Глава 1

Я не был разочарован, осматривая дом, который купил по объявлению в рекламной газете, вернувшись из Бакумы (Убанги-Шари). Даже наоборот. Впрочем, бывший владелец прислал мне кучу плохо сделанных фотографий, благодаря которым я получил приблизительное представление о его месторасположении. В реальности он оказался даже лучше, чем в моем воображении. На фотографиях был запечатлен двухэтажный белый дом, окруженный небольшим садом, заправочная станция на обочине дороги и маленькая застекленная будка для смены масла. Был даже виден мой предшественник, и, честно говоря, с эстетической точки зрения он не украшал панораму. Это был невысокий мужчина, пузатый и грустный, с обвислыми щеками и взглядом, который, казалось, задавал неразрешимые вопросы. Я с ним никогда не встречался.

Он овдовел и поэтому продавал. Во всяком случае, эту причину он назвал в первом письме, присоединив к нему фотографии, о которых я говорил, а также сумму торгового оборота, заверенную нотариусом. По правде говоря, она была скромной. Но для меня продажа бензина в этом затерянном месте по дороге в Солонь не представляла интереса и могла служить лишь оправданием моему слишком раннему уходу в отставку. Мне было всего тридцать шесть лет, и я испытывал некоторые сомнения, превращаясь в рантье, хотя мои доходы это позволяли.

Я возвратился из Африки с больной печенью и потерей многих иллюзий. Однако у меня их оставалось еще предостаточно, чтобы верить в счастье в одиночестве.

Под адским солнцем, обогревающим землю Убанги, я мечтал о спокойном, пустынном ландшафте, о белых дорожках, которые словно бы вели в счастливую жизнь, о негустых лесах и грустных, как осенние ночи, озерах.

Поместье окружала красивая белая изгородь. Посыпанная гравием аллея вела от заправочной станции к дому, размеры которого привели меня в восторг. Он был низким, приземистым, но благодаря большим окнам с маленькими форточками не казался мрачным.

Для человека, только что возвратившегося из Бакумы и страдающего аллергией на нефов, это казалось раем.

Я остановил машину на бетонной площадке возле заправочной станции. У подножия постройки росли нахальные одуванчики. За несколько месяцев сорняки заполонили все лужайки вокруг дома, сделав почти неразличимыми их геометрические контуры. Деревянная калитка была закрыта на простую задвижку. Я закинул руку за дверцу, чтобы ее открыть. Задвижка проржавела и издала настолько резкий скрипучий звук, что большая серая птица, сидящая на краю крыши, взвилась в воздух. Пауки уже опечатали дверь дома, которая открылась от одного толчка. Я ожидал, что здесь будет спертый, нежилой запах, но, наоборот, дом пах свежим деревом.

Довольно большой холл был покрашен в белый цвет. В глубине находилась лестница, слева — просторный зал с тремя окнами, справа — небольшой салон и кухня. Отсутствие мебели ничуть не омрачало эти комнаты, залитые нежным светом.

Я поднялся на второй этаж, чтобы осмотреть три комнаты, упоминавшиеся в акте о продаже. Они были оклеены красивыми обоями в цветочки, благодаря которым я понял, почему этот пустой дом имел веселый вид: он был заново отремонтирован.

Когда на следующий день прибыл мой багаж, то дом стал казаться не таким новым, так как у меня была старинная мебель. Не старая, деревенская, в милом трактирном стиле, а настоящая старинная, чопорная и торжественная, имеющая родословную, но так и не снизошедшая до человека в результате длительного хранения на складе. Конечно, ее следовало продать, но она мне досталась от матери, а на правом углу старых нормандских часов виднелись зарубки, отмечавшие этапы моего взросления.

Я потратил неделю в поисках места для этих музейных вещей и на их расстановку. Когда все было окончено и дом стал забит мебелью, он начал серьезно казаться мне пустым. Я чувствовал себя в нем более потерянным, чем в джунглях, из которых только что вернулся. Особенно по вечерам одиночество обрушивалось на меня, как колючий ледяной душ.

