Сан-Антонио
      Беби из Голливуда
      Пер. с фр. А. В. Мусинова, Т. Е. Березовской
      Если вас спросят: "Где жена?" - то вы, наверное, ответите: "Дома". А вы в этом уверены? Вот, например, Берюрье тоже был уверен, что его Берта проводит время со своим любовником - парикмахером из соседнего дома. Но оказалось, что работник шампуня и расчески так и не дождался мадам Б. Б. на рюмку чая. Пришлось испортить отпуск Сан-Антонио. Берю вырвал его прямо с концерта и, заливаясь слезами, умолял найти его нежную стокилограммовую птичку.
      Впрочем, вскоре Берта объявилась сама. Оказалось, что ее монументальной особой прельстились два таинственных гражданина. Они похитили толстуху и несколько дней содержали ее в роскошном особняке, оказывая королевские почести. Мудрый Сан-А долго смеялся над этими выдумками. Пока не обнаружил в газете портрет жены американского дипломата. Она была как две капли воды похожа на жену Толстяка. Вот тут-то и началась эта история с похищением мировых знаменитостей, младенцев, а так же женщин преклонного возраста и веса.
      Обнаружить похитителей было нелегко. Хотя бы потому, что Сан-А не мог рассчитывать на своего постоянного помощника. Берю совсем расклеился от нахлынувших супружеских чувств и обязанностей и позабыл об обязанностях полицейского. Доблестный комиссар вернул коллеге - жену, парикмахеру любовницу, а полиции - честь.
      А теперь посмотрите по сторонам. Ну, и где ваша дражайшая половина? Не волнуйтесь, она в соседней комнате. Читает Сан-Антонио.
      Глава 1
      Никогда еще Фелиция не была на подобном празднике. Уже несколько лет подряд я обещаю сводить ее на торжественный гала-концерт, посвященный ежегодной тусовке лучших полицейских сил двадцать второго округа. Между прочим, этот скромный бал включен как величайшее событие в жизнь парижского высшего общества.
      И вот наконец мне удалось освободиться. Таким образом, обещания любимого и единственного сына воплотились в жизнь. Моя терпеливая маман сшила себе у портнихи специально для этого мероприятия замечательное платье, украшенное тройным отложным воротником и кружевным жабо, по сравнению с которым то, что носил мой приятель Луи XIV, выглядело бы блеклой и скучной отделкой на платье первого причастия.
      Хотите верьте, хотите нет, но Фелиция даже пустила легкое облачко рисовой пудры на свой носик. И вообще как-то вся приосанилась и похорошела, а в качестве последнего штриха, соответствующего событию, навернула вокруг шеи бархатную ленту, что придало ее облику портретное сходство с графиней, правда, слегка в годах.
      Короче говоря, великий день. Праздник разворачивается под крышей бывшего концертного зала и одновременно под непосредственным патронажем сына кузины старшего брата префекта полиции и при участии Станисласа Взбзднутека из польской дипломатической миссии, вице-адмирала Грот-Марселя де Каботажа и сэра Джона О. Блезлинга, вице-суперканцлера объединенного ордена Растянувшейся подвязки и Затянувшихся закулисных скандалов.
      Следует отметить также присутствие первого заместителя второго командира полицейского управления двадцать второго округа, делегации роты саперов-пожарников торгового дома "Лафитт" (их девиз: "Без страха, но с упреком") специального разъездного корреспондента "Зеркала затухающей моды". Программа составлена сплошь из хитов сезона. Судите сами: открывает концерт густой концентрированный баритон младшего бригадира Закадриля с песенкой "Приди, легавый, приди, мой милый, и на меня скорей наручники надень!", а теперь хор коклюшных мальчиков из кружка невостребованных талантов "Салатная корзина" поет развеселую песенку "Попадись ко мне ты в руки, пожалеешь, что родился".
      - У этих Крошек такой чистый голосок! - растроганно шепчет мне на ухо Фелиция.
      Мы уже готовы прослушать второй куплет в исполнении светлых коклюшных душ, как вдруг громкоговоритель в зале начинает выкашливать: "Комиссара Сан-Антонио срочно вызывают в вестибюль!"
      Замечательный сюрприз! Моя бедная маман чуть не удавилась своей бархатной лентой. Она смотрит на меня скорбным взглядом.
      - Жди меня здесь! - раздраженно бормочу я. - Пойду посмотрю, что там стряслось.
      Я поднимаюсь под восхищенными взглядами зрителей, а хор продолжает нестройно выводить полицейскую польку.
      Быстро направляюсь через центральный проход к выходу (служащему одновременно и входом, если идти в обратном направлении) и вываливаюсь в помещение, которое не страдающие скромностью устроители назвали вестибюлем. В обычное время оно является местом стоянки кареты "скорой помощи" муниципальной больницы. Ангар украшен гирляндами искусственных цветов, а в глубине устроено что-то типа вешалки, где жены и дочери внештатных осведомителей рисуют номера на пальто гостей, а заодно разливают в бумажные стаканчики лимонад.
      И кого же я вижу, как вы думаете? Своего друга и помощника Берюрье, из плоти и, соответственно, из крови. На Толстяка, горестно опершегося задом на ящик, без слез не взглянешь. Безразличная к безалкогольным напиткам физиономия приняла землистый оттенок. Он зарос щетиной, а губы, обрамляющие аппарат для прожевывания спагетти, белые как у мертвеца. Глаза в форме параллелограмма, челюсть отвисла... На нем жеваный, намокший от дождя костюм, а вместо рубашки старая пижама, надетая шиворот-навыворот, и по ярлыку можно судить, что она куплена в магазине "Самаритэн" до рождества Христова.
      - Это ты оторвал меня от искусства? - строго вопрошаю я.
      - Да, Сан-А.
      - Что стряслось? Между прочим, я думал, ты гриппуешь. Тебя уже два дня нет на работе.
      Он машинально теребит смятые поля своей видавшей виды шляпы.
      - Я не болел, Сан-А... Только вот... у меня случилось несчастье...
      Берю пытается что-то произнести, но из его глотки вырывается только шипение, как последний вздох израсходовавшего себя огнетушителя. Передо мной стоит конченый человек.
      Бессильный, опустошенный... У него даже нет мочи выговорить "караул!". Мне его жалко. Я готов расплакаться крупными глицериновыми слезами. Что мне остается делать? Кладу руку ему на плечо, пытаясь успокоить.
      - Ладно, перестань, Толстяк. Ты перенервничал?
