертолет, чтобы споткнуться на финише. Насколько я понимаю, он костерит Вернера и пилота, которые только что вернулись, не сумев откопать второй половины формулы. Поскольку Артуро, босс другой банды, имел ее в своем распоряжении, не могла же она испариться...
      В глубине комнаты на низком столике лежат три револьвера и автомат, с помощью которого пилот так удачно действовал в тылу атакующих. Я вижу, что храбрец Гектор подвигается в этом направлении.
      Он делает незаметный знак мне и Берю. И потом действует. Двумя руками хватает бухалки и бросает нам. Я перехватываю свою на лету. Берю промахивается, но успевает подобрать с пола. Изумление остальных, видящих нас вдруг свободными и вооруженными. У них нет времени действовать. Гектор готов сыграть им "оставь меня, мне дурно" на своей балалайке. Тип, который раньше носил чистый плащ, хорошо сделал, что не надел его, а то бы запятнал. Он рушится с пируэтом, словно пораженный молнией. Пилот обнажает ствол и собирается выстрелить в Гектора. Но Сан-Антонио является обладателем трех золотых медалей в международных соревнованиях по стрельбе. Пилот получает маслину в кузов и перестает шутить.
      - Руки вверх! - рычу я. - Быстро! Быстро, ребята, время торопит!..
      Эльза поднимает руки. Шеф тоже. А тот, который в зеленой кротовке, не понимает, видно, по-французски. Что и вызывает его кончину. Потому что французская культура на первом месте в мире, ее надо знать. Он заглатывает своей хлеборезкой полдюжины свинцовых пилюль, отмеренных Берюрье.
      Он орет "яволь" и бежит занимать место в очереди к святому Петру, так как в поезде на тот свет может не хватить мест.
      Теперь можно оглядеться. С помощью Толстого я привязываю Эльзу и старого шлепака к стульям, которые занимали только что мы сами.
      - Это называется перемена декораций, - замечаю я, вытирая пот со своего благородного чела. - Ты можешь объяснить, Гектор, как случилось, что...
      Он объясняет с гордой усмешкой на устах. Наш Тотор стал настоящим лисом, хотя вроде бы по стажу еще лисенок.
      - Одномоментно, - говорит он, вынимая сигарету из кармана. - Я шурую по последнему своему расследованию и тут узнаю, что ты исчез, равно как и Пино с Берюрье. Жена последнего разъясняет мне, что она выставила свой жиртрест с чемоданом шмоток. Разнюхиваю. Узнаю, что вы все трое более или менее заняты делом Фуасса, и являюсь к нему в дом. Там пусто, двери настежь и в саду, как потерянный, воет сенбернар. Обыскиваю все подворье, вас нигде нет. Нахожу, однако, чемодан Толстого. Даю его обнюхать Шарику и говорю:
      "Ищи! Ищи!" Обалдев от запаха, он приводит меня перво-наперво к унитазу, но, осознав свою ошибку, устремляется затем на улицу... Я за ним. Он пробегает сто метров и останавливается перед каменным павильоном. Я уже собирался позвонить, но перед тем, по старой привычке, оставшейся от времен функционерства, прикладываю ухо к двери и прислушиваюсь.
      Я слышу голос господина Обалдука... - Он указывает на босса. - ... говорящего по-немецки вот с этим... - Он показывает на мертвого в кротовой шапочке. - А затем звонит телефон. Обалдук отвечает по-французски. Из его разговора ясно, что "все отъехали в Германию". Когда в голове не сено, а мозги, как это в моем случае, "все" означает: Сан-Антонио, Пино, Берю, Фуасса, не так ли?
      - Точно, кузен, ну, ты даешь, продолжай же... Обалдук волнуется. Он дергается, пыхтит, шуршит, скрипит, скрежещет как немазаная телега. Кузен Гектор подходит к нему.
      - Я тебя немного поимел, а, племянничек? - говорит он, дружески защемляя старикашке нос двумя пальцами.
      Шутник он, наш Тотор.
      - Слушая телефонный разговор, я понял, что ты ждешь специалиста по дешифровке, которого возьмешь с собой в Германию. Парень должен был вот-вот материализоваться, и послал его некий Бульбульхонар. Что же я сделал? Чтоб моя рожа стала похожа на кожу задницы при рожистом воспалении! Я дождался прибытия этого типа, некоего Марзана, как я понял.