Я пытался читать, но не мог вникнуть в мысли автора. Каждая фраза казалась мне не связанной с предыдущей. Кроме того, я не мог уснуть. Окружавшая меня тишина настолько контрастировала с шумными ночами Бакумы, что казалась невыносимой. Нет ничего хуже звона в ушах от гулкой тишины. Мои нервы были на пределе. И тогда я вставал и шел на дорогу прогуляться при свете луны. Тайная жизнь окружавшего леса немного успокаивала мою тревогу. Вне дома я ненадолго забывал о ней, но стоило мне возвратиться в мою цитадель, куда не проникали ни эхо, ни приглушенные звуки, как у меня создавалось впечатление, что я в плену.

Иногда какой-нибудь автомобилист, у которого кончался бензин, думая, что я могу залить ему бак, бросал камешки в ставни, чтобы вытащить меня из постели. Я пытался объяснить ему, что цистерна пуста, но он не верил и выкрикивал ругательства. Однако я не торопился привести насос в действие, так как был всегда сознательным парнем и знал, что как только налажу дело, то сразу стану его рабом. Мне же нужно было до конца пресытиться терзавшими меня покоем и скукой.

Время проходило медленно и впустую. Я поднимался поздно, готовил растворимый кофе (по старой колониальной привычке), не умывался, не брился, а Шел прогуляться в лес. Мне нравилось, что в нем нет того, за что его любят все остальные.

Здесь деревья росли редко: песчаная почва, не ведавшая мха, была покрыта чахлой растительностью, напоминавшей мне Прованс. Я садился на что попало и слушал, как тяжело взлетают птицы, которых я больше не узнавал и оперение которых казалось мне блеклым по сравнению с оперением птиц в Африке. Затем я возвращался в свою обитель, приводил себя в порядок и отправлялся обедать в небольшое деревенское бистро, расположенное в двух километрах прямо на дороге.

Это заведение держала крупная обрюзглая женщина, от которой пахло чем-то прогорклым и которую я подозревал в злоупотреблении спиртным. Она болтала без умолку обо всем и ни о чем, о людях, которых я не знал. Но я любил ее бистро, оклеенное нежными обоями, мне нравились рекламные календари, старые помпезные лубочные картинки и смешные охотничьи трофеи, украшавшие стены.

У нее была неплохая кухня, а вино можно было пить. Для нее время что-то значило. Оно было наполнено смыслом, и каждая минута ценилась на вес золота.

Я проводил там часть дня, выпивая, по-видимому, больше, чем следовало, и совершенно не думая о печени. Иногда мы с хозяйкой играли в шашки. Я был плохой соперник, но Валентина радовалась, когда выигрывала. И мы обильно спрыскивали наши победы. Прогулка, а затем ужин завершали день, во всяком случае, его совместную часть. И снова начинались долгие бодрствования, о которых я уже говорил.

Однажды вечером, после того как я помог хозяйке приладить железный засов на ставнях и собирался покинуть ее затерянное на краю дороги кафе, она, бросив на меня взгляд, затуманенный алкоголем, возбужденно спросила:

— И вы спокойно можете спать один в этом доме? Я рассмеялся.

— Не знаю, заметили ли вы, Валентина, но я уже достиг совершеннолетия и, к сожалению, даже два раза.

Она пожала плечами.

— Ну и что, для страха безразличен возраст. Я не могла бы спать одна в вашем доме. Мысль об этой женщине, которая там умерла…

Последнее слово, которое она произнесла, всегда производит неприятное впечатление, но особенно посреди ночи, когда небо затянуто зловещими облаками. Я обернулся.

— Что это за вздор?

— Вовсе не вздор. Разве вы не знаете, что жена вашего предшественника умерла там?

— Нет…

Меня это встревожило.

— Впрочем, где-то же нужно умереть. И, честно говоря, лучше, если это случится дома.

