В машине Матиас рассказывает о своей жизни в Лионе. Это предисловие к моему визиту в его дом. Он дает мне пояснения о достопримечательностях города и его людях. Живет он вместе со своим тестем – врачом па улице Вобекур в районе Бслькур, самом шикарном районе Города шелка.
      Доктор Клистир – специалист по вибро-пористым заболеваниям. На консультацию к нему едут даже из самых отдаленных районов. Это тот самый, который написал знаменитый трактат о кастрации мецедоновой железы путем закручивания семенных канатиков без разреза мошонки при образовании псритонических складок, чтобы вы знали!
      Слушая треп Рыжего, я просекаю, хотя он прямо и не говорит, что в доме Матиаса по вечерам совсем не весело. Его теща является вице-почетной председательшей лиги по делам культов, вице-субказначеем благотворительного фонда помощи декальцинированным детям, генеральной секретаршей общества протеже на особом положении, дуайеном комитета бывших кастрированных консьержей и основательницей общества содействия платоническому введению. Светские люди, короче!
      Квартира занимает весь этаж целиком и имеет два входа, один налево, другой прямо Врач живет на благородной половине, Матиас и его женушка на другой, более скромной половине.
      На лестнице мы столкнулись с какими-то мрачными личностями, одетыми во все черное, с тусклыми лицами и потухшими глазами. Они подходят к квартире доктора и осторожно звонят в двойную центральную дверь, в то время как мой спутник, в свою очередь, тихонько стучит в дверь налево.
      – У твоего тестя прием? – удивленно спрашиваю я.
      – Небольшое заседание, – стеснительно отвечает он.
      Желтая, худая, пустотелая и седовласая особа открывает дверь ночным визитерам.
      – Твоя теща? – на ухо спрашиваю я.
      – Нет, гувернантка.
      Наша дверь слегка приоткрывается, и я вижу перед собой другую особу, правда, не такую страхолюдину, как первая.Лет двадцати шести, темно-русые волосы, разделенные пробором, сжатое в кулачок личико, на котором выделяется нос, усеянный веснушками. Такой предстает передо мной мадам Матиас.
      Она носит своего ребенка под платьем-мешком с большим мужеством и достоинством. С первого взгляда чувствуется, что она воспитывалась среди милосердных монахинь (хотя ведут они себя не всегда по-монашенски, как говорится), что она имеет степень лиценциата юридических наук, что она любит вышивать скатерти, что она ходит на первую воскресную мессу, что она наряжает новогоднюю елку в приходской церкви, что она умеет заваривать чай, что она умеет его пить (забеливая его каплей молока), что она не читает Селина, что она ходит в театр Целестинцев только тогда, когда там ставят драмы Клоделя, и что она шьет себе одежду у портнихи своей маман, мать которой шила еще для ее бабушки.
      Представления. Она удостаивает меня бледной и робкой улыбкой и протягивает мне несколько сухую руку, которую я увлажняю быстрым поцелуем.
      – Очень любезно с вашей стороны, господин комиссар, что вы приехали к нам, – шепчет она, – я полагаю, что Ксавье поднял тревогу по пустяку.
      Я гляжу на своего экс-подчиненного.
      – Разве тебя зовут Ксавье? – удивленно спрашиваю я.
      – Это мое второе имя, – лепечет Огненный. – Моя жена считает, что это лучше, чем Раймон.
      Эта маленькая деталь подтверждает мое впечатление, согласно которому дружище Матиас выбрал несвободу в тот день, когда он привел в мэрию мисс Клистир.
      Меня приглашают в небольшой салон, обставленный мебелью в стиле эпохи обезглавленного Людовика XVI. Подушки кресел вытерты сильнее, чем сиденья в испанских автобусах, ворс на коврах стерся и видна основа, а амальгама зеркала трюмо выглядит ничуть не лучше, чем амальгама гувернантки, которую я только что видел.
      – Как вы находите мою квартиру? – обеспокоенно справляется Ржавый.
      – Высший класс, – лгу я ему, а про себя думаю, что на самом деле не от чего поднимать хвост пистолетом из-за этих старинных залежавшихся деревяшек.
