Сан-Антонио
      Серенада для Грейс.
      Пер. с фр. А. В. Мусинова, Т. Е. Березовской
      Англичане?! Сырость, туман, ростбифы, скука... Но ведь эту книгу писал француз!
      Ваш друг Сан-Антонио вынужден посетить неказистый британский островок под видом священника. Как же удержать горячее сердце в груди под рясой? А если рядом сидит хорошенькая мышка?
      Однако приказ шефа это вам не банановая кожура под ногами. Его не обойдешь. К тому же Сан-А чертовски любопытен. Вот он и шарит по острову из конца в конец. В тумане! Пока не находит то, что ему требуется. Трупик хорошенькой девушки двухнедельного возраста (это, как вы понимаете, относится к трупику) и живую красотку в качестве переводчика. Ведь варварского языка бритишей инспектор французской полиции знать не обязан...
      А что вы скажете насчет того, что ростбифы ездят по левой стороне? Сан-А от этого тоже не в восторге. Не лучше ли путешествовать морем? В обществе братьев-преступничков? Да еще прикованным к стенке? Вы бы давно уже были в туалете, однако ваш друг Сан-А еще ухитряется выжить и доложить вам о своих подвигах.
      Дамы и особенно господа! Если вас покоробила последняя фраза, то можете попросить у продавца ластик, стереть ее и написать что-нибудь свое. Привет!
      Посвящается Роже и Жаннет Брюнель, с наилучшими пожеланиями.
      С. А.
      Глава 1
      Где пойдет речь о неосторожном вождении машины, монтировке, веревке для висельника и загадочной казни.
      У человека глаза как два желтка в яичнице. Он невысок ростом, у него седые волосы и цвет лица диетика, всю жизнь питавшегося исключительно йогуртом.
      Он тихо рыдает, и слезы оставляют розовые звездочки на промокательной бумаге пресс-папье.
      В тот момент, когда я вношу свои девяносто килограммов в кабинет, шеф отвешивает мне многозначительный и в то же время раздосадованный взгляд...
      Плачущих людей нам хватает здесь, в наших стенах, и нельзя сказать, чтобы мы разрывали себе душу от сочувствия. Обычно если кто-то начинает пускать слезу перед полицией, то этот кто-то или наделал глупостей, или разыгрывает сцену, чтобы привлечь нас на свою сторону...
      Шеф произносит тихо:
      - Сан-Антонио, познакомьтесь, это господин Ролле, один из моих друзей...
      Я не подаю вида, но, надо сказать, меня это очень удивляет. У босса нет привычки представлять своих друзей подчиненным. Тем более я никогда не думал, что шеф будет знакомить меня со столь бурно рыдающим приятелем.
      - Весьма польщен, - бормочу я голосом коммивояжера, пытающегося навязать коллекцию пылесосов улитке.
      Человек поднимает на меня глаза супервегетарианца и протягивает руку, больше похожую на охлажденную свиную ножку.
      Я не без чувства брезгливости слегка пожимаю этот мясной полуфабрикат, и плакса вновь впадает в транс.
      Но любопытство начинает разбирать меня, и я ощущаю, что во мне что-то булькает и закипает. Не дожидаясь прорыва моего предохранительного клапана, шеф решает просветить меня.
      - Вы читали в газетах о деле Ролле? - спрашивает он.
      Я отрицательно трясу тыквой.
      Газеты я покупаю редко и только для того, чтобы узнать, что идет в кино, или посмотреть очередную порцию комиксов.
      - У господина Ролле, - говорит с расстановкой босс, - есть сын Эммануэль. Он серьезный, спокойный, уравновешенный мальчик...
      У меня желание спросить, не собирается ли мальчик отвертеться от обманутой невесты, но я знаю, что шеф терпеть не может, когда его перебивают глупыми замечаниями.
      - Этот молодой человек, - продолжает шеф, - заканчивал учебу в Англии... У господина Ролле есть представительства в Южной Африке, и он хотел после получения сыном британского образования послать его туда...
