Глаза, чтобы плакать

Мов резко нажала на тормоз и уронила голову на лежащие на руле руки.

Ей необходимо было выплакаться, но слезы иссякли. Я положил руку на ее затылок.

– Мов... Думаю, мне надо сматывать удочки. Зачем я буду вам мешать...

Машина стояла на месте с включенным двигателем. Девушка подняла голову. Ее лицо было восковым.

– К чему вам уезжать, Морис? Это ничего не изменит! Она такова по своей сути! И если разобраться, вы тоже оказались ее жертвой.

– Если разобраться, то да, – повторил я, потрясенный этим замечанием.

– К тому же я считаю, что вы шикарный парень. В своем роде...

– Да, Мов, в своем роде...

Наконец мы двинулись дальше и за всю дорогу больше не проронили ни слова. Нам просто больше не о чем было говорить.

8

Я проснулся довольно поздно. Когда я открыл глаза, комната была залита солнечным светом. Золотые блики, играющие на стенах, вызвали в памяти образ Мов и странный поцелуй, который она мне подарила. Все утро мысли о нем неотвязно преследовали меня, словно старая печаль, которая приходит, когда ее совсем не ждешь. Вчера я открыл для себя эту хрупкую девочку-подростка. Мне стали понятны ее странности, истоки ее горя. Люсия по отношению к ней вела себя просто отвратительно. Долгие годы Мов мечтала о встрече с матерью. В своих мыслях она наделила ее всеми мыслимыми и немыслимыми достоинствами, но реальность разрушила все ее надежды, и девочка скоро поняла, что вместо жаркой и нежной материнской любви ей уготован эгоизм и экстравагантность избалованной актрисы. Люсия отказалась от нее, вычеркнула из памяти, поместив в самый дальний угол своего бытия, как убирают устаревшую фамильную мебель, которой стыдятся, так как она не соответствует роскоши современного жилища.

Я был погружен в эти мысли, когда в дверь постучали.

Это оказался Феликс.

Во всем Париже не найти было второго такого слуги, преданного хозяйке до мозга костей. К своим обязанностям этот человек относился как к священнодействию. Актриса была для него идолом, которому он поклонялся. Кто знает, возможно, Феликс был тайно влюблен в нее? Ведь у Люсии, как у любой другой звезды ее величины, имелись толпы фанатичных поклонников, готовых целовать землю, по которой она прошла.

– Вас просит мадам. Она у себя.

Феликс был чопорен и церемонен со мной до крайности. Видимо, подобным образом он выражал свое осуждение и зависть.

Люсия подарила мне роскошный халат из синего велюра, в котором я походил на колдуна. Наспех умывшись, накинул свое сказочное одеяние и отправился к своей патронессе, на этот раз не прибегая к помощи пожарной лестницы.

Люсия и до того не вызывала у меня особо нежных чувств. Теперь я в полном смысле слова ее ненавидел. Мысль о том, что мне предстоит оказывать ей знаки внимания и демонстрировать любовь, наводила тоску.

Актриса, судя по всему, основательно подготовилась к нашей встрече. Я впервые видел ее в невообразимом китайском одеянии, делавшем ее похожей на куклу из ярмарочного тира. Волосы она украсила огромным бантом из розового бархата. Будь моя воля, я издал бы специальный указ, запрещающий носить розовое женщинам старше двадцати. На Люсии, как мне кажется, розовый бант выглядел неприлично.

– Добрый день, муженек!

Я до боли сжал кулаки, стараясь не сорваться, и направился к кровати, на которой она полулежала, изучая сценарий. Люсия протянула мне губы для поцелуя, но, заметив мой разбитый рот, вскрикнула:

– Морис! Что с тобой случилось?

– Я вчера поцеловался с дверью. Направляясь спать, я не заметил в темноте, что она прикрыта.

– Но это же ужасно! Надо показаться врачу.

– Да бросьте вы! Через два дня все пройдет.

Люсия обняла мою голову. Широкий рукав ее нелепого наряда отвернулся, и я щекой почувствовал прикосновение мягкого тела.

– Мой муженек очень храбрый... – просюсюкала Люсия.

По моему телу пробежал электрический ток. Недобрый знак. Я спрашивал себя, сколько еще смогу выдержать это издевательство.

– Ты прочитал сценарий Морена, дорогой?

– Да.

– Ну и что ты по этому поводу думаешь? Неплохо, правда?