— Конечно. Но не таким образом…

— Каким образом?

— Она отравилась.

— Грибами?

— Нет. Ядом…

Действительно, было неприятно сознавать, что под крышей дома, которым я так гордился, произошла подобная драма.

— Почему? Она была несчастна?

— Да, муж ей изменял…

Я вспомнил фотографию с крупным грустным мужчиной с обвислыми щеками. Скорее это он походил на неврастеника.

— Вы были с ним знакомы?

— Нет, но я видел его на фотокарточке. У него нет ничего общего с Казановой.

— Женщины чаще всего бегают не за казановами. Согласна, что Бланшен не был красавцем, но он любил «это». Видите ли, месье Поль, женщины чувствуют мужчин, которые любят «это». И предпочитают их остальным, даже если у них гнусные рожи.

Мы разговаривали, стоя на дороге. Ее белый контур изгибался в темноте. Лунный свет не доходил до нас, но он пробивался издалека через море облаков, которые хотели его поглотить.

Вдруг я очень ясно представил смерть, обычно никогда не думая о ней. Я был крепким парнем, немного диковатым, принимавшим законы жизни, не задумываясь о них. Но на этой дороге в Солонь, перед маленьким, плохо освещенным кафе я вдруг ощутил ненадежность нашего существования. Почуял невидимую угрозу. Смерть… Она была повсюду. Она сидела в засаде и поджидала…

— Значит, эта женщина покончила с собой?

— Да… Тем вечером ее муж был как раз здесь. Он время от времени приходил ко мне встретиться со шлюхой из Вандома. Я давала им комнату для друзей и жарила цыпленка по-охотничьи. В тот раз они остались здесь на ночь… И в это время она отравилась. Утром Бланшен пошел к себе, а через полчаса вернулся бледный, как…

— Смерть, — прошептал я.

— Он обнаружил ее лежащей на кровати… Она казалась спящей… Жандармы прибыли вместе с врачом. Они нашли клочок бумаги на столе… Она написала: «Прощай! Жермена».

Внезапно судачащий тон, которым говорила толстуха Валентина, рассказывая об этом самоубийстве, показался мне неприличным. Я пожал ей руку.

— До завтра.

Свет из открытой двери растекался по дороге четырехугольным пятном. Толстуха-кабатчица смотрелась на нем как китайская тень. Я был уже на повороте, когда она крикнула:

— Спите спокойно, без кошмаров, месье Поль!

Возвратившись домой, я решил больше не думать о смерти мадам Бланшен. Не хотелось поддаваться впечатлениям. Какая разница, что кто-то лишил себя жизни в стенах моего жилища. Разве мы не ходим по мертвым? Все более-менее старые дома, перекрестки, улицы, пшеничные поля имеют свои трупы. Разве перегной, образованный гнилыми листьями, не питает новые ростки? Так того требует циклическое движение жизни. Смерть Жермены Бланшен привела к тому, что дом попал в мое распоряжение. Моя смерть, вероятно, освободит его для других и так далее, пока эти каменные стены не зарастут крапивой.

Я закрыл входную дверь и стал слушать тишину окрестностей. Обычно в каждом доме есть легкие шумы, он населен скрипами, потрескиванием. Этот же был совершенно немой. Я включил свет и улыбнулся знакомой мебели, картинам в стиле рококо, уродство которых меня уже не раздражало.

Поднявшись по лестнице на второй этаж, остановился на площадке. В какой комнате она умерла? В той, где я сплю? Этот вопрос превратился для меня в идею-фикс.

Я глубоко вздохнул, словно надеясь через время ощутить сладковатый запах смерти. Но наше обоняние атрофировано, и мой нос почувствовал лишь сильный запах свежего дерева.