      Он вылез из такси и пока расплачивался, я спросил его, он ли это, он ответил, что да, тогда я ему выдал, что я его жду и что у нас дело в доме напротив. Я проводил его в хибару Фуасса...
      Взрыв смеха со стороны Гектора, к которому присоединяется громогласный орган Берюрье.
      - Еще не все! Я вырубил его и связал в кладовке. Затем присвоил его бумаженции и выдал себя за него. Вот так я смог отыскать вас, козлятки.
      Он засовывает два пальца за ворот рубашки.
      - Не хвастаясь, я думаю, что поспел вовремя, не так ли?
      Пино, который открывает глаза, скромно просит развязать его. Ему хочется увериться, что он не умер и все это происходит в действительности!
      - Чем займемся теперь? - требует Толстый. - Я бы заморил червячка, а вы?
      - Заберем сначала то, что у господина, - говорю я, указывая на Обалдука...
      Босс крутится, клянется, что у него нет половины формулы и т.п.
      Но я-то знаю, что она у него. Если Артуро прихватил свою для сверки двух листов, Обалдук, у которого в черепе ни мыльная пена, ни стружки, наверняка принял такие же предосторожности. В этом деле обе команды работали под копирку...
      Обыскиваю господина и в двойной подкладке бумажника откапываю лист, сложенный вчетверо, обтрепанный с одной стороны. Видимо, его отдалили от другой части с помощью разрезного ножа, который резал плохо. Отпечатанное на листе мне ни о чем не говорит. Расшифровка - это дело нашей спецсекции.
      - Теперь попробуем добраться до Западного Берлина.
      - Но пилота уже нет! - бормочет Пинюш. Я слегка бледнею. Серьезное препятствие. Двое, которые умели рулить, загибаются у наших ног в весьма жалком виде.
      - Послушайте, ребята, - говорит Гектор, - вы же знаете, что я помешан на технике. Пока летели, я смотрел, как управляет усопший приятель, и я теперь могу справиться сам, без хвастовства. Только вот куда лететь?
      - Не дрейфь, - перебиваю я, - я был штурманом в армии. В дорогу! Эта страна начинает мне надоедать!
      - А они? - осведомляется Берю, указывая на Эльзу и Обалдука.
      - Оставим здесь. У меня нет привычки добивать пленных.
      - После того, что сделала эта девка?! - возмущается Толстый.
      - Вот именно, у нее будет время поразмышлять! Пока их отыщут в этом забытом богом углу, сквозь их каркасы прорастут грибы, не так ли, мой ангел?
      Я наклоняюсь и целую ее. Эльза в полной прострации. У нее нет сил даже протестовать.
      - Хороша крошка, - оценивает Гектор, - если бы кусочек времени, я бы охотно...
      - Целомудрие узницы так же священно, как ее жизнь! - возмущаюсь я. Отваливаем!
      Сильно болтает, и я в какой-то момент думаю, что карбюратор объявит развод коробке скоростей, но должен тем не менее признать, что Гектор выкручивается вполне прилично.
      - Похоже, что он управляется с этой керосинкой всю жизнь! - признает Берюрье...
      - Говорят, "управляет вручную ножным управлением", - исправляю я.
      - Говорят так, как знают! - протестует его Толстячество, фыркая.
      Чтобы скрыть презрение, он хватает французский еженедельник из бардачка жужжалки. Гектор объясняет, что это газета, которую он купил перед отъездом из Франции. Берю начинает листать ее и вдруг орет как резаный.
      Требуем в чем дело и он указывает на маленькую рубрику в разделе брачных объявлений. Я читаю вслух:
      "Дама за тридцать в процессе развода, но ненавидящая одиночество, рассмотрит предложения о новом замужестве с мужчиной от двадцати пяти лет, желательно зажиточным. Писать в газету на имя Берты Пуальфу".
      - Ну и что? - удивляюсь я. - Тебя-то чем это касается?
