О изумление! О ярость! Угадайте, кого я обнаруживаю на кухне? Я не ставлю тысячу франков, это было бы выше официального курса, но ставлю девятьсот восемьдесят! Берю и Морбле.
      Они сидят за большим столом и прихлебывают кофе, который им подала Августина. Августина – толстая, тучная, дородная баба с прической, напоминающей приют для путешествующих диких голубей. Она подливает им в кофе солидную дозу алкоголя.
      – Что это значит? – возмущенно спрашиваю я.
      – Сейчас я тебе объясню, – нечленораздельно бормочет Берю. – Так как утром делать было совершенно нечего, то хороший кофе с капелькой нашатырного спирта был бы кстати. Ну и мадемуазель, которая сама доброта...
      Я завладеваю бутылкой, чтобы ее понюхать. Ни мое предчувствие, ни исходящий из ее горлышка запах меня не обманули: это, конечно же, кальвадос!
      – Ты называешь это нашатырным спиртом?
      – Нет. У нее его не оказалось. Ну и пришлось, как говорится, жрать раков, если нет рыбы, разве не так?
      Не желая учинять скандал в присутствии вышепоименованного Дюрона, который меня сопровождает, я откладываю на более позднее время круиз в Сарказмово море.
      – Господин Дюрон, – вкрадчиво говорю я, – не могли бы вы рассказать, чем занимались вчера вечером?
      О! Как он подпрыгнул, мои рыбки! Ох и не любит же он намеков, этот пребывающий в печали зять.
      Таящееся в вопросе подозрение сминает его лицо, словно туалетную бумагу. В мгновение, в одно-единственное мгновение этому красивому парню удается стать таким безобразным, как тридцать шесть обезьяньих задниц, висящих на одной палке.
      – Что вы хотите сказать? – мяукает он.
      – Ничего, кроме того, что сказал, – отвечаю я спокойно. – Я вас спрашиваю, что вы делали вчера в Париже?
      Он сжимает челюсти, словно созданные, чтобы раскалывать орехи.
      – Господин комиссар, я не вижу, чем мое времяпрепровождение в Париже может вас заинтересовать?
      Ну, это уже переходит всякие границы! Вы прекрасно знаете вашего дорогого Сан-Антонио, цыпочки мои: терпение не относится к моим сильным сторонам.
      – То, что вы не видите, не имеет ровно никакого значения, – наставительно говорю я ему, – важно, что вижу я.
      Раздается рев, издаваемый Морбле.
      – Паяльную лампу, в бога мать!.. – вопит экс-унтер-офицер. – Дайте мне паяльную лампу, и я заставлю его сознаться в чем угодно – в прошлом, настоящем и будущем!
      Его Величество успокаивает Морбле до краев налитым стаканом кальвадоса.
      – Так что, господин Дюрон?
      – Дюрон, Дюрон, считай ворон! – напевает Берю, который никогда не упускает случая продемонстрировать обширность своей культуры.
      Дюрон растерянно озирается вокруг. Он видит лишь враждебные лица. И самое враждебное среди всех – лицо Августины, которая, похоже, его более чем недолюбливает.
      – Должен ли я говорить при прислуге? – поспешно спрашивает он.
      Ну и наглец! Мне просто приятно его унизить!
      – А вы предпочли бы говорить в присутствии вашей супруги? – невинно спрашиваю я.
      – Я ужинал с одной дамой, – признается он.
      – В самом деле?
      – Да, конечно.
      – Как звали даму?
      – Люлю.
      – Этого маловато, чтобы иметь о ней представление.
      – Это все, что я о ней знаю. Я ее встретил под вечер в одном из больших кафе Булонского парка, пригласил ее поужинать.
      – Куда?
      – К Лассеру.
      – А затем?
      – Мы отправились в ночной бар «Безумная лошадь».
      – А потом?
      – Потом было три часа утра. Думаю, что с этого момента могу считать себя вне подозрения?
      – Все-таки расскажите, – настаиваю я.
      – Мы отправились в гостиницу недалеко от площади Этуаль. Я вам дам точный адрес.
      – Хорошо. Все! Можете идти к жене и успокоить ее.
