Один великий писатель, фамилию которого мы утаим, чтобы его не скомпрометировать, написал недавно пространное письмо комиссару Сан-Антонио.
      Это письмо заканчивалось следующей фразой:

       «После 30 лет засилья Кафки, пусть нас от него освободят! Я желаю от всего сердца, чтобы ваша серия, Сан-Антонио, никогда не иссякла».

      Вот этому писателю и посвящено настоящее произведение.

      Честно говоря, ребята, априори, я ничего не имею против телятины. Надо же и коровам иметь детей – это в порядке вещей! Но телятина целый день (и на завтрак, и на обед, и на ужин), телятина в течение двух недель, телятина, слишком или недостаточно поджаренная, может запросто стать сущей мукой, не так ли?
      Телятина в виде жаркого, эскалопа, рагу, оссо-буко (итальянское блюдо), фаршированного рулета – такое не приснится даже в кошмарных снах! В конце концов начинаешь ее не переносить.
      Именно это я стараюсь объяснить Фелиции, моей славной маме, на террасе гостиницы «Сторожевая башня и Новая мэрия» (вместе взятые). Это заведение, славящееся своей чистотой, домашней кухней, видом на мельницу Тюрлюрю, любезностью хозяйки, роскошным японским бильярдом и бассейном с плавающими раками (восемью штуками, действительно плавающими, причем их никто, кроме кухонного персонала, не беспокоит), но заведение, в которое я очень не рекомендовал бы коровам посылать своих отпрысков.
      Мы в отпуске, мама и я. Это место нам посоветовал кузен соседа по лестничной клетке, который, как оказалось, является шурином хозяина. Он расхваливал ухоженность заведения, спокойствие края, красоту пейзажа.
      Поскольку я нуждался в отдыхе, мы позволили себя уговорить. И вот уже в течение двух недель мы уплетаем коровьих детей утром, в обед и вечером. Удивительно нетерпеливы местные жители. Они не ждут, пока телята станут быками. Они поедают свои доходы, так сказать, на корню.
      По части спокойствия жаловаться не приходится. Если не считать отставного унтер-офицера жандармерии, который храпит в соседней комнате, здесь не слышно никакого шума. Иногда мне кажется, что меня маринуют в доме отдыха с непроницаемыми стенами. Ко всему прочему, погода стоит плохая. Поначалу, однако, мы были оптимистами, поскольку человечек под зонтиком на нашем барометре предусмотрительно оставался в своем укрытии. И, наоборот, дама с зонтиком от солнца, предвещающая хорошую погоду, красовалась на авансцене. Наш барометр никогда еще не ошибался, никогда. Ведь он был швейцарским, поэтому мы ему верили. Но, возможно, он принял французское подданство, ибо обитал в нашем особняке в Сен-Клу? Как бы там ни было, но завлекающая улыбка девицы с зонтиком подстрекнула нас к отъезду. Я схватил Фелицию за руку, затем другой рукой подхватил наш большой чемодан, и мы неожиданно укатили, минуя вокзал, на моем автомобиле.
      Вот так мы и прибыли в Верхнее Сен-Тюрлюрю. Бессмысленно искать на карте Нижнее Сен-Тюрлюрю: его больше нет. Поскольку оно было вытянуто в длину, на его месте построили национальную автомагистраль, и все, что от него осталось, так это писсуар, который нижние сентюрлюрюнцы, эмигрировавшие в Верхнее Сен-Тюрлюрю, благоговейно перекрашивают каждый год к 14 июля и возлагают к нему венок. В то же время Верхнее Сен-Тюрлюрю стал процветающим городишком. В нем имеется дополнительное почтовое отделение, которое одновременно является хлебным и газетным складом, а также бакалейно-табачной лавкой высшего разряда. Лавка в свою очередь разделена на две части, слева от двери располагается кафе с продажей табачных изделий и, представьте себе, со столиками для домино и стендом для метания дротиков (тот же Лас-Вегас, но чуть поменьше); справа – бакалея ателье высшего разряда. Там продаются крупномолотая соль, горчица, дамские платья, дурацкие полусферические шляпки (действительно, дурацкие), кофты с кружевами на груди, нижнее белье ручной работы, вызывающее похоть, и такие плутовские трусики, что Поль-Эмиль Виктор купил бы три дюжины пар, готовясь к очередной экспедиции в Арктику. На упомянутом магазине две вывески: слева – «Местная дырка», справа – «Парижское изящество». Короче, в этом краю не соскучишься. Мы с мамой убиваем время, играя в рами . Иногда к нам присоединяются жильцы гостиницы, ибо в ней проживают избранные. Сюда приезжают отдыхать достойные люди. Среди них: бывший налоговый инспектор с супругой; бывший унтер-офицер жандармерии – храпун, о котором я уже упоминал; девица восьмидесяти четырех лет, которая играет по воскресеньям в церкви на фисгармонии, и чета пятидесятилетних голубков, любимцев компании (после меня), которые являются англичанами и не скрывают этого.
      – Ты скучаешь, сынок? – заботливо спрашивает меня Фелиция.
      Потрясающий факт: вот уже полчаса как сияет солнце, и все обитатели гостиницы высыпали на террасу, кроме двух англичан, недовольных тем, что прекратился дождь.
      – А ты нет? – отвечаю я вопросом на вопрос.
      – С тобой мне никогда не скучно, – говорит мама. Милая дорогая мама! Она могла бы десять лет сидеть на муравейнике и быть в восторге, лишь бы я находился в поле ее зрения.
      Некоторое время мы молчим.
      – Знаешь, что нам следовало бы сделать, ма? Отправиться провести последнюю неделю на Лазурном берегу. Укладываем чемоданы – и завтра ты просыпаешься у Средиземного моря.
      – Как захочешь, сынок.
      Конечно, я знаю, что она предпочла бы остаться здесь. Атмосфера старой «Сторожевой башни» ей по душе. Она в окружении людей своего возраста, и все всегда вместе.
      Играют в рами, затем снова рами. Игра идет на скромные подарки, которые покупают в «Парижском изяществе», где продают также и разные фривольные штучки. У меня уже собралось два кольца для салфеток из настоящего белого дерева, четыре брелока, ручка, в которой можно увидеть мэрию, старую башню, мельницу и церковь Сен-Тюрлюрю, и шесть галстуков, на самом красивом из которых изображена лошадиная голова на красно-фасолевом фоне.
      Какое-то мгновение я испытываю нерешительность. Мне приходится выбирать между одолевающей меня скукой, граничащей с неврастенией, и желанием доставить удовольствие маме. Потом я думаю про себя, что, поскольку мы не расстаемся, ее счастье останется неизменным и что средиземноморское солнце не испортит картину нашего отдыха.
      Из-за этого гнилого лета мы выглядим такими же загорелыми, как таблетки аспирина. Загоревшим кажется один только инспектор, потому что он недавно перенес желтуху.
      – Ну что, едем, мама?
      – Едем, – говорит она, силясь придать жизнерадостность своему голосу.
      Она слегка шмыгает носом, что у нее является признаком беспокойства.
      – Что скажет мадам Ригоден?
      Это хозяйка гостиницы.
      – Я ей объясню, что мне позвонили из Парижа и отзывают по срочному делу. Не беспокойся. Если она будет слишком недовольна, я ей уплачу неустойку.
      Успокоившись, мама поднимается наверх, чтобы упаковать чемоданы. Я решаюсь атаковать хозяйку. Это достаточно крупная дама, ее грудь похожа на две тыквы в мешке. Она укладывает ее на прилавок или при ходьбе отклоняется назад, чтобы под ее тяжестью не опрокинуться вперед.
      Когда я вхожу в столовую, она ведет подсчет, длинный, как рулон туалетной бумаги. Ее муж, кухонных дел мастер, стоит рядом и наблюдает. Я не осмеливаюсь их беспокоить в этот ответственный момент и сажусь в углу. Служанка надраивает произведение искусства из гипса, представляющее собой громадного волкодава со свисающим языком. Это украшение номер один раздаточного столика.
      Служанка еще более безобразна, чем произведение искусства. Это бледная рыжая баба с прямыми жесткими волосами. Она старая, плоская и недалекая. Откровенно говоря, меня здесь не балуют. Вот уже две недели, мои милые красавицы, ваш друг Сан-Антонио вынужден соблюдать целомудрие.
      Это уже многовато. Я-то не привык изображать из себя аскета. Я не располагаю достаточным запасом прочности, чтобы позволить себе столь продолжительное воздержание.
      В состоянии, в котором я нахожусь, мне не следовало бы даже доверять пасти стадо коз! Пастушье время могло бы стать моим временем!
      Служанка наклоняется, чтобы подобрать с полу булавку (она читала «Жизнь Ротшильдов» в издании «Созвездие» ). Ее жалкая угловатая задница оставляет меня равнодушным. Но мое воспаленное воображение рисует мне совсем иные картины, более округлые, более аппетитные и более завораживающие.
      – О чем задумались, дружище?
      На меня обрушивается тяжелая лапа, едва не разносящая вдребезги мою ключицу.
      Я оборачиваюсь и обнаруживаю отставного унтер-офицера. Он лысый, багровый, с кошачьими усами, утиным носом и маленькими глазками, похожими на башмачные кнопки. Это бонвиван, его особая примета – отсутствие раскатистого "р".
      – Предаюсь сладостным мечтам, – говорю я. Его брови, напоминающие козырек кепи, сходятся. Несмотря на его плешивость, он все равно узколоб. За сорок лет ношения форменной фуражки ему совсем отшибло мозги.
      – А меня мучает мочевой пузырь. Каждого из нас что-нибудь да беспокоит.
      Он хватает лежащую газету и читает заголовки.
      – По-прежнему ничего нового по поводу убийства кандидата в депутаты от Белькомб-на-Му, – скептически замечает он.
      Я молчу. В его голосе слышится что-то едкое и провоцирующее. Ой знает, кто я, и не скрывает от меня, что считает нынешних полицейских салонными шаркунами. Поэтому я предчувствую новые сарказмы и готовлюсь им противостоять.
      – В мои времена подобное дело распутывалось в течение дня.
      – Да?
      – А как же иначе! У этого кандидата были враги, их легко установить. Один умело проведенный допрос – и я вам выдаю виновного.
      – Враги политиков – не обычные враги, – возражаю я.
      – То есть?
      – Они не обязательно должны знать жертву. Они действуют по убеждению, а не по личным мотивам.
      – Чепуха! – дерзко отвечает мне экс-унтер-офицер и заключает: – Заметьте, речь идет о кандидате от крайне левых. Невелика потеря! Я понимаю, что полиция закрывает глаза на подобные дела!
      Я ошеломленно провожаю его взглядом и хватаю оставленную им газету. Это местный листок «Белькомбежской мысли», Поскольку Белькомб-на-Му, являющийся супрефектурой департамента Сена-и-Эр (полагаю, это всем хорошо известно), находится всего лишь в четырех километрах от Сен-Тюрлюрю.
      Там происходят частичные выборы по причине смерти одного из депутатов. На прошлой неделе кандидат от коммунистов был убит у себя дома тремя револьверными выстрелами в упор. Политическое преступление. Полиция с осторожностью занимается этим делом и до сих пор безрезультатно.
      Я понимаю моих коллег. Мы не очень любим совать свой нос на минное поле.
      Отложив местную сплетницу, я подхожу к хозяевам гостиницы в тот момент, когда мадам объявляет результат своего подсчета – 60 543 франка и 60 сантимов.
      Эти обычные безобидные, как любые другие, цифры обладают способностью повергать съемщиков постелей в пучину раздумий.
      – Вы что-то хотите? – интересуется тем Временем хозяйка.
      Я показываю на квитанцию с только что объявленной суммой и говорю:
      – Это моя?
      Моя шутка не доходит до нее. Она думает, что я показываю на ее ручку, и с вежливой улыбкой отвечает мне:
      – Вы, должно быть, ошибаетесь, господин комиссар: это не ваша ручка, а моя.
      Я собираюсь ее вывести из заблуждения, как неожиданно в гостиницу вихрем врывается почтальон. Это один из тех почтальонов, которые в наше время больше не встречаются. Он высокого роста, облачен в тиковое одеяние, которое свободно болтается на его длинных узловатых конечностях, а нос у него, как у виноградаря, завершающего свою карьеру.
      – Слыхали новость? – вопит он свистящим голосом, ибо забыл свою вставную челюсть в стакане «Чинзано».
      – Нет! – отвечают хором торговцы жареной картошкой.
      – У нас еще одного убили!
      – Одного кого? – осведомляются в один голос объединенные подбиватели счетов.
      – Кандидата в депутаты, черт побери! Заинтересовавшись, я подхожу к нему.
      – Вы хотите сказать, что убит новый кандидат от коммунистов, как и его предшественник? – вкрадчиво спрашиваю я.
      Почтальон приподнимает козырек своего кепи, отчего сразу становится похож на одну из карикатур Альдебера.
      – На сей раз не коммунист, а кандидат от национального союза за республику!
      Тут я, дети мои, призадумываюсь. Неужели мы имеем дело с широкомасштабной вендеттой?
      – Как это случилось? – спрашиваю я.
      Почтальон косится на пустой прилавок. Хозяин, понимающий, что означает сей взгляд, наливает ему стакан красного вина, который представитель почтового ведомства осушает за время меньшее, чем требуется отправителю письма для наклейки на конверт марки с изображением Пятой республики.
      – Как с Маразмом!
      – Кто такой Маразм?
      – Ну, знаете, тип времен Революции, которого некая Шарлотта зарезала в ванне.
      – Вы хотите сказать – «Марат»? Он кивает своим кепи.
      – Может быть, в Париже его так и называют, но в наших школах нам говорили «Маразм».
      – Кандидат был заколот в своей ванне?
      – Да. Супруга обнаружила его бледного и обескровленного. Ему перехватили сонную артерию опасной бритвой, его собственной, кстати!
      – Если бы брился электрической, с ним бы этого не произошло, – не могу я удержаться, чтобы не пошутить.
      Но моя шутливая реплика ни у кого не вызывает улыбки, напротив, она мне стоит возмущенных взглядов присутствующих. Я прочищаю горло.
      – Он был один дома, когда это произошло?
      – Вовсе нет. Дома были жена, старуха мать, двое его детей, прислуга, охотничья собака и две горлицы в клетке.
      – И никто ничего не слышал?
      – Никто.
      – Может быть, это самоубийство?
      – Судя по первым выводам полиции, похоже, нет.
      Я чешу затылок. В этот момент по лестнице спускается мама, держа в руках чемоданчик из крокодиловой кожи, в котором она хранит наши драгоценности.
      – Ты предупредил, сынок? – спрашивает она меня вполголоса.
      Я отрицательно трясу головой.
      – Отменяется, мама. Мы никуда не едем.
      Она принимает это сообщение спокойно, моя Фелиция. Она раз и навсегда решила для себя: все, что исходит из моих уст, для нее свято. Однако она не может удержаться, чтобы не пробормотать:
      – Не едем?.. Но почему?
      – Сегодня, мама, прикончили еще одного кандидата от Белькомба. Это представляет интерес.
      Я ее расцеловываю, как в самые торжественные моменты.
      – Я прогуляюсь к местным блюстителям порядка. Если вдруг опоздаю к обеду, садись за стол сама.
      Она подавляет вздох сожаления и смотрит на меня глазами, полными снисхождения и прощения.
      Я выруливаю машину из гаража, где она покрывалась пылью между грузовичком по доставке товаров на дом и поржавевшим трактором. И как раз в тот самый момент, когда я покидаю внутренний дворик, господин Морбле , экс-унтер-офицер жандармерии, преграждает мне дорогу, скрестив руки над головой.
      – Вы направляетесь в Белькомб?
      – Да.
      – Вас не затруднит прихватить меня с собой? Знаете, что случилось? Угрохали еще одного кандидата в депутаты!
      – Не может быть, – говорю я, открывая ему дверцу.

      Полицейский участок Белькомба напоминает улей, это я вам говорю. Можно подумать, что находишься в универсальном магазине «Галери Лафайет» во время предпраздничной распродажи. Тут жандармы и постовые, стражи порядка и укротители беспорядков, полицейские в штатском и штатские в форме, местные коллеги и ребята из госбезопасности. Я уже не говорю о журналистах, слетевшихся на объедки бараньего жаркого. Все это кишит, кричит, вопит, дымит, перекликается и откликается.
      Пока я с трудом припарковываю свою тачку, экс-унтер-офицер Морбле, привыкший находиться в передовых шеренгах, устремляется в комиссариат, как майор индийской армии во главе своего полка. На него тотчас же бросаются два жандарма.
      – Вы куда?
      Морбле представляется. Его бывшее звание не производит никакого впечатления на жандармов.
      – Проваливайте! – гремят они.
      – И это вы говорите мне! – подпрыгивает от возмущения Морбле.
      – Я убежден, друзья мои, что могу оказать неоценимое содействие и...
      В ответ он удостаивается пинка ногой в то место, куда порой вставляют термометр. После такого поворота событий подхожу я, протягиваю им свое удостоверение.
      – Этот господин со мной! – говорю я.
      На сей раз мы удостаиваемся попеременного приветствия под козырек. Взбешенный, Морбле отряхивает пыль со своего атлетического зада, костеря на чем свет стоит двух жандармов.
      Кто-то из старших по званию спрашивает, что здесь происходит. Жандармы отвечают: «Ничего страшного», начальник говорит, «0'кэй!» Мы входим. Мое появление вызывает всеобщую тишину. Парижские полицейские остолбенело глядят на меня, потом ошалело – Друг на друга. Наконец главный комиссар Конруж (который заступил на этот пост в прошлом году вместо главного комиссара Конвера, чего начальник, будучи дальтоником, даже не заметил) устремляется мне навстречу.
      – А, это ты, красавчик! Тебя тоже бросили на это дело?
      – Неофициально, – уточняю я.
      В сущности, это всего лишь полу ложь. У коллег появляется гримаса неудовольствия.
      – Ну, тогда нам ничего другого не остается, как отправиться на рыбалку, – насмешливо замечает один из них. – Похоже, в этих местах объявилась форель.
      Конечно, это лестные слова, но они пропитаны едва прикрытым неудовольствием. По-моему, если я вмешаюсь в это дело по собственной инициативе, мне основательно будут совать палки в колеса.
      Я перехожу на шутливый тон.
      – Не стоит об этом столько говорить. Просто Старик, любопытный, как ласка, попросил меня поподробнее разузнать об этом деле. Есть что-нибудь новое об этих двух убийствах?
      – Беспредельный ноль, – замечает Конруж. – А-а, мы надолго завязли в этом дерьме. Это одно из тех дел, где продвижение по службе не светит.
      – Раздавим бутылочку? – предлагаю я. – Я вас всех угощаю, доблестные собратья.
      Это их немного смягчает, и мы отправляемся в кафе на Большую площадь, которая находится на маленькой прилегающей улочке. Я заказываю виски для всех. Вышеупомянутый унтер-офицер Морбле после второго глотка начинает изводить всех своими разглагольствованиями.
      – В этом деле нет ничего сложного, мои юные друзья. Нужно объявить в городе осадное положение. Основательно допросить всех жителей, дом за домом, не упуская ни детей, ни стариков, пока кто-нибудь не сознается. Клянусь вам, что, действуя таким образом, вы быстро добьетесь результата. Итак, господа, на карту поставлен престиж французской полиции! Наш долг – показать народу, что нельзя безнаказанно убивать тех, у кого хватило мужества изъявить желание стать нашим избранником.
      – Кто этот старый хрен? – спрашивает один из инспекторов, указывая на унтера.
      Экс-унтер дрожит от негодования. Я его успокаиваю.
      – Знакомый по пансионату, – примирительно поясняю я коллегам. – Мы вместе кормимся в соседней харчевне.
      – Одним словом, он тебе в срочном порядке заменил Берюрье?
      – Что-то в этом роде.
      Главный комиссар дергает меня за рукав:
      – Скажи-ка, твое неофициальное участие, не является ли оно чисто приватным?
      – Твой мизинчик оказался на длинных волнах, – соглашаюсь я. – Ты же знаешь, что я, как охотничья собака: как только где-нибудь появляется загадка, меня не удержишь.
      – Ах вот как, – вздыхает главный. – Так вот, парень, разнюхивай по своему усмотрению и, если что-то узнаешь, сообщай мне. Я ничего не имел бы против твоего негласного сотрудничества.
      Конруж в добром настроении! Он не без удовольствия готов воспользоватьс моими мозгами.
      – А теперь в двух словах обрисуй мне ситуацию, – прошу я.
      Мы уединяемся в конце стола, и он кратко меня информирует:
      – Ровно семь дней назад, на следующий день после собрания избирателей, депутат от коммунистов, граф Гаэтан де Марто-и-Фосий был поднят с постели телефонным звонком. Он встал, чтобы ответить. Его камердинер, который занимался своими утренними обязанностями, услышал, как граф сказал: «Алло!» Он уловил несколько выстрелов, которые принял за выхлопы глушителя какого-нибудь грузовика. Двадцать минут спустя он понес своему хозяину завтрак. Завтрак солидный, ибо у графа был завидный аппетит: икра, копченый лосось, куриное желе, варенье из роз и бутылка домашнего вина. У него вывалился поднос из рук, когда он обнаружил лежащего в луже крови графа Марто-и-Фосий. Его правая рука все еще крепко сжимала телефонную трубку. Он схлопотал три пули в грудь. Все три попали в сердце. Все три выстрела были произведены менее чем с пятидесяти сантиметров – явное свидетельство того, что убийца находился в комнате. Но не было обнаружено ни следов, ни отпечатков. Никто не видел подозрительной личности в окрестностях. Подозрение пало на камердинера, но он в момент выстрелов находился рядом с кухаркой.
      Что касается второго убийства, сегодня утром, он повторил мне лишь то, что рассказал почтальон Тюрлюрю. Жорж Монфеаль , кандидат от национального союза за республику, лег спать поздно после бурного собрания, которое проходило в зале для бурных собраний Белькомба-на-Му. На нем присутствовало с дюжину избирателей, в том числе его супруга, мать, тесть, сын, его садовник и прачка, друг детства, звукотехник, прислуга, безголосый оппонент и широкая публика. Он встал рано утром и написал тексты шести листовок и одной речи, после чего пошел принять ванну, в то время как члены его семьи занимались каждый своим семейным делом. Спустя час супруга Монфеаля, не дождавшись его выхода из ванной, постучала в дверь. Затем вошла и упала в обморок при виде ужасного зрелища.
      – Значит, дверь ванной не была заперта изнутри? – удивляюсь я.
      – Нет. Защелка была заблокирована уже несколько недель.
      – И никто никого не видел входящим в дом?
      – Нет. О, это не подарочек, дружище Сан-А!
      – У тебя есть какие-нибудь предположения по поводу этих убийств?
      – Какой-то чокнутый, вне всякого сомнения. В городе есть один свихнувшийся тип, которого разговоры о политике выводят из себя.
      – Есть еще другие кандидаты на это место?
      – У независимой партии всегда имеется свой кандидат.
      – У претендента, наверное, сейчас от страха мошонка отвисла! – бормочу я.
      – Еще бы! Заметьте, что отныне к нему приставлена охрана – три телохранителя, которые не отстают от него ни на шаг.
      Я почесываю нос. Коллеги уже повторили несколько раз заказ, и тон разговора поднялся на октаву. Папаша Морбле продолжает расточать деловые советы «юнцам» современной полиции.
      – Следует остричь всех женщин в округе, чтобы заставить их говорить! – утверждает он. – Эти шлюхи очень дорожат своими гривами.
      Он гладит себя по черепу, столь же гладкому, как оливки, и продолжает:
      – Что касается мужчин, я знаю два способа: мордобитие для робких и паяльная лампа для крутых. Начинать надо с мэра для примера, затем – муниципальный совет, влиятельные люди города. В общем – всех! Понадобится дополнительная рабочая сила, согласен. Но дело стоит того, чтобы привлечь весь личный состав.
      Слушатели лишь посмеиваются и спрашивают у него, не согласился ли бы он оказать содействие.
      – Само собой, – гордо заявляет Морбле. – Я даже готов заняться самыми несговорчивыми! С паяльной лампой я буду их допрашивать пачками по десять человек сразу!
      Я оставляю его нести околесицу и продолжаю интервьюировать Конружа.
      – Вернемся к первой жертве. Кто ему звонил в момент драмы?
      Вопрос приводит его в замешательство.
      – Не знаю. Когда камердинер обнаружил тело, связь была прервана.
      – А ты пытался выяснить, откуда звонили?
      – Я... То есть сейчас мы этим занимаемся. То, что он не задумывался над этой проблемой, видно так же хорошо, как двенадцатиэтажный дом в деревне.
      – Нашли ли орудие преступления в первом случае?
      – Там был использован принадлежащий графу револьвер. Он остался на месте преступления.
      – Версия о самоубийстве исключается?
      – Необязательно, только трудно представить типа, всаживающего себе в сердце три пули подряд. После первой же он вырубился бы и выпустил револьвер.
      – Как сказать. Надо бы узнать мнение медицинского эксперта и баллиста. Если палец судорожно прижал курок, то пистолет может выстрелить несколько раз, прежде чем рука упадет.
      – Ты забываешь, что граф не был левшой и что в момент наступления смерти он держал телефонную трубку в правой руке.
      Последний аргумент меня убеждает.
      – Согласен, сынок, это убийство. Ты уверен, что слуги не были в сговоре с убийцей?
      – Два немощных старика, которые служат у графа сорок лет? Ты что, смеешься? Они его воспитали, этого Гаэтана, и они льют слезы, как будто убили их собственного сына!
      Я встаю.
      – Ты позволишь мне самому осмотреть место происшествия?
      – При одном условии.
      – Слушаю тебя, мой прекрасный Конруж!
      – Результаты твоих наблюдений будут исключительно в моем распоряжении. Я не против, чтобы ты ел из моей тарелки, но при условии, что ты сам вымоешь посуду.
      Я даю ему обещание и покидаю на цыпочках кафе, чтобы Морбле этого не заметил.

      Граф Гаэтан де Марто-и-Фосий, бывший коммунистический кандидат от Белькомба-на-Му, обитал в частном особняке XVIII века, расположенном в глубине приятного дворика, посреди которого булькает простатический фонтан, окруженный замшелым водоемом. Стены дома увиты более или менее девственным виноградом; ливанский кедр перед крыльцом и статуи Дианы насмешливо созерцают вас, поглаживая шеи своих козочек.
      Крыльцо сильно выступает вперед, что объясняет прогрессивные взгляды усопшего. Я резко дергаю колотушку, которая как раз представляет собой молот (вырезанный местным умельцем с перевала Серпа), и дверь открывается. Меня встречает старикан с серой, морщинистой и изможденной горем физиономией. Он похож на беззубую, хорошо мне знакомую щуку (из нее сделали чучело в ресторане, который одно время был удостоен чести меня кормить). У него такая же зеленоватая голова, такие же глянцевые глаза, такие же глубоко вырезанные ноздри. Когда этот тип загнется, ему не надо будет прилагать особых усилий, чтобы превратиться в мертвеца. Плотские утехи явно никогда не были его уделом, поскольку он столь же бесплотен, как велосипедное колесо без шины.
      – Что угодно господину? – лепечут эти три четверти века преданной и верной службы.
      Я показываю ему свое симпатичное трехцветное удостоверение, которым меня снабдило французское правительство для укрощения людей. Это избавляет меня от лишней болтовни. Слуга считает своим долгом разрыдаться.
      – Проводите меня на место драмы, – предлагаю я. Он трясет своей бедной головой, на которой едва пробивается сероватая плесень, и мы отправляемся в путь через холл, где одиноко маячат опершиеся на алебарду рыцарские доспехи.
      В доме воняет старым фамильным гербом, изъеденным молью. К вони этой примешиваются запахи кошачьей мочи, капустного супа и отсыревшей бумаги. Плиты пола покрыты углублениями от долгого трения подошвами ног. Лестничные марши тоже. Старый слуга провожает меня до библиотеки, наполненной редкими книгами и портретами предков. Заинтересовавшись, я смотрю на эти портреты. Слуга представляет мне их.
      – Господин с брыжами – это прапрапрадед господина графа. Этот, с жабо, его прадед, который был другом Монгольфье , изобрел штопор с обратным винтом.
      – А господин с бородкой? – обеспокоено спрашиваю я.
      – Это Ленин, – отвечает слуга.
      – Мне кажется, что в самом деле я его где-то видел. Ладно, объясните мне, как это произошло.
      Он, должно быть, в совершенстве отработал свою версию, поскольку выдает ее, как герой-любовник Французского национального театра барабанит тираду Сида.
      – У графа болела нога, и ему трудно было подниматься по лестнице, поэтому он оборудовал себе спальню в курительной комнате, примыкающей к библиотеке. В день убийства...
      Новый приступ всхлипываний напоминает скрип ржавой, с трудом закрывающейся калитки.
      – В день убийства, – продолжают полосатые мощи, – когда я готовил завтрак, я услышал телефонный звонок. Звонок прозвенел два или три раза. Потом граф снял трубку, и я услышал, как он сказал: «Алло!», ибо у графа, как у настоящего трибуна, был зычный голос.
      – А потом?
      – Потом раздались приглушенные выстрелы; честно говоря, мне показалось, что они исходили снаружи – иногда такой звук издают автомобили.
      – Что дальше?
      – Я приготовил поднос и направился прямо в комнату к графу. Я постучал. Он не ответил. Я осмелился войти. Комната была пуста, зато дверь, ведущая в библиотеку, была открыта. Я подошел к проему двери и увидел...
      На сей раз его всхлипывания напоминают чиханье старой простуженной лошади.
      – Что вы увидели?
      – Господин граф лежал на этом вот ковре, который вы видите, около ножки стола. Он был весь в крови и держал телефонную трубку. Сам аппарат свалился со стола и лежал возле него. У господина графа были широко открыты глаза. Казалось, он смотрит на меня.
      И он прикрывает свое изможденное лицо, напоминающее сушеный сморчок.
      – Пока буду жив, у меня перед глазами будет стоять это зрелище.
      – А дверь, ведущая в холл?
      – Была закрыта.
      – Мог ли кто-нибудь скрыться через нее?
      – Конечно, поскольку мы были на кухне, Мариза и я. Только дверь холла выходит во двор, а там в это время находился садовник, который подстригал розы.
      Я киваю.
      – Есть другие выходы?
      – Через кухню, но там были мы.
      – Что вы предприняли, когда обнаружили вашего хозяина?
      – Подбежал к окну и позвал садовника. Я попросил его срочно сбегать за доктором.
      – Почему вы не позвонили ему?
      – Потому что телефон был залит кровью... Потому что граф зажал трубку в своей бедной руке... И потом доктор Фюмляр , который был другом господина графа, живет как раз на противоположной стороне улицы.
      – Что вы делали потом?
      – Я пошел на кухню предупредить Маризу...
      – Вы шли через холл?
      – Да.
      – И вы ничего не заметили?
      – Ничего.
      Я снова возвращаюсь в холл и внимательно его осматриваю.
      – В общем, предположим, что убийца, после того, как выстрелил, прошел через холл и поднялся по лестнице. Мог он уйти в то время, когда вы возвращались в кухню, а садовник отправился за доктором?
      – Конечно, – соглашается пикоподобный слуга, – только...
      – Что только?
      – Садовник, когда я ему сказал, что в графа стреляли, начал кричать и поднял на ноги весь квартал. Он еще не успел пересечь улицу, как сбежались люди...
      Я недовольно соплю. Этот убийца-призрак определенно мне не нравится. У меня такое впечатление, ребята, что мы попали в какой-то роман Агаты Кристи, правда? Убийство хозяина в библиотеке, дряхлый старик слуга, садовник, подстригающий розы, старая кухарка на кухне и отсутствие улик – все это очень в духе моей знаменитой сосестры. Если когда-нибудь Агата удосужится пролистать это замечательное произведение, она подумает, что я забрался в ее малинник. Однако это не в моих правилах. Это тот самый случай, когда действительность превосходит вымысел, как сказал некто.
      – Можно увидеть Маризу?
      – Конечно, мне за ней сходить?
      – Нет, я пойду с вами.
      Я следую за ним по сырому коридору со вздувшейся штукатуркой. Мы входим в кухню размером чуть поменьше площади Конкорд. За обеденным столом бесконечно старая женщина чистит три червивые репы.
      – Мама, – обращается к ней слуга, – вот полицейский.
      – Это ваша мама? – поперхнувшись, спрашиваю я, косясь на старика.
      – Да, – отвечает слуга. – Она поступила на службу к деду господина графа при короле Карле Х . Я ее называю «Мариза», ибо было бы неприлично называть кухарку «мама».
      Я наклоняюсь к старухе. Она огромна, как орешек.
      – Для нас большое горе, что убили этого мальчика, – произносит она голосом, напоминающим хлюпанье воды в сапогах.
      – Кстати, а сколько лет было графу? – осведомляюсь я.
      – Шестьдесят два года, – отвечает слуга.
      – Что вы делали после того как сообщили маме?
      – Мы вернулись на место...
      – Где дверь служебного хода?
      Он мне ее указывает. Вверху она застеклена. Я открываю ее и констатирую, что она выходит на старенькую улочку. Перед своей дверью работает бочар.
      – Его расспрашивали? – указываю я на бочара.
      – Да, – отвечает слуга.
      – И он никого не видел выходящим от вас?
      – Никого. Тем не менее он находился там, где вы его сейчас видите.
      И тайна, дети мои, густеет, как застывающий холодец. Дело превращается в загадку закрытой комнаты. Мне доводилось иметь дело с загадками закрытых домов , но они не имели никакой связи (даже сексуальной) с загадкой данного убийства.
      – Через какое время появился врач?
      – Почти сразу же.
      – А полиция?
      – Спустя двадцать минут.
      – Обыск в доме делали?
      – Снизу доверху.
      – И ничего не нашли?
      – Ничего.
      – Ваш хозяин не был женат?
      – Нет.
      – Наследники есть?
      – Не считая маленькой ренты маме и мне, он все завещал компартии.
      Я бросаю взгляд на часы. Кстати, о компартии – мне пора возвращаться к своей партии блюстителей порядка.
      – Садовник живет в этом квартале?
      – Нет, в окрестностях Верхнего Тюрлюрю. Как это забавно!
      – И он сюда приходит сколько раз в неделю?
      – Два раза в неделю, чтобы ухаживать за газоном.
      – Его имя?
      – Матье Матье.
      – Вы заикаетесь или это двойное имя?
      – Это его имя и фамилия.
      – Хорошо. Благодарю вас.
      Достойный слуга приободряется:
      – Ах, господин полицейский, дай вам бог поймать преступника!
      – Я бы ему глаза повыкалывала, – в душевной простоте утверждает Мариза, потрясая ножом.
      Когда я возвращаюсь в бистро, вся моя теплая компания сидит в прежнем составе. Морбле так набрался, что объединенное министерство Возлияний и Самогоноварения вполне могло бы зачислить его в разряд своих исторических памятников.
      Коллеги помогают мне погрузить его в машину, и я направляюсь в Сен-Тюрлюрю с головой, полной вопросительных знаков, все как один более или менее выдержанных в стиле Людовика XV.
      По дороге Морбле объясняет мне, что мы, полицейские в штатском, всего лишь ничтожные шутники. Одна лишь национальная жандармерия способна разобраться в этом деле. Он расхваливает достоинства этого элитарного корпуса и начинает плакать от умиления.
      Потом он засыпает, что является для меня добрым утешением.
 
