Несмотря на поздний час, в комнате моей мамы еще горит свет. Полоска желтого света пробивается из-под ее двери, и, когда мой проворный шаг завершает восхождение по лестнице, дверь эта приоткрывается, и я вижу половину ее робкого силуэта.
      Она меня узнает и появляется целиком, такая маленькая, такая успокаивающая в своем сером платье с кружевным воротничком.
      – А, это ты, сынок, – тихо говорит она.
      Я ее журю:
      – Почему ты еще не спишь, мама? Ты сегодня много веселилась или что?
      – Я ждала тебя, я была немного обеспокоена.
      – Но я ведь тебе передал через Берю, что вернусь поздно.
      Она хмурит брови.
      – Я не видела господина Берю!
      Внезапно мне сводит скулы. Мое астральное сухожилие рвется, образуя трещину в цилиндре и люфт в дифференциале. Я вхожу в ее комнатку, оклеенную обоями, которая с тех самых пор, как ее заняла мама, пахнет альпийской лавандой.
      – Не шути, мама! Толстяк не появлялся вечером?
      – Уверяю тебя! Господин Морбле ждал его, тасуя карты до десяти часов вечера. Он велел поставить в холодильник божоле, поскольку считает, что так лучше пьется.
      Говоря это, она стряхивает пыль с лацканов моего пиджака, пыль, которую могут заметить только глаза матери. Своего сыночка она хочет видеть чистеньким и опрятненьким!
      Озадаченный, я шмыгаю носом. Это исчезновение ни о чем хорошем не говорит.
      – Послушай, Берю хотел вернуться домой именно из-за Морбле и их белотных планов. Специально для этого он взял машину в комиссариате.
      – Только бы он не попал в аварию! – беспокоится Фелиция.
      – Сейчас узнаю, – говорю я, бросаясь к лестнице.
      Я вхожу в телефонную будку гостиницы и бужу почтовую даму. Она говорит мне «Алла!» вместо «Алло!», потому что зевает так, что у коммутатора отваливается челюсть.
      – Соедините меня с жандармерией, – приказываю я.
      Она соединяет. Раздается еще один заспанный голос, который произносит «Алле-о!»
      – Это жандармерия?
      – Ну и что-с-с? По какому деду-с-с-с? – ворчит голос, подтверждая своим произношением, что он принадлежит местной национальной жандармерии.
      – Говорит комиссар Сан-Антонио!
      Секунда оцепенения, потом торопливый голос:
      – А, превосходно! Весьма польщен! Садитесь, господин комиссар!
      Его внезапное пробуждение сопровождается испугом.
      – Скажите, сегодня сообщалось о каком-нибудь дорожном Происшествии вечером?
      – Ни о каком, господин комиссар!
      – Вы уверены?
      – Абсолютно, мадемуазель!
      Он опять засыпает, этот соня. Просто немыслимо!
      – О'кэй, спасибо!
      – Я полностью к вашим услугам, могу я вам предложить?..
      Решительно, дело осложняется. Я внезапно вспоминаю, что советовал Тучному заглянуть по дороге к Матье Матье. Предположим, он так и сделал, а там случилось что-то непредвиденное. Фелиция, склонившись над перилами, тревожно спрашивает:
      – Есть что-нибудь новое?
      – Никакого несчастного случая сегодня, мама, не зарегистрировано. Я пойду немного пройдусь.
      Прежде чем направиться к руинам садовника, я вытаскиваю из кобуры моего дружка «пиф-пафа» и кладу его рядом с собой на сиденье. Обогнув рощицу и выехав на грунтовую дорогу, ведущую к дому Матье Матье, я замечаю при лунном свете автомобиль Берю и с тяжелым сердцем мчусь к нему. Что случилось с Толстяком? Несомненно, что-то серьезное!
      Со стороны водителя дверца открыта, и оттуда торчат две ноги. Я останавливаюсь и бегу туда сломя голову.
      Тело Берю, точнее, его верхняя часть, неподвижно покоится на переднем сиденье. Нижняя часть его туловища свисает наружу. Мой Берю, мой Берю! Видно, его прихлопнули в тот момент, когда он собирался выйти из машины. Я склоняюсь над ним и кладу ему на лоб руку. Он еще теплый. Неожиданно раздается громкое чихание, и Тучный приподнимается, опираясь на локоть.