      При этих словах человек с глазами яичницей опять начинает рыдать как помешанный.
      Шеф прерывает свой рассказ, и мы сохраняем минуту тягостного молчания.
      Не нужно быть ясновидцем или магом, чтобы понять: сынок угодил в серьезную передрягу.
      Шеф, морщась, массирует голову, представляющую собой великолепный каток для мух цвета слоновой кости, самый гладкий каток в парижском регионе.
      - Так, - изрекаю я, пытаясь поставить точку в конце бесконечных рыданий.
      - Эммануэль год жил в Англии. Отец часто навещал его и вынес впечатление, что сын ведет правильную жизнь усидчивого студента... И так продолжалось в течение всего времени... Однако потом разыгралась драма...
      Как прекрасный актер, шеф переводит дыхание и оставляет без внимания мое разгорающееся любопытство. Наконец он говорит:
      - Однажды на шоссе из Лондона в Нортхемптон Эммануэль при обгоне нечаянно сбил велосипедиста. И здесь поведение этого серьезного юноши становится непонятным: вместо того чтобы остановиться и оказать помощь своей жертве, он жмет на газ и уезжает.
      Я морщу нос.
      Шеф одаривает меня взглядом, в котором можно прочесть: "Хорош гусь, нечего сказать!"
      - Но это еще не все, - продолжает он.
      Я весь превращаюсь в одно большое ухо, какое рисуют на плакатах, предостерегающих от шпионов.
      - Когда Эммануэль Ролле скрылся с места происшествия, за ним погнался зеленщик, который был свидетелем этого несчастного случая. У него был небольшой, но быстрый фургончик, он скоро догнал машину Эммануэля и заставил остановиться, прижав ее к обочине. Не зная, вооружен ли виновник происшествия, водитель-зеленщик на всякий случай взял монтировку... Сын господина Ролле бросился на него, вырвал из рук монтировку и нанес сильный удар по голове, от которого бедняга скончался на месте...
      Новая пауза.
      - Гм, - произношу я, - странная история, хотя и довольно банальная... Но в Англии за подобные дела по головке не погладят... Так, и что дальше?
      - Вот его и не погладили, - продолжает патрон. - Он приехал в Лондон и примерно через три часа пошел сдаваться полиции.
      - Чума! - бормочу я.
      - Да... Его судили и приговорили к смертной казни за умышленное убийство. Завтра утром приговор приведут в исполнение...
      Тут несчастный отец Ролле совсем задыхается в слезах и с ужасным стоном складывается пополам. Трудно обладать хромированным сердцем и сдержаться от подступающих слез при виде убитого горем отца, знающего, что его сына завтра повесят на веревке.
      Я отворачиваюсь, чтобы скрыть свои эмоции. Шеф поправляет свои образцовые манжеты. Очевидно, та, что стирает ему белье, под большим впечатлением от его великосветских манер и не экономит на крахмале.
      Я преодолеваю нахлынувшие на меня чувства и соображаю: эта история, безусловно, очень печальна, но все же непонятно, зачем шеф мне ее рассказывает...
      Он следит за ходом моих мыслей, как следят за вспыхивающими цифрами набранных очков на электрическом биллиарде.
      - Сан-Антонио, - переходит он к делу, - я прошу вас оказать мне услугу. Большую услугу, что называется, в самом частном порядке... Господин Ролле очень хотел бы в последний раз обнять своего сына, но получается так, что это невозможно. Он обратился ко мне с просьбой отправить надежного человека в Англию, чтобы хоть кто-нибудь из земляков мог просто присутствовать и поддержать его сына в последние минуты его жизни. Я связался по этому поводу со Скотленд-ярдом. Но все, что могут нам позволить наши британские коллеги, так это присутствие на казни французского священника. А поскольку парень, похоже, не испытывает религиозных чувств, то этим священником, если не возражаете, будете вы... Я выпучиваю глаза:
      - Я?!
      - Вы видите какие-то затруднения?
      - Нет... но... Просто я удивлен... И потом... Мне кажется, я не очень подхожу на роль пастыря заблудших душ, понимаете?