      Когда я объявляюсь в нашей гостинице, рыжая и потасканная горничная сообщает мне, что мама поднялась к себе переодеться к обеду, который вот-вот начнется.
      Я решаю слегка перекусить, прежде чем нанести визит Матье Матье, Устраиваюсь за нашим столиком и извлекаю салфетку из роскошного бумажного конверта, как вдруг раздавшийся на террасе голос заставляет меня вздрогнуть.
      – Послушайте-ка, инспектор х...! Нечего прятать червовую семерку, а то я заставлю вас проглотить все тридцать две карты без приправ!
      – Но, друг мой, – протестует тонкий голосок обвиняемого, – вы ошибаетесь.
      – Не смешите меня, у меня губы потрескались.
      Я встаю, словно погруженный в гипноз. Этот голос, этот благородный и грассирующий голос существует в мире лишь в единственном экземпляре. И он принадлежит знаменитому Берюрье. Я выхожу на террасу и обнаруживаю моего приятеля, расположившегося за столиком напротив налогового инспектора. Он без пиджака, в рубашке (роскошной рубашке цвета голубой лаванды) и в подтяжках шириной с туалетное полотенце, на которых изображена взбирающаяся по лиане обезьяна. Старая шляпа надвинута до переносицы, он небрит, пахнет вином – Толстяк играет в белот. Мой приход не очень его впечатляет.
      – А, вот и ты, – говорит он, протягивая мне два пальца, поскольку остальные удерживают трефовую терцию. – Я прибыл сюда сразу, как только ты уехал. Я бы последовал за тобой, но дорога меня вымотала.
      Он указывает на хилого постояльца, который сидит напротив него.
      – Ну и жулики тут живут в твоей «Башне»! По виду этого очкарика и не подумаешь, но он так умеет передергивать карты, что даже не всякому фокуснику это под силу. Не удивительно, что он был налоговым инспектором. У этого пингвина, должно быть, в крови вытряхивать деньги из налогоплательщиков.
      Налоговый инспектор вспыхивает.
      – Месье, вы хам! Я не позволю...
      – А ты кто такой? – в упор и не допускающим возражений тоном спрашивает Его Величество Берюрье. – В гробу я тебя хотел видеть...
      Потом, швыряя свои карты на стол, он добавляет:
      – Послушай, он мне надоел, я бы предпочел играть в домино со священником!
      Берюрье встает и, оттягивая новые подтяжки, хлопает ими по своему мощному торсу.
      – Я рад тебя видеть, Сан-А, – жизнерадостно говорит он. – Видал мою пращу?
      И он снова оттягивает подтяжки.
      – Это подарок продавца рубашек, которому я помог избежать штрафа.
      – Они восхитительны, – соглашаюсь я. – Настоящее произведение искусства.
      – Похоже, что они привезены из Америки.
      – Я так и подумал.
      – Пусть говорят, что хотят, но по части изящества америкашки не нуждаются в наших уроках. Ты видал когда-нибудь во Франции такие подтяжки?
      – Никогда, – поспешно отвечаю я.
      – Вот поэтому я и хотел бы, чтобы ты оценил их эластичность.
      Берюрье оттягивает подтяжку на пятьдесят сантиметров от своей мужественной груди, и она тут же рвется на уровне застежки. Спружинившая застежка бьет его прямо в нос, из которого начинает хлестать кровь, как из пятнадцати поросят, разлегшихся на бритвенных лезвиях.
      – Эластичность превосходная, – бесстрастно говорю я. Здоровило вытирает кровь носовым платком, от которого стошнило бы страдающую экземой жабу.
      – Ничего страшного, я сколю английской булавкой.
      – Теперь, когда ты исполнил первую часть своего номера, объясни, пожалуйста, что ты здесь делаешь?
      – Разыскиваю тебя.
      – Но я ни одной живой душе не оставлял своего адреса, чтобы меня не тревожили во время отпуска.
      – Вот поэтому Старик и поручил мне разыскать тебя, – смеется Необъятный. – Забавно, не правда ли?
      – И как же тебе это удалось?
      – Это было несложно. Я отправился к тебе домой, опросил соседей. Благодаря соседу напротив, мне удалось проследить твой путь.
      Я тяжело вздыхаю. В самом деле, с тех пор как я служу в полиции, мне ни разу не удалось догулять до конца свой отпуск.
      – Что Старик от меня хочет?
      – Подожди, он передал тебе письменное распоряжение.
      Его Величество исследует содержимое своих многострадальных карманов, но безуспешно. Он направляется к своему пиджаку, висящему на спинке стула, но и там ему не удается найти нужную бумагу.
      – Черт возьми, этого еще не хватало! Ведь она же у меня была!
      – Была, но больше нет!
      – Постой, дай подумать... После приезда я еще в туалет не ходил. А когда ехал сюда, она у меня была. А, вот она!
      Он раскрывает колоду карт и протягивает мне служебный конверт, покрытый колонками цифр и жирными пятнами.
      – Вот она, друг!
      Я вскрываю конверт, подавляя осаждающие меня мысли, и читаю:
      "Дорогой друг! Оба псевдополитических убийства в Белькомбе очень беспокоят господина Министра. Срочно займитесь ими и постоянно держите меня в курсе дела.
      Обеими руками Ваш".
      Я разражаюсь смехом, напоминающим старт французской космической ракеты.
      – Там что, в конверте, веселящий порошок? – ворчит Толстяк.
      – Еще лучше, Берю.
      Затем, становясь серьезным, я спрашиваю:
      – Ты сообщил Старику, что отыскал меня?
      – А как же, я ему звякнул отсюда.
      – Вечно ты проявляешь излишнее усердие! Ты что, не мог подождать до завтра?
      – Ну и образ мыслей у старшего по званию!
      Появляется мама, так как раздается звон колокола «Башни», который служит также сигналом к обеду.
      – Видишь, какой приятный сюрприз тебе преподнесли? – говорит она без смеха.
      – Да, мама.
      Она тихо говорит с грустью в голосе:
      – Конечно, теперь придется уехать.
      – Напротив, теперь придется остаться, – угрюмо отвечаю я.

      Берю, расположившийся в мирной столовой сельской гостиницы, немного смахивает на гигантский баобаб в палисаднике предместья. Все постояльцы повержены в изумление его видом. Чтобы смягчить это впечатление, им подают миланские эскалопы с болонскими спагетти – вся Италия в одном блюде. Спасибо итальянскому гению! Схватка Тучного с целым клубком спагетти достойна того, чтобы понаблюдать за ней в перископ, поверьте мне. Вначале он пытается намотать их на вилку с помощью ножа, но, не достигнув удовлетворительного результата, хватает, непристойный, их пальцами, засовывает в пасть и изо всех сил всасывает в себя. «Боинг», перед тем как взлететь, не производит более сильного шума. Это похоже также на скрежет тормозов старого трамвая на спуске. Спагетти исчезают внутри Тучного, словно захваченные мощным пылесосом.
      – Здесь, – провозглашает Анормальный, – каждый чувствует себя как дома.
      Моя бедная Фелиция всерьез охвачена паникой и пытается скрыть ее за своей вежливой улыбкой. Она с ужасом смотрит на обжору, поглядывая на остальных. Все внимательно наблюдают за ним. Хозяева, поваренок, горничная, официантка – все сгрудились в проеме двери. Остальные постояльцы, перестав есть, смотрят на него во все глаза с застывшими вилками в руках, будто видят подобное в первый и последний раз. Новость об этом чуде разнеслась по всей деревне, и народ начал сбегаться со всех домов. За окнами замелькали какие-то лица. Ребятишки взгромоздились на плечи своих пап (я пишу «пап» во множественном числе, ибо в этих затерянных деревушках никогда не знаешь, кто чей папа). Берю приподнял край своей шляпы, словно знаменитый авиатор Пиволо, тем самым обнажая во всей красе свое рыло. Склонившись над столом, тяжелый, напряженный, мощный, знающий свое дело, он поглощает свою порцию. Опустошив тарелку, он принимается за поднос и ликвидирует его содержимое. Затем, поскольку у нас не хватило мужества прикоснуться к нашим порциям, он подвигает их к себе и опрокидывает в свою тарелку, говоря:
      – Вы слишком привередливы, нельзя чтобы добро пропадало.
      Он ест. Он заглатывает. Масло струится по уголкам его губ. Он дышит теперь лишь носом, чему мешают только волосы.
      Обед хищника! Вот он заканчивает. Он растерян, жадно смотрит вокруг себя и замечает хозяина харчевни.
      – Хозяин, если есть добавка, не стесняйтесь, я готов принять ее, – задорно бросает мой друг.
      Трактирщик заметался, стараясь угодить клиенту: он добросовестный человек. Ему очень хочется знать, сколько Берю способен еще съесть. С помощью поваренка он извлекает из своих котлов целые вилы спагетти. Берю пользуется моментом, чтобы стремительно влить в себя бутылку «Кьянти», которую я заказал, желая показать, что мы проводим отпуск по-венециански. За этим следует ничем не сдерживаемое урчание в его животе, за которое он корректно извиняется перед Фелицией, и втыкает вилку в новую порцию.
      Первым реагирует сборщик налогов.
      – Это отвратительно! – цедит он сквозь зубы, И, поскольку Тучный не обращает внимания, он продолжает:
      – Я никогда не встречал столь омерзительного типа!
      На сей раз Берю услышал. Он оборачивается к говорящему с полутора фунтами теста во рту. То, что он говорит, не прорывается сквозь этот барьер. Он похож на только что распакованного Будду, у которого на физиономии еще осталась упаковочная стружка. Сверхчеловеческим усилием он проглатывает за один раз содержимое, потом подходит к столику инспектора, но обращается не к нему, а к его супруге.
      – Прошу прощения, дорогая мадам, это обо мне говорит ваш сожитель?
      Чопорная дама выражает свое неодобрение гримасой, развеивающей в прах последние остатки берюрианского спокойствия.
      Он хватает полную тарелку упомянутого сборщика монет и опрокидывает ее ему на голову. В мгновение ока достойный человек избавляется от своей лысины. Можно подумать, что это не Берю, а святой архангел Михаил.
      – Ты понял, блондинчик? – мычит ему Толстяк, снимая с уха несчастного повисшую спагеттину. – Вот что получается, когда на мой счет позволяют себе всякие высказывания.
      С олимпийским спокойствием он возвращается к нашему столу.
      – Кончай свой цирк и пойди извинись, – приказываю я ему.
      – Тебя не спросили, что мне делать, – недовольно ворчит Тучный. – Ничего лучшего ты мне посоветовать не можешь.
      Он хватает свой нож и стучит лезвием по пустому стакану.
      – Давайте продолжение, хозяин! – кричит он. – И принесите бутылку. А если у вас найдется божоле, то я бы предпочел его.
      Он вытирает рот превосходным манжетом рукава и говорит моей маме:
      – Не знаю, согласны ли вы со мной, дорогая мадам, но итальянское винишко годится лишь, чтобы дразнить мочевой пузырь.
      Вот уж кого это забавляет, так это Морбле. Ему нравится непосредственность Толстяка.
      – Это, по крайней мере, мужчина! – восклицает он, хлопая себя по ляжкам.
      И он приглашает Берю выпить кальвадоса после обеда. Пока эти два господина потягивают яблочный алкоголь, а мама пытается уладить происшествие с налоговым инспектором, я разузнаю, как пройти к офису Матье Матье. Хозяин указывает мне дорогу.
      – Вы сворачиваете на первой улице справа, идя вниз, и увидите небольшой лесок, за ним находится разрушенный дом. Вот там он и обитает.
      Я отправляюсь в путь под звездами.
      Старик поставил передо мной довольно странную задачу. Я не люблю заниматься делом, когда заведомо ясно, что оно дело рук сумасшедшего. Ибо эти два преступления могли быть совершены только сумасшедшим. Однако в душе я посмеиваюсь, представляя себе выражение лица, которое будет у Конружа, когда я ему суну под нос приказ Старика. Его хватит острый приступ желтухи!
      Ночь прекрасна, немного ветрена. Полярная звезда еще считает себя необходимой для мореплавателей и надраивает свои габаритные огни. Округа пахнет скошенной травой, и в окрестных просторах раздается громкое стрекотание насекомых.
      Колокольня отсчитывает девять ударов. У меня складывается впечатление, что молодец Матье Матье, пока я приду, уже завалится спать. В деревне вообще рано укладывают тела в постель: полевые работы утомительны.
      Я сворачиваю направо, пересекаю небольшой лесок и обнаруживаю обиталище лесника в лунном свете. Это настоящий пейзаж Вламинка. Дом невзрачный и облупившийся. Крыша зияет дырами от вывалившейся черепицы, а крапива заполонила все вокруг. Надеюсь, что Матье Матье содержит сады своих клиентов в лучшем состоянии.
      Я не ошибся: стригаль газонов уже спит. Нигде ни огонька. Я тарабаню; никто не отвечает. Я нажимаю на щеколду, и дверь приотворяется. Что за запах, дети мои! Можно подумать, что находишься у Берюрье. Отдает чем-то прогорклым, старательно сохраняемой застаревшей грязью, уксусом и заплесневевшей жратвой.
      – Месье Матье!
      Никакого ответа. Я включаю свой электрический фонарик. Клетка пуста. Он занимает лишь одну комнату, ветер и непогода завладели всем остальным. Очаг, старая разваленная кровать, стол, стулья, опирающиеся на три ножки, сундук без крышки, квашня без теста... Пол усеян самыми различными и самыми неприглядными отбросами. Жалкий барак! Лучшее, что с ним можно сделать, – это облить бензином и предать огню. В нем даже свиньи отказались бы проводить свой отпуск.
      – Есть кто-нибудь?
      Нет никого.
      У меня такое впечатление, что Матье сидит в местном кабаке или у приятеля. Короче, где угодно, только не здесь. Я осматриваю каждую комнату, по крайней мере то, что от них осталось, но ничего не обнаруживаю. Считайте, что не повезло, и приходите завтра. Я выхожу. Прежде чем вернуться в «Сторожевую башню», я осматриваю развалины.
      – Месье Матье!
      Вдруг он где-нибудь в надстройках, как сказал бы Берю. Никто не откликается.
      Теперь я ухожу. Внезапно в тишине я улавливаю еле слышный стон. Вот так-так, что бы это значило! Моя сан-антонианская ушная перепонка выбрасывает антенну. Не стал ли я игрушкой слуховых галлюцинаций? Я жду... Стон слышится снова, слабый, почти неуловимый. Я озираюсь вокруг. Теперь я замечаю вертикально торчащую палку. Толстую палку. Я подхожу. Речь идет о рукоятке вил. Край инструмента теряется в крапиве. Я направляю туда луч фонарика и вздрагиваю. Маленькая рыжебелая собачка с острыми ушками лежит на боку. Она пригвождена к земле зубьями вил и агонизирует. Какое ужасное зрелище – видеть это бедное, насквозь пронзенное животное! Я не осмеливаюсь выдернуть вилы. И все же надо это сделать.
      Я осторожно берусь за рукоятку вил и поднимаю их резким движением. Собака не шевелится, она скончалась. Какое-то время я смотрю на ее проколотый бок, откуда сочится черная кровь. Ваш дорогой Сан-Антонио потрясен и смущен, мои красавицы. Смущен сверху до низу! Зачем нанизали на вилы эту бедную собачонку? Потому что она могла укусить? О, как мне это не нравится! Я вновь начинаю инспектировать злополучное место, присматриваясь более внимательно, чтобы удостовериться, не обошлись ли с садовником так же, как и с его собакой. Но я зря прочесываю заросли крапивы, мне ничего не удается обнаружить.
      Однако это уже зацепка. Я отправляюсь в гостиницу, решив вернуться сюда завтра пораньше.
 
      В «Башне» есть на что посмотреть, ребята! Такого еще никогда не видели в Сен-Тюрлюрю! Даже налоговый инспектор, несмотря на постигшие его превратности, держится за бока.
      Взгромоздившись на стол, бывший унтер-офицер и Берю горланят песню. Морбле повязал вокруг пояса скатерть, чтобы изображать женщину, и накрасил губы под усами. Берю держит его за талию, и, прижавшись друг к другу щеками, они поют дуэтом:
      Почему тебя не встретила в пору юности моей, Я б в мечту свою горчую унесла тебя с собой...
      Есть от чего усесться на бойлер и сидеть на нем, пока не начнет выделяться пар!
      Англичанин, у которого имеется поляроидный фотоаппарат, снимает вовсю и тут же раздает зрителям снимки. Я беру один из снимков и на всякий пожарный случай прячу его в бумажник.
      Дуэтисты добиваются триумфа.
      – Эй, Сан-А! – окликает меня Толстяк. – Представь себе, этот друг знает «Чесальщиков». Впервые в жизни я встречаю человека, который знает эту песню. Ты готов, Пополь?
      Унтер-офицер отвечает: «Да». И звучит берюрьенский гимн, скандируемый всей публикой. Даже у Фелиции выступили слезы. Я никогда не видел, чтобы мама смеялась так громко. Все это сразу придает мне сил, и я забываю о проколотой вилами собаке.
 
      На следующий день уже в шесть часов я на ногах. Я принимаю душ и иду будить Толстяка. Это задача не из легких. Он издает коровье мычание и шевелит пересохшими от перепоя губами. Потом с трудом открывает один глаз и устремляет его на меня. Бычий глаз, братья мои! Только не такой умный. Сегодня утром жизнь, похоже, не вызывает у него восторга.
      – Что стряслось? – бормочет Позорище.
      – Вставай, мешок жира!
      – Зачем?
      – Есть работа.
      Это заставляет его открыть второй глаз.
      – Для тебя, может быть, а я выполнил свою программу. У меня была задача тебя разыскать – и я тебя разыскал, так что дай мне спокойно поспать.
      – Главный инспектор Берюрье, вы поступили в мое распоряжение, и я приказываю вам встать!
      Он переворачивается на бок, предлагая моему разочарованному взору свою чудовищную задницу.
      – Даже если бы я поступил в распоряжение самого папы римского, было бы то же самое, дружище!
      Я достаю из бумажника фотографию знаменитого сыщика. На ней изображен Толстяк, целующий унтер-офицера Морбле.
      – Взгляни-ка, папаша. Это не совсем Аркур, но похоже, правда? Если ты сейчас же не поднимешься, я отошлю ее Старику, чтобы обогатить его семейный альбом.
      Допотопное чудовище смотрит на снимок и вскакивает.
      – Ты бы это сделал, Сан-А?
      – Даю слово!
      – Ты бы действительно это сделал?
      – Если это вызов, я тут же вышлю ее срочным письмом, – уверяю я его.
      Он отбрасывает одеяло, поднимает свои окорока, чешет всей пятерней волосатые ягодицы.
      – Ладно. Но ты мне за это заплатишь, Сан-А. Не сомневайся!

      Дорогой он сердится. Время от времени он бормочет такие вещи, которые я предпочитаю не слышать. Солнце играет в прятки с пушистыми облаками; иногда оно прячется за ними, бросает луч паяльной лампы за горизонт и снова быстро исчезает в пышных кучевых облаках.
      – Сегодня будет дождь, – предсказываю я, выискивая способ завязать разговор.
      – Все, чего я хочу, это чтобы с неба падало Дерьмо! – отрубает Толстяк.
      – Конечно, каждый любит свою стихию, – говорю я.
      Мы достигаем маленького леска. Это березовый лес. Серебристые стволы берез кажутся выкрашенными гуашью. Берю внезапно оживает:
      – Послушай, Сан-А, – говорит он, переходя на примирительный тон, – отдай мне это фото!
      – Дудки! А что же я преподнесу твоей жене к Новому году, если отдам его тебе сейчас?
      Он зеленеет!
      – Послушай, кореш, если когда-нибудь эта треклятая фотография окажется в руках у Берты, я отобью тебе позвонок за позвонком, пока ты не станешь похож на улитку!
      Я регистрирую его угрозу и с серьезным видом киваю головой:
      – О'кэй, бэби, я всегда мечтал иметь возможность называть тебя папой, сколь бы это не казалось неправдоподобным.
      Обменявшись этими любезными репликами, мы подходим к лачуге Матье Матье.
      Мне не надо бросать даже двух взглядов, чтобы понять, что ситуация со вчерашнего вечера не изменилась. С первого взгляда мне становится ясно, что садовника дома нет. Труп собачки совершенно застыл в крапиве, мокрой от росы. Увидев ее, Толстяк забывает всякую обиду и плачет.
      – Какая милая маленькая зверушка! – хнычет крутой на расправу Берю. – И откуда берутся такие вандалы" которые способны причинять собачкам зло? Если этому злодею она была больше не нужна, он мог отвести ее куда-нибудь на пекарню или сдать в общество охраны животных . Но проткнуть вилами – на такое способен только деревенщина.
      – Кто тебе говорит, Толстяк, что это он ее убил?
      – Объясни...
      Я ввожу его в курс событий. Он внимает моему рассказу и даже забывает о фотографии.
      – По-твоему, – тихо говорит Толстяк, – садовник что-то должен был видеть в тот день, когда пристрелили первого кандидата на выборы?
      – Почему бы и нет? Ведь убийца ушел же. Через какой-нибудь выход?
      – И, чтобы обеспечить свою безопасность, ему необходимо избавиться от этого опасного для него свидетеля. И вчера вечером он появился здесь. Смелая собачка начала на него наступать, и он ее наколол на вилы. А что потом?
      – А что произошло потом, предстоит выяснить нам.
      – Ты думаешь, что он убрал и хозяина?
      – У меня такое предчувствие.
      – Если он его прикончил, должен быть труп, не так ли?
      – Он, возможно, его спрятал, чтобы выиграть время. А возможно, убил его здесь или увел его в какое-нибудь более укромное место.
      – Более укромное место! – насмешливо замечает Толстяк, указывая на окрестности, лесок, полуразвалившийся дом и крапиву... – Послушай Сан-А, только в раю есть такое место.
      Он прав, скопище грязи. Поскольку у меня нет времени играть в прятки, я решаю как можно быстрее добраться до Белькомба и направить полицейских на поиски садовника.
      Узнав, что часть Полицейской элиты собралась в комиссариате супрефектуры и что мне предстоит командовать этой элитой, Толстяк вздыхает с облегчением. Ему отнюдь не неприятно быть верным помощником человека моего ранга. Если уже на то пошло, я убежден, что Претолстый будет здорово заноситься Перед ними! Горе подчиненным!
      Должен согласиться, отбросив в сторону всю свою скромность, которая, однако, ох как велика! – что наше появление произвело соответствующее впечатление. Главный комиссар Конруж изображает полновластного владыку! Все к нему обращаются, толпятся вокруг него, усердно лижут, льстят, заискивают, разыскивают, лезут без мыла в одно место. Эта масса настолько хорошо вошла в роль, что можно поклясться: все так и есть на самом деле.
      Толпа журналистов все более и более густеет. Это напоминает правительственные кризисы доброго старого времени. Вспышки фотоаппаратов сверкают вовсю. Конруж сменил костюм. Он облачился в серо-антрацитовые тона, ибо эти тона лучше всего запечатлеваются на черно-белом фоне газет. На нем очень светлый галстук, поскольку у него смуглая кожа. Знает свое дело, чертяка! Не хватает только подкрашенных губ! Во всяком случае, для придания им блеска он проводит по ним языком каждый раз, когда какой-нибудь пленочный пачкун готовится сделать снимок. Его голос более рассчитан, чем цены некоторых владельцев гостиниц. Его манера поведения благородна и аристократически надменна. Заметив нас, он делает едва заметный жест, одновременно покровительственный и непринужденно-развязный.
      – О, Сан-Антонио со своим сенбернаром! Значит, вас действительно занимает это дело?
      Я подмигиваю.
      – Возможно, это не то слово, – отвечаю я, – но во всяком случае я здесь.
      – Тебе удалось пролить свет на эту двойную задачу? – шутит он, довольный тем, что видит улыбки на лицах представителей прессы и слышит смешки в рядах легавых.
      – Напротив, – говорю я смиренно-сладким голосом, – все, что мне удалось обнаружить, так это то, что загадка не двойная, а тройная.
      И сразу же физиономия господина the principal (извините меня, если я иногда начинаю писать по-английски, это автоматически) уподобляется копилке, выполненной в стиле Регентства.
      – Ах да?
      – Как нельзя более «ах да», Конруж. Садовник графа исчез, а его собачка заколота вилами!
      Поставщики газетных «отделов происшествий» зашумели, довольные тем, что им подбросили лакомый кусок.
      Я щелкаю пальцами.
      – Я хотел бы ознакомиться с показаниями этого человека, – заявляю я. – Где они?
      Конруж становится фиолетовым. Он чувствует, что теряет лицо, и его инстинкт самосохранения начинает трезвонить во всю мощь, словно колокольчик стюарда вагона-ресторана перед первым обслуживанием.
      – Они подшиты в досье! – говорит он. – Ты думаешь, у меня есть время разыскивать его для тебя?
      Тут уж, мои солнечные девочки, ваш милый Сан-А теряет терпение.
      – Если у тебя его нет, найди, приятель! – бросаю я ему в лицо. – С этого момента руководство следствием поручено мне!
      Я сую полученный мной приказ прямо в нагрудный карман его пиджака.
      – Вот свидетельство. Это тебя разгрузит от чрезмерной занятости.
      Он желтеет. Отяжелевшим жестом он достает официальную бумажку и начинает ее изучать.
      – Прочтешь на свежую голову! – советую я. – Дело не терпит отлагательства. Для начала мне нужны показания садовника – и живо!
      И тут же я оказываюсь в полыхающем зареве. Я почти ничего не вижу. Меня ослепляют вспышки фотоаппаратов.
      Я рассекаю толпу. Берю прилип ко мне, чтобы попасть в кадр. Он даже снял шляпу, дабы избежать тени на своей величественной физиономии.
      – Я не всегда согласен с твоими методами, – шепчет он, – однако должен тебе сказать, парень, что ты сейчас доставил мне удовольствие, так как я терпеть не могу Конружа.
      Я не разделяю его ликования. Если мне не удастся раскрыть это дело, ох, как я почувствую это на своей шкуре! Мне тут же придется удалиться на покой в «Сторожевую башню» и купить себе удочку.
 
      «Я подстригал розы господина графа, когда раскрылось окно в библиотеке. Камердинер Серафен крикнул, что с графом случилась большая беда и что нужно бежать за доктором через дорогу. Что я и сделал».
      Вопрос: «Вы слышали выстрелы?»
      Ответ: «Да, но я не знал, что речь идет о выстрелах».
      – Это представляет интерес? – спрашивает Берюрье.
      – Увлекательно, как «Тентен», – отвечаю я и продолжаю чтение протокола.
      Вопрос: «Что вы подумали?»
      Ответ: «Когда раздались выстрелы, я подстригал газон мотокосилкой. Я принял выстрелы за хлопки, когда ковер трясут или выбивают».
      Вопрос: «Между моментом, когда прозвучали эти выстрелы, и моментом, когда камердинер попросил вас сбегать за доктором, кто-нибудь выходил из дома?»
      Ответ: «Я никого не видел. Абсолютно никого».
      Вопрос: «Что вы делали потом?»
      Ответ: «Я побежал звонить в дом напротив».
      Вопрос: «По дороге вам встречались люди?»
      Ответ: «Да, соседи, обитатели квартала. Я сказал им, что стряслась большая беда с господином графом. То, что мне перед этим сообщил Серафен».
      Остальная часть протокола выдержана в том же духе. Матье Матье никого не видел выходящим из дома. По крайней мере так он утверждает.
      Я делаю знак инспекторам подойти.
      – Скажите-ка, ребята, вы опросили людей, собравшихся на шум, поднятый садовником, когда он шел за доктором?
      – Да, господин комиссар.
      – Ну и что?
      – Они подтвердили сказанное им. Никто не слышал выстрелов. Матье окликнул их, чтобы сообщить о несчастье, случившемся с хозяином.
      – Он не уточнил, какого рода несчастье?
      – Нет, поскольку сам этого не знал.
      – О'кэй! Спасибо!
      Я потираю глаза большим и указательным пальцами. Берю слегка хлопает меня по плечу.
      – Послушай-ка, приятель, может быть, нам сейчас заняться другим делом, пока первое прояснится?
      – Может быть, Берю, может быть!
      Я отдаю распоряжение предпринять поиски садовника. Сверх того, я настаиваю на том, чтобы попытались установить, кто звонил графу в момент смерти.
      – Ты думаешь, эта деталь имеет существенное значение? – осведомляется Мой доблестный помощник.
      – Она может иметь существенное значение. Граф был убит почти в упор. И спереди! Он видел своего убийцу. В этот момент он мог издать какой-нибудь возглас, способный навести нас на след.
      – Жокей! – одобряет Берю. – Не хочу тебе льстить, но твоя голова – не кочан капусты!
      Воздав должное моим обширным достоинствам и моему сообразительному уму, мы отправляемся к Монфеалям, чтобы на месте провести расследование второй половины дела.