      - И не говори, Сан-А, - булькает он, пуская пузыри, - мне свет не мил! Все кончено...
      - Поговорим об этом, когда ты будешь лежать в деревянном бушлате. Скажи-ка лучше, что там у тебя не заладилось?
      - Исчезла моя жена, - замогильным голосом трубит Толстяк и, чтобы подчеркнуть горечь утраты, бьет себя в грудь так, что, попадись ему под руку североамериканский бизон, у несчастного реликтового животного обязательно отлетели бы рога.
      И тут вместо жалости во мне вскипает сумасшедшая ярость. Между прочим, он испортил праздник не только мне, но, главное, Фелиции! Я бы еще мог понять причину этого безутешного нытья, если бы его гиппопотамиха откинула копыта. Но исчезла?! Уже тысячу раз любвеобильная мадам Берю наставляла рога своему тоже не слишком верному супругу. Последний в курсе и в течение многих лет стойко мирится со своим несчастьем!
      - И ты приперся сюда, чтобы поставить меня в известность?
      - Но пойми же, Сан-А, я умираю от беспокойства!
      - Ах, бедный! Да она свалила со своим парикмахером! Вернется. Вот увидишь!
      - Да нет же! Я вначале сам думал так же, что, вот, мол, она ушла к моему другу Альфреду... Она исчезла как раз в понедельник... В этот день все парикмахерские закрыты! Я, конечно, огорчился, но не настолько, чтобы бить тревогу. Мне оставалось только сидеть и ждать, пока она вернется! Однажды уже было так, пятнадцать лет назад, она ушла к проктологу по соседству... Ушла, но через два дня-то вернулась!
      - Ну хорошо, а дальше что?
      - Вот слушай! Сегодня после обеда вдруг звонок в дверь... Я подкинулся. Бегу открывать... И кого обнаруживаю? Могу спорить, не поверишь! Альфреда! Я было подумал про себя, что этот хмырь пришел извиниться и сообщить, что Берта возвращается в гнездо... Но черта с два! Он явился узнать, что случилось, потому как тоже не видел Берту с понедельника! Ты понял, Тонио? Моя кукушка пропала! Говорю тебе, пропала!
      В памяти всплывает громоздкий силуэт мамаши Берюрье. Трудно представить, что эта куколка весом в сто двадцать кило является привлекательным объектом для похищения. С такой поклажей даже самый сильный и натренированный штангист выбился бы из сил.
      - Послушай-ка, братец, - говорю я Толстяку, - я разделяю вашу боль, твою и твоего друга цирюльника, но вы должны все-таки пораскинуть мозгами и понять, что ваша коровушка нашла себе третьего бычка...
      - Думаешь?
      - Сам прикинь: если бы она скопытилась где-нибудь в общественном месте, то мы бы уже услышали об этом, правда? Знаешь, она женщина, можно сказать, видная. Ее не спутаешь с банановой кожурой!
      Берюрье неуверенно качает головой. На физиономии мучительная тревога, а под глазами мешки размером с картофелины.
      - Сан-А! Если бы моя законная жена бросила меня, то, во-первых, она бы об этом сразу сказала, чтобы помучить меня, и, второе, она забрала бы свое барахло! Понимаешь? Ты ведь знаешь Берту! Она так держится за свои деньги и побрякушки, что вряд ли оставила бы их дома.
      - Ты считаешь, она бы прихватила с собой всякие там кольца с серьгами, шубу из почившего козла, неполный севрский сервиз на двенадцать персон, - и все это только для того, чтобы один раз перепихнуться с каким-то типом? Нет уж, черта с два! Знаю я твою Берту!
      Толстяк вдруг весь оживляется, как рисунок под рукой Уолта Диснея. Со страстью вырвав из носа волосок, он любезно выкладывает его на медный поднос, стоящий рядом с гардеробщицей, которая во все уши следит за нашим обменом мнениями, способными смутить ломового извозчика.
      - Кстати, в прошлом году - чтоб тебя сориентировать во времени, когда у нее была кишечная недоходимость...
      - Непроходимость! - поправляю я.
      - Ну да, я и говорю, так вот, она попросила меня принести ей в больницу коробочку с драгоценностями, золотые монеты и еще лопаточку для торта, потому что у нее серебряная ручка. Боялась, видишь ли, что я воспользуюсь ее кишечной неотходимостью и сопру эти вещи... Просекаешь ход ее мыслей?
      Этот последний аргумент повергает меня в задумчивость.
      - Ну и что? О чем ты, собственно? - спрашиваю я в нерешительности.
      Берю бессильно воздевает руки, которые тут же падают вдоль туловища. Из зала раздается взрыв аплодисментов, заглушающий последний душераздирающий си-бемоль в исполнении детского хора.
      - Так вот я не знаю, что думать, почему и пришел к тебе, - канючит Толстяк, - мы теряемся в догадках...
      - Кто мы?
      - Как кто? Альфред и я. Пойдем со мной, он ждет в машине.
      Без всякого энтузиазма я плетусь за своим погибающим коллегой.
      И действительно, в машине сидит парикмахер в состоянии еще более удрученном, чем Берю. Я его знаю, поскольку неоднократно встречал по разным причинам у Толстяка. Индивидуум, не имеющий большого общественного значения. Щуплый, бесцветный, есть в нем что-то от понурой дворняжки. Он устремляется ко мне навстречу, хватает за руку, трясет и, задыхаясь от распирающих его чувств, с жаром бормочет:
      - Ее нужно найти, господин комиссар... Очень нужно!
      Ах бедняги вдовцы! Я им очень сочувствую. Они погибнут без своей бегемотихи. Их мир в одночасье поблек и опустел. Тут уместно заметить, что мадам Берю в принципе занимает много места! Физически! Я так думаю, бедолаги должны работать посменно, чтобы довести до экстаза свою драгоценную Берту. Убийственное занятие - работа на износ!
      Цирюльник пахнет керосином. Правда, керосином под названием "Роша", "Шанель" и еще чем-то вроде того. Он льет одеколоновые слезы, а когда сморкается, впечатление, будто вам под нос суют охапку гвоздик.
      - Наша бедная Берта! - всхлипывает мастер по стрижке волос и намыливанию щек. - Как вы думаете, господин комиссар, что с ней могло приключиться?
      - Ты оповестил "Розыск членов семьи"? - спрашиваю я Толстяка.
      Поникшая Гора трясет макушкой.
      - Ты что, упал? Ты думаешь, я, полицейский, пойду хныкать перед коллегами, что, вроде того, моя половина бросила меня!
