Глава 4

Сына звали Доминик, и он тоже не соответствовал моему представлению о нем. Он не был похож на свою мать. Это был высокий широкоплечий парень со спутанными вьющимися волосами, веселыми темными глазами и довольно суровым лицом.

На нем были не клетчатая рубашка, не бархатные брюки, не куртка из искусственной замши, как традиционно одеваются художники, а пиджак из верблюжьей шерсти. Он выглядел очень современно, немного дефинистом, но это было даже симпатично. Я опасался, что увижу ужасного ребенка, и был приятно удивлен, обнаружив человека непосредственного и очень хорошо владеющего собой.

Мина представила нас, и мы посмотрели друг на друга с некоторым недоверием, словно два боксера, которые еще никогда не встречались.

Я протянул ему руку.

— Очень рад, — произнес я.

Он тоже внимательно меня рассматривал.

— Значит, вы друг мамы? Она много говорила о вас в последнее время.

Мина покраснела и отвела взгляд. Наверное, это было глупо, но я был счастлив, что она много говорила обо мне, не будучи со мной знакома.

— Итак, вы вернулись из Африки?

— Да.

— Стоит рискнуть?

— Смотря кому.

— Художнику?

— О нет: слишком много ярких красок… И все это — творение Бога, понимаете? По сравнению с ним Ван Гог писал туманы.

Он рассмеялся.

— Вы любите живопись?

— Смотря какую… Нужно, чтобы она мне нравилась. Не все хорошие картины производят на меня неизгладимое впечатление.

— Я покажу вам свои.

— Буду рад.

Мы пошли ужинать в большой ресторан на Елисейских полях. Разговор поддерживал Доминик. Я ограничивался только репликами ему в ответ, а его мать слушала нас. Они сидели рядом друг с другом и казались скорее братом и сестрой, чем сыном и матерью.

Он, естественно, говорил о живописи, но не изображал из себя великого знатока. Иногда я терял нить разговора, думая о сложившейся ситуации. Вот уж действительно жизнь преподносит удивительные сюрпризы. Я сидел в этом ресторане с женщиной, которую еще не знал утром, и парнем, рассказывающим мне о влиянии брака на современную школу. Но самое необычное заключалось в том, что я серьезно думал жениться на этой женщине и стать отчимом этого взрослого блондина.

Я был выведен из задумчивости тишиной, установившейся за столом. Доминик, улыбаясь, смотрел на меня.

— Вы думаете о чем-то другом? — укоризненно заметил он.

— Да, извините меня. Я…

— Вы?

Я посмотрел на женщину с седыми волосами. Ее сиреневые глаза, спрятанные за сверкающими очками, следили за мной.

— Хочу, чтобы вы об этом узнали сейчас, Доминик. Я собираюсь жениться на вашей матери, если, конечно, она согласится.

Он перестал улыбаться. Какое-то мгновение сидел неподвижно, затем повернул голову к Мине.

— Это правда?

Она продолжала смотреть на меня в упор и должна была истолковать мое резкое заявление как насилие, воспротивясь ему.

— Да, Доминик, это правда. Что-то начало звенеть в глубине меня. Сигнал тревоги. Мне кажется, что это возмутилось все мое существо.

Доминик допил свой бокал бургундского. Он чувствовал, что мы следим за его реакцией, и это внимание его смущало.

— Ну ладно, чего там, — пробурчал он, — не смотрите на меня так. Можно подумать, что вы ожидаете моего согласия.

Я кивнул головой.

— Но.., мы его ждем!

— Невероятно! Мне кажется, что тут ошибка. Я ей не отец, а сын.

— Вот именно, Доминик. Можно обойтись без согласия отца, но не сына.

— 0-ла-ла! Какие красивые слова, чтобы я понял, что моя мать — женщина. Ладно, согласен, женитесь, будьте счастливы и сделайте мне кучу маленьких сестричек.

Мина лишь повернула лицо к сыну. Он осекся и покраснел. Затем пробормотал:

— Это неожиданно, понимаешь?