      Каминные часы с картинкой, изображающей богиню, возлежащую в позе знаменитой лионской красавицы Аделаиды Рекамье, отбивают десять ударов. Матиас и его несушка переглядываются. Хотя дочка врача и заливала мне, что ее благоверный поднимает панику из-за пустяков, но по всему видно, что у нее самой душа ушла в пятки от страха.
      – Он сейчас позвонит, – лепечет она.
      – Какой голос был у этого человека? – спрашиваю я.
      – Властный голос, ледяной, очень неприятный.
      – Ваш муж говорил, что у него иностранный акцент.
      – Да, если только он не сюсюкал.
      – Что именно в точности он вам сказал?
      Она опускается в кресло со своим грузом и шепчет;
      – Он попросил меня позвать г-на Матиаса. Я ему ответила, что он в школе полиции.
      Тогаа мужчина заявил мне, что ему надо срочно связаться с Ксавье, и, ничего больше не сказав, положил трубку.
      Часы с богиней не скупятся и отбивают последний из десяти ударов хрустального звона.
      – Потом, – продолжает дама Матиас, – человек снова позвонил.
      – Когда потом?
      – Примерно через полчаса. Он сказал, что решил в школу не звонить, и спросил меня, в какое время он сможет поговорить с Ксавье здесь.
      Именно это, вы понимаете, меня взволновало.
      Я стала задавать вопросы. Но человек меня сухо оборвал: «Речь идет о важном деле, о котором я буду говорить только с ним. Скажите, когда я смог бы с ним поговорить».
      Она хмурит брови.
      – Это было сказано тоном, не терпящим возражений. Я ответила, что в десять часов Ксавье наверняка вернется. Тогда человек заявил: «Идет, в десять!» и, как в первый раз, положил трубку.
      Я в недоумении трясу своим котелком.
      – Матиас должен был вернуться в десять часов? – удивленно спрашиваю я.
      Конопатый расссивает мое недоумение.
      – Госпожа Матиас и я должны были пойти в кино.
      Она прерывает его, заботясь о сохранении своей репутации.
      – В зале приходской церкви идет «Чудеса в раю», – уточняет она.
      – И вы отказались от такого тонкого фильма? – с сочувствием спрашиваю я.
      – Нам вовсе было не до этого, – жалобно отвечает молодая особа.
      Проходит несколько минут. Часы показывают десять часов пять минут, а на моих уже десять десять.
      – Ваш оборотень, кажется, не отличается пунктуальностью, – замечаю я.
      Едва я произношу эти слова, как за стеной раздается какоето странное пение. Чем то похожее на заклинания.
      Я бросаю осторожный взгляд на Матиаса, он краснеет.
      – Это телевизор! – шепотом говорит он.
      Я в ответ ничего не говорю, но сам задумываюсь. Пение продолжается, затем бормочущий голос солиста умолкает, и начинается хоровое чтение молитвы. Когда хор прекратил бормотание, солист снова вступает, и все это в форме заклинания.
      – Если это по телеку, – говорю я, – то, наверное, идет передача о культе воду в Черной Африке.
      Внезапно кто-то несколько раз стучит кулаком в стенку.
      – А это, – спрашиваю я у Матиаса, пока его красотка разливает по рюмкам ликер домашнего приготовления, – дежурное привидение?
      – Это теща зовет свою дочь.
      И действительно, госпожа Матиас отвечает на этот сигнал условными ударами кулака в стенку. Гравюра, изображающая священника из Арса верхом на мотоцикле, от ударов начинает подпрыгивать (судя по тому, как он подпрыгивает, святой отец вполне мог закончить кавалерийское училище Сомюр).
      – Хотите немного апельсинового вина? – щебечет молодая женщина.
      – С удовольствием, – поспешно соглашаюсь я, опасаясь худшего. Я боюсь домашних вин, как рвотного корня. От них всегда по утрам трещит голова и жжет в требухе. Впрочем, вся драма в том, что они крепленые.
      Она подносит нам две малюсенькие рюмочки, содержимое которых не могло бы утолить жажду даже канарейки.
      – А ты, дитя мое, – по-дитячьи сюсюкает Матиас, – ты разве не выпьешь с нами?
      – В моем-то положении, – резко, как кнутом стеганула, сказала она и так на него посмотрела, как будто два чернильных пятна поставила, – ты что, шутишь?