      Половина! Он еще и плохо видит, мой друг Берю! Скажем так - три четверти, и больше не будем об этом!
      Из зала доносится выворачивающее желудок наизнанку завывание скрипки. Поскольку программа точь-в-точь как в предыдущие годы, я знаю, сейчас адъютант Нудье вдохновенно прогнусавит романс "Пусть плачет моя душа" из трех куплетов и протокола.
      Надрывный для нормально сконструированных ушей романс повергает соломенных вдовцов во вселенскую скорбь.
      Я подавляю улыбку и стараюсь выглядеть профессиональным полицейским.
      - Послушайте, господа, кто из вас видел мадам Берюрье последним?
      - Альфред! - заявляет покинутый законный муж без тени сомнения.
      - Рассказывайте! - обращаюсь я к мастеру опасной бритвы.
      Он осторожно чешет затылок.
      - Я... Гм... Значит, понедельник мой день...
      - Знаю, день величия и славы. Так!
      Цирюльник немного конфузится. Имея интеллектуальный уровень много ниже уровня моря, он тем не менее через туман сарказма догадывается о моем глубоком презрении.
      - Я видел мадам Берюрье после обеда...
      - Она приходила к вам?
      - То есть...
      - То есть да или то есть нет? Толстяк трогает меня за руку.
      - Не дави на Альфреда, - бормочет он. - Видишь, парень и так убивается!
      Профессионал расчески и ножниц поднимает на меня заплаканное лицо, которое напоминает о несчастных гражданах Кале, протягивающих толстому злому королю ключи от своего города (кстати, если бы они заблаговременно объявили Кале открытым городом, им бы не пришлось этого делать).
      - Да, - невнятно бормочет он, - Берта приходила выпить со мной кофе!
      - В котором часу она ушла от вас?
      - Примерно в четыре...
      - Похоже, вам пришлось приналечь... на кофейник.
      И вновь Толстяк призывает меня к деликатности. Складывается впечатление, будто Берю беспокоится о душевном равновесии своего коллеги по семейной жизни больше, чем о своем собственном, и готов выпить за него расплавленный свинец, если, конечно, потребуется.
      - Она ушла одна?
      - Конечно.
      - Но вы могли ведь и проводить ее?
      - Нет, я ждал представителя фирмы, торгующей новыми сушилками по принципу катализа с двусторонним трением...
      - Уходя от вас, она не намекала, куда направляется?
      Альфред задумывается, уставившись в одну точку своими опухшими глазами.
      - Да, она говорила, что пойдет на Елисейские поля купить ткань...
      - Точно-точно, - спешит вставить Толстяк. - Она и мне говорила об этом за завтраком... Ей приглянулся какой-то баптист цыплячьего цвета с рисунком "куриная лапка"...
      - Ив каком магазине она собиралась приобрести этот курятник?
      - В "Коро", кажется...
      Секунду я соображаю, затем оттаскиваю Берю в сторону. Мы оказываемся прямо под окнами концертного зала, где инспектор Скрипюш, следующий номер программы, отрывает внутренности своей скрипке.
      - Скажи, Толстяк, ты доверяешь своему другу Альфреду?
      - Как самому себе, - уверенно подтверждает удивительный синтез рогоносца и нежного мужа.
      - Знаешь, у парикмахеров иногда бритва в рукаве... И они ей пользуются не по назначению. Не думаешь, что он развлекся, расчленив твою Берту?
      Честно говоря, я тут же отбросил эту мысль. Для того чтобы расчленить такую колоду, нужна не бритва, а газовый резак!
      - Ты что, спятил? - кипятится Берю. - Альфред - и замочил Берту? Зачем бы ему это делать?
      - Из ревности.
      - Это конечно. Но только из ревности убивают, когда есть противоречие в любви! А тут где ты видишь противоречие?
      Он умолкает, поскольку смущается сказанным...
      - Может, твоя жена изменяет вам с кем-то третьим? - подсказываю я, чтобы вывести Толстяка из транса.
      Берю приосанивается, опухшее лицо приобретает осмысленное выражение. Словно почувствовав торжественность момента, скрипач грянул Моцарта.
      - Ну нет, за кого ты принимаешь нашу Берту? За шлюху? - возмущенно выдыхает Берюрье.
      Все, баста! Вполне достаточно для пока еще нормальной головы комиссара Сан-Антонио.
      Я посылаю своего напарника в выражениях, о которых вы должны знать, если хоть чуть-чуть интересовались фольклором.
      - Знаешь, Берю, осточертел ты мне с вашей коммунальной старушкой... Чего ты ждешь? Чтобы я научил тебя твоей же профессии? Ты рогат, но от этого не перестал быть легавым. Пошевели задницей, чтоб отыскать свою милую! Поспрашивай в доме, где живет твой брадобрей. Сходи в магазин, покажи фотографию Берты, может, кто-то ее видел. Такая, как она, надолго запоминается...
      Берю лезет в карман и достает страшно замусленный окурок. Повертев в руках и не найдя лучшего применения, Толстяк сует его в рот и прикуривает, подпалив при этом волосы в носу.
      - Ладно, думаю, ты прав, Сан-А. Пойду поспрашиваю...
      - Вот и отлично. И проведи расследование, будто ты его не для себя делаешь!
      Чтобы придать бедолаге уверенности, я шлепаю его пониже спины.
      - Попозже я зайду к тебе.
      - Спасибо, Сан-А, ты настоящий друг!
      Он садится в машину рядом со своим собратом, и оба исчезают в плотном облаке выхлопных газов.
      Я пробираюсь снова на свое место как раз в тот момент, когда два ангела-хранителя в униформе затягивают тирольскую песню. Их дуэт смахивает на работу двух компрессоров с автоматическим отключением.
      Совсем изволновавшаяся маман спрашивает:
      - Что случилось?
      - Берюрье примчался за советом... Хотел узнать, как вновь обрести супружеское счастье.
      Привыкшая ко всему Фелиция вздыхает:
      - Ах, бедняга!
      Но тут мое внимание сосредоточивается на ноге соседки слева, чья изящная туфелька вступила на полу в контакт с моим башмаком. Очень милая брюнетка, заслуживающая самого пристального внимания.
      Представители от каждой пары нашей обуви знакомятся. Ее представитель из магазина "Манон", а мой из "Байи". Родителями ее делегата были яловые телки, а моего - парочка нильских крокодилов. Но несмотря на наследственный антагонизм, они просто созданы, чтобы поладить.