— Да, понимаю…

— Ты воспитала меня, мама, и испортила из-за этого свою жизнь. Нет, не протестуй, я отдаю себе отчет. Ты была образцовой… Вполне естественно, что теперь ты решила подумать о себе, к тому же ты еще молода и хорошо сложена…

— О, Доминик, — запротестовала она.

— Но это так, не правда ли, месье Дютра?

Я рассмеялся.

Вот таким образом все и было решено. Этим же вечером мы условились о дате и через три недели поженились в мэрии десятого округа.

Между тем она не хотела переезжать в Роншье.

— Я выхожу замуж не за местность, не за дом, а за мужчину, — ответила Мина, когда я предложил ей осмотреть свои владения. — Если хотите, это будет наше свадебное путешествие.

Так оно и случилось. Мы поженились утром, взяв в свидетели служащих мэрии. Доминик предпочел не присутствовать на церемонии. Накануне он с товарищами отправился в путешествие по Италии и обещал приехать к нам по возвращении.

Я боялся, что его отсутствие огорчит Мину, но, наоборот, увидел, что это ее успокоило. Она казалась чрезвычайно возбужденной и, выходя из мэрии, попросила меня сразу же отправиться в дорогу.

Очутившись рядом с ней в машине, я почувствовал себя человеком, который, для того чтобы покуражиться, сел в межконтинентальную ракету. Отныне у меня была законная жена, и в моей эгоистической жизни произошло нечто весьма важное.

Накануне Мина отправила ко мне чемодан с вещами. Она решила оставить мебель в их маленькой квартире сыну, и, честно говоря, меня это очень устраивало. Я собирался окружить ее как можно меньшим количеством предметов, напоминавших ей о прошлом.

У меня, естественно, были тайные побеги с женщинами, но это забавляло только до тех пор, пока дело не касалось психологического момента. Но при мысли и дальше оставаться со своей сообщницей я всегда начинал паниковать и каждый раз устраивался так, чтобы найти предлог, позволяющий укоротить путешествие.

Наш брак напоминал бегство. Только после уже не будет возможности улизнуть. Мы останемся вдвоем лицом к лицу, как скрепка с бумагой.

До Питивье мы не произнесли и трех слов. Моя жена неподвижно сидела рядом со мной, обозревая пейзаж, а я делал вид, что захвачен вождением. Мы проезжали через город, когда до меня дошло, что полдень уже позади и что мы голодны.

— Позавтракаем здесь?

— Как хотите.

Я заметил трактир, увитый плющом, и припарковал машину в просторном дворе. Это было обычное, перворазрядное заведение с вывеской, написанной готическими буквами, и разнообразными медными панно, висевшими тут и там.

Мина села. Я собирался сесть напротив нее, но она указала мне на место рядом с собой.

— Лучше садитесь здесь, Поль.

Я раздумывал, спрашивая себя, был ли это приказ или приглашение, не собираясь плясать под ее дудку с самого начала. Но она одарила меня такой прелестной улыбкой, что я не смог сопротивляться.

На ней было серое шерстяное платье и приталенное пальто из такой же ткани. Она немного подкрасила губы темно-красной помадой и наложила тонкий слой пудры на щеки. Она казалась совсем юной и больше походила на учительницу, доверившей класс мальчиков и пытающейся придать себе суровый вид.

Мы заказали лягушачьи лапки и фазана с зеленым горошком. Мина склонилась над тарелкой. Пар от еды затуманил ее очки. Она сняла их, чтобы протереть. Это настолько омолодило ее, что я воскликнул:

— Без очков вам можно дать лет на десять меньше, Мина!

— К сожалению…

Я взял у нее очки и сделал то, что делают в подобной ситуации все люди, не носящие их: нацепил на нос.

— Вы расшатаете мне дужки! — запротестовала она. Ловким жестом она отобрала их. Нахмурившись, я позволил ей это.

— Скажите, дорогая Мина…

Она снова приняла спокойный и серьезный вид.

— Да, Поль?

— У вас простые стекла, которые не изменяют нормального зрения?

— Так только кажется, — ответила она. — На самом деле они фильтрующие. У меня нет ни близорукости, ни дальнозоркости, но я страдаю конъюнктивитом. Если я не буду носить очки, то через час стану похожа на кролика с красными глазами. Вы этого хотите?