Я лег спать, даже не пытаясь читать. Знал, что это будет бесполезно и что маленькие черные буквы начнут кишеть перед глазами как муравьи. Я стал думать о мадам Бланшен, пытаясь воссоздать в своем воображении ее лицо. Но мне это не удалось. Когда я сделал подбородок и рот и уже примеривал глаза, нижняя часть ее лица расползлась, как рисунок на запотевшем стекле. Она ускользала от меня, как очень сложная головоломка, которую невозможно разгадать. В конце концов я заснул тяжелым сном.

На следующий день была хорошая погода, но стало прохладнее. Я подумал, что небольшой огонек оздоровит помещение, и спустился в подвал, чтобы зажечь котел центрального отопления.

Здесь лежал уголь (он присутствовал в акте о продаже), куча досок, а в углу большой ящик, полный старых бумаг. Я взял несколько газет, смял их, перед тем как сунуть в черную пасть котла. Когда я занимался этой работой, к моим ногам упал комок сиреневой бумаги. Я увидел, что это письмо. Оно было написано высокими острыми буквами. Это был, без сомнения, почерк женщины. Я расправил его, чтобы прочесть, и сразу же понял, что это послание, адресованное мадам Бланшен своему мужу. Она писала:

"Мой дорогой Шарль!

Я пишу тебе, так как ты больше не обращаешь внимания на мои слова. Я хочу, чтобы ты знал: такая жизнь не может больше продолжаться. Ты не только изменяешь мне и превращаешь в посмешище, но теперь еще и бьешь. Я пишу тебе это письмо, чтобы выразить свое возмущение, чтобы крикнуть:

«Довольно!» Предупреждаю: если ты не исправишься, я потребую развод…"

Письмо обрывалось почти в конце страницы. На обратной стороне ничего не было. Я подумал, что бедная женщина, видимо, продолжила на другом листке, но, приглядевшись, заметил, что низ страницы отрезан.

Конец отчаянного послания я знал и инстинктивно дополнил его. Конечно же, Жермена Бланшен написала:

.., и уеду отсюда, даже не сказав тебе Прощай. Жермена".

Бланшен отрезал конец этого письма и отравил жену. Два последних слова спасли его от жандармов.

Я сложил письмо и положил на полку с инструментами, размышляя: не слишком ли быстро пришел к такому заключению? Еще накануне мне ничего не было известно о самоубийстве, и вот я уже превратил его в убийство, которое, не сомневаясь, приписал мужу.

Бумага в котле сразу же загорелась, осветив подвал. Я бросил сухие дрова и стал слушать, как они, разгораясь, весело потрескивают. Огонь наконец-то привнес жизнь в этот мертвый дом. Перед тем как перемешать лопатой уголь, я подождал, чтобы огонь хорошо взялся. Чем больше я думал о письме, тем больше приходил к выводу, что Бланшен убил свою жену.

Я говорил себе: «Ты пойдешь в жандармерию, чтобы узнать подробности об известном прощальном послании, а затем…» А что затем? В конце концов, меня не касалось, что мой предшественник оказался убийцей. Мораль — расплывчатое понятие. В любом случае мадам Бланшен была мертва. Если ее убил муж (а он ее убил, так как письмо, которое я только что прочитал, принадлежало не неврастеничке, а, скорее, женщине, решившей действовать), — если он ее убил, то должен был мучиться угрызениями совести. Суд людей, обвинив его в преступлении, лишь облегчит эти муки.

Отрегулировав огонь, я пошел наверх спокойным, почти расслабленным. Убийство, если оно не раскрыто, действительно пустяк. Если все проходит удачно, то это не влечет за собой никаких последствий. Хрупкость, непрочность нашего тела таковы, что смерть в той или иной форме кажется обыкновенной, почти невинной… Мадам Бланшен потеряла жизнь, потому что последняя фраза ее письма не уместилась на одной строке. Случай в виде ее почерка захотел, чтобы она отделила слово «прощай!» и чтобы это слово оказалось прямо над подписью.

Заметьте, что есть люди, которые умерли по еще более ничтожным причинам.

