Когда квадратик неба, видимый из тюремного окна, начинает темнеть, мне всегда кажется, что камера моя погружается в каком-то водовороте в колодец. Это сродни головокружению... Тщетно напрягаю я слух в надежде уловить хоть какие-то знакомые шумы, идущие из глубин города и придающие мне уверенность, что где-то существует другая жизнь. Да, жизнь, продолжается... Я слышу далекое завывание сирены, а может быть, рокот мотора грузовика, въезжающего на эстакаду, ведущую к тюрьме... Иногда это крик ребенка, раздирающий вуаль тишины и прорастающий в моем сердце... Мне становится больно... Я навсегда расстался с этой жизнью. Для меня больше не будет ласки и неги летних вечеров, смеха ребенка, глаз женщины... Не будет шепота городов, нежных объятий природы... Я не увижу больше речного берега, не услышу шелковистого шороха листвы на ветру... Мне остается только черная и таинственная дыра, в которую я с каждым днем погружаюсь все больше и больше...

Эти воспоминания рвут мне душу на части, но внутри меня они нежны, словно сквозь время и пространство я участвую в жизни других людей! Но все это ерунда. Самое ужасное — это ночи, вернее, ОДНА ночь, поскольку все они слились для меня в единое целое, бесконечное, с промежутками дней, вялых и бесцветных, склеенных липким вульгарным страхом приговоренного к смерти, чувствующего, как из него с каждый минутой вытекает его существо. По секундам, словно капли крови.

Вот уже скоро месяц, как я сижу в этой камере вместе с другим приговоренным к казни. Это крутой мужик. Во время ограбления он застрелил полицейского и знает, что пощады ему ждать не приходится. Его должны казнить в самое ближайшее время, и он пытается уговорить себя принять смерть на эшафоте, как нечто само собой разумеющееся. В принципе, он давно уже так считает, с того самого момента, как выбрал эту жизнь.

Время от времени он посматривает в мою сторону. Гладкая улыбка, похожая на гримасу, тонкие губы... У него маленькие холеные руки убийцы, и он продолжает ухаживать за ними с таким же старанием, с каким опытный мастеровой приводит в порядок свой инструмент. Разговаривает он со мной ровным голосом, окрашенным легким южным акцентом.

— Что, коллега, страшновато?

Я и не пытаюсь это отрицать. Да, стоит мне подумать о том недалеком утре, когда несколько человек войдут в камеру, мне становится страшно... Они придут за одним из нас. Если судьба не на меня укажет перстом, я уверен, первым моим чувством будет дикая радость... Я знаю, что сердце мое будет прыгать в груди от облегчения и оттого, что еще какое-то время удастся полной грудью вдыхать затхлый тюремный воздух... Этот воздух продлит мне жизнь, будет питать меня в последние мгновения пребывания здесь, в этом мире... Но я также знаю, что казнь гангстера, моего соседа, очень скоро вызовет у меня смертную тоску... И боль во всем теле... Ведь его смерть станет в какой-то мере и моей смертью... Мы оба ждем одного и того же, он и я, и довольно давно! Перед глазами у нас одни и те же образы, внутри нас один и тот же страх...

А если все наоборот, если вначале придут за мной?.. Здесь воображение мое иссякает... Дальше этого ужасного мгновения я мыслить не могу...

— Эй, так скажи мне, ты боишься?

— Да, боюсь...

— Если бы ты, парень, был на моем месте, ты бы заговорил иначе! Потому что, по мне, все эти прошения о помиловании годятся только на то, чтобы в сортир сходить! А ты говоришь! За полицейское мясо приходится платить, как в самой дорогой мясной лавке!

Задумчивым жестом он поглаживает свою шею, эту тонкую шею, которую нож гильотины рассечет, словно яблоко.

Не могу себе представить Феррари (это его фамилия) без головы... Я ему об этом говорю. Но вместо того, чтобы содрогнуться, он принимается хохотать.

— Конечно, — говорит он, — голова, даже пустая, так к лицу мужчине.

