26

Несколько часов подряд я все бежал и бежал. Останавливался только, если навстречу попадался какой-нибудь прохожий, – чтобы спросить, не видел ли он Марианну. Говорил я, конечно, на ломаном испанском, но желание отыскать Марианну было так сильно, что даже удавалось вполне прилично строить фразы на языке Сервантеса. И меня понимали...

Только ответ всегда был одним и тем же:

– No.

Нет Марианны... Наверное, не в ту сторону пошел... Я бежал обратно, мчался по тропинкам, чтобы срезать расстояние... Забегал в раскаленные от солнца деревушки... Хватал местных жителей за отвороты курток...

– Una senorita con cabellos dorados[10].

Нет, никогда они не видели девушки с золотыми волосами... Таких у них здесь было немного...

Крестьяне глядели на меня с тревогой, наверное, считая сумасшедшим.

Не знаю, сколько времени продолжалась эта бессмысленная гонка по угрюмой равнине. Мои веревочные сандалии вконец изорвались. Но, даже приволакивая одну ногу, я все тащился вперед.

Все кончено, думал я. Кончено навсегда. Мне ее уже не найти.

Медленно побрел я к вилле, чтобы забрать документы, деньги и краски. Пришлось потерять еще несколько часов, пока удалось отыскать обратную дорогу, ведь во время своих поисков я часто менял направление и в конце концов заблудился.

Когда я наконец увидел у горизонта серый, печальный дом в окружении пожелтевших пальм, то уже буквально падал от усталости...

Самыми тяжелыми оказались последние несколько метров. Ноги сделались, как свинцовые, отказывались повиноваться. Я уткнулся в полуразвалившуюся решетку ограды и прислонился к чахлому деревцу, чтобы хоть немного прийти в себя. И только чуть отдохнув, смог преодолеть последние метры, отделявшие меня от крыльца.

Я увидел ее еще с порога. Она сидела у стола в гостиной, скрестив перед собой руки. И матча смотрела на меня.

Это было последней каплей.

– Ну и дрянь же ты!

Медленно, как паралитик, я взгромоздился на стул напротив. Мы долго глядели друг на друга, и обида моя понемногу прошла, растаяла. Я был счастлив, что все-таки ее нашел. К горлу комком подступили рыдания.

– Как ты дрожишь! – вздохнула она.

– Я так бежал, так звал тебя... Почему ты вернулась?

– Потому что слишком люблю тебя, Даниель. Ничто не сможет нас разлучить.

– Тогда зачем ты ушла?

– Просто проснулась утром, увидела, как ты спишь... И подумала: а ведь он вор. Мне стало стыдно... Я подумала, что никогда больше не смогу жить рядом с тобой!

– Идиотка!

– Да, я знаю... Я тоже это пеняла, пока шла. Наша любовь должна быть выше всего этого...

Она встала, обошла стол и встала возле меня на колени. Руки ее сомкнулись с моими. Я почувствовал под пальцами нежное, гладкое лицо.

– Я больше не сержусь, Даниель... Я тебя простила.

Я закрыл глаза и про себя потихоньку произнес:

"Я тоже!"

Тот вечер, который мы провели в заброшенной вилле на краю света, показался мне самым необыкновенным в жизни. Найду ли я слова, чтобы передать безумие наших ласк, наши дикие крики, рыдания, а главное, жгучее желание телом и душой принадлежать друг другу навсегда.

Время от времени мы ненадолго забывались в тревожном сне, а потом снова кидались друг на друга, как будто хотели, слившись вместе, породить единое существо, которое возьмет верх над самой жизнью... Как будто этот союз мог освободить нас от забот и нависшей угрозы!

Наконец, уже на заре мы оба окончательно погрузились в сонное забытье.

Я уже Бог знает сколько времени не заводил часы и когда проснулся, понял, что они остановились еще с утра. Но по усилившейся жаре и по солнцу определил, что время близилось к полудню. Я был голоден, как волк, и спустился на кухню приготовить кофе с молоком. А когда принес наверх две чашки кофе и бутерброды, Марианна как раз открыла глаза. Вид у нее был какой-то потерянный, и я даже встревожился:

– Что-нибудь не так, любимая?

– Да нет, только вот ночью все время снились кошмары. Наверное, это из-за того, что вчера мы так поволновались.

Я поставил чашки с дымящимся кофе на стол рядом с надписью "Прощай". Ее со вчерашнего дня так никто и не трогал.