      Шеф незаметно для Ролле подмигивает мне.
      - Но, конечно, я всегда согласен... - быстро добавляю я.
      Папаша Ролле, превозмогая горе, поднимается и идет ко мне. Он жмет и трясет мою руку, будто это ручка водяного насоса. Он икает, он пускает пузыри, он размазывается, он бормочет тривиальные фразы, истекает слезами, он умоляет, он благодарит...
      После этого достает из бумажника пачку денег, толстую, как марокканский пуф, и кладет ее на стол шефа.
      - Это на расходы по поездке комиссара Сан-Антонио, - говорит он и снова кидается в омут слез. - Скажите моему сыну, что...
      - Хорошо, - скорбно произношу я, - я знаю, что говорят в таких случаях...
      Тут мы с шефом прикладываем огромные усилия, чтобы выковырять папашу из кабинета. Он не перестает голосить, лить слезы, рвать себе и нам душу. Он разорвал бы на себе и рубашку, но, видимо, понимает, что здесь будет трудно найти другую.
      Когда мы остаемся с патроном одни, наше первое желание - отереть пот со лба. Затем смотрим друг на друга так же выразительно, как два памятника, стоящие один напротив другого.
      - Грустно, правда? - тихо говорит шеф.
      - Очень...
      - Вы, наверное, задаетесь вопросом, почему я выбрал именно вас.
      - Да, действительно, - бормочу я. Шеф пожимает плечами.
      - Честно говоря, я почти ничего не знаю, понимаете? - Вдруг, будто осознав несоответствие данного заявления со своим положением, он продолжает: - Я чувствую, что в этой истории Эммануэля Ролле есть какая-то тайна. Я давно знаком с их семьей. Это законопослушные тихие граждане, делающие свое дело и неспособные убивать людей...
      - В семье не без урода...
      - Гм, знаю... Но тем не менее Эммануэль... - Он пожимает плечами. - И вот пожалуйста он садится за руль, небрежно ведет машину, сбивает человека. Вместо того чтобы остановиться, уезжает... Убивает того, кто бросается за ним в погоню... И потом идет сдаваться полиции. Это что, нормально?
      - Мы знаем случаи и похлеще... Он, видно, очень испугался, когда сбил велосипедиста, потерял голову... А когда увидел, что зеленщик бросился на него с монтировкой, просто хотел себя защитить. Это, может быть, нехорошая реакция, но она вполне человеческая. Во Франции этот парень схлопотал бы лет пять тюрьмы и возмещение убытков. Но судьба определила, чтобы это случилось с ним по другую сторону Ла-Манша. А бритиши не церемонятся с убийцами!
      Но, похоже, шеф не оценил мою подбадривающую болтовню, хотя звучала она весьма литературно.
      - Ваши слова подтверждают гипотезу, что это был несчастный случай, соглашается он. - В принципе, Сан-Антонио, я мог бы с вами согласиться, только вот...
      - Только что?
      - Только в этом случае, повторяю вам, речь идет о мальчике спокойном, энергичном, а не о бездельнике без царя в голове, чье поведение соответствовало бы тому, что вы говорите. Эммануэль Ролле, если только у него не было крайней необходимости действовать таким образом, остановился бы сразу после того, как сбил велосипедиста. Или же если бы и скрылся с места происшествия и разнес череп свидетеля, то сохранил молчание и не пошел в полицию сдаваться... Одним словом, я в некотором удивлении, и, поскольку появилась такая великолепная возможность поговорить с малым, я ухватился за нее...
      Он вновь переводит дыхание. Я пользуюсь случаем, чтобы вставить:
      - У меня не будет много времени, чтобы... исповедовать его, шеф.
      - Знаю, но вы уж постарайтесь...
      - А если он откажется от встречи со священником?
      - Может и так случиться... А представьте, если он захочет увидеть именно священника?
      Когда я встаю на путь возражений, шеф имеет обыкновение подкинуть мне под ноги банановую кожуру, чтобы я далеко не ушел.