Он о чем-то думает и добавляет:

— Когда меня сделают на голову ниже, я уже не буду мужиком!

Вот такая у него философия. Звание, которым он больше всего гордится: «мужик». Пока жив, он считает себя мужчиной, и в этом его превосходство над теми, кто уже «того»... Все это довольно запутанно и неопределенно в его уме, но, постоянно слушая Феррари и наблюдая за ним, мне удалось понять ход его мыслей. Каждый раз он с одинаковым упорством заводил одну и ту же песню, но слова его не утомляли меня. Это мед моей тюремной жизни:

— Ты-то получишь свою визу, парень... Когда мужик из тех еще кругов, он может рассчитывать на помилование. Вот увидишь, тебя помилуют!

Я не могу не позволить себе пробормотать:

— Ты так полагаешь?

Он шутит:

— Голову даю на отсечение!

— Не говори так...

— Ты даже слов боишься?

Я опускаю голову, униженный этим всепоглощающим, выдающим меня с головой страхом... Да, я боюсь даже слов. Я боюсь всего: наступающей ночи, окутывающей тишины и слабых, вызывающих надежду звуков... Я и Феррари боюсь, этого соседа по ужасу, чье спокойствие леденит мне душу и пронзает жуткими картинами и образами... Я ложусь на живот, кладу голову на согнутый локоть и погружаюсь в черное безмолвие. Сопровождаемое смутным наслаждением, мое падение в колодец продолжается. Меня толкает потребность пароксизма.

Я должен дойти до крайней точки отчаяния, до самых глубин страха, до края ночи, дабы стать недосягаемым для самого себя. Поскольку опасность уже исходит не от людей, а от меня самого, Люди могут забрать у меня всего лишь жизнь... Я же могу сделать лучше: принять смерть, уготованную ими. Если это удастся, я стану неизмеримо сильное... Ничто более не сможет мне причинить боль...

Я чувствую, как мужество понемногу вливается и меня, греет мои вены, укрепляет мышцы... Какое-то горькое сладострастие убаюкивает меня и укрепляет. Я преображаюсь во тьме. Я сам себе передаю неземную теплоту. И я возрождаюсь.

Но вот взгляд мой падает на стены камеры, покрытые страхом, на моего сокамерника, закованного в цепи смертника... И вновь я становлюсь тряпкой, холодной и безвольной... Ничтожеством, которое дрожит от страха в ожидании того, когда свершится акт правосудия и воля судьбы! Время пожирает меня... Грязная крыса!

Этой ночью я наконец-то вновь обрел сон. Не знаю, как это происходит, но я погружаюсь в блаженное небытие... И вдруг просыпаюсь, вздрагиваю, лоб мой в холодном поту. Приподнимаюсь на локте. Синяя лампа ночного освещения разливает жуткий ядовитый свет и вырывает из тьмы враждебные образы.

Я смотрю на Феррари. Он спит, сквозь полуоткрытые губы видны его блестящие зубы... Поза спящего сокамерника навевает мне образ ребенка... И он вызывает жалость, словно и вправду это ребенок... Я чувствую, насколько призрачно его пребывание среди живых.

Я пытаюсь понять, что вырвало меня из сна. Видение, шум? Мне доводится иной раз улавливать из глубин подсознания внутренние призыва... Мне кажется, я узнаю голос Глории. Она выкрикивает мое имя сквозь миры, разделяющие нас... Я чувствую, она ждет меня...

Я покашливаю, пытаясь разбудить Феррари, но не осмеливаюсь просто потрясти его... Он имеет право на забытье, этот истребитель полицейских! На несколько часов передышки в ожидании Великого Забытья в бледном утреннем свете.

Я напряжен, нервничаю. Мой театральный кашель заставляет вздрагивать лишь меня самого. Я тщетно пытаюсь понять причину моего внезапного пробуждения. Нет, призыв Глории здесь ни при чем. Здесь что-то другое... Что-то из внешнего мира, из мрака ночи.