Глава 2

Секрет, который я открыл, не давал мне покоя. Через несколько дней я серьезно затосковал и у меня появилось желание все продать и переселиться в другое место. Если ты крепкий парень тридцати шести лет, хоть и с гипертрофией печени, но с солидным доход ом, то такую одинокую жизнь вести долго трудно.

Поэтому однажды утром, во время бритья, я внимательно стал рассматривать себя в зеркало в ванной. Я начинал походить на отшельника. На моем лице появились признаки одинокого мужчины. Они угадывались во взгляде и в уголках губ. Жесткий и эгоистический отблеск в моих глазах не говорил ни о чем хорошем, а мой рот сжимался в горькую складку.

Я заговорил сам с собой, как с другом:

— Поль, ты не можешь годами плыть по течению, словно мертвое животное, уносимое водой. Старик, тебе нужно жениться.

Эта идея всегда казалась мне смешной и немного неприличной. Я любил бывать с женщинами, но не жить с ними. Мысль, что одна из них может принадлежать только мне, ужасала меня с тех пор, как я понял, что такое семейная пара. Не объяснялось ли этим женоненавистничеством мое снисхождение к Бланшену убийце с отвислыми щеками?

Я закончил свой туалет, надел спортивный костюм и сел за пианино. Я всегда был неплохим исполнителем, нов молодости мне случалось сочинять небольшие романтические вещи. Почти час я терзал клавиатуру, закрыв крышку инструмента, поднялся, щелкнув пальцами.

Женюсь. Решено. Этому дому женщина нужна больше, чем мне, так как ему не хватает женских рук. Я присел на корточки в холле, — чтобы посоветоваться со своей обителью.

— Что будем делать? — вздохнул я.

Мне показалось, что я почувствовал вокруг себя одобрение. Мебель истосковалась без женского рукоделия, женского белья. Кухня требовала кухарку. И вялая, застоявшаяся тишина надеялась услышать легкий голос, песни.

Я стал размышлять над этой проблемой. К ней нужно было подойти осторожно. У меня были привычки холостяка, к которым беспардонно отнесется молодая женщина. Кроме того, она может захотеть иметь детей. Но самое худшее, если я в нее влюблюсь. Мне же была нужна скорее спутница, чем супруга, женщина среднего возраста, спокойная, рассудительная, с которой можно было бы спать раздельно.

Эту достойную персону я представлял очень хорошо. Я хотел, чтобы она была очень обходительной, не слишком умной, бесконечно терпеливой и оказывала мне некоторые ласки, желательнее опытные.

Такое решение наполнило меня легкостью. Мне всегда нравилось реализовывать планы. Садясь за стол у Валентины, я вполголоса напевал.

— Что это с вами? — заметила она. — Вы кажетесь сегодня чертовски довольным жизнью.

— Довольным? Нет. Скорее, удовлетворенным. Мой милый друг, сообщаю вам, что я женюсь.

Она уселась напротив меня, довольная, что услышала новость, о которой можно посудачить, и в то же время немного огорченная, поскольку теряла такого выгодного постояльца.

— Вы женитесь?

— Да. Я решил это утром.

— А! Тогда приношу свои поздравления! Расчувствовавшись, она покачала головой.

— И как ее зовут?

— Не знаю.

Она решила, что я подшучиваю над ней.

— Как это вы не знаете?

— Мне нужно еще найти мою избранницу.., если можно так выразиться.

— Ах, так вам не на ком жениться?

— Нет. Кроме вас, у меня нет ни одной знакомой женщины. Скажу вам даже больше: у меня нет никакой связи.

Это вызвало у нее смех. Она решила, что мои матримониальные прожекты всего лишь шутка.

— Но не в лесу же вы надеетесь обнаружить свою суженую…

— Естественно! Поэтому я не буду там ее искать.

— Что же вы собираетесь в таком случае делать?

— Дам объявление.

— Что?!

— Существуют специальные газеты. Гарантирую, что получу тысячу ответов.