      С недовольным видом он выходит из комнаты и сильно хлопает дверью, чтобы дать мне понять, что он обо мне думает.
      – Мне не нравится этот хлыщ, – заявляет Морбле. – Клянусь своей пенсией, что это его рук дело. Зря вы тут разговорчики ведете, теряете время, приятель. А вот с помощью паяльной лампы... ну, вы бы потратились слегка на бензин, зато сэкономили бы на слюне.
      – Эй вы, «гестапо», помолчите! – громыхаю я.
      И тут же перехожу к допросу толстой Августины.
      – А вы, заинька? Расскажите, как вы провели вечер?
      Служанке мое обращение нравится как устрице морская вода. Затем ее довольная улыбка гаснет.
      – Я пошла спать! – говорит она.
      – Одна? – бросает Берю.
      – Как вам не совестно, бесстыдник, что вы себе думаете? – протестует Августина. – Я девушка честная и не сплю с мужчинами у своих хозяев!
      – Вы ничего не слышали?
      – Совсем ничего.
      – Даже приезд вашего хозяина и инспекторов, которые его... (чуть не сказал, «которые его охраняли»), которые его сопровождали?
      – Да, я смутно слышала шум машины и стук дверцы, но это было сквозь сон.
      – Значит, ничего существенного сказать не можете?
      – Ничего.
      – Сегодня утром вы встали как обычно?
      – Да, я приготовила завтрак для хозяина. Когда кофе был готов, я пошла его звать. Ответа не было. Я открыла дверь: комната была пуста. Я испугалась и побежала за полицейским.
      – Вы не спускались в гараж?
      – Нет. Зачем бы я туда спускалась?
      – Пока все. Спасибо!
      Мы покидаем третий дом с преступлением. Морбле, который находится под хорошим газом, заносит, и он валится на лужайку. И добрый самаритянин Берю поднимает своего друга на ноги и отряхивает его костюм, наставительно говоря:
      – Ну что ты, Пополь, честное слово, уже даже литра не держишь?
      – Это тот нашатырный спирт меня подвел, – оправдывается Морбле.
      – Но это был не нашатырь, это был кальвадос! – возражает Берю.
      – А я тебе говорю, что это был нашатырь, я по вкусу определил.
      Берю, который пришел в себя, усаживает своего приятеля в машину, советуя ему проспаться. Потом он возвращается ко мне в гараж, где я приступаю к повторному осмотру. Добиваясь, чтобы я простил ему утреннюю пьянку, Берю вовсю подлизывается. Он задает вопросы, касающиеся орудия преступления... Когда я сообщаю, что речь идет о кирпиче, он хмурит свои мощные брови:
      – Ты ничего не замечаешь, Сан-А?
      – О чем ты?
      – Стены гаража сделаны из кирпича.
      – Ну и что?
      – А может, он сам ударился башкой о стену и вырубился...
      – Он умер, и сам ухитрился выключить свет?
      Но моя ирония не нарушает убежденности Ужасного.
      – Плакаты были здесь? – спрашивает он, указывая на сверток, лежащий на полу.
      – Похоже, что да.
      – А до этого они находились в машине?
      – Да, sir !
      Верзила погружается в пучины плодотворных размышлений.
      – Думаю, что я все понял, приятель. Забавно, как добрый стакан белого вина с утра в придачу к хорошо сдобренному алкоголем кофе приводит мозги в боевую готовность!
      – Давай рассказывай! – приказываю я.
      – Значит, так. Ляндоффе въезжает в гараж после того, как Мартине открыл ворота и включил свет. Правильно?
      – Именно так...
      – Ладно. Мартине закрывает за ним ворота. В это время Ляндоффе ставит машину на место, оборачивается, берет сверток с плакатами и бросает его через опущенное стекло из машины.
      – И что дальше?
      – Сверток длинный. Он ударяется о стену, нажимает на выключатель, и свет в гараже гаснет. Можешь это проверить, парень. Выключатель находится как раз над свертком.
      – Правильно. Дальше.
      – Дальше Ляндоффе на ощупь выходит из машины, чтобы включить свет. Он плохо рассчитывает движение и ударяется головой о кирпичную стену. От этого он теряет сознание, и его нос оказывается возле выхлопной трубы. Ничего себе амбразия!