      Глава 2
      В тот же вечер, чуть позже, верный обещанию, я решаю завернуть к моему другу Берюрье. Фелиция остается в компании господина Клода Обморже, вдохновенно вещающего моей маман о нравах крупнокопытных, населяющих экваториальные леса...
      Собственно, несчастье моего друга не ново и не удивляет меня. Жизнь битком набита мужиками, готовыми хныкать вам в галстук, поскольку их партнерши обнаружили других, способных в постели наибольшее. Так и подмывает им сказать, чтобы они пораскинули мозгами и сделали выводы, но мозг и сердце подчас вступают в страшную драку, лишь только завидя друг друга.
      Подумав немного над проблемой, я пришел к заключению, что мамаша Берю играет в Джульетту с каким-нибудь Ромео неподалеку. Эта породистая свиноматка поставила такую задачку, что и профессору Оппенгеймеру не решить. И вот ведь что любопытно: речь идет о горе мяса, способной вывернуть наизнанку желудок трупоядных. Ее усы топорщатся, как у заправского кучера, - она могла бы получить золотую медаль на выставке кактусов. Нос настолько красный, что водители, едва завидев его, тормозят вмертвую. От нее пахнет так, что слезятся глаза. Мадам похожа на огромный кусок сала, причем потеющий. У нее руки как ляжки, а ляжки как бочки - и вот, пожалуйста, от клиентов нет отбоя. Спрос, как на гвозди во время строительной лихорадки.
      Что вы об этом думаете, господа? Не правда ли, в этом есть что-то утешительное? В конце концов, было бы очень несправедливо, если бы успехом пользовались только Брижит Бардо, Мэрилин Монро и им подобные!
      Толстяк живет в облупившейся многоэтажке, где весь первый этаж занимает кафе. О гармония случайностей! Перед тем как ринуться вверх по ступенькам до третьего этажа, я решаю бросить взгляд внутрь пивной. И кого же я вижу со стаканом в руке, с улыбкой во весь рот и залитым глазом? Ясно - Берю, парикмахера и их красотку мадам Ноги Вверх... Бегемотиха благополучно возвратилась на родную базу!
      Пытаясь сдержать подступающую ярость, я вступаю на территорию. Увидев меня, Берюрье быстро опустошает стакан и устремляется ко мне, как устремляются полицейские к машине, припарковавшейся вторым рядом.
      - Ах! Мой Сан-Антонио! - пьяно вопит Толстяк. - Ох! Сан-Антонио! Какая... ик... авантюра!
      Все больше закипая при виде этой счастливой тройки, я решительно прерываю его радостные восклицания:
      - Без фамильярностей с начальством, инспектор Берюрье. Прошу вас!
      Он останавливается, будто нарвался на столб.
      Я отодвигаю его в сторону авторитарным жестом и вплотную подхожу к Красной Шапочке.
      - Итак, дорогая мадам, - грозно нависаю я над ней, - во что играем? В салочки или в прятки?
      Мадам Берю не тот тип женщины, которую легко сдвинуть с места, даже с помощью лебедки. Она упирает свои десять сосисок в то, что в принципе должно быть бедрами, и заявляет:
      - Эй, комиссар, не следует разговаривать с дамами в таком тоне! После всего того, что со мной произошло, я не позволю!
      Альфред, специалист по взбиванию мыльной пены, тут же начинает пыжиться и раздувать щеки. Под защитой ста двадцати килограммов своей любовницы он позволяет желчи вылиться наружу. Он шипит, ругается, иронизирует, инсинуирует. Он бросает обвинения мне прямо в лицо. Флики, дескать, только и могут, что размахивать руками да терроризировать честных граждан, а против настоящих бандитов у них кишка тонка. Он брызжет слюной как из пульверизатора, полицейские, мол, всего лишь банда ленивых и тупых трусов... Хозяин бистро потешается, как на международном форуме горбунов.
      Толстяк стремится погасить скандал, испуская пацифистские "тсс-тсс" вроде станций-глушилок, борющихся за демократию на самых коротких волнах. А ваш любимый друг Сан-Антонио в этот момент спрашивает себя, сделать из мастера перманента отбивную котлету или фарш?
      Я хватаю его за галстук и резко затягиваю петлю, чтобы хоть немного придушить его фонтан. Затем тоном, не терпящим возражений, сообщаю:
      - Цирюльник, закрой пасть, или от тебя даже мыльной пены не останется!
      Он моментально слушается, захлопывает рот и выпучивает глаза, будто на рекламе магазина "Оптика". Морда наливается зеленой краской под цвет его лосьонов и одеколонов.
      - Теперь рассказывайте! - поворачиваюсь я к Берте.
      Толстуха, если бы могла меня одолеть, точно кинулась бы в драку. Однако неожиданно смягчается.
      - Нехорошо быть букой, - кокетничает она, - тем более что господин Альфред прав: вы (она тычет пальцем в сторону своего супруга и меня), полицейские, сильны на болтовню, а как доходит до дела... Значит, хотите узнать, что со мной произошло?
      - Я добиваюсь этого уже битых четверть часа, дорогая мадам!
      Дорогая мадам проводит пальцем по щетке своих усов, поправляет юбку, затем отправляет назад в лифчик (да что я говорю? Скорее - лифт!) готовую выпасть левую грудь и начинает повествование, облизывая толстые губы, чтобы придать скольжение застревающим на выходе слогам.
      - В понедельник после обеда я пошла по магазинам на Елисейских полях, в частности, была в "Коро"...
      - Точно, так оно и было! - спешит засвидетельствовать показания своего вновь обретенного сокровища Берю. - Я потом проверил. Продавщица на втором этаже, классная блондинка...
      - Заткнись, кретин! - обрывает его Берта.
      Берю моментально выполняет эту любезную просьбу. Царица-пушка продолжает повествование:
      - Я вышла из магазина тканей, и на тротуаре ко мне подошел мужчина. Весь из себя, но по-французски ни в зуб ногой, и попросил меня пройти к его машине...
      - Как же вы поняли, если он не говорит по-французски?
      Она поднимает правую грудь, водит ею из стороны в сторону, ориентируя внутри бюстгальтера, затем отпускает, при этом раздается звук упавшего с высоты шести тысяч метров мешка муки, как это делают для спасения отрезанных от цивилизации людей.
      - Вы, наверное, забыли, комиссар, что существует международный язык общения - язык жестов. Месье просто показал мне рукой на свою машину, стоящую у тротуара напротив магазина. Машина шикарная, американская, голубая с желтым, красные полоски, а сиденья зеленые... За рулем сидел еще один...