      Он вновь чешет репу.
      - И если это произойдет, - повторяет он, - то вы должны будете показать, что вы как раз то, что ему нужно...
      - Но я же не сумасшедший, чтобы петь псалмы...
      - А вас и не просят... Дальше препираться нет смысла, я согласно киваю:
      - Хорошо, патрон, я сделаю, как вы хотите...
      - Поезжайте в костюмерную киностудии к Трануэ и возьмите необходимое облачение. Переодевайтесь и отправляйтесь в аэропорт к десятичасовому самолету. Ваш билет на аэровокзале в Орли. Так, вот деньги на поездку и рекомендательное письмо на имя офицера полиции Брандона, моего приятеля...
      - Он в курсе? - спрашиваю я.
      - Нет, - отвечает шеф, - он думает, что вы настоящий священник. - Он улыбается: - Следите за своим языком, когда будете разговаривать с ним...
      - Не волнуйтесь, босс, даже в Сорбонне не умеют выражаться лучше.
      Босс поднимается и протягивает мне руку.
      - Спасибо, - говорит он, хитро щурясь, - я тащусь от вашей покладистости...
      Глава 2
      Где пойдет речь о священнике в церковной рясе и осужденном в тюремной робе.
      Я сижу в баре Орли, когда громкоговоритель выкашливает в зал приглашение пассажирам, отправляющимся в Лондон, в том смысле, что железная птица на колесиках сейчас взмахнет крыльями и все такое прочее...
      Нас тут собралась небольшая кучка при выходе на посадку в самолет.
      Я занимаю место рядом с довольно милой мышкой, на которой навешано, как на рождественской елке. У нее огромные ресницы типа хлоп-хлоп, ну а духи могут забить смрадный запах любой скотобойни. Мне это щекочет не только ноздри...
      Она завязывает разговор:
      - Вы первый раз летите на самолете, господин аббат?
      Мне нужно примерно секунд десять для того, чтобы врубиться, что вопрос адресован мне, то есть вашему Сан-Антонио. До меня просто не сразу доходит, что я упакован в одежды викария. В сутане я себя чувствую так же удобно, как золотая рыбка в литре портвейна. У меня впечатление, что я выгляжу как педик. Я отношусь с уважением к религии, но в этом одеянии испытываю просто физические муки, поскольку оно сковывает мои движения...
      Тем не менее я поворачиваю голову и отвешиваю ей самую замечательную улыбку в стиле рекламы зубной пасты "Колгейт".
      - Нет, дитя мое, - произношу я смиренно, - к самолетам я давно привык.
      И тут же сожалею, что ввязался в разговор, так как передо мной именно тот тип молодых женщин, которые не способны продержать свой говорильный аппарат в закрытом состоянии более двух секунд. И пошло-поехало.
      Она мне рассказывает, что свое первое причастие совершила в Бютт-Шомоне и никогда не забудет этой потрясающей возможности возвысить свою душу. Ее главная мечта - увидеть папу.
      На это я отвечаю со знанием дела, что для того чтобы увидеть папу, нужно было выбрать другой рейс, поскольку Лондон - последнее место на планете, куда святому отцу католической церкви взбредет в голову направить свой личный самолет.
      - Вы его видели? - спрашивает она в двух шагах от религиозного экстаза.
      - Как сейчас вижу вас...
      - О! Это потрясающе! И как он?
      - Весь в белом... Она в восхищении.
      - Вы к какому ордену принадлежите? - интересуется она.
      Так, вот здесь затык. От давних религиозных занятий в школе у меня на вооружении только обрывки молитв-просьб к Всевышнему, но была не была...
      - Гм! - произношу я серьезно. - Я член ордена трахистов.
      - Такого не знаю, - задумчиво хмурит брови она.
      - Конгрегация образована святым Трахом из Вельвиля, - дополняю я. Это ее убеждает.
      - А! Да, я, кажется, помню... Что-то слышала об этом.
      И я понимаю, что честь конфессии в данном случае спасена.