– А какие кошмары приснились тебе, Марианна?

Глаза ее закрылись. Длинные светлые волосы золотым дождем струились по обнаженным плечам. Я смотрел на загорелую крепкую, удивительно красивую грудь...

Но, мучимый тревогой, переспросил:

– Какие кошмары, а?

Что она ответит? Чем еще поразит меня?

– Я видела реку, а по ней плыла белая колыбелька. Там был мертвый ребенок... Он плыл по воде, а впереди показался большой водоворот... Туда его и засосало...

У меня вырвался какой-то идиотский смешок. Идиотский и в то же время такой жалобный-прежалобный.

– Да уж, ничего себе кошмар...

И протянул Марианне ее чашку кофе с молоком. Она машинально отпила глоток.

– Даниель...

– Что?

– А тебе не кажется... что раньше у меня уже был ребенок?

– Это что еще за новости?!

Я понимал, что память постепенно начнет возвращаться к вей. В ее мозгу совершалась подготовительная работа, возникали образы, и когда их будет уже достаточно, Марианна все вспомнит. Ее прошлая жизнь настигнет теперешнюю!

Такая перспектива пугала меня еще больше, чем вмешательство полиции.

– Но все-таки, – вздохнула она, – как-то ненормально, что мне снятся такие странные вещи!

– Во сне обычно все бывает странно, Марианна...

Глупо было привозить ее на эту заброшенную виллу. Атмосфера тут такая же, как и в сен-жерменском доме. Да, все дело в окружении. Здесь все, как там, и от этого разные вещи приходят на память.

Надо было срочно действовать, затормозить этот задний ход.

Приходилось призвать на помощь весь мой ум, любовь и волю.

– Послушай Марианна, смешно же каждый раз, как только увидишь глупый сон, подгонять под него свою жизнь! А если когда-нибудь тебе приснится женщина с бородой, то станешь говорить, что раньше носила бороду и выступала на ярмарках?

Она чуть улыбнулась шутке... Но не двигалась, не ела...

– Даниель, если бы у меня был ребенок, я бы о нем не забыла, правда?

– Ну конечно!

– Я бы нутром его чувствовала, да?

– Да-да, а как же...

Теперь вот у нее возродился материнский инстинкт. Сначала довела до смерти сына, а теперь начинает понимать, что такое ребенок.

– Даниель!

– Что, Марианна?

– Мне хочется, чтобы у нас был ребенок. А тебе?

В эту минуту мне показалось, что я снова открываю дверь на втором этаже в доме на улице Гро-Мюр.

Снова как будто запахло трупом, перед глазами поплыли тела двух мертвецов. Изрезанный, мертвый, окровавленный старик. Весь в сукровице мальчик.

Впервые я ужаснулся. Не из-за того, что она совершила, а осознав наконец все, что ее связывало с этими двумя убитыми. Я думал об этом голом старике, распростершемся на ее теле. О грязном, сгнившем маленьком человечке, родившемся от их мерзких объятий. У меня прямо мороз пробежал по коже. Я как будто коснулся самого дна человеческой низости.

Мы поели. Печально, но говорить было особенно не о чем.

Марианна отставила чашку.

– Что сегодня будем делать?

Вопрос застал меня врасплох. Тут, конечно, не было никаких развлечений... Вокруг нас пустыня: ни воды, ни игр, ни гуляний. Мы могли лишь бродить по серым пыльным дорогам, спотыкаясь о камни, глядя на беловатые листья экзотических растений с предательскими колючками.

– Будем рисовать...

– Мы будем?

– Да... Хочу снова написать твой портрет.

– А зачем?

– Потому что... потому что ты меня вдохновляешь, вот и все.

Теперь, когда я знал правду, очень хотелось начать портрет сначала. В первый раз, сам того не подозревая, я обозначил то, что, как мне казалось, было для нее нехарактерно. В глазах ее тогда сверкнуло безумие убийства, но я ведь совсем не это выражение хотел передать. Даже не могу вспомнить, когда и как на полотне появился тот светлый мазок, из-за которого потом возникло неприятное ощущение. А сейчас мне нужно было передать на картине ее первозданную чистоту, прекрасно зная, что она убийца и несет в себе зло.

– Ладно... Раз уж у тебя вдохновение...

Отличная это была идея, она позволяла вам убить время и при этом не очень скучать.