      – Амброзия, невежда!
      – Пусть будет амброзия, если ты так хочешь. Господин несостоявшийся депутат вдыхает ее, и на этот раз – на вечные времена...
      Наступает тишина. Он чешет макушку, проводя рукой между тульей и лентой шляпы.
      – Что думает об этом большой начальник?
      – Все, что ты мне сказал, представляется мне правдоподобным, Толстуша. Выходит, это всего лишь несчастный случай?
      – Конечно, выходит! – ликует Верзила. – А для нас одним Преступлением меньше, и это уже хорошо, не так ли?
      – Меня беспокоит одна мелочь.
      – И что же это-с?
      – То, что Ляндоффе не выключил двигатель, когда заехал в гараж. Представь себе, вот человек приехал. Приехал! К тому же еще и разгрузился. И. все это делает, не выключая двигатель! Это меня удивляет, Берю!
      – Ну и пусть удивляет, только не выводи меня из себя! – ворчит Король мудаков. – Я прихожу сюда, помогаю тебе разобраться. Я проделываю «восьмерки» мозгами, чтобы вывести из затруднения моего хренового комиссара, а он вместо благодарности не находит ничего лучшего как сказать, что он удивляется!
      Он берет меня за руку.
      – Хочешь, я скажу тебе как мужчина мужчине?
      – Попробуй, мой козлик, я согласен.
      – В этот раз – это несчастный случай.
      – Откуда такая уверенность?
      – Потому что в этот раз, похоже, речь идет о преступлении в закрытом помещении и потому что – ты меня извини! – в преступлени в закрытом помещении я не верю. В романах Тата Грисби, Руа-Викера, Си-мэ-Нона такое возможно. Но в жизни этого не бывает, потому что это невозможно.
      – А остальные преступления, великий хитрец?
      – Какие остальные?
      – Два первых преступления. Там ведь речь идет как раз об убийствах, а не о несчастных случаях.
      – Согласен, но, смотри, ведь там же помещения не были закрытыми. Никто не видел убийцу, но там были окна и двери. Здесь же обе двери закрыты изнутри! Отсюда и мое заключение: несчастный случай! А теперь, если тебе так хочется, ломай голову над вопросами «почему», «как» и «зачем» он не выключил двигатель, а я лучше пойду сыграю в белот.
      Я хлопаю его по плечу.
      – Спасибо, Толстый! Я принимаю твою версию о несчастном случае. Ну а если это убийство, то, по крайней мере, руки у меня будут развязаны!

      Я сообщаю Старику берюрианские заключения, выдав их за свои. Стриженый их отметает.
      – Вы в самом деле надеетесь всучить журналистам подобную ерунду?
      – Однако, господин директор...
      – А публика, Сан-Антонио, за кого вы ее принимаете? В настоящий момент все кандидаты от Белькомба мертвы, а вы собираетесь пустить щуку в реку! Я вам говорю, что речь идет о серии убийств, совершенных кровавым маньяком! Я хочу получить убийцу! Ведь есть же хоть один убийца во всех этих делах, да или нет?!
      – Вне всякого сомнения, есть, господин директор!
      Он переходит на крик, от которого лопнул бы страдивариус:
      – Так вот, найдите его! И поскорее!
      Дзинь! Он повесил трубку. Подать рапорт об отставке в подобный момент не очень пристойно. Так поступил бы трус, но не я. И все же мне хотелось бы написать его на пергаменте и дать его Старику – пусть подавится!
      Около двенадцати тридцати, когда я глотаю одно за другим виски в ближайшем от комиссариата бистро, какой-то инспектор сообщает мне, что из Парижа только что звонил Ляплюм. Он вроде бы напал на след человека, звонившего графу в момент его смерти. Он свяжется со мной после обеда. Это известие проливает немного бальзама мне на сердце.
      Вновь появляются Берюрье и Морбле. Они выглядят сверх-возбужденными. Морбле, который уже отоспался после своей первой попойки, кажется, вполне созрел для второй. На этот раз они набрасываются на марочный аперитив «Чинзано». Молитесь за них!
      – У нас для тебя есть блестящая идея! – объявляет Его Величество.