Мне оставалось только согласиться. Впрочем, насколько я мог понять после поверхностного чтения, работа действительно была стоящая.

– Отлично, вы правы.

– Единственное замечание, которое я бы сделала Морену, касается образа матери.

Естественно, Люсию интересовала только ее собственная персона. Актриса стала излагать свою концепцию роли, которая, судя по обдуманным словам, вполне оформилась в ее голове.

– Видишь ли, в сценарии мать представлена как чувственная, легкомысленная, циничная женщина, думающая только о своем любовнике и совершенно забросившая ребенка. Но такого просто не может быть! Жене позволительно забыть своего мужа, даже возненавидеть его... Но она всегда остается матерью!

Я не верил своим ушам. И это говорила Люсия, которая, в погоне за уходящей молодостью, отказалась от воспитания собственного ребенка, вынудив его скитаться по пансионам! Это говорила та, которая лишь изредка, да и то с досадой, вспоминала о существовании дочери, а взяв ее наконец к себе, стала выдавать за племянницу!

– Ты со мной не согласен?

Я пристально посмотрел ей в глаза.

– Разумеется, согласен, Люсия. Мать всегда остается матерью.

Люсия как ни в чем не бывало продолжила:

– Хорошо. Я рада, что ты разделяешь мое мнение... Надо будет попросить Морена добавить несколько сцен с участием матери и сына. Персонажи говорят точным, но сухим языком. В их отношениях должно быть больше тепла, не так ли?

– Мне кажется, ты меня почти не слушаешь! О чем ты думаешь?

Ей следовало бы спросить: о ком. Я думал о Мов. Мне хотелось ее увидеть, обнять. В этом желании не было ничего сексуального. Просто мне хотелось излить на нее переполнявшую меня нежность.

– Извините, из-за ушиба я плохо спал.

– Морис...

Я покраснел, почувствовав по серьезности ее тона, что сейчас мне будет задан вопрос, который поставит меня в затруднительное положение.

Вопрос был задан, но, слава Богу, о другом.

– Морис, почему ты не говоришь мне "ты"?

Я слегка смешался. Не мог же я сказать, что никогда не обращался таким образом к женщине, которая старше меня на тридцать с лишним лет.

– Я... слишком восхищаюсь вами, Люсия. Нельзя же говорить "ты" божеству!

Люсия была явно польщена.

– Дурачок, – кокетливо сказала она и поцеловала меня.

Она была в отличном настроении, целиком захваченная фильмом. На кровати валялись листки, на которых она расписывала свои будущие мизансцены.

– Ах, я тебе еще не сказала! – вдруг воскликнула она. – У меня родилась идея. Я хочу, чтобы твоя одежда в фильме выглядела поэтично, поэтому решила заказать костюмы не портному, а настоящему кутюрье.

– А я не буду выглядеть гомиком? – испугался я.

– Какие глупости! Твой герой – подросток, а в этом возрасте еще отсутствует половая принадлежность. Доверься мне. Я знаю, чего хочу, и уверена в себе.

– Я вам доверяю.

На этом мы расстались, и я поспешил к Мов.

Девушка слушала какую-то модерновую музыку. Она еще больше осунулась и напоминала больного птенца.

– Можно?

– Зачем спрашивать?

Мов выключила проигрыватель, и сразу же в комнате повисло неловкое молчание. Я закрыл за собой дверь и уселся на кровать.

– Я только что разговаривал с вашей матерью, – пробормотал я, тщетно пытаясь не отводить взгляда от грустных голубых глаз.

– Вот как?

– Мов, я ее ненавижу. Я чувствую, что не смогу больше играть грязную роль, которую она мне навязала. Пусть фильм пропадает пропадом, я хочу уехать.

– Пусть и я пропаду пропадом, – добавила Мов.

– Почему вы так говорите?

– Потому что это правда, Морис. У меня ведь больше никого нет, кроме вас. Глупо, но это так...

Я нервно наматывал на палец край покрывала ее кровати, судорожно обдумывая ситуацию.

– А если нам сбежать из этой мышеловки?

Девушка вздрогнула. Затем внимательно посмотрела на меня. Легкая улыбка появилась на ее бескровных губах.

– Спасибо за это предложение, Морис. К сожалению, оно неосуществимо.

– Почему?

– Потому, что мы несовершеннолетние. Люсия никогда не простит нам подобной шутки. Она обязательно нас разыщет, и тогда прощай ваша карьера и моя свобода!