Я был вынужден улыбнуться, но на сердце было тяжело. Честно говоря, я не знал, как себя вести. То, как мы познакомились, предполагало большую сдержанность, и я боялся иметь идиотский вид, играя нежного супруга. С другой стороны, мои чопорные манеры — а я это хорошо чувствовал — делали меня похожим на пастора.

Во время обеда мы говорили мало, и нашей немоте было хорошее оправдание: еда была великолепна. Но когда мы вернулись в машину, я почувствовал, что нам нужно выяснить немало вопросов и поставить точки над "i".

— Послушайте, Мина… Она покачала головой.

— Не нужно, Поль, я все поняла.

— Что вы поняли?

— Ваше душевное состояние. От самого Парижа вы говорите себе, что совершили сумасбродство, женившись на мне, и думаю, что ваше единственное желание — это высадить меня на дороге, да?

— Нет, Мина, все не так…

Я со злостью стукнул себя кулаком по лбу.

— Поймите меня. Я не жалею, что женился на вас. Только я не знаю… Не знаю, как себя вести, понимаете? В нашем браке столько рассудочности, что…

Какое-то мгновение она ничего не говорила.

— Хорошо, Поль, мы будем спать в разных комнатах.

Она не поняла, и это меня взбесило. Я резко затормозил и съехал на обочину.

— Идиотка, совсем не то… Я… Наоборот, я… Не знаю, как это произошло. Сознаюсь, что больше ни о чем не помню. Но через минуту она оказалась опрокинутой на спинку сиденья, мои губы впились в ее, а в это время мои неловкие руки путались в тяжелых складках ее платья.

Глава 5

Я не буду рассказывать вам о днях, последовавших за нашим браком. Во всяком случае, слишком подробно. Они действительно были необычными, и я думаю, что никогда их не забуду.

Я, который так упорно стремился к браку по рассудку, вдруг обнаружил, насколько действительность отдаляла меня от этого разумного желания. Под уравновешенной и спокойной внешностью Мины скрывался ураган, и никогда еще у меня не было столь пылкой любовницы. Наша близость превращала меня в сумасшедшего. У нее было самое совершенное тело, какое я когда-либо видел. Тело молодой девушки — гибкое, горячее, сладострастное, доставлявшее мне такое наслаждение, которое трудно вообразить.

Не намеренно, а точнее не стремясь к этому, я осуществил идеальный союз. Я говорил себе, что если это и есть брак, то я был безнадежным кретином, не женясь так долго.

Толстуха Валентина, к которой мы время от времени продолжали ходить, чтобы немного развеяться, не могла прийти в себя. Я думаю, она была несколько уязвлена, что так сильно ошиблась в своих предсказаниях.

Прогулки к ней были нашими единственными выходами. Девять десятых времени мы проводили в белом доме, обустраивая его по вкусу Мины, а на него можно было положиться. Но больше всего нас порабощала постель. Мы проводили в ней все утро и часть послеобеденного времени. Мы готовили изысканные блюда в самые необычные часы, устраивали кутежи в середине дня или поздно ночью. Это было поразительное существование. Я не мог прожить без Мины и трех минут. Я без конца целовал ее и сжимал в объятиях, нашептывая глупости. Несмотря на пылкий темперамент, она не утратила девичьей стыдливости и в самые горячие мгновения нашей любви сохраняла искусную сдержанность, которая подогревала мою кровь.

Так продолжалось ровно девять дней, и я не думал, что это когда-нибудь может кончиться. А затем пришло письмо от ее сына, и волшебство прекратилось, как прекращает крутиться ярмарочная карусель, когда отключают ток.

Письмо было любезное. Молодой человек сообщал, что вернулся из Италии, и желал нам большого счастья. Он извинялся, что не может нанести нам визит, как было условлено, так как злосчастный вывих приковал его к дому.

Это был холодный душ для наших отношений. Мина превратилась в безумную мать, подозревающую самое худшее.

— Мне нужно возвратиться! — заявила она.

— Но мы навестим его вдвоем, дорогая. Она украдкой вытерла слезу.

— Навестить его недостаточно, Поль. Пойми, что он болен и один в нашей маленькой квартирке.

