1

Он рассматривал меня так долго и так внимательно, что положение становилось неловким для него и совершенно невыносимым для меня.

Это был надменный брюнет лет тридцати с поразительно бледным лицом. Невозможно было точно определить цвет его странных светлых глаз, настолько они были глубоко посажены и пусты, как у некоторых слепых.

В какое-то мгновение меня охватил страх, что он меня узнал. Но это был мимолетный испуг. С моей рожей я был неузнаваем, потому что ее никто никогда не видел, это была совершенно... новая рожа!

Мне ее за приемлемую цену сварганил испанский хирург-косметолог в своем кабинетике, расположенном в Барио чино[1]. Тысяча песет! Это и не стоило больше. Я хорошо знал, что существует тридцать шесть способов изменить человеческое лицо, но для меня был выбран худший.

Если вы видели мои старые фотографии, то, вероятно, запомнили мой правильный греческий нос, хорошо очерченный рот и истинную гармонию всего лица. Я не боюсь говорить об этом с нежностью, хотя это признак дурного тона, потому что все мы имеем обыкновение приукрашивать то, чего больше нет. Все мужчины создают культ своего прошлого, особенно когда оно исчезает безвозвратно.

Всякий раз после операции, видя себя в зеркале, я испытывал тягостное чувство, словно столкнулся нос к носу с незнакомцем. Я так и не смог привыкнуть к своей новой внешности. Она была мне неприятна и даже чуть страшила. Я ненавидел этот новый крючковатый нос с крыльями, изъеденными мелкими шрамами, а еще большее отвращение вызывал слегка перекошенный рот. Хирург-испанец передвинул мои скулы, натянув кожу за ушами. В результате лицо стало как бы раздавленным, не просто уродливым, а отталкивающим!

С тех пор моя жизнь превратилась в сплошной карнавал. Среди большого скопления людей "маска" давала мне ощущение полной безопасности, но, оставаясь наедине с самим собой, я испытывал жгучее желание сдернуть с себя эту грязную рожу, которая так мало соответствовала тому, что я думал о себе и кем я на самом деле был. Я пытался успокоиться, представляя свое прежнее лицо. Так вспоминают дорогое существо, образ которого бережно и свято хранится в памяти... Это положение вызывало у меня печаль и отчаяние.

Видимо, на лице у меня появилось в конце концов столь гнусное выражение, что наблюдавший за мной бледный человек отвел глаза. Он залпом осушил свой стакан, затем, достав из кармана пачку сигарет, принялся с задумчивым видом теребить ее.

Было очевидно, что он колебался!

В этот момент мне следовало бы покинуть кафе. Я чувствовал, что незнакомец вряд ли стал бы меня преследовать. Но я остался, словно прикованный неведомой силой. Между тем незнакомец достал из мятой пачки сигарету и закурил, взглянув на меня весьма решительно. Задув спичку, он поднялся и направился в мою сторону. Я был поражен его низкорослостью, чего никак нельзя было предположить, глядя на его широкие плечи. Он был одет в отлично сшитый костюм и дорогие ботинки, от которых я не отводил глаз, стремясь побороть смущение и взять себя в руки. Проклятые ботинки, уверенно ступая всей подошвой по полу, направлялись к моему столику, пока не замерли неподалеку от меня. Я медленно снизу вверх прошелся взглядом по странному человеку и остановился на его лице с рыжеватыми глазами, усеянными блестящими крапинками. Никогда еще на меня не смотрели так пристально!

– Я прошу прощения, месье, – смущенно пробормотал мужчина, усаживаясь за мой столик.

Слабая улыбка осветила его бледное лицо, тоже чем-то напоминавшее маску, в отличие от меня, правда, доставшуюся ему от рождения.

– Вы меня не помните? – внезапно спросил он.

Вопрос свидетельствовал о том, что человек меня узнал, если, конечно, не принял за кого-то другого. Вместо ответа я закрыл глаза, делая вид, что задумался, но в голову тотчас же пришла мысль, что подобная страусиная тактика в момент опасности вряд ли поможет.

Открыв глаза, я увидел, что незнакомец почтительно и любезно ждет моего ответа.

– Нет, – вздохнул я, – я вас не знаю.

Мне не пришлось кривить душой: я был уверен, что вижу этого человека первый раз в жизни.

– Меня зовут Фернан Медина, – представился мой собеседник. – Я работал во время войны фотолаборантом в редакции "Пари-Франс".