      Покойный Жорж Монфеаль при жизни был финансовым советником. Говорят, что советники не платят, однако, по моему мнению, этот заплатил дороговато. Он занимал целый этаж в жилом квартале недалеко от особняка графа Гаэтана Де Марто-и-Фосий.
      Одетая в черное прислуга провожает меня к вдове, которая ждет доставку белья от Красильщика, чтобы тоже переодеться в черное. Вдова еще молода, еще русоволоса, еще хорошо сложена и не лишена очарования. Она достойно, но искренне несет свою печаль. Мне это даже нравится.
      Я представляюсь, представляю моего доблестного помощника и спрашиваю ее, не согласится ли она ответить на новую серию вопросов.
      Она кивает в знак согласия и указывает мне на низкие и широкие кресла (которые являются идеальным сиденьем для Берю). Я выбираю одно из них, а Берю два (одно для задницы" а второе для ног). Женщина садится в четвертое, последнее из гарнитура (конечно же, не женского, как мог бы я сострить, но это было бы несерьезно с моей стороны в момент, когда завязывается драма).
      – У вашего мужа были враги, мадам?
      Классический вопрос, скажете вы мне? Не буду перечить. Но иногда полезно прежде всего не выбивать клиента из колеи.
      – Когда человек занимается политикой, они фатально неизбежны, – отвечает она. – Это в природе вещей! Однако можно ли называть врагами людей, не разделяющих ваши взгляды?
      Эта дама не глупа.
      – Конечно, нет, – соглашаюсь я.
      Она хочет узнать мнение Берюрье, но не получает его, ибо тот уснул.
      – Накануне уб... драмы, господин Монфеаль проводил предвыборное собрание. Оно было бурным?
      – Вовсе нет. – Она качает головой. – Наоборот, можно было подумать, что мы находимся среди друзей.
      – Хорошо, в таком случае перейдем к фактам. Расскажите мне обо всем с самого начала. Кто встал первым?
      – Мария, наша служанка.
      – Это она открыла мне дверь?
      – Да.
      Давайте я вам мимоходом опишу эту особу: Мария – крепкая девица сорока лет, в теле, у которой, похоже, примерно столько же ума, сколько в горшке овощного рагу.
      – В котором часу она встала?
      – В шесть часов.
      – Что она потом делала?
      – Она постучала в дверь нашей спальни, чтобы разбудить моего мужа, которому нужно было поработать с какими-то бумагами. Потом она отправилась готовить кофе.
      – А муж?
      – Он встал, надел халат и пошел забрать газеты на коврике у двери, куда их кладет почтальон. Потом, как это уже вошло у него в привычку, просмотрел их в туалете.
      Странное место для обзора печати.
      – А потом?
      – А потом он отправился на кухню выпить традиционную чашку кофе.
      Она краснеет и в смущении говорит:
      – Он всегда завтракал на кухне. Понимаете, он вырос в деревне и...
      – В этом нет ничего плохого, – успокаиваю я. – Кажется, сам король Сауд Аравийский поступает так же.
      – Что дальше?
      – Он закрылся у себя в кабинете и работал до восьми часов.
      – А тем временем?..
      – А тем временем я поднялась, привела себя в порядок, разбудила детей и стала готовить им завтрак.
      – Продолжайте!
      – Так вот, около восьми часов муж вышел из кабинета и сказал, что пойдет принимать ванну. Он меня предупредил, потому что дверь ванной не закрывалась на задвижку и он не хотел, чтобы туда нечаянно зашли дети.
      – Что происходило тем временем? – настаиваю я.
      – Я закрыла варенье, которое приготовила Мария. – Вдова поясняет: – Она его приготовила накануне, но закрывать его надо на следующий день.
      Я мысленно адресую пламенный привет Фелиции и силюсь подавить улыбку.
      – Я знаю, как это делается, – говорю я. – Окуренная серой бумага, смоченная в молоке...
      Она также силится подавить улыбку. Жизнь продолжается, со своими радостями, горестями, телячьим жарким, обязанностями, шутками.
      – Прошу вас, продолжайте, пожалуйста...
      – Когда мы закончили, я пошла в нашу комнату. Белье, которое я приготовила мужу, лежало на кровати. Он к нему не прикасался. Я удивилась и позвала его. Он не ответил, тогда я... открыла дверь ванной...
      Она прячет глаза. Из ее груди вырывается хриплое рыдание.
      Я встаю.
      – Я хотел бы, чтобы вы позволили мне осмотреть квартиру, мадам.
      – Пожалуйста!
      Я возвращаюсь в холл, молодая вдова следует за мной по пятам.
      – Эта дверь закрыта в течение дня?
      – Нет, вы же видите, достаточно приподнять щеколду. Только ее невозможно открыть с лестничной площадки, если она не на цепочке.
      – Вчера утром она не была на цепочке?
      – Она никогда не бывает на цепочке.
      – Никто не приходил утром перед самым... перед самой драмой?
      – Приходил. Это был секретарь мужа. Я его не приняла. Он лишь принес какие-то документы, которые Жорж у него просил. Он передал их Марии и ушел.
      – Где находится ваша спальня?
      Она указывает мне на коридор, который начинается в глубине холла. В нем четыре двери, по две с каждой стороны.
      – Наша комната вторая.
      – А остальные?
      – Первая – детская, напротив – комната мамы, потом комната для гостей...
      – В данный момент она пуста?
      – Да, пуста.
      Я отправляюсь в экспедицию. Детская выглядит мило: на стенах фрески в стиле Ван Гога, изображающие Микки и Дональдов. Комната бабушки выдержана в строгом стиле, даже в стиле «отче-наш», с почти черной мебелью, мрачными обоями и старым умывальником с ведром под ним. О гостевой комнате, обставленной кое-как, сказать нечего. В ней ощущается затхлость. Монфеали, похоже, нечасто принимают гостей. Зато их комната – высокого класса. В стиле Карла X! Все здесь светлое и вычурное. Множество дурацких поделок по стенам, дешевых статуэток, портьер, которые вызывают у вас желание прясть , но в целом она выглядит пристойно.
      – Дверь ванной слева от шкафа, – предупреждает меня мадам Монфеаль.
      Я ее открываю. Ванная комната черно-белая. Это дерзкая затея со стороны жильцов. Видно, что они отдали дань авангардизму в оформлении самого укромного места своей квартиры. Дверные ручки выполнены в форме птичек. Подумать только, как далеко они зашли в своей смелости. Аж дрожь пробирает, не правда ли?
      Я вхожу в ванную. С первого взгляда я замечаю, что окошко ванной снабжено решеткой. Однако квартира расположена на втором этаже. Краны ванны находятся напротив двери, так что когда в ней мокнешь, то неизбежно сидишь спиной к двери.
      – Его бедная голова была запрокинута, горло было перерезано, и везде была кровь. Подумать только, его убивали в двух шагах от нас! Дети играли... Мама штопала... Я...
      Она плачет.
      – Где лежала бритва?
      Она указывает на умывальник.
      – Там, в нем. Мы думаем, что убийца вымыл руки, прежде чем уйти.
      – Сколько имеется выходов из квартиры?
      – Один.
      – Значит, в момент убийства вы находились вместе со служанкой на кухне?
      – Да.
      – Ваша мать штопала в своей комнате?
      – Нет, в детской. Там светлей,
      Я возвращаюсь в комнату Монфеалей, подхожу к окну.
      – Оно было закрыто, – говорит вдова, – И к тому же убийца не мог уйти через него. Оно выходит на площадь, а вчера был базарный день.
      – Итак, получается, – говорю я не столько ей, сколько себе, – у убийцы был ключ от вашей квартиры Он здесь спрятался, подождал, пока муж войдет в ванную, чтобы перерезать ему горло. А затем он смог уйти незамеченным. Подумать только, он ужасно рисковал! Хотя вы все занимались своими делами в доме, он был на волосок от того, чтобы оставаться незамеченным.
      – Это неслыханно, – тихо роняет она. – Похоже на колдовство! Почти как у Марто-и-Фосий, не правда ли?
      – Похоже, отличается лишь орудие преступления.
      Я размышляю. Эта квартира кажется такой спокойной, такой надежной... И вдруг-смерть... смерть отвратительная и загадочная.
      – Вам нужны еще какие-то сведения?
      – Нет, мадам...,
      Я смотрю на нее. Ей очень пойдет черный цвет. Стоит ей еще надеть черные чулки, и я готов официально занять место ее мужа! Вы скажете, что я слегка некрофиличен, но я говорю то, что думаю
      – Ах да! – внезапно вспоминаю я. – Имя и адрес секретаря, который приходил с упомянутыми документами.
      – Жан-Луи Беколомб. Он работает на улице Двух Церквей в универсальном москательном магазине
      – Спасибо, мадам, и примите мои соболезнования!
      Я откланиваюсь и направляюсь на улицу Двух Церквей. Заворачивая за угол, я внезапно вспоминаю, что забыл Толстяка в салоне мадам Монфеаль. Ладно! Этот громадный винный бурдюк вернется на базу, используя подручные средства!

      Универсальный москательный магазин расположен в узком закоулке, который пахнет святой водой. Это скорее кишка, которая разделяет две церкви, одна из которых закрыта, а другая прикрыта по причине проведения дезинфекции. Поскольку одна меньше, чем другая, этот конец улицы, лишенной солнца, дополнили универсальным москательным магазином. Чтобы попасть в темный магазин, надо преодолеть три ступеньки. Невзрачные люди в серых халатах молчаливо суетятся в обширном помещении Вывеска представляет собой голову оленя. Учитывая характер товаров магазина, задаешься вопросом, что она обозначает? В конечном итоге, может быть, это эмблема хозяина?
      Я вхожу и спрашиваю господина Беколомба. Дама с белыми волосами, запертая в кассе, указывает мне на длинного и худого типа, который под серым халатом носит белую рубашку и черный галстук, кроме того, полагаю, еще и брюки, но, поскольку халат свисает до самых щиколоток, я не могу этого утверждать категорически Я своего рода святой Фома-неверующий, верю лишь в то, что вижу.
      У парня лицо похоже на полумесяц, верх которого покрыт тремя сантиметрами волос, подстриженных ежиком, а низ украшен маленькой кисточкой рыжеватой щетины.
      – Господин Беколомб?
      – Собственной персоной, – отвечает он голосом, напоминающим овощерезку, через которую пропускают морковь
      «И это все», – думаю я с тем критическим чутьем, которое, как вам хорошо известно, мне присуще и которое позволяет мне оценивать моих современников с первого взгляда.
      – Комиссар Сан-Антонио.
      Он хмурит то место, где положено быть бровям, ибо я забыл вам сообщить, что у него их нет.
      – Ах вот как?
      – Вам не приходилось встречаться ни с одним полицейским с момента убийства Монфеаля?
      – Нет.
      Хорошо сделали, что заменили Конружа.
      – Вы заходили вчера утром к Монфеалям?
      – Да.
      У него впалые щеки и длинный нос, который буквально нависает в форме кропильницы над верхней губой.
      Коллеги и хозяева Беколомба поглядывают на нас украдкой из-за прилавков. Они не понимают, что происходит.
      – В котором часу это было?
      – За несколько минут до половины девятого, – И объясняет: – Моя работа в магазине начинается в половине девятого.
      – Вы видели Монфеаля?
      – Нет, он был в ванной, как сказала мне его горничная.
      – Одним словом, вы видели только ее?
      Он сжимает ноздри, что является подвигом, ибо крылья его носа и так сжаты.
      – Да.
      – Вы ей вручили документы?
      – Да.
      – Что за документы?
      – Они касались предвыборной кампании, – сухо отвечает торговец нафталином
      – Вы задержались в доме вашего кандидата?
      – Вовсе нет. Этот визит длился всего лишь минуту, к тому же я спешил.
      – Вы никого не видели у Монфеалей?
      – Только горничную.
      – А на лестнице?
      – Консьержку внизу, которая мыла коридор...
      – Это все?
      – Все!
      – Секция вашей группировки собирается выдвигать нового кандидата?
      – Решение еще не принято, но, думаю, это будет сделано. Нет никаких оснований, чтобы это не было сделано. Поступки какого-то сумасшедшего не должны нарушать стабильность...
      Я уже на улице. Я чихаю двенадцать раз, потому что, видимо, у меня аллергия к одному из их товаров, если не к самому Беколомбу.
      Уже десять часов. За время моих визитов погода несколько улучшилась, и робкое солнце бродит над колокольнями.
      Я замечаю небольшое симпатичное бистро. Это именно то провинциальное кафе, где имеются круглые мраморные столики на одной ножке, навощенные деревянные панели и оловянная стойка. Похоже, я начинаю изображать из себя Мэгре. Я вхожу и заказываю большой черный кофе. Меня обслуживает сам хозяин. Под жилетом у него ночная рубашка, на голове – каскетка.
      Я помешиваю кофе и подытоживаю сделанное за утро. Два кандидата с отчетливо противоположными взглядами были убиты дома при крайне загадочных обстоятельствах. В обоих случаях убийца действовал с неслыханной дерзостью, и в обоих случаях он воспользовался невероятным стечением обстоятельств, которые позволили ему перемещаться незамеченным в доме у своих жертв, в то время как те находились в кругу своих домочадцев. Я позволяю себе усомниться в загадочности первого убийства, ибо исчезновение садовника дает мне повод думать, что он что-то видел.
      Я отпиваю два глотка и задаю себе the question : «Не является ли оно, дорогой Сан-Антонио, делом рук сумасшедшего?» Привлеченное этим вопросом подсознание Сан-Антонио берет себя за руку и уводит гулять по извилистым тропинкам размышлений. Возвратившись с прогулки, оно мне нашептывает: «Нет, Сан-Антонио, я этого не думаю или, скорее, я этого не чувствую».
      – А почему ты этого не чувствуешь, Сан-Антонио?
      – Послушай, Сан-Антонио, я попытаюсь тебе ответить: сумасшедший действует открыто. Ему плевать, видят его или нет; наоборот, он любит работать на публику. Этих кандидатов он прикончил бы прямо на собрании или на улице.
      – Так каковы же твои выводы, Сан-Антонио?
      – Мои выводы таковы: не морочь мне одно место со своими дурацкими вопросами, мой дорогой Сан-Антонио! Продолжай расчищать себе дорогу сам, а там будет видно...
      – Спасибо, Сан-Антонио, твои советы хороши!"
      Я допиваю кофе и прошу хозяина подать счет. Он подходит, скребя пятерней в паху, говорит, что я ему должен тридцать сантимов, и спрашивает, не журналист ли я?
      – Почему? – удивляюсь я.
      – Просто так, я нахожу, что вы на них похожи.
      – Десять из десяти, патрон! Из вас бы вышел хороший сыщик.
      Он недовольно качает головой.
      – Это плохо сказалось бы на моей простате! Я – сыщик?!
      Он закатывает рукав и показывает мне роскошную татуировку в жанре гризайля XVIII века. На ней изображены развалины Рима. Но вместо латинской надписи можно различить извилисто проступающую сквозь рисунок фразу, имеющую очень отдаленное отношение к архитектуре: «Смерть легавым!»
      – Видите, – произносит хозяин. – Бывший солдат Африканского корпуса! Татауйи, Тонкин и многие другие города! Все легавые – педики! У вас другое мнение? Вам же приходится с ними якшаться?
      Я качаю головой.
      – Не следует быть таким безапелляционным, патрон!
      Он взрывается.
      – А вы знаете хоть одного, который бы не был последним дерьмом? Надо быть справедливым! Что вы замолчали? Говорите, говорите...
      – По правде говоря...
      Но он меня прерывает.
      – Все они проститутки и тому подобное! Ни на что не способные! Ничтожества! Они хорохорятся, раздают зуботычины и считают себя богами! Полиция существует только благодаря стукачам. Если бы не они, то миром правили бы господа-мужчины !
      В этот момент проходивший по улице инспектор Ляплюм замечает меня и бросается ко мне, как отчаявшийся бросается в окно.
      – О, господин комиссар! Как я рад, что вас нашел!
      Я смотрю на хозяина кафе. Надо было бы видеть, как изменился цвет его лица! Впервые с тех пор, как я расстался со своим приятелем, работающим заправщиком шариковых ручек в фирме «Ватерман», я вижу, как человек становится синим. Ляплюм ликует:
      – У меня есть кое-что новенькое относительно телефонного звонка графу!
      – Да что ты! Ты меня радуешь, сынок! Что будешь пить?
      – Рюмочку кальвадоса!
      – Два кальвадоса! – бросаю я хозяину, готовому упасть в обморок.
      Затем, кладя руку на послушное плечо Ляплюма, говорю ему:
      – Слушаю тебя, Бэби!
      – Звонок был из Парижа. Звонили из почтового отделения на улице Колизея.
      Я морщусь. Я надеялся на лучшее. Но в конце концов и это хорошо!
      – Отлично! Поскольку ты напал на этот след, тебе надо вернуться в Париж и проинтервьюировать телефонистку с этой почты. Не сможет ли она описать звонившего... Заметь, что ей приходится общаться через свою трубку со множеством людей, и будет просто чудо, если она вспомнит об одном из них... И все-таки попытаемся.
      Ляплюм допивает свою рюмку.
      – Бегу, господин комиссар.
      Он очень рад вернуться в Париж. Конечно, Ляплюм начнет с того, что сначала забежит к своей подружке. Лишь бы он не застал в ее объятиях водопроводчика!..
      Едва Ляплюм исчезает, появляется хозяин.
      – Послушайте, господин комиссар. Вы, конечно, не приняли всерьез мою болтовню, это было своего рода... гм... шуткой. В свое время у меня были неприятности с одним лега... с полицейским, и с тех пор я ношу в себе обиду, понимаете?
      – Это вполне естественно, – успокаиваю я его. Я прищуриваю глаза и пронизываю его взглядом до мозга костей.
      – Ваше имя Мартине, не так ли?
      Он непроизвольно икает.
      – Да... Откуда вы знаете?
      Я бросаю деньги на стол и выхожу, оставляя его в полном изумлении и беспокойстве.
      Может быть, он потом вспомнит, что его фамилия написана красивыми черно-желтыми буквами на двери его заведения? А может быть, и нет!
 
      Когда я возвращаюсь в комиссариат, то нахожу его, к своему удивлению, до странности спокойным и пустынным после недавней суеты и напряженности. Конружа в комиссариате нет. Впрочем, за исключением некоторых функционеров и одного парижского полицейского, все разбежались по служебным делам.
      Я сажусь за стол, беру стопку белой бумаги, именуемой министерской, и ручкой делю верхний листок на две равные части. На одной половине схематически набрасываю расположение комнат в доме графа. На второй – план квартиры Монфеаля. Затем рисую в стиле Пикассо фигурки жертв и обозначаю маленькими кружочками всех присутствующих в момент преступления. Я смотрю на план и размышляю.
      – Давно похоронили графа? – спрашиваю я, не отрываясь от своего рисунка.
      – Четыре дня назад, – отвечает мне с южным акцентом какой-то очкарик.
      Я жалею, что не был на похоронах. Что-то мне подсказывает: убийца был там.
      – Когда похороны Монфеаля?
      – Когда пожелаете, – отвечает мне тот же голос. – Его семья потребовала расследования, и решение пока не принято.
      Я поглаживаю мочку уха.
      – Можно было бы его закопать, например, завтра часов в одиннадцать, – говорю я.
      Я уверен, что весь город и его окрестности будут на похоронах. Понимаете, это зрелище, которое нельзя пропустить!
      – Хорошо, господин комиссар.
      В этот момент знаменитый Берюрье совершает не оставшееся незамеченным вторжение, поскольку является фигурой весьма заметной. Его подтяжка, плохо закрепленная английской булавкой, часто используемой кормилицами (в данном случае кормилица явно без молока), болтается у него за спиной. Поскольку на ней красуется еще и обезьяний хвост, представляете, какой это производит эффект! Галстук у него отхвачен у самого узла, а верхушка шляпы вырезана словно крышка консервной банки и держится на тоненьком лоскутке.
      – Что с тобой случилось, Толстый? – спрашиваю я. – Кто-то хотел тебе сделать трепанацию?
      Он ругается по-черному и матерится как сапожник.
      – Не напоминай мне об этом! Эти мальцы, где ты меня оставил, сущие отродья хреисподней!
      – Преисподней, – поправляю я, поскольку всегда забочусь о правильности речи.
      – Почему ты меня бросил в том салоне? – возмущается он.
      – Потому что ты там уснул, линялая синяя тряпка. И я тебя просто-напросто забыл.
      – Чудесно! – недовольно ворчит Мамонт.
      – А тебе что, никогда не случалось забывать свою собаку у молочника?
      Он пожимает плечами и рассказывает о своих злоключениях.
      – Представь себе, что эти сорванцы вдовы вырвали меня из объятий Морфлея . Ох и чертенята! Они играли в индейцев! И это в тот день, когда их папа стал покойником! А ты еще говоришь о маленьких чувствительных душах! Им остается один шаг до убийства мамочки!
      – Нужно прощать детям, Толстяк: они всего лишь дети!
      Но Берю не расположен к снисходительности.
      – Такие дети, как эти... Хоть я не злой человек, но я бы многое отдал, чтобы взять их за ноги и размозжить их головы о стену! Посмотри на мою шляпу! Шляпа, за которую я заплатил в 1948 году целое состояние! И это еще не все: у меня был шелковый галстук. Дьяволы, говорю тебе!
      – Вдова не извинилась?
      – Дудки! Она разговаривала по телефону, когда я покинул салон, после того как надавал затрещин ее ублюдкам.
      Он теребит огрызок своего галстука.
      – Кстати, она разговаривала с мужчиной. И знаешь, что она ему говорила?
      Он откашливается.
      – Она ему говорила: «Да, это я ему рассказала о тебе, это было необходимо, иначе это сделала бы горничная».
      Я подскакиваю.
      – Неужели, Толстый?
      – Слово в слово! Потом она заметила меня и от неожиданности подпрыгнула. И поспешно добавила в трубку: «Я вам перезвоню позже!» Понял? До того, как она меня увидела, она обращалась на «ты» к своему собеседнику. А в моем присутствии быстро перешла на «вы».
      – Это интересно, мой Толстяк. А тебе, что она тебе сказала?
      – Она спросила у меня, как это произошло, что я еще до сих пор нахожусь в ее доме. Я ответил, что заснул. Тогда она побледнела. Прежде чем уйти, я позволил себе вольность: закатил пару пощечин ее детям. Старуха, выходившая из комнаты, налетела на меня, словно я скот. Она хотела меня поцарапать, эта мегера. Ее успокоила дочь. Мне бы не хотелось возвращаться к этой гурии!
      Он скребет шею и заявляет:
      – Я отправляюсь пропустить стаканчик, и кто любит меня, следуйте за мной.
      – Это ты сейчас последуешь кое за кем.
      – Ты думаешь?
      – Да.
      Я царапаю на бумажке имя и адрес Беколомба и протягиваю ее Берю. Я могу ошибиться, но готов поставить охотничий рог против евстахиевой трубы, что бедная безутешная вдова звонила продавцу аптечно-хозяйственных товаров. Неужели этот торговец является хахалем мадам? С его рожей, напоминающей аварию на перекрестке, – это не подарок. Но женщины так капризны! Встречаются красавицы, которые отдаются таким страшилищам, которых было бы стыдно предложить даже обезьяне!
      Этим стоит заняться!
      Толстяк уходит. Прежде чем пересечь порог, он оборачивается и спрашивает, показывая на свой огрызок галстука:
      – Ты думаешь, мне можно ходить в таком виде?
      – Купи себе другой, Толстый, и запиши на служебные расходы, поскольку в определенном смысле ты потерпел убытки при выполнении задания.
      К нему возвращается улыбка.
      – Я куплю синий галстук в красный горошек. Считаю, что это элегантно. Для меня это не просто так, туалет для меня – не последнее дело. Мне следовало бы жить в эпоху маркизы де Помпаду . Мужчины в то время одевались клево: белые чулки, шелковые штаны для гольфа, кружевные бажо и накрахмаленные манжеты. Не говоря уже о жилетах и сюртуках с отворотами. Можете вы мне сказать, почему мужчины в наше время одеваются так печально?
      Никто не может, поэтому он уходит, бросив мне:
      – Я там заприметил классный ресторанчик, где можно поесть в полдень. Называется это «Большой Педок» , должно быть, его хозяин – голубой, но меню мне показалось пристойным.
      Уф! Наконец он уходит. Его обезьяний хвост бьет его по икрам ног, донышко шляпы поднято как створка устрицы, выставленной на солнце.
      – Ну и феномен ваш помощник, господин комиссар, – осмеливается заметить один из штатных полицейских участка.
      – Берю? Это радость детей, спокойствие родителей и один из лучших представителей полиции! – слагаю я ему панегирик. – Без Берю мир стал бы серым, как День всех святых!
      Я нацарапываю еще одну заметку на своих листах. Она касается гражданина Беколомба. Мое воображение совершает бег с препятствиями. А что если это сделал любовник мадам Монфеаль? А вдруг они оба решили прикончить мужа? А что, если...
      Я резко торможу. Если я позволю вовлечь себя в одолевающую меня игру воображения, моя голова станет такой же большой, как тыква, превратившаяся по велению феи в карету для Золушки.
      Мое воображение также подчиняется волшебной палочке. Подхватываешь обрывок фразы, случайно уловленной сонным и взбешенным Берю, и воображение трансформирует его в многосерийную историю!
      Вот каков я!

      Ресторан, который Берю назвал «Большой Педок», на самом деле называется «Королева Педок». Надеюсь, вы сообразили, что к чему, и внесли в свои суждения соответствующую поправку. Я прекрасно осведомлен о вашем уме, вашей эрудиции и вашей находчивости, чтобы в них сомневаться более полутораста лет! Это изысканная харчевня. В тринадцать часов по французскому времени я занимаю здесь место, а в тринадцать двадцать ко мне присоединяется ликующий Тучный, в голубом галстуке в красный горошек и в шляпе, скрепленной вверху булавками.
      – Ты похож на Людовика XI, – говорю я, – Только упитанней.
      – Почему ты так считаешь?
      – Из-за твоей шляпы с булавками. Ты мог бы купить другую. Ты бесчестишь сейчас полицию.
      – Полицию, – отвечает он, – с... я хотел на нее.
      И он садится напротив меня.
      – Ты не только на полицию с..., но ты мог нас... и на свои подтяжки, грязный мусорщик.
      Он вскакивает, ощупывает задницу и обнаруживает на ней подтяжки.
      – Так вот почему прохожие оглядывались на меня все время!
      – Именно поэтому, – говорю я и протягиваю ему меню. – У тебя есть новости и, наверное, стоящие?
      – Да, месье.
      – И чего ты ждешь, чтобы предложить мне хороший товар?
      – Жду, пока ты закомпостируешь мое меню.
      И, обращаясь к неподвижному официанту, который ждет наших распоряжений, он командует:
      – Принесите мне колбаску на шампуре, сосиску...
      Он умолкает и обеспокоено спрашивает вполголоса:
      – А они не припахивают, ваши сосиски?
      – Господин шутит! – возмущается официант,
      – Жаль, – вздыхает Берю. – Сосиски – это все равно что дичь, они должны припахивать. Я все же попробую! Затем вы подадите мне тушеную говядину, грибы с чесноком (и чтоб побольше чеснока), сыр и слегка поджаренный омлет.
      Я заказываю более человеческое меню, и разносчик съедобных блюд удаляется.
      – Слушай, приятель, – атакует меня Мамонт, – это божье благословение, что я заснул у мадам Монфеаль и подслушал ее телефонный разговор. Представь, что после ухода из магазина Беколомб отправился в церковь.
      – Ax вот как?
      – Я думал, что он пошел помолиться, но на самом деле он встречался со вдовой.
      – Не может быть!
      – Честное слово! И в таком темном уголочке, что ты смог бы там проявлять пленку. Там не было ни души. Ни души! Кроме меня, естественно! Какое-то время они говорили шепотом, потом брызнули в разные стороны. Согласно твоим распоряжениям, я продолжил слежку за малым. Он отправился в ресторан с фиксированным меню, в котором в этот самый момент, когда мы с тобой говорим, потчует себя жалкой порцией скверно приготовленного блюда,
      Я хлопаю его по плечу:
      – Хорошую работу проделал, Толстый!
      Он подмигивает мне:
      – Раз ты мною доволен, может, отдашь мне фотографию?
      Я достаю снимок из бумажника и протягиваю ему. Он смотрит на него и смеется, собираясь разорвать его, но неожиданно передумывает.
      – Прежде чем его уничтожить, покажу-ка я его Пино, – говорит он, засовывая снимок в свой карман, напоминающий скорее мусорную корзину.
 