Я хотел ей сказать, чтобы она не беспокоилась по этому поводу, так как подозревал, что Доминик найдет кого-нибудь для присмотра за собой в Художественной школе, но воздержался. Мина могла посчитать, что такое мнение — дурной тон.

Мы выехали сразу же и через два часа уже стояли у квартиры. Дверь не была заперта на ключ, — а на наличнике висела приколотая записка: «Входите без звонка». Что мы и сделали.

Доминик был совершенно один. Сидя в шезлонге в халате, он рисовал. Правая лодыжка была тщательно забинтована, и нога покоилась на пуфике. Увидев нас, он выронил свой эскиз.

— А вот и влюбленные! — воскликнул он. Мина с плачем бросилась к нему. Я был раздосадован и злился, что молодой человек испортил нам медовый месяц, однако мне нужно было быть с ним приветливым.

— Итак, старина, что случилось?

— Ай, не говорите… Упал, выходя из поезда. И вот! Две недели не могу двигаться.

Я бы его убил. Но, несмотря ни на что, он казался милым, глядя на меня добрыми, немного грустными глазами.

— У вас все нормально?

Я покраснел. Должно быть, он страдал из-за замужества матери, но считал делом чести вести себя непринужденно.

— Тебе больно? — разволновалась Мина, заметив, что он не смог сдержать гримасу.

— Да, довольно чувствительно. Она повернулась ко мне.

— Я останусь тут, Поль, пока он не поправится. Надеюсь, что.., вы не будете обижаться.

В этот момент я не знал, что сказать. Все мое тело охватила глубокая тоска. Я испытывал боль от одной мысли, что буду без Мины.., хоть несколько дней. Она была мне нужна. С другой стороны, я понимал ее реакцию. Мать не могла оставить своего больного сына в этой унылой квартире.

— Вы поедете к нам, Доминик. В деревне вам будет хорошо. Он посмотрел на меня со странным блеском в глазах.

— Вы говорите серьезно?

Мина взяла мою руку и сильно сжала. Эта внезапная ласка пронзила меня, как раскаленная игла.

— Вы очень любезны, Поль.

— Да нет… Все-таки мы теперь одна семья. Все было сделано быстро. Мина собрала чемодан, пока я помогал ему одеваться. Затем взвалил его на плечи, чтобы довести до машины.

Доминик был неистощим на похвалы окрестностям и дому. Он восторгался как ребенок, все находил красивым, делал комплименты моему вкусу, повторяя, что я потрясающий тип. Мы поселили его в гостиной возле большого окна, выходящего в лес. Имея под рукой бумагу для рисования, он казался счастливейшим из людей.

То, что он рисовал, было не слишком замечательно. Я не знаю, к какой школе он себя относил, но это был плохой ученик. В конце концов, если ему доставляло удовольствие марать бумагу, то стоило одобрить это занятие.

Его приезд в Роншье прервал нашу экстравагантную жизнь. Мы стали организованными, и в доме появился распорядок. Вставали рано и в определенное время. Теперь Мина не позволяла мне дотрагиваться до нее. Присутствие сына, казалось, парализовало ее. Она была очень сдержанна и ни на что не реагировала. Если мне случалось обнять ее за талию в присутствии молодого человека, то она резко вырывалась.

Кроме того, она захотела спать в отдельной комнате. Я не слишком протестовал, но мое счастье стало внезапно рассыпаться. Для меня вновь наступили тревожные ночи, и я снова начал думать о мадам Бланшен, задаваясь вопросом, в какой из комнат она умерла, и отравил ли ее муж.

Но больше, чем все остальное, меня терзало нежное отношение Мины к сыну. Они больше не расставались. Когда я неожиданно входил в комнату, в которой он сибаритствовал, то все время находил их в обнимку, и тогда мне хотелось орать. Их сообщничество раздражало, так как мне казалось, что оно было направлено против меня. Впервые с того времени, как Мина стала хозяйкой в моем доме, я стал смотреть на нее как на самозванку. Эти двое захватили мое поместье. Они вытесняли меня из него. Чужим здесь был я. Они говорили вполголоса и смолкали, когда я приближался к ним.