Я писал портрет несколько часов, но своей работой остался недоволен. Все равно появлялся жестокий взгляд, хотя я изо всех сил старался о нем забыть. Я не видел его, когда смотрел на Марианну, но на полотне он появлялся вновь и вновь. Какое-то нестираемое, постоянное, подавляющее все прочее выражение лица.

Когда мы прервались на минутку, Марианна подошла посмотреть, что получается.

– Почему тут у меня такой злой вид?

Я не ответил.

Снова вернулся к эскизу, цепляясь за точность черт лица. И потерял сходство. Начал получаться портрет какой-то неизвестной девушки. Приходилось смириться с тем, что если писать портрет Марианны, надо писать портрет убийцы, ничего не поделаешь...

Эта колдовская сила искусства так на меня подействовала, что я вообще бросил писать портрет. Хлеб у нас кончился. Я предложил Марианне сходить в деревню, но она отказалась. Сказала, что устала. Пришлось мне одному отправляться в дорогу. Но я даже радовался, что хоть на время избавлюсь от этого гнетущего дома, и в особенности от чар моей подруги. Странная у меня была к ней любовь! Несмотря ни на что, я чувствовал физическое влечение и еще, если так можно выразиться, какое-то графическое влечение к ней. Я любил ее плоть, ее великолепное тело, ее запах, ее глаза... Я любил ее тайну...

Я хотел спасти Марианну. Она ведь не виновата, что выросла на помойке со скрипкой вместо души!

В деревенской пивной я выпил несколько стаканов аперитива. Потом купил хлеба, фруктов и свиной колбасы.

И стал собираться обратно, но вдруг подумал, что, может быть, где-нибудь здесь продают французские газеты. Мне сказали, что за ними нужно ехать в Таррагону. А тут как раз хозяин пивной собрался туда на мотоцикле, изрыгающем клубы черного дыма с грохотом авиационного двигателя. Он обещал привезти мне газет.

Я дал ему сто песет и сказал, чтобы на обратном пути он завез газеты мне на виллу.

Трактирщик приехал уже поздно вечером, когда Марианна готовила фруктовый салат с ромом. Все пальцы у меня были в краске. Я крикнул, чтобы он положил газеты на стол и пошел проводить его до калитки.

Когда я вернулся на кухню, Марианна уже читала одну из газет. Это был "Фигаро". Я схватился за вторую, "Франс-суар". Фотография Марианны занимала на первой странице целых две колонки. Очень плохая фотография с удостоверения, которое, наверное, полиция нашла где-нибудь в шкафу у нее в хибаре. Но меня поразило, что там у нее действительно был вид убийцы. Бегающий взгляд, надутые в усмешке губы. И стянутые в пучок прилизанные волосы. Из-за них лицо становилось грубым, угрожающим. Нет, это была совсем другая девушка. Глядя на дрянную фотографию, я все меньше испытывал отвращения к той, какой она была раньше и все больше восхищался той, какой она стала. Произошло превращение всего ее существа. Даже основные черты лица изменились.

Я поднял на Марианну глаза и увидел у нее в руках газету. Газету, из которой она вот-вот узнает о том, что я ценой стольких жертв от нее тщательно скрывал. Я кинулся к ней.

– Отдай, Марианна!

Я выхватил газету у нее из рук. Кинул взгляд на первую страницу: ничего. На других страницах тоже ничего не было. Я посмотрел на дату и понял, что "Фигаро" вышло на два дня раньше, чем "Франс-суар". Я отдал Марианне газету, но она не взяла.

– Почему ты так сделал, Даниель?

– Прости, пожалуйста.

– Как будто боишься, что я прочитаю тут какие-то вещи.

– А, ты так думаешь?

– Да!

– Нет, ты не права, Марианна, я просто боюсь, что к тебе вернутся прежние впечатлениям, ну просто весь дрожу, не могу сдержаться...

И добавил тихо:

– Понимаешь?

– Да, понимаю... Но все-таки, Даниель, ты же знаешь, что рано или поздно память ко мне вернется.

– Что ты! Что ты говоришь!

– Я чувствую... В голове у меня что-то расступается. Каждую минуту я вдруг начинаю видеть какие-то неясные вещи, как будто смотришь в комнату через запотевшее окно.

– И сегодня с утра ты опять что-то видела?

– Да. Пока ты писал мой портрет.

– Что ты видела?

Она задумалась.

– Дом... Прихожую... Я знаю, что наш дом такой же, как этот. С прихожей внизу. Двухэтажный.