      День продолжается, не принося ничего нового. Никаких новостей от Ляплюма. Ничего нового о садовнике. Я наношу визит в особняк покойного графа, но оба ископаемых раба не могут мне сказать ничего такого, чего бы я уже не знал. У меня складывается впечатление, что эти два дела раскрыть будет очень трудно.
      – Что будем делать? – беспокоится Берюрье к концу дня.
      – Вернемся в Сен-Тюрлюрю, – решаю я. – Нужно дать делу отстояться.
      Когда мы занимаем места в моем авто, мое внимание привлекает предвыборное панно. Недавно отпечатанная желтая афиша гласит: "Сегодня вечером в 20 ч 30 мин Ахилл Ляндоффе , независимый кандидат, проводит большое публичное и дискуссионное собрание. Не взирая на кровавого безумца, который безжалостно убивает тех, кто предстает перед суверенным народом!"
      – Ты не едешь? – удивленно спрашивает Тучный.
      Я указываю ему на афишу. Он читает по слогам и бормочет:
      – Вот кому повезет, говорю тебе. Если ему удастся выкарабкаться из этого дерьма, он точно выиграет выборы!
      – Послушай, Толстячок, а не пойти ли и нам на это собрание?
      Берю морщит нос.
      – Ты что, спятил? Лично я терпеть не могу политики!
      – В данном случае она, кажется, играет главную роль в нашей мрачной истории. Как раз на следующий день после подобных собраний все кандидаты погибали.
      – Что касается меня, мне бояться нечего. Похоже, что вокруг меня сколько угодно ангелов-хранителей.
      – Я это хорошо знаю... Но все-таки я поприсутствую на этом собрании.
      Берю колеблется.
      – Я обещал унтер-офицеру Морбле выиграть у него партию в белот, – вздыхает он.
      Я размышляю.
      – В конце концов, ты мне не очень нужен, можешь вернуться. Попросим коллег найти тебе машину.
      Толстяк расцветает от радости. Морбле для него – родственная душа. Рядом с ним он себя чувствует королем! Это как бы любовь с первого взгляда. В нашем бренном и хрупком существовании возникают порой немотивированные симпатии. Они не подлежат обсуждению!
      Мы возвращаемся в комиссариат. Нам удается раздобыть старый автомобиль марки «пежо-403», за руль которого и усаживается Берю. Что его особенно восхищает, так это то, что модель снабжена экспериментальным ремнем безопасности из экстрагибкой стали, а салон обит кожей.
      – У меня такое впечатление, будто я сажусь в самолет, – говорит он, прилаживая ремень вокруг своего брюха. – Ты думаешь, это надежно?
      – Похоже.
      Я прошу его, чтобы он успокоил Фелицию и заглянул к садовнику – посмотреть, не объявился ли вдруг... Он обещает, пытается тронуться с четвертой скорости, но это у него не получается. Тогда он включает первую и исчезает.
      В двадцать двадцать зал дискуссионных собраний Белькомба архиполон. Белькомбежцы явились толпой не столько для того, чтобы оценить красноречие и программу кандидата, сколько для того, чтобы посмотреть, убьют ли его. Это зрелище, которое нельзя пропустить. Представьте себе, на следующий день объявят, что кандидата убили из автоматической винтовки в то время, когда он излагал свои политические убеждения. Они бы очень сожалели, если бы прозевали подобное.
      Ахилл Ляндоффе – человек лет сорока с посеребренными сединой висками. Это крупный мукомол, который намолол много муки и денег, ибо выглядит очень элегантно. Он высок, выигрышно сложен (он выиграл три кубка по теннису и один по водному поло), у него открытый взгляд, резкий, напористый голос, повелительные жесты. В нем невольно проступает мужчина, созданный, чтобы командовать и зарабатывать деньги.
      Его выход на эстраду встречен шквалом аплодисментов, предназначенных прославить его мужество. Он простирает руки, прося тишины. Затем проникновенным тоном и во взвешенных выражениях отдает должное памяти своих столь трагически ушедших из жизни соперников. Он говорит о том, насколько тяжело видеть гибель двух человек, которые не разделяли его идей, но которые тем не менее заслуживали уважения. Ему аплодируют.
      Он делает заявление, касающееся его веры в эффективность действий полиции. Виновный будет найден и наказан! Здесь, мне кажетс, он слишком далеко забросил поплавок.
      Сумасшедший, который как Джек-Потрошитель рыщет по городу в жажде новой крови, не помешает Франции жить спокойно!
      Что касается лично его, он выполнит до конца свою миссию, чем бы ему ни угрожали. И если ему суждено погибнуть, то он отдаст свою жизнь стране, надеясь, что она разумно ею распорядится и что грядущие поколения... тра-ля-ля!
      Новые и новые аплодисменты.
      Затем Ахилл Ляндоффе излагает основные направления своей программы. Отныне и впредь он намерен поступать, как и прежде, но значительно лучше!
      Ему устраивают овацию.
      Он выпивает стакан минеральной воды и начинает развивать проблемы градостроительства в своем избирательном округе. Он говорит о прачечных, о дорожной службе, об асфальтированных дорогах, школах, клубах, стадионах, столовых на производстве, о пенсионерах и т. д. и т. п.
      Лучше бы я пошел в кино и посмотрел фильм «Рука моей подружки в штанах сутенера». Собрание заканчивается «Марсельезой», которая, хотя и звучит громко, не обходится без фальшивых нот.
      Покидая зал, я думаю, что Тучный был прав: никаких проблем – на сей раз именно Ляндоффе выиграет прогулку в Бурбонский дворец. Смерть его противников позволит ему заполучить депутатское кресло. Тут меня озаряет. Стоп-стоп, а вдруг в самом деле!
      И в который раз я наношу удар в щиколотку моему воображению, чтобы помешать ему нестись галопом. Что же это такое приходит мне в голову! Мы же не в Чикаго, в те славные времена, когда запросто убивали одного за другим кандидатов в губернаторы.
      Я подхожу к коллегам, которым поручена охрана доблестного кандидата. Они внимательно наблюдают за ним, в то время как он вовсю пожимает руки белькомбежцам.
      – Не спускайте с него глаз, ребята, до самых выборов, – рекомендую я.
      – Не беспокойтесь, господин комиссар. Мы постоянно попарно следим за ним и спим в его прихожей.
      – Ладно. Если с ним что случится, нам всем придется, сколько нас тут есть, изучать объявления в «Франс-суар» о найме на работу.
      Я бросаю последний взгляд на Ляндоффе. Этот мукомол по-прежнему окружен толпой. Его поздравляют, ему пожимают руку. Короче, он предстает как герой.
      Я возвращаюсь в Сен-Тюрлюрю. Мне хочется ощутить добрый запах полей и расцеловать мою Фелицию.

      Несмотря на поздний час, в комнате моей мамы еще горит свет. Полоска желтого света пробивается из-под ее двери, и, когда мой проворный шаг завершает восхождение по лестнице, дверь эта приоткрывается, и я вижу половину ее робкого силуэта.
      Она меня узнает и появляется целиком, такая маленькая, такая успокаивающая в своем сером платье с кружевным воротничком.
      – А, это ты, сынок, – тихо говорит она.
      Я ее журю:
      – Почему ты еще не спишь, мама? Ты сегодня много веселилась или что?
      – Я ждала тебя, я была немного обеспокоена.
      – Но я ведь тебе передал через Берю, что вернусь поздно.
      Она хмурит брови.
      – Я не видела господина Берю!
      Внезапно мне сводит скулы. Мое астральное сухожилие рвется, образуя трещину в цилиндре и люфт в дифференциале. Я вхожу в ее комнатку, оклеенную обоями, которая с тех самых пор, как ее заняла мама, пахнет альпийской лавандой.
      – Не шути, мама! Толстяк не появлялся вечером?
      – Уверяю тебя! Господин Морбле ждал его, тасуя карты до десяти часов вечера. Он велел поставить в холодильник божоле, поскольку считает, что так лучше пьется.
      Говоря это, она стряхивает пыль с лацканов моего пиджака, пыль, которую могут заметить только глаза матери. Своего сыночка она хочет видеть чистеньким и опрятненьким!
      Озадаченный, я шмыгаю носом. Это исчезновение ни о чем хорошем не говорит.
      – Послушай, Берю хотел вернуться домой именно из-за Морбле и их белотных планов. Специально для этого он взял машину в комиссариате.
      – Только бы он не попал в аварию! – беспокоится Фелиция.
      – Сейчас узнаю, – говорю я, бросаясь к лестнице.
      Я вхожу в телефонную будку гостиницы и бужу почтовую даму. Она говорит мне «Алла!» вместо «Алло!», потому что зевает так, что у коммутатора отваливается челюсть.
      – Соедините меня с жандармерией, – приказываю я.
      Она соединяет. Раздается еще один заспанный голос, который произносит «Алле-о!»
      – Это жандармерия?
      – Ну и что-с-с? По какому деду-с-с-с? – ворчит голос, подтверждая своим произношением, что он принадлежит местной национальной жандармерии.
      – Говорит комиссар Сан-Антонио!
      Секунда оцепенения, потом торопливый голос:
      – А, превосходно! Весьма польщен! Садитесь, господин комиссар!
      Его внезапное пробуждение сопровождается испугом.
      – Скажите, сегодня сообщалось о каком-нибудь дорожном Происшествии вечером?
      – Ни о каком, господин комиссар!
      – Вы уверены?
      – Абсолютно, мадемуазель!
      Он опять засыпает, этот соня. Просто немыслимо!
      – О'кэй, спасибо!
      – Я полностью к вашим услугам, могу я вам предложить?..
      Решительно, дело осложняется. Я внезапно вспоминаю, что советовал Тучному заглянуть по дороге к Матье Матье. Предположим, он так и сделал, а там случилось что-то непредвиденное. Фелиция, склонившись над перилами, тревожно спрашивает:
      – Есть что-нибудь новое?
      – Никакого несчастного случая сегодня, мама, не зарегистрировано. Я пойду немного пройдусь.
      Прежде чем направиться к руинам садовника, я вытаскиваю из кобуры моего дружка «пиф-пафа» и кладу его рядом с собой на сиденье. Обогнув рощицу и выехав на грунтовую дорогу, ведущую к дому Матье Матье, я замечаю при лунном свете автомобиль Берю и с тяжелым сердцем мчусь к нему. Что случилось с Толстяком? Несомненно, что-то серьезное!
      Со стороны водителя дверца открыта, и оттуда торчат две ноги. Я останавливаюсь и бегу туда сломя голову.
      Тело Берю, точнее, его верхняя часть, неподвижно покоится на переднем сиденье. Нижняя часть его туловища свисает наружу. Мой Берю, мой Берю! Видно, его прихлопнули в тот момент, когда он собирался выйти из машины. Я склоняюсь над ним и кладу ему на лоб руку. Он еще теплый. Неожиданно раздается громкое чихание, и Тучный приподнимается, опираясь на локоть.
      – А, вот и ты, наконец, в Господа-бога отца и сына... – взрывается он.
      – Что с тобой случилось, золотко мое?
      Толстяк более не сдерживается:
      – Случилось то, что, если бы мне попался этот олух, который придумал ремни безопасности, он бы их у меня съел. Знаешь, что произошло? Я приехал сюда после того, как мы с тобой разошлись. Ладно! Машинально я вытаскиваю ключ от противоугонного устройства, открываю дверцу и собираюсь выйти. Ты следишь за моей мыслью?
      – Мне это делать легко, потому что, кажется, ты приклепан к сиденью, бедняга!
      – Я совсем забыл про ремень. Обычно у меня резкие движения, когда я приступаю к действию. Ноги мои были уже снаружи, и я подался грудью вперед, чтобы выйти, как этот металлический ремень меня полностью блокирует. От неожиданности я роняю ключ в траву. Ладно! Я хочу снять ремень, но... из-за усилия, сделанного мной, чтобы выйти, заклинило треклятую защелку. И как я ни вертел, ни гнул, ни дергал, ни ломал ее – дудки! К тому же невозможно было достать этот б... ключ с земли. Я попытался привлечь к себе внимание, нажимая на сигнал. Однако это все равно, что мочиться в скрипку! Все, чего я добился, это посадил аккумулятор. Выбившись из сил, я в конце концов уснул.
      Я хохочу, как двенадцать тысяч пятьсот девяносто сумасшедших. Тучный, пришпиленный к сиденью, словно чудовищное насекомое к подушечке, выглядит фантастически комично. Я жалею, что у меня под рукой нет кинокамеры или, на худой конец, фотоаппарата. Вот была бы потеха для полицейского ведомства!
      – У тебя не больше сердечности, чем в пиковой терции! – мычит Его Величество. – Уже несколько часов я жду тебя на холоде. Если хочешь знать, я, может, схватил даже воспаление легких . Послушай, как я кашляю! Я на пути в могилу, а ты веселишься! Что это за дурацкий край, где полицейские пользуются автомобилями с капканами! Если бы он загорелся, я в этот момент был бы уже древесным углем! Поверь мне, это кошмар в случае аварии! Чтобы извлечь отсюда человека, надо иметь полный комплект кузнечного инструмента!
      Я пытаюсь раскрыть дьявольскую защелку, но у меня ничего не получается.
      – Придется послать рапорт в Главное полицейское управление, Толстяк, – говорю я. – Ты прав, система безопасности оставляет желать лучшего.
      Он больше не возмущается, у этого нежного херувима нервы на пределе.
      – Что со мной будет, Сан-А, если тебе не удастся меня вызволить?
      Я оставляю тщетные попытки починить защелку и ищу ключ в траве. Нахожу его с помощью электрического фонарика.
      – Слушай, – говорю я, – веди свой «Боинг» к населенному пункту. Там мы разбудим каретного мастера и с помощью пилы по металлу освободим тебя
      Так мы и сделали! Двадцать минут спустя Берю выходит из своей кареты. Он делает несколько шагов, массируя брюхо.
      – Это тяжело для нервов! – уверяет он. – Я уже не говорю, что эта чертова застежка превратила мой пупок в почтовый ящик! Ах, как мне жаль косметологов, которых, как Гагарина, закрепляют наглухо в ракетах. Что касается меня, то, если я лишен свободы движений, я – конченый человек.
      Он устраивает грандиозный цирк в гостинице, заставляет встать хозяина и подать ему бутылку вина, которую осушает, как победитель этапа в велогонке выпивает свою бутылку Перрье .
      Надо признать, что вечера с Толстяком проходят довольно оживленно!
 
 
Мятущийся ветер, срывающий ставни,
Словно прическу, к земле пригибает лес.
Сталкивающиеся деревья издают мощный гул,
Подобный шуму морей, перекатывающих гальку.
 
      Эти выученные еще в начальной школе стихи неотступно толкутся в моем подсознании. Я полностью просыпаюсь. Уже светло, и над Сен-Тюрлюрю гудит сильный ветер. Я не знаю, кто посеял этот ветер, но в любом случае сеятель ветра пожнет бурю. А поскольку год удачный, он может надеяться и на ураган. Рыбачьи суда, должно быть, рыбачат у Ньюфаундленда! Так что, ребята, треска снова поднимается в цене!
      Ставни гостиницы изо всей силы хлещут по щекам фасада. Обломки веток липнут к стеклам, после того как их долго носил по воздуху шквалистый ветер. Ну и лето! Вот бы подарить его моему налоговому инспектору! Бесподобное зрелище – смотреть, как носятся по ветру в такую бурю налоговые листки! Кастелянша отеля, видя, что ветер сорвал веревку, на которой сохли скатерти и салфетки, взывает о помощи. Получился отличный бумажный змей, который позабавил бы младших школьников!
      Я смотрю, который час на моем личном хронометре. Ровно семь утра. Принимаю душ, бреюсь, натираюсь лосьоном, одеваюсь и направляюсь в столовую.
      Бывший унтер-офицер Морбле уже давно на ногах. Его хорошо нафабренные усы блестят, как тюлений хвост. Похоже, он весел, как при эпидемии холеры.
      – Уже на ногах? – спрашиваю я.
      Он пожимает плечами.
      – Я всегда встаю в четыре часа, – отрезает он. – Только по утрам возможна хорошая работа!
      – Кроме работы ночного сторожа, – мягко возражаю я.
      – Я хотел сказать: в нашей профессии, мой мальчик. У вас есть что-нибудь новое?
      – Еще нет.
      – Я так и думал. Вы, молодые, ведете следствие подобно тому, как дети играют в «семь ошибок» – с карандашом и бумагой
      Рыжая кастелянша, которой все-таки удалось поймать летающего змея – веревку с бельем, подает нам завтрак.
      – Ваш подчиненный, – обращается ко мне Морбле, – подложил мне вчера вечером хорошую свинью.
      – Это я отправил Берюрье на задание, – Поясняю я.
      – Мне из-за него пришлось остаться несолоно хлебавши и, как говорится, потуже затянуть пояс
      – Ему тоже, – с трудом сдерживаю я смех.
      Раздается приглушенный телефонный звонок
      – Гляди, он еще работает?
      В пижаме, разомлевший от сна, появляется великолепный и торжественный Берю.
      – Приятного аппетита, господа! – бросает он.
      – Привет, Рюи-Блаз, – отвечаю я.
      Толстяк почесывает у себя между ног.
      – На улице такой ветрище, что даже у жандарма отвалились бы рога, – заключает он
      – Послушайте, – протестует Морбле, – мне не очень нравятся подобные шуточки.
      – Прошу прощения, – смущенно оправдывается Толстяк. – Я сказал это без задней мысли. Без всякого намека на вас.
      – Надеюсь, друг мой, надеюсь. Мадам Морбле всегда хранила безупречную супружескую верность.
      Появляется рыжая кастелянша.
      – Господин комиссар, – зовет она – Вас к телефону. Но так плохо слышно, боже мой, Так плохо слышно!
      – При таком сифоне – объясняет Верзила, – ничего удивительного. У женщин, которые сегодня наденут пышные юбки, будет хорошая клиентура, уж поверьте! Это я вам говорю.
      Я беру Трубку, которая болтается на проводе в застекленной кабине
      – Алло!
      Пунктуальный голос спрашивает меня, действительно ли я Сан-Антонио. В этой буре я вылавливаю лишь один слог из двух.
      – Да, да, да, да! – повторяю я в надежде, что моему собеседнику удастся уловить хоть одно «да» из четырех
      –...вам... на немед... я... ться!... лила вая......бе...
      – Мне надо немедленно явиться и куда-то бежать?
      – Нет! Новая... произошла!
      Я надрываюсь.
      – Новый факт? Вы говорите, что произошло новое событие?
      – Да
      – Но говорите же, черт возьми!
      Человек говорит, но напрасно. Теперь наш разговор представляет собой какое-то пюре из гласных звуков. И я вешаю трубку
      – Ну, Толстый, в путь! – роняю я. – Похоже, что-то случилось еще
      – Что еще?
      – Я не смог разобрать, что мне говорил звонивший Я бегу, а ты Меня догоняй на своей машине. И смотри, не забудь пристегнуть ремень безопасности. При таком ветре это надежнее!

      В комиссариате то же столпотворение, что и позавчера. Люди толкутся у входа. При моем появлении все умолкают. Журналисты украдкой поглядывают на меня и исподтишка посмеиваются. Я прорываюсь в кабинет местного комиссара. Он даже не успел побриться и похож на заплесневелую грушу.
      – Ужасно, – бормочет он, – просто ужасно!
      – Что происходит, дорогой коллега?
      – Независимый кандидат... Погиб этой ночью.
      Я топаю ногами.
      – Как? Что вы говорите? Это шутка!
      – Увы... увы... увы!
      – Как это произошло?
      Он трясет удрученно своей бедной головой.
      – Подождите! Один из инспекторов, которому было поручено его охранять, вам все расскажет
      Он зовет.
      – Мартине!
      Мартине прилетает стрелой, словно ласточка. Но вовсе не та ласточка, которая предвещает весну, – и это написано на его искаженной физиономии.
      – Итак, вы позволили обвести себя вокруг пальца? – ору я.
      Он бормочет:
      – То есть, господин комиссар!
      – То есть что? Ну-ка, выкладывайте подробности!
      – Ну так вот... После конференции господин Ляндоффе зашел пропустить стаканчик в отель «Торговли и Повышения цен» в компании со своими друзьями. Там они изрядно надрались шампанским...
      – Вы находились в ресторане?
      – Да, я и Мирадор. Все закончилось нормально, и Ляндоффе возвратился домой. Он сам открыл нам дверь и впустил нас в холл, где мы с Мирадором спим.
      – Почему вы говорите, что он вас впустил?
      – Он нам открыл дверь, а сам отправился, как обычно, ставить машину в гараж, расположенный под домом, чтобы оттуда вернуться прямо к себе в комнату через заднюю дверь.
      Я подпрыгиваю.
      – И вы его не сопровождали до гаража?
      – Да нет же, конечно, проводили, – возмущенно отвечает Мартине. – Я сам открыл ему ворота гаража и включил свет. Потом я пошел проверить, заперта ли задняя дверь гаража. Она была заперта. Господин Ляндоффе въехал в гараж, я закрыл за ним ворота, обошел вокруг дома и вернулся в холл. Я и Мирадор проспали до утра. Нас разбудила прибежавшая прислуга, которая кричала, что господин не вернулся и что постель его осталась не разобранной. Мы обшарили весь дом и нашли господина Ляндоффе в гараже, задохнувшимся от выхлопных газов.
      – Вот как!
      – Двигатель уже не работал, поскольку кончился бензин, а гараж был черный от выхлопных газов. Чтобы войти туда, нам пришлось выломать заднюю дверь, через которую гараж сообщается с квартирой.
      – Потому что ворота гаража были закрыты изнутри?
      – Именно так, господин комиссар.
      Я поворачиваюсь к моему местному коллеге:
      – Врач осмотрел труп?
      – Он как раз сейчас этим занят.
      Я хватаюсь в отчаянии за голову. Еще один покойник!
      Богатая коллекция, не так ли, ребята? На сей раз моей карьере грозит... уход в запас. И, как бы в подтверждение этого мрачного предчувствия, раздается звонок телефона. Это звонит мне из Парижа Старик. Как он оказался в курсе дела? Фантастика – и все тут!
      Он, как говорится, не жует слов, потому что, наверное, забыл надеть вставную челюсть!
      – Я просил вас, Сан-Антонио, сообщать мне о ходе следствия через каждый час. Вы этого не сделали. Я оправдываюсь:
      – Следствие ведется в сельской местности, и отсюда очень неудобно звонить в Париж.
      – Та-та-та! – говорит он, будто обращаясь к ребенку. – К тому же я только что узнал из телефонного звонка Конружа, что сегодня ночью был убит третий кандидат. Вы отдаете себе отчет в исключительной масштабности этого дела, мой дорогой? В Париже только и разговоров, что об этом. Министр внутренних дел висит у меня на телефоне. Его самого подстегивает господин... (В этот момент порыв ветра раскачал телефонную линию, и фамилия потерялась.) Если вам нужна подмога, берите ее. Местная полиция в вашем распоряжении. Войска тоже, если необходимо. Мне нужны немедленные результаты – вот что я хочу. Над нами смеется весь мир! Страна, в которой можно безнаказанно убивать кандидатов в народное представительство, – это страна-банкрот. Этого господин... (шквал ветра вновь уносит фамилию) не допускает. С этой минуты я жду, – и он вешает трубку.
      – Дождетесь! – ору я, в свою очередь вешая трубку. Мы это проделали чертовски синхронно!
      Я вздыхаю с облегчением. Никогда не следует склоняться под ударами судьбы. Не первый раз я оказываюсь в тупике, и не впервые Старик морочит мне голову престижем французской полиции и министерскими угрозами!
      – Пусть он себе рвет и мечет, пусть бесится! – говорю я, чтобы не уронить достоинства. – В дорогу, к дому Ляндоффе! Мартине, вы едете со мной!
 
      Владения господина Ляндоффе находятся на окраине города. Сначала идет мукомольный завод Ляндоффе, затем зеленый массив, засаженный совсем молодыми деревьями, чуть поменьше плотницких карандашей, и, наконец, посреди лужайки высится претенциозное строение под цветной черепицей, цоколь которого выполнен из строительного камня, а верх – из кирпича. Оконные переплеты покрыты лаком, во всем проглядывает дорогой, но дурной вкус.
      Крыльцо под навесом из золотистой черепицы с колоннадой под мрамор открывает доступ к двери, украшенной орнаментом из кованого железа, изображающим хлебные колосья. Под домом с северной стороны находится гараж, который до сих пор пропитан запахом выхлопных газов. Стены, еще недавно белые, стали совсем серыми от дыма.
      Я осматриваю маленькую дверь, развороченный замок которой выглядит плачевно. Кроме ворот и двери, в гараже других выходов нет. Днем он освещается сквозь стену, часть которой выложена стеклянной плиткой, а ночью – лампочкой под сеткой.
      – Когда вы вошли сюда утром, свет горел? – спрашиваю я у инспектора Мартине.
      Он встряхивает головой:
      – Я не помню. Гараж был полон дыма, понимаете? Двигатель только-только заглох...
      Я задаю тот же вопрос его только что подошедшему коллеге. Мирадор категоричен: свет не горел.
      – Вы уверены в этом? – спрашиваю я.
      – Уверен, – убежденно утверждает он.
      Это важная деталь, понимаете, мои козочки? Предположим, что Ляндоффе стало плохо, и выхлопные газы отправили его ко Всевышнему. Свет в этом случае продолжал бы гореть! Но, поскольку он был погашен, это значит, что кто-то его погасил, улавливаете? Это важная, даже капитальная, деталь, как сказал бы Карл Маркс. Ибо этот кто-то, о котором я вам толкую, только и мог быть убийцей! Он прятался в гараже. Когда Ляндоффе оказался там один, он вышел из укрытия и пристукнул его. Потом погасил свет и скрылся. Что и требовалось доказать!
      – Послушайте, Мартине, вы мне сказали, что по возвращении с собрания осмотрели здесь все?
      – Да, господин комиссар.
      – Вы уверены, что здесь никто не прятался?
      Он удерживается от пожатия плечами, но его лопатки единодушно голосуют в пользу утвердительного ответа.
      – Это невозможно. Здесь только несколько канистр с маслом и поливочный шланг. Где ему было спрятаться?
      – А если прямо в машине Ляндоффе?
      – Этого тоже нельзя представить, господин комиссар. Выходя с собрани, Ляндоффе нес в руках сверток афиш. Я сам его положил на заднее сиденье. Потом он до самого дома нигде не останавливался.
      – За исключением того, чтобы открыть вам дверь в дом. Предположим, что кто-то ждал за зеленой изгородью и в этот короткий промежуток времени... Ляндоффе выходит из машины, чтобы вам открыть, и этот кто-то вскакивает в это время на заднее сиденье...
      Но Мартине продолжает отрицательно качать головой.
      – Нет. Конечно, он пошел открывать нам дверь дома, но, пока он впускал Мирадора, я отпирал ворота гаража. Машина стояла как раз на углу дома. В ночной тишине я бы услышал, как открывается и закрывается дверца. И даже... Немыслимо, чтобы убийца проделал все эти трюки за несколько секунд и в нескольких метрах от полицейских, приставленных охранять жертву!
      И он умолкает, довольный тем, что опроверг мои сомни тельные предположения, негодник!
      – Где вы обнаружили труп, когда взломали дверь?
      – Между машиной и стеной гаража.
      – Воспроизведите мне возможно точнее, в каком положении он находился.
      Он согласно кивает, открывает переднюю дверцу машины, становится на корточки и принимает очень странную позу – зад на полу автомобиля, а голова упирается в нижнюю часть стены.
      Я показываю на сверток афиш, который лежит на полу недалеко от псевдотрупа.
      – Афиши находились здесь?
      – Мы к ним не прикасались.
      Я собираюсь продолжить воссоздание картины убийства, но неожиданный приход двух странных типов мешает этому. Пришедшие во всю глотку распевают «Чесальщиков». Очаровательнейший из когда-либо существовавших дуэт – Берюрье и Морбле! Бас, именуемый благородным, и чистый, как труба, баритон. Если каждый из них не осушил по две бутылки «Мюскаде», то мне остается лишь позвонить папе Павлу VI, чтобы попросить у него себе место старшего сержанта в его папской гвардии.
      – Что я узнаю?! – громогласно вопрошает Берю, закончив последний куплет раньше своего напарника. – Прихлопнули последнего клиента? Где эти засранцы, которым была поручена его охрана? Я им покажу, как надо завязывать галстук!
      – Успокойся, Берю! – угрюмо говорю я ему. – Похоже, ты уже набрался, как свинья. Его это задевает за живое.
      – Я? – протестует он. – Спроси у моего друга, сколько мы выпили... Все равно, что муравей пописал.
      – Точно, – подтверждает Морбле, сопровождая свое утверждение великолепной икоткой.
      Я шепчу Толстяку:
      – И надо же было тебе приводить сюда этого старикашку, чтобы он путался у нас под ногами, как будто у нас без него не хватает неприятностей...
      Чувство дружбы у Берю отлито из сверхпрочного чугуна:
      – Я запрещаю тебе называть Пополя старикашкой!
      Он потрясает большим пальцем, верхняя часть которого достаточна, чтобы за ним спряталась морская черепаха.
      – Это вот такой парень! Он не дурак! Дай ему возможность хоть чуть-чуть заняться следствием и ты увидишь!
      Я возмущенно ору:
      – Валите оба отсюда, пьянчуги, иначе я вас упрячу в тюрьму как самых отъявленных бродяг, какими вы в действительности и являетесь!
      Его Величество понимает, что я не расположен терпеть его выходки. С чувством собственного достоинства он берет под руку унтер-офицера.
      – Идем, Пополь, не будем путать божий дар с яичницей!
      – Все они бездари и иже с ними, – убежденно подтверждает Морбле.
      Уф! Бывают моменты, когда Толстый успокаивает нервы, но бывают и моменты, когда он их напрягает до предела!
      Когда компания «Объединенные свиньи» (официально более известная как «Свиные ножки») ушла, я прошу показать мне труп. Меня ведут через дверь в глубине гаража на первый этаж. Труп покоится на брезенте в малой гостиной. Врач без пиджака сидит перед столиком в стиле Людовика XV. Он лихорадочно что-то пишет.
      Я представляюсь, и он поднимает свою маленькую головку в виде чайника без крышки. Его нос напоминает загнутый краник, уши – ручки корзины, череп сверху совершенно плоский.
      – Каковы ваши первые впечатления, доктор?
      Он страдает небольшим тиком: временами его правый глаз подскакивает до середины черепа.
      – Этот человек, – заявляет он голосом озябшего евнуха, – получил удар в лицо. Удар был сильным, однако недостаточным, чтобы вызвать смерть или даже перелом. Он вызвал лишь нокаут. Жертва упала. Лицо упавшего оказалось примерно в полутора метрах от выхлопной трубы. У него не хватило сил подняться, и он умер.
      Я склоняюсь над беднягой Ляндоффе. У него на лбу над левой бровью проступает ужасное синеватое пятно величиной с блюдце.
      – Каким орудием была нанесена эта рана, доктор? – спрашиваю я.
      – Кирпичом, – отвечает эскулап и подает мне лупу. – Посмотрите, четко видны частички жженой глины по всей поверхности травмы. Кирпич оказался первым, что подвернулось под руку.
      – В котором часу, по-вашему, наступила смерть?
      Он чешет свой нос:
      – Полагаю, между двенадцатью и часом ночи.
      – Спасибо, доктор. Составьте подробное заключение. В верхах зашевелились, и нам понадобятся серьезные материалы, чтобы произвести впечатление на этих господ.
      Я обращаюсь к моей когорте инспекторов:
      – А теперь мы перейдем к интимной жизни покойного. Что она собой представляла?
      Хитрец Мартине берет на себя инициативу:
      – Господин Ляндоффе был вдовец. Он жил здесь с дочерью и зятем, который работает начальником упаковочного цеха на мельнице. У дочери есть ребенок, ему год и четыре месяца. Кроме того, у них прислуга. Вот и все!
      Нельзя быть более кратким. Я его благодарю кивком головы и иду знакомиться с семьей покойника. Его дочь красива. Это рыжеватая блондинка с кокетливыми веснушками, темными глазами и формами, находящимися там, где им и положено быть. Она в прострации.
      – Я умоляла папу снять свою кандидатуру, – всхлипывая, говорит она. – Когда началась эта серия убийств, у меня появилось мрачное предчувствие.
      Она вновь разражается рыданиями.
      Я собираю в большой узел всю присущую мне тактичность и, подбирая такие голосовые модуляции, от которых потерял бы сознание разводной ключ, вкрадчиво говорю:
      – Вы присутствовали вчера на предвыборном собрании?
      – Нет, из-за ребенка.
      – А ваш муж?
      – Он был в отъезде и только что вернулся, четверть часа назад.
      Вот те на! Мне это нравится! Зять разъезжает, в то время когда его тестя-мукомола отправляют молоть зерно у Господа Бога.
      – Где он был?
      – В Париже.
      – По делам?
      – Да.
      Между тем , как говаривал один мой знакомый торговец термометрами, входит супруг. Это высокий, худой, достаточно интересный парень, с черными бархатными глазами и в черном бархатном пиджаке. Брюнет с прической под Робера Оссейна . Лицо у него осунувшееся то ли из-за смерти папаши, то ли из-за того, что он крепко гульнул в Париже.
      А может быть, и из-за того и другого.
      У него есть право взглянуть на мое удостоверение, поэтому он смотрит на него понимающе и вяло кивает, чтобы дать мне понять, что готов отвечать на мои вопросы.
      – Этой ночью вы были в Париже? – спрашиваю я без малейшего скептицизма в голосе.
      – Да.
      – В какой гостинице?
      – "Георг V".
      – Спасибо.
      Я охотно порасспросил бы его о подробностях вечера, но я слишком джентльмен, чтобы делать это в присутствии его жены.
      – Как мне сказали, вы только что вернулись?
      – Действительно.
      – Спасибо. Мадам, – начинаю я новую атаку, оборачиваясь к рыжей блондинке. – Вы слышали, когда вернулся ваш отец?
      Она отрицательно качает головой.
      – Я очень крепко сплю. Сегодня утром меня разбудили лишь крики Августины.
      – Сколько у вас ключей от двери, которая ведет в гараж?
      – Два.
      – У вашего отца был один...
      – Оба, господин комиссар.
      – Как оба?
      Зять объясняет мне:
      – Недавние события сделали моего тестя осторожным. Эта дверь в гараж могла бы позволить любому проникнуть без труда в дом. Он ее постоянно держал запертой и никогда не расставался с ключами.
      – Этим и объясняется то, что я вынужден был взломать дверь, понимаете? – заканчивает Мартине.
      – Понимаю. Пойдем теперь к Августине. Вы нас проводите, господин... э-э...?
      – Дюрон, – представляется зять.