      – А, вот и ты, наконец, в Господа-бога отца и сына... – взрывается он.
      – Что с тобой случилось, золотко мое?
      Толстяк более не сдерживается:
      – Случилось то, что, если бы мне попался этот олух, который придумал ремни безопасности, он бы их у меня съел. Знаешь, что произошло? Я приехал сюда после того, как мы с тобой разошлись. Ладно! Машинально я вытаскиваю ключ от противоугонного устройства, открываю дверцу и собираюсь выйти. Ты следишь за моей мыслью?
      – Мне это делать легко, потому что, кажется, ты приклепан к сиденью, бедняга!
      – Я совсем забыл про ремень. Обычно у меня резкие движения, когда я приступаю к действию. Ноги мои были уже снаружи, и я подался грудью вперед, чтобы выйти, как этот металлический ремень меня полностью блокирует. От неожиданности я роняю ключ в траву. Ладно! Я хочу снять ремень, но... из-за усилия, сделанного мной, чтобы выйти, заклинило треклятую защелку. И как я ни вертел, ни гнул, ни дергал, ни ломал ее – дудки! К тому же невозможно было достать этот б... ключ с земли. Я попытался привлечь к себе внимание, нажимая на сигнал. Однако это все равно, что мочиться в скрипку! Все, чего я добился, это посадил аккумулятор. Выбившись из сил, я в конце концов уснул.
      Я хохочу, как двенадцать тысяч пятьсот девяносто сумасшедших. Тучный, пришпиленный к сиденью, словно чудовищное насекомое к подушечке, выглядит фантастически комично. Я жалею, что у меня под рукой нет кинокамеры или, на худой конец, фотоаппарата. Вот была бы потеха для полицейского ведомства!
      – У тебя не больше сердечности, чем в пиковой терции! – мычит Его Величество. – Уже несколько часов я жду тебя на холоде. Если хочешь знать, я, может, схватил даже воспаление легких . Послушай, как я кашляю! Я на пути в могилу, а ты веселишься! Что это за дурацкий край, где полицейские пользуются автомобилями с капканами! Если бы он загорелся, я в этот момент был бы уже древесным углем! Поверь мне, это кошмар в случае аварии! Чтобы извлечь отсюда человека, надо иметь полный комплект кузнечного инструмента!
      Я пытаюсь раскрыть дьявольскую защелку, но у меня ничего не получается.
      – Придется послать рапорт в Главное полицейское управление, Толстяк, – говорю я. – Ты прав, система безопасности оставляет желать лучшего.
      Он больше не возмущается, у этого нежного херувима нервы на пределе.
      – Что со мной будет, Сан-А, если тебе не удастся меня вызволить?
      Я оставляю тщетные попытки починить защелку и ищу ключ в траве. Нахожу его с помощью электрического фонарика.
      – Слушай, – говорю я, – веди свой «Боинг» к населенному пункту. Там мы разбудим каретного мастера и с помощью пилы по металлу освободим тебя
      Так мы и сделали! Двадцать минут спустя Берю выходит из своей кареты. Он делает несколько шагов, массируя брюхо.
      – Это тяжело для нервов! – уверяет он. – Я уже не говорю, что эта чертова застежка превратила мой пупок в почтовый ящик! Ах, как мне жаль косметологов, которых, как Гагарина, закрепляют наглухо в ракетах. Что касается меня, то, если я лишен свободы движений, я – конченый человек.
      Он устраивает грандиозный цирк в гостинице, заставляет встать хозяина и подать ему бутылку вина, которую осушает, как победитель этапа в велогонке выпивает свою бутылку Перрье .
      Надо признать, что вечера с Толстяком проходят довольно оживленно!
 
 
Мятущийся ветер, срывающий ставни,
Словно прическу, к земле пригибает лес.
Сталкивающиеся деревья издают мощный гул,
Подобный шуму морей, перекатывающих гальку.
 
      Эти выученные еще в начальной школе стихи неотступно толкутся в моем подсознании. Я полностью просыпаюсь. Уже светло, и над Сен-Тюрлюрю гудит сильный ветер. Я не знаю, кто посеял этот ветер, но в любом случае сеятель ветра пожнет бурю. А поскольку год удачный, он может надеяться и на ураган. Рыбачьи суда, должно быть, рыбачат у Ньюфаундленда! Так что, ребята, треска снова поднимается в цене!