Вы получите даже две тысячи, мой бедный мальчик, но ответят вам, лишь горбатые да матери-одиночки. Нормальные женщины не нуждаются в объявлениях, чтобы найти обувь по ноге. Объявление! Подумать только… Я не купила бы даже коровы по объявлению, месье Поль!

— Должен заметить, дорогая Валентина, что я тоже не ищу корову. Я уже нашел по этой системе дом, который хотел, и не вижу причин, которые помешали бы мне найти идеальную жену.

Она вытерла свою физиономию тыльной стороной ладони и опустила мощный кулак на стол.

— Нет идеальных женщин!

— Согласен, Валентина, но у каждого мужчины есть идеал женщины. Поэтому я буду искать женщину, приближенную к моему идеалу.

— Вот посмеемся! — предрекла старуха. И было действительно над чем!

Сочиняя пресловутое объявление, я понял, как трудно изложить в нескольких коротких фразах столь высокие намерения. Мне хотелось, чтобы мой текст был достаточно оригинальным, чтобы обратить внимание у мной девушки, и довольно сдержанным, чтобы привлечь скромную женщину. Исписав дюжину черновиков, я решил послать следующий текст:

«Мне сорок лет (я сознательно прибавил себе возраст) , недавно вернулся из колоний. У меня есть поместье в Солони, достаточный доход для двоих. Внешность не хуже, чем у других. Ищу подобную себе женщину и, если найду, женюсь на ней. Пришлите фотографию».

Опустив свое послание в почтовый ящик в соседней деревне, я испытал, вероятно, то, что чувствует потерпевший кораблекрушение, доверяя бутылку морю.

Существует определенное наслаждение в игре с судьбой в орел или решку. Чем больше я думал над таким способом найти жену, тем больше он меня привлекал. С его помощью я мог избежать обычных слащавостей, чувственного трепета, букетов цветов, прогулок на лодке при луне. И та, и другая сторона могли играть в честную игру. В таких условиях мы лишаем брак всякого романтизма и превращаем его в то, что он есть в действительности: ассоциацию инвалидов, желающих вести совместное хозяйство.

Мне оставалось только дождаться ответов…

И они пришли.

Их было не тысяча, как я думал, не пятьсот, не сто, не десять, а всего девять. Это наводило на мысль, что женщин, страдающих без мужа, гораздо меньше, чем принято думать.

В восьми письмах были фотографии женщин, снятых, несомненно, в лучшем ракурсе, но столь обиженных природой, что объектив, несмотря на технику оператора, не смог скрыть их несчастья. Эта выставка физических убожеств отняла у меня всякое желание читать их письма. Я ознакомился только с девятым, так как в нем не было фотографии.

"Мсье!

Я, конечно же, должна была бы начать это письмо общепринятыми словами: «Ваше объявление, появившееся сегодня, задержало мое внимание…» Но я этого не сделаю, так как оно меня всего лишь развеселило. И если я решила вам написать, то только потому, что за этим посланием, как мне кажется, угадала умного человека. Это качество встречается настолько редко, что я охотно бы вышла замуж за такого мужчину, лишь бы он оказался порядочным. Не сомневаюсь, что это ваш случай.

Зачем посылать фотографию, которая убьет тайну случайной встречи? Если хотите меня увидеть, напишите: мадам Гризар, до востребования (это так удобно!) , почтовое отделение по улице дю Фур, Париж.

Вы можете назначить мне свидание по своему усмотрению, я свободна. Поверьте в мои лучшие чувства, может быть слишком преждевременные."

Подпись была сухой и острой, как молния. Я два раза перечитал письмо, взял самое лучшее перо, чтобы ответить:

"Мадам!

Поскольку вы оставляете мне выбор оружия, я буду ждать вас во Флоре в следующую среду, в три часа. Не правда ли, бесполезно оговаривать какой-либо знак для знакомства? Если мы не сумеем найти друг друга, значит, не подходим один одному.

Поль Дютра."