– Видимо, вы правы. В любом случае вам не стоит рассчитывать на то, что Люсия откажется от своей роли.

Мов ухмыльнулась. От этого ее лицо сделалось еще более жалким.

– Ничего не поделаешь. Постарайтесь, по крайней мере, хорошо сыграть свою роль, Морис.

– Я постараюсь.

В течение всего нашего разговора меня не покидало желание заключить ее в свои объятия и убаюкать, как ребенка. Я подошел к креслу, на котором она сидела, и потянулся к ней. Мов, решив, что я собираюсь ее поцеловать, отшатнулась, выставив вперед руку, словно защищаясь.

– Ах, только не это! – закричала она. – Я согласна оставаться за кулисами жизни моей матери, но мне не хотелось бы утешений ее любовника.

Слова Мов причинили мне страшную боль. Она это заметила и прижалась ко мне.

– Я прошу прощения, Морис. Простите меня.

И я таки получил возможность побаюкать ее, как мечтал.

– Все будет хорошо, – шептал я ей на ухо, касаясь губами волос на висках. – Все будет хорошо, Мов.

– Так мне и надо...

Девушка плакала у меня на груди, а я с горечью думал о том, как это грустно, когда в восемнадцать лет человеку становится не мила жизнь.

Часть II

1

Работа над фильмом началась во второй понедельник июля на киностудии Бийянкур. До этого времени в доме на бульваре Лани ничего примечательного не произошло. Мов, казалось, смирилась со своей судьбой, прекратила ночные похождения и большую часть времени проводила за пианино. Мы часто вели разговоры наедине, должен признаться, довольно нежные. Лицемеры назвали бы наши отношения "усложненной дружбой". Иногда в порыве чувств я целовал Мов, с радостью ощущая, что благодаря ей ко мне возвращается юношеская неловкость.

Люсия с головой ушла в работу, избавив меня от необходимости ублажать ее в постели. Мы совсем перестали посещать мою комнатушку для прислуги. Я также забыл о ночном предназначении пожарной лестницы.

Жизнь стала вполне сносной.

* * *

Я никогда не смогу высказать те чувства, которые испытал, впервые ступив на съемочную площадку в качестве одного из главных действующих лиц. Как по мановению волшебной палочки в одночасье я перестал быть бессловесной вешалкой для костюма, затерянной в толпе себе подобных, и переместился в самый центр внимания всех этих киношников, которые, правда, не слишком в меня верили, о чем красноречиво свидетельствовали их взгляды.

Первая сцена, по счастью, была немой. Одетый в домашнюю куртку "отец" сидел перед телевизором, в то время как моя "мать" целовалась с любовником в соседней комнате. Я же должен был проследить, чтобы отец оставался в счастливом неведении. Для этого мне приходилось, сидя у него за спиной около двери, ведущей в комнату, где находилась мать, украдкой подглядывать в замочную скважину. Люсия самым подробным образом изложила мне свое понимание состояния души моего героя. Однако когда наступил момент съемок, ослепляющий свет прожекторов уничтожил все мои актерские способности. Ноги перестали меня слушаться, а наставления Люсии вылетели из головы.

– Ты готов? – спросила Люсия.

Я безнадежно просипел "да" – и все пришло в движение.

Снималась сцена, в которой действующие лица не говорили, но звуки присутствовали: ор телевизора, скрип стула подо мной. Поэтому требовалось участие звукооператора, который металлическим, отсутствующим голосом начал отдавать команды. За ним последовал приказ Люсии: "Объявляй!" Огромный жирный тип, щелкнув трещоткой, выкрикнул: "Добыча", сто девяносто, дубль первый", после чего наступило гробовое молчание. Земля буквально поплыла у меня из-под ног. Голова налилась свинцом, а сердце было готово выпрыгнуть из груди. Я едва различал перед собой затылок актера, игравшего моего отца, и бледное пятно экрана телевизора.

– Ну же, – нетерпеливо воскликнула Люсия.

Я принялся раскачиваться на стуле, но делал это отнюдь не так, как было предусмотрено, чего Люсия, естественно, не могла не заметить.

– Стоп! – закричала она, внезапно появившись невесть откуда и буравя меня глазами. Я умирал от жары и от страха.

– Морис, не то!..

– А?