"Пари-Франс"!.. Все мое прошлое заключалось в этом коротком названии, прозвучавшем как гром среди ясного неба. Охваченный ужасом, я затряс головой, полный решимости отрицать очевидное, отрицать, несмотря ни на что и вопреки всякой логике. Не для того я тринадцать лет терпел в Испании нужду и позволил шарлатану-хирургу себя изуродовать, чтобы теперь бывший редакционный мальчик на побегушках хлопал меня панибратски по плечу, как старый знакомец.

– Вы обознались, месье. Я вас не знаю. У меня нет знакомых в этой газете.

Я втайне надеялся, что после этих слов он от меня отвяжется. Надежды оказались напрасными. Незнакомец лишь едва заметно пожал плечами.

– Судя по всему, – заявил он, – вы оказались в щекотливой ситуации, месье Руа.

– Простите, но меня зовут Марсио, – запротестовал я.

– Я говорю о вашем настоящем имени.

Положение становилось угрожающим.

– Ваше упорство, месье, мне кажется нелепым...

Алебастровое лицо незнакомца слегка передернулось. Приподняв одну бровь, он твердо взглянул мне в глаза, давая понять, что отступать не намерен.

– Вы напрасно опасаетесь меня, месье Руа, – понизив голос, произнес он. – Я не стукач. Сейчас я объясню, каким образом мне удалось вас узнать, несмотря на перенесенную вами пластическую операцию.

На его лице вновь появилась почтительная улыбка.

– Мне было всего семнадцать, когда я впервые переступил порог "Пари-Франс". Я мечтал о карьере фоторепортера. Позже меня захватило само издательское дело... верстка, тираж и тому подобные вещи. Вы, надеюсь, помните обо всей этой суете?

Разумеется, я все помнил. Разбуженные его словами, перед глазами предстали четкие очертания милых сердцу образов, составлявших смысл моей жизни: ротационные машины, заваленные бумагами редакционные столы, бары, где собирались журналисты. Мне словно ударил в ноздри пьянящий запах новой бумаги и свежей краски...

– Итак, сначала я мечтал о фотографии. В лаборатории, если выпадала свободная минутка, я развлекался тем, что делал фотомонтажи известных людей. Теперь уже можно признаться, что и на вас я сделал подобный монтаж, где вы представлены в виде хищной птицы. Есть в вас что-то пронзительное, напоминающее орла... Скорее всего, это ваш взгляд. – Незнакомец внимательно посмотрел мне в глаза. – Кстати, он совсем не изменился.

Человек замолчал, а я почувствовал непреодолимое, страстное желание разбить о его голову графин, заплакать, убежать, устроить скандал... Но больше всего мне хотелось заорать на весь белый свет, чтобы меня услышали все, что я действительно Жан-Франсуа Руа, самый известный памфлетист довоенного времени, которого после освобождения приговорили заочно к смертной казни за связь с врагом.

Мой собеседник между тем продолжал бесстрастным голосом:

– Итак, я сделал фотомонтаж, который привел в восторг всю редакцию. – Выдержав очередную паузу, он неожиданно произнес: – Но ведь существует срок давности, не так ли?

Это смахивало на провокацию.

– Очень интересно, – я попытался говорить как можно спокойнее, – но эта история не имеет ко мне ни малейшего отношения!

Незнакомец непроизвольно дернул рукой с сигаретой, уронив пепел на мраморный стол рядом с моим стаканом, и поспешил стряхнуть его своей маленькой рукой с коротко остриженными ногтями.

– В таком случае, вам тем более будет интересно услышать ее конец. Для того чтобы усилить сходство с орлом, я отретушировал ваш портрет, сделав крючковатый нос, наподобие вашего нынешнего, опустил уголки губ и убрал скулы. Короче, сам того не желая, сконструировал ваше нынешнее лицо. Можете себе представить мое изумление, когда я вас сегодня встретил! Вам не кажется необычной эта история, месье Руа?

– Она показалась бы мне таковой, если бы я был тем, за кого вы меня принимаете.

– Ну что же, не буду настаивать. Я слишком восхищаюсь вашим талантом, чтобы вам досаждать. Возможно, в своей жизни вы и совершали ошибки, но заблуждения ваши были наверняка искренни и потому достойны снисхождения. Я прошу принять мои уверения в том, гм... что эта встреча останется между нами.