      - Так это же Берта, моя жена! - багровеет Величайший, у которого от натуги отскакивают четыре пуговицы на ширинке. - Ее девичья фамилия Пуальфу! Ах, с..., она не теряет время! Уже подала на развод и ищет себе голубка! Извините, возраст-то какой: двадцать пять годков! Мадам желает молочного поросенка! Лучше бы я стал папой римским, чем тащить в мэрию этот кусок жира с дерьмом.
      - Утихомирься! - успокаиваю я его. - Аппарат и так перегружен. Если ему еще придется тащить на себе твой раж, мы все окажемся на газончике.
      Глава двенадцатая
      - Господа, это лучшее наше дело, достойное быть записанным в скрижали. Нейтрализация двух таких мерзопакостных банд, как Артуро и Обалдука, произведена в самый нужный момент. Пино, я имею удовольствие сообщить вам, что вы восстановлены в кадрах навечно.
      Нужно ли уточнять, что мы находимся в бюробинете Старика и что сам он и квакает?
      Старая Рухлядь разражается рыданиями! Восстановлен! Он! Целый год сожалений и упреков тут же испаряется.
      Он рожден был легавым, наш Пино. И умереть должен легавым. Отставка хороша для генералов. Гектор, участвующий в разговоре, делает козью морду.
      - Очаровательно, - говорит он, - если я правильно понимаю, агентство сваливается на мою шею?
      - Оно остается в хороших руках! - сообщает Пинюш. - И потом, я буду помогать вам после работы.
      - А почему это Берюрье не с вами? - интересуется Старый Хрыч. Поскольку он разделял опасности, мне бы хотелось, чтобы он разделил и триумф.
      - Он разводится, начальник! Брови Хрыча вздымаются.
      - Он!
      - Его китиха начинает заново. Такова жизнь. Он был слишком добр и терпелив, когда-то это должно было произойти...
      - Храбрый малый, надеюсь он нормально переживет трудное время.
      Старик похлопывает пол-листа, лежащие перед ним.
      - Жаль, что вы не смогли прибрать и вторую половину, - вздыхает он, терпеть не могу неразгаданных загадок, но, в конце концов, то, что у нас есть половина, означает невозможность применения формулы, это основное. Господа...
      Он поднимается с протянутыми руками. Пожимаем его двенадцать пальцев и эвакуируемся в кабак напротив в надежде застать там Берюрье. Но Берю там нет.
      - Да не строй ты морду, - шумит Гектор, - можно подумать, что не получил только что поздравлений от старого Шпрунца!
      - Не нравятся мне расследования, которые кончаются столькими вопросами, кузен. Ты же знаешь, у меня тонкий вкус.
      - Где ты видишь вопросы? - интересуется Тотор.
      - Примо, где вторая половина формулы?
      - Ах, признаться...
      - Хорошо, я хотел бы еще знать другие вещи: место, где Симмон прятал формулу; почему он покончил с собой, где папаша Фуасса держал свой куш (ничего ведь не нашли), и, наконец, почему команда Обалдука считала его виноватым после смерти дамы Ренар...
      - Четыре вопроса, - улыбается Гектор. - Я могу убрать два.
      - Что?
      - Люди Обалдука знали про Фуасса, так как они следили за ним из павильона на противоположной стороне улицы. Они видели, как он убивал гувернантку, кузен души моей!
      - Ты уверен?
      - Сам Обалдук рассказал мне во время путешествия...
      - Понятно! Осталось три вопроса.
      - Минутку, сыщик!
      Он выходит, и сквозь витрину я вижу, как он идет к своей "лянчии загато", припаркованной у входа. Берет изнутри коробочку и возвращается. Развязывает ленту, отгибает края картонки...
      - Обозревай, душа моя!
      Я смотрю. Она набита банкнотами по пятьдесят тысяч. Пиршество!
      - Миллионы папаши Фуасса! - бормочу я.
      - Да, бэби. Я их надыбал в погребе, когда загрузил туда типа, прибывшего к Обалдуку. Они были в старом шкафчике для провизии, подвешенном к потолочине; забавно, да?
      - Почему ты их не сдал? Он загибает края картонки.
      - Кому сдавать, Тото? Это мистические бабки, они от команды, которая уничтожена.