– Ты раскачиваешься на стуле, словно маленький мальчик, безумно скучающий в гостях, где собрались одни взрослые! Действуй мягче, ведь ты прекрасно осознаешь всю серьезность возникшей ситуации и то, что лишь ты можешь не дать ей перерасти в катастрофу! Понятно? Тогда еще раз! Мотор!

Люсия сравнила меня с маленьким мальчиком. Собственно, я и был им, растерявшимся ребенком, перед которым поставлена задача, рассчитанная на взрослого, зрелого человека.

– Тишина! Идет съемка!

– Объявляй!

– "Добыча", сто девяносто, дубль второй!

– Готов?

– Поехали!

Все эти приказы, возгласы потеряли для меня всякое значение. Я вновь принялся за свое раскачивание... Люсия велела мне медленно сосчитать до пяти, а затем направляться к замочной скважине. Я сосчитал до трех и засомневался, действительно ли до пяти необходимо было считать. Решил начать сначала и дошел-таки до пяти...

– Стоп!

Я боялся пошевелиться. Поймав на себе насмешливый взгляд звукооператора, я понял, насколько нелепо выгляжу.

– Морис, ты поднялся со стула с опозданием!

– Извините меня.

– Тебе было сказано сосчитать до пяти, ведь это не так уж сложно!

Еще как сложно! Все оказалось ужасно сложным – говорить, делать, даже думать под безжалостным оком камеры.

"Может быть, я просто-напросто не актер", – внезапно пришла в голову мысль. Но ведь на репетициях все более или менее получалось. Люсия была довольна... Что же происходит теперь?

– Ты слышишь меня, Морис?

Разумеется, я ее слышал, но как будто через толстую стеклянную перегородку.

– Еще раз!

Вновь зазвучали те же команды. "Мотор! Тихо! Идет съемка!" Пугающая какофония звуков, внезапно изменившая течение моей жизни. Подошел гример, чтобы вытереть пот с моего лица и поправить грим.

– Расслабься, Морис!

Интересно, как она себе это представляет?

– Готов? Поехали!

Я начал медленно, очень медленно раскачиваться и считать: один... два... три... четыре, сам себя уговаривая: все это ерунда, не имеющая никакого значения. Даже если будет полный провал, в один прекрасный день ты об этом забудешь, а в другой прекрасный день ты вообще покинешь этот мир. Все наши действия – это всего лишь гонимая ветром пыль... пять! Я встал, направился к двери, бросив украдкой взгляд на отца, затем нагнулся и заглянул в замочную скважину...

– Стоп!

Опять что-то не так. Меня уже тошнило. Люсия была вне себя от бешенства.

– Ты смотришь в замочную скважину, как сексуальный маньяк, подглядывающий за женщиной в душе. Где же твое беспокойство? Надо показать его! В конце концов, за дверью не служанке задрали юбку, а твоей матери, а твой отец может в любой момент это обнаружить!

Мы начали все сначала. Как только я убедил себя, что мне глубоко наплевать на карьеру, съемочную группу, Люсию и сам фильм, все получилось. Пережив высшую степень страха, я вдруг обрел внутреннюю свободу.

– Как с вашей точки зрения? – обратилась Люсия к оператору.

– Превосходно.

– Отлично. Готовьте следующую сцену. Морис, можно тебя на минутку?

Я проследовал за Люсией в ее уборную. Мне казалось, что в груди у меня образовалась огромная дыра, а сам я был слаб и неуверен в себе, как после тяжелой болезни. Люсия заперла дверь.

– Сядь!

Я уселся в плюшевое кресло.

– Что происходит, Морис?

– Что вы имеете в виду?

– Ты играешь ужасно, малыш! Мне неприятно тебе это говорить, но когда минута съемок стоит пять тысяч, лицемерить не приходится.

Люсия при этом ходила вокруг меня кругами. От ее мелькания моя голова закружилась. Наконец она, немного успокоившись, остановилась прямо передо мной.

– За что ты меня так наказываешь, Морис? Ведь все шло отлично на репетициях. Ничто не мешает тебе нормально играть и перед камерой. Ты хоть представляешь, какой поднимется шум, если придется искать тебе замену?

Я ожидал, что она заговорит о моей испорченной карьере, но, как выяснилось, Люсию волновал лишь ее собственный имидж.

– Я же стану всеобщим посмешищем! – прохныкала она.

Как ни странно, после ее слов я сразу же почувствовал облегчение. Все встало на свои места. Речь шла об уязвленном самолюбии, не более того.