      О изумление! О ярость! Угадайте, кого я обнаруживаю на кухне? Я не ставлю тысячу франков, это было бы выше официального курса, но ставлю девятьсот восемьдесят! Берю и Морбле.
      Они сидят за большим столом и прихлебывают кофе, который им подала Августина. Августина – толстая, тучная, дородная баба с прической, напоминающей приют для путешествующих диких голубей. Она подливает им в кофе солидную дозу алкоголя.
      – Что это значит? – возмущенно спрашиваю я.
      – Сейчас я тебе объясню, – нечленораздельно бормочет Берю. – Так как утром делать было совершенно нечего, то хороший кофе с капелькой нашатырного спирта был бы кстати. Ну и мадемуазель, которая сама доброта...
      Я завладеваю бутылкой, чтобы ее понюхать. Ни мое предчувствие, ни исходящий из ее горлышка запах меня не обманули: это, конечно же, кальвадос!
      – Ты называешь это нашатырным спиртом?
      – Нет. У нее его не оказалось. Ну и пришлось, как говорится, жрать раков, если нет рыбы, разве не так?
      Не желая учинять скандал в присутствии вышепоименованного Дюрона, который меня сопровождает, я откладываю на более позднее время круиз в Сарказмово море.
      – Господин Дюрон, – вкрадчиво говорю я, – не могли бы вы рассказать, чем занимались вчера вечером?
      О! Как он подпрыгнул, мои рыбки! Ох и не любит же он намеков, этот пребывающий в печали зять.
      Таящееся в вопросе подозрение сминает его лицо, словно туалетную бумагу. В мгновение, в одно-единственное мгновение этому красивому парню удается стать таким безобразным, как тридцать шесть обезьяньих задниц, висящих на одной палке.
      – Что вы хотите сказать? – мяукает он.
      – Ничего, кроме того, что сказал, – отвечаю я спокойно. – Я вас спрашиваю, что вы делали вчера в Париже?
      Он сжимает челюсти, словно созданные, чтобы раскалывать орехи.
      – Господин комиссар, я не вижу, чем мое времяпрепровождение в Париже может вас заинтересовать?
      Ну, это уже переходит всякие границы! Вы прекрасно знаете вашего дорогого Сан-Антонио, цыпочки мои: терпение не относится к моим сильным сторонам.
      – То, что вы не видите, не имеет ровно никакого значения, – наставительно говорю я ему, – важно, что вижу я.
      Раздается рев, издаваемый Морбле.
      – Паяльную лампу, в бога мать!.. – вопит экс-унтер-офицер. – Дайте мне паяльную лампу, и я заставлю его сознаться в чем угодно – в прошлом, настоящем и будущем!
      Его Величество успокаивает Морбле до краев налитым стаканом кальвадоса.
      – Так что, господин Дюрон?
      – Дюрон, Дюрон, считай ворон! – напевает Берю, который никогда не упускает случая продемонстрировать обширность своей культуры.
      Дюрон растерянно озирается вокруг. Он видит лишь враждебные лица. И самое враждебное среди всех – лицо Августины, которая, похоже, его более чем недолюбливает.
      – Должен ли я говорить при прислуге? – поспешно спрашивает он.
      Ну и наглец! Мне просто приятно его унизить!
      – А вы предпочли бы говорить в присутствии вашей супруги? – невинно спрашиваю я.
      – Я ужинал с одной дамой, – признается он.
      – В самом деле?
      – Да, конечно.
      – Как звали даму?
      – Люлю.
      – Этого маловато, чтобы иметь о ней представление.
      – Это все, что я о ней знаю. Я ее встретил под вечер в одном из больших кафе Булонского парка, пригласил ее поужинать.
      – Куда?
      – К Лассеру.
      – А затем?
      – Мы отправились в ночной бар «Безумная лошадь».
      – А потом?
      – Потом было три часа утра. Думаю, что с этого момента могу считать себя вне подозрения?
      – Все-таки расскажите, – настаиваю я.
      – Мы отправились в гостиницу недалеко от площади Этуаль. Я вам дам точный адрес.
      – Хорошо. Все! Можете идти к жене и успокоить ее.
      С недовольным видом он выходит из комнаты и сильно хлопает дверью, чтобы дать мне понять, что он обо мне думает.
      – Мне не нравится этот хлыщ, – заявляет Морбле. – Клянусь своей пенсией, что это его рук дело. Зря вы тут разговорчики ведете, теряете время, приятель. А вот с помощью паяльной лампы... ну, вы бы потратились слегка на бензин, зато сэкономили бы на слюне.
      – Эй вы, «гестапо», помолчите! – громыхаю я.
      И тут же перехожу к допросу толстой Августины.
      – А вы, заинька? Расскажите, как вы провели вечер?
      Служанке мое обращение нравится как устрице морская вода. Затем ее довольная улыбка гаснет.
      – Я пошла спать! – говорит она.
      – Одна? – бросает Берю.
      – Как вам не совестно, бесстыдник, что вы себе думаете? – протестует Августина. – Я девушка честная и не сплю с мужчинами у своих хозяев!
      – Вы ничего не слышали?
      – Совсем ничего.
      – Даже приезд вашего хозяина и инспекторов, которые его... (чуть не сказал, «которые его охраняли»), которые его сопровождали?
      – Да, я смутно слышала шум машины и стук дверцы, но это было сквозь сон.
      – Значит, ничего существенного сказать не можете?
      – Ничего.
      – Сегодня утром вы встали как обычно?
      – Да, я приготовила завтрак для хозяина. Когда кофе был готов, я пошла его звать. Ответа не было. Я открыла дверь: комната была пуста. Я испугалась и побежала за полицейским.
      – Вы не спускались в гараж?
      – Нет. Зачем бы я туда спускалась?
      – Пока все. Спасибо!
      Мы покидаем третий дом с преступлением. Морбле, который находится под хорошим газом, заносит, и он валится на лужайку. И добрый самаритянин Берю поднимает своего друга на ноги и отряхивает его костюм, наставительно говоря:
      – Ну что ты, Пополь, честное слово, уже даже литра не держишь?
      – Это тот нашатырный спирт меня подвел, – оправдывается Морбле.
      – Но это был не нашатырь, это был кальвадос! – возражает Берю.
      – А я тебе говорю, что это был нашатырь, я по вкусу определил.
      Берю, который пришел в себя, усаживает своего приятеля в машину, советуя ему проспаться. Потом он возвращается ко мне в гараж, где я приступаю к повторному осмотру. Добиваясь, чтобы я простил ему утреннюю пьянку, Берю вовсю подлизывается. Он задает вопросы, касающиеся орудия преступления... Когда я сообщаю, что речь идет о кирпиче, он хмурит свои мощные брови:
      – Ты ничего не замечаешь, Сан-А?
      – О чем ты?
      – Стены гаража сделаны из кирпича.
      – Ну и что?
      – А может, он сам ударился башкой о стену и вырубился...
      – Он умер, и сам ухитрился выключить свет?
      Но моя ирония не нарушает убежденности Ужасного.
      – Плакаты были здесь? – спрашивает он, указывая на сверток, лежащий на полу.
      – Похоже, что да.
      – А до этого они находились в машине?
      – Да, sir !
      Верзила погружается в пучины плодотворных размышлений.
      – Думаю, что я все понял, приятель. Забавно, как добрый стакан белого вина с утра в придачу к хорошо сдобренному алкоголем кофе приводит мозги в боевую готовность!
      – Давай рассказывай! – приказываю я.
      – Значит, так. Ляндоффе въезжает в гараж после того, как Мартине открыл ворота и включил свет. Правильно?
      – Именно так...
      – Ладно. Мартине закрывает за ним ворота. В это время Ляндоффе ставит машину на место, оборачивается, берет сверток с плакатами и бросает его через опущенное стекло из машины.
      – И что дальше?
      – Сверток длинный. Он ударяется о стену, нажимает на выключатель, и свет в гараже гаснет. Можешь это проверить, парень. Выключатель находится как раз над свертком.
      – Правильно. Дальше.
      – Дальше Ляндоффе на ощупь выходит из машины, чтобы включить свет. Он плохо рассчитывает движение и ударяется головой о кирпичную стену. От этого он теряет сознание, и его нос оказывается возле выхлопной трубы. Ничего себе амбразия!
      – Амброзия, невежда!
      – Пусть будет амброзия, если ты так хочешь. Господин несостоявшийся депутат вдыхает ее, и на этот раз – на вечные времена...
      Наступает тишина. Он чешет макушку, проводя рукой между тульей и лентой шляпы.
      – Что думает об этом большой начальник?
      – Все, что ты мне сказал, представляется мне правдоподобным, Толстуша. Выходит, это всего лишь несчастный случай?
      – Конечно, выходит! – ликует Верзила. – А для нас одним Преступлением меньше, и это уже хорошо, не так ли?
      – Меня беспокоит одна мелочь.
      – И что же это-с?
      – То, что Ляндоффе не выключил двигатель, когда заехал в гараж. Представь себе, вот человек приехал. Приехал! К тому же еще и разгрузился. И. все это делает, не выключая двигатель! Это меня удивляет, Берю!
      – Ну и пусть удивляет, только не выводи меня из себя! – ворчит Король мудаков. – Я прихожу сюда, помогаю тебе разобраться. Я проделываю «восьмерки» мозгами, чтобы вывести из затруднения моего хренового комиссара, а он вместо благодарности не находит ничего лучшего как сказать, что он удивляется!
      Он берет меня за руку.
      – Хочешь, я скажу тебе как мужчина мужчине?
      – Попробуй, мой козлик, я согласен.
      – В этот раз – это несчастный случай.
      – Откуда такая уверенность?
      – Потому что в этот раз, похоже, речь идет о преступлении в закрытом помещении и потому что – ты меня извини! – в преступлени в закрытом помещении я не верю. В романах Тата Грисби, Руа-Викера, Си-мэ-Нона такое возможно. Но в жизни этого не бывает, потому что это невозможно.
      – А остальные преступления, великий хитрец?
      – Какие остальные?
      – Два первых преступления. Там ведь речь идет как раз об убийствах, а не о несчастных случаях.
      – Согласен, но, смотри, ведь там же помещения не были закрытыми. Никто не видел убийцу, но там были окна и двери. Здесь же обе двери закрыты изнутри! Отсюда и мое заключение: несчастный случай! А теперь, если тебе так хочется, ломай голову над вопросами «почему», «как» и «зачем» он не выключил двигатель, а я лучше пойду сыграю в белот.
      Я хлопаю его по плечу.
      – Спасибо, Толстый! Я принимаю твою версию о несчастном случае. Ну а если это убийство, то, по крайней мере, руки у меня будут развязаны!

      Я сообщаю Старику берюрианские заключения, выдав их за свои. Стриженый их отметает.
      – Вы в самом деле надеетесь всучить журналистам подобную ерунду?
      – Однако, господин директор...
      – А публика, Сан-Антонио, за кого вы ее принимаете? В настоящий момент все кандидаты от Белькомба мертвы, а вы собираетесь пустить щуку в реку! Я вам говорю, что речь идет о серии убийств, совершенных кровавым маньяком! Я хочу получить убийцу! Ведь есть же хоть один убийца во всех этих делах, да или нет?!
      – Вне всякого сомнения, есть, господин директор!
      Он переходит на крик, от которого лопнул бы страдивариус:
      – Так вот, найдите его! И поскорее!
      Дзинь! Он повесил трубку. Подать рапорт об отставке в подобный момент не очень пристойно. Так поступил бы трус, но не я. И все же мне хотелось бы написать его на пергаменте и дать его Старику – пусть подавится!
      Около двенадцати тридцати, когда я глотаю одно за другим виски в ближайшем от комиссариата бистро, какой-то инспектор сообщает мне, что из Парижа только что звонил Ляплюм. Он вроде бы напал на след человека, звонившего графу в момент его смерти. Он свяжется со мной после обеда. Это известие проливает немного бальзама мне на сердце.
      Вновь появляются Берюрье и Морбле. Они выглядят сверх-возбужденными. Морбле, который уже отоспался после своей первой попойки, кажется, вполне созрел для второй. На этот раз они набрасываются на марочный аперитив «Чинзано». Молитесь за них!
      – У нас для тебя есть блестящая идея! – объявляет Его Величество.
      – Не может быть! – притворяюсь я удивленным. – Две в один день, и ты еще жив?
      – Угомонись со своими намеками, это серьезно.
      Унтер-офицер вторит ему:
      – Очень серьезно.
      Берю осушает свой стакан, держит какое-то время пойло во рту, чтобы лучше его почувствовать. При этом он производит звук, подобный шуму ножной ванны. Потом проглатывает вино и заявляет:
      – Знаешь новость?
      – Нет, – говорю я. – Они появляются здесь так быстро, что я отказалс за ними следить.
      – Политические партии решили не выставлять больше кандидатов, пока не поймают убийцу.
      – Я их где-то понимаю. Откуда это тебе известно? Он извлекает из кармана спецвыпуск газеты «Белькомбежская мысль». Спецвыпуск состоит из одного листка, не очень лестного для полиции. Мне бросается в глаза заголовок, написанный крупными, как на крыше аэропорта, буквами: «Граждане! Хватит уже!»
      Очень плохо, когда заглавие начинается со слова «граждане» на первой полосе газеты. Текст, который за ним следует, представляет собой пузырек купороса, выплесканный в лицо полиции. «Белькомбежская мысль» называет нас бездарями и другими далеко не любезными именами. Она сообщает, что политические партии приняли решение не выставлять других кандидатов до раскрытия совершенных преступлений.
      – Ну а где же ваша блестящая идея? – спрашиваю я.
      – Это моя идея, – заявляет Морбле.
      Берю хмурится.
      – Не будь сектантом, Пополь! Она пришла к нам обоим!
      – Обоим, но сначала одному, потом другому! – насмешливо замечает Морбле.
      – Пополь, если ты и дальше будешь так себя вести, ты об этом пожалеешь! – предсказывает Здоровило. – Я не из тех жентельменов, которые тянут одеяло на себя, но на этот раз я уверен, что идея пришла нам обоим одновременно!
      – Да объясните ли вы, наконец, в чем дело, Зевс вас побери! – взрываюсь я.
      – Ну так вот! – говорят они хором.
      И замолкают, воинственно поглядывая друг на друга, а затем синхронно и поспешно произносят:
      – Ты позволишь?
      Торопясь, пока Морбле пытается вдохнуть глоток кислорода,
      Берю выпаливает:
      – Я выставляю свою кандидатуру, приятель!
      – Выставляешь куда?
      – На выборы. А Пополь, здесь присутствующий, будет моим заместителем.
      Пока я прихожу в себя от потрясения, подобного эффекту щепотки перца в нос, Его Величество продолжает:
      – Надо же из этого положения как-то выходить, так? Раз уж этот чокнутый решил убивать любых кандидатов, то он попытается убрать и меня. Только, чтобы прикончить меня, надо не забыть пораньше встать и надеть вместо нижнего белья пуленепробиваемый жилет!
      Я с трудом прихожу в себя. Заплетающимся языком я произношу:
      – Значит, ты выставляешь себя...
      – Да, месье.
      – Это гениальная идея, – решительно заявляет Морбле. – И для вас, и для нас всех, полицейских, какая реклама! Какая реабилитация в глазах общественности! Рядовой инспектор приносит себя в жертву безумству мрачного убийцы!
      – Не рядовой, а главный инспектор! – громогласно поправляет Берю.
      – Пусть главный, если тебе нравится, – соглашается Морбле. Преодолев первоначальную растерянность, я изучаю нелепое предложение не то чтобы на свежую, но на ясную голову.
      – А почему бы и нет, – неожиданно принимаю я решение. – Запомни этот день, Берю, это великий, блистательный день в твоей жизни. А теперь давайте сделаем то, что необходимо делать в этих случах.
      – Для начала, – заявляет Толстый, – я пойду в типографию заказать плакаты.
      – Я помогу тебе их написать, – обещает Морбле. – Я всегда отличался хорошим слогом. Достаточно тебе сказать, что местный учитель там, где я в последнее время работал, зачитывал ученикам мои рапорты, чтобы заинтересовать их в учебе!
 

       "Белькомбежцы и белькомбежки! Мы не те, за которых нас обычно принимают! Подтверждением этого является то, что я, главный инспектор Александр-Бенуа Берюрье, бросаю вызов белькомбежскому убийце, выставляя свою кандидатуру у вас на выборах! Если ему вздумается помешать мне кандидатствовать, пусть попробует! На политику мне всегда было наплевать, притом с высокой колокольни! Вот почему я выставляю себя от новой партии, создателями и мужественными членами которой являемся я и мой заместитель, бывший унтер-офицер Морбле, – УФП (Улучшенной французской партии). Сегодня вечером в зале собраний вам будет представлена наша программа. Приглашаются все, включая убийцу!
       И самое главное: голосуйте за Берюрье!"

      Я не знаю, существуют ли коллекционеры плакатов. Полагаю, что существуют. В таком случае пусть они покупают билеты на первый же поезд, чтобы примчаться в Белькомб. Избирательный плакат Берюрье станет коллекционной вещью сразу же после его выхода из типографии! Им будут все зачитываться поголовно!
      Эффект не заставляет себя ждать. Менее чем через час, после того как стены Белькомба были оклеены захватывающей прозой, раздается телефонный звонок. Это Старик! Ну и задает же он мне баню, мои красавицы! Стриженый аж заикается от негодования! Он говорит, что мы сошли с ума, что министр внутренних дел не сможет пережить подобную историю. Вся полиция умирает со смеху. Он собирается подать в отставку или написать открытое письмо в «Фигаро». Кто знает! И что он знает?
      Он хочет поговорить с Берю, но Берю невозможно отыскать. Он закрылся в задней комнате какого-то ресторанчика со своим «заместителем», и там в предвыборной лихорадке два куманька готовят свое вечернее публичное собрание.
      Я выражаю сожаление Старику, потом, когда он заканчивает, излив потоки желчи и бочки дегтя, я вешаю трубку и думаю, почему я не выбрал профессию моряка, бакалейщика, торговца автомобилями или разметчика дорог вместо того, чтобы служить в Легавке. Чтобы развеяться, я отправляюсь на похороны Монфеаля.
      Тут, ребята, в самом деле есть на что посмотреть! Белькомб переживает исключительный период. Ничего подобного здесь не видели со времени нашествия немцев в 1940 году и их ухода в 1944! Понадобилось целых три катафалка, чтобы погрузить цветы, венки и прочую мишуру. Бывший кто-то в берете возглавляет шествие, неся на атласных подушечках награды покойного Монфеаля, а именно: памятную медаль подписчика на «Сельскую жизнь» и почетный крест предшествующих благодарностей.
      Над процессией развевается флаг, увитый черным крепом, и звучит фанфара, выводя мелодию «Если меня ты не хочешь, в гроб я его положу».
      Это единственный мотив, известный фанфаре, но она исполняет его в предельно замедленном ритме, чтобы превратить его в погребальный марш. Затем следуют дети хора девы Марии, Петэна, внебрачные, школьники, дети проституток, полковые, подкидыши, законные, мерзавцы, божьи дети и дети-мученики. За ними – клир во главе с Монсеньором Трансептом, архиепископом Монашком-с-посохом и викариями. И, наконец, ведущий актер! Монфеаль в своем прекрасном праздничном катафалке, сопровождаемый членами семьи под вуалью. Вдову, бюст которой удерживает бюстгальтер фирмы «Скандал», поддерживает под руку дядя-полковник и сопровождает дряхлый нотариус, поддерживающий ее финансовые и имущественные интересы.
      Музыка вызывает слезы. Дальние родственники следуют за погребальной колесницей. За ними важно выступает местная знать, в тайной надежде заставить смотреть на себя толпу (ибо сами они уже давно не могут смотреть друг на друга!). Затем идут друзья. В церкви они будут превозносить заслуги погибшего. От церкви до кладбища будут говорить о его недостатках, а от кладбища до бистро – о его тайных грешках. И, наконец, вырисовывается длинная, извивающаяся гусеницей толпа неизвестных без званий и титулов, бродяг, моральных ничтожеств, обездоленных, праздношатающихся, вакцинированных, униженных, любопытных – словом, всех тех, кто присутствует на похоронах, потому что хорошо хоронить ближнего. Они весело шагают, разговаривая громко и обо всем, не зная, что завтра они сами умрут! Инспектор Мартине (который сам заслуживает плетки!) подходит ко мне. Со времени начала дела Ляндоффе он обхаживает меня, добиваясь, чтобы я простил ему то, что его клиент задохнулся.
      – Вы думаете, что убийца присутствует в похоронной процессии? – спрашивает он меня.
      – Я в этом абсолютно уверен.
      – В общем, если бы можно было забрать всю эту публику...
      – Да, но мы этого не можем!
      Церемония никак не закончится. Полиция Белькомба слишком мала, чтобы удержать всех собравшихся. К счастью, вокруг полно забегаловок. В них не найдешь святой воды, но вино там первоклассное, и второе компенсирует первое. Мы с Мартине пропускаем по стаканчику. Вокруг нас ужасный гам. Можно подумать, что находишься на сельскохозяйственной ярмарке.
      – Вы, кажется, о чем-то думаете, господин комиссар?
      – Да, в самом деле.
      Вы знаете, о чем я думаю, мои дорогие девочки? Нет, в этот раз я думаю вовсе не о вашем соблазнительном нижнем белье. Я вспоминаю слова Толстяка, сказанные им в гараже: «В действительности преступлений в закрытых помещениях не существует, потому что они невозможны».
      В башке Берю мало света, и вес его мозга вряд ли способен зашкалить почтовые весы, но иногда он говорит разумные вещи. В жизни лишь дураки способны высказать подобное. Прочие начинают ломать себе голову. Они мучают серое вещество, фантазируют, выдумывают ерунду, извращают реальность. Дурень говорит то, что думает, а поскольку он думает правильно, он и говорит правильно. Никогда не предпринимайте ничего серьезного, не выяснив мнения дурака! Это великое правило, которое знают и применяют в жизни крупные бизнесмены. Вы можете в этом убедиться: вокруг них всегда вьется множество дураков. Благородные дураки для поддержания престижа фирмы, старые дураки для почета и бесчисленное количество бедных дураков, чтобы приносить удачу! Самые хитрые заручаются сотрудничеством самых отъявленных дураков, чтобы проверить на них дух смутьянства, который в конечном итоге внедряется в общественное сознание. Дурак – это микроорганизм, без которого вселенная распалась бы.
      – У тебя есть солнцезащитные очки? – спрашиваю я у Мартине. Вопрос абсолютно праздный: у всех инспекторов они есть, как, впрочем, и лайковые перчатки, и белый платок в кармашке.
      Я вырываю чистый листок из блокнота и пишу печатными буквами: «Браво. Хорошо сыграно. А теперь нужно поговорить. Назначьте свидание, написав мне на имя Мартине на почтовое отделение Белькомба „до востребования“. В Ваших интересах сделать это побыстрее».
      Я протягиваю листок инспектору. Он читает и смотрит на меня, не понимая.
      – Что это значит, господин комиссар?
      – По выходе из кладбища все будут пожимать друг другу руки, – говорю я. – Когда будешь пожимать руку вдове, сунь ей в ладонь эту записку. Перед этим надень очки, чтобы слегка скрыть черты лица.
      Ему необходимо какое-то время, чтобы прийти в себя.
      – Извините меня, я не понимаю, вы думаете, что вдова...
      У меня вырывается вздох, который создает пустоту в моих легких.
      – Я ничего не думаю, я пытаюсь найти выход... То, что я делаю, возможно, гнусно, но я решил использовать все и идти, если это нужно, на крайние гнусности.
      Колокола оповещают нас, что кортеж покидает кладбище. Все устремляются к выходу и расходятся по внешне безмятежным улицам Белькомба. Кладбище расположено всегда далеко, по крайней мере, во Франции Люди любят оставлять свои заботы за дверью...
      Слезы, прочувствованная болтовня какого-то типа. У него седые усы, орден Почетного легиона и стеклянный глаз – все это говорит о том, насколько он серьезный человек.
      Мы узнаем о поучительной жизни Монфеаля, начиная с первых классов. Здесь все первые оценки, первое причастие, его героическая служба во время войны, когда он продавал партизанам фальшивые продовольственные карточки. Дается обзор его провидческого дара разве не кричал он «Да здравствует де Голль» в 44-м году. Пророк! А его общественная деятельность! Он – президент кружка понгистов, он провел подписку, чтобы финансировать спортивный клуб пинг-понга. Его гуманитарная деятельность также заслуживает восхищения двое детей! Надо же! Породить и прокормить их – это далеко не каждому по карману! Присутствующие охвачены гигантским волнением В едином порыве три тысячи присутствующих начинают сожалеть о Монфеале. Его оплакивают, по нему рыдают, хнычут, покашливают, ему воздают торжественные и прочувствованные почести
      У Усатого от икотки даже вставная челюсть начинает дергаться сама по себе. Тут же один из викариев приступает к повторному сбору жертвоприношений. Как-никак, Монфеаль был великий человек. Уничтожить такое великолепное творение – это самый настоящий скандал! Тип со стеклянным глазом верит в торжество справедливости. Если мирскому правосудию не удается покарать мерзавца, то от божьего суда свою задницу ему не унести! Там, наверху, уже разогревают котлы со смолой. Фирма «Сатана» полным ходом ведет заготовку антрацита! У оратора выскакивает стеклянный глаз и падает на гравий аллеи. Он наклоняется за ним, но вместо глаза подбирает крышку от кока-колы и вставляет ее в глазную впадину. И продолжает свою речь. Ничто не может его остановить. Видимо, ему сделали прививку иглой проигрывателя. Это день его славы. Он выступает в качестве солиста, и это его опьяняет. И потом, ведь на кладбище никто не осмелится крикнуть «Заткнись!» И он заводится пуще прежнего. Я интересуюсь, кто это такой. Какая-то дама с бархатным шарфиком, прикрывающим ее базедову болезнь, просвещает меня, это вице-зампредседателя «Товарищества газовых счетчиков» Речь продолжается. Похоже, он намерен произносить ее вечно, как вечен покой усопшего. В рядах церковников шепотом советуются, не пойти ли с шапкой по кругу в третий раз. Ну а третьему сословию не терпится вернуться домой. Некоторые начинают незаметно уходить. В. первую очередь это те, кто сами себе на уме, и экономически слабые, у которых попросту не хватает калорий, чтобы выдержать всю процедуру до конца.
      Наконец оратор завершает свою речь восклицанием "Мы не прощаемся с тобой, дорогой Монфеаль, мы говорим тебе лишь до свидания! " – восклицанием, от которого разрыдался бы надгробный камень.
      Начинается окропление присутствующих святой водой. Но нас слишком много, и вода достается лишь тем, кто оказался в первых рядах. Мальчик из церковного хора с кропилом не предвидел такого наплыва людей. Епископ говорит, что следовало бы ограничить кропление до четверти крестного знамения на человека. Однако это вызвало бы пересуды у его паствы, тем более что осталось около двух тысяч человек, которых надо окропить всухую. Благословение продолжается по-сахарски. Епископ недоволен. Это заметно по его посоху, принявшему форму запятой. Ему хочется пожурить непредусмотрительного служку. Обезвоженная религия – это декадентствующая религия!
      Теперь остается лишь опустить гроб. Затем следует церемония рукопожатий. Все семейство Монфеаля выстраивается в определенном порядке: прапрадвоюродные братья, молочные сестры, внебрачные братья. Они становятся в две шеренги, чтобы ускорить эту церемонию. Им хочется показать, что они тоже принадлежат к семейству Монфеалей: близкая родня, дальняя родня, натуральная родня и родня по переписке. Родственники признанные, отвергнутые, принимаемые, пребывающие в ссоре. Все демонстрируют конец вендетты по случаю смерти знаменитого представителя семейства. Те, кто годами не виделись из-за общей межи или из-за орфографической ошибки в новогоднем поздравлении, теперь обнимаются, плачутся друг другу в жилетку, реабилитируют себя в покрасневших глазах присутствующих. В неподвижном воздухе слышатся поцелуи и текут слезы. Заблудившаяся пчела, которая не знает, что речь идет о погребении, объедается пыльцой, перелетая с букетов на венки. Из этой истории она извлекает свой мед.
      Я толкаю в спину Мартине, как командир самолета толкает в воздушную бездну парашютиста:
      – Давай, сынок, твоя очередь!
      Он надевает свои солнцезащитные очки и слегка кривит губы, чтобы выглядеть опечаленным. Затем продвигается к семейству Монфеалей
      – Мои соболезнования, мои соболезнования, мои соболезнования, – рикошетят его слова. Перед вдовой он слегка задерживается. Я наблюдаю, словно через телеобъектив, за его действиями. Крупным планом выхватываю их руки. Следующие за Мартине соболезнующие начинают проявлять неудовольствие. Им не терпится облобызать руку жены убиенного. Инспектор продолжает свой соболезнующий сеанс. В шеренгах родственников выделяется Толстуха, которая вскрикивает каждый раз, когда ей пожимают руку, хотя в это время года не коченеют пальцы. Впрочем, возможно, у этой родственницы имеется какой-нибудь коварный панариций.
      Мадам Монфеаль тоже слегка задерживает в своей руке руку Мартине. Я замечаю клочок бумаги. Она перекладывает его из правой руки в левую, в которой уже держит вдовью принадлежность номер два – носовой платок. Потом с большим самообладанием она продолжает пожимать другие фаланги. Она бормочет «спасибо», льет слезы, адресует вздохи и глухие рыдания знатным людям.
      Я избегаю неприятной обязанности рукопожатия и незаметно ухожу. Старый могильщик, сидя на старой могиле, поступает как пчела: он закусывает. Он настолько стар, что ему уже просто неприлично быть могильщиком. Возможно, он решил, что ему уже нет смысла возвращаться домой?

      В конце дня следует новый грозный вызов Старика. Я решительно велю сказать, что меня нет. Я не чувствую себя готовым выслушивать его упреки. В пороховом складе лучше не курить, не правда ли?
      Ни от Толстяка, ни от Морбле нет никаких новостей. Они готовятся к предвыборному собранию. Я решаю прогуляться к владению графа Марто-и-Фосий, чтобы прозондировать обстановку. Оба его слуги так и не вылезают из кухни. Они словно два безработных крота. Я спрашиваю у заплесневелого старика, нет ли у него новостей о Матье Матье. Он трясет своей маленькой болтающейся головой:
      – Нет, месье. Видите, лужайка зарастает травой, а у меня нет сил скосить ее.
      – У него, у этого Матье, есть какие-нибудь родственники?
      – Не думаю.
      – Что это был за человек?
      Он кажется обеспокоенным, и его левый глаз начинает вращаться, как у маленького негритенка из сказочной Банании.
      – Вы говорите о нем в прошедшем времени? – спрашивает он.
      – Даже не знаю почему... – говорю я. – Так как он до сих пор пока значится без вести пропавшим.
      Я повторяю свой вопрос:
      – Что это был за человек?
      – О, обычный тип, который крепко выпивал. Он живет в этом краю лет пятнадцать.
      – Вот как? Он не местный?
      – Нет. Он прибыл сюда откуда-то и остался здесь, я даже не знаю, как и почему. Он облюбовал и снял себе хибару... Начал подрабатывать то там, то там. Ухаживал за садами, чинил заборы – одним словом, брался за все.
      Я показываю на романтический двор, окруженный серой стеной в стиле Утрилло. Позеленевший фонтан, клумбы с кустами роз, лужайки образуют чарующий старомодный пейзаж.
      – Где он находился в день убийства, когда вы открыли окно, чтобы его позвать?
      Он указывает на лужайку в форме полумесяца, рядом с фонтаном, то есть почти что посреди двора.
      – Вон там.
      – Вы говорите, он подрезал кусты роз?
      – Да.
      Я чешу ухо.
      – Матье Матье приходил сюда после убийства?
      – Да. Впрочем, он оставался здесь все время в день убийства. Потом он приходил сюда каждый день вплоть до похорон. А после мы его больше не видели.
      Странный тип этот садовник! Я был бы не прочь с ним познакомиться.
      Я благодарю старика и решаю пройтись по саду. Я останавливаюсь у выступа розария и смотрю на окно библиотеки, где был убит Гаэтан. Что-то здесь не так. Я осматриваю двор. Нахожу на земле картонную коробку из-под завтрака. В ней еще сохранились остатки еды, приставшие к стенкам. В коробке полно земли и улиток. Матье Матье, видимо, ее забыл. Меня это настораживает. Меня все почему-то настораживает, но мне не удается до конца понять, как же все это произошло. Даже неспособность понять тоже настораживает меня. Обычно я соображаю лучше.
      Я возвращаюсь пообедать в Сен-Тюрлюрю. Обитатели гостиницы осаждают меня вопросами. Я вежливо их отшиваю, чтобы посвятить себя моей Фелиции. Когда я вижу маму рядом с ними, я могу оценить ее скромность. Она смотрит на меня своими добрыми ласковыми глазами.
      – Все идет как надо, мой малыш?
      – Не совсем. Это настоящая головоломка!
      Она говорит успокаивающим тоном:
      – У тебя часто так бывает сначала, а потом все становится на свои места, и дело проясняется. Меня это подбадривает.
      – Это правда, что господин Берюрье выставляет свою кандидатуру на выборы?
      – Правда, мама. Это какое-то безумие! Мне этот отпуск надолго запомнится! Дела складываются таким образом, что я не удивлюсь, если завтра Толстяк получит уведомление об увольнении.
      – Тебе бы следовало попытаться его отговорить.
      – Я пытался, но в глубине души считаю, что его предложение, каким бы безумным оно ни казалось, может обернуться полезным для следствия.
      – А если с Берюрье случится несчастье?
      – Риск действительно есть. Знаешь что, давай обойдемся без десерта, и я поведу тебя на его предвыборное выступление. На это стоит посмотреть!
 