Он достал из верхнего кармана пиджака визитную карточку и прислонил ее к моему стакану.

– Если вам что-либо понадобится, я к вашим услугам, месье Руа!

Не дожидаясь ответа, он слегка кивнул и направился к двери. Я остался сидеть как истукан, с ужасом глядя на прямоугольник визитки, казавшийся мне стеной, у которой меня запросто могут расстрелять.

2

На следующий день я накупил газет и принялся их изучать, со страхом ожидая обнаружить отклик на мое возвращение в Париж. Ни один журналист на упустит подобной сенсации. Всю ночь я сочинял статью, которую мой неожиданный знакомый мог бы написать, даже придумал для нее заголовок: "Писатель Жан-Франсуа Руа, заочно приговоренный к смертной казни, скрывается в Париже под фальшивым именем и фальшивой внешностью".

Но ничего подобного в газетах я не нашел. Медина оказался честным игроком и сдержал свое слово. Я почувствовал, как отступает страх и на смену ему приходит чувство покоя. Я был счастлив от сознания, что у меня появился союзник. Тринадцать лет, находясь в изгнании, я мечтал о Франции, о Париже. Ностальгия была столь велика, что не раз приходила мысль отдаться в руки правосудия, которого я, впрочем, не слишком и опасался. Ветер переменился, и я мог смело рассчитывать на то, что смертная казнь обернется в худшем случае несколькими годами тюрьмы. Страшно было другое. Оставались люди, для которых приговор обжалованию не подлежал. Эти люди обладали отличной памятью и завидным терпением. Думая обо мне, они регулярно смазывали свои пистолеты...

Я решил смиренно нести свой крест, скромно существуя на те средства, которые сумел вывезти. Когда они подошли к концу, я понял: если мне дорога жизнь, я должен возвращаться на родину. Это выглядело парадоксально, ведь во Франции меня подстерегала смертельная опасность. Но лишь там я мог заниматься своим ремеслом, без которого жизнь теряла всякий смысл.

И тогда я отважился на авантюру. Липовое лицо, липовые документы. Несколько тысяч франков в кармане. И все.

Через два дня по возвращении во Францию я понял, что это мало. В редакции я появиться не мог, так как слишком многие меня хорошо знали. По почте статьи в газету не посылают, если не хотят, чтобы материал увидел свет под чужим именем. Мне оставалось одно: писать книгу, закамуфлировав, насколько это возможно, свой стиль. Но для написания романа необходимо время. У меня сохранились кое-какие записи, которые я делал в годы изгнания, но среди них не было ничего, что представляло бы коммерческий интерес.

Я чувствовал себя не в своей тарелке из-за своей мерзкой хари, к которой никак не мог привыкнуть. Да и Париж оказался совсем не тем Парижем, который я оставил тринадцать лет назад. Я, как злоумышленник, бродил по улицам некогда столь любимого города, тщетно пытаясь отыскать тени и следы моей ушедшей молодости.

Отчаяние грызло меня, как сифилис. Я был болен прошлым, которое оказалось "прошлым" в буквальном смысле этого слова, то есть прошло навсегда, ибо ничто меня с ним больше не связывало. Начать жизнь сначала у меня не хватало мужества. Больше всего я страдал от отсутствия друга... Человека, с которым мог бы говорить, быть самим собой, рассказывать о себе, облегчать душу. Люди не созданы для одиночества. Оно нас опустошает и сводит с ума. Пустота влечет за собой пустоту!

На следующий день после той странной встречи я понял, что произошло нечто важное, способное оказать влияние на всю мою последующую жизнь. Размышляя об этом, я непрерывно вертел в руках визитную карточку, пока она не стала мятой и грязной. Имя, напечатанное на ней черными и блестящими, как навозные мухи, буквами, действовало на меня гипнотизирующе: "Фердинанд Медина, журналист, улица Тийоль, Сен-Клу, 8. Тел: Молитор 16-61".

Я непроизвольно водил указательным пальцем по выступающим буквам, словно рассчитывал, что это прикосновение поможет мне получить сведения о незнакомце из кафе.