– Ты уверена?

– Почти.

– Этот дом помогает тебе вспоминать, да?

– Да.

– Тогда надо отсюда уехать!

– Нет, Даниель, уже слишком поздно. Знаешь, я хочу избавиться от этих мук... Лучше уж вспомнить... Это ничего не изменит в моей любви к тебе. Кто бы ни были люди, которых я вспомню, я останусь с тобой! Я ведь уже говорила тебе в Кастельдефельсе: я никогда не любила никого другого, кроме тебя! Чем ближе я подхожу к правде, тем больше внутренне в этом убеждаюсь!

Я поцеловал ее. Губы Марианны были не такими свежими и прохладными, как обычно. Наверное, у нее жар. Да, в ней что-то совершалось.

– Марианна, ты только что сказала: я знаю, что наш дом такой же, как этот.

– Ну и что?

– Ты сказала "наш", значит, понимаешь, что жила там не одна.

Марианна провела рукой по волосам, ногти цеплялись за медовые пряди, затмевавшие в комнате весь свет.

– Мне кажется, все-таки я жила одна... Кто-то недавно умер. Я никак не могла свыкнуться с этим...

Она словно прислушивалась к какому-то тайному голосу внутри себя.

– И все-таки нет... Кто-то был...

Она подняла голову. Теперь ее движениями руководил инстинкт.

– Кто-то... наверху... Кто-то мешал мне играть на скрипке.

– Напридумывала себе!

– Нет. Постой...

Я ужасно испугался.

– Не надо! Не надо, Марианна, не вспоминай больше! Слышишь? Я не хочу! Перестань!

Она села к столу и стала резать на мелкие кусочки фрукты в выщербленной салатнице.

Я забрал "Франс-суар" и вышел читать в сад.

По крайней мере, здесь уж она не застанет меня врасплох. Можно будет спокойно почитать. Чтобы узнать побольше!

27

Газета ее не пощадила. Но и я не прочел ничего такого, чего бы не знал раньше. Сыщик обнаружил трупы, и в Сен-Жермене начался настоящий переполох.

В статье описывали жизнь Марианны, напирая на то, что она распутничала. Корыстная провинциалка, чтобы обеспечить безбедное существование, взяла себе любовника мамаши после ее смерти. От него родила ребенка, но им не занималась, предпочитая, как выразился репортер, все время пиликать на скрипке. Довела малыша до голодной смерти, а когда старик об этом узнал, и его прикончила. Такова была версия полицейских...

В бумажнике Бридона не оказалось ни гроша, и это будто бы доказывало, что Марианна Ренар перед тем, как сбежать, ограбила свою жертву. Приметы ее разослали повсюду и надеялись на скорую поимку "чудовища". Заканчивалась статья предположением о том что у Марианны был любовник, с которым она и сбежала. Этот любовник (то есть, я) позднее приходил в дом, чтобы забрать какую-то ценную вещь, а возможно, он-то и обворовал Бридона. Полицейские напали на его след и собирались через него добраться до Марианны.

Я изорвал газету на мелкие кусочки и втоптал их в землю под пальмой. А потом пошел к "чудовищу".

Никогда еще я не видел ее такой красивой и грустной. Никто ее не пожалел, нет, никто! Эта женщина была проклята. И все-таки я понимал, почему она убила. Я представлял себе романтичную девочку, воспитанную матерью-невротичкой, которая принимала у нее на глазах своего мужлана-любовника. Музыка для нее была как бегство. Вся ее поэтическая, чувствительная натура сконцентрировалась на кончике смычка. Когда она играла, отвратительная, суровая жизнь теряла всю свою жестокость. После трагической смерти матери старик перекинулся на нее, и она покорилась, потому что для ее хрупкой души он олицетворял требования самой, жизни. Он был необходимостью, выкупом, который нужно платить каждый день. Рождение ребенка вызвало в ней, я думаю, не столько радость, сколько удивление и страх. Малыш не пробудил никаких материнских чувств. И мало-помалу она... (я скажу сейчас немыслимую вещь, но она объясняет то, что случилось) она о нем забыла! Ребенок сделался неясной помехой, не дававшей полностью раскрыться таланту скрипачки!

– У тебя какой-то расстроенный вид, Даниель!

Надо было сделать вид, что все в порядке.

– Всегда у тебя одно и то же! Просто озабочен...

– Кем?