      - Гектор! - громыхаю я.
      - Заткнись! - парирует красавец Гектор. - Эти бабки принадлежат агентству Пино. Теперь, если ты не возражаешь против своей доли пирога, как родственник, я тебе не откажу!
      - Я полицейский на службе, и твое предложение может тебе дорого обойтись, родственник ты или нет, увы!
      - Ну и хорошо, поделим мы с Пино.
      - Это невозможно, - жалуется Пино, - я тоже стал полицейским!
      - В таком случае я заглочу его целиком, я уже давно подумываю сменить мою "лянчию" на "мазерати"... Мне государство не платит и в этом деле, господа, я не получил повышения. Случай послал мне куш и я не откажусь от него! О, нет...
      Я говорю себе, что в конце концов его точка зрения выдерживает критику. Плохо, но выдерживает.
      - Отдай хотя бы часть на нужды полиции, - вздыхаю я.
      Гектор кивает головой.
      - Договорились. Я отстегну ту часть, которая предназначалась тебе.
      Мы заказываем выпивку, чтобы отпраздновать возвращение Пино в ряды. Дух сожаления витает над столом: гигантский дух - отсутствие Толстяка.
      - Берю не видел? - спрашиваю я у чудака на букву "м" из бара.
      - Нет, господин комиссар.
      - Что тебе надо от Берю? - громыхает голос, который я узнаю с закрытыми глазами.
      И возникает Берю. Он чисто выбрит. Одет в свежее и, верьте или нет, от него хорошо пахнет.
      Широкая дурацкая ухмылка похожа на щедро вырезанную долю тыквы.
      - Развод, похоже, пошел тебе на пользу, - признаю я.
      - Мы не разводимся! Все уладилось!
      - Да ну?
      - Я ответил на объявление Берты сам, сечешь? Попросил переписать нашего трактирщика, чтобы она не узнала грамматические ошибки, и послал фото чемпиона по культуризму в спортмаечке. Если бы ты видел, как спешила Толстятина на свидание, которое я назначил. Горшок с геранью на шляпенции и туалет похлеще, чем у королевы шутов! Нахимиченная! Корсет начала века, выходные чулки и копыта с каблуками, как у ходулей овернских пастухов. Я спрятался за шестой страницей "Франс-суар". Наблюдаю, как она вертит фарами, чтобы ущучить своего красавчика. Что вы хотите, у этой Толстятины хобби котятина. Как у других выпивка, чтиво или киношка. Короче, когда она стала заглядывать в рыло каждому пивососу, я опускаю занавес. О, бедная козочка! Она замирает, как юная дева, встретившая сборщика налогов в глухом лесу. Она вынуждена-с сесть. Пришлось заказать ликеру, чтобы привести ее в себя. "Берта, - сообщил я ей, - это я ответил на публикацию. Извини за ложные надежды, но внутренне я так же красив, как тот тип, рыло которого я послал тебе в фальшивке. Любовь нельзя найти на распродаже, она только в фирменных супермаркетах. Если хочешь, начнем снова коммунальную жизнь. "Две огромные слезины заструились по распухшему лицу Берю. - И она сказала "да", заключил он. - Вы, ребята, не представляете, что это было.
      - Они встретились вновь, были счастливы и народили много детей, заключил я. - Святой Ионас! Твоя китиха - единственная достойная тебя отрада. Пино хлюпает. Он обнимает соратника.
      - У меня для тебя тоже новость, - бормочет тщедушный. - Я вновь принят в кадры!
      Шумная демонстрация Берю, который тут же выставляет бутылку. Гектор мрачнеет все больше и больше, несмотря на свои миллионы.
      - Человек живет избитой притворной чувствительностью, - провозглашает он, - и со временем теряет ее!
      Но эта сентенция нисколько не омрачает радости двух приятелей.
      - Мне нельзя опаздывать, - вдруг, сообщает Мастодонт, - я встречовываюсь с зубником, чтобы восстановить мосты.
      Он открывает хлебало и показывает нам обломанные зубы.
      - Это приключение стоило мне солидной части клавиатуры. Я переведу оплату на счет за премию, не так ли, господин комиссар моей...
      Он вынимает из кармана маленький пакет, открывает и показывает два коренных, два резца и один клык.