– Но у меня же мандраж, Люсия, неужели вы не понимаете?

– Откуда у тебя может быть мандраж, если в этой сцене даже не нужно ничего говорить? А как бы ты почувствовал себя на театральных подмостках?!

– Намного лучше. Я изначально выходил бы на сцену с сознанием того, что буду выдавать конечный вариант, который нельзя будет исправить. На съемочной площадке мне больше всего мешает мысль о том, что в любой момент можно прерваться и начать сначала, что все поправимо... У меня даже нет времени побороть мой мандраж, ведь едва я начинаю делать что-то не то, съемку останавливают. На сцене же все постепенно приходит в норму.

Мои аргументы сразили ее.

– Я понимаю тебя, дорогой мой муженек. Но как же тебе помочь?

– Вместо того чтобы давать указания, лучше покажите, что я должен делать. Перед каждой сценой сыграйте за меня. А у меня хватит воображения, чтобы представить, как должен буду выглядеть я.

Люсия задумалась.

– Ну что ж, давай попробуем.

* * *

Мое предложение оказалось гениальным. Все пошло как по маслу.

Актерский талант Люсии не имел себе равных. Она была непревзойденным интерпретатором абсолютно любой роли, даже роли подростка.

В следующей сцене меня должны были снимать со спины. О какой игре тут можно, казалось бы, говорить? Люсия же и здесь смогла изобрести столько актерских наворотов, что я был просто потрясен. Это и безвольно повисшая рука, по которой периодически пробегала судорога, это и голова, которая втягивалась в плечи, словно боялась звука телевизора. Я по-настоящему понял чувства моего героя, находящегося между двух огней, его ужас перед малейшей искрой, способной испепелить счастье любимого отца, когда Люсия поднялась со стула и направилась к двери. Она являла собой само напряжение и предчувствие беды.

– Спасибо, Люсия. Я все понял.

Мой страх испарился. Гений и темперамент Люсии работали за меня. Сцена была снята с первого раза. Еще один дубль сделали для страховки.

– Прекрасно! – одобрила Люсия. – Ты ухватил правильную интонацию, малыш.

На этот раз звукооператор не косил на меня ехидным глазом.

* * *

Так мы и работали. Изобретенная система действовала безотказно. Люсия придумывала роль и играла, а я, оказавшись способным имитатором, повторял ее жесты мимику, движение Подлинным исполнителем, несомненно, была она. То, что я делал, относилось к истинному искусству так же, как и любимые детьми альбомы для раскрашивания.

2

За первую неделю съемок Люсия превратилась для меня в божество, наделенное всеми возможными добродетелями. Я старательно копировал ее игру, радуясь, что мне выпало счастье оказаться инструментом в ее умелых руках. Совместная работа продемонстрировала неограниченные возможности ее таланта гораздо полнее, чем все виденные мною фильмы. Люсия работала скрупулезно и собранно, как акробат, выполняющий опасный номер. Команда Люсии, покоренная авторитетом и убежденностью знаменитой женщины, сумевшей с лихвой доказать справедливость своей громкой славы, трудилась с четкостью хорошо отлаженного механизма.

Вечером, после очередного съемочного дня мы шли в монтажную и просматривали материал, отснятый накануне. Мне безумно нравилось глядеть на себя со стороны. Технический персонал поздравлял меня и осыпал хвалебными эпитетами, называя потрясающим, восхитительным, необыкновенным, сенсационным. Я тоже был весьма доволен своей работой, хотя не стал бы злоупотреблять превосходной степенью, прекрасно сознавая настоящую причину своего успеха.

Однажды вечером, возвращаясь домой на ее огромной американской машине, я не удержался от выражения восторгов и оптимистических прогнозов, касающихся фильма. – Успокойся, – охладила мой пыл Люсия. – Не торопись ликовать. Отдельные кадры – это еще далеко не фильм. Из красивых кирпичиков вовсе не обязательно получается красивый дом, многое зависит от монтажа, от ритма. Тебя восхищают все эти картинки, взятые в отдельности, но ты можешь быть жестоко разочарован, когда они сольются в единое целое, приобретут иное звучание, иное значение.

Доводы Люсии не отрезвили меня. Я верил в победу, я чуял ее, как собака чует дичь. Она была совсем близко, стоило только протянуть руку.