      Ставни гостиницы изо всей силы хлещут по щекам фасада. Обломки веток липнут к стеклам, после того как их долго носил по воздуху шквалистый ветер. Ну и лето! Вот бы подарить его моему налоговому инспектору! Бесподобное зрелище – смотреть, как носятся по ветру в такую бурю налоговые листки! Кастелянша отеля, видя, что ветер сорвал веревку, на которой сохли скатерти и салфетки, взывает о помощи. Получился отличный бумажный змей, который позабавил бы младших школьников!
      Я смотрю, который час на моем личном хронометре. Ровно семь утра. Принимаю душ, бреюсь, натираюсь лосьоном, одеваюсь и направляюсь в столовую.
      Бывший унтер-офицер Морбле уже давно на ногах. Его хорошо нафабренные усы блестят, как тюлений хвост. Похоже, он весел, как при эпидемии холеры.
      – Уже на ногах? – спрашиваю я.
      Он пожимает плечами.
      – Я всегда встаю в четыре часа, – отрезает он. – Только по утрам возможна хорошая работа!
      – Кроме работы ночного сторожа, – мягко возражаю я.
      – Я хотел сказать: в нашей профессии, мой мальчик. У вас есть что-нибудь новое?
      – Еще нет.
      – Я так и думал. Вы, молодые, ведете следствие подобно тому, как дети играют в «семь ошибок» – с карандашом и бумагой
      Рыжая кастелянша, которой все-таки удалось поймать летающего змея – веревку с бельем, подает нам завтрак.
      – Ваш подчиненный, – обращается ко мне Морбле, – подложил мне вчера вечером хорошую свинью.
      – Это я отправил Берюрье на задание, – Поясняю я.
      – Мне из-за него пришлось остаться несолоно хлебавши и, как говорится, потуже затянуть пояс
      – Ему тоже, – с трудом сдерживаю я смех.
      Раздается приглушенный телефонный звонок
      – Гляди, он еще работает?
      В пижаме, разомлевший от сна, появляется великолепный и торжественный Берю.
      – Приятного аппетита, господа! – бросает он.
      – Привет, Рюи-Блаз, – отвечаю я.
      Толстяк почесывает у себя между ног.
      – На улице такой ветрище, что даже у жандарма отвалились бы рога, – заключает он
      – Послушайте, – протестует Морбле, – мне не очень нравятся подобные шуточки.
      – Прошу прощения, – смущенно оправдывается Толстяк. – Я сказал это без задней мысли. Без всякого намека на вас.
      – Надеюсь, друг мой, надеюсь. Мадам Морбле всегда хранила безупречную супружескую верность.
      Появляется рыжая кастелянша.
      – Господин комиссар, – зовет она – Вас к телефону. Но так плохо слышно, боже мой, Так плохо слышно!
      – При таком сифоне – объясняет Верзила, – ничего удивительного. У женщин, которые сегодня наденут пышные юбки, будет хорошая клиентура, уж поверьте! Это я вам говорю.
      Я беру Трубку, которая болтается на проводе в застекленной кабине
      – Алло!
      Пунктуальный голос спрашивает меня, действительно ли я Сан-Антонио. В этой буре я вылавливаю лишь один слог из двух.
      – Да, да, да, да! – повторяю я в надежде, что моему собеседнику удастся уловить хоть одно «да» из четырех
      –...вам... на немед... я... ться!... лила вая......бе...
      – Мне надо немедленно явиться и куда-то бежать?
      – Нет! Новая... произошла!
      Я надрываюсь.
      – Новый факт? Вы говорите, что произошло новое событие?
      – Да
      – Но говорите же, черт возьми!
      Человек говорит, но напрасно. Теперь наш разговор представляет собой какое-то пюре из гласных звуков. И я вешаю трубку
      – Ну, Толстый, в путь! – роняю я. – Похоже, что-то случилось еще
      – Что еще?
      – Я не смог разобрать, что мне говорил звонивший Я бегу, а ты Меня догоняй на своей машине. И смотри, не забудь пристегнуть ремень безопасности. При таком ветре это надежнее!

      В комиссариате то же столпотворение, что и позавчера. Люди толкутся у входа. При моем появлении все умолкают. Журналисты украдкой поглядывают на меня и исподтишка посмеиваются. Я прорываюсь в кабинет местного комиссара. Он даже не успел побриться и похож на заплесневелую грушу.
