Когда мы проделали полпути, Бержерон с такой же неловкостью, как и утром, падает. Я говорю себе, что для опытного лыжника этого многовато и простое совпадение слишком маловероятно. Поэтому через двадцать метров, убедившись, что он на меня не смотрит, я отпускаю мой брус и устремляюсь вниз по лыжне. Я описываю широкий полукруг и оказываюсь на одном уровне с биржевиком. Тот восстановил равновесие, взвалил на плечо запасную пару лыж и трогается с места. Но спускается он не к Куршевелю, а пересекает спуск наискось в сторону долины Пралонг.
      Я даю ему оторваться на приличное расстояние и мчу по его следам. Бержерон действительно мастер. Теперь я нисколько не сомневаюсь, что его падения были намеренными.
      Он летит к пихтовому лесу, выделывает два или три виража и подкатывает к притулившемуся у склона горы домику.
      На пороге этого шале он снимает лыжи, втыкает их в снег и входит, по-прежнему держа вторую пару на плече.
      Ваш любимый Сан-Антонио не колеблется. Его окружает белое безмолвие, но и сам он производит шума не больше, чем гусеница, ползущая по полированному столику. Он в свою очередь снимает лыжи, вытаскивает из кармана куртки пушку и медленно подходит к двери дома.
      Внутри игра света и тени. Пахнет коровами и их экскрементами. С потолка с толстыми суковатыми балками свисает паутина. Я вытягиваю шею и с огромным удовольствием вижу месье Бержерона за работой. И знаете, что он делает? Колет лыжи на дрова. Ну, каково? Признайтесь, что вы озадачены. Месье получает в день по две пары лыж и уединяется, чтобы развести из них костерок.
      Неподвижно стоя в дверном проеме, я не упускаю ни одного его движения. Бержерон работает энергично. Может, он чокнулся? Только ненормальный может топить печку лыжами.
      Получив солидную кучку щепок, он бросает ее в старый камин, чиркает спичкой, поджигает валяющуюся тут же газету, и лыжи красиво вспыхивают! Если вы хотите, чтобы в ваших каминах горел красивый огонь, мой вам совет: топите их лыжами. В почерневшем очаге начинает трепетать пламя. Бержерон, словно демон, смотрит на свои необычные дрова.
      – Очень красиво, правда? – любезно осведомляюсь я и шагаю через порог.
      Можно подумать, что биржевик сел на улей, спутав его с пуфом, так он подскакивает.
      Он похож на затравленного зверя. Надо его понять: избушка не имеет другого выхода, кроме низкой двери, а в ней стоит Сан-Антонио со шпалером в руке.
      – Кто вы такой? – спрашивает он. Он не может меня узнать из-за моей шапки, солнечных очков и из-за того, что я стою против света.
      – Вы перестали узнавать старых приятелей, Бержерон? Должно быть, мой голос вызывает у него какие-то воспоминания. Он у меня просто неподражаем: какая теплота (сорок градусов по Цельсию), какой тембр! А сила! Уверен, после Карузо... Ну ладно, замнем для ясности, я здесь не затем, чтобы себя расхваливать.
      – Кто вы? – квакает он.
      Я делаю шаг вперед, чтобы подставить свое мужественное лицо свету очага, потом снимаю очки. Бизнесмен снова подпрыгивает.
      – Комиссар... – бормочет он.
      – Ну да, – весело подтверждаю я. – Любуетесь огоньком, месье Бержерон?
      – Я...
      – Вы?
      – Это были старые лыжи...
      – Из тех новых, что вы получаете дважды в день? Вижу, он бледнеет.
      – Думаю, самое простое для вас – это начать колоться. Место, конечно, не самое удобное, но природа имеет свой шарм. По крайней мере, здесь нам будет спокойно.
      – Но я... клянусь вам, что я...
      Не переставая держать его под прицелом шпалера, я нагибаюсь и поднимаю с пола крепления, которые Бержерон снял, прежде чем сжечь лыжи.
      Когда я поднял одно из них, биржевик пытается броситься ко мне, но моя пушка быстро останавливает его порыв.
      – Спокойнее, мой дорогой друг, спокойнее! Я беру топорик, которым он рубил лыжи, и несколько раз бью им по креплениям, после чего отступаю на шаг, чтобы взглянуть на рубцы.
      – Браво, – говорю, – так я и думал. Хромированное золото. Обычно туфту пытаются выдать за сокровище, а у вас все наоборот.
      Больше я ничего сказать не успеваю. Горящая деревяшка приземляется на угол моего портрета. Ожог хлещет по правой щеке. Боль настолько сильная, что несколько секунд я не способен реагировать. Прижимаю руку к лицу. Чувствую, меня толкают, пушку вырывают из руки. Это было нетрудно, потому что я держал ее только одним пальцем, а остальные прижимал к обожженной щеке.