Я подхожу к окошку и сквозь грязное стекло вижу клочок неба, усыпанного звездами... Звезды бледны... Значит, скоро рассвет? Рассвет! Дрожь пробегает по всему телу волнами. Бесконечность тишины, вибрирующая, будто гудок снятой телефонной трубки. И вдруг — о ужас! — глухой стук... Кровь приливает к лицу... Я отворачиваюсь, и ноги мои подкашиваются от страха... Стук повторяется... Никаких сомнений, там, снаружи, люди, и эти люди что-то делают. Что-то сооружают! Что можно сооружать в предрассветной мгле во дворе тюрьмы?

Я окликаю Феррари голосом, который и сам не могу узнать.

— Эй, послушай...

Он подскакивает, что-то бормочет, но в ту же секунду оказывается возле меня, и сознание его мгновенно проясняется...

— Что там такое?

— Слушай...

Я показываю пальцем на окно. Он застывает, взгляд напряжен, рот приоткрывается в беззвучном крике. Слух наш уже привык к тишине, и мы отчетливо различаем самые слабые звуки... Удары, они довольно беспорядочны, никакого отчетливого ритма... Приглушенные удары молотка там, снаружи... Феррари, наверное, все понял и становится вдруг очень бледным, взгляд его приобретает лихорадочный блеск.

— Что бы это значило, а? — спрашиваю я в смятении, глупо надеясь на то, что он сумеет придумать какое-нибудь не менее глупое объяснение происходящему. Но он не пытается играть в поддавки.

— Мамашу гильотину городят, и это меня нисколько не удивляет...

— Но это невозможно!

Он позевывает, слегка передергивая плечами, словно ему холодно.

— А что, рано или поздно это должно было произойти... Что ты хочешь, наступил день славы... Еще немного, и пойду досыпать вечным сном...

Я закричал:

— Ты пойдешь! Но ведь это, может быть, и для меня!

Мой страх придает ему мужества.

— А ты что, уже в штанишки наделал, а, паренек?

Он посматривает на меня странным взглядом и пожимает плечами.

— Не переживай!.. Говорю тебе, для меня это все равно, что на велосипед взобраться!

Он улегся на своей кровати. Сложил руки на животе. Полная неподвижность. Затем я вижу, как вздергивается его верхняя губа...

— Я сыграю в ящик, так и не увидев Неаполя, — говорит он.

В мире только это и существует теперь для него: возможность шокировать меня своими шуточками... Он знает, что пройдет некоторое время, и он перестанет быть для меня важной птицей в своем роде... И старается не упустить эти минуты...

— Это так ты не боишься? — взвыл я.

Теперь люди, возводящие на тюремном дворе свое гнусное сооружение, уже не стараются сохранить в тайне это занятие. Я отчетливо слышу удары молотка по дерезу. Не отвечая на мой вопрос, Феррари бормочет:

— Похоже, этот парень, что колотит там, считает себя ударником в оркестре. Ему и в голову не приходит, что своим стуком в такой ранний час он мешает спать добрым людям.

Я делаю последнюю попытку:

— Ты уверен, что строят именно эшафот?

Ответ его прост и полон презрения:

— Абсолютно уверен!

Затем, посмеиваясь, добавляет:

— Эшафот! Ну и словечки у тебя!

А у меня звенит к ушах. Эшафот! ЭШАФОТ! Я пытаюсь понять. Что-то ужасное из железа и дерева... А дерево это когда-то росло в лесу и было живым... Железо родилось па заводе, где все грохочет и полным-полно народу, и они напевают...

— Это для меня! — шепчу я...

Я хотел бы заплакать, но глаза мои сухи.

— Говорю тебе, нет! — орет Феррари. — Я прошел через суд присяжных раньше тебя! Стало быть, моя первая очередь. И надо еще учитывать то, что я не имею права на помилование от господина президента. Принимая во внимание все вышеизложенное, полагаю, что у этих господ есть все основания отправить меня к праотцам раньше, чем тебя!

А ведь он, должно быть, прав. И строят ИМЕННО ДЛЯ НЕГО... Мне вновь хочется спросить, не боится ли он, но я опасаюсь новых насмешек с его стороны и сдерживаю себя.