      Девица продолжает задавать мне сногсшибательные вопросы, и я сдерживаюсь, чтобы не послать ее подальше. Удивляюсь, как люди могут быть столь неприлично любопытны в таком тайном деле, как религия.
      Самолет жужжит тихо и ровно - по крайней мере с этой стороны никаких претензий.
      Как сглазил - чертова железяка проваливается в воздушную яму. Для тех, кто не знает, объясню, что это состояние примерно такое же, как если бы ваши кишки прилипли к горлу. Моя соседка инстинктивно хватается за мой клобук. Мертвая от страха, она кладет голову мне на плечо. Ну и что вы хотите, чтобы я сделал? Сан-Антонио, конечно, чуть-чуть кюре, но совсем не святой. Я немного тащусь от ее запаха, жара ее тела и плыву, как быстрорастворимая таблетка аспирина в стакане воды. Я кладу руку ей на шею и по моей системе (внимание: запатентовано!) нежно провожу пальцами так что она вдруг затихает.
      - О-о! Отец мой! - журчит она.
      Мышка сконфужена и одновременно возбуждена. Священничек, нечего сказать! Вот уж она потом повоображает перед подружками!
      - Прошу прощения, - шепчу я ей сексуально в ушко.
      - Есть отчего вас лишить сана! - мурлычет она.
      - Но это все равно лучше, чем подцепить скарлатину, - парирую я.
      У нее настолько съехала крыша, что она сейчас взорвется, если я не покончу с угрызениями ее религиозной совести.
      - Мы, трахисты, не даем обета целомудрия, - заявляю я.
      - А! Очень хорошо! - говорит она, вполне довольная.
      Путешествие заканчивается без лишней нервотрепки. Густой туман, как в фильмах Марселя Карнэ, обволакивает город, когда мы приземляемся в Аондоне.
      В свете прожекторов, как в сконцентрированном пару, силуэты кажутся неподвижными, заледеневшими...
      Мы, пассажиры самолета, сбившимся стадом бредем на свет прожекторов. Здоровый малый возникает в молочном тумане и направляется прямо ко мне походкой робота. Он одет в черный плащ, на нем очки, шляпа с закрученными вверх полями, в руке тщательно свернутый зонтик - непременный атрибут британских островитян.
      У бритиша рыжие пятна по всему лицу и маленькие усики, похожие на две облезлые кисточки.
      На чистом французском он спрашивает меня:
      - Простите, господин кюре, это вас направила сюда французская полиция?
      - Точно!
      И я протягиваю ему свои пять.
      - Мое имя Брандон, - говорит он.
      Я восхищаюсь смелостью моих английских коллег. Малый без тени смущения в полной форме не побоялся посреди ночи переться в аэропорт.
      - Очень приятно, - заявляю я.
      Мы хватаем мой скудный багаж. Он ведет меня к машине, черной и квадратной, как пакет сахара, но внутри которой можно свободно жить, как в квартире.
      Брандон молчит как глухонемой. Я пробую завязать разговор о погоде в Лондоне и прохаживаюсь по поводу лондонского тумана, но, похоже, ему это не очень нравится.
      Он говорит, что туман - это легенда, а в действительности в Лондоне не хуже, чем в другом месте.
      Может, этот патриот привык жить с пеленой на глазах? Но в принципе ему это не мешает, поскольку он ведет машину с завидным мастерством, в то время как я, пожалуй, не узнал бы родную маму в тридцати сантиметрах, даже позови она меня по имени.
      Примерно через час мы останавливаемся перед большим зданием, которое ни веселее, ни мрачнее любых других тюрем в мире. Брандон звонит в железную дверь. Открывается зарешеченное окошечко, и в нем появляется квадратное лицо охранника. Брандон произносит пару отрывистых слов, и охранник пропускает нас в дверь.
      Мы попадаем в узкий дворик, мощенный каменными плитами. Он похож на приемную, только под открытым небом. Перед нами еще одна укрепленная дверь... Опять Брандон звонит и что-то гаркает внутрь. Нам открывают...