      Еще одна из породы тех, кто считает, что сделать пацана – это исключительная штуковина. По моему мнению, Толстяк на своем первом уроке уделил этому недостаточно внимания. Что до меня, то эти бабы, которые разыгрывают из себя Жанну д'Арк из-за того, что у них объем талии сто сорок сантиметров, они меня просто раздражают. Как будто они вынашивают будущего искупителя, супермена всех мастей, на которого возлагается миссия раз и навсегда вытащить нас из дерьма! Они говорят о СВОЕМ ПОЛОЖЕНИИ с большим пафосом, чем Карл V говорил о своем. А нежная, внимательная, восхитительная семья вторит ей умильными голосками. Она сочится рекомендациями. Она готова, она переживает второе рождение с рождением мальца. Она суетится, теряется, старается. Особенно мамаши дочек; они разглагольствуют о том, как это происходило с ними, и, позабыв, что они снесли на свет божий еще одного несчастного налогоплательщика, превозносят до небес свой внутриматочный подвиг.
      – Извини меня, детка, – медовым голоском говорит он. – Мы выпьем за твое здоровье.
      Я поднимаю свой наперсток.
      – И за здоровье маленького чуда, которое вы скоро нам подарите, – пылко говорю я с сосредоточенным видом.
      Мама мия! Хорошо, что рюмка такая малюсенькая. Я раньше, конечно, пил апельсиновое вино, но такое отвратное – никогда. Оно напоминает мне микстуру от «глистов», которой поила меня Фелиция, когда я был в родильном доме. Это была такая дрянь, что я в течение десяти минут не закрывал рот, чтобы она выветрилась. Это пойло было гадким и отвратительным, мерзким до невозможности. Но зато эффективным. От него мои бедненькие червячки быстренько сменили место жительства! Им там устроили настоящую Хиросиму, причем без уведомительного письма! Verboten! Отъезд без возвращения назад! Они после этого и слышать не хотели об этой ужасной среде обитания. Это была опустошенная навсегда и непригодная для жилья земля, и я сомневаюсь, что эти ацтеки рискнут опять залезть в мой каркас даже тогда, когда меня упакуют в накрахмаленное пальто. У червячков есть свой беспроволочный или ползучий телефон, по которому они узнают о радиоактивных местах.
      – Вам нравится? – спрашивает будущая маман.
      – Восхитительно, – заверяю я ее со всей откровенностью.
      Едва я это произношу, как открытвается дверь, и в проеме появляется еще одна особа женского пола. Если бы у нее на бедрах не было юбок, а на губах помады, резонно было спросить, а уж не кобыла ли кентавра во плоти стоит перед тобой.
      Но это все-таки дама: высокого роста, неповоротливая, квадратная, ноздреватая и волосатая со всех сторон.
      – В чем дело, Анжелика! – вещает она голосом, от которого у вас тут же возникает жгучее желание пойти на скачки и поставить сразу на три первые лошади, – мы же тебя ждем.
      Матиас поспешно встает, складывается вдвое. Пришибленный и раболепный до глубины штанов.
      – У нас гость, мать, – говорит Анжелика.
      Кобыла застыла, как изваяние.
      – В такой час? – хмурит она брови.
      Тем не менее меня представляют. Комиссар Сан-Антонио, бывший начальник Ксавье.
      Теща и ухом не ведет. Она не подает мне ни руку, ни копыто и смотрит на меня осуждающим и враждебным взглядом. А ее взгляд напоминает рыскающий луч прожектора. Под этим убийственным лучом я чувствую себя гораздо неприличнее, чем если бы я был в чем мать родила.
      Она выкладывает все, что думает. Если Ксавье, уже в должности преподавателя, вынужден выполнять ночные задания, значит он немедленно должен бросить эту дурацкую работу. Турлен, бакалейщик по торговле оптом, тот самый, который руководит хоралом «Синицы крепостной стены и большого булыжника», сейчас как раз ищет опытного бухгалтера. Почему бы Ксавье не испытать свои силы на поприще актива и пассива.
      Он соглашается, смущается и извиняется.
      А стрелки на каминных часах невозмутимо продолжают свой бег по золотой тарелке циферблата. Уже почти десять двадцать, а таинственный корреспондент все не объявляется.