      – Не может быть! – притворяюсь я удивленным. – Две в один день, и ты еще жив?
      – Угомонись со своими намеками, это серьезно.
      Унтер-офицер вторит ему:
      – Очень серьезно.
      Берю осушает свой стакан, держит какое-то время пойло во рту, чтобы лучше его почувствовать. При этом он производит звук, подобный шуму ножной ванны. Потом проглатывает вино и заявляет:
      – Знаешь новость?
      – Нет, – говорю я. – Они появляются здесь так быстро, что я отказалс за ними следить.
      – Политические партии решили не выставлять больше кандидатов, пока не поймают убийцу.
      – Я их где-то понимаю. Откуда это тебе известно? Он извлекает из кармана спецвыпуск газеты «Белькомбежская мысль». Спецвыпуск состоит из одного листка, не очень лестного для полиции. Мне бросается в глаза заголовок, написанный крупными, как на крыше аэропорта, буквами: «Граждане! Хватит уже!»
      Очень плохо, когда заглавие начинается со слова «граждане» на первой полосе газеты. Текст, который за ним следует, представляет собой пузырек купороса, выплесканный в лицо полиции. «Белькомбежская мысль» называет нас бездарями и другими далеко не любезными именами. Она сообщает, что политические партии приняли решение не выставлять других кандидатов до раскрытия совершенных преступлений.
      – Ну а где же ваша блестящая идея? – спрашиваю я.
      – Это моя идея, – заявляет Морбле.
      Берю хмурится.
      – Не будь сектантом, Пополь! Она пришла к нам обоим!
      – Обоим, но сначала одному, потом другому! – насмешливо замечает Морбле.
      – Пополь, если ты и дальше будешь так себя вести, ты об этом пожалеешь! – предсказывает Здоровило. – Я не из тех жентельменов, которые тянут одеяло на себя, но на этот раз я уверен, что идея пришла нам обоим одновременно!
      – Да объясните ли вы, наконец, в чем дело, Зевс вас побери! – взрываюсь я.
      – Ну так вот! – говорят они хором.
      И замолкают, воинственно поглядывая друг на друга, а затем синхронно и поспешно произносят:
      – Ты позволишь?
      Торопясь, пока Морбле пытается вдохнуть глоток кислорода,
      Берю выпаливает:
      – Я выставляю свою кандидатуру, приятель!
      – Выставляешь куда?
      – На выборы. А Пополь, здесь присутствующий, будет моим заместителем.
      Пока я прихожу в себя от потрясения, подобного эффекту щепотки перца в нос, Его Величество продолжает:
      – Надо же из этого положения как-то выходить, так? Раз уж этот чокнутый решил убивать любых кандидатов, то он попытается убрать и меня. Только, чтобы прикончить меня, надо не забыть пораньше встать и надеть вместо нижнего белья пуленепробиваемый жилет!
      Я с трудом прихожу в себя. Заплетающимся языком я произношу:
      – Значит, ты выставляешь себя...
      – Да, месье.
      – Это гениальная идея, – решительно заявляет Морбле. – И для вас, и для нас всех, полицейских, какая реклама! Какая реабилитация в глазах общественности! Рядовой инспектор приносит себя в жертву безумству мрачного убийцы!
      – Не рядовой, а главный инспектор! – громогласно поправляет Берю.
      – Пусть главный, если тебе нравится, – соглашается Морбле. Преодолев первоначальную растерянность, я изучаю нелепое предложение не то чтобы на свежую, но на ясную голову.
      – А почему бы и нет, – неожиданно принимаю я решение. – Запомни этот день, Берю, это великий, блистательный день в твоей жизни. А теперь давайте сделаем то, что необходимо делать в этих случах.
      – Для начала, – заявляет Толстый, – я пойду в типографию заказать плакаты.
      – Я помогу тебе их написать, – обещает Морбле. – Я всегда отличался хорошим слогом. Достаточно тебе сказать, что местный учитель там, где я в последнее время работал, зачитывал ученикам мои рапорты, чтобы заинтересовать их в учебе!