      - Была хорошая идея собрать материал на поле брани по мере возможности. Представляешь, сколько брака понаделал мой протезист?
      И для перечисления:
      - Два центровых, два задних и один передний! Многовато для одной столовой, не правда? Заметьте, я хочу полностью заменить игральную доску. Не надо мне передних, они не очень-то нужны. Задние и центральные, и хватит...
      Он говорит, говорит, а я, Сан-Антонио, вместо того чтобы его слушать, я зырю на обертку костных остатков. Это маленький листик с печатным текстом, который о чем-то мне шепчет. Я хватаю его, расправляю и испускаю самый лучший из рыков, который производят голосовые связки типового льва.
      - Где ты это взял, Берю?
      - В лесу, во Фрицландии!
      - Что?
      - Во время военных действий! Мы были привязаны к дереву, Пинюш и я. Я крутился изо всех сил и срывал виноград, говоря себе, сколько тут его пропадает зря. Около меня стоял кожаный портфель. Я открыл его и взял листок бумаги, чтобы собрать ягодки для пропитания. И затем... Эй! Что ты делаешь с моей бумажонкой!
      Я оборачиваюсь, прежде чем прошить дверь, чтобы рвануть к Старику.
      - Эй, Гектор! Остался в загашнике только один вопрос, - кричу я, перед тем, как исчезнуть.
      Прошло восемь часов.
      У меня свидание с хорошенькой малолеткой, чьи голубые глаза необыкновенно зелены. Горбатится она где-то в районе Восточного вокзала, по-моему, в обувном деле. Приятная девчушка с ударным акцентом спереди и пропеллером сзади.
      Ей нет еще и двадцати, зато улыбка для обложки модного журнала и тот самый плутовской вид, который проникает прямо в сердце мужчины, перед тем как достичь более секретных мест.
      Она выпивает аперитив, смотрит на часы, сообщает, что из-за маминого праздника может уделить мне не больше часа. Я спрашиваю, не может ли она уделить его в гостиничном номере. Если бы времечко не поджимало, она, конечно, поманерничала бы. Но когда приспичит, крошки умеют спрятать свои ужимки. По привычке паломничества к святым местам, я влеку ее в гостиницу "Дунай и кальвадос". Оплачиваю право воспользоваться номером, и дама за кассой нажимает кнопку звонка, вызывая коридорного проводить нас.
      Который не кто иной, как Фирмен.
      - Смотрите-ка, господин ко...
      Я делаю большие глаза, и он ставит на предохранитель свой речевой аппарат. Не возбуждаясь (это сейчас не для него), он проводит нас в конуру с критским ковром в полевых цветочках на полу. Комнатенка достаточно чиста. Биде сияет коралловым цветом. Но зоркий глаз Фирмена замечает пачку сигарет "Житан", забытую на умывальнике. Он немедленно завладевает ею и отправляет в карман.
      - Вот, месье-мадам, - произносит он на два голоса.
      Только что не желает нам приятного соития.
      И удаляется. Что-то странное тревожит мне подсознание. Я не смотрю на крошку, которая уже в процессе саморазоблачения. Ее платье раскрывается, как оболочка бобового стручка, лифчик кувыркается на спинку стула, трусики порхают на стол, резинки пояса щелкают по стройным ляжкам и чулочки скользят по маленьким ножкам, но я не обращаю на это внимания.
      - Как! Вы не устраиваетесь с удобством, - удивляется кроха, которая наверняка руководствуется справочником "Превосходная маленькая любовница".
      - Извините меня, сокровище, я забыл дать коридорному на чай, начинайте без меня, я сейчас вернусь. И я галопом лечу вслед за Фирменом. Нахожу его в соседней конуре. Он только что закурил и балдеет, глядя на гудящий пылесос.
      - Скажите, комиссар, даже легавые желают быть людьми. Поздравляю с лакомым кусочком. Когда вам надоест, не выбрасывайте, он еще может пригодиться...
      Я останавливаю сальности.
      - Послушайте, Фирмен, вы только что произвели действие, которое заставило меня задуматься...
      - Вот как!
      - Вы забрали пачку сигарет с умывальника.