      - И вы последовали за незнакомым человеком? - спрашиваю я небрежно, глядя на мадам ничего не выражающими глазами.
      Она удивленно хлопает ресницами.
      - А в чем дело, мой дорогой? Это был очень представительный мужчина, веселый. Я хоть и не понимала до конца смысл его слов, но во всяком случае не сомневалась, что речь идет о вполне пристойном приглашении... Прогулка в лесу, например...
      Вот это крепко! Ну и потаскуха ваша мамаша Берю! Готова прыгнуть на любого, только пальцем помани! Я смотрю на пользующуюся спросом слониху и не знаю, что сказать, как говорит один мой знакомый лингвист.
      - А дальше? - выдавливаю я из себя.
      Самое противное, старая корова старается выразиться поизысканнее. Она, видно, считает, что у нее берут интервью перед телекамерами, а вокруг толпятся корреспонденты.
      - Тогда я сажусь в эту замечательную машину, - продолжает она смаковать воспоминания, машинально расстегивая крючок на корсете. Мужчина, пригласивший меня, садится рядом, и машина трогается. Мы едем по Елисейским полям, затем через Гранд-Арме к Дефансу...
      Как великая актриса перед главной ударной тирадой, она умолкает, потупив взгляд, и делает паузу, как бы подчеркивая всю глубину драматизма, скрытого в ее повествовании. Она, видно, воображает, что я ее сейчас ущипну или поведу себя еще более галантно, но я делаю морду кирпичом. Между нами (и аэропортом Орли) говоря, я не верю ни единому слову из того, что мне парит эта усатая сирена.
      Я абсолютно убежден, что у Берты было любовное приключение с каким-то типом, решившим устроить себе день здоровья подобным образом. А потом она придумала историю в стиле Ника Картера и заливает тут своим постоянным, но надоевшим партнерам.
      Ну да ладно, пусть выговорится. Посмотрим, куда заведут ее неуемные фантазии.
      - Мы проезжаем Дефанс, - говорит она, - сворачиваем на Коломб!
      Давай, давай, ври дальше, толстуха! Интересно, куда ты приедешь! Самое любопытное, что оба недоразвитых кретина, Берю и Альфред, глотают эту развешанную на их ушах лапшу, будто рахат-лукум. Ну и балбесы!
      - Потом мы приезжаем в Мезон-Лафит... Здесь они сворачивают с шоссе и едут в лес...
      Я решаю перебить ее географические воспоминания:
      - Они с вами разговаривали?
      - Нет. Я спрашивала, куда они меня везут... Но каждый раз парень, пригласивший меня прокатиться, только вежливо смеялся...
      - Хорошо. Дальше?
      - Потом машина останавливается на дорожке посреди леса. Вокруг ни души. И тихо-тихо... Солнце светит...
      Она себя видит маркизой де Севиньи, ни больше ни меньше, наша толстозадая Берта! Ей мерещится солнце, поблескивающее в листве, подернутой желтизной осени. Сейчас начнется что-нибудь о прощальном крике птиц, собирающихся к отлету на столетних дубах, потом почудится жалобный скрип ржавых флюгеров!
      Что же произошло в действительности с законным центнером мяса моего друга Берю? Может, она начиталась романтической чепухи Ламартина или мадам де Сталь?
      Ладно, послушаем дальше.
      - Мужчина, сидевший рядом со мной, перестал смеяться. Он нагнулся, вынул из-под сиденья металлическую коробочку, открыл, взял тряпочку и приложил к моему лицу...
      - А пока он проделывал все это, вы, я полагаю, начали звать на помощь? Или вы молча вязали свитер господину?
      Она расстегивает еще один крючок своего панциря. Еще мгновение - и ее корсет со всем содержимым грохнется на пол. Это называется ортопедический стриптиз.
      Обычно такие стриптизерши сначала быстро раздеваются донага, потом медленно отстегивают искусственную ногу, вынимают челюсти, стеклянный глаз. На этом занавес! Все аплодируют, вспыхивает свет, и на сцене появляется другая, завернутая в меховую шубу. Дикость, но клиенты страсть как любят, когда женщина в мехах раздевается догола!
      - Значит, - говорю я, еле сдерживаясь, чтоб не заржать, - любезный господин накрыл тряпкой ваше лицо... Тряпка была в хлороформе, я полагаю?
      - Это ж надо!
      - Совершенно верно, - с радостью подтверждает Большая Берта.
      - Вы мне не верите? - удивляется она, с шумом хлопая ресницами.
      Оба хранителя тела серьезно смотрят на меня. Как я посмел усомниться в истинности утверждений такой высокоморальной персоны? Какая наглость! Это же нонсенс! Гнусный удар исподтишка в сокровенное!
      - Ну что вы, что вы, дорогая, я верю вам на слово!
      - Ага! Так вот, я вдыхаю этот отвратительный запах! Если честно, то меня даже затошнило! - Она бросает через зал хозяину пивной: - Налейте-ка мне еще рюмку шартреза!
      Берю с умилением смотрит, как его половина (три четверти), чавкая губами, отхлебывает принесенный ликер.
      - Я потеряла сознание, - подумав, сообщает она.
      - Что, сразу?
      - Да, почти...
      Душещипательная история! Расскажи ее со сцены театра "Альгамбра" Морис Шевалье, публика бы валом повалила. Или театр бы прикрыли!
      - А дальше что, дорогая Берта?
      - А дальше я пришла в себя в комнате с закрытыми ставнями!
      Ах, как романтично! Прямо Спящая Красавица!
      - Какое захватывающее приключение вы пережили! - вскрикиваю я, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не прыснуть от смеха.
      - Так мы же тебе говорили! - с жаром и гордостью за свою драгоценную вставляет несчастный балбес Берюрье.
      - И что они с вами сделали? - спрашиваю я, разглядывая, как топорщатся усы у бедняжки.
      - Ничего, - вздыхает она с сожалением, глубоким, как артезианский колодец.
      - Ничего?
      - Ничего!
      - Фантастика, правда? - искренне изумляется Берю.
      - Некоторое время я оставалась взаперти, - продолжает героиня смутного романа. - Мне приносили еду, напитки, книги...
      - Кто?
      - Джентльмен, который меня похитил.
      - Ну а потом?
      - Потом где-то после обеда он пришел с другим мужчиной. Тот посмотрел на меня и начал ругаться. Кричал что-то на английском, видно, очень сквернословил. Я так поняла, что он был с чем-то не согласен. Тогда они завязали мне глаза и отвели к машине, поддерживая под руки с двух сторон, чтоб я не грохнулась. Потом мы опять ехали... Когда мне сняли повязку, я увидела, что мы на берегу Сены недалеко от Сен-Клу рядом с заводами Бреге... Они высадили меня из машины и уехали... Мне пришлось переться пешком до моста Нейи и брать такси до дома. Представляете?