      Мы шагаем по холодному проходу, который заканчивается круглым помещением типа ротонды, откуда в разные стороны расходятся несколько коридоров, как спицы от оси колеса.
      Посреди ротонды стоит массивный стол. Вокруг него сидят охранники. Начало каждого коридора забрано решеткой с прутьями толщиной с мою ногу.
      Брандон коротко обменивается фразами с начальником караула. Тот склоняется передо мной, и я даю ему благословение первыми пришедшими на ум латинскими словами - что-то типа "урби" и "орби".
      Прогулка продолжается, обстановка с каждым коридором становится все более мрачной. Теперь нас сопровождает охранник тюрьмы, настолько похожий на гориллу, что мне хочется сбегать купить ему пакетик арахиса.
      Мы входим в коридор, где находятся камеры смертников. Поганое местечко, доложу я вам! Я осознаю, что настал момент потрясти требником. Но нужно не опозориться.
      Небольшая железная дверь...
      - Это здесь.
      Тюремный надзиратель открывает, и я вхожу в узкую камеру размером с платяной шкаф.
      Сын рыдающего приятеля шефа в глубине. Он высок ростом, с темными волосами и светлыми глазами. Ролле-младший сидит на деревянном табурете, и кажется, будто спит.
      Здесь осужденные на казнь знают день суда, дату приведения приговора и имеют возможность подумать над всеми проблемами жизни на земле и на небе...
      Когда я вхожу, Эммануэль слегка приподнимается.
      Глаза подернуты грустью, но на лице появляется горькая ухмылка.
      Он бросает мне резкую тираду по-английски. Поскольку я ни черта не понимаю, то пожимаю плечами.
      - Не выдрючивайся, сын мой, - шепчу я ему, - я никогда не был слишком способен к иностранным языкам...
      У него отвисает челюсть.
      - Вы француз?
      - Француз, как и все те, кого зовут Дюран вот уже шестнадцать поколений.
      Тогда он морщится и пожимает плечами.
      - Тюремная система Англии замечательно организована, - тихо произносит Ролле, - она позволяет пообщаться со своим священником каждому иностранцу, приговоренному к смертной казни.
      Этот парень не производит на меня впечатление человека, согласного с тем, что его просто так вздернут. Он мужественный и сумеет умереть достойно.
      Я иду к его кровати и сажусь.
      - Очень мило с вашей стороны прийти ко мне, - насмехается он, - но извините меня, аббат, я скоро буду иметь дело непосредственно с самим Господом Богом. Вы знаете, как у нас говорят? Лучше обратиться к Богу, чем к его святым!
      - Знаю, - говорю я и вздыхаю. - Но я пришел не для того, чтобы приобщить вас к Богу, сынок...
      - Нет?
      - Нет... Тем более что я разделяю ваш взгляд на религию...
      У него вываливаются глаза.
      - Как так?
      - Послушай, мальчик, - шепчу я, - не надо ломать комедию, это нехорошо, учитывая нынешнюю ситуацию. Я буду играть в открытую: я такой же кюре, как ты - его святейшество папа. Я полицейский, и меня зовут Сан-Антонио. Твой старик дружит с моим шефом, а мой шеф получил разрешение от бритишей послать французского священника помочь тебе. Только вместо того чтобы послать представителя церкви, который начал бы тебе вешать лапшу на уши, он решил более справедливым направить к тебе одного из своих...
      Парень, похоже, мне не верит. Он прищуривает глаза.
      - Странная затея, - говорит он. Мы молча смотрим друг на друга некоторое время.
      - Я видел твоего отца, малыш... Эта история здорово его подрубила... Он велел мне передать тебе всю свою любовь...
      Мое горло сжимается. Такое впечатление, будто я проглотил растопыренную куриную лапу.
      Глаза Ролле вновь мрачнеют. Он встает, сцепляет пальцы и хрустит ими. Скоро его шейные позвонки так же тихо хрустнут...