– Не кем, а тем, что я натворил!

– Правда?

– Правда!

– Ты можешь попасть в тюрьму?

– Конечно!

Она покачала головой.

– Не хочу, чтобы тебя сажали в тюрьму, Даниель. Что я буду делать без тебя? Ну скажи! Я не смогу жить!

– Меня не посадят!

– Ты так думаешь?

– Обещаю...

– Это было бы для меня ужасно, понимаешь?

– Давай не будем об этом говорить, Марианна. Бояться чего-нибудь гораздо хуже, чем когда самое плохое уже произошло. Давай-ка лучше накрывай на стол. Что там у нас в меню?

– Омлет!

– Яичница?

Она улыбнулась.

– Любишь яйца?

– Обожаю!

От омлета шел приятный запах. Я смотрел, как суетится Марианна. Стряпала она неумело и, как настоящая артистка, была не приспособлена для домашних дел.

Когда омлет был наконец готов, он походил на что угодно, только не на омлет. С одного края подгорел, а с другого оказался совсем белым.

Марианна поставила на стол две тарелки. От прежних хозяев осталась какая-то старая посуда, ее оставили нарочно, чтобы потом сдавать помещение, как меблированное со всей утварью.

Марианна принесла сковородку и положила мне огромную порцию омлета.

– Попробуй. Вкусно?

Я попробовал. Она забыла его посолить.

– Восхитительный, – соврал я. – Еще чуточку соли, и будет просто великолепно.

Себе в тарелку она тоже положила приличный кусок. Но в сковороде оставалось еще много. Я взглянул на Марианну и удивился. Потому что она вдруг будто замерла. Опять показалось, что она прислушивается к каким-то голосам внутри себя, к словам, недоступным для других. А потом, как робот, не выпуская из рук сковороды, двинулась к лестнице.

– Куда ты?

Я не спросил, а прямо прорычал. Даже горло заболело.

Она обернулась, словно во сне.

– Пойду отнесу ему тоже!

Если бы вдруг на столе передо мной возник трупик малыша, и то бы я не испытал такой встряски.

– Кому?

В глазах ее плыл какой-то туман.

– Ему...

Она вернулась и поставила сковородку обратно на плиту.

– Не могу вспомнить, Даниель, ужас какой! А ведь я знала, что там, наверху кто-то ждет!

– Марианна, наверху никого нет! НИКОГО!

Я встал и схватил ее за плечи.

– Никого! запомни хорошенько! Нас здесь только двое! Мы здесь одни! ОДНИ!

– Да-да, Даниель. Не кричи, прошу тебя.

Если так будет продолжаться, я сойду с ума.

– Повтори, Марианна! Повтори, чтобы раз и навсегда вбить себе это в голову! Мы здесь одни!

Она заплакала. Но мне было наплевать на ее слезы. Я продолжал трясти Марианну, и на ее плече порвалась блузка. Золотистое плечо вспыхнуло, отливая бронзой.

– Повтори!

– Да, только отпусти! Мне страшно!

– Повтори!

– Мы здесь одни, нас только двое!

Я отпустил ее. Но она сама прижалась ко мне, и мы так и остались стоять, задыхаясь, с колотящимися рядом сердцами.

28

Когда мы наконец принялись за омлет, он успел уже застыть у нас в тарелках. Но мы все-таки проглотили его, так были голодны. Фруктовый салат пошел уже получше. Когда со скудным ужином было наконец покончено, я решил:

– Сейчас снесем кровать вниз, в гостиную.

– А зачем?

– Мне кажется, кошмары твои из-за этой комнаты наверху. Теперь будем спать внизу!

Но она недоверчиво покачала головой.

– Зачем это?

– Ну давай попробуем!

Мне хотелось подбодрить ее. Я даже напевать стал. Она помогла мне снести вниз постельное белье. Я оставил наверху каркас кровати и вытащил только матрац и перину. Хоть внизу и плохая мебель, все-таки лучше будет в гостиной.

Спать мы легли уже когда было совсем темно.

– Завтра куплю свечи или хотя бы керосиновую лампу.

К счастью, хоть в постели нами овладевал неутомимый бес, и эти счастливые мгновения питали нашу любовь, давали силы прожить следующий день.

Утром мне не терпелось скорее прочитать последние новости. Я попросил, чтобы в деревню каждый день доставляли для меня газеты. Их должны были привозить с восьмичасовым автобусом.