      – Ужасно, – бормочет он, – просто ужасно!
      – Что происходит, дорогой коллега?
      – Независимый кандидат... Погиб этой ночью.
      Я топаю ногами.
      – Как? Что вы говорите? Это шутка!
      – Увы... увы... увы!
      – Как это произошло?
      Он трясет удрученно своей бедной головой.
      – Подождите! Один из инспекторов, которому было поручено его охранять, вам все расскажет
      Он зовет.
      – Мартине!
      Мартине прилетает стрелой, словно ласточка. Но вовсе не та ласточка, которая предвещает весну, – и это написано на его искаженной физиономии.
      – Итак, вы позволили обвести себя вокруг пальца? – ору я.
      Он бормочет:
      – То есть, господин комиссар!
      – То есть что? Ну-ка, выкладывайте подробности!
      – Ну так вот... После конференции господин Ляндоффе зашел пропустить стаканчик в отель «Торговли и Повышения цен» в компании со своими друзьями. Там они изрядно надрались шампанским...
      – Вы находились в ресторане?
      – Да, я и Мирадор. Все закончилось нормально, и Ляндоффе возвратился домой. Он сам открыл нам дверь и впустил нас в холл, где мы с Мирадором спим.
      – Почему вы говорите, что он вас впустил?
      – Он нам открыл дверь, а сам отправился, как обычно, ставить машину в гараж, расположенный под домом, чтобы оттуда вернуться прямо к себе в комнату через заднюю дверь.
      Я подпрыгиваю.
      – И вы его не сопровождали до гаража?
      – Да нет же, конечно, проводили, – возмущенно отвечает Мартине. – Я сам открыл ему ворота гаража и включил свет. Потом я пошел проверить, заперта ли задняя дверь гаража. Она была заперта. Господин Ляндоффе въехал в гараж, я закрыл за ним ворота, обошел вокруг дома и вернулся в холл. Я и Мирадор проспали до утра. Нас разбудила прибежавшая прислуга, которая кричала, что господин не вернулся и что постель его осталась не разобранной. Мы обшарили весь дом и нашли господина Ляндоффе в гараже, задохнувшимся от выхлопных газов.
      – Вот как!
      – Двигатель уже не работал, поскольку кончился бензин, а гараж был черный от выхлопных газов. Чтобы войти туда, нам пришлось выломать заднюю дверь, через которую гараж сообщается с квартирой.
      – Потому что ворота гаража были закрыты изнутри?
      – Именно так, господин комиссар.
      Я поворачиваюсь к моему местному коллеге:
      – Врач осмотрел труп?
      – Он как раз сейчас этим занят.
      Я хватаюсь в отчаянии за голову. Еще один покойник!
      Богатая коллекция, не так ли, ребята? На сей раз моей карьере грозит... уход в запас. И, как бы в подтверждение этого мрачного предчувствия, раздается звонок телефона. Это звонит мне из Парижа Старик. Как он оказался в курсе дела? Фантастика – и все тут!
      Он, как говорится, не жует слов, потому что, наверное, забыл надеть вставную челюсть!
      – Я просил вас, Сан-Антонио, сообщать мне о ходе следствия через каждый час. Вы этого не сделали. Я оправдываюсь:
      – Следствие ведется в сельской местности, и отсюда очень неудобно звонить в Париж.
      – Та-та-та! – говорит он, будто обращаясь к ребенку. – К тому же я только что узнал из телефонного звонка Конружа, что сегодня ночью был убит третий кандидат. Вы отдаете себе отчет в исключительной масштабности этого дела, мой дорогой? В Париже только и разговоров, что об этом. Министр внутренних дел висит у меня на телефоне. Его самого подстегивает господин... (В этот момент порыв ветра раскачал телефонную линию, и фамилия потерялась.) Если вам нужна подмога, берите ее. Местная полиция в вашем распоряжении. Войска тоже, если необходимо. Мне нужны немедленные результаты – вот что я хочу. Над нами смеется весь мир! Страна, в которой можно безнаказанно убивать кандидатов в народное представительство, – это страна-банкрот. Этого господин... (шквал ветра вновь уносит фамилию) не допускает. С этой минуты я жду, – и он вешает трубку.
      – Дождетесь! – ору я, в свою очередь вешая трубку. Мы это проделали чертовски синхронно!