Друг он или враг? Я вызывал в памяти бледное лицо Медины. Сколько я ни рылся в своих воспоминаниях, не мог припомнить, чтобы встречался с ним раньше. Правда, в редакцию "Пари-Франс" я обычно врывался, как смерч, и устремлялся без приглашения прямо к директору или главному редактору. Поэтому нет ничего удивительного в том, что я не обратил внимания на какого-то стажера. В то время ему было семнадцать лет, а теперь этот мальчик превратился в мужчину, которого достаточно потрепала жизнь.

Нет ли скрытого подвоха в его вчерашнем поведении? С какой стати он сделал мне этот королевский подарок, ведь иначе и не назовешь его отказ воспользоваться подобной информацией. Может, из гуманных соображений? Честно говоря, я не слишком верил в великодушие журналистов. Само ремесло требует от человека отказа от благородных и рыцарских чувств. Значение имеют лишь размер букв, которыми будет набран на первой странице газеты заголовок материала, да количество строк самой статьи. А может быть, этот человек работает в вечерней газете, которая появится лишь после обеда, во второй половине дня?

Я решил дождаться вечера, прежде чем радоваться.

Прошли сутки, но так ничего и не произошло. Медина хранил молчание.

Я думал только о нем. Этот человек прочно занял все мои мысли. Одиночество мое было столь необъятно, что наша встреча приобрела в моих глазах колоссальное значение...

Вечером второго дня, когда я выходил из арабского ресторанчика, где обычно обедал, на меня внезапно обрушилось ощущение столь оглушительной пустоты, что закружилась голова. Проходившие мимо люди казались неземными существами, здания, попадавшиеся на пути, напоминали мрачные, почти лунные скалы. Даже небо, прекрасное небо Парижа, казалось липким и угрожающим.

Я поспешил забежать в маленькое полупустое кафе, где несколько таксистов за стаканом красного вина обсуждали свои житейские дела.

У меня не было желания выпить, просто я изо всех сил пытался начать жить "как все", "попасть в ногу", тайно надеясь, что, влекомый человеческим потоком, я смогу выбраться из водоворота и спастись.

– Что месье желает?

Передо мной с равнодушным видом стоял официант, для которого я был обычным посетителем. Он не ведал, что мое лицо было фальшивым, равно как и жесты, слова, взгляд...

– Ром, пожалуйста.

Почему вдруг я заказал ром? Я ведь ненавижу спиртное, а ром в особенности. Этот напиток для меня ассоциируется с началом ангины, которую надо лечить обжигающим глотку грогом. Ни один нормальный человек не станет пить ром, если температура его тела ниже 39°.

– От вас можно позвонить? – спросил я, глядя в отвратительное зеркало, установленное над стойкой бара. Медина был абсолютно прав: я напоминал хищную птицу, только не орла, а, скорее, трясущегося от холода филина...

– Вот жетон, телефонная кабина в глубине зала, налево.

Неуверенной походкой я направился к телефону.

Я не звонил никому в Париже уже тринадцать лет. Волнуясь, как провинциал, я самым тщательным образом набрал номер Медины. После краткой паузы послышались длинные гудки. Наконец, на другом конце провода сняли трубку, и женский голос произнес:

– Алло!

Голос был нежным и спокойным. Я отставил трубку от уха, не решаясь ответить.

– Алло, я слушаю, – отчетливо донеслось до меня. Мне не хотелось, чтобы голос, не добившись ответа, исчез в пространстве, и я поспешил прижать трубку к щеке:

– Я могу поговорить с месье Мединой?

– А кто его спрашивает?

– Мое имя ничего ему не скажет, – соврал я.

– Подождите минутку.

В трубке послышался неразборчивый шепот, затем низкий мужской голос произнес:

– Алло!

– Месье Медина?

– Да, а с кем я говорю?

Я все-таки вынужден был представиться:

– С человеком, которого вы недавно встретили...

Мой собеседник издал возглас, в котором сквозило изумление, а, главное, удовлетворение.

– Как я рад вас слышать!

– Я хотел бы повидаться с вами, – пробормотал я.

– Ну разумеется. Не могли бы вы приехать ко мне? Конечно, если вы не предпочтете...

– Согласен приехать к вам.

– Мой дом находится в районе Сен-Клу, возьмите такси.

– Еду.

Итак, мы встретимся у него, в домашней обстановке!

Наконец-то я смогу войти во французское жилище, увидеть мебель, вдохнуть запах домашнего очага.

На улице я уже значительно меньше ощущал враждебность ночи. На перекрестке показалось свободное такси. Я поднял руку.