      - О, там оставалось только две.
      - Наплевать, не это меня интересует... Прошу вас вспомнить. Вы что-нибудь прибирали в комнате Симмона в промежутке, когда он выходил из комнаты и когда вернулся?
      Коридорный размышляет.
      - Даже если речь идет о том, что вы считаете совершенно несущественным, скажите мне!
      - Надо же, - говорит он, - действительно, я и забыл. Я брал у него почитать детектив.
      - Расскажите...
      - Книга лежала на столике в изголовье. Я не думал, что он так быстро вернется. У меня днем бывают перерывы...
      Он только это и сделал, милый друг!
      ...Ну так я позаимствовал у него книгу.
      - И затем?
      - Подождите, ага. Это был шпионский роман Поля Кенни, захватывающе: история крокодила, который сожрал людоеда, который закусил путешественником, который проглотил секретный документ... Я как раз читал страницу 48, видите, какая у меня память. Параграф 2, где тип из Интерпола вскрывает желудок крокодилу. Тут эта старая шлюха Ренар и прихватила меня. Конфисковала книжку, громко крича, что это скандал!
      - И потом?
      - Когда Симмон вернулся, он тут же вышел из комнаты опять и спросил меня, не видел ли я книгу, которая была на столике в изголовье.
      - Спасибо господу, - заметил я. - И что вы ответили?
      - Что не видел. Я же не мог сознаться, так как книги-то у меня уже не было. Если бы я пошел за ней к старой кляче, то должен был бы объяснить, что взял книгу у клиента, а она бы воспользовалась этим, чтобы меня выгнать.
      - Что сказал Симмон?
      - Ничего. Он запер за собой дверь. Да, тот умел держать себя в руках. На самом деле, Фирмен его убил, не ведая того. Шпион знал, что потеря документа означает и его собственный конец. Он подумал, что его украли и предпочел расстаться с жизнью, чем быть замученным пытками...
      - Это вас печалит? - замечает Фирмен.
      - Нет, напротив.
      Старуха читала книгу, или же Фаусса... Дойдя до определенного места, он добрались до листка, где была отпечатана формула. Текста они не поняли, но, когда возникли ребята двух команд, их шарики забегали, зашурупили. Они поняли...
      Я устремляюсь к лестнице. Вслед мне голос Фирмена:
      - Вы уходите, господин комиссар?
      - Да.
      - Но... как же персона из комнаты 16?
      - Скажите ей, что она может одеться, у меня есть другие дела!
      - Ваш вкус к законченности является вашей сильной стороной и дает вам класс, дорогой Сан-Антонио. Вы сумели расшифровать полностью все мистические загадки в этом деле...
      Он говорит, тряся энергично мою руку.
      - Браво, браво! Еще раз браво! Поблагодарите, кстати, вашего кузена за вклад на нужды полиции.
      - А сколько он отстегнул? - спрашиваю я.
      - Тысяча двести франков...
      - Новых?
      - Нет, старых, но суть-то в поступке, - заключает Старик, - у каждого свои возможности!
      [1] Известный французский киноактер отталкивающей внешности. - Прим. пер.
      [2] Не обращайте внимания, это меня прихватила поэтическая блажь.
      [3] Классическая формулировка, но лучше ее сохранить, так как в ней много энергии и она поражает воображение.
      [4] Сознайтесь, что вы такого от меня не ждали.
      [5] Иначе говоря, сокровище!
      [6] Я понимаю, что эта часть повествования может шокировать, поэтому советую меланхолично пропустить последующие строки.
      [7] Мифологический герой, известный своей силой и простодушием. - Прим. пер.
      [8] Парафраз названия романа Мопассана "Жюль и Джим". - Прим. пер.
      [9] Маленький Оболваненный (Подстриженный) - прозвище Наполеона1. Прим. пер.
      [10] Глупо, но мне нравится.
      [11] По-французски телятина - "во" - Прим. пер.
      [12] Кресс-салат - "крессон" (фр.) - Прим. пер.
      [13] Конец главы, ребята! Именно по этой детали узнается талант романиста, класс литератора и мастерство прозаика.
      [14] Если не понятно, про кого идет речь, позвоните мне утром до десяти часов.