      Я вздыхаю с облегчением. Никогда не следует склоняться под ударами судьбы. Не первый раз я оказываюсь в тупике, и не впервые Старик морочит мне голову престижем французской полиции и министерскими угрозами!
      – Пусть он себе рвет и мечет, пусть бесится! – говорю я, чтобы не уронить достоинства. – В дорогу, к дому Ляндоффе! Мартине, вы едете со мной!
 
      Владения господина Ляндоффе находятся на окраине города. Сначала идет мукомольный завод Ляндоффе, затем зеленый массив, засаженный совсем молодыми деревьями, чуть поменьше плотницких карандашей, и, наконец, посреди лужайки высится претенциозное строение под цветной черепицей, цоколь которого выполнен из строительного камня, а верх – из кирпича. Оконные переплеты покрыты лаком, во всем проглядывает дорогой, но дурной вкус.
      Крыльцо под навесом из золотистой черепицы с колоннадой под мрамор открывает доступ к двери, украшенной орнаментом из кованого железа, изображающим хлебные колосья. Под домом с северной стороны находится гараж, который до сих пор пропитан запахом выхлопных газов. Стены, еще недавно белые, стали совсем серыми от дыма.
      Я осматриваю маленькую дверь, развороченный замок которой выглядит плачевно. Кроме ворот и двери, в гараже других выходов нет. Днем он освещается сквозь стену, часть которой выложена стеклянной плиткой, а ночью – лампочкой под сеткой.
      – Когда вы вошли сюда утром, свет горел? – спрашиваю я у инспектора Мартине.
      Он встряхивает головой:
      – Я не помню. Гараж был полон дыма, понимаете? Двигатель только-только заглох...
      Я задаю тот же вопрос его только что подошедшему коллеге. Мирадор категоричен: свет не горел.
      – Вы уверены в этом? – спрашиваю я.
      – Уверен, – убежденно утверждает он.
      Это важная деталь, понимаете, мои козочки? Предположим, что Ляндоффе стало плохо, и выхлопные газы отправили его ко Всевышнему. Свет в этом случае продолжал бы гореть! Но, поскольку он был погашен, это значит, что кто-то его погасил, улавливаете? Это важная, даже капитальная, деталь, как сказал бы Карл Маркс. Ибо этот кто-то, о котором я вам толкую, только и мог быть убийцей! Он прятался в гараже. Когда Ляндоффе оказался там один, он вышел из укрытия и пристукнул его. Потом погасил свет и скрылся. Что и требовалось доказать!
      – Послушайте, Мартине, вы мне сказали, что по возвращении с собрания осмотрели здесь все?
      – Да, господин комиссар.
      – Вы уверены, что здесь никто не прятался?
      Он удерживается от пожатия плечами, но его лопатки единодушно голосуют в пользу утвердительного ответа.
      – Это невозможно. Здесь только несколько канистр с маслом и поливочный шланг. Где ему было спрятаться?
      – А если прямо в машине Ляндоффе?
      – Этого тоже нельзя представить, господин комиссар. Выходя с собрани, Ляндоффе нес в руках сверток афиш. Я сам его положил на заднее сиденье. Потом он до самого дома нигде не останавливался.
      – За исключением того, чтобы открыть вам дверь в дом. Предположим, что кто-то ждал за зеленой изгородью и в этот короткий промежуток времени... Ляндоффе выходит из машины, чтобы вам открыть, и этот кто-то вскакивает в это время на заднее сиденье...
      Но Мартине продолжает отрицательно качать головой.
      – Нет. Конечно, он пошел открывать нам дверь дома, но, пока он впускал Мирадора, я отпирал ворота гаража. Машина стояла как раз на углу дома. В ночной тишине я бы услышал, как открывается и закрывается дверца. И даже... Немыслимо, чтобы убийца проделал все эти трюки за несколько секунд и в нескольких метрах от полицейских, приставленных охранять жертву!
      И он умолкает, довольный тем, что опроверг мои сомни тельные предположения, негодник!
      – Где вы обнаружили труп, когда взломали дверь?
      – Между машиной и стеной гаража.
      – Воспроизведите мне возможно точнее, в каком положении он находился.
      Он согласно кивает, открывает переднюю дверцу машины, становится на корточки и принимает очень странную позу – зад на полу автомобиля, а голова упирается в нижнюю часть стены.