* * *

Люсию испугали мои восторги и радужные надежды, о которых в актерской среде не принято говорить вслух, боясь сглазить. В кино существует так называемая "проклятая полоса", когда начинают преследовать неудачи, словно объединились все злые силы. Сначала один из актеров забывает свой текст. Он постоянно спотыкается на одной и той же реплике. Когда же, в несколько заходов, ему наконец удается преодолеть это неожиданное препятствие, в самый ответственный момент заканчивается пленка и необходимо перезаряжать камеру. Возможна и поломка звукозаписывающего устройства. Приходится все начинать сначала, и тогда память изменяет другому актеру, нервы которого натянуты до предела.

Такая проклятая полоса началась и у нас на девятый день работы над фильмом. Снимали сцену, в которой я в завуалированной форме пытался урезонить свою непутевую мамашу. Сцену требовалось сыграть очень деликатно, на полутонах. Сын, наставляющий на путь истинный собственную мать, само по себе явление чрезвычайное по драматизму, глубина и сила которого должны ощущаться зрителем во всей их полноте, хотя он и не выплескивается наружу.

Я начал вести свою роль в несколько форсированном тоне. Шесть раз подряд Люсия заставляла меня повторять все сначала, а потом у нее самой случился провал в памяти. Она должна была произнести следующую реплику:

– Ты говоришь не все, что думаешь, малыш. Хорошо, но тогда, по крайней мере, думай, что говоришь!

Было похоже на внутренний диалог. Люсия очень любила подобные вещи. Увлекшись, она запуталась во всех этих "ты думаешь" и "ты говоришь", в результате из реплики получилась абракадабра. Люсия особенно нервничала в этот день, так как на съемочной площадке собралось немало посторонних: журналисты, Мов. Это я настоял на ее приходе. Ведь девушка до сих пор еще ни разу не была на съемках нашего фильма.

В этот день мы побили все рекорды, двадцать семь раз переигрывая одну и ту же сцену. Участники съемки едва не выли.

Когда наконец прозвучала команда "снято", Люсия велела мне отправиться к ней в уборную и дожидаться ее там. По пути я зашел в бар, так как умирал от жажды, где выпил залпом три стакана сока.

Когда я вошел в уборную, разъяренная Люсия металась по комнате, как зверь в клетке. Мов забралась с ногами на диван.

– Наконец-то! Я думала, что не дождусь тебя!

– Извините меня, но я очень хотел пить и зашел в бар.

Люсия театральным жестом воздела руки к небу.

– Ах, бедняжку мучила жажда!

Вдруг, схватив меня за лацканы пиджака и хорошенько встряхнув, она завопила:

– Кретин! Ты думаешь, я не хочу пить?! Негодяй, безмозглый самец, ты хоть представляешь себе, что такое работа?!

Этот неожиданный выпад разозлил меня. Я не мог допустить, чтобы она говорила со мной в подобном тоне в присутствии Мов.

– Послушайте, Люсия, я считаю, у меня есть право выпить воды после съемочного дня!

– Нет у тебя никаких прав! Ты не догадываешься, кому мы обязаны сегодняшним кошмаром? Тебе! Ты был ни на что не годен! И приходилось без конца начинать все сначала!

– Да, из-за меня пришлось сделать шесть дублей. Но смею вам напомнить, что дублей было сегодня двадцать семь, и двадцать одним из них мы обязаны вам! – выпалил я и испугался, увидев ее мгновенно побелевшее лицо с раздувающимися ноздрями и пустотой в глазах, какая бывала у нее после секса.

– Морис, – зловещим шепотом произнесла Люсия. – Ты жалкий подонок, и тебе прекрасно известно, что сбилась я сегодня исключительно из-за тебя. Невозможно играть с партнером, который не имеет ни малейшего представления об актерском ремесле. Знаешь, что я тебе скажу? Ты не просто плох, ты вообще никакой! Можно считать, что тебя просто нет!

Я сжал кулаки.

– Вы слишком начитались критических статей, Люсия. Вы говорите их словами!

Люсия указала мне на дверь.

– Убирайся!

Выходя, я не стал хлопать дверью, как обычно делают в подобных случаях, а осторожно прикрыл ее за собой. Я был на удивление спокоен. Впервые в жизни ощущал себя свободным от каких бы то ни было обязательств.

Я отправился в свою уборную, снял грим, переоделся, затем вышел из студии и на углу моста стал ждать автобуса.

* * *

Мне хотелось оказаться среди людей, и я долго бродил по кварталу Сен-Мишель, вдыхая дурманящий воздух бульвара.