      – Ну ладно, идем, – ворчливо заявляет госпожа Клистир. – Эти дамы-господа пришли ведь ради тебя, ты что, забыла.
      Она загарпунивает свою дщерь и уводит ее, не удостоив нас не только словом, но даже взглядом.
      – Послушай, – перехожу я на шепот, когда за ними закрылась дверь. – Какие же в Лионе малорадостные тещи. А что происходит у твоего эскулапа?
      Он вздыхает.
      – Он устраивает мессу для нашего будущего ребенка.
      Минуту-другую я соображаю.
      – У себя на квартире, в десять часов вечера!
      – Да.
      Матиас кажется смущенным.
      – У них там священник?
      – Нет. Но...
      – Что, но?
      Он прокашливается.
      – Да что я от вас буду скрывать, господин комиссар. Доктор Клистир – Папа, хотя и ревностный католик!
      Тому, кто захотел бы увидеть, как работают клапаны переутомленного человеческого мозга, достаточно было устроиться напротив меня на складном стульчике и вооружиться рентгеновским аппаратом.
      – Папа! – повторяю я в смятении своих чувств.
      – Он основал свою религию, – объясняет Матнас, – религию серафистов. Я там не все понимаю, но в ней, в общем, все основано на спиритуальном электричестве. Доктор концентрирует волю разных людей и подчиняет ее для достижения какой-нибудь общей цели.
      – У твоего тестюшки лопнула прокладка в головке цилиндров или как?
      – У него хорошие результаты.
      – Давай, давай, говори, чего там. Он делает чудеса?
      И поскольку Матиас не возникает, я смягчаю тон;
      – В любой религии должны присутствовать папа и разные чудеса... Спиритуальное без чудес – это все эфемерно, все равно что сахарная вата: ты откусываешь кусок, а во рту все равно пусто! А что за чудо он сотворил, твой Клистир?
      Матиас хмурится. Его новая среда уже наложила на него свой отпечаток; он начинает сердиться, когда насмехаются над его второй родней.
      – Он произвел сенсацию, он вылечил нескольких больных, считавшихся неизлечимыми, – с угрюмым видом отвечает он на мой вопрос.
      – А чем он их лечил: заклинаньями «ам-страмм-грамм» или антибиотиками?
      – Вы – скептик, господин комиссар.
      – У меня в голове не укладывается, как это врач может заниматься шарлатанством, парень. А что они делают с твоей половиной?
      – Молятся, чтобы она родила красивого мальчика.
      Я едва сдерживаюсь, чтобы не сказать ему, что рождение красивого мальчика в данном случае было бы чудом из чудес.
      – Для мужика с такой безупречной служебной карьерой, – ухмыляюсь я, – все это, мягко говоря, кажется мне странным, Матиас.
      Часы останавливают меня и бьют ровно десять с половиной.
 
      – У меня такое впечатление, что этот заика сегодня не позвонит, – уверенно говорю я. – Он передумал.
      И, естественно, именно в этот момент аппарат заиграл нам «Снимименяпожалуйстаискажимнеалло». Мы переглядываемся. Рыжий от волнения начинает трястись, как лист, как одноименный композитор во время сочинения рапсодии «Рыжие листья».
      – Давай, бери трубку, дружок, – подбадриваю я его.
      Он тянется дрожащей рукой к телефонной трубке.
      – Слушаю, – лепечет он.
      Он сводит брови, разводит ноздри носа и бормочет:
      – Нет, это невозможно! – таким жалобным голосом, что появляется желание завернуть его в носовой платок.
      Решительным жестом я беру параллельную трубку. Мои перепонки прогибаются внутрь от сочного голоса Толстяка.
      –...Разумеется, если ты ничего не имеешь против? – говорит преподаватель хороших манер.
      – Наоборот.
      – Тогда, хоккей, я еду!
      И оба кладут трубки.
      – Берю? – рассеянно спрашиваю я.
      Матиас утвердительно кивает головой.
      – Что он тебе говорил?
      – Он узнал номер моего домашнего телефона в школе, он срочно хочет со мной поговорить по одному делу чрезвычайной важности.
      Я в нерешительности соображаю.