— А знаешь, — сказал он, — какая к хренам разница, чья башка отлетит раньше? Понимаешь, достаточно усвоить одну вещь: мы оба будем клиентами этого аппарата. Так и так все помрем: и мы, и те парни, что поведут нас на эту скотобойню... Всего лишь вопрос времени. А ему до лампочки наши проблемы. Мне вот еще сорока нет, а на что я могу надеяться, если подумать? Вот так-то. Средняя продолжительность жизни сколько у нас? А я ведь наверняка лет эдак на двадцать пять еще мог бы рассчитывать...

Я со злостью обрываю его:

— Двадцать пять? Но ведь это четверть века!

Мой аргумент повергает его в ужас. Он закусывает нижнюю губу.

— Согласен, четверть века! А что потом? А если бы жизнь длилась сто, тысячу лет! Все равно ведь потом помирать... Разве нет?

— Да, но не так рано! В этом-то все и дело: умереть, но не так рано!

Он смотрит на меня с любопытством.

— Сроду не встречал таких слабаков. Ты, небось, и раньше добрым трусом был...

Я кричу:

— Нет! Нет! Я был храбрым...

— Ах, вот как?

Я замолкаю и начинаю размышлять... Каким я был — храбрым или нет? Был ли я вообще мужчиной, просто мужчиной? Настоящим? Вопрос этот — почему, о Боже? — кажется мне вдруг самым важным... Я не слышу больше ударов молотка по возводимому для одного из нас эшафоту, этой ужасной какофонии в предутреннем холоде! Я слышу только слабую музыку своих воспоминаний. Разумеется, вся эта история началась случайно...

В то время мы жили в роскошном доме в районе Гарш. Глория выбрала именно это предместье, поскольку наши первые любовные свидания проходили в лесу Сен-Кукуфа, у нес культ этих чудесных дней. Я прилично зарабатывал, настолько прилично, что мог позволить себе предаться любимому развлечению — охоте... Когда наступал сезон, я оставлял завод своему директору — он заслуживал полного доверия, ибо работал еще при моем отце — и уезжал в Солонь или в Арденны, в зависимости от приглашения.

В первое время Глория всегда сопровождала меня... Полагаю, ее привлекали в этом действии в основном костюмы современной Дианы, которые она заказывала по такому случаю. Да еще, пожалуй, великолепные ужины, завершавшие эти утомительные дни на свежем воздухе. Но очень скоро ей все наскучило. Запах пороха раздражал ее, а вид крови вызывал отвращение... Поэтому наступил день, когда я отправился охотиться на дичь один, оставив ее дома, где она занималась всякой ерундой, наполняющей жизнь неработающих женщин. Я любил ее, не слишком задумываясь над этим. Я был убежден, что стоило мне отлучиться, как она падала на колени перед моей фотографией. Мужчины таковы: они полагают, что их любовь несется по жизни с той самой скоростью, которую они ей задали. Они даже не предполагают, что возбуждение первых пьянящих дней является лишь порогом, перешагнув который надо двигаться дальше по дороге, далеко не всегда усыпанной розами....

Когда началась эта история (я ее так и называю — «история»), я гостил у друзей неподалеку от городка Монтаржи. По субботам мы настреливали целую кучу зайцев и по воскресеньям возобновляли это занятие... Но с хозяином дома произошла неприятность, столь часто случающаяся во время охоты, заряд дроби угодил ему в ляжку, и это вынудило нас прервать наши развлечения... Как и большинство приглашенных, в тот же вечер я отправился домой, доведенный охотой до изнеможения и желающий лишь одного — завалиться спать.

Подъехав к усадьбе, я нашел ворота запертыми... Свет не горел в окнах, и ставни были закрыты. По субботам служанка уезжала в кино. Я подумал, что жена, должно быть, решила провести этот вечер в Париже. Такое уже пару раз случалось, когда ей хотелось посмотреть балет. Я достал ключи и отпер двери гаража... Странно, машина оказалась на месте... Это мне показалось необычным. В Гарше мы ни к кому не ходили, а Глория и за сто метров от усадьбы не пойдет пешком... А может, что-то случилось с машиной? Я включил зажигание... Ровное пофыркивание мотора смутило меня... В таком случае, что же могло означать отсутствие жены?