 

       "Белькомбежцы и белькомбежки! Мы не те, за которых нас обычно принимают! Подтверждением этого является то, что я, главный инспектор Александр-Бенуа Берюрье, бросаю вызов белькомбежскому убийце, выставляя свою кандидатуру у вас на выборах! Если ему вздумается помешать мне кандидатствовать, пусть попробует! На политику мне всегда было наплевать, притом с высокой колокольни! Вот почему я выставляю себя от новой партии, создателями и мужественными членами которой являемся я и мой заместитель, бывший унтер-офицер Морбле, – УФП (Улучшенной французской партии). Сегодня вечером в зале собраний вам будет представлена наша программа. Приглашаются все, включая убийцу!
       И самое главное: голосуйте за Берюрье!"

      Я не знаю, существуют ли коллекционеры плакатов. Полагаю, что существуют. В таком случае пусть они покупают билеты на первый же поезд, чтобы примчаться в Белькомб. Избирательный плакат Берюрье станет коллекционной вещью сразу же после его выхода из типографии! Им будут все зачитываться поголовно!
      Эффект не заставляет себя ждать. Менее чем через час, после того как стены Белькомба были оклеены захватывающей прозой, раздается телефонный звонок. Это Старик! Ну и задает же он мне баню, мои красавицы! Стриженый аж заикается от негодования! Он говорит, что мы сошли с ума, что министр внутренних дел не сможет пережить подобную историю. Вся полиция умирает со смеху. Он собирается подать в отставку или написать открытое письмо в «Фигаро». Кто знает! И что он знает?
      Он хочет поговорить с Берю, но Берю невозможно отыскать. Он закрылся в задней комнате какого-то ресторанчика со своим «заместителем», и там в предвыборной лихорадке два куманька готовят свое вечернее публичное собрание.
      Я выражаю сожаление Старику, потом, когда он заканчивает, излив потоки желчи и бочки дегтя, я вешаю трубку и думаю, почему я не выбрал профессию моряка, бакалейщика, торговца автомобилями или разметчика дорог вместо того, чтобы служить в Легавке. Чтобы развеяться, я отправляюсь на похороны Монфеаля.
      Тут, ребята, в самом деле есть на что посмотреть! Белькомб переживает исключительный период. Ничего подобного здесь не видели со времени нашествия немцев в 1940 году и их ухода в 1944! Понадобилось целых три катафалка, чтобы погрузить цветы, венки и прочую мишуру. Бывший кто-то в берете возглавляет шествие, неся на атласных подушечках награды покойного Монфеаля, а именно: памятную медаль подписчика на «Сельскую жизнь» и почетный крест предшествующих благодарностей.
      Над процессией развевается флаг, увитый черным крепом, и звучит фанфара, выводя мелодию «Если меня ты не хочешь, в гроб я его положу».
      Это единственный мотив, известный фанфаре, но она исполняет его в предельно замедленном ритме, чтобы превратить его в погребальный марш. Затем следуют дети хора девы Марии, Петэна, внебрачные, школьники, дети проституток, полковые, подкидыши, законные, мерзавцы, божьи дети и дети-мученики. За ними – клир во главе с Монсеньором Трансептом, архиепископом Монашком-с-посохом и викариями. И, наконец, ведущий актер! Монфеаль в своем прекрасном праздничном катафалке, сопровождаемый членами семьи под вуалью. Вдову, бюст которой удерживает бюстгальтер фирмы «Скандал», поддерживает под руку дядя-полковник и сопровождает дряхлый нотариус, поддерживающий ее финансовые и имущественные интересы.
      Музыка вызывает слезы. Дальние родственники следуют за погребальной колесницей. За ними важно выступает местная знать, в тайной надежде заставить смотреть на себя толпу (ибо сами они уже давно не могут смотреть друг на друга!). Затем идут друзья. В церкви они будут превозносить заслуги погибшего. От церкви до кладбища будут говорить о его недостатках, а от кладбища до бистро – о его тайных грешках. И, наконец, вырисовывается длинная, извивающаяся гусеницей толпа неизвестных без званий и титулов, бродяг, моральных ничтожеств, обездоленных, праздношатающихся, вакцинированных, униженных, любопытных – словом, всех тех, кто присутствует на похоронах, потому что хорошо хоронить ближнего. Они весело шагают, разговаривая громко и обо всем, не зная, что завтра они сами умрут! Инспектор Мартине (который сам заслуживает плетки!) подходит ко мне. Со времени начала дела Ляндоффе он обхаживает меня, добиваясь, чтобы я простил ему то, что его клиент задохнулся.