И, едва проснувшись, я сразу же подумал о газетах. Обязательно надо быть здесь, когда их привезут, ведь если вдруг из любопытства газетчику придет в голову их пролистать, он может увидеть фотографию Марианны или мою и узнать нас.

В общем, встал я пораньше. Во рту чувствовалась какая-то горечь, поэтому пить кофе я не стал. Зато взял с буфета большую виноградную гроздь и, глотая ягоды на ходу, помчался в деревню.

В то утро было тепло... Даже небо казалось не таким уж свирепо-голубым, и легкий бриз ласкал листочки чахлых деревьев.

Я прибежал в деревню как раз к прибытию автобуса. Газетчик тоже ждал свои пачки газет. Он весело помахал мне рукой. И разрезал ножом бечевку, стягивающую пачку. Французские газеты оказались свернутыми отдельно. Я тут же их подобрал.

И стал рыться в карманах, чтобы заплатить испанцу. Он уже ждал, протянув руку, а я вдруг сообразил, что в спешке позабыл дома все деньги, стал жестами ему это объяснять, но он обозлился.

Ну в жадный верзила, видно спит с кошельком под подушкой! Хоть я и дал ему вчера на чай сотню песет, теперь он ни за что не хотел отпустить меня с газетами, пока не заплачу.

Я тоже разозлился, как черт. Обозвал его по-всякому, по-французски, конечно, но язык ярости ведь понимают все, и на лице его появилось выражение оскорбленного достоинства. В конце концов он вырвал у меня из рук газеты. Я успел прочитать в заголовке свою фамилию. Если вдруг там есть и фото, я пропал.

Во всяком случае, вам угрожала серьезная опасность. Теперь, когда моя личность уже установлена, ничего не стоит узнать, что я в Испании, и поиски приведут...

И вдруг я так и подскочил. Совсем забыл о главном: газеты, только казались свежими, потому что приходили утром, а ведь они позавчерашние! А по телефону связаться можно еще быстрее!

И пока я торчал тут на деревенской площади, меня уже давно разыскивали испанцы!

Я растерялся: никак не мог сообразить, куда бежать, что делать. Машины нет... Оставался только один выход: набрать побольше продуктов и уйти в леса. Но как все это получится? Сколько можно прожить с Марианной на положении загнанного зверя?

Я все думал, как быть, когда вдруг заметил в клубах пыли подъехавшую черную машину. Старое, помятое довоенное "Рено" с особым испанским номером. Жалобно завизжали тормоза, автомобиль остановился около пивной. В машине сидели два карабинера и еще двое в штатском. Сыщики всех стран похожи друг на друга, даже если они в штатском. Думают, их никто не узнает, если переодеться в одинаковые серые костюмы, напялить на ноги дрянные башмаки...

От их неожиданного приезда у меня все похолодело внутри. Я понял: это из-за нас прислали подкрепление. Они шли по нашим следам. Толстушка из бюро по найму, наверное, вчера увидела в испанских газетах мою фамилию и сообщила в полицию.

Все четверо зашли в трактир. Будут теперь расспрашивать, где находится вилла. Им сразу же укажут. Тогда те сядут в машину и приедут на виллу раньше меня. Пока я туда добегу, Марианна, так и не поняв, что к чему, будет уже в наручниках.

В голове у меня как будто началось извержение вулкана. Я хрипел и стонал, не в силах прекратить это звериное рычание. Я не хотел, чтобы так случилось! Все мое существо отчаянно восставало, как в тот, первый вечер на дороге, восставало против судьбы, хотя я и тогда хорошо понимал, что столкновения избежать не удастся.

Тут вдруг автобус стал трогаться с места. Этот едва ползущий рыдван проедет мимо виллы. Я замахал руками и бросился вслед, но от автобуса меня отделяли добрых пятьдесят метров, и стало ясно, что его уж не догнать.

К счастью, на краю деревни какой-то старик перегородил дорогу своей телегой, запряженной ослом. Пришлось автобусу притормозить. Я припустился, что есть мочи. Ноги стали словно врастать в плечи. Но расстояние между мной и автобусом явно сократилось. Этот чертов автобус гудел, как проклятый, а старикашка пытался пристроить телегу у обочины, чтобы его пропустить. Шофер автобуса включил первую скорость и начал трогаться. В последнем прыжке, в который я вложил всю сбою силу, мне удалось оторваться от земли и, протянув вперед руки, ухватиться за железную лесенку, прикрепленную к заднему борту. Ноги мои волочились по земле. Не было сил даже пристроиться как следует. К счастью, автобус скова остановился, пропуская свинью. Я закинул ногу на нижнюю ступеньку. Опять поехали... Задыхаясь, я глядел назад. Опаленная солнцем деревушка становилась все меньше и меньше, пропадала вдали, и за нами тянулась лишь пустая дорога с толстой змеей из пыли посередине, извивавшейся вслед автобусу.