Смутное беспокойство овладело мной. Мне показалось, что с ней что-то случилось... Я вошел в дом, но не встретил там ни одной живой души... Однако в доме все было в полном порядке... Господи, ну что же это я так беспокоюсь? Ведь я должен вернуться только к вечеру следующего дня. Глории взбрело в голову — что, впрочем, против ее привычек — прогуляться при луне.

Я собрался было поставить машину в гараж, но беспокойство не оставляло меня. Усталость словно рукой сняло. Я погасил свет и запер дверь на ключ. Ночь дышала свежестью. Я подставил свой пылающий лоб легкому ветерку... Дорога, ведущая к нашему дому, была обрамлена цветущей изгородью, я до сих пор помню ее терпкий аромат. Было прохладно. Я поднял воротник моей охотничьей куртки и зашагал к лесу... Для охотника лес всегда притягателен. Я почти дошел до него, надеясь увидеть силуэт моей жены, стоящей возле дерева, но тут услышан урчанье мотора и повернул назад.

Автомобиль ехал по дорожке, ведущей к дому. Возле крыльца он остановился... Я увидел белое платье Глории, мелькнувшее в свете фар. Сердце мое бешено заколотилось. Я бросился к изгороди. К дому я приближался бесшумно, стараясь ступать по траве, росшей вдоль дорожки. До меня донесся звук голоса... Я без труда узнал Глорию... голос ее звучал приглушенно и нежно, как уже давно не звучал для меня. Я подошел как можно ближе... Луна сияла над домами, и небо было светлым, почти серым... Я замер между гаражом и стеной, огораживающей нашу усадьбу. И вот я разглядел мужчину, и первым моим чувством стало банальное восхищение, поскольку это оказался красавец. Высокий, стройный, белокурый... Одет изысканно, виден даже его густой загар, словно он долго пробыл в горах.

— Как бы я хотела провести эту ночь с тобой, любовь моя...

Нежный голос Глории... Неужели это она? Страшная боль раздирала мне грудь, боль жгучая, жестокая... Я увидел Глорию не незнакомую, нет, но забытую... Глорию, чьи глаза мерцали, губы ждали, а тело предлагало себя... Глорию, которая, я это пенял в ту страшную минуту, не принадлежала мне уже давно... Она вновь обрела эти свои жесты, полные нежности и тепла, присущие ей когда-то, этот ласкающий голос, который так возбуждал меня, это жгучее дыхание, некогда опалившее меня медовым ароматом... Ревность переполняла меня. Мне хотелось броситься на них и бить, бить, слепо, безрассудно, раздавить их своим гневом! До сих пор не знаю, какая сила меня тогда удержала. Но, без сомнения, истоки ее — в той деловой повседневной рутине, что приучает сдерживать наши чувства и порывы. Так вот и я, ничем не выдавая себя, присутствовал при их любовном диалоге.

— Я только об этом и мечтаю, ты же прекрасно знаешь, — сказал белокурый парень, обнимая ее уверенным жестом. — Но это было бы неразумно.

— Да, ты прав, — вздохнула с сожалением Глория. — Служанка возвратится поздно, но может нас застать утром... А я ей не доверяю!

— И ты права...

Поцелуй их длился долго, на моих глазах. Они слились друг с другом в лунном свете, словно два актера на сцене в свете прожектора, направленного на них умелой рукой. Меня словно сковало льдом. Я не чувствовал больше ни своего тела, ни своей боли. Ревность моя приняла другие формы. Она меня сковывала. Только теперь я полностью испытал на себе, что такое оцепенение. Мне пришлось сделать громадное усилие, чтобы уяснить себе, что происходит. Чтобы именно понять, что эта женщина в белом — Глория, моя Глория...

— Когда я теперь увижу тебя, любовь моя? — спросил он.