Медина жил в собственном небольшом домике, спрятавшемся в тени двух каштановых деревьев с разлохмаченной осенними ветрами листвой. Это было средних размеров строение в стиле Иль-де-Франс, с крышей, покрытой шифером, и резными наличниками на окнах. Стены отливали бледновато-серой патиной, составившей славу Мориса Утрилло. От тихой улочки дом был отделен маленьким неухоженным садом. Медина мало заботился о своем газоне, покрытом высокой травой и плохо обрезанными кустами роз. Судя по всему, хозяин дома меня поджидал, так как дверь отворилась в тот самый момент, когда я расплачивался с таксистом, и мертвенно-бледное лицо Медины резким белым пятном замаячило в сгустившихся сумерках. Я быстрым шагом направился ему навстречу.

– Я был уверен, что вы позвоните, – произнес Медина, пожимая мне руку. Его пальцы были сухи и холодны.

– Но я почувствовал в вашем голосе удивление!

– Дело в том, что вы позвонили именно в тот момент, когда я думал о вас.

– Неужели?

– Заходите, прошу вас!

Он ввел меня в дом. Я не мог сдержать бешеного стука сердца. Наконец-то мне в ноздри ударил истинный запах Франции, теплый и назойливый, с примесью мастики. Я едва сдерживал слезы.

Внутреннее убранство дома со следами недавнего ремонта контрастировало с его внешним видом. Все перегородки были разобраны, в результате чего получилась весьма просторная гостиная, в которой неподалеку от выложенного кирпичом камина были расставлены уютные мягкие кресла. По стенам висели дорогие картины. Опаловые лампы под атласными абажурами наполняли комнату мягким светом, образуя вокруг себя уютные островки, зовущие отдохнуть.

– Дайте-ка мне ваш плащ!

Медина помог мне раздеться, так как я почувствовал себя совершенно без сил. Я не мог остановить слезы, стекавшие по моим изуродованным губам.

Хозяин дома был одет в черную домашнюю шелковую куртку, подчеркивавшую его бледность. Бросив плащ на спинку кресла, он предложил мне место у камина.

– Я выгляжу глупо в ваших глазах, не так ли? – вздохнул я, утирая слезы рукавом.

– Ничего подобного, скорее, наоборот. Вы достойны самого себя. Ведь это первый дом, куда вы попали после возвращения?

– Да.

– Хотите виски?

– Нет, я предпочел бы кофе.

Он улыбнулся.

– Ну да, конечно. Раньше вы пили невероятно много кофе, не так ли?

– Откуда вы это знаете?

– Ваши слабости и привычки были известны всем. В кафе "Гран Вефур" за вами был зарезервирован столик и припасен только для вас старый эмалированный кофейник, который вы приволокли из Бог весть какой деревни.

– Да, действительно...

Медина упоминал детали, о которых я абсолютно забыл. Казалось, мне возвращали мое прошлое, мое истинное лицо.

– Эмма! – неожиданно закричал Медина, обращаясь куда-то в сторону.

В комнате тотчас же появилась молодая женщина, словно она только и ждала этого зова.

Ей было не более двадцати. Невысокая, но с отличной фигурой. Мне сразу же понравились ее белокурые волосы, орехового цвета глаза, чарующая улыбка и особенно свежая, словно только что овеянная морским ветром кожа.

– Позвольте вам представить мою жену. Эмма, это месье... гм... Напомните мне ваше имя, пожалуйста.

Я взглянул на Медину. Он предоставил мне выбор.

– Руа, – четко и твердо произнес я. – Жан-Франсуа Руа!

3

Наступило неловкое молчание. Ситуация казалась нелепейшей. Я совершенно не понимал, зачем заявился в этот уютный загородный дом, что хотел там найти... Возможно, немного тепла? Понимающий взгляд, ласковый голос? Но разве я мог это объяснить Медине? И стоило ли вообще ему это объяснять?

Он устроился напротив меня, по другую сторону камина, а его жена отправилась готовить кофе. Я не заметил, как в камине запылал огонь. Поленья весело потрескивали, наполняя гостиную смолистым запахом леса. Помолчав, Медина со вздохом произнес:

– Вы, должно быть, много страдали...

– Да, страданий на мою долю выпало немало.

Он перевел на меня взгляд, в котором можно было прочесть грусть и сострадание.

– Идея позволить так искромсать свое лицо могла прийти в голову только литератору. Ваши произведения пропитаны желчью, но сами вы романтичны, как подросток.