Было очень приятно вот так хладнокровно решить свое будущее и повернуть судьбу, словно стрелки у будильника.

Глава 3

Мина была первым человеком, на кого я обратил внимание, зайдя во Флору.

Она сидела в глубине зала на краю банкетки и смотрела вокруг себя терпеливым и не слишком любопытным взглядом. Бутылка пива перед ней немного удивила меня: женщины, пьющие пиво, довольно редки. Это мужской напиток. Я не осмеливался смотреть на эту женщину и глупо сосредоточил свое внимание на золотистой этикетке бутылки.

Я знал, что не ошибся, поняв это, как только вошел в кафе. Она занимала стратегическую позицию, которая позволяла ей следить за входящими. И, кроме того, во всем ее облике было нечто вызывающее, что бросалось в глаза.

Я остановился возле столика. Затем стал рассматривать ее. Она совершенно не соответствовала тому облику, который я старался себе представить. Я думал, сам не знаю почему, что встречу сухую, несколько мужеподобную женщину с крупным носом и выдающимся вперед подбородком. Вместо этого не очень приятного портрета я обнаружил молодую женщину с седыми волосами, с тонким и умным лицом. Она носила очки без оправы и не имела ни малейшего следа краски. Несмотря на преждевременно поседевшие волосы и очки, она казалась молодой. На ее лице не было ни одной морщины. В ее облике чувствовалось плохо скрываемое неистовство, которое не вязалось со строгой манерой держать себя. Ее ярко выраженные формы можно было бы назвать роскошными, но она не старалась их подчеркнуть. На ней был темно-серый костюм, белая шелковая блузка и элегантная черная шапочка. Если бы она захотела выглядеть моложе, то могла бы подкрасить волосы и сделать соответствующий макияж, но я был ей признателен что она не стала скрывать свой возраст, придя ко мне с раскрытыми картами. Такое доказательство честности мне понравилось.

— Вы позволите? — спросил я, отодвигая кресло. Казалось, что ее удивление было больше моего. Не спеша она стала меня рассматривать.

— Итак, — вздохнул я, — это я. А вы.., это вы. Простите, я должен казаться вам неловким, но я не привык к подобным ситуациям.

Она сняла очки. Ее лицо стало моложе, даже просветленнее.

— Но вы совсем молоды! — произнесла она.

— Мне тридцать шесть.

— Вы сказали…

— В объявлении я предпочел дать свой нравственный возраст. И тут, могу вам признаться, я был совершенно честен.

— Неужели?

— Да.

— Вы глубоко заблуждаетесь. Мужчина, много повидавший на своем веку, не замечает своего возраста, по отношению к себе он слеп, и это первое доказательство его зрелости.

— Черт, уже сплошная философия?

— Я старше вас, — тихо сказала она.

— Могу узнать на сколько?

— На шесть лет.

— Сорок два?

— Да.

— Невероятно. Вам можно дать…

— Неважно, сколько можно дать, важно — сколько есть. Разница в шесть лет между мужем и женой это нормально, когда супруг старше. В данном случае это.., немного необычно.

— Не правда! — Я бросил это восклицание с таким жаром, что она грустно улыбнулась. — Не правда. Вы выглядите даже моложе меня, а я бы, наоборот, хотел, чтобы эта разница в возрасте восстановила в какой-то степени равновесие.

— Какое равновесие?

— Вы никогда не читали в своем любимом еженедельнике, что женщины живут дольше мужчин? По-видимому, это ее развеселило.

— Но мы еще не в том возрасте!

— Нет, к счастью… Но мне хотелось бы опровергнуть ваши плохо обоснованные сомнения.

Чем больше я на нее смотрел, тем больше она мне нравилась. От этой женщины исходило очень сильное очарование. Она меня волновала. Мне хотелось узнать о ней все, и я немного этого боялся.