      – Ладно, давай подождем его.
      Мы закуриваем.
      – Стряхивайте пепел в кадку с зеленым растением, – рекомендует мне Матиас, открывая окно, чтобы вышел дым, – они мне не разрешают курить в квартире!
      Да это же настоящая тюрьма! Уж лучше бы он сломал сразу обе подставки в тот день, когда должен был встретиться со своей девицей на лыжной базе в горах.
      По другую сторону стены его Святость Клистир продолжает служить обедню во славу своего потомства. Верующие исполняют гимн. Затем слышится какая-то суховатая музыка.
      Затягиваясь своей цигаркой, я озабоченно гляжу на телефон. Только сейчас меня начинает охватывать тройное беспокойство в связи с этим заикающимся или восточным корреспондентом. Я не могу разгадать его намерения. С другой стороны, нет никакого просвета и в этой темной истории. Два самоубийства в школе, два покушения на Матиаса. Один шутник чинил раковину в санчасти. Еще один (а может тот же самый) шарился в вещах Толстяка. Да, все это меня чрезвычайно беспокоит. Матиас меланхолически грустит о своем. Мой приезд в дом Клистиров вдруг открыл ему глаза на весь интеллектуальный дискомфорт его нового существования.
      – Послушай, Рыжий, – шепчу я, – поскольку я тебя люблю, я дам тебе один совет: когда твоя половина родит тебе ребятенка, хватай их обоих под ручки и мотай отсюда как можно быстрее и как можно дальше. Иначе ты станешь шутом с ярмарки в этом идиотском окружении.
      Он нерешительно покачал головой.
      Внезапно пение и звуки гармоники в соседней комнате смолкают. Я различаю какие-то восклицания. После этого на натертый воском пол на всей скорости вкатывается старая желтушная горничная, которую я недавно видел на лестничной клетке.
      – Вы можете войти, господин Ксавье! – быстро произносит она голосом, напоминающим визг трамвая на повороте.
      – Что случилось? – вздрагивает рыжий.
      – Там какой-то тип требует вас и что-то говорит о скандале.
      Мы встаем. Старая замечает сигареты в наших руках, и это ее шокирует больше, чем если бы мы расстегнули штаны и показали ей своих ушастых. И тут она выкинула такую штуку, которую со мной еще никогда не проделывали. Она выхватывает из моего рта сигарету и выбрасывает ее в раскрытое окно. То же самое она проделывает с Матиасом.
      – Какой срам! – скрипит она зубами, как флюгер, раскачиваемый ветром.
      Я взрываюсь:
      – Послушайте, вы, прокатчица стульев в городском саду, если бы вам не было сто десять лет, я бы вам дал хорошего пинка под зад, чтобы на нем появился хотя бы легкий румянец! Что это за манеры!
      Я обращаюсь к живому Ван Гогу.
      – И ты это терпишь, дубина?
      На всякий случай мисс Тыквенное семя трижды осеняет себя знамением, чтобы изгнать из меня сатану. Она из породы тех, у которых девственность с годами получила бурное развитие. У нее целомудрие и ум слились вместе. Но не дополняют Друг друга, а, наоборот, мешают.
      Она пикирует на меня. В двух с половиной сантиметрах от моего шнобсля она, повизгивая, как напильник, выдает:
      – Вы настоящий хам, головорез, бандит, горемыка...
      – Перестаньте, Марта! – отчитывает ее Матиас, авторитет которого она подрывает под крышей родителей своей жены.
      Но эта змеища продолжает шипеть.
      –... Нахал, дьявол, вы...
      – Послушайте, моя распрекрасная мумия персико-абрикосового оттенка, – обрываю я ее, – позвольте вам дать один совет. Вам нужно жрать чеснок или пить наливку из мяты, в общем, короче, надо сбрызгивать рот чем-нибудь крепким, так как запах из вашего рта сразу наводит меня на мысль о том месте, где ассенизаторы проводили сидячую забастовку! Когда вы дышите, от вас идет такая вонь, как будто забыли спустить бачок унитаза после пользования им по-большому. Вам бы не мешало проконсультироваться у зубника, а еще лучше обратиться в фирму Жакоб Делафон, чтобы они установили вам в пасти сифонную систему.