Я пристыженно опустил голову. Он говорил со мной как старый, умудренный опытом человек, хотя был на пятнадцать лет моложе меня. Я не мог не ощущать его превосходства и тем не менее попытался возразить.

– Если бы вы оказались в моей шкуре, то поняли бы, что мои действия продиктованы не романтизмом, а обычной осторожностью.

Медина пожал плечами.

– С таким же успехом вы могли бы прилепить себе бороду из мочалки и картонный нос, как на детском карнавале. Неужели вы полагаете, что в пластической операции есть толк?

– Думаю, что да. Коль скоро я сам с трудом себя узнаю, думаю, что и другие...

– Послушайте, месье Руа, если у вас вскакивает прыщ на носу или ячмень, вы считаете, что обезображены до неузнаваемости, тогда как окружающие подобные дефекты могут просто не заметить. Я не видел вас тринадцать лет и тем не менее тотчас же узнал. Просто вы производите впечатление человека, с которым произошел несчастный случай.

Справедливость его слов была очевидна. Я абсолютно напрасно позволил себя изуродовать.

Медина наклонился, чтобы поправить поленья в камине.

– Почему вы не явились с повинной? Это обошлось бы вам гораздо дешевле. Бремена переменились, как вам известно, и с помощью хорошего адвоката вас запросто могли бы оправдать.

– Я опасаюсь не правосудия, а более жестоких врагов.

– То есть?

– У вас отличная память, и вы наверняка помните, что в сорок третьем на меня было совершено покушение. Участники Сопротивления явились в мой дом, чтобы убить. Если бы псу не пришла в голову счастливая мысль залаять, мы бы сейчас с вами не сидели у этого камина. В последнюю секунду я успел забаррикадироваться в своей комнате. Хвала небесам, в ней оказался телефон, и я смог вызвать полицию. Полицейские уложили на месте двоих из пяти нападавших. Остальные были отправлены в концлагерь. Но мне передали, что рано или поздно они до меня доберутся...

Слушая мой рассказ, Медина задумчиво массировал свои бледные щеки.

– За тринадцать лет ненависть затухает или же находит себе другой объект.

– Это не тот случай. В Испании я дважды едва избежал смерти. Видимо, мне не остается ничего другого, как жить в тени на нелегальном положении.

Почувствовав, что галстук душит меня, я ослабил узел.

– Ничего не поделаешь, проигравший должен платить. Это основное правило любой игры.

– У вас так много грехов на совести, что вы столь смиренно покоряетесь судьбе?

– Вовсе нет. Я никогда никого не предавал. Вам известна горячность моей натуры. Я из так называемых "заведенных", если пользоваться тарабарским языком нашего времени. Напомнив всем, что Франция после столетий войн стала ближайшим союзником Англии, я высказал предположение, что она с таким же успехом может, в конце концов, подружиться и с Германией. К сожалению, я начал проповедовать эту точку зрения не в самый удачный момент. Сейчас меня за мои рассуждения наградили бы орденом Почетного легиона. В жизни страшнее всего оказаться несвоевременным.

Медина улыбнулся.

– Вы правы. Беда в том, что уместность и своевременность определяются шестым чувством, своего рода особым чутьем. А обыкновенный человек, такой, как я, например, располагающий лишь пятью органами чувств, должен быть осторожным...

Он замолчал, устремив свой взгляд на жену, которая внесла поднос с кофе. Женщина была одновременно миниатюрной и пухлой. Прежде всего бросалась в глаза ее породистость. Очень немногие женщины могут этим похвастаться. Любой из ее жестов был преисполнен элегантности. Весь ее облик был гармоничен и вместе с тем трогателен. В ней прельщало решительно все: молодость, свежесть, изысканная любезность. Внешне она производила впечатление человека жизнерадостного, волевого и здравомыслящего.

Протянув мне чашку с кофе, она внимательно посмотрела на мужа, словно ожидая приглашения. Видимо, она была очень послушна.

– Садись, – пригласил Медина.

Женщина расположилась в некотором отдалении от нас. Когда она усаживалась, на какую-то долю секунды ее домашнее платье из розового шелка распахнулось, приоткрыв восхитительную ножку идеальной формы.

– У вас, я полагаю, осталось состояние? – спросил Медина.