Мы рассказали друг другу без всяких прикрас и как можно более сжато о своей жизни. Впервые я обнаружил, насколько моя жизнь пуста и обыденна: милое детство, школа, родители, погибшие в автокатастрофе, служба лейтенантом на одной из баз в Северной Африке, стремление опуститься как можно ниже… Пост администратора Убанги после демобилизации. И, наконец, мнение местного врача, который, взглянув на снимок моей печени, посоветовал мне уехать…

Она слушала меня внимательно, словно каждое произнесенное мною слово было взято из инструкции по работе с хрупким прибором.

Мне нравились ее голубовато-сиреневые глаза, рот с полными губами, сжатыми от волнения. Мне нравились ее седые волосы. Меня трогала затаенная грусть, проступившая на этом еще молодом лице.

— Ну вот, — пробормотал я в заключение. — Видите, как все банально? Она снисходительно улыбнулась.

— Но не у всех же людей может быть жизнь, как у Марко Поло! Моя еще более проста: мои родители, как и ваши, умерли молодыми, и меня воспитала тетка. В восемнадцать лет я вышла замуж, чтобы сбежать из дома, так как больше не могла выносить ее ужасного характера. Но у моего мужа он оказался еще отвратительнее, и через два года после рождения сына мы развелись.

Сын! Я, который испытывал священный ужас перед детьми, я, который решил жениться на зрелой женщине только потому, чтобы их не иметь, после этих слов чувствовал себя так, словно на меня вылили ушат холодной воды!

Она заметила мое разочарование. И разве можно было его не заметить?! Я не способен скрывать свои чувства.

— Задумались? — негромко произнесла она тоном, в который хотела вложить иронию, но который выдавал сильнейшее разочарование.

— Извините, но у меня совершенно не развиты отцовские чувства.

— Моему сыну двадцать три года.

— Сколько?!

— Он родился через год после свадьбы. Считайте: восемнадцать плюс один — девятнадцать. Девятнадцать плюс двадцать три — сорок два.

Это ничего не меняло.

«Итак, малыш Поль, — сказал я себе, — в тридцать шесть лет ты, конечно же, не женишься на женщине, которая в ближайшее время может стать бабушкой».

Это было смешно и — тут она была права — необычно.

— Мне кажется, вы зря совершили эту поездку, сказала она. — Вам нужно посмотреть хорошую пьесу в театре сегодня вечером, чтобы ваше пребывание в Париже не оказалось совсем бесполезным.

Я пожал плечами. Конечно, можно было бы изобразить галантность, заявить, что все это не имеет значения и удрать на цыпочках, но это было не в моем стиле.

— Вполне естественно, — заявил я, — что я не предусмотрел такую возможность. Мне нужно подумать…

— Да-да, подумайте…

Она казалась уязвленной и даже немного возмущенной. Не из-за моей защитной реакции — ее она понимала, — а из-за того, что я совершил большую бестактность, сказав: «Я подумаю», так мое решение составляло лишь пятьдесят процентов в этом матримониальном деле.

Я попытался исправить свою оплошность.

— Над тем, что касается меня, — добавил я, — так как, естественно, ничто не позволяет мне надеяться, что вы согласитесь выйти за меня замуж и заточить себя в таком безлюдном месте, как Солонь.

Она не ответила. Молчание подавляло нас, однако оно было необходимо как мне, так и ей. Посетителей внутри кафе было мало. Клиенты завладели террасой, чтобы воспользоваться великолепным солнцем.

— Он женат?

Я сам удивился, услышав, что говорю. Мои мысли ускользали от меня.

— Нет… Он занимается в Художественной школе.

— А…

Я боялся показаться еще более черствым, формулируя второй вопрос, однако эта женщина была не только умной, но и догадливой.

— Да, — вздохнула она, — он живет со мной. Именно потому, что я вскоре могу стать свекровью, мне и хочется исчезнуть. Я не отношусь к женщинам типа почтенных бабушек, привязывающихся… — Она поднесла бокал к губам и осторожно отпила, как это делают женщины, которые не хотят испортить губную помаду. Однако у нее ее не было.