      – Ни с места, или я выстрелю! – бросает Бержерон.
      Судя по голосу, он вполне способен это сделать. Я опускаю руки вдоль тела и смотрю на биржевика. Он уже поднял крепления и сунул их в нагрудный карман своей куртки. От этого у него возник тяжелый горб, который тянет одежду вперед. Этот горб вызывает в памяти полишинеля – не хватает только дурацкого колпака, без которого трудно представить эту куклу.
      Теперь он надевает лыжи, застегивая крепления одной рукой, на ощупь, потому что смотрит на меня, держа на мушке револьвера.
      Закончив, он берет одну из моих лыж и бросает ее вниз по склону, потом убирает пушку в карман и берет палки.
      – Вы делаете ошибку, – говорю я довольно растерянным тоном. – Этот вестерн только ухудшит ваши дела, старина.
      Он не отвечает и срывается с места.
      И тут, ребята, я хочу немного рассказать о Сан-Антонио. Рассказать о том, как комиссар играет в супермена.
      Забыв про ожог на лице, я бросаюсь к оставшейся лыже, в мгновение ока надеваю ее и на одной бросаюсь вдогонку за той, которую мерзавец Бержерон столкнул в долину.
      По невероятно счастливой случайности моя лыжа воткнулась в невероятно большой сугроб всего в сотне метров. Схватить ее и надеть просто детская игра.
      Делая все это, я не теряю из виду Бержерона. Я сразу понял его замысел. Вместо того чтобы гнать к Куршевелю, он несется к подъемнику Пралонга и оказывается около него с жутким отрывом от меня. Люди стоят в очереди, но он их расталкивает и хватается за брус.
      Не знаю, что он сказал служащему дороги, но для него это прошло хорошо. Он начинает подниматься по склону, как муха по бутылке молока.
      Мой ход.
      Подъезжаю. Лыжники, понявшие мое намерение, пытаются мне помешать и с трогательной синхронностью орут: «В очередь!» (музыка и слова народные). Но вы же меня знаете. Одним ударом плеча я отбрасываю в сугроб вставшего у меня на пути старого гриба, которому не то что на лыжах кататься, стоять без посторонней помощи и то трудно. Он роняет в снег свою вставную челюсть эпохи Ренессанса и остается ждать весеннего таяния снегов, чтобы подняться на ноги, а Сан-Антонио тем временем уноситс на подъемнике.
      Ищу глазами Бержерона. Он находится в пяти лыжниках впереди меня. Это не страшно. За время подъема я перевожу дыхание и собираюсь с мыслями. Этому умнику в любом случае конец. Вот только мне не нравятся его отчаянные поступки.
      Поднявшись на вершину, Бержерон снова устремляется вниз, на этот раз в сторону Бель-Кота. Он отличный лыжник. Ну, положим, в сборную Франции его бы не взяли, но все равно здорово гонит. Когда я в свою очередь слезаю с подъемника, он уже превратился в маленькую черную точку. Тогда я меняю тактику. Мои палки рубят снег, как топор дерево. Я спускаюсь шуссом. И черт с ним, если свалюсь. Я не могу позволить этому уроду уйти от меня.
      По моим прикидкам я сократил разрыв между нами на несколько метров, но он все равно далековато.
      Не остановившись на вершине Бель-Кот, он мчит в направлении Вердона. Если бы он загремел! Но нет, катит. Поднажми, Сан-Антонио! Как бы я хотел иметь в заднице реактивный мотор!
      Он на всей скорости летит к Солиру. Все ясно: хочет оторваться от меня и успеть вскочить в вагон подвесной дороги. Он достигает здания станции и исчезает в нем.
      Через несколько мгновений я подъезжаю к станции, снимаю лыжи, и только тут понимаю его дьявольскую хитрость.
      Бержерон всего лишь спрятался за зданием. Он просто хотел заставить меня снять лыжи. Сам-то он свои не снимал и молниеносно улетает прямо у меня из-под носа. Признаюсь, что тут я отпускаю такое ругательство, от которого покраснел бы вареный рак. Меня дважды одурачили за несколько минут. Для такого человека, как я, это уже слишком.
      Пока я надеваю лыжи так быстро, как только позволяют застывшие клешни, меня окликает знакомый голос:
      – Эй, Тонио!
      Я поднимаю голову, потому что голос идет с небес, вроде тех голосов, что велели Жанне д'Арк идти бить морду англичанам.
      В вагоне фуникулера едет Берю.