      - Спасибо, - говорит он, как выплевывает. Потом, подумав, добавляет: Скажите моему отцу, что... я очень сожалею о случившемся.
      - Хорошо...
      - И еще скажите, что моя последняя мысль...
      - Да?
      Я всегда знал, что это проклятая работа, но даже не представлял себе, что она такая трудная, такая мучительная. Роль представителя Бога на земле в настоящем облачении кюре заставляет меня испытывать неподдельное сострадание.
      - Тебе нечего мне сказать? - спрашиваю я.
      Парень трясет головой.
      - Нет, - говорит он, - нечего.
      Я не знаю, что говорить, поскольку, как я вам уже сказал, сантименты это не моя стихия.
      - Лови момент! - бросаю я. В смысле "пока я тут". Но он понимает по-своему.
      - Да, - говорит он тихим голосом, - мне недолго осталось...
      - Я не это имел в виду... Он опять трясет головой.
      - Нет, нет, мне нечего добавить. Я встаю напротив него, прижимаясь к стене. Кладу ему руку на плечо.
      - Мой патрон... - начинаю я. - Ты его знаешь? Он лыс, как грейпфрут, но у него есть всякие мыслишки...
      Эммануэль улыбается, вспоминая шефа, и кивает:
      - Я его знаю.
      - Он подумал, что, может быть, тебя будет что-то мучить в последнюю минуту.
      - Еще как! - соглашается он.
      Я не знаю, как заставить говорить этого симпатичного малого. Мои шутки не действуют, да они и не соответствуют ситуации.
      Мне нужно как-то переменить тему, но как? В том состоянии, в каком он сейчас, Эммануэль так и останется наедине со своими мыслями.
      Неразговорчив этот будущий повешенный, а?
      - Ну так что? - спрашиваю я.
      - Да ничего, - отвечает он. Я вновь принимаюсь:
      - Мой шеф... Он улыбается:
      - У вас мания величия.
      - В достаточной степени, - соглашаюсь я. - У полицейских это врожденное. Болезнь распространяется, как коклюш в школе. Так вот, возвращаясь к моему шефу. Он находит, что эта история не очень вразумительна...
      - Ну вот видите!
      Для приговоренного к смерти через повешение посредством петли на шее у него апломба даже чересчур.
      - Он считает, что это на тебя не похоже... Что ты не тот, кто способен бросить раненого на дороге, и не тот, кто может размозжить тыкву желающему преподать тебе урок гражданского долга...
      Эммануэль грустно улыбается.
      - Как не похоже на меня... - говорит он будто в бреду.
      - Нет. А теперь, увидев тебя, я близок к тому, чтобы думать, как шеф. Давай, малыш, развяжи язык, выложи душу! Ты обречен, и я очень сожалею, что не могу ничего сделать. Если бы это случилось во Франции, то обошлось бы без казни, но теперь поздно говорить... Возможно, у тебя были трудности... Возможно, ты действовал под чужим влиянием... Я не знаю... Короче, это заставляет думать, и мы думаем, что что-то здесь нечисто. Словом, я использую этот последний момент, чтобы спросить тебя, что именно...
      Эммануэль остается неподвижен. Его лицо еще более бледно, чем когда я вошел.
      В глазах застыло... я не знаю что.
      - Мне нечего сказать, - повторяет он, - нет, все так и было, как я говорил... Смешно, но я будто бы оплачиваю счет за то, что меня повесят...
      Мне ничего другого не остается, как пожелать ему спокойной смерти.
      Стучат в дверь. Брандон на пороге с охранниками и еще одним обстоятельным типом, похожим на директора этого пенитенциарного заведения.
      Директор входит в камеру и произносит короткую, но торжественную речь. Я понимаю, что в этом его сакраментальная роль, - разглагольствовать о том, что, дескать, правосудие сейчас свершится.
      Эммануэль смотрит на него спокойно. Этот парень потрясающе себя ведет, поверьте мне!
      Архангелы берут приговоренного в кольцо. Брандон делает мне знак следовать за кортежем. И мы опять начинаем тягостную прогулку по коридорам.