      Ловким движением Берта расстегивает еще один крючок на корсете. Караул, сейчас бюст обязательно громыхнется на пол!
      - Вот и все! Теперь, господа полицейские, думаю, что настало время вам взяться за дело!
      Глава 3
      Когда мамаша Берю умолкает, за столом устанавливается тишина такая же натянутая, как штаны короля Фарука. (Надеюсь" этим сравнением я не убил наповал какого-нибудь неуча, поскольку всем известно, как и почему натянуты штаны горемыки Фарука)
      Альфред, маэстро масляных шампуней всех категорий, смотрит на свою лесную нимфу с благоговением. Он горд от сознания, что окучивает женщину, попадающую в неординарные ситуации. Берю тоже был бы доволен, если бы его положение рогоносца не создавало в придачу еще и некоторые заслуженные комплексы. Разве его стерва не требовала только что, чтобы мы, полицейские, бросились на тропу войны?
      Я разглядываю толстуху. Огромная отвислая грудь, выпирающий отовсюду жир, расплывшаяся необъятная задница, тройной подбородок. На мой взгляд, она омерзительна. Похожа на колоссальный кошмар, даже хуже. Ради бога, пусть она своим присутствием украшает существование двух придурков. Как сказал один (не великий, просто рядовой) адвокат, это не мое дело. Но чтобы этот ходячий склад маргарина впаривал нам историю с похищением на "кадиллаке", хлороформом в лесу, заточением и повязкой на глазах, я, извините, не согласен.
      Если 6 ей было лет двадцать, плюс свеженькая мордашка и презентабельная фигура, я бы, может, и сам предложил ей прогуляться в лесок. Но в том-то и дело: она настолько далека от вышеперечисленного, что одна мысль о проблеме в целом вызывает тошноту.
      - Что ты решил? - спрашивает в волнении Берю. Он меня хорошо знает и по моему лицу понимает: еще секунда - и я наговорю его гиппопотамихе массу приятных вещей.
      - Поеду домой и лягу спать, - сообщаю я твердо со звоном металла в голосе. - Мне, конечно, было очень интересно, даже чем-то напоминает довоенные фильмы, но со вчерашнего дня я в отпуске и хочу провести его соответственно.
      Физиономия Берты становится цвета вареного омара.
      - Значит, вы мне не верите? - вызывающе произносит она.
      Усы встают как иглы дикобраза. В некотором роде мадам Берю похожа на какую-то экзотическую, страшно опасную, толстую рыбу.
      - Дорогая моя, - говорю я, стараясь скрыть распирающий меня сарказм, я уверен, что ваш случай небезнадежен. Думаю, вам следует для начала сделать энцефалограмму. Может быть, всего лишь нервная система немного поизносилась, но, как говорят в таких случаях, вскрытие покажет.
      - Мерзавец! - шипит Берта через усы и тут же взывает к своим мужьям: Вы же не будете сидеть как пни и смотреть, как меня оскорбляют!
      Цирюльник сует руку в карман и вынимает расческу. Чтобы выдержать паузу и успокоить нервы, он принимает позу мудреца и тщательно наводит пробор. Что касается моего Толстяка, то он отквашивает такую рожу, что знаменитого мима Марселя Марсо хватил бы паралич.
      - Доброй ночи! - откланиваюсь я, направляюсь к двери и вновь оказываюсь на сыром, но таком чистом воздухе Парижа, в котором смешиваются приятные и немного грустные запахи осыпающихся листьев.
      - Эй! Сан-Антонио! Постой!
      Толстяк вприпрыжку бежит за мной, обеими руками поддерживая живот, чтобы, чего доброго, не наступить на пупок. Я замедляю шаг, но не останавливаюсь, поскольку совершенно осмысленно даю ему возможность таким образом хоть изредка заняться физическими упражнениями.
      Ему удается, правда с большим усилием, меня догнать. Его легкие работают, как продырявленные кузнечные мехи.
      - Послушай-ка, парень...
      Я останавливаюсь и натягиваю ему шляпу на глаза. Берю становится похожим на перевернутый котел.
      - Ты ошибаешься! - хрипя и пыхтя, произносит он. - Клянусь, ты ошибаешься! Я знаю Берту, а...
      - Осточертела мне твоя Берта! - взрываюсь я. - Не понимаешь ты, что ли? Да ей и хлороформа не нужно, чтобы усыпить твою бдительность! Хочешь, я скажу тебе всю правду, начистоту, как есть? Так вот: она сняла какого-нибудь бакалейщика и устроила себе отпуск на пару дней где-нибудь на усиленном матрасе. А вы оба болваны - что ты, что твой Альфред! Ваша ненасытная небось со смеху помирала, когда вы слопали за милую душу это грандиозное вранье. Ей, наверное, даже любопытно, как далеко может зайти ваша непроходимая тупость... Но ваша тупость зашла так далеко, что вряд ли найдется межпланетный корабль, способный достичь ее границ!
      - Но ты же не знаешь Берту, - уверяет Толстяк.
      В его красных глазках породистого поросенка стоят слезы.
      - Мне вполне достаточно того, что знаю. Если бы я кинулся проводить расследование, значит, стал бы с вами на одну доску. Чтобы соблазнить твою кокетку, нужно просто вместе со всеми занять стартовую позицию...
      - Ей нет необходимости придумывать подобные вещи. Она и так в себе уверена! Она слишком хорошо стоит на ногах!
      Я б ему ответил, что Берта часто не стоит на ногах, а задирает их вверх, но на кой черт мне лить в эту израненную душу серную кислоту неаппетитных образов!
      - Хватай лучше свою романтическую королеву и тащи в постель, Толстяк, пока ее опять не свистнули... Повторяю тебе, я решил провести три дня на природе. И хоть тресну, а проведу. Завтра мой черед совершать похищения. А поскольку речь идет о малышке-брюнетке с хищными повадками, то я не имею права истощать свои резервы.
      Я оставляю Берю стоять с открытым ртом и сажусь в свою тачку. Проезжая мимо, успеваю заметить толстую Берту, которая поливает меня, очевидно, самыми лестными эпитетами. Бюст, похожий на два запасных колеса, ходит ходуном.