Она задумалась.

— Послушай, — прошептала она, — завтра я попытаюсь узнать, останется ли он еще на один день стрелять этих бедных зверюшек, и после обеда позвоню тебе...

Они рассмеялись счастливым смехом...

— Если он вернется не раньше вечера, я приеду к тебе...

И она жадно впилась ртом в губы своего любовника. Жуткие видения захлестнули мой мозг. Я представил ее обнаженной и изнемогающей от страсти в объятиях этого парня... Да, я увидел это! С быстротой молнии промелькнули у меня перед глазами картины ее бесстыдства в роскоши, окружавшей их, и я почувствовал, как волны смутного, почти животного желания поглощают меня с головой.

Они опять слились в долгом поцелуе. Она прижималась к нему, терлась ногами о его ноги и шептала что-то страстное и непонятное. Наконец они разомкнули объятия, и мужчина сел в машину. Низкие ветви бузины наполовину скрывали меня, но Свет фар мог вырвать из темноты мои лакированные туфли. Однако парень был весь поглощен посылаемыми ей воздушными поцелуями и маневрами своего автомобиля. Наконец он развернул машину в нужном ему направлении, но и теперь не торопился уезжать. Я долго еще слышал их мяуканье, звуки поцелуев в тишине. Я смотрел на белое пятно номерного знака и старался запечатлеть его в памяти. Вскоре машина уехала, и Глория, проводив взглядом красные огоньки, вернулась в дом. А я, совершенно потрясенный увиденным, так и остался стоять во тьме.

То, что я обнаружил неверность моей жены, лишило меня всякой способности реагировать. От прохлады я чихнул. Посмотрел на фасад дома. На втором этаже сквозь ставни пробивался оранжевый свет. Я подождал еще немного, затем, стараясь не шуметь, открыл двери гаража. Не заводя мотора, выкатил машину. К счастью, дорожка шла под уклон, и я смог вывести автомобиль на дорогу. Включил зажигание и сразу — вторую передачу. Автомобиль рванулся и царапнул шинами асфальт...

Почему я так поступил? Я и сам не знаю. У меня не было никакого плана, никакой цели... Но чутье делового человека, и только оно, предупреждало, что мое несчастье и есть мой капитал, транжирить который сейчас не стоит. Естественно, одна мысль у меня в голове все же сидела крепко: отомстить! Ио я знал, что смогу сделать это гораздо более эффективно, более изощренно, если не буду тотчас же раскрывать свои карты.

Я проехал Сен-Клу. Подвыпившая молодежь возвращалась с танцулек. Они казались счастливыми, и их видимая радость вновь напомнила мне о моей боли. Вскоре я выехал к Сене. Проехал вдоль реки до моста Нейи и позвонил в дверь первой же подвернувшейся гостиницы. В эту ночь я спал крепко, должен вам признаться...

Феррари подскакивает. Его напуганное лицо обращено к окошку. В небе дрожат все те же звезды.

— Ну, что там? — тревожно спрашивает он и сам себе отвечает:

Не слышно больше ничего.

Я прислушиваюсь. И правда! Тишина напоминает мне кожу, натянутую на барабан. Мир кажется пустым.

— Который час? — спрашиваю я.

Он мотает головой и продолжает изучать облака.

— Три пробило... А может, немного больше...

— А вдруг мы ошиблись?

— Кабы знать...

Любопытно, как быстро исчезает чувство опасности, когда ты не воспринимаешь его всем своим нутром. Я продолжаю:

— И все же мы не могли ошибиться. Эти удары молотка...

Феррари ложится на спину.

— Может, они кофейку пошли попить... На улице сейчас не очень жарко, Особо не поишачишь, а? — И цинично добавляет: — Не хотел бы я сейчас быть на их месте.

Некоторое время мы лежим молча и неподвижно, стараясь даже сдерживать наше дыхание. Ничего не слышно. Тишина настолько острая, пронзительная, что напоминает мне длинную высокую ноту. Эта тишина пронзает душу насквозь.