      Зал экзекуций находится в дальнем крыле здания. Стены голые, окрашены известью. Виселица без шика. Больше похожа на деревенские ворота. Это виселица для бедных. Под ней площадка с люком, сейчас закрытым. Палач неопределенного возраста с лицом бухгалтера и подслеповатыми глазами.
      Он одет в серо-черный костюм. Белая рубашка и черный галстук. Он выглядит так, будто на прошлой неделе похоронил тещу.
      Охранники ставят Эммануэля на люк, завязывают ему руки и ноги...
      В это время палач готовит веревку. Мое сердце колотится как паровой молот. Странно, я убивал людей охапками, но то было во время перестрелки, или во время действия, как говорят в театре. Здесь же приготовление к убийству, холодное и методичное, пронзает меня насквозь.
      Я смотрю на Ролле-младшего, и он смотрит на меня. В его глазах напряженная задумчивость.
      Директор снова подходит и выкрикивает заклятие, похожее на позывные Би-би-си.
      Эммануэль слушает его, не шелохнувшись. Затем отрицательно качает головой, и его глаза вновь устремляются на меня.
      Я больше так не выдержу. Ноги сами несут меня к виселице. Я сжимаю плечи Эммануэля и целую его по-братски в обе щеки.
      - Ты мужественный, - шепчу я ему, - ты настоящий человек, Ролле. Я им скажу, что ты ушел как настоящий победитель...
      Мои слова подбадривают его...
      И вдруг я не вижу больше его лица. Палач надернул на его голову черный колпак.
      Мерзкое ощущение: быть лицом к лицу с черным мешком и веревкой вокруг шеи.
      - Не падай духом! - говорю я. И тут я вижу движение губ под черной материей.
      - Я невиновен, - произносит глухой голос.
      Брандон, стоящий позади меня, делает мне знак отойти назад.
      Люк открывается, черная молния проскакивает вниз, и передо мной остается лишь слегка покачивающаяся натянутая веревка.
      Мне кажется, что все это приснилось...
      Я стою как вкопанный. Потрясение огромно...
      - Пошли, господин кюре, - говорит Брандон.
      Я повинуюсь.
      И снова мрачная процессия идет по коридорам. Звуки шагов гулко отдаются у меня в голове...
      Я иду с таким ощущением, будто меня ведут на убой, как скотину...
      - Кажется, эта казнь на вас сильно подействовала, - говорит мой английский коллега.
      - Да уж, весьма, - бормочу я. - Вы слышали, что он сказал, после того как ему надели мешок на голову?
      - Нет.
      - Что он невиновен! Брандон тихо качает головой.
      - Они все так говорят в этот момент. Будто надеются, что это последнее отрицание даст им отсрочку...
      Выйдя из тюрьмы, я чувствую себя немного получше.
      - Господин кюре, - обращается ко мне Брандон, - мне кажется, что вам необходимо немного выпить, чтобы прийти в себя.
      - С удовольствием...
      Он открывает дверцу своей квадратной машины и помогает мне сесть, после чего устраивается за рулем.
      - Пабы закрыты в это время... Поедемте лучше в мой клуб.
      Он управляет машиной в тумане, как рыба в водяном потоке. Клянусь, чтобы рулить в такой пелене, нужно иметь по компасу в каждом глазу!
      Через десять минут он паркуется у внушительного здания и приглашает меня следовать за ним. Мы входим в огромный холл, украшенный зелеными растениями, и идем по монументальной лестнице.
      Клуб на втором этаже.
      В эти поздние часы в клубе почти никого нет. Только четыре старика играют в карты за одним столом и два официанта в униформе сдерживаются, чтобы не зевать.
      Брандон опускается в глубокое кресло. Я сажусь напротив.
      - Виски? - спрашивает он. Я молча киваю.
      - Два двойных, - говорит он подошедшему официанту.
      Хотя он сказал это по-английски, я, к своему удивлению, понял. Есть слова, которые без лишних объяснений понятны на всех языках.