Однажды я не сдержался.

— Если я вам мешаю, то скажите об этом! — закричал я.

Они, казалось, искренне удивились. Мина пришла ко мне в комнату, где я, надувшись, закрылся.

— Поль, — сказала она, — я не понимаю вашего поведения.

Ее обращение на «вы» сдавило мне горло, как стальной ошейник.

— Неужели?

— Да. У меня такое впечатление, что вы нас ненавидите, Доминика и меня.

Ее глаза казались более сиреневыми, чем обычно, более тоскующими. В них не было никакого упрека, только изумление и беспокойство.

— Мина, вы когда-нибудь задавали себе вопрос, действительно ли я вас люблю? Это привело ее в замешательство.

— Но, Поль…

— Нет, молчите, говорить буду я.

Я не мог удержаться, чтобы не прижать ее к себе. Ее сердце билось немного сильнее, чем обычно. Она слегка подалась назад, и я почувствовал ее живот. Сильнейший жар охватил все мое существо.

— Мина, я говорил, что влюбился в тебя, влюбился безумно. Я хочу, чтобы ты была моей. Я должен быть с тобой один. Мне нужны наши ночи…

Она решительно отстранилась.

— Поль, есть вещи, которые вы никогда не поймете.

— Я знаю, материнская любовь. Согласен, вы — мать, но, черт побери, Доминику не два года! Это мужчина. А вы без конца ласкаете его, покусываете ему ухо, теребите волосы… Честно говоря, я нахожу это неприличным!

— О!

— Тем хуже, если я вас шокирую. Мина, но это правда. Ваше поведение меня огорчает. Это не он, а я чувствую себя посторонним.

— Хорошо, Поль, мы уедем. Я только прошу отвезти нас на вокзал. Такая реакция была для меня как пощечина.

— Что?!

— Я думаю, что после таких слов нам не о чем говорить.

Я, видимо, покраснел, как рак. Лицо у меня горело, а мои глаза казались мне двумя раскаленными угольками.

Я буквально набросился на нее. Она пыталась сопротивляться, но быстро поняла, что ничто не помешает мне овладеть ею. Кончилось тем, что она уступила. И я думаю, что эта молчаливая и дикая близость в моей комнате была более страстной, чем все предыдущие..

После этого случая в наших отношениях стало больше обходительности. Мина следила за собой в моем присутствии. Она меньше стала ласкать своего мазилу и, продолжая жить в отдельной комнате, не запрещала мне приходить к ней. Так прошли три дня. Я страстно желал, чтобы Доминик быстрее поправился, однако его выздоровление затягивалось. Лодыжка у него очень болела, и он не мог поставить ногу на пол. Я хотел отвезти его к специалисту, но он отказался, утверждая, что врач рекомендовал не снимать повязку до полного выздоровления.

На четвертый день после обеда я заметил под глазами у Мины синяки. Она была бледна и казалась не в себе.

— Вы больны, Мина?

Перед Домиником мы избегали говорить друг другу «ты». Она сделала неопределенный жест.

— Небольшая мигрень, это пройдет.

— Черт побери, вы все время сидите взаперти. Вам нужно немного проветриться. Доминик согласно кивнул.

— Поль прав, мама. У тебя лицо цвета папье-маше. Идите прогуляйтесь в лес. В такое время это, наверное, классно. Я уверен, что если бы мог…

Я поддержал его, и Мина решилась надеть прогулочные туфли и пойти со мной.

Мы пошли по тропинке, которую я хорошо знал и которая, петляя, углублялась в рощу. Она вела к старому пруду, вода в котором загнивала под кувшинками. Это был прекрасный маршрут для прогулки.

Когда мы удалились от дома, я обнял Мину за талию. Сухие ветки трещали у нас под ногами, а птицы сигнализировали о нашем приближении.

— Ты счастлива, Мина?

— Очень, Поль. У тебя дар создавать счастье вокруг себя.

— О…

— Да, клянусь тебе. Я много думала. Мне нужно тебе кое-что сказать.