      Выбитая из колеи, раздавленная и озлобленная до мозга костей позвоночника, она, как мешок, валится в кресло, а мы на рысях бежим к его тестю.
      Войдя в просторный салон доктора, мы становимся свидетелями редкого зрелища.
 
      В комнате собралось около десяти человек. Все замаскированы под друидов, т.е. кельтских жрецов! На всех надето что-то напоминающее длинную белую ризу, на голове – лавровые венки.
      Стол. На столе лежит жена Матиаса, у нее под головой вместо подушки валик. Каждый из этой честной компании держит в руке веточку белой розы и машет ею над ее животом.
      Перед столом священнодействует доктор. В отличие от других присутствующих у мсго на шее надет расшитый узорами передник. Он похож на крумира, оседлого пастуха из Северной Африки. Непорочная бородка, на носу пенсне, волосы на пробор, приплюснутый нос, лопоухие уши и ряд золотых зубов во рту.
      Разинув рот он смотрит на огромного Берю, стоящего у двери с револьвером в руке. Сцена из Данте. Такое может присниться только в бреду. Действующие лица застыли, как на моментальной фотографии.
      – Ну-с, и во что мы играем, Берю? – окликаю я его.
      Толстый смотрит на меня через левое плечо. Мое присутствие лишь чуточку удивляет его, но не больше. Он уже давно привык встречать меня в самых неожиданных местах!
      – Кажется, я успел вовремя! – говорит он, – ты только посмотри!
      Стволом своей пушки он показывает на присутствующих.
      – Эти типы собирались пытать молодую даму, которая лежит на столе.
      – Ты не угадал, кретин.
      Я объясняю ему, что это не комната пыток, а часовня. Что они не пытают, а служат обедню серафистов. А этот с бороденкой не Самсон, а папа молодой дамы.
      – Как ты здесь оказался? – спрашиваю я.
      Он пожимает плечами, пряча под мышкой свой компостер.
      – Я позвонил, и мне открыла дверь скрюченная старушенция. Я не ожидал, что так получится. Я хотел спросить ее насчет Матиаса. Она, наверное, все перепутала и притащила меня сюда. Когда я увидел всех этих чокнутых, которые сгрудились вокруг девчонки, я подумал, что попал к садистам.
      Доктор Клистир моментально воспрянул духом. Как он забссновался, этот серафистский папа, это надо видеть! Настоящий дьяволенок в кропильнице!
      Он, как оглашенный, кричит о святотатстве, о богохульстве. О том, что Берю испортил всю церемонию родов, а это может привести к выкидышу, к заболеванию монголизмом, к врожденному уродству! Что его внуку грозит опасность появиться на свет с руками пингвина, или с микробами в животе, или, хуже того, с мозгами без извилин, а со спиралями.
      Берю – это все равно, что таблетка талидомида, после которой рождаются уроды. Берю – это все равно, что родильная горячка. Маточный циклон! Погибель для родильных домов! Зло в зародыше!
      В конце концов Толстяк не выдерживает. И он им объясняет по-своему, как он понимает зачатие, если и не детишек, то по крайней мере, религии.
      – Банда кретинов, вырядившихся в чокнутых гомиков! – ревет Огромный. – От ваших чудацких на букву "м" штучек малец испугается до чертиков и не захочет выходить наружу! Если он слышит, как вы тут кривляетесь, то тут же развернется на 180ь и вернется назад, к своему отцу! Как только этот ангелочек представит себе, что жизнь населена такими обалдуями, его сразу же стошнит!
      Это напоминает мне аттракцион «Поезд в пещере призраков» на королевской ярмарке. Однажды я повел туда свою подружку, чтобы приучить ее к острым ощущениям. И она спросила меня, был ли настоящим тот призрак, который хватал нас за волосы, когда мы проезжали по гроту скелетов. Она верила, что он настоящий, как в то, что железо твердое. И как я ни пытался возражать, что на свете нет ничего сверхъестественного, она настаивала на своем. Тогда я снова купил билеты на поезд в пещеру ужасов, чтобы доказать свою правоту. И в тот момент, коща невидимая костлявая рука стукнула нас по кумполу, я схватил ее и сильно дернул на себя. Рука не поддавалась.