Мне показалось, что вилла стоит гораздо дальше от деревни, но вдруг, прижавшись лицом к борту, я почти сразу же увидел ее с правой стороны. Автобус катился довольно быстро.

Я соскочил назад. Страшная боль пронзила мне щиколотку... Наплевать... Все равно дойду... Я кинулся к дому. Правая нога как будто онемела, а внизу словно кто-то проткнул меня ножом.

Я взлетел на крыльцо. Марианна уже встала. На ней были синие шорты и белая махровая кофточка. Волосы стянуты в пучок. Она шла к лестнице, неся на тарелке чашку кофе с молоком.

Я позвал ее, очень тихо позвал, в горле у меня всё пересохло от страшных усилий, пока я бежал.

– Марианна!

Она даже не обернулась и поставила ногу на первую ступеньку.

– Марианна, Господи Боже мой! Да послушай же!

Теперь обернулась. Глаза у нее были какие-то мертвые, как у медиума.

Вот черт, ведь совсем нет времени. Надо срочно забирать деньги, хватать ее за руку и тащить через щебень к земляничнику и карликовым дубкам, видневшимся на горизонте. Может быть, за ними удастся спрятаться!

– Послушай, Марианна!

Кажется, сквозь бесконечную неподвижную пустоту до нее дошел наконец мой голос.

– Это ты, Даниель?

– Я, я!

– А я думала, это господин Бридон, я так испугалась...

Кровь застыла у меня в жилах. Ну вот и все. Она вошла в свою прежнюю жизнь.

– Иди сюда! Поставь чашку и бежим!

Нога так болела, что на глазах выступили слезы.

– Нет, надо отнести завтрак маленькому!

Она пошла по лестнице. Я видел, как она поднимается на одну ступеньку, потом на вторую, потом на целых десять ступеней... Услышал, как открылась дверь...

И вдруг Марианна закричала. Зазвенела опрокинутая чашка. Я бросился к лестнице. Цепляясь за перила, заковылял вверх. Наконец-то удалось добраться до второго этажа. Тут я услышал, как у ограды взвизгнули тормоза. Хлопнула дверца старого "Рено".

Я вошел в комнату. Марианна стояла у пустого угла. Она была очень бледная.

В дверь внизу забарабанили. Я увидел, как в темноте камина блеснула медью роскошная резная кочерга. Взял ее за ручку, ухватил поудобнее и сзади подошел к Марианне. Я смотрел на ее тонкий, покрытый пушком затылок, как на редкий цветок. Меня как будто загипнотизировали... Внизу стучали все громче. И я поднял кочергу. Нет, нельзя, чтобы ее посадили в тюрьму. Нельзя, чтобы она снова погрузилась в свой грязный кровавый колодец. Нет!

Моя рука поднялась и резко скользнула вниз. Послышался такой же звук, как тогда, когда колесо моей машины наехало на скрипичный футляр. Марианна рухнула на колени, голова ее склонилась. Она повалилась на пол.

Я дотащился до лестницы и перегнулся через перила. Они стояли внизу и глядели вверх, я видел их смуглые лица с торчащими усами, их немигающие черные глаза, их устаревшие пистолеты...

– Можете подниматься сюда, – вздохнул я, – она здесь.

29

Как-то раз, уже через много дней, после того, как я вышел из больницы, меня пригласил к себе следователь.

Когда я узнал, что Марианна не умерла от моего удара кочергой, то написал всю эту историю, чтобы хоть как-то ее защитить.

Следователь велел секретарю ввести "гражданку Ренар". И вот между двумя жандармами появилась она. Только это уже была не моя Марианна, а другая, прежняя, детоубийца, как называли ее в газетах. На ней был строгий черный костюм, еще более оттенявший бледность лица. Волосы стянуты на затылке, голова все еще забинтована. Взгляд Марианны сделался пристальным, в нем сквозил холодный расчет. Она спокойно с любопытством посмотрела на меня.