Я приготовился ее выслушать, но не стал замедлять шаг. Она не сразу начала разговор. Нежно обнявшись, мы прошли около километра. Воздух подлеска опьянял нас. Наконец мы вышли на поляну, где покоился пруд, похожий на старое помутневшее зеркало. Мы сели на ствол дерева и долго смотрели на зеленоватую воду, на поверхности которой лопались большие пузыри воздуха.

И тогда она повторила:

— Мне нужно с тобой поговорить, Поль.

— Я тебя слушаю, моя любовь.

Она прокашлялась. Никогда еще я не видел, чтобы у нее был такой смущенный и жалкий вид.

— Поль, я только сейчас начинаю понимать, что такое наше приключение. Видишь ли, мне кажется, что это сон. В течение многих лет я ждала такого мужчину, как ты.

Эти слова были бальзамом для моего сердца. Я поцеловал ее в висок и почувствовал, как она задрожала от этой ласки.

— Поль… Присутствие моего сына опустило меня на землю. Я немного сожалею об этом, но ты знаешь, что жить в вечной эйфории невозможно.

Что, черт побери, она хотела этим сказать? Она казалась серьезной и говорила с чрезвычайной старательностью.

— Есть вопрос, которого мы никогда не касались. Все произошло так быстро, в таком круговороте… Это финансовый вопрос.

Я пожал плечами.

— Какие мерзкие слова и какие мерзкие мысли! Я не богат, но обладаю небольшим личным наследством, которое, слава Богу, избавляет меня от забот такого рода.

— Тебя — да, но не меня. Я скорее бедна. Мои скудные доходы с трудом позволяют мне поддерживать Доминика в ожидании, когда он встанет на ноги, поэтому можно считать, что я на твоем иждивении.

— Что за нелепая идея! Разве ты не моя жена?

— Конечно, но…

— Тогда вопрос исчерпан, больше к нему не возвращаемся. Ее лицо нервно передернулось.

— Наоборот. Ты знаешь, дорогой, что я упряма и хочу решить этот вопрос. Нужно было пройти через это.

— Хорошо, я тебя слушаю. Какую экстравагантную идею ты мне преподнесешь?

— Поль, я старше тебя… Нет, не перебивай. Кроме того, я…я больна.

В который раз я ощутил жестокий ожог в груди. Я повернулся к ней. Сидя на корточках, я напряженно всматривался в ее усталое лицо, выискивая признаки какой-либо болезни.

— Ты больна, Мина?

— Да, сердце… Об этом знают только я и мой врач. У меня был инфаркт. Очень тяжелый приступ.., два месяца назад. Я чуть не умерла. Может быть, поэтому я и решила снова выйти замуж, чтобы получить хоть немного ласки и покоя, которых мне всегда не хватало.

— Любимая, тебе нужно лечиться. Мы проконсультируемся у лучших специалистов, ты увидишь…

— Нет, я уже консультировалась. Их мнение одинаково: я могу жить долго, а могу и… Понимаешь, мне нужно было тебя предупредить. Сейчас я чувствую себя не в своей тарелке. Это волнение в тот раз, когда ты разозлился…

Она подняла голову.

— Скажи, Поль, ты не сердишься, что я не предупредила тебя раньше? В общем-то, это злоупотребление доверием, да?

— Молчи, Мина, я люблю тебя. Я тебя вылечу.

— Я еще не рассказала о моем плане.

Она нежно поцеловала меня. Ее губы были необыкновенно мягкими и теплыми.

— О твоем плане, Мина?

— Да.

— Ну хорошо, расскажи о нем.

— Я действительно не успокоюсь, пока не приведу в порядок свои дела и не заплачу моральный долг по отношению к тебе.

— С чего ты взяла, что что-то мне должна?

— Я знаю, что говорю. Итак, я заключу страховку в твою пользу, дорогой… Это меня ошеломило.

— Что? Ты сошла с ума!

— Нет. Тогда у меня не будет угрызений совести. Умирая, я буду думать, что ты что-то унаследуешь от меня.

— Мина! Если с тобой что-нибудь случится, я унаследую самые прекрасные воспоминания… Деньги, которые принесет твоя смерть, будут отвратительны.

— Я этого хочу, Поль, не протестуй.