— Скажи, они сейчас придут?

— Слишком рано!

— А в котором часу они...

— Часа в четыре, в пять, думаю. Но точно сказать не могу, меня еще ни разу на такое мероприятие не приглашали.

На стене я вижу странную тень от его головы. Она колеблется от дрожащего света ночной лампочки. Мне хочется кричать при мысли, что завтра утром этой тени уже не будет...

— Может, позвать охранника?

— Какого черта?

— Он должен знать, он нам скажет!

— Ты думаешь?.. Все они одним миром мазаны. Все обожают сюрпризы устраивать!

— Даже если он ничего не скажет, мы увидим по его глазам!

— По глазам? Да ты сдурел, парень. Ни черта ты там не увидишь!

Он прав... Я поворачиваюсь на тюфяке, и цепи мои позвякивают.

Я не слышу соседа и начинаю думать, что он спит, но вдруг слышу его злой смех.

— Ну и вопросики у тебя... Это какую же дозу валидола мне надо сейчас проглотить, чтобы успокоиться!

— А мне казалось, ты не боишься смерти!

До этого Феррари никогда не позволял себе раздражаться. Но тут он подскочил, будто его шилом кольнули!

— Не произноси больше этого слова, ты понял?

Мне от него тошно! И, устыдившись этой выходки, вновь укладывается.

— Феррари, мне кажется, я что-то слышу...

Он прислушивается и покачивает головой:

— Шум? — спрашивает он.

— Да, но другой. Словно бы шум мотора...

— Ну и что, грузовик проехал по дороге...

— Нет, это снизу... Тебе не кажется, что это может быть фургон, который привозит... ну, всякие приспособления к этой машине?

Челюсти его смыкаются.

— А ведь и правда, может быть, и так. Ну и что? — лает он. — Ну и что? А? Что из этого?

Что из этого? А ничего. Ровным счетом ничего.

Я закрываю глаза и возвращаюсь к воспоминаниям.

Когда наутро я проснулся в этой дешевенькой гостинице, гадкая действительность терпеливо ждала меня в изголовье кровати. Вот и я пополнил собой неисчислимое стадо мужей-рогоносцев. Я чувствовал такую неизбывную горечь, что появилась даже мысль о самоубийстве. Это было бы легко, там, внизу, в машине, лежало мое ружье...

Однако жажда мести оказалась сильнее, и у меня вновь появилось желание жить...

Я принялся размышлять над тем, как лучше поступить. Конечно, я мог бы выследить жену и ее любовника во время свидания и прикончить их, как паршивых овец. С точки зрения уголовного кодекса, я выкрутился бы из этой, истории, да еще и с честью для себя. Но это крайнее решение меня не устраивало. Глория на какое-то время испытала бы страх — и все, смерть. Нет, это была бы слишком мягкая кара. Нужно изобрести что-нибудь похитрее. Но что? Я толком и не знал... Что-нибудь такое, что подточит ее медленно, постепенно. Мне хотелось увидеть, как она будет таять, увядать на моих глазах, словно цветок, который забывают поливать....

И тут меня озарило! Эта мысль была настолько прекрасной, что я даже обрадовался, и она принесла мне облегчение... Я хорошо запомнил номер его автомобиля. А зная номер, я смогу узнать и имя автомобилиста, любовника моей жены!

Я позвонил, не мешкая, одному из моих друзей, работавшему начальником отдела в префектуре. Поскольку было воскресенье, я застал его дома. Я попросил срочно разузнать фамилию и адрес человека, владеющего автомобилем с указанным номером. Он пообещал мне связаться с дежурным полицейского управления и попросил перезвонить через некоторое время.

Пока раскручивались колесики моего плана, я плотно позавтракал, ибо аппетит у меня не пропал. Да, горе мое было велико, я чувствовал себя глубоко несчастным, но это не отняло у меня ни сна, ни аппетита. Позавтракав, я выкурил сигарету и, не выдержав больше, позвонил другу. У того уже была вся необходимая информация. Любовника Глории (если считать, что машина, которой он пользовался, принадлежала ему) звали Ив Норман, и проживал он в доме № 16 на бульваре Инвалидов. Я лихорадочно записал все это на уголке бумажной скатерти и тепло поблагодарил моего друга-начальника.