      Он собирается выйти на платформу, но мои руки никак не могут снять цепочку безопасности. Когда это сделано, его брюхо оказывается зажатым в узкой двери. Кабина, несмотря на все усилия принимающего пассажиров, проплывает мимо платформы и описывает дугу в сто восемьдесят градусов.
      – Твою мать! – вопит Толстяк, который выражается очень ярко и образно. – Я второй раз пропускаю спуск! Все это происходит очень быстро, и я уже на лыжне.
      – Бросай мне пушку! – кричу я моему боевому товарищу.
      Он вынимает свой шпалер и кидает в мою сторону. Но он плохо прицелился. Оружие попадет прямиком в голову толстой дамы, которая собирается начать спуск. Сбитая мишень издает слабый крик и падает на снег.
      Я не теряю времени на поиски пистолета. Нужно взять Бержерона во что бы то ни стало.
      Издалека Толстяк кричит:
      – Мне надоели эти корзины. Лучше поеду на подъемнике.
      Ветер уносит его слова.
      Я взглядом оцениваю ситуацию. Беглец оторвался от меня больше чем на пятьсот метров, но в спешке поехал по наименее удобному склону Вердона.
      Я прикидываю, что, взяв вправо, буду иметь большой простор и сумею нагнать его на прямой.
      Поскольку расчет верен, я так и поступаю.
      Тут же с радостью замечаю, что расстояние между нами сокращается. К тому же он выехал на большой, почти плоский участок. Пользуясь разгоном, я могу надеяться догнать его. Я гоню, гоню изо всех сил, как оксфордская восьмерка, которой удалось обойти кембриджскую лодку.
      Бержерон сознает опасность. Он оборачивается и видит, что я несусь на него, как стервятник на кролика. Он знает, что не сможет от меня уйти, и тогда целится в меня из моей же пушки.
      Ой, ребята, какие же поганые моменты бывают в жизни! Я уже вижу себя мертвым на снегу. Признайтесь, что довольно неприятно забраться на высоту две тысячи пять метров, чтобы тебя здесь подстрелили.
      Однако я продолжаю нестись вперед. Приблизившись, я делаю несколько зигзагов, чтобы не дать ему прицелиться. Будет ли он стрелять? Да. Я же вам говорил, что этот придурок способен на самые отчаянные шаги.
      Видя, что пропал, Бержерон теряет голову. Пуля с визгом проносится в морозном воздухе мимо моего уха, вторая вонзается в снег в двух сантиметрах от моих лыж. К счастью, пальцы бизнесмена онемели от холода, а то он бы меня, наверное, подстрелил.
      Я продолжаю нестись на него. Вижу, он вдруг вырос с гору. Револьвер направлен в мою грудь, из ствола идет тоненькая струйка дыма. Может, он покончит со мной теперь?
      Наклон в сторону. Пуля вырывает клок из моей шапки. Больше он выстрелить не успевает. Я врезаюсь в него на всей скорости, всем моим весом, со всей моей волей. Мне кажется, что я врезался в стену. Вокруг меня начинают летать искры и звонить колокола Нотр-Дама. Я сижу на снегу. Смотрю по сторонам и вижу лежащего Бержерона. Удар отбросил его метров на пять. Он упал на скалу, и золотые крепления, которые он хранил на груди, пробили ему грудную клетку.
      Подхожу к нему. Месье в жалком состоянии. Вы бы не дали и трех старых франков за его шкуру, тем более что она дороже не стоит.
      Он тяжело дышит, как вытащенная из воды рыба.
      – Ну что, – спрашиваю, – теперь вы довольны? Он шевелит губами и говорит так тихо, что кажется, будто его голос доносится с другой планеты:
      – Это ради нее...
      Я все понимаю. Для нее! Я снова вижу прекрасную, мадам Бержерон, элегантную и роскошную. Да, для такой красотки нужно много денег.
      – Как функционировал ваш золотой бизнес?
      – Швейцария – Франция. Швейцарские лыжники катались до Шамоникса на лыжах с золотыми креплениями. В Шамониксе они брали другие лыжи, чтобы вернуться, а те посылали мне сюда. Я снимал крепления, сжигал лыжи и возил золото в Париж.
      – Очень изобретательно... Подходят люди.
      – Несчастный случай?
      – Да, – отвечаю. – Вызовите спасателей. Поворачиваюсь к Бержерону. Действовать надо быстро.
      Сомневаюсь, что он долго протянет. Его затуманенный взгляд не обманывает.
      – А Буальван? Его роль?
      – Некоторое время он участвовал в деле, потом захотел выйти. Он испугался – Тогда парижская банда пригрозила его убить. Он не пошел в полицию, чтобы спасти от скандала меня. Он был мне благодарен за то, что я сделал для него вначале...