— Но, мой ангел, если ты настаиваешь на такой страховке, то сделай ее на имя своего сына! Она покачала головой.

— Ему не надо денег. Парень должен выкручиваться сам… Если хочешь, то можешь оставить завещание на его имя.

Ее упрямство приводило меня в отчаяние. Но у нее это стало навязчивой идеей, а я знал, что это такое.

В конце концов мы пришли к согласию. Мне хотелось избавить ее от всех тревог. Она застрахует свою жизнь на пять миллионов в мою пользу, а я сделаю завещание в пользу Доминика. У меня не было родственников, и это завещание никого не ущемляло. И, кроме того, могу вам признаться, что финансовые вопросы оставляли меня равнодушным. Из нашего разговора я вынес только одно: Мина страдала тяжелой болезнью, которая внезапно могла ее у меня отнять. От этой новости сжималось сердце.

Когда я возвращался домой, мне казалось, что у меня тоже нашли смертельную болезнь. Это ощущение смерти, которое я испытал, узнав историю Жермены Бланшен, стало меня преследовать.

— Поль, ты обещаешь, что мы урегулируем эти вопросы завтра?

— Клянусь!

— Мне кажется, что тогда я успокоюсь и вздохну свободнее.

Круги под ее глазами стали еще более заметными, чем перед прогулкой.

— Ты должна немного прилечь, Мина… И, кроме того, с сегодняшнего дня я найму горничную. Я не хочу, чтобы ты перетруждалась.

— А вот это я запрещаю тебе делать! Что же тогда будет с нашей близостью?

Я отвел глаза. Наша близость! Ею пожертвовали ради Доминика.

Доминик валялся в своем шезлонге. Разорванные листки бумаги для рисования усыпали пол вокруг него. Он дремал. Наш приход заставил его проснуться.

— Что произошло? — спросила Мина, показывая на разорванные эскизы.

У него был лихорадочный взгляд. На скулах проступили красные пятна.

— Не произошло, а происходит! Происходит то, что я — бездарность!

— Ну-ка замолчи!

— У меня не больше таланта, чем у мазилы почтовых открыток!

Заинтригованный, я подошел к нему. Нагибаясь, чтобы подобрать бумагу для рисования, я почувствовал его дыхание: от него пахло перегаром.

Это привело меня в замешательство, так как погреб с напитками находился в другой комнате. Он напился, однако никакой бутылки рядом с ним не было. Это означало, что он ходил пить в другой конец коридора! Итак, он мог передвигаться, но утверждал, что не может даже стоять. Выходит, он разыгрывает комедию?!

Ничего не сказав при Мине, чтобы не огорчить ее, посмотрел ни его мазню. Он пытался нарисовать натюрморт, выбрав в качестве модели цитру и бутылку красного вина. Естественно, что вместо того, чтобы изобразить их такими, какие они есть, он начал изыскивать идиотские геометрические формы. Это не имело ни малейшей ценности.

— Итак, месье учитель, — ухмыльнулся он, — что вы об этом думаете?

Мина только что вышла. Доминик мрачно смотрел на меня. Казалось, что он на меня злится, и я спрашивал себя: почему?

— Вы правильно сделали, что порвали это, — холодно заявил я. — Это действительно плохо.

Он побледнел, и два красных пятна на его скулах превратились в фиолетовые.

— Значит, вы считаете, что у меня нет таланта?

— Я ничего не считаю. Так говорите вы, Доминик. А я наивен и всегда верю тому, что говорят люди.

Он показался таким растерянным, что меня вновь охватили лучшие чувства. В конце концов, я не мог злиться на то, что он существует.

— Работайте, старина, — посоветовал я. — Если бы это было легко — нарисовать картину, — то все люди купили бы кисточки

Глава 6

На следующий день недомогание Мины как будто прошло. Она отдохнула, даже повеселела и настояла на том, чтобы с утра мы поехали приводить в порядок наши дела. Я не хотел ей противоречить и подчинился ее желанию. Отныне, живя в постоянном страхе, что ее сразит сердечный приступ, я следил за ней как рыбак, внимательно вглядывающийся в горизонт, чтобы предугадать, не угрожает ли ему непогода.