      * * *
      Когда я приезжаю домой, по телевизору как раз подходит к концу сенсационная по своей глубине дискуссия с участием нескольких лысых джентльменов о современном взгляде на анальные свечи. Лысый в очках утверждает, что свеча должна вдвигаться вперед острым концом и что необходимо по возможности улучшать ее аэродинамические свойства. Лысый с усами отвечает первому, что эффективность ректальной капсулы базируется не на скорости, а как раз, наоборот, на ее замедленном продвижении, и поэтому мир заинтересован в придании ей квадратной формы. Лысый с блестящими часами-браслетом отвергает это смелое умозаключение, говоря, что самым важным является момент проникновения: он должен быть резким, поэтому господин предлагает внедрить специальный пистолет для проталкивания свечи в анальное отверстие... Четвертый лысый - ведущий теле дебатов, к которому с надеждой во взоре поворачиваются остальные участники, страстно желая, чтобы он наконец решил их научный спор, изрекает, что пришло время заканчивать передачу.
      Он передает слово дикторше (ослепительные зубы, свежее дыхание), та в свою очередь с открытой створки полу экрана коротко передает слово ведущему тележурнала, и разговор переходит в монотонный ритм. Я выключаю телевизор, и Фелиция замечает:
      - Антуан, ты подхватил насморк.
      - Я?
      - Ты ходил без зонта под дождем! Я сделаю тебе ингаляцию.
      Она наливает немного рому в плошку, подносит спичку, и красивые язычки пламени начинают танцевать над поверхностью.
      Как когда-то в детстве, я тушу лампу, чтобы лучше было видно это теплое свечение. Пламя бросает блики на лицо моей матушки, придавая ему несколько шальное выражение...
      Я вдыхаю горячий аромат рома, затем, когда пламя гаснет, выпиваю содержимое чашки залпом и принимаю горизонтальное положение, чтобы спокойно поразмыслить над услышанными только что воспоминаниями счастливой мадам Берты Нарасхват.
      Горячий алкоголь разливается по телу, и я представляю себе великолепную Берту на крупе сумасшедшего коня, уносимую легендарным Тарзаном, которому Альфред, чародей-парикмахер, соорудил сногсшибательный перманент. Они лихо скачут по бескрайней пустыне, утыканной колючими кактусами, оказывающимися через секунду колючими усами самой мадам Берюрье...
      * * *
      Вы знаете мой режим дня, когда я на отдыхе? Утром горячий кофе в постель с дополнением в виде жареных тостов, которые Фелиция густо смазывает медом и конфитюром, затем свежая газета и почта.
      Сегодня утром почта скудная. Портной доводит до моей блестящей памяти, а также намекает в скромном постскриптуме, что я ему остался должен двести франков за новый костюм в стиле принца Галльского, сшитый месяц назад. У меня возникает желание ответить ему в том духе, что своим поставщикам я плачу по жребию и, если он не прекратит гнусные намеки, не включу его в список участников следующего тиража.
      Кроме послания портного в почте лежит еще рекламный листок, извещающий о праве на покупку надувного матраса со скидкой в пятьдесят франков, если это право будет реализовано до десятого числа следующего месяца. Рекламный проспект безапелляционно утверждает: приобретение этого предмета является абсолютной необходимостью для современного человека. Я вполне согласен с такой постановкой вопроса, но тем не менее предпочитаю в сухую погоду добираться до Конторы на тачке.
      Выбросив весь этот мусор, принимаюсь за тосты и практически одновременно за газету. На первой полосе сенсационный материал: у принцессы Маргареты свинка, хотя вначале думали - дифтерия! Внизу страницы значительно скромнее преподносится еще одна новость, также представляющая большой интерес.
      В аэропорту Орли похитили жену американского бизнесмена. Жующим ртом я криво усмехаюсь: может, тоже похищение в стиле мадам Берюрье?.. Набранная курсивом рекомендация в скобках сообщает, что за деталями надлежит отправляться на третью страницу, что я спешно и делаю. Фотография мадам тиснута на двух колонках. Полное ощущение, будто у меня начались галлюцинации, настолько ошеломляюще сходство американки с женой Берю. Та же голова-глыба, толстые висячие щеки, так же топорщатся усы - мне кажется, я сплю... Действительно, нужно всмотреться как следует, чтобы убедиться, что на портрете все-таки не любвеобильная мадам Берюрье. И тут же в моем котелке закипает напряженная работа. Как язык колокола, внутри черепа бьет тревожный вопрос: "А ну как Берта и вправду не вешала нам лапшу на уши? Может, ее действительно похитили?"
      Слова, произнесенные ею вчера, длинной вереницей мелькают перед моими глазами, будто бегущая строка световой газеты на фронтоне здания.
      "После обеда пришел человек, посмотрел на меня и начал орать на другого..."
      Я проглатываю статью вместе с тостом.
      В двух словах, как получится, постараюсь пересказать вам ее содержание.
      Толстая американка, миссис Один Таккой, готовилась ступить на борт самолета "Супер-констелейшн" в направлении собственного заокеанского дома, чтобы соединиться со своим собственным законным супругом, как вдруг громкоговорители аэропорта потребовали от нее незамедлительно явиться в зал ожидания. Важную даму сопровождала ее секретарша, мисс Сбрендетт, ответственная за текущие дела и чемоданчик с драгоценностями миссис Таккой. Толстуха попросила секретаршу подождать и быстро, насколько позволяла ей жировая прослойка, отправилась на зов громкоговорителей. Прошло десять минут, самолет стоял под парами. Секретарша вернулась в здание аэропорта, но не обнаружила свою хозяйку. Самолет с облегчением вздохнул и взмыл в небо. Мисс Сбрендетг забила тревогу, начали поиск, опросили свидетелей и узнали, что какой-то тип, приехавший на американском автомобиле, попросил вызвать миссис Таккой, чтобы сообщить ей что-то очень важное...
      Просьба была выполнена, мадам вызвали. Один из служащих таможни утверждал, что видел женщину понуро выходящей из здания аэропорта в сопровождении того типа.
      С тех пор никаких известий...
      Я отбрасываю газету в угол, ставлю поднос на стул, на четвертой скорости совершаю утренний туалет и одеваюсь.
      - Ты уходишь? - ахает моя добрая Фелиция, увидев меня направляющимся к двери при полном параде в шикарном костюме в светлую полоску.
      - Да, мам, ненадолго, - обещаю я, целуя ее в щеку.
      Через полчаса я звоню в дверь четы Берю.