Я направлялся к бульвару Инвалидов. Погода была дрянной, моросило, ветер гонял по асфальту опавшие листья. Люди торопливо шли по тротуарам, словно пытаясь спастись от неизвестной беды. Мне здорово повезло. Как только я подъехал к дому № 16, то увидел, как из него выходит тот самый блондин. Днем он выглядел еще более белокурым и еще более красивым, чем я предполагал. В темноте мне не удалось оценить его гибкую и уверенную походку и какое-то особое обаяние, исходившее от него. Одет он был в дорогой темно-серый костюм, на нем была бледно-голубая, с сиреневым отливом, рубашка и галстук цвета морской волны. Он подошел к своей машине, стоявшей неподалеку, и уселся в нее.

Едва он отъехал, я — о ирония судьбы! — припарковался на то место, где он только что стоял, и устремился к дому. Через минуту я уже стучал в окошко консьержки. Та выглянула на мой стук. Это была толстенная дама и вид имела далеко не консьержки. Я спросил, не здесь ли живет месье Норман, и она ответила утвердительно, уточнив при этом, что он только что вышел. Итак, ошибки быть не могло, любовника моей жены звали именно Ив Норман. Я поблагодарил консьержку и справился, не остался ли кто в его квартире. Она страшно удивилась этому вопросу и рассказала, что молодой человек живет в Париже один, а матушка его пребывает в Анже...

Теперь я мог составить определенное мнение об этом человеке. Наверняка, единственный сын. Мать, вероятно, вдова и доживает свой век в старом родовом гнезде, а сын проматывает в столице отцовское наследство. Я готов был задать еще тысячу вопросов этому церберу в юбке, но побоялся возбудить ненужный интерес к моей особе. И особенно мне не хотелось бы, чтобы консьержка описала милому молодому жильцу месье Норману мою внешность. Я был в охотничьем костюме, и парень вполне мог догадаться, о ком идет речь в повествовании консьержки о таинственном посетителе. И заодно позлословить по поводу моих рогов.

Я откланялся и вернулся в свой автомобиль, но долго еще стоял, не решаясь тронуться с места. Я чувствовал себя выбитым из колеи, да и мерзкая погода прекрасно гармонировала с моим настроением и мрачными мыслями о том, что происшествие это совершенно подкосило меня. И вдруг я заплакал.

Мне не приходилось плакать с самого детства. Конечно, было стыдно, но я ничего не мог с собой поделать, мне не удавалось подавить в себе эту боль. Я оплакивал собственную неудавшуюся жизнь, наше отринутое прошлое и утраченную любовь Глории. В своей машине, со стеклами, залитыми дождем, я был словно в укрытии... Мне казалось, что я нахожусь вне этого мира, плаваю в пространстве, заключенный в капсулу. Это состояние длилось долго. Когда слезы мои иссякли, я почувствовал в глазах боль, в веках — странное жжение. Но вместе с тем пришло и облегчение, и ненависть моя, обильно политая слезами, стала величественной, словно огромное дерево. Я провел платком по векам, пытаясь смягчить жжение, и включил зажигание.

Доехав до первого газетного киоска, я притормозил и выскочил, чтобы купить несколько газет. После этого я направился на поиски укромного бистро в каком-нибудь квартале. Мне не пришлось долго искать. Вскоре я увидел то, что мне нужно. Хозяином оказался весьма невзрачный мужичонка, напоминающий импотента. Я спросил себе стакан белого вина и устроился за самым дальним от стойки столиком. Здесь я почувствовал себя скрытым от нескромных взглядов.

Из «бардачка» машины я прихватил с собой ножницы и тюбик с клеем, а у хозяина попросил письменные принадлежности. Бормоча что-то себе под нос, он принес мне паршивенькой писчей бумаги и странных размеров конверт, украшенный восхитительным жирным пятном.