      Я показываю на сверток афиш, который лежит на полу недалеко от псевдотрупа.
      – Афиши находились здесь?
      – Мы к ним не прикасались.
      Я собираюсь продолжить воссоздание картины убийства, но неожиданный приход двух странных типов мешает этому. Пришедшие во всю глотку распевают «Чесальщиков». Очаровательнейший из когда-либо существовавших дуэт – Берюрье и Морбле! Бас, именуемый благородным, и чистый, как труба, баритон. Если каждый из них не осушил по две бутылки «Мюскаде», то мне остается лишь позвонить папе Павлу VI, чтобы попросить у него себе место старшего сержанта в его папской гвардии.
      – Что я узнаю?! – громогласно вопрошает Берю, закончив последний куплет раньше своего напарника. – Прихлопнули последнего клиента? Где эти засранцы, которым была поручена его охрана? Я им покажу, как надо завязывать галстук!
      – Успокойся, Берю! – угрюмо говорю я ему. – Похоже, ты уже набрался, как свинья. Его это задевает за живое.
      – Я? – протестует он. – Спроси у моего друга, сколько мы выпили... Все равно, что муравей пописал.
      – Точно, – подтверждает Морбле, сопровождая свое утверждение великолепной икоткой.
      Я шепчу Толстяку:
      – И надо же было тебе приводить сюда этого старикашку, чтобы он путался у нас под ногами, как будто у нас без него не хватает неприятностей...
      Чувство дружбы у Берю отлито из сверхпрочного чугуна:
      – Я запрещаю тебе называть Пополя старикашкой!
      Он потрясает большим пальцем, верхняя часть которого достаточна, чтобы за ним спряталась морская черепаха.
      – Это вот такой парень! Он не дурак! Дай ему возможность хоть чуть-чуть заняться следствием и ты увидишь!
      Я возмущенно ору:
      – Валите оба отсюда, пьянчуги, иначе я вас упрячу в тюрьму как самых отъявленных бродяг, какими вы в действительности и являетесь!
      Его Величество понимает, что я не расположен терпеть его выходки. С чувством собственного достоинства он берет под руку унтер-офицера.
      – Идем, Пополь, не будем путать божий дар с яичницей!
      – Все они бездари и иже с ними, – убежденно подтверждает Морбле.
      Уф! Бывают моменты, когда Толстый успокаивает нервы, но бывают и моменты, когда он их напрягает до предела!
      Когда компания «Объединенные свиньи» (официально более известная как «Свиные ножки») ушла, я прошу показать мне труп. Меня ведут через дверь в глубине гаража на первый этаж. Труп покоится на брезенте в малой гостиной. Врач без пиджака сидит перед столиком в стиле Людовика XV. Он лихорадочно что-то пишет.
      Я представляюсь, и он поднимает свою маленькую головку в виде чайника без крышки. Его нос напоминает загнутый краник, уши – ручки корзины, череп сверху совершенно плоский.
      – Каковы ваши первые впечатления, доктор?
      Он страдает небольшим тиком: временами его правый глаз подскакивает до середины черепа.
      – Этот человек, – заявляет он голосом озябшего евнуха, – получил удар в лицо. Удар был сильным, однако недостаточным, чтобы вызвать смерть или даже перелом. Он вызвал лишь нокаут. Жертва упала. Лицо упавшего оказалось примерно в полутора метрах от выхлопной трубы. У него не хватило сил подняться, и он умер.
      Я склоняюсь над беднягой Ляндоффе. У него на лбу над левой бровью проступает ужасное синеватое пятно величиной с блюдце.
      – Каким орудием была нанесена эта рана, доктор? – спрашиваю я.
      – Кирпичом, – отвечает эскулап и подает мне лупу. – Посмотрите, четко видны частички жженой глины по всей поверхности травмы. Кирпич оказался первым, что подвернулось под руку.
      – В котором часу, по-вашему, наступила смерть?
      Он чешет свой нос:
      – Полагаю, между двенадцатью и часом ночи.
      – Спасибо, доктор. Составьте подробное заключение. В верхах зашевелились, и нам понадобятся серьезные материалы, чтобы произвести впечатление на этих господ.
      Я обращаюсь к моей когорте инспекторов:
      – А теперь мы перейдем к интимной жизни покойного. Что она собой представляла?