      Куда ни посмотришь – всюду народ. От него даже площадь черна. Можно подумать, что не только город, но и весь департамент столпился здесь, чтобы увидеть и услышать отчаянного полицейского, который, рискуя жизнью, бросает вызов аполитичному убийце. Ему посвящена первая полоса газеты «Франссуар». Это слава. Фотография, представляющая его в профиль, как на медали, вместе с героическим экс-унтер-офицером Морбле, занимает четыре колонки.
      Мне приходится предъявить свое удостоверение, чтобы проложить дорогу к залу. Эстрада украшена трехцветными государственными символами. За столиком стоят два стула, а на столе – две бутылки какого-то мутного напитка с перевернутым стаканом на горлышке. Сооружение является одновременно колокольчиком и графинчиком для утоления жажды.
      Атмосфера наэлектризована до предела. Народ перешептывается, вздыхает. Проем сцены, который известный певец Лео Ферре назвал бы неоновой блузкой, обрамляют три сверкающие буквы, являющиеся эмблемой новой партии, PAF. Вдруг совершенно неожиданно для присутствующих гремит музыка, исполняющая мотив песенки Иностранного легиона: «Вот и девочки пришли!» Зал встает. Из-за кулис слышится икотка, а затем появляется изрядно пьяный унтер-офицер Морбле, одетый в свою старую униформу. Ему аплодируют, он приветствует публику, укрощает ее неистовство и объявляет: «Дамы, девушки, господа и присутствующие здесь жандармы! Мне выпала честь, великая честь представить вам вашего нового кандидата. Его мужество вдохнет в вас новую жизнь, его программа вас очарует, и вы все проголосуете за...» Он откашливается и возвещает: «Александра... Бенуа... БЕ-РЮ-РЬЕ!»
      Настоящий гром, дети мои! В сравнении с этой бушующей волной Cитлер в Мюнхене показался бы жалким дебютантом в салоне поэтов!
      Звучит барабанная дробь, и в свете искусно направленного прожектора появляется Берю-Отважный. Мой Толстяк окружен героическим нимбом. Его подтяжка по-прежнему свисает до пяток, а шляпа (которую он так и не снял) сияет, как устрица на солнце. Он делает четыре шага и оказывается в центре эстрады. Он снимает шляпу для приветствия в стиле д'Артаньяна. Но шляпа выскальзывает у него из пальцев и, к несчастью, летит на яйцевидную и совершенно безволосую голову какого-то господина, сидящего в самом первом ряду. Господин срывает с себя этот гнусный головной убор. Я дрожу от ужаса. Шляпа Берю действительно соответствует своему названию, поскольку украсила как раз голову шефа .
      Именно так: Большой босс находится здесь собственной персоной, более бледный, чем испуганная посадочная льдина в Арктике, более мрачный, чем смертный приговор. Он не поленился прибыть из Парижа в Белькомб, чтобы разобраться во всем на месте.
      – Но, Антуан, послушай, неужели это?.. – бормочет мама.
      – Ужели, мама, это в самом деле Старик. Могу предсказать головомойку, которая войдет в анналы полиции. Мне кажется, что скоро нам с тобой придется покупать галантерейную лавку. Ты будешь сидеть за кассой, а я – отмерять клиентам резинку.
      Берю поднимает вверх руки в форме буквы "V". Ему устраивают настоящую овацию. Он элегантно откашливается и начинает:
      – Белькомбежцы и белькомбежки... Если я предстаю пред вами по известному вам поводу, то не потому, что я металломай . Я считаю, что режим неверия и апатии ни к чему хорошему не приводит и что если с ним смириться, то это не достойно француза.
      Публика неистовствует.
      – У него не так плохо получается, – улыбается моя нежная, великодушная Фелиция.
      Ободренный публикой, Берю еще более усиливает свой голос бродячего торговца рыбой:
      – Из-за того, что какой-то недоносок, которого все равно рано или поздно схватит мой шеф, знаменитый комиссар Сан-Антонио, изображает из себя неуловимого злодея, все партии наклали в штаны. Они думают, что представляют французский народ, а сами сразу прячутся в кусты, как только возникает опасность!
      Его прерывает шквал оваций. Умеет же он говорить с народом простым и прекрасным языком, этот Верзила! Он находит такие слова и выражения, которые публика заглатывает с ходу.
      – Тихо! – гремит Морбле, которому не терпится напомнить о себе. Он наливает стакан вина и подвигает его Берю.
      – Держи, друг мой, выпей это!
      Берю выпивает стакан одним глотком, и публика достойно приветствует этот подвиг. Войдя в раж, Толстяк хватает бутылку и, потрясая ею, поднимает вверх, словно боевое знамя и символ надежд.
      – Вот что движет нашей партией!
      Он пьет из горлышка, вытирает губы рукавом и продолжает:
      – Я, Берюрье, говорю убийце, если он находится в этом зале, – я жду тебя, приятель, и я не боюсь тебя! Попробуй меня убрать, я к твоим услугам!
      Я отказываюсь продолжать описание вызванного этим заявлением восторга собравшихся.
      Его Величество продолжает свою речь:
      – Если мой приятель Морбле и я создали PAF, то лишь для того, чтобы высказать свою точку зрения на местную проблему...
      И шутливо добавляет:
      – И даже на проблему столичного департамента! В зале громко смеются. Толстяк в это время приступает ко второй бутылке. По его красной пылающей роже струится пот.
      – Белькомбежцы и белькомбежки! Надо смотреть будущему в глаза, а не играть в бирюльки! Нужно принимать неотложные меры, или мерки, как сказал бы мой портной. Сейчас я вам их перечислю по порядку.
      Он поднимает большой палец.
      – Начнем сначала: рабочий класс.
      Раздаются бешеные аплодисменты, поскольку эта формулировка всегда встречает отклик в любой аудитории.
      – Вот как мне это все представляется: повышение зарплаты на восемьдесят процентов...
      Публика неистовствует. Он успокаивает ее и продолжает:
      – Телевизоры на всех заводах. Нет никаких оснований, чтобы бедняги, которые надрываются у сверлильных и токарных станков, не могли посмотреть футбольный матч, если он проходит после обеда! То же самое для регби, пениса, атеизма, пенк-понга и тому подобного. Затем обязательный винный перерыв два раза в смену с бесплатной раздачей напитков и дегустацией новых марок...
      Публика заходится от восторга.
      – После рабочего класса – крестьянский класс! – провозглашает он, выбрасывая вперед указательный палец. – Крестьяне – это же негры и рабы, которые круглый год гробят свое здоровье под солнцем и в непогоду, чтобы вырастить хлеб или картошку. Правильно? Пора с этим покончить. Надо немедленно перейти к бесплатному распределению хлеба и картофеля! Почему бы и нет? А что делать с их землей, скажете вы мне? Так вот, на своей земле они построят стадионы и бассейны, так как всего этого не хватает молодежи.
      Толстяк выжидает, пока затихнет ураган аплодисментов. Его средний колбасоподобный палец присоединяется к большому и указательному.
      – А сейчас я с вами поговорю о коммерсантах. С ними все просто: больше никаких налогов! Правительство пудрит нам мозги с понижением цен, а само повышает налоги. Это же надо! Если я упраздню налоги, цены сами упадут – это само собой понятно! А если цены понижаются, тут же наступает эпоха изобилия!
      Снова раздаются аплодисменты. Он улыбается, довольный тем, что приносит людям столько радости.
      – Спасибо, спасибо! Я вижу по вашей редакции , что вы согласны с программой PAF, и вы правы: PAF принесет вам счастье и довольство.
      – В-четвертых, внутренняя политика. Здесь надо принимать срочные меры: дать анатомию Бретани, Савойе, Эльзасу. Все Пиренеи, будь они Верхние, Нижние или Восточные, присоединить к Испании, которая сидит в дерьме. Увеличить дружественную Бельгию, в которой не прекращаются драки, за счет департаментов Сомма, Север, Эна, Мез, Мозель и Мерт-и-Мозель! (Он читает по бумажке, поскольку его память не могла бы удержать подобные детали.) А потом, раз уж мы друзья с фрицами и так как эти бедолаги разрезаны надвое, их надо компенсировать, передав им Лотарингию и Франш-Конте. Но это еще не все. Чтобы избежать раздоров по поводу того, что лучше – туннель под Ламаншем или мост над ним, достаточно отдать Па-де-Кале английцам. Таким образом, Англия перестанет быть изолированной страной, и не будет больше действовать нам на нервы огромная переправа. Только после того, как мы примем эти решения, мы сможем считать, что, наконец, мы, французы, у себя дома, и у нас начнется прекрасная жизнь, поверьте мне!
      Его мизинец присоединяется к остальным пальцам.
      – Последний пункт моей программы – внешняя политика: содружество со всеми! Можно же есть черную икру и пить виски, так? Зачем набрасываться на китайцев, спрашиваю я вас? Вы что, не любите рис? Я люблю. В плове или мясном рагу домашнего приготовления – это же королевская еда!.. Я ничего не имею против мирного договора с Монако. Я приглашаю Насера приехать провести отпуск в Рамбуйе, чтобы раз и навсегда уладить спор о Суэцком канале. Я проведу нефтепровод из Сахары прямо в особняк Бен Беллы, так как нет никаких оснований, чтобы он кормил компанию «Шелл». Я организую партию в белот между Хрущевым и Кеннеди в пивной «Липп». Я приглашу Его Святейшество Поля VI в Авиньон, правда, от этого у него могут отвалиться руки и ноги, и он превратится в Поль-Трона .
      Он смеется, в зале тоже смеются. Устанавливается атмосфера непринужденности. Берю просто великолепен. Он – провидец. Он перекраивает мир по своей прихоти. Он месит и мнет его, словно резиновую жвачку.
      – Все, что я вам говорю, это в общих чертах. Я знаю, можно сделать лучше. И, если вы меня изберете, я это сделаю. Каждый будет иметь свою долю, в детских садах зимой бесплатно будут выдавать по стаканчику кальвадоса. Для учащихся средних учебных заведений будет введено обязательное посещение борделей. Жандармы (он поворачивается к своему заместителю) будут получать двойную зарплату на Рождество и 14 июля.
      Морбле благодарит его поклоном и смахивает кстати набежавшую слезу.
      – Отменим платные стоянки! Построим дороги, автострады, паркинги и мосты. Кино будет бесплатным. Транспорт – тоже. Одним словом, PAF – это спасение! PAF, белькомбежцы и белькомбежки, это единственное, за что вам следует держаться! Скоро PAF будет на всех устах и во всех сердцах! Да здравствует PAF! Да здравствует Белькомб! Вперед!
      И он приканчивает вторую бутылку под неописуемый восторг публики.

      Я чувствую необходимость поприветствовать Старика, потому что следует относиться с уважением к вышестоящему, а кроме того, я хочу подтвердить, что не утратил интерес к Берюрье.
      Он задумчив. Он низко кланяется маме, затем говорит мне, вяло пожимая мою превосходную, снабженную пятью пальцами, всегда готовыми к действию, руку, которую я ему протягиваю:
      – Совершенно очевидно, мой дорогой, что ваш Берюрье уволен со службы с сегодняшнего вечера!
      Как бы вы ни были ко всему готовы, подобная новость не может не потрясти, не правда ли? Ощущение такое, будто я получил прямой удар в солнечное сплетение.
      – Послушайте, господин директор...
      Я гляжу на удрученное лицо Фелиции. Что-то бормочу. Мой Толстяк уволен из полиции! Нет, я не могу этого допустить! Без Берю эта собачья работа ничего не стоит. Он – это радость, улыбка и, следовательно, немного душа этой работы.
      К директору неожиданно обращается мама.
      – Господин директор, – четко говорит она тихим голосом, – вы можете мне сказать, что я вмешиваюсь не в свои дела, но мне кажется, что господин Берюрье поступил так для пользы дела. Если вы его дезавуируете, уволив с работы, то газеты ухватятся за это дело, раздуют его, и полиция от этого ничего не выиграет.
      Большой босс удивленно поворачивается к маме. В те редкие случаи, когда они встречались, Фелиция не произнесла ни слова. По натуре она робкая женщина. Когда она покидает пределы нашего особнячка, она чувствует себя потерянной. Наверное, она в самом деле испытывает глубокую симпатию к Верзиле, чтобы осмелиться противопоставить свое мнение столь важному лицу.
      – Не считаете ли вы, дорогая мадам, – с горечью говорит Старик, – что сегодня вечером он в достаточной мере выставил полицию в смешном виде?
      Фелиция отрицательно качает головой.
      – Берюрье человек простой, господин директор. Его выдвижение своей кандидатуры действительно напоминает фарс. Следовательно, те, кто смеется, на его стороне. Во время выступления я была поражена его обходительностью и присущим ему чувством юмора. Этот человек умеет нравиться людям, потому что у него чистая душа под – бог мой, как бы это сказать?.. – отталкивающей внешностью.
      Старик поражен.
      – Мадам, – говорит он, – вы мне кажетесь слишком снисходительной.
      Он прочищает горло.
      – Ладно, мой дорогой Сан-Антонио, давайте заключим договор: вы мне находите преступника в течение двух суток, а я забываю то, что сказал по поводу вашего старого сообщника.
      Он кланяется, целует маме руку, отчего она краснеет, смутившись, и растворяется в ночи.
      Я разыскиваю Его Величество. Он просто цветет! Он лучезарен и слегка навеселе.
      – Классно получилось, приятель! – ликует он.
      – Прекрасно, – соглашаюсь я. – Даже сам Пужад не смог бы выступить лучше!
      – Думаю, дело в мешке, как говорят при английском дворе.
      – Что в мешке, мой румяный малыш?
      – Мое избрание в палату депутатов.
      Я раскрываю от удивления рот.
      – Ты что, в самом деле хочешь стать депутатом?
      – Ну и хрен же ты собачий! – взрывается Ромовая баба. – Нет, ты слышишь, Пополь? – говорит он, обращаясь к Морбле. – Он еще сомневается, хочу ли я стать депутатом! Да если посмотреть да разобраться, как складываются мои дела сейчас, я, может быть, еще и министром буду. В политике – это не то, что в полиции, тут продвигаешься благодаря своей глотке. Я, конечно, не хочу хвастать, приятель, но что касается моей глотки, то она у меня – слава богу, разве нет? Если хочешь, уметь болтать – это особый дар!
      – В ожидании депутатского кресла, – обрываю я его, – побереги свои перышки, Толстый. Не забывай, что убийца все еще разгуливает на свободе и подкарауливает тебя!
      Он хохочет, потом своим согнутым указательным пальцем манит меня в сторону. Я повинуюсь.
      – Послушай, Сан-А, – наклоняется он ко мне, дыша в лицо перегаром, который заставляет подумать о винодельческом кооперативе, – я не верю в историю о чокнутом. Мое глубокое убеждение, что все эти преступления являются нормальными. Но последнее – вовсе не преступление.
      – Значит, это эскимо на палочке? – шучу я, поскольку шутить полезно.
      – Несчастный случай, я тебе уже говорил об этом.
      – А два первых?
      – Согласен, похоже на это, как сказала бы Далила, но это не дело рук сумасшедшего. Если бы я поверил в сумасшедшего, надеюсь, ты понимаешь, что я бы не стал выставлять свою кандидатуру. У меня всего лишь одна шкура, и я за нее держусь, приятель! Ты можешь представить Берту без меня? Ей больше некому будет наставлять рога!
      Я кладу руку на плечо Тучному
      – На твоем месте, Толстый, я бы все-таки предусмотрел и эту возможность. Представь, что ты ошибаешься?
      Но он уже закусил удила. Дай бог, чтоб это были милосердные удила!
      – Если ты беспокоишься о моем здоровье, можешь передохнуть, приятель я пью рыбий жир каждое утро!
      После того как произошел обмен этими любезностями, мы все возвращаемся в Сен-Тюрлюрю, чтобы предаться целительному сну.
 
      На следующее утро мы встаем рано. Я чувствую себя бодрым, хотя не могу объяснить причину этой бодрости. У меня складывается впечатление, что период маразма заканчивается. Мой персональный внутренний голос предсказывает ясную погоду и нашептывает мне добрые обещания Берю распевает во весь голос. Он появляется на лестничном повороте, выбритый, в свежей рубашке, с улыбкой победителя Аустерлицкой битвы на губах
      Мне отрадно видеть, что мы настроены на одну и ту же волну.
      – Ты, кажется, в отличной форме, Толстый? – обращаюсь я к нему, дуя на обжигающий кофе.
      – Да, – соглашается он. – Сегодня утром у меня пресс-конференция в кафе «Индустрия и Монумент – объединенным мертвецам». И мне пришлось просмотреть основные направления моей программы, по поводу которой я держал речь вчера вечером.
      Я ничего не отвечаю. Он мне начинает надоедать, этот Берю. Пока он поглощает свой завтрак, состоящий из сала, ветчины, яичницы-глазуньи, сыра и литра красного вина, я спускаюсь, чтобы вывести автомобиль после этого возвращаюсь, чтобы поцеловать Фелицию
      Когда я вновь вхожу в столовую, Тучный вытирает лезвие своего перочинного ножа изнанкой галстука, засовывает свой рабочий инструмент в карман и встает.
      – Придется утром купить другую шляпу, – решает он, снимая свой фетровый ореол с вешалки.
      – Да, – поощряю я его, – придется.
      Мы занимаем места в моей машине – и погоняй, водитель! Направление – Белькомб.
      – Ох и возгордится моя толстуха, когда я стану депутатом, – мечтательно говорит Постыдный. – Представляешь, какой эффект это произведет на соседей!
      Я не говорю ему, что думаю по этому поводу во-первых, потому что не хочу его обидеть, во-вторых, потому что мое внимание сосредоточено на опасных выкрутасах, которые проделывает какой-то мальчишка, оседлавший слишком большой для него велосипед. При нашем приближении он теряет уверенность в себе. Я беру как можно правее и останавливаюсь. Но возникшая опасность приводит его в полную растерянность, и он устремляется прямо на машину. Напрасно пытаясь вывернуть в последний момент руль, он цепляется за мое левое переднее крыло и отлетает в сторону Его переднее колесо выписывает несколько «восьмерок», потом велосипед падает в пятидесяти метрах от машины. Мальчишка совершает планирующий полет и приземляется на обочине Мы с Толстым выходим из машины, чтобы оказать ему помощь. Нам достаточно одного взгляда, чтобы убедиться, что он всего лишь поцарапался. Тем не менее от волнения он плачет.
      – И не стыдно ездить на старом велосипеде без тормозов, – выговаривает Его депутатствующее Величество. – Ты же мог разбиться, малыш!
      Берю умолкает и достает из кармана записную книжку. Это совершенно новая записная книжка, которая недолго останется таковой, ибо карман Берю – отнюдь не то место, где предметы сохраняют свою девственность.
      Он сосет кончик карандаша и делает на белой странице какие-то таинственные записи.
      – Что ты делаешь? – удивленно спрашиваю я.
      – Это штука, которую я включу в свою программу: проверить тормоза детских велосипедов!
      Я утешаю мальчишку и сую ему в руку два банкнота, чтобы он поставил новые тормоза на свою кучу железного хлама. Он тут же вытирает слезы, а затем использует свой влажный носовой платок, чтобы унять кровь, которая сочится из его царапин.
      – Все в порядке, малыш?
      – Да, месье, спасибо.
      Мы направляемся к машине. Мы делаем два шага, и тут происходит непредвиденное. Взрыв раскалывает деревенскую тишину. Клубится черный дым, и взвивается пламя! Моя машина взлетела на воздух и пылает, как в американских фильмах.
      Я бегу к пожарищу. Но поздно. Машина объята сплошным огнем. Кто-то мне подложил под сиденье воспламеняющуюся мину.
      Будущий депутат зеленеет, как испорченная селедка. Его бескровные губы дрожат.
      – Что это значит? – бормочет он.
      – Это значит, что сумасшедший, существование которого ты отрицаешь, пытался убрать тебя, – заверяю я его. – А поскольку ему недолго резвиться, он заодно решил убрать и меня. Не случись происшествия с этим сопляком, нам бы пришлось жарковато!
      – Ты... ты... ты... ты... – начинает Толстяк.
      – Ты в заику играешь? – иронизирую я.
      – Ты... ты считаешь, что это он меня имел в виду?
      – Готов заключить с тобой пари на тысячу против одного, дурачок! Ты бы должен был уже сообразить, что в этом краю профессия кандидата обеспечивает человеку покой. Вечный покой!
      Мы смотрим, как догорает моя колесница, окруженная толпой крестьян. Нас расспрашивают.
      – Это самовозгорание, – поясняю я уверенно, чтобы не дать им повода для сомнений.
      Ничего не скажешь, день начинается прекрасно. А я был так оптимистически настроен!
      – Ты хоть застраховал машину? – ворчит Ужасный.
      – Да, мой Толстоморденький. Но, что касается тебя, ты должен застраховать свою жизнь.
      Берю молчит. Его философия терпит крах. То be or not to be, that the question!
      Это как раз то, что он себе сейчас говорит...
      По-французски...
      И на свой манер!

      Я оставляю Берюрье заботу комментировать для прессы и для моих коллег перипетии покушения, избежать которого нам удалось по воле провидения, и запираюсь в комиссариате, отдав дежурным приказ никого ко мне не впускать.
      – Сегодня с утра, господин комиссар, вам уже дважды звонил Ляплюм, – предупреждает меня секретарь. – Он оставил номер телефона, по которому вы можете его отыскать.
      Я прошу соединить меня с ним. Вскоре торопливый голос инспектора Ляплюма ласкает мою евстахиеву трубу.
      – Готово, месье комиссар. Я отыскал автора телефонного звонка.
      – Не может быть!
      – Честное слово!
      Он сияет от счастья. Должен признаться, что если он в самом деле нашел корреспондента графа Гаэтана де Марто-и-Фосий, то сделал отличное дело.
      – Кто это?
      – Женщина. Некая Наташа Баннэ, славянского происхождения. Проживает в одном семейном пансионате на бульваре Пор-Руаяль.
      – Чем она занимается?
      – Насколько мне известно, ничем. Она красивая блондинка двадцати пяти лет, с большущими голубыми глазами и пепельнорусыми волосами.
      – Она живет сама?
      – Да.
      – Где остановился ты?
      – В этом самом пансионате, что и она. Я снял комнату через две двери от ее номера. Жду ваших указаний.
      Я размышляю. Ляплюм думает, что нас прервали, и в отчаянии повторяет: «Алло! алло! алло!»
      – Успокойся, сынок. Я думаю. Ты должен попытаться с ней познакомиться.
      Мое предложение не вызывает у него энтузиазма.
      – Безнадежное дело, месье комиссар! Я не обладаю вашей артистичной внешностью. Женщины не бросаются на меня, а когда мне случается овладеть ими, мне достается больше упреков, чем благодарностей.
      – Прекрасно, следи за ней, я приеду сам.
      Вот так. Это решение пришло неожиданно. Совершенно неожиданно! Я услышал, как говорю это, не испытывая необходимости что-то решать. Что меня подтолкнуло? Желание понюхать парижский воздух.
      Я записываю адрес Ляплюма, вешаю трубку, чтобы тут же попросить номер хибары Приди-Папуля.
      – Соедините меня с Пино, – прошу я телефонистку после того, как представляюсь.
      Звонки принимаются разыскивать этого доходягу. Наконец до меня долетает его насморочный голос, едва различимый, настолько заложены его носовые пазухи.
      – А, это ты Сан-А? – мямлит Развалина. – Представь себе, что я страшно простудился. Я как раз думаю, не поспать ли мне...
      – Поспишь в другой раз, старик, – решаю я за него, – а сейчас прыгай в машину и езжай в Белькомб-на-Му.
      – Что? – задыхается он от возмущения. – Но у меня температура 38,2 градуса!
      – Это доказывает, что обмен веществ у тебя функционирует. Делай, что я тебе говорю: это неотложно и серьезно.
      – Но что случилось? – хнычет развалина
      – Случилось то, что жизнь Берю в опасности. Мне нужен верный и опытный человек, чтобы обеспечить его защиту, улавливаешь?
      – Но я...
      Я вешаю трубку, чтобы положить конец его рассказу о своем гриппе и своих болях.
      Он, должно быть, еще продолжает балаболить там, на другом конце провода. Я знаю, что Насморочный приедет и сделает свою работу. Хилый, болтливый, этот папаша Пино постоянно пребывает одной ногой в могиле, другой на банановой кожуре, но удар держит хорошо
      – Есть какие-нибудь новости о Матье Матье? – спрашиваю я у дежурных.
      – По-прежнему никаких, – отвечают мне.
      Я приказываю моим господам-помощникам раздобыть любой ценой его фотографию
      – Когда вы ее найдете, разошлите во все газеты для опубликования и пошлите одну в уголовную картотеку
      Мне говорят «Yes», я отвечаю «О'кэй» Затем сажусь в новый автомобиль и устремляюсь в Париж, через Сен-Тюрлюрю, так как рассчитываю заскочить в отель.
 
      Я нахожу Фелицию мертвой от страха и пытаюсь ее успокоить
      – Мама, это не меня хотели убрать, а Берю. И вообще все складывается как нельзя лучше.
      – Да, ты так считаешь? – восклицает моя добрая дорогая мама.
      – Ну да. Надо, чтобы дело шевелилось. Плохо, когда наступает застой. Я отправляюсь в Париж для одной серьезной проверки. А тебе я хочу поручить небольшое расследование.
      – Мне? – удивляется моя славная мама.
      – Послушай, мама Бомбу сунули под сиденье машины в промежуток между моментом, когда я вывел ее из гаража, и моментом, когда мы в нее сели. Между этими моментами прошло не более десяти минут. Постарайся узнать, кто в это время здесь бродил, кто мог приблизиться к машине.
      – Ты не думаешь, что бомбу могли подложить ночью?
      – Уверен, что нет. Кто мог предвидеть время нашего выезда из отеля, поскольку, ложась спать, я и сам этого не знал. Поверь мне, сделано это было тогда, когда я говорю.
      – Почему ты не хочешь поручить расследование твоим инспекторам? – спрашивает она
      Я улыбаюсь ей
      – По очень простой причине, мама Здесь деревня. Люди страшатся полиции. Чем больше чиста их совесть, тем больше они ее боятся. Как только легавый приступает к расспросам, они начинают играть в молчанку. К тебе же у них нет недоверия, и они будут говорить. Понимаешь?
      – Я сделаю невозможное, – обещает Фелиция.
      За эти слова она получает право на супер-гран-родственный поцелуй своего малыша.
      Полтора часа спустя я прибываю в столицу
 