– Состояние у меня имелось. Но, как крестьянский сын, я все свои сбережения вложил в недвижимость, поступив как истинный мужлан. Мое добро было конфисковано.

– На какие же средства вы жили до сих пор?

Видимо, почувствовав некоторую бестактность своего вопроса, Медина смутился.

– Извините меня, месье Руа, сказывается профессиональная бесцеремонность.

Я улыбнулся.

– Ничего страшного, вполне естественно, что вас это интересует. У меня было также немного золота и ценностей, которые я сумел вывезти. Но этот источник, увы, давно истощился. Необходимо начать что-то делать.

– Что же именно?

Я достал из кармана ручку и принялся вертеть ее в руках.

– Вот мое основное орудие труда. Надо вновь открывать фабрику по производству трепотни.

Он улыбнулся.

– Наверняка вы давно снедаемы тягой к перу?

– Еще как!

– Под каким именем вы собираетесь объявиться?

– Не имеет значения.

– А в какой газете? – Медина задал этот вопрос с плохо скрытой настороженностью.

– В этом вся загвоздка. Я не смог уследить за изменениями в газетном мире и теперь не знаю толком, как мне туда внедриться.

– Но если вы обнаружите себя, вам не поздоровится!

– Я знаю.

– И что же?

Медина уже не мог сдерживать возбуждение. Он заерзал на месте, дрожа всем телом, как пес во время дрессировки. Его глаза на белом лице сверлили меня, как два буравчика.

– Ну же, месье Руа, что вы собираетесь предпринять?

Я вспыхнул от гнева.

– Что вы хотите от меня услышать? Или вы думаете, что первый обратили внимание на эту проблему? Да я, мой дорогой, долгие годы только об этом и думаю. И прекрасно осознаю, особенно после моего возвращения в Париж, что выхода нет. Журналист, который лишен возможности обнаружить себя, не имеет ни малейшего шанса пристроить куда-нибудь свою писанину.

Медина задумчиво подул на свой дымящийся кофе, затем неторопливо отхлебнул пару глотков. Острый кадык под туго натянутой кожей тощего горла заходил ходуном.

– Выход есть из любой ситуации, месье Руа.

Медина допил кофе и, достав из верхнего кармана куртки большой шелковый платок, вытер им губы.

– Живя в Испании, вы забыли, что для француза нет ничего невозможного.

Он вместе с креслом придвинулся ко мне поближе. Огонь в камине, разгоревшись в полную силу, весело потрескивал, языки пламени отбрасывали на стены танцующие тени.

– Месье Руа, мне кажется, я нашел решение.

Я затаил дыхание. В эту минуту решалась моя судьба.

– Пойдемте со мной!

Он поднялся. Я, с трудом выкарабкавшись из глубокого мягкого кресла, последовал за ним в соседнюю комнату – его кабинет. Там стоял огромный стол, заваленный бумагами, другой стол, поменьше, с пишущей машинкой, и секретер. На секретере я увидел свою собственную фотографию в деревянной рамке. Я помню ее очень хорошо. Меня щелкнули с сигаретой в зубах в редакции, посреди кип газет и шеренги телефонных аппаратов. Клубы сигаретного дыма заволокли часть лица. Это была отличная фотография. Она не только раскрывала суть моей личности, но и поражала своими художественными достоинствами.

Медина улыбался.

– Это фото свидетельствует о моем восхищении вами, месье Руа. Оно всегда и везде находилось рядом с моим рабочим столом. Если я что-нибудь написал и испытывал чувство удовлетворения, мне достаточно было бросить взгляд на ваше лицо, чтобы понять всю слабость своего опуса.

Я был растроган. Фото производило впечатление моего второго "я", которое связывало меня нынешнего с дорогим сердцу и невозвратно ушедшим прошлым. Я схватил руку Медины и яростно ее затряс.

– О, благодарю вас!

Мое волнение передалось ему, и в порыве чувств он выпалил:

– Месье Руа, вы будете жить у меня!

Предложение прозвучало столь неожиданно, что я некоторое время не мог вникнуть в его смысл.

– Вы сами видите, дом большой, а нас всего двое. Вы будете жить на втором этаже. Никто вам не помешает, вы сможете в полной безопасности писать все, что душе угодно. Я же, месье Руа, займусь публикацией наших творений.

Отодвинув стопку газет, он присел на край стола и пугающе пристально глядел на меня, как тогда, в кафе.