      – Вы думаете, что убийца присутствует в похоронной процессии? – спрашивает он меня.
      – Я в этом абсолютно уверен.
      – В общем, если бы можно было забрать всю эту публику...
      – Да, но мы этого не можем!
      Церемония никак не закончится. Полиция Белькомба слишком мала, чтобы удержать всех собравшихся. К счастью, вокруг полно забегаловок. В них не найдешь святой воды, но вино там первоклассное, и второе компенсирует первое. Мы с Мартине пропускаем по стаканчику. Вокруг нас ужасный гам. Можно подумать, что находишься на сельскохозяйственной ярмарке.
      – Вы, кажется, о чем-то думаете, господин комиссар?
      – Да, в самом деле.
      Вы знаете, о чем я думаю, мои дорогие девочки? Нет, в этот раз я думаю вовсе не о вашем соблазнительном нижнем белье. Я вспоминаю слова Толстяка, сказанные им в гараже: «В действительности преступлений в закрытых помещениях не существует, потому что они невозможны».
      В башке Берю мало света, и вес его мозга вряд ли способен зашкалить почтовые весы, но иногда он говорит разумные вещи. В жизни лишь дураки способны высказать подобное. Прочие начинают ломать себе голову. Они мучают серое вещество, фантазируют, выдумывают ерунду, извращают реальность. Дурень говорит то, что думает, а поскольку он думает правильно, он и говорит правильно. Никогда не предпринимайте ничего серьезного, не выяснив мнения дурака! Это великое правило, которое знают и применяют в жизни крупные бизнесмены. Вы можете в этом убедиться: вокруг них всегда вьется множество дураков. Благородные дураки для поддержания престижа фирмы, старые дураки для почета и бесчисленное количество бедных дураков, чтобы приносить удачу! Самые хитрые заручаются сотрудничеством самых отъявленных дураков, чтобы проверить на них дух смутьянства, который в конечном итоге внедряется в общественное сознание. Дурак – это микроорганизм, без которого вселенная распалась бы.
      – У тебя есть солнцезащитные очки? – спрашиваю я у Мартине. Вопрос абсолютно праздный: у всех инспекторов они есть, как, впрочем, и лайковые перчатки, и белый платок в кармашке.
      Я вырываю чистый листок из блокнота и пишу печатными буквами: «Браво. Хорошо сыграно. А теперь нужно поговорить. Назначьте свидание, написав мне на имя Мартине на почтовое отделение Белькомба „до востребования“. В Ваших интересах сделать это побыстрее».
      Я протягиваю листок инспектору. Он читает и смотрит на меня, не понимая.
      – Что это значит, господин комиссар?
      – По выходе из кладбища все будут пожимать друг другу руки, – говорю я. – Когда будешь пожимать руку вдове, сунь ей в ладонь эту записку. Перед этим надень очки, чтобы слегка скрыть черты лица.
      Ему необходимо какое-то время, чтобы прийти в себя.
      – Извините меня, я не понимаю, вы думаете, что вдова...
      У меня вырывается вздох, который создает пустоту в моих легких.
      – Я ничего не думаю, я пытаюсь найти выход... То, что я делаю, возможно, гнусно, но я решил использовать все и идти, если это нужно, на крайние гнусности.
      Колокола оповещают нас, что кортеж покидает кладбище. Все устремляются к выходу и расходятся по внешне безмятежным улицам Белькомба. Кладбище расположено всегда далеко, по крайней мере, во Франции Люди любят оставлять свои заботы за дверью...
      Слезы, прочувствованная болтовня какого-то типа. У него седые усы, орден Почетного легиона и стеклянный глаз – все это говорит о том, насколько он серьезный человек.