      Гостиница оказывается скромным, слегка буржуазным семейным пансионатом, расположенным в глубине двора и – любопытная деталь – напоминающим мне своей атмосферой особняк покойного графа.
      В бюро я обнаруживаю достойную особу с седыми, выкрашенными в синий цвет волосами, с головы до ног одетую в сиреневое.
      Я справляюсь о Ляплюме, и она вызывает его по внутреннему телефону. Я ожидаю своего сотрудника в салоне, обставленном ивовой мебелью, которая отчаянно жалуется, когда ею пользуются
      Появляется Ляплюм в одной рубашке.
      – Ну что, парень, – спрашиваю я его, – как твои дела?
      – На том же самом месте, – жалуется он – Я попытался было поухаживать за нашей дамой, но это бесполезно!
      – Она ушла?
      – Нет, она слушает радио в своей комнате.
      Несколько секунд я раскачиваюсь в кресле, спрашивая себя, что же следует предпринять
      Ляплюм легким и незаметным жестом касается моего плеча
      – Вот она, – выдыхает он.
      Я вижу идущую девчонку, о которой самое малое, что можно сказать, так это немедленно следует удалить с ее пути всех сердечников. Она так прекрасна, что у вас перехватывает дыхание, разрывается аорта, спинной мозг превращается в серпантин! Ну и девушка, бог мой!
      Наташа Баннэ – это ходячее великолепие Я поднимаюсь, словно загипнотизированный, и следую за ней
      Она выходит на бульвар с единственным и любимым сыном Фелиции, который следует за ее ножками на каблуках-шпильках. Париж пахнет Парижем в высшей степени. Воздух пропитан нежностью, поскольку летом движение автомобилей незначительно. Я немного обгоняю ее, не в силах оторвать взгляда от красавицы. Что может быть лучше, чем идти по городу с глазами, прикованными к грудям девушки. Груди эти, поверьте мне, стоят грудей Софи Лорен!
      Она спускается по Пор-Руаялю к бульвару Сен-Мишель, потом по бульвару Сен-Мишель к кафе «Дюпон-Латен».
      Я вхожу вслед за ней в это многошумное заведение. В Латинском квартале на лето всегда остается какое-то количество студентов, с которыми можно завязать знакомство в какой-нибудь пивной. Несколько красивых негров, сопровождаемых красивыми блондинками (что вполне в порядке вещей), и несколько красивых брюнеток, сопровождаемых красивыми блондинами (что также вполне естественно), болтают на многих и разных языках. Моя Наташа усаживается в спокойном уголке за лестницей и заказывает скромную еду в полном соответствии с калорийными рекомендациями «Эля» .
      К счастью, я нахожу свободный столик рядом с ней. Я голоден, как людоед, но воздерживаюсь от пантагрюэлистекого заказа: это выглядело бы несерьезно. В жизни никогда не следует упускать из виду психологическую сторону дела. Неприлично заглатывать сочное мясо, когда собираешься очаровать сестричку, которая мучает свой желудок режимным грейпфрутом с ветчиной. Поэтому я, набирая очки, заказываю полужареное мясо. Она заказывает полбутылки минеральной воды, а я отваживаюсь на кружку пива. В этом есть какая-то новизна, разумность, что-то прогепатическое, если не эпатирующее.
      И игра начинается. Наташа не сразу обращает на меня внимание, и напрасно. Если существуют зрелища, которые полностью оправдывают деятельность братьев Лиссак , ваш покорный слуга как раз и представляет одно из них со своим обволакивающим взглядом.
      Сила моего взгляда такова, мой магнетизм настолько мощен, что красавица в конце концов поворачивает свою прекрасную русую головку в мою сторону. Нет надобности всматриваться в глубину ее зрачка, чтобы понять, что мои усилия не пропадают даром. Тут же я начинаю чувствовать себя очень хорошо и понимаю, чего мне не хватало в Белькомбе. Парижа! Парижа, с его пьянящим воздухом, его красавицами, его запахом... Расслабляющий отдых в Сен-Тюрлюрю привел меня к отупению. Здесь я вновь обретаю свой тонус, свою сущность и свою стремительность. Я подобен тем японским бумажным цветам, которые, будучи поставлены в стакан с водой, мгновенно разбухают. Я был сморщен, словно печень, пораженная циррозом. Но бросьте меня в Париж – и свершается чудо.
      И, поскольку сегодняшним утром в парижском воздухе ощущается что-то вроде предустановленной гармонии, появляется торговец лотерейными билетами. Тип этот похож на чесоточную крысу с перхотью на плечах. Он передвигается от столика к столику, но дела у него идут плохо. И тут он устремляется к столику Наташи и начинает ей вовсю предлагать купить счастье. Наташа отказывается. Ей хочется, чтобы этот тип оставил ее в покое. Но он продолжает настойчиво к ней цепляться. Сидящая в одиночестве красивая девушка – идеальная жертва. Он становится назойливым. Он даже доходит до того, что нагло кладет перед ее тарелкой лотерейный билет. И тут рыцарь Байяр, способный заменить сливочное масло и шпанскую мушку, встает и устремляется к докучливому приставале.
      – Но ведь мадемуазель говорит вам, что ей не нужны билеты! – чеканю я впечатляющим голосом.
      Он смотрит на меня, хлопает обсыпанными перхотью ресницами и ворчит:
      – Ты чего сюда суешься?
      Я сую ему тысячу франков и беру у него три билета.
      – Проваливай!
      Он сразу же отказывается от выражения недовольства и уходит, пытаясь сохранить достоинство.
      – Спасибо, – говорит мне нежное дитя.
      Я улыбаюсь ей, держа в руке три билета.
      – Давайте поспорим, что я вытащил выигрышные номера!
      – Вполне возможно!
      – Именно так приходит удача, достаточно почитать «ИсиПари» , чтобы в этом убедиться. Если я выиграю, разделим выигрыш пополам, согласны?
      Ну и вот: это началось, ребята, как в 1914! Спустя четыре минуты мы пьем вместе кофе, а через четверть часа прогуливаемся по бульвару Сен-Мишель. Девочка эта прекрасна и чудесно пахнет. Ее теплота похожа на весеннюю теплоту. Черт возьми, я становлюсь лириком! Придется принять очистительное!
      Она говорит мне, что ее зовут Наташа, что меня очень удивляет. Она дочь бывшего русского дипломата, недавно умершего князя Игоря Банничкова. Живет она скудно на маленькую ренту и пишет книгу о традициях молдавско-валашского искусства в современных направлениях.
      – У вас много друзей? – спрашиваю я.
      – Нет.
      У нее едва заметный акцент, унаследованный от папы. Это восхитительно. И я предпринимаю попытку поискать его между ее зубами, настолько он приятен. Она не противится этому. Мы фрахтуем тачку и просим отвезти нас в Булонский лес. Птички и садисты предаются любви в его зарослях. Мы находим более или менее укромный уголок (за нами наблюдают всего лишь сорок восемь любопытных, спрятавшихся в кустах) и начинаем любовное воркование высшего класса со столкновением слизистых и соло в четыре пальца на подвязках.
      Я исповедую эту девицу. Есть ли у нее любовники? В этом не было бы ничего удивительного, учитывая ее возраст и физические данные. Она отвечает, что свободна сейчас, что я ее подхватил как раз после разрыва... Меня это заинтересовывает, и мое возбуждение передается также и уху.
      – Как может мужчина вас покинуть? – возмущенно взрываюсь я. – Это просто немыслимо.
      – Не он меня покинул, а я его!
      – Это другое дело. Только не говорите мне, что он вам изменл: я не могу это ни допустить, ни потерпеть.
      Она становится серьезной, ее скулы каменеют, взгляд делается неподвижным.
      – Нет, это гораздо серьезней.
      – Да что вы! Расскажите мне все, любовь моя!
      Вместо сорока восьми нас окружают теперь сто двенадцать любопытных, словно японцы в сингальских джунглях во время последней войны. Они сдерживают дыхание, надеясь увидеть заключительную часть наших игр. Девчонка ничего не замечает.
      – Я узнала, что этот человек – коммунист! – говорит она.
      – Что вы говорите?
      – Да, вы не ослышались, – отвечает она живо. – Коммунист.
      Я этого не знала. Он был элегантен, благороден. Граф все-таки, и я ему верила. Но, увы! Все рушится. Представляете себе эту шекспировскую драму? Я, дочь великого князя Банничкова, укрывшегося во Франции, разоренного Советами, являюсь любовницей какого-то коммуниста! Я думала, что убью его.
      – Расскажите-ка, расскажите-ка мне об этом, это захватывающе. Я понимаю ваши страдания, моя дорогая. И я разделяю ваш справедливый гнев.
      Она ловит божью коровку, которая ползет по шву ее чулка, целует ее и возвращает ей свободу.
      – Я познакомилась с ним в Париже. Я любила его два года и принадлежала ему.
      Это устаревшее изысканное выражение вызывает во мне восторженное тремоло.
      Когда в середине двадцатого века девушка заявляет вам по поводу какого-нибудь хмыря, что она «принадлежит» ему, есть отчего взять в руки свои мужские причиндалы, прокалить их с помощью паяльной лампы и окрасить суриком, не так ли?
      – Трогательно, – изрыгаю я, – бесконечно трогательно! Ваша жизнь – это роман! Как это прекрасно, как величественно, как великодушно!
      Садисты Булонского леса придвигаются на двадцать сантиметров ближе к нам.
      Она продолжает.
      – Десять дней назад мой друг прислал мне избирательный плакат. На нем под серпом и молотом была его фотография. Как я не умерла в этот момент? Этот вопрос я буду задавать себе всю оставшуюся жизнь. О, человеческий организм более устойчив, чем думают.
      – Конечно, – соглашаюсь я. – И что вы сделали?
      – Я порвала с ним.
      – По телефону?
      – Да. Он не заслужил даже прощального письма. Я сказала ему, что запрещаю меня видеть, что я испытываю к нему лишь ненависть и презрение.
      – Настоящий кусок жизни! – вкрадчиво говорю я. – Похоже на пьесу Бернстайна, ухудшенного Жоржем Онэ!
      – Да, похоже.
      Необычайно красивая слеза блестит на ее ресницах. Она моргает, и слеза падает в траву, как капля утренней росы! Ой-ой-ой! Придется принять таблетку аспирина – что-то творится с моей головой.
      – И как же этот граф отреагировал?
      – Он был в отчаянии! Он умолял меня по телефону! Он клялся, что, если я порву с ним, он покончит с собой. Он открыл ящик стола и сказал, что берет пистолет.
      Ноги моего дыхания запутываются в сетях моего изумления.
      – Что было дальше, моя нежная красавица?
      – Я повесила трубку. Я терпеть не могу угнетающих сцен.
      – Он покончил с собой? – каркаю я.
      Она пожимает плечами.
      – Ну что вы, мужчины слишком трусливы!
      Я предпринимаю усилия, достойные похвалы, чтобы восстановить ритм моего дыхания.
      – Скажите, прекраснейшая Наташа, очарование глаз, восторг сердца, вы, которая посрамляет розы и заставляет бледнеть утро, вы когда-нибудь читаете газеты?
      – Конечно, – говорит она. – Я читаю «Ар», «Кандид» и «Минют».
      – Я хочу сказать, ежедневные газеты!
      – Нет, – возмущается моя прекрасная блондинка. – Конечно же, нет. Я ненавижу эту скандальную прессу, которая причиняет нам столько зла.
      – А телефонный разговор, о котором вы говорите, – это было утром на прошлой неделе? Точнее, во вторник?
      Она широко открывает глаза и рот. Ее грудь высоко поднимается. Брови удивленно изгибаются.
      – Да, откуда вы это знаете?..
      – Я забыл вам сказать, что я обладаю даром ясновидения.
      – До такой степени? Это потрясающе!
      Она опрокидывается на лужайку и смотрит в голубое небо, в котором застыли легкие облака.
      – В самом деле, именно во вторник на прошлой неделе. Вы фантастический человек, – невнятно говорит она, проводя своим шаловливым языком по пухлым губкам.
      Я награждаю ее страстным поцелуем.
      Когорта наблюдателей испускает вздох и придвигается к нам еще ближе.
      – У меня есть лишь один недостаток, – говорю я. – Я являюсь руководителем партячейки своего квартала.
      Она фыркает, встает, дает мне пощечину и убегает. Я ее не останавливаю. Мне больше нечего ей сказать, и я знаю, где ее можно найти. Расстроенные садисты рассеиваются по лесу.

      Я направляюсь в свою конуру. Каждый раз, когда мне приходится провести недели две вдали от нее, по возвращении меня всегда удивляет ее странный запах. Это запах администрации. Старая мебель, старая драпировка, старые бумаги. У старых бумаг, заметьте, запах не одинаков. Он зависит не столько от качества бумаги, сколько от текста, который на ней напечатан.
      При одном и том же качестве бумаги пачка уведомлений имеет другой запах, нежели пачка ордеров. Попробуй пойми почему! Архивная регистрационная книга пахнет иначе, чем регистрационная книга бакалейщика.
      Я рассыпаю приветы и шутки. Затем поднимаюсь в отдел уголовной картотеки. Сотрудник отдела говорит мне, что он как раз получил через курьера фото одного типа, некоего Матье Матье. Я беру снимок. На нем изображена группа рыбаков, снятых с гирляндой форели. На заднем плане виднеется невзрачное лицо. Кто-то из Белькомбежской полиции обвел его жирным кружком.
      – Можно увеличить эту рожу, – говорю я. – Надо бы отнести фото в лабораторию.
      Но папаша Катаплазм, король уголовной картотеки, встряхивает своим яйцеобразным черепом, который похож на суппозиторий, смонтированный на подшипниках.
      – Не стоит, обойдемся лупой.
      Он берет вышеозначенный оптический прибор и углубляется в изучение снимка. У этого человека, поверьте мне (а если не верите, пусть вам выкрасят щеки ртутно-хромовой краской), так вот, у этого человека, повторяю я, поскольку у вас совсем нет памяти, мозг, способный посрамить ЭВМ фирмы И.Б.М.
      – Я узнаю этого господина, – неспешно произносит он из-под своих усов старой крысы.
      – Не может быть. Вы знаете Матье Матье?
      – Это не его фамилия. Имя, да... действительно Матье. Вспомнил! Матье Матиас! Могу даже вам сказать, что он разыскивается полицией. Хотя уже нет, из-за срока давности...
      Подождите-ка, сейчас посмотрим. Кажется, он убил свою жену в состоянии опьянения...
      Он роется в ящике с карточками на букву "М". Его малюсенькие пальчики перелопачивают их с быстротой сошедшей с ума ротационной машины.
      – Мы говорим «Матиас»... Ма... ти... ас! Вот, нашел!
      Он выхватывает четырехугольник лощеной бумаги, к которому приколота фотография. Ошибки нет, с поправкой в десять – двенадцать лет это тот же самый человек, что и на снимке с рыбаками.
      Он читает: "Матиас Матье, родился 18 января 1905 года в Безезиле-Финде (департамент Сена-и-Эр), проживает в тупике профессора Гродю в Аньере. Женат на Гуняфье Соланж. Токарь. Убил свою жену 23 апреля 1953 года в состоянии алкогольного опьянения. Скрылся. Разыскивается прокуратурой департамента Сена".
      Я возвращаю карточку папаше Катаплазму.
      – Спасибо. Это все, что я хотел узнать.
      Похоже, что дела начинают набирать обороты. Приободренный, я направляюсь к Старику.
 
      С руками за спиной, с наморщенным лбом, с сияющей орденской ленточкой и озабоченным взглядом Босс расхаживает по ковру своего кабинета.
      – По вашему мнению, мой добрый друг (я опять становлюсь его добрым другом), по вашему мнению (повторяет он, ибо он знает, что ваша память совсем плоха), графа Марто-и-Фосий убил, стало быть, садовник?
      Я отрицательно качаю головой.
      – Не обязательно, господин директор...
      Он хмурит брови.
      – Как не обязательно?
      – У меня складывается впечатление, что граф покончил с собой. Послушайте, я изложу вам свою версию событий. Бредовый телефонный звонок от сумасшедшей Наташи был для Гаэтана де Марто-и-Фосий роковым. Она ему сообщает, что между ними все кончено. Он ее умоляет. Она непреклонна. Он прежде всего граф. Его менталитет, восходящий к крестоносцам, одерживает верх. Он угрожает самоубийством. Она смеется и тут же обрывает разговор. Тогда он стреляет в себя...
      – Тремя пулями в сердце! – шутит Босс.
      – Именно так. Не забывайте, что ему пришлось наклониться над столом, на котором находился телефон. Чтобы направить на себя оружие, он должен был опереться локтем на этот стол.
      Его палец судорожно сжался... Три пули вошли одна за другой... Он упал...
      – Но он...
      – Знаю, – перебиваю я. – Он держал трубку правой рукой, и он не был левшой. По-моему, вот тут-то и вмешался Матье Матиас. Привлеченный выстрелами, садовник вошел в кабинет. Поскольку никто не появлялся, он занялся организацией мизансцены, по причине мне пока неизвестной, но которую он нам, надеюсь, объяснит, если нам удастся его разыскать.
      – Это бессмыслица! – восклицает Стриженый. – Обычно преступления стремятся представить как самоубийство, а не самоубийство выдать за убийство.
      – Обычно так и бывает, господин директор. Но бывают и исключения, которые подтверждают правило. Я чувствую, что Матье и является одним из этих исключений
      – Ну хорошо, а дальше что?
      – Затем он вернулся к своей работе и стал выжидать. Камердинер поднял тревогу, и Матье побежал за врачом.
      Босс становится все более и более скептичен. Он супится, а его нос выкачивает остатки воздуха из легких.
      – Почему он исчез?
      Я смеюсь.
      – Вот что произошло, патрон Матье подстригает кусты. Раздаются три выстрела. Он входит. Видит, что его хозяин мертв, и понимает, что тот покончил с собой. В ящике, в котором граф хранил револьвер, есть что-то, что вызывает вожделение у Матье, – деньги! Он кладет их себе в карман. Но он боится вызвать подозрение, если поднимет тревогу. Поэтому он хочет сделать так, чтобы подумали, будто мотивом преступления явилась кража. Он вкладывает телефонную трубку в руку графа, затем уносит деньги, прячет их в коробку из-под завтрака и закапывает ее в кустах. Продолжение нам известно: он идет за доктором, отвечает на вопросы полицейских и т. д. На следующий день он возвращается, откапывает коробку и исчезает.
      – Прикончив перед тем своего пса?
      – Да. Не забывайте, что Матье пьяница. Зверь, убивший до этого свою жену. Собака хотела идти за ним. Для него это было слишком опасно. И тогда он заколол бедное животное вилами и ушел. Безусловно, он поселился в какой-нибудь деревне, как сделал это более десяти лет назад. Может быть, – шучу я, – его теперь называют Матиас Матиас. Мы его найдем, патрон. И вы увидите, что я был прав.
      Старик улыбается
      – Ну что ж, это возможно. Я же убежден, что графа убил он.
      Он щелкает пальцами.
      – Но, скажите-ка, я вот о чем думаю, а как же с остальными кандидатами?
      – Это не имеет никакого отношения к Матье, господин директор. Кстати, третий погиб случайно.
      Он пожимает плечами.
      – А второй сам себе перерезал горло во время бритья?
      – Нет. По-моему, только второе убийство является убийством.
      Босс пожимает плечами.
      – Самоубийство, убийство, несчастный случай, так?
      – Именно так, патрон.
      – Вам нелегко придется, чтобы заставить прессу поверить во все это.
      – У меня будут доказательства.
      – Да услышит вас Бог. Но мне кажется, что вы забываете об одной существенной детали
      Он садится за стол и поглаживает кончиками пальцев позолоту своего бювара из тисненой кожи.
      – О покушении, жертвами которого вы с Берюрье стали сегодня утром
      Я делаю недовольную гримасу. Однако он прав. Я об этом уже и думать забыл Честное слово, он мне испортил настроение, старый бонза. Я предпочитаю удалиться.

      Перед тем, как вернуться в Белькомб, я проверяю алиби зятя покойного Ляндоффе. Тут нет проблем пишите на доске «Не повезло» и сотрите. Гуляка в самом деле провел ту ночь в Париже с женщиной, как он мне и сказал
      Спустя два часа я въезжаю на площадь мэрии Белькомба. Она забита народом. Не мэрия, а площадь.
      Взгромоздившийся на бочку торжествующий Диоген Берю, в рыцарской соломенной шляпе, окруженный Морбле и закутанный в шарф Пино, произносит речь, приводящую толпу в восторг
      – Сегодня утром убийца попытался свести со мною счеты. Но я вам уже говорил не далее, как вчера вечером, что Берюрье так просто не возьмешь. Вот я по-прежнему перед вами, более чем когда бы то ни было, друзья мои. И я, Берю, вам говорю, что, когда я стану вашим депутатом, ваши дела никогда не будут лучше, чем при мне. И никогда Белькомб не будет более белькомбежским!
      Его слова принимаются с триумфом. Пино смеется сквозь свой насморк.
      Я прокладываю себе дорогу сквозь толпу, чтобы добраться до него:
      – Ничего плохого не случилось за время моего отсутствия, старина?
      – Ну что ты! – протестующе отвечает Пино – Его безумно любят, нашего Толстяка.
      Он несколько раз подряд чихает и откашливается в ладонь
      – Я только одного не понимаю, зачем он взял себе такого заместителя! Он же мог обратиться ко мне, и я охотно оказал бы ему эту услугу.
      Морбле, у которого тонкий для бывшего жандарма слух, становится пунцовым.
      – Вы, тухлая рыба, – поворачивается он к развалине, – советую воздержаться от подобных размышлений. Я являюсь близким другом Александра и...
      – Это я близкий друг Александра, – утверждает славный, добрый Пино. – Лучше спросить об этом у комиссара Сан-Антонио.
      – Вы оба ошибаетесь, и тот и другой, у Берюрье всегда был только один близкий друг – это я.
      Я оставляю их в полнейшей растерянности и направляюсь в комиссариат
 
      – Кого сегодня убили? – спрашиваю я.
      Инспектора пожимают плечами.
      – Пока никого. Кстати, господин комиссар. Мы вам раздобыли фотографию Матье Матье. Не очень хорошая, к тому же фотографировали не его...
      – Я в курсе. Спасибо, – прерываю я. – Матье Матье в действительности является Матье Матиасом, и десять лет назад он убил свою жену. Господа, вам придется прочесать всю Нормандию – край, где он родился. Полагаю, что он там и скрывается. Он, наверное, спрятался в какой-нибудь захолустной деревушке. Думаю, вы его найдете без особого труда.
      Полицейские шумят и начинают поспешно надевать свои пиджаки
      – Тот, кто его поймает, увидит свое фото в газетах, – обещаю я.
      Людей всегда надо стимулировать. Можно подумать, что из голубятни выпустили голубей. Я остаюсь один. Сквозь оконные решетки в комиссариат врывается выглянувшее солнце. Ему плевать на решетки. Я кладу голову на руки. Мне хорошо, я ни о чем не думаю или почти не думаю... Я вспоминаю малышку Наташу, такую красивую и такую сумасшедшую. Лакомый кусочек. Надо будет навестить ее, чтобы сказать, что я ее обманул, а также чтобы сообщить о печальной участи графа. Поскольку я убежден, что Гаэтан покончил жизнь самоубийством, его самопожертвование не должно остаться без вознаграждения.
      Открывается дверь, и входит Мартине, разодетый, как милорд, и сияющий ослепительнее, чем прожектор противовоздушной обороны. На нем тиковый светло-серый костюм, голубая рубашка и желто-канареечный галстук. Я бы даже сказал, чижикового цвета, но не хочу его обидеть. Он размахивает у меня перед глазами конвертом.
      – Она ответила, господин комиссар!
      Приятность разливается по всему моему телу, даже там, где я не осмеливаюсь вам об этом сказать.
      Я достаю из конверта клочок бумаги, на котором написана следующая загадочная фраза. «Я посещаю церковь Святого коленопреклонения каждый вечер в семь часов» Это скрытое приглашение для открытия переговоров
      – Вот и хорошо, мой мальчик, – говорю я Мартине, одетому под канарейку.
      – Как дальше будет развиваться операция? – осведомляется красавчик.
      – Естественно, туда отправишься ты и спросишь, сколько она заплатит за улики.
      – Улики чего? – спрашивает ненасытный.
      – Не уточняй, ибо ситуация скользкая. Если она задаст этот вопрос, скажи ей, что ты предпочитаешь не отвечать. Это вопрос психологии. Надеюсь, ты ее не лишен. Ты должен попытаться узнать то, чего ты не знаешь, дав понять даме, что тебе это известно That is ruler of the game, you see?
      Он, должно быть, бегло говорит по-японски, так как согласно кивает головой.
      Я смотрю на часы. Они показывают, как и положено, шесть часов двадцать пять минут.
      – У тебя остается тридцать пять минут на то, чтобы надеть темные очки и отправиться туда. Встречаемся здесь, как только ты расстанешься с дамой. С тобой – мои лучшие пожелания!
      Он устремляется на задание. В воздухе разлита томность. Я предпочел бы сам заняться этой вдовушкой, но, к сожалению, она меня знает. У меня такое ощущение, что я смог бы у нее кое-что выведать. Глупо работать с ней через посредство канарейки. Это похоже на манипуляции с радиоактивными веществами Ваши руки совершают жест, но выполняет его система колесиков и захватов.
      Трио избранников – Берю, Пино, Морбле – с шумом и грохотом вторгается в комиссариат. Толпа на улице гудит.
      – Что случилось, гангстеры? – обеспокоенно спрашиваю я.
      Толстяк важно пожимает плечами.
      – Популярность – штука необъяснимая, – говорит он. – Вот я, например Белькомбежцы от меня без ума...
      И в самом деле, на улице массы скандируют.
      – Берюрье, на балкон! Берюрье, на балкон!
      – Они без конца хотят, чтобы я выступал перед ними. Ну и любят же они речи, ничего не скажешь!
      Уже ощущая себя трибуном, он выставляет свою объемную фигуру в проем окна. Раздается сплошной крик «А-а-а!», подобный чудовищному оргазму.
      Возбужденная до предела толпа при виде Берю словно освобождается от доведенного до предела напряжения. Она буквально отдается этому нежному и столь отважному поросенку.
      Подняв руки, в своей неизменной шляпе, как в ореоле, Его Величество бросает несколько приятных слов.
      – Нет проблем, ребята! – орет он голосом стентора. – Все идет наилучшим образом. И, поскольку вы все здесь, давайте, чтобы прочистить горло, хором споем песенку «Три золотых дел мастера».
      Наэлектризованная толпа запевает этот славный гимн, после исполнения которого соглашается разойтись. Берю вытирает лоб, по которому струится пот.
      – Что ни говори, – замечает он, – а политика – изнурительное дело. Постоянно нужно говорить, пожимать руки, петь, целовать детишек. Недавно мы остановились перед церковью, из которой выходила свадьба. Мне пришлось перецеловать новобрачную, новобрачного, дедушек и бабушек, тещу и кузена унтер-офицера, исполнявшего обязанности свидетеля. Одним словом, приходится работать!
      – На тебя никто не покушался?
      – Ты что, смеешься?
      – Однако сегодня утром...
      Толстяк наклоняется к моему столу:
      – Я тут хорошо поразмыслил, приятель. Почему эта бомба должна была быть для меня? В конце концов, ее подложили в твою машину. Может быть, она была предназначена тебе?
      Подобные замечания впечатляют. В конце концов, возможно, он и прав. Кто знает?
 
      Два часа спустя, когда вечер спускается над Белькомбом, возвращается Мартине. Его рот расцветает чудесной улыбкой, способной украсить рекламу слабительного.
      – Дело движется, малыш? – спрашиваю я его.
      Он шаловливо подмигивает мне:
      – Наилучшим образом, господин комиссар.
      – Рассказывай!
      Легкое откашливание, и он начинает:
      – Дама находилась в церкви, около исповедальни. Я подошел к ней и стал рядом на колени. И она меня сразу спросила, что я от нее хочу.
      – Что потом, дитя мое? Расскажите мне все, не скрывайте ничего, – посмеиваюсь я.
      – Ну я ей и выдал все, что вы поручили мне сказать. Она меня спокойно выслушала. Потом вполголоса спросила, ничем не выдавая волнения: «Что вы имеете в виду под словом улики?» – «Это сюрприз», – ответил я.
      Я одобрительно киваю.
      – Очень хорошо, Мартине. Даже столь же умный человек, как я, не мог бы сделать лучше.
      Он приосанивается.
      – Она меня спросила, чего я хочу. Я ей ответил: «Как можно больше!» (Согласитесь, что он не глуп, этот инспектор. Он обладает искусством преодолевать препятствия и манерами, которые мне нравятся. Он, безусловно, сделает карьеру, если коллеги не съедят его по дороге.) «Но все-таки?» – настаивала она. «Сколько вы можете мне предложить?» – спросил я возможно более злым голосом. Она ответила, что подумает, и поинтересовалась, где меня можно найти. Я сказал, что достаточно послать мне телеграмму до востребования, и добавил, что, если завтра к полудню от нее не будет никаких вестей, она будет жалеть об этом всю жизнь, и что ей следует подумать о детях.
      – Чудесно! – одобряю я. – Такие выражения всегда производят впечатление в подобных разговорах, они подобны цитате из «Британника»! Что было потом, дитя мое?
      – Она пообещала и...
      Он умолкает, так как в это время телефон взывает о помощи. Я снимаю трубку. У меня спрашивают, я ли это, что я и не думаю отрицать.
      – Это мадам Монфеаль, – произносит женский голос.
      Я с трудом сглатываю слюну.
      – О, прекрасно, дорогая мадам. Чем обязан удовольствию слышать вас?
      – Я столкнулась с одним типом, самым что ни на есть подозрительным, который нагло пытается меня шантажировать.
      – Да что вы! – выдыхаю я, разочарованный до самой ватерлинии.
      Мартине, который ни о чем не догадывается, непринужденно полирует пилочкой ногти. Он недоволен тем, что его прервали, ибо ему не терпится продолжить свой рассказ.
      – Именно так, – говорит вдова. – Этот хулиган сунул мне в руку записку на кладбище в день похорон. Представляете, что это за наглец!
      – Да, действительно! Почему вы не предупредили меня?
      – Я хотела понять, чего он добивается. Я... думала, что ему известно что-нибудь важное насчет убийства моего мужа и что, предупредив вас, я спугну его... Он говорит, что у него есть какие-то улики, но я не смогла его заставить уточнить, какие это улики. Вы не считаете, что это тот самый сумасшедший, господин комиссар?
      – Не исключено, – соглашаюсь я. – Нет, это не исключено.
      – Фамилия его Мартине. По всей видимости, это его настоящая фамилия, поскольку почта приходит ему до востребования...
      – Я немедленно этим займусь. Мое почтение, мадам. Я вешаю трубку.
      – Так вот, – говорит красавец Мартине, подобный сияющей весне или, по крайней мере, мужскому отделу универсального магазина «Весна». – На чем мы остановились?
      – Я уже не помню, – бормочет доблестный Сан-Антонио, человек, способный заменить таблицу умножения и чихательный порошок. – Нет, я не помню, на чем мы остановились, но зато могу тебе сказать, к чему мы пришли! К нулю, приятель! Мамаша Монфеаль только что рассказала мне о вашем разговоре. Надо признать, что мы поторопились радоваться.
      У бедняги широко, словно шляпа с велюровыми полями, раскрывается рот. Он уже видел себя комиссаром Мэгре, улучшенным Шерлоком, а теперь ему предстоит разочарование.
      – Ну ничего, – успокаиваю я его. – В нашей профессии всегда так: приходится наносить много ударов, куда надо и куда не надо, прежде чем нокаутируешь противника.