      – И тогда, чтобы спастись от банды, он решил сесть в тюрьму?
      – Да. Я понял это потом, из-за письма...
      – Того, которое ему написала путана?
      – А! Вы знаете?
      – Знаю. Где оно было?
      – Мне неизвестно. Я рассказал о нем банде после визита ее сутенера. Я испугался, что вы его найдете и все поймете...
      – Ну и что?
      – Они его нашли. Кажется, оно было у нашей секретарши. Даниэль была любовницей Буальвана...
      – И они ее убили, чтобы заставить замолчать.
      – Убили?
      – Они вам не рассказали?
      – Нет. Они позвонили мне по телефону как раз перед моим отъездом на вокзал и сказали, что все в порядке...
      – Ну еще бы! Кто эти люди?
      – Международные дельцы. Их штаб-квартира находится в районе Биржи. Я познакомился с ними в баре... Там есть турок, швед, швейцарец...
      – В общем, ООН в миниатюре! Их имена?
      – Ялмар, Бретти, Фескаль. Я не знаю, настоящие это имена или нет...
      – А их штаб-квартира?
      – Бар «Консул»... за... Биржей... Бержерон совсем обессилел. В углах его губ собралось немного кровавой пены.
      – Ладно, не говорите больше, – советую я.
      – Мне конец, – добавляет он.
      Мне нечего ему ответить, потому что я сам в этом убежден. Он открывает глаза. Должно быть, он еще видит меня сквозь застилающий его глаза туман.
      – Скандал...
      Его рука с трудом поднимается, шарит в пустоте и находит мою.
      – Поклянитесь... вы скажете ей... скажете... ей...
      У него больше нет сил. Его рука падает на снег и оставляет на нем свой отпечаток.
      Я вижу двух лыжников во всем красном, с носилками, покрытыми бараньей шкурой.
      Это спасатели. Тут я замечаю, что вокруг меня полно народу. Все молчат. Их пугает револьвер, который сжимает в руке Бержерон. Должен сказать, что в этой чистой и радостной атмосфере он выглядит особо зловеще.
      Я беру пушку и сую в карман.
      – Не пугайтесь, – говорю, – я полицейский...
      Кладу руку на грудь Бержерона. Сердце еще бьется, но очень слабо.
      – Несите его осторожнее, – советую я. – Встречаемся у врача.
      Сунув золотые крепления под мышку, я гоню в Куршевель.
 
      Намного опередив кортеж спасателей, я переступаю порог медицинского пункта и слышу громкие крики.
      – Роды? – спрашиваю я хорошенькую медсестру, встретившую меня.
      – Нет, – шепчет она. – Один месье сломал себе копчик, когда прыгал из вагона фуникулера.
      Подталкиваемый предчувствием, я прошу разрешения войти в кабинет, где работает доктор.
      Моим глазам открывается пейзаж дикой красоты, непревзойденной мощи и величины, от которого идет кругом голова. – Толстяк Берю лежит на животе на столе доктора. Его огромная голая задница с черными пятнами похожа на восход луны над Босфором. Склонившись над седалищем, врач осторожно ощупывает его верхнюю часть, а Мамонт тем временем ревет о своих страданиях всем, кто хочет его слушать.
      – Эй, приятель, – говорю я, подойдя поближе, – неужели задница полицейского тоже может ломаться?
      Я пришел в удачный момент, потому что Толстяк встречает меня поэмами собственного сочинения:
      – Я чуть не погиб из-за твоих дурацких делишек. Я совершил два круга на этом поганом фуникулере, черт его дери, но никак не мог сойти. В конце концов я решил спрыгнуть, но плохо рассчитал и приземлился на задницу. Ой! Что со мной теперь будет?
      – Некоторое время ты не сможешь сидеть, Толстяк. А когда ноги уже перестанут тебя держать, тебе будут играть «Марсельезу», чтобы чувство патриотизма придавало тебе вертикальное положение. Вспомни, Виктор Гюго всегда писал стоя.
      Он мне сообщает, что думает о Викторе Гюго, и я мысленно радуюсь, что бородатый поэт давно помер, потому что, если бы слова Берю дошли до его ушей, он бы наверняка пустил себе пулю в лоб.
      В тот момент, когда я покидаю кабинет доктора, появляются спасатели.
      – Как он? – с тревогой спрашиваю я.
      – Уже никак, – отвечает один из них с великолепным савойским акцентом, звучащим словно чистый ветер с Солира.
      Я в задумчивости возвращаюсь в отель позвонить Старику. Надо заняться международными завсегдатаями бара «Консул».

Глава 12