      Мы узнаем о поучительной жизни Монфеаля, начиная с первых классов. Здесь все первые оценки, первое причастие, его героическая служба во время войны, когда он продавал партизанам фальшивые продовольственные карточки. Дается обзор его провидческого дара разве не кричал он «Да здравствует де Голль» в 44-м году. Пророк! А его общественная деятельность! Он – президент кружка понгистов, он провел подписку, чтобы финансировать спортивный клуб пинг-понга. Его гуманитарная деятельность также заслуживает восхищения двое детей! Надо же! Породить и прокормить их – это далеко не каждому по карману! Присутствующие охвачены гигантским волнением В едином порыве три тысячи присутствующих начинают сожалеть о Монфеале. Его оплакивают, по нему рыдают, хнычут, покашливают, ему воздают торжественные и прочувствованные почести
      У Усатого от икотки даже вставная челюсть начинает дергаться сама по себе. Тут же один из викариев приступает к повторному сбору жертвоприношений. Как-никак, Монфеаль был великий человек. Уничтожить такое великолепное творение – это самый настоящий скандал! Тип со стеклянным глазом верит в торжество справедливости. Если мирскому правосудию не удается покарать мерзавца, то от божьего суда свою задницу ему не унести! Там, наверху, уже разогревают котлы со смолой. Фирма «Сатана» полным ходом ведет заготовку антрацита! У оратора выскакивает стеклянный глаз и падает на гравий аллеи. Он наклоняется за ним, но вместо глаза подбирает крышку от кока-колы и вставляет ее в глазную впадину. И продолжает свою речь. Ничто не может его остановить. Видимо, ему сделали прививку иглой проигрывателя. Это день его славы. Он выступает в качестве солиста, и это его опьяняет. И потом, ведь на кладбище никто не осмелится крикнуть «Заткнись!» И он заводится пуще прежнего. Я интересуюсь, кто это такой. Какая-то дама с бархатным шарфиком, прикрывающим ее базедову болезнь, просвещает меня, это вице-зампредседателя «Товарищества газовых счетчиков» Речь продолжается. Похоже, он намерен произносить ее вечно, как вечен покой усопшего. В рядах церковников шепотом советуются, не пойти ли с шапкой по кругу в третий раз. Ну а третьему сословию не терпится вернуться домой. Некоторые начинают незаметно уходить. В. первую очередь это те, кто сами себе на уме, и экономически слабые, у которых попросту не хватает калорий, чтобы выдержать всю процедуру до конца.
      Наконец оратор завершает свою речь восклицанием "Мы не прощаемся с тобой, дорогой Монфеаль, мы говорим тебе лишь до свидания! " – восклицанием, от которого разрыдался бы надгробный камень.
      Начинается окропление присутствующих святой водой. Но нас слишком много, и вода достается лишь тем, кто оказался в первых рядах. Мальчик из церковного хора с кропилом не предвидел такого наплыва людей. Епископ говорит, что следовало бы ограничить кропление до четверти крестного знамения на человека. Однако это вызвало бы пересуды у его паствы, тем более что осталось около двух тысяч человек, которых надо окропить всухую. Благословение продолжается по-сахарски. Епископ недоволен. Это заметно по его посоху, принявшему форму запятой. Ему хочется пожурить непредусмотрительного служку. Обезвоженная религия – это декадентствующая религия!
      Теперь остается лишь опустить гроб. Затем следует церемония рукопожатий. Все семейство Монфеаля выстраивается в определенном порядке: прапрадвоюродные братья, молочные сестры, внебрачные братья. Они становятся в две шеренги, чтобы ускорить эту церемонию. Им хочется показать, что они тоже принадлежат к семейству Монфеалей: близкая родня, дальняя родня, натуральная родня и родня по переписке. Родственники признанные, отвергнутые, принимаемые, пребывающие в ссоре. Все демонстрируют конец вендетты по случаю смерти знаменитого представителя семейства. Те, кто годами не виделись из-за общей межи или из-за орфографической ошибки в новогоднем поздравлении, теперь обнимаются, плачутся друг другу в жилетку, реабилитируют себя в покрасневших глазах присутствующих. В неподвижном воздухе слышатся поцелуи и текут слезы. Заблудившаяся пчела, которая не знает, что речь идет о погребении, объедается пыльцой, перелетая с букетов на венки. Из этой истории она извлекает свой мед.