      Если и есть хоть одно существо, которому радостно видеть очаровательного Сан-А, так это Фелиция, моя славная мама.
      – Мой мальчик! – ликует она. – Я уже начала волноваться.
      – Что за мысли, мама, ну почему?
      – Не знаю, просто так...
      – У тебя есть какие-нибудь новости?
      Она вновь становится серьезной.
      – Я не осмеливаюсь, – говорит она.
      – Что не осмеливаешься?
      – Рассказать тебе о результатах моих поисков.
      Такой маму я еще никогда не видел. Если и она начнет напускать на себя вид сотрудника Второго отдела, то пиши пропало. Обычно она очень непосредственна.
      – Почему?
      – Потому что боюсь ошибиться, Антуан.
      Это значит, что она что-то раскопала.
      – Все же расскажи. Все, что ты ни скажешь, против тебя не обернется. Мы с тобой не в Штатах.
      – Ну так вот. Когда ты уехал, я стала размышлять. И мне пришло в голову, что наша гостиница расположена по дороге в церковь и что история с машиной произошла до мессы.
      – Не улавливаю связи.
      – Я пошла поговорить с мальчиками из церковного хора.
      Я щелкаю пальцами и восторженно целую ее.
      – Гениально. Теперь я знаю, кому я обязан исключительным даром, который обеспечил мне такую известность!
      – Будь поскромнее, Антуан, – советует она мне нежно, стараясь не рассмеяться. – Ну вот, я поговорила с двумя мальчиками из хора, и один из них сказал, что он видел какого-то человека, закрывавшего дверцу твоей машины.
      – Так это же чудесно! Кто?
      – Жано!
      – Какой Жано? Кто такой Жано?
      – Посудомойщик в нашей гостинице.
      Она хватает меня за предплечье и сжимает его.
      – Я боюсь, не соврал ли он. Можно ли верить показаниям мальчишки? Это же так серьезно, понимаешь?
      – Не беспокойся, мама, у меня есть опыт.
      И правда, ребята, я знаю по меньшей мере тысячу двести дам, которые вам это подтвердят.
      Маму все равно одолевает беспокойство. Она так добра, что переживает за этого вышепоименованного Жано.
      – А потом, – вновь говорит она, – Жано, может, просто посмотрел твою машину, не сделав ничего дурного.
      – Ну, конечно, не переживай, я сумею его проинтервьюировать мягко.
      Я запечатлеваю новый успокоительный поцелуй на лбу моей доброй старушки. Затем отправляюсь на кухню. Хозяин весь в работе. Он готовит для разнообразия телятину в сметане, с приправой из парижских грибов, выращенных в Фуйи-ле-Трюф. Его подручный, он же скверный повар, посудомойщик, истопник и козел отпущения, находится рядом с ним и проворно размешивает соус бешамель.
      Я смотрю ему прямо в глаза и констатирую, что они бегают, словно мышь в западне.
      «Так-так», – говорю я себе, ибо я хорошо владею этим способом общения.
      Хозяин силится продемонстрировать хорошее настроение, хотя далек от того, чтобы его испытывать.
      – Вам что-нибудь нужно, господин комиссар?
      – Да, я хотел вас попросить одолжить мне минут на десять Жано. Мне надо погрузить тяжелую вещь и нужна помощь.
      Хозяин «Сторожевой башни» сдерживает гримасу неудовольствия.
      – Это срочно?
      – Срочно, – отвечаю я.
      – Ладно, – говорит поджариватель коровьих сыновей, – оставь, Жано, свой соус и поторопись!
      Я ухожу с Жано, следующим за мной по пятам. Ему явно не по себе. Я чувствую, что искусное расследование, проведенное моей мамой, не замедлит принести свои плоды.
      – Куда мы идем? – квакает Жано (он бы охотнее каркнул, но у него не получается "р")
      Жано – крепкий парень лет двадцати трех с узким, как лента пишущей машинки, лбом, потухшими глазами и большим слюнявым ртом. Думаю, что ему всю жизнь придется быть посудомойщиком, причем отнюдь не в команде капитана Кусто, – это я вам говорю!
      – Ко мне в комнату, – кратко отвечаю я.
      Мы поднимаемся. Когда мы входим, он машинально ищет глазами чемодан или другую тяжелую вещь, которая подтвердила бы предлог, под которым я реквизировал его у хозяина. Но ничего похожего не находит.
      Я закрываю дверь на ключ, вынимаю его и начинаю им поигрывать, что заставляет побледнеть бедного парня. Используя ключ как ствол револьвера, я прижимаю его к широкой груди мойщика посуды. Он отступает. Я его безжалостно подталкиваю к вольтеровскому креслу и вынуждаю сесть
      – Тебе сколько лет, мой маленький Жано? – сладким голосом спрашиваю я его.
      – Двадцать четыре, – невнятно бормочет он.
      – Следовательно, ты совершеннолетний и у тебя есть все прививки. Такая проделка, которую ты совершил сегодня утром, обойдется тебе лет в пять тюрьмы, это в том случае, если ты еще не сидел.
      Его слюна превращается в гипс. Он не в состоянии ее проглотить, и она остается у него прилипшей к небу.
      – Но я...
      – Ты?
      Он растерян, и его нижняя челюсть начинает слегка дрожать
      – Давай-давай, ты собирался что-то сказать...
      – Нет, я...
      Мне его жаль Жано не кретин, но его интеллект развит меньше, чем его бицепсы.
      – Ту штуковину, которую ты сегодня утром сунул под сиденье моей тачки, кто тебе ее дал?
      В его голове, должно быть, одновременно звонят базельские и арагонские колокола. Взгляд несчастного неподвижен, и сопля школьника выползает из его бледного носа.
      – Ты не хочешь говорить здесь? Ты предпочитаешь, чтобы мы отправились поговорить об этом в комиссариат? Ладно, как хочешь.
      Он делает растерянный жест
      – Я... Это... это была шутка, господин комиссар.
      – Уф! Выложил!
      От него нетрудно будет добиться признания.
      – У тебя очень разрушительные шутки, Жано.
      – Я хотел... это из-за газет... Когда я узнал, что господин Берюрье... Это чтобы поиграть в того сумасшедшего, понимаете?
      Вот она где опасность прессы! Она распространяет определенные мнения, создает различные мифы и героев отделов происшествий, и слабые головой люди, подобные этому поваренку, попадаются на удочку. Им хочется убедить себя, что они тоже не робкого десятка, и они бросаются на поиски приключений.
      – А, так ты хотел поиграть в сумасшедшего, приятель?
      – Я не знал, что дело так обернется. Это была всего-навсего учебная граната, которую я прихватил из армии. Я думал только попугать вашего друга.
      Я пристально смотрю на бедолагу, вертя ключ на указательном пальце.
      – И ты не подумал, что в твоей так называемой гранате может оказаться порох? Порох, от которого загорелись сиденья! Ну и болван же ты!
      Я не выдерживаю и даю ему две крепких пощечины. Угробить почти новую машину, чтобы поиграть в злодея! Есть от чего возмутиться.
      Какое-то мгновение меня одолевает желание засадить за решетку эту личинку. Затем я отдаю себе отчет, что этим я не окажу обществу услуги. До сих пор он был просто глуп. В тюрьме он станет злым. Может, нынешний урок окажется для него спасительным, и на будущее он потеряет желание оригинальничать? В любом случае страховая компания оплатит сгоревшую тачку! И потом есть еще Фелиция. У нее исстрадалось бы сердце, узнай она, что из-за нее маленькому негодяю доведется отведать сырой соломы тюремных камер. Я поднимаю его за отвороты куртки в мелкую клетку.
      – Послушай, гаденыш! Я даю тебе шанс. Если пойдешь правильной дорогой, все будет в порядке. Но, если ты споткнешься, тебя отправят шить шлепанцы до тех пор, пока не заплесневеешь, понял? И это не пустые угрозы. За тобой будут присматривать. Считай, что тебе повезло, поскольку сердце у меня столь же большое, как и твоя глупость. А теперь давай проваливай!
      У него по щекам текут слезы. Он останавливается у двери и лепечет:
      – Она закрыта на ключ!
      Я отпираю дверь. Проходя мимо меня, он прикрывает лицо рукой, но получает удар моей ножкой 42-го размера в задницу. Это помогает ему одолеть шесть ступенек вниз без остановок. Едва он исчезает, как появляется моя встревоженная мама.
      – Ну что?
      – Это был действительно он. Он использовал учебную гранату. Ему захотелось побыть оригинальным.
      – Что ты с ним сделал?
      – Влепил пару пощечин. Что ты хочешь, чтобы я ему сделал? Он схлопотал бы самое малое два года тюрьмы. А зачем?
      Теперь мама начинает лить слезы. Она целует меня.
      – Ты добрый мальчик, Антуан.
      – Это не его вина, что жизнь такая мерзкая и что ему сунули в руку гранату прежде, чем оторвали от материнской груди.
      Я подхожу к окну, чтобы полюбоваться на золото наступающего вечера. Меня гложет воспоминание о Наташе. Смешно. Во время встречи с ней я думал только о том, как бы выведать необходимые сведения. И вот ретроспективно я начинаю испытывать ее славянское обаяние. У нее как раз такие глаза, которые я люблю, и бюстгальтер, чудесно выполняющий свою функцию. Мне очень хотелось бы провести отпуск в ее декольте.
      – Следствие продвигается? – интересуется Фелиция.
      Я гляжу на старую мельницу с запрудой, покрытой лилиями, с ее заржавевшими затворами и плакучими ивами.
      – Да, мама, чертовски. Никогда не имел подобных дел. Все три кандидата погибли в течение недели. Первый покончил с собой. Второй убит. А с третьим произошел идиотский случай. Черная серия, одним словом! Редко, но такое случается.
      – В общем, – со знанием дела подводит итог матушка знаменитого комиссара Сан-Антонио, – в общем, Антуан, тебе надо раскрыть всего лишь одно преступление?
      – Да, мама, всего лишь одно.
      Снизу до меня доносится песня «Три чесальщика»:
 
Ибо мы,
Ибо мы,
Ибо мы чесальщики!
 
      Этот доблестный гимн орут три подвыпивших певца. Певцы с лужеными глотками – Берю, Пино, Морбле. Фелиция заливается смехом. Я подхватываю ее за талию.
      – Давай, мамочка, спустимся, – говорю я, – согреем душу.
 
      Взгромоздившийся на стол Берю под осуждающие взгляды англичан разглагольствует:
      – Сударыни, господа! Если программа PAF вам не нравится, можете проваливать отсюда! А пока я ставлю любому и каждому по бутылке вина – обмыть мое будущее избрание в законную Ассамблею.
      – Законодательную! – поправляет Морбле.
      – А тебя кто спрашивает? – обрушивается на него Берю. – Не хватало еще, чтобы какая-то старая жандармская унтер-офицерская развалина давала мне уроки французского языка! Нет, вы видели такое!
      Морбле аж сатанеет от ярости. Он заявляет, что для него унизительно быть заместителем ничтожного полицейского в гражданском костюме и что он подает в отставку. Для Пино это заявление – целительный бальзам, поскольку он сам метит на этот пост. Мы на пороге драки, и я вижу, что самое время вмешаться.
      – Берю, – обрываю я его. – Вместо того чтобы разыгрывать здесь из себя клоуна, ты бы лучше занялся своей работой полицейского. Я тебе поручил ответственное дело, а ты его забросил, чтобы погрязнуть в перипетиях смехотворной избирательной кампании, которая покрывает нас позором!
      Толстяк отвечает мне, что, пока меня будет покрывать позор, мне не придется раскошеливаться на химчистку. Рассуждение его мне представляется логичным.
      Затем он высокомерно отметает мою критику.
      – Моя работа? Так я ее выполнил, несмотря на мою избирательную кампанию. Твоего продавца нафталином, Беколомба, я проследил с момента выхода из лавки. Мы за ним следили даже все втроем, я говорю правду, эй вы?
      Пино и Морбле подтверждают сказанное.
      – Впрочем, – продолжает Берю, – это скучный человек. Он проводит свою жизнь в церкви. Он туда отправился сразу после работы.
      Его пьяный взгляд слегка светлеет.
      – О, постой-ка, я тебе об этом расскажу поподробнее. В церкви находился один из наших парней из комиссариата, он был с этой, как ее, вдовой. Они вели серьезный разговор. Беколомб, должно быть, страшно ревнивый, потому что сразу после разговора он принялся следить за инспектором аж до самого комиссариата. А потом...
      Я его больше не слушаю. Черт побери, все ясно! Теперь я понимаю, почему мне позвонила мамаша Монфеаль. Она предупредила Беколомба о том, как развиваются события с так называемым шантажистом, и он проследил за всей операцией. Тогда-то он и сообразил, что кретин Мартине отправился в комиссариат докладывать о проделанной работе. Он понял, что это ловушка, и поставил об этом в известность свою подружку в трауре.
      Вот тогда-то мадам Монфеаль мне и позвонила, что должно было, по ее мнению, обелить ее в моих глазах. Я расцеловываю Толстяка.
      – Господин президент, – говорю я, – ваши действия принесли свои плоды.
      – Незрелые! – язвительно бросает Морбле.
      Но его сарказм пролетает слишком высоко, чтобы бросить тень на безмятежность Берюрье.
      – Дорогие друзья, – говорю я, – следуйте за мной. Мы сейчас будем допрашивать гражданина Беколомба. Чем нас будет больше, тем нам будет веселее.
      Морбле заостряет свои усы, пропуская их между большим и указательным пальцами.
      – Вы мне позволите его обработать! – умоляюще просит он. – Хоть самую малость, чтоб вы увидели, как я действую.

      Мы уже сидим в машине, и я включаю мотор, как вдруг черный «пежо-403» тормозит перед нашим носом, поднимая кучу пыли. К нам устремляется инспектор Гландю с улыбкой от одного уха до другого.
      – Господин комиссар! Есть! Есть!
      – Что есть? – говорю я. – Ваша жена родила пятерню?
      – Да я еще не женат, – уже спокойнее отвечает он.
      – А я уже решил, что так оно и есть, ибо, насколько мне известно, только отец свежеиспеченной пятерни может быть таким возбужденным.
      Совсем успокоившись, как после душа, он бормочет:
      – Я только хотел вам сказать, что мы отыскали Матье Матиаса.
      Теперь наступает моя очередь исполнить танец Святого Витта.
      – Что?..
      – Он здесь, в машине. Мы его схватили в бистро «Куйяссон-ле-геррье», в сорока километрах отсюда. При нем нашли два миллиона наличными.
      Я подхожу к «пежо-403». Плохо выбритый тип с глазами, похожими на порченый виноград, жует старый окурок. На запястьях у него наручники, и он сидит между двумя полицейскими.
      – Привет, Матиас, – любезно говорю я, усаживаясь на переднее сиденье. – Ну что, отпуск закончился?
      Он вперяет в меня мрачные, налитые кровью глаза.
      – – Похоже, ты выиграл в лотерею?
      Молчание.
      – Тебе везет в твоем несчастье, – замечаю я, – уже шесть месяцев, как с тебя за сроком давности снято обвинение в убийстве жены. Так что, тебе придется теперь отвечать только за убийство графа.
      Он начинает говорить, точнее, лаять:
      – Это не я!
      – Ты надеешься заставить нас этому поверить, парень? Значит, ты совсем болван.
      – Он сам застрелился!
      – Не может быть!
      Необыкновенно приятно констатировать, как я верно все угадал. Что скажете на это, дорогуши? Согласитесь, что в проницательности, равно как и в любви, ваш Сан-Антонио мало кому уступит.
      – Он покончил с собой, – произносит Матье своим угасшим и шипящим, словно жарящаяся в масле картошка, голосом.
      – Это ново! – вру я. – Ну-ка, расскажи, чтобы убедить нас, какой ты мастер сочинять нелепые сказки.
      – Это правда, – упорствует пьяница.
      Забавно, ребята! Наверно, где-то во мне находится периферийная железа, которая пропускает воду, поскольку я растроган бедой этого типа почти так же, как был растроган бедой поваренка Жано.
      Еще один одинокий тип!
      Мир – это чудовищный муравейник одиноких людей. Я вам говорю, повторяю и буду повторять: с того момента, как вам обрезают пуповину, все кончено. Отныне и навсегда вы одиноки! Навечно! Единственный период, который чего-нибудь стоит, это девять месяцев настоящих каникул, проведенных в материнском лоне. Но, не хнычьте, клянусь вам, что я – реалист, всего лишь реалист. Вся последующая жизнь – это лишь насмешка, иллюзия, коллективная игра, гораздо менее привлекательная, чем танец на ковре.
      – Как это произошло? – спрашиваю я.
      В моем голосе слышатся нотки, которые волнуют не только Матиаса, но и парней, которые его сопровождают.
      – Я работал в саду. Послышались револьверные выстрелы. Я пошел взглянуть. Он лежал на полу... Он дергался. Я удивился.
      Еще бы! Есть чему удивиться!
      – Ну а потом, парень?
      – Я подумал, что тут же придут остальные...
      – Слуги?
      – Да. Но они не появлялись...
      – И тогда ты взял два миллиона, находившихся в открытом ящике стола, и спрятал их в своей коробке из-под завтрака. Ты ее закопал и продолжил как ни в чем не бывало свою работу. Так или нет?
      Сейчас он более удивлен, чем тогда, когда обнаружил труп первого кандидата.
      – Да...
      Его «да» не только ответ, но также и вопрос.
      – Зачем ты всунул ему в руку телефонную трубку? Он встряхивает головой.
      – Это неправда. Я к нему не прикасался...
      – Минутку, мотылек, – прерываю я его. – Ты знаешь, что тебе это дороже стоить не будет. В твоих интересах сказать правду.
      – Я клянусь, – утверждает он, протягивая вперед ладонь.
      Оба полицейских прыскают со смеху.
      – Тихо! – гремлю я.
      Самое смешное, что я верю Матиасу. У него интонация, взгляд, подергивания, которые не врут.
      – Как он лежал, граф этот?
      – На полу.
      – Ты об этом уже говорил. Но револьвер, он держал его в руке?
      – Да.
      – А телефонную трубку?
      – Она болталась на проводе.
      Внезапно до меня доходит. Слуга. Слуга, рожденный в этом доме, слуга, для которого самоубийство представляется позором! И он, словно отец графа и душа дома, представил самоубийство как преступление.
      – На следующий день, когда ты прочитал прессу и понял, что случившееся считают убийством, ты потихоньку достал деньги и скрылся. Верно?
      – Да.
      – Ты надеялся выйти сухим из воды?
      – Не знаю. Я испугался...
      – Ты думал, что полиция в ходе следствия в конце концов установит твою личность?
      – Да.
      – На твоей совести уже было убийство, и ты решил, что автоматически обвинят тебя, так?
      – Так.
      – Так вот, как видишь, полиция не так глупа, как ты думал.
      Я собираюсь покинуть «пежо-403», поскольку мои нетерпеливые приятели сигналят с борта другой машины, но передумываю.
      – Это ты убил свою собаку?
      – Я
      Я вздыхаю.
      – Потому что она увязалась за тобой?
      – Я боялся, что она меня найдет там, куда я направлялся.
      – Бедняга ты, бедняга, – говорю я. – Это был твой единственный друг!

      Жан-Луи Беколомб, если и работает на улице Двух Церквей, зато живет на улице Дантона (названной так, потому что ее дома снабжены, подобно гильотине, опускающимися окнами). Он занимает маленькую квартиру под самой крышей.
      Когда мы звоним, он уже в пижаме и домашней куртке. Его малопривлекательная физиономия напоминает рекламу гепатических пилюль. Увидев столь многочисленную толпу на коврике у своих дверей, он хмурит брови:
      – В чем дело?
      Я вталкиваю его в глубь его владений. На подушке мурлычет толстый кастрированный кот. Пахнет дешевыми духами. Он понавешал фонариков, чтобы сделать свое жилище более веселым и порочным. Наверное, здесь он и ублажает мадам Монфеаль. Я, хорошо знающий жизнь, а также как ею пользоваться, ставлю на все, что хотите, против того, чего у меня нет, что этот тип, несмотря на его невозможную рожу, должно быть, является своего рода маленьким Казановой. Наилучшими в постели оказываются не самые красивые. Что касается меня, то я в этом плане одно из редких исключений, которые подтверждают правило.
      Этот недомерок со своим носом, напоминающим слалом, и траченными молью глазами, должно быть, является асом в постели.
      – Полагаю, вы меня узнаете?
      – О, конечно, – говорит он без особого смущения.
      Он производит впечатление человека скорее недовольного, чем испуганного.
      Мой эскорт входит следом за мной. Дверь закрывается. Где-то в его столовой в стиле Карла XI радио тихо играет мелодии, избавляющие от проказы.
      Мы входим в зал. Самое интересное заключается в том, что я не имею права на этот ночной визит, и самое забавное, что он это знает.
      – Вы уже спали? – извиняясь, спрашиваю я.
      – Я собирался ложиться. Чем вызван этот поздний визит, господин комиссар?
      Я устал. У меня нет никакого желания разговаривать. Я решаю пойти с козырной. Этот тип не вызывает у меня сочувствия. Его одиночество дурного свойства.
      – Берю, – говорю я, – ты не хочешь взять в свои руки руководство операцией?
      – Я как раз собирался предложить тебе это, – отвечает мой друг.
      Пино поглаживает фарфоровую задницу статуэтки, навевающей определенные мысли. Морбле теперь дышит только носом. Это напоминает шум кузницы, кующей победоносную сталь.
      Я хорошо знаю моего Толстяка. В исключительных ситуациях он умеет проявлять и исключительные способности.
      Он срывает свою шляпу и надевает ее на Диану-охотницу, котора задается вопросом, что с ней произошло. Затем он снимает куртку, вешает ее на спинку стула и подходит к Беколомбу. Он ничего не говорит. Он на него смотрит. От этого молчания нам становится не по себе. Молчание длится. Слышится лишь носовое дыхание друга Морбле, которому в ближайшие дни следовало бы удалить полипы.
      – Я... я вас прошу! – скрежещет зубами Беколомб.
      – Спасибо, – отвечает Тучный.
      Глядя на его рожу, никогда в подобных случаях не знаешь, что и как произойдет. На этот раз все начинается с крока, точнее, с удара локтем в живот хиляка. Продавец туалетной бумаги квакает и сгибается пополам. Ударом того же локтя, но теперь уже в подбородок, Берю заставляет его выпрямиться.
      – Не торопись выходить из игры, кореш, – советует он, – мы только начинаем.
      – На помощь! – тявкает пройдоха.
      – Ты что, совсем спятил? – осведомляется Толстяк. – Просишь помощи, хотя можешь даже торговать ею, поскольку у тебя в доме сама полиция.
      Морбле постанывает от нетерпения. Ему не терпится принять участие в деле, и он делает шаг вперед. Но Толстяк загораживает дорогу своему заместителю.
      – Позволь, Пополь! Кто здесь главное действующее лицо – ты или я? Он тебе еще достанется, если от него что-либо останется.
      Он обхватывает затылок Беколомба своей огромной пятерней и с силой ударяет его голову о свой бронзовый лоб. Слышится звук «бум». Беколомб начинает опускаться. У него слабеют колени. Берю его поддерживает. Ваш обожаемый Сан-Антонио думает про себя, что если этот зуав окажется чист, то он попадет под суд, и он, и его отважные лучники.
      Я горячо прошу Всевышнего, чтобы Беколомб хоть в чем-нибудь оказался виновным.
      – Я протестую! – с трудом произносит он.
      – Зря, ты не прав! – заявляет Берю.
      И тут Толстяк сатанеет. Он приподнимает на вытянутые руки продавца санитарно-гигиенических порошков и вращает его по кругу, нанося ему удар за ударом своей головой. После чего он его швыряет в старое кресло, одна из ножек которого отдает богу душу. Тип падает среди обломков, увлекая за собой подставку с конной статуэткой маршала фон Гершрукц, брачного племянника немецких родственников генерала де Голля.
      – Дайте его мне, дайте его мне! – вопит Морбле.
      За неимением паяльной лампы он включает зажигалку и водит ею под распухшим носом Беколомба.
      Пино, который только что обнаружил гравюру, изображающую какую-то даму 1900-го года, говорит, обращаясь ко мне:
      – В те времена женщины умели одеваться лучше. Надеюсь, что эта мода еще вернется.
      – Остановитесь! Остановитесь! – просит Беколомб.
      – Ты будешь говорить? – спрашивает его Пополь Морбле.
      – Да.
      Морбле задувает чадящее пламя своей зажигалки. Он прячет ее в карман и искоса бросает мне торжествующий взгляд.
      – Теперь ваша очередь играть, мой юный друг, он полностью готов.
      Я вытираю уголком смоченного слюной (в данном случае моей) носового платка забрызганные кровью отвороты моей куртки. Основательная мясорубка. Однако я по-прежнему не испытываю никакой жалости.
      – О, – заявляю я абсолютно безразличным голосом (тем более, что к этому времени уже нельзя различить пятен крови на моей куртке), – отважному Беколомбу в сущности нечего нам сказать, кроме разве «да». Я в точности знаю, как было дело.
      И самое замечательное, мои милые старушки, что я не блефую. Я вижу. Ясновидящая, которая гадает на кофейной гуще на площади «Освобожденного парижанина», не могла бы увидеть лучше. Что вы хотите, это мой дар! Внезапно все становится ясно. Знаете, это подобно утру, когда вы спите при закрытых окнах и выключенном шельмеце-будильнике и думаете, что еще ночь. Но вот вы распахиваете окна – и возникает день, полный солнца и проснувшихся людей. Я проснулся, братья мои! Я только что распахнул окна. На улице – чудесная погода! На улице – правда!
      – Некоторое время, – начинаю я, – вы являетесь любовником мадам Монфеаль. И, как многие любовники, вы ее ревновали к мужу. Эта ревность превзошла все границы, когда вы поняли, что он в самом деле скоро станет депутатом. Смерть Марто-и-Фосий натолкнула вас на мысль – мысль убить Монфеаля. Мысль нелепая, но логичная. Убийство второго кандидата подтвердило бы версию о сумасшедшем, свихнувшемся на местных политиках. Вы поняли, что ситуация вам благоприятствует, что вам предоставляется уникальный случай совершить идеальное убийство. В самом деле, для следователей становилось очевидным, что в обоих случаях действовал один и тот же убийца.
      Он смотрит на меня сквозь заплывшие от побоев глаза. Он тоже принимает меня за сверхчеловека. Ошибается ли он? На этот вопрос ответят мои будущие биографы.
      Я продолжаю:
      – Вы заручились согласием вашей любовницы. Утром в день убийства она побеспокоилась о том, чтобы горничная была занята на кухне, и мобилизовала ее закрывать варенье. Вы прибыли в условленное время и притаились на лестничной площадке. Когда путь был свободен, она вас впустила. Вы пошли сводить счеты с беднягой Монфеалем. Затем вы вышли, выждали немного, снова на площадке, и позвонили. Вам открыла горничная. Вы передали ей документы и ушли.
      Вам понадобился официальный визит, чтобы иметь алиби на тот случай, если кто-нибудь, консьержка например, увидел бы вас входящим в дом. Прекрасная работа! Все было продумано до мелочей, старик. Вы едва не преуспели. Да вот беда, преступление было слишком безупречным.
      Я указываю на довольного Берю, который разминает суставы, потягивая свои толстые пальцы.
      – Но один мудрец, присутствующий здесь, главный инспектор Берюрье, заявил, что преступления в закрытом помещении не существует. Вывод: убийца либо обитал в той же самой квартире, либо был впущен кем-нибудь из ее жильцов. Обстоятельства, однако, были на вашей стороне. До того момента, когда бедняга Ляндоффе, третий и последний кандидат, так глупо погиб несколько дней спустя.
      – Так это и вправду был несчастный случай! – ликует Его Величество.
      – Я в этом уверен, Толстый. Поскольку преступления в закрытом помещении...
      И три моих сотоварища хором завершают:
      – Не существует!
 
      Полное признание Беколомба, подтвержденное признанием плутовки-вдовы Монфеаль. Я делаю оглушительное заявление для прессы, которая захлебывается от восторга. Еще бы! Целая эскадрилья разоблачений: самоубийство, убийство, несчастный случай! Комиссар Сан-Антонио нокаутирует тайну за двое суток! Самоубийство, закамуфлированное под убийство! Безупречное преступление! Несчастный случай со всеми признаками убийства! Романтический звонок малышки Наташи, вешающей трубку за секунду до того, как ее любовник компостирует свое сердце. Матье Матиас с его двумя миллионами, закопанными под ро-о-зами! Это ли не кремовый торт? То есть, я хотел сказать, криминальный торт!
      Первые страницы всех газет, заполненные одним мной! Триумф моей карьеры!
      Я возвращаюсь из отпуска в неописуемом апофеозе. У меня просят автографы. Меня восторженно приветствуют. Прекрасно иметь голову на плечах и быть принцем дедукции, королем следствия, папой римским уголовных расследований!
      Моя физиономия появляется на обложке «Детектива». Надо пережить подобное, чтобы в него поверить!
      На следующий день Старик прижимает меня к сердцу. Он называет меня «мой малыш!». Даже сам господин министр считает необходимым пожать мне пальцы.
      Заметьте, что все это совсем не для того, чтобы увеличить мое жалование. У нас оплачивается лишь выслуга лет. И, когда начинаешь не укладываться в их расценки, тебя катапультируют на пенсию.
      Что поделаешь, такова жизнь!

      Да, так вот. Из этого крайне необычного расследования вытекает одно заключение. Нет, что я говорю, их множество. Рассмотрим их по порядку, сынки?
 
      Сегодня утром у нас понедельник. В этом нет ничего удивительного, если учесть, что это происходит каждую неделю, по преимуществу между воскресеньем и вторником. Я прибываю в контору достаточно рано, свежий, как только что распустившаяся роза. Я подумываю о том, чтобы заглянуть на бульвар Пор-Руаяль и переговорить с Наташей, воспоминание о которой продолжает мучить меня.
      Вот кто, уверяю вас, заслуживает права на режим особого благоприятствования. Ибо я не знаю, заметили ли вы это с вашим слабым зрением и вашим глупым видом, но я не забывал об этой девушке в ходе всего этого тройного расследования.
      По прибытии я сталкиваюсь с Мартине и Ляплюмом, которые сидят с улыбками и пребывают в радостном возбуждении.
      – Господин комиссар, – объявляет мне первый, – у меня есть новости...
      – Опять! – едва не теряю я сознание.
      – Да. Представьте себе, что, проведя краткое расследование, я установил, что у Ахилла Ляндоффе в вечер его смерти было назначено свидание с проституткой из Белькомба. Вот почему он не заглушил двигатель...
      Теперь я наконец освобождаюсь от мучающей меня смутной мысли. Так что я был прав по всем линиям.
      – Браво, мой мальчик! Это отличная дополнительная работа! Я о ней не забуду.
      Я поворачиваюсь к Ляплюму:
      – А у тебя тоже есть новости для меня?
      – Да, господин комиссар, но они не имеют ни малейшего отношени к службе.
      – Говори все же.
      – Знаете, это касается Наташи Баннэ.
      Мое сердечко начинает усиленно биться.
      – Конечно, знаю. И что?
      – Ну, в общем, готово!
      – Что готово?
      – Я ею овладел. Не без труда, но я добился своего. Эта девушка пережила много разочарований Он краснеет и бормочет, понижая голос
      – Строго между нами. Она решила наверстать... и знаете – это какой-то вулкан!
      Я делаю усилие, чтобы скрыть разочарование.
      – Тем лучше, мой мальчик, тем лучше.
      Я хлопаю по плечу нового Гаруна Терзиева
      – Желаю удачи. Когда тебе надоест, не бросай ее: она, возможно, пригодится!
      Слегка уязвленный в области простоты, я поднимаюсь к Папаше. Со времени моего белькомбежского триумфа он меня умасливает так, что в сравнении с этим божье помазание не более чем дым
      Когда я стучу в дверь, за ней слышатся раскаты его голоса
      – Войдите! – орет Старик
      Я проскальзываю в директорский кабинет и обнаруживаю там сидящего в кресле со скрещенными ногами Берюрье, с не застегнутой ширинкой и с новой шляпой, небрежно засунутой под его разрушительные ягодицы
      – Значит, вы утверждаете, что это ультиматум? – бросает ему Стриженый
      Похоже, что происходящее нисколько не волнует Берю. Он выглядит счастливым. Сегодня у всех, кроме Папаши, радостный вид.
      Поскольку я несу ответственность за него перед вышестоящими, то осведомляюсь о его новых выходках
      – Возьмите! – говорит патрон, потрясая перед моим носом какой-то газетой. – Читайте!
      На второй странице, на двух колонках, я вижу подчеркнутое красным карандашом следующее заглавие:
      «В департаменте Сена-и-Эр главный, инспектор Берюрье избран большинством в 99% голосов!»
      Излишне говорить, мои уточки, что это производит на меня странное впечатление.
      – Не может этого быть! – выдыхаю я
      – Абсолютно точно! – парирует Толстяк – Я депутат от департамента Сена-и-Эр. Разве это не успех, а?
      – Я не хочу этого знать! – ревет Старик – Или вы отказываетесь от своего мандата или покидаете полицию!
      Берюрье встает, берет свою шляпу, возвращает ей более или менее соответствующий вид и заявляет.
      – Господин директор. Когда тебе выпала удача стать избранником народа, чтобы защищать его интересы перед законной Ассамблеей, – от этого не отказываются.
      – Вывод вы просите о досрочном выходе на пенсию?
      – Поскольку этого требуете вы и поскольку вы не даете мне другой ребарбативы , да! Он избегает моего взгляда.
      – Знаете, я сожалею, – бормочет он – Но, что поделаешь, такой случай! Надо понять...
      – Выйдите! – громовым голосом приказывает Стриженый.
      Берю выходит. Когда он собирается пересечь порог, я тихо говорю:
      – Берю! Послушай...
      Но он уже вышел.
      – Это бессмыслица! – лает Старик, массируя свою голову – Бессмыслица. Но народ, выходит, слеп, честное слово! Этот болван избран почти ста процентами голосов! Можно подумать, что грезишь...
      – Это не мы грезим, господин директор, – возражаю я – Это грезит народ. У Берюрье здоровая глотка, а народу нравится, когда у человека здоровая глотка. Он пообещал им луну, а они грезят о луне.
      Я прочищаю горло. Внезапно я осознаю, что уже более не чувствую себя счастливым. У меня пощипывает в горле, в глазах, везде. Нет больше Берю! Предстоит продолжать работать без него.
      Я остаюсь ненадолго поговорить со Стариком о завершенном расследовании. Он тоже чувствует себя не в своей тарелке.
      Раздается стук в дверь. Входит дежурный, неся конверт, украшенный огромным масляным пятном.
      – От главного инспектора Берюрье, – говорит он, вручая мне конверт – Это письмо об увольнении.
      – Вы позволите? – обращаюсь я к боссу, вскрывая конверт. В нем два письма. Первое предназначено мне, и я читаю
 
      «Сан-А. Ты действуешь на меня как пилюли. Миратон. И это тебе я передаю другое письмо, прилагаемое здесь, так как без слез на глазах я не смогу его отправить собственными руками Берю»
      Я беру другое послание. Оно адресовано господину Президенту Национальной Ассамблеи. Вот оно.
 

       "Мой президент
       Вам давно, наверное, не приходилось видеть такого, но я, Берюрье Александр-Бенуа, главный инспектор и депутат от Сена-и-Эр, уже слагаю полномочия. Поверьте, я делаю это без радости в сердце! Но у меня нет других альтернатив ввиду того, что меня хотят уволить из полиции, если я не откажусь от мандата депутата. Иначе говоря, это мандат на увольнение!
       Мои дела, как они обстоят сейчас (как говорят у вас), вынуждают меня остаться на своем посту. Однако я чувствую, что мог бы быть небесполезным под куполом Дворца Бурдон . Когда речь идет об интересах Родины, голос мужественного человека-это еще одна струна в арке нации!
       Следовательно, мой заместитель, бывший унтер-офицер Поль Морбле займет мое место. Пополь неплохой парень, только у него есть один недостаток: он пьет. Я вам говорю об этом не ради наушничества, это не мой жанр, а потому что вам необходимо проследить за тем, чтобы он был абсолютно трезв при голосовании.
       Может быть, вы дадите на сей счет инструкции в столовую Ассамблеи?
       С моим почтением к вашей даме, прошу Вас, Мой Президент, принять выражение моих самых республиканских рукопожатий.
Александр-Бенуа БЕРЮРЬЕ

       P.S. Если бы я посмел, то добавил: Да здравствует Франция!"