Поднимаясь вверх к Люксембургскому саду, я заходил выпить виски в каждое кафе, которое попадалось мне на пути. Когда наконец я добрался до своей комнаты на улице Обсерватуар, то был вдребезги пьян, сохраняя при этом ясность сознания, колыхавшегося во мне, словно пламя на ветру. Не раздеваясь, я растянулся на кровати, подложив руки под голову, и мгновенно погрузился в небытие.

* * *

Сквозь тяжесть сна я почувствовал, что меня трясут, и догадался, что в комнате кто-то есть. Но я был не в силах открыть глаза. Внутренний голос подсказывал мне, что пробуждение чревато для меня огромными страданиями. В голове стоял невыносимый гул. Стиснув зубы, я тем не менее сделал над собой усилие и, как в тумане, едва различил озабоченное лицо Люсии. Ее внимательный взгляд заставил меня напрячься и слегка приподняться на локте. Все стремительно закружилось: комната, Люсия, ее стальной взгляд. Я прикрыл глаза рукой.

– Ты напился? – спросила она. Голос актрисы прозвучал слишком реалистично для моего коматозного состояния.

– Да...

От усилия, затраченного на произнесение этого короткого слова, меня чуть не вывернуло наизнанку.

– Разве так себя ведут, Морис? Как ты посмел покинуть площадку в самый разгар работы?

Она вновь стала меня трясти. Я рухнул лицом в подушку. Присев на корточки, Люсия принялась кричать мне прямо в ухо. Мой мозг, фиксируя все ее интонации, превратился в табло магнитофона, на котором световой индикатор колеблется в зависимости от частоты звука.

– В нашем ремесле нет места для обидчивых. По твоей вине мы потеряли три часа съемочного времени, а это – целое состояние. Ты меня слышишь?

Я попытался возразить и выдавил из себя:

– Вы меня прогнали!

– Если ты будешь так реагировать на все перепады моего настроения, тебя ждет незавидное будущее. Следовало бы послать тебя ко всем чертям!

– Можете так и сделать.

Люсия рывком оторвала мою голову от подушки и отвесила размашистую пощечину. Женщина оказалась гораздо сильнее, чем я предполагал. От удара в моей голове что-то оборвалось... Боль спустилась до самых потрохов... Пошатываясь, я побрел к раковине. Люсия, проникнувшись жалостью, поддерживала мне голову.

На бульвар Ланн было доставлено лишь подобие человека. Люсии пришлось позвать Феликса, чтобы он помог мне добраться до кровати. Дальнейшие заботы обо мне взяла на себя Мов. Девушка заставила меня выпить множество разных снадобий, чтобы укротить рвоту, и затем в течение нескольких часов держать на голове пузырь со льдом.

На следующее утро будильник прозвенел очень рано. Я с опаской открыл глаза, но почувствовал лишь легкую головную боль и бездонную пустоту в животе, словно мои внутренности выскребли зазубренным ножом. Против всяких ожиданий, других проявлений похмелья не наблюдалось. Я чувствовал себя довольно сносно, смог сесть на кровати и осмотреться. Ощущение комфорта и защищенности придало мне сил и вернуло желание работать. Меня смущал методичный легкий шум, неизвестно откуда доносившийся. Спустив ноги с кровати, я вдруг обнаружил Мов, которая спала, укрывшись покрывалом, прямо на ковре, как собачонка. Девушка открыла глаза и улыбнулась:

– Как вы себя чувствуете?

Вместо ответа я опустился около нее на колени, едва сдерживая слезы. Ее преданность тронула меня до глубины души, в которой зазвучала тихая нежная музыка.

– Мов, – пролепетал я. – Ты меня любишь?

Она закрыла глаза. Ее белокурые волосы освещали лицо, словно лучи солнца.

– Ты прекрасно это знаешь.

Я поднялся. Да, я это знал. Знал, не думая об этом, старался не думать.

Это создавало серьезную проблему.

– Если бы она хотя бы не была твоей матерью!

Мов поняла мой намек.

– Но она моя мать, Морис.

– Увы...

Я отправился в ванную. Ледяной душ окончательно отрезвил меня. Вернувшись в комнату, я обнаружил Мов на прежнем месте. От ее вида у меня сжалось сердце. Девушка казалась всеми покинутой и бесконечно хрупкой... Я протянул ей руку, чтобы помочь подняться.

– Но что можно сделать, как ты думаешь?