      У меня в руке букет нагло распустившихся цветов, в спешке купленных у торговца всякой растительностью на углу, а на лице я располагаю самую что ни на есть рекламную улыбку. Дверь открывает лично мадам Ноги Вверх. Сегодня кусок сала завернут в подобие халата из нежно-зеленого атласа. Ну чисто поле, покрытое цветочками и листьями филодендрона. В таком виде мадам напоминает мне девственный лес, только уж очень дремучий.
      Когда ей удается констатировать, что на коврике перед дверью стоит не кто иной, как Сан-А, ее глаза испускают зигзагообразные молнии, а из глубин организма вырывается страшный рык, чуть не выбросив из халата мощный бюст:
      - Вы!
      Я стараюсь преодолеть головокружение и произношу так сладко, как только могу:
      - Дорогая Берта, я честно принес штраф.
      - Вот как!
      Я сую ей букет. В руках мадам Берю букет становится микроскопическим, тем не менее она его замечает и, зажав цветы в своей лапе, отвешивает мне примирительную улыбку.
      - Вы вчера были несносны, комиссар.
      - Сам знаю, - соглашаюсь я, - не надо мне напоминать.
      Не имея мелочи, чтобы положить в ее протянутую руку, я кладу свою пятерню...
      - Все быльем поросло! - заявляет она, с хрустом раздавливая мои пальцы.
      - Все! - выдавливаю я со стоном.
      - Давайте поцелуемся, чтобы скрепить наш мир, - шепчет с жаром (и жиром) Берта и притягивает меня к своему филодендроновому массиву.
      Дыхание у меня останавливается. Ее толстые губы приклеиваются к моей щеке совсем рядом со ртом.
      Вжав голову в плечи, я пережидаю шквал.
      Глава 4
      Господин Берюрье собственной персоной выходит из спальни. Вы помните слона Джумбо из цирка Амара, который несколько лет назад скончался от инфаркта? Подозреваю, что свою грязно-серую пижаму Берю унаследовал от него. Толстяк расплывается в улыбке - он очень рад нашему примирению. Его тайной мечтой было бы видеть всех своих друзей в ласковых отношениях с его ненаглядной Бертой. Вообще, мне сдается (во всяком случае, я наблюдаю это в течение собственной долгой жизни), что многие мужья таковы. Каждый мужчина, даже самый ревнивый, втайне надеется застать свою дражайшую в объятиях непосредственного начальника. Отбросив к чертям мораль, скажем так: здесь скрываются большие возможности. И народная вера в удачу рогоносца родилась не на пустом месте.
      - Ну слава богу! - радостно урчит Толстяк. - Мне такое больше по вкусу!
      Эти добрые люди предлагают составить им компанию за завтраком. Я принимаю приглашение, боясь их обидеть, и толстуха тянет меня за стол. Тут же появляется огромная чашка какао, сладкого, как елейные речи целого конклава кардиналов.
      - Дорогая Берта, - начинаю я запев, - к великой радости моего подчиненного, признаю, что вчера, когда вы мне рассказывали о своих злоключениях, я отнесся к ним весьма скептично и ошибся. Но повинную голову меч не сечет...
      Мой речевой поток, похоже, хлынул ей в бюстгальтер. Два огромных мешка муки начинают лихорадочно вздыматься. Она облизывает свои встопорщенные усы языком.
      - Ну что я говорила! - вскрикивает она и шлепает своего суверена по руке. Пальцы Берю вместе с зажатой в них булочкой погружаются в чашку с какао по второй сустав. - Я была уверена, что вы признаете свою неправоту! - заявляет слониха с некоторым вызовом.
      - Мне доставило бы огромное удовольствие, если бы вы подробно описали внешность того человека, который похитил вас на Елисейских полях.
      Берта отхлебывает из своей чашки. Звук напоминает шум работы подвесного лодочного мотора, оказавшегося над водой.
      - Он был большого роста, - начинает она предаваться сладостным воспоминаниям. - На нем был костюм из тонкой ткани, несмотря на сезон...
      - Какого цвета?
      Берта мечтательно прикрывает веки с видом счастливой коровы.
      - Нефти!
      - Это определенно указывает на то, что он американец...
      Толстяк фыркает так, что дребезжит молочник на столе.
      - Классно, когда он начинает валять дурака, мой Сан-А! - говорит Берю, поправляя вставную челюсть.
      Затем он встает и с невинным видом направляется к буфету, откуда извлекает литровую бутыль вина. Чтобы не утруждать свою возлюбленную мытьем лишней посуды, Толстяк беззаботно наливает себе в чашку с остатками какао примерно половину.
      Теперь я не сомневаюсь, что Берта вчера говорила чистую правду. Данное ею описание точь-в-точь соответствует тому, что выдали сегодняшние газеты.
      Итак, ошибки быть не может. Вернее, была основная ошибка: изначально похитители напутали. В прошлый понедельник они приняли нашу старушку Берту за миссис Один Таккой. Стало быть, их задачей было стянуть жену у незадачливого бизнесмена. Но явился заказчик похищения и, поскольку знал американку в лицо, заметил путаницу. Тогда исполнители пошли ва-банк, но сначала отпустили мамашу Берю... Они, должно быть, срочно поскакали в гостиницу, где обитала миссис Один Таккой, узнали, что мадам улетает в Штаты, и рванули за ней в Орли...
      Мой мозг потирает руки, если я могу позволить себе подобную метафору. Ваш малыш Сан-Антонио, похоже, проведет отпуск в своем обычном духе.
      Я уже вижу, какую рожу скорчат мои коллеги из криминальной полиции, когда узнают, как примитивно просто мне удалось распутать дело. Поскольку я ни секунды не сомневаюсь в успехе своего экспресс-расследования. Ссылаясь на утреннюю газету, я рассказываю ошеломленной паре бегемотов о последних событиях.
      - Представляете, гангстеры лопухнулись. Они приняли Берту за жену американца. Кстати сказать, сходство сумасшедшее.
      И тут толстуха начинает устраивать трубный концерт, как насмерть обиженное стадо слонов. Она так и рвется на скандал. Ее, видите ли, интеллигентное с тонкими чертами лицо не имеет ничего общего с толстой рожей американки, не умещающейся на газетном листе.
      Пользуясь смятением чувств супруги, ее милый муж под шумок приканчивает литр.
      Я пытаюсь успокоить это чудо природы, призывая на помощь всю свою врожденную дипломатию.
      - Дорогая Берта, когда я говорю о сходстве, то имею в виду сугубо анатомический термин, то есть я хочу сказать, что если мы обратимся к собственно морфологии лица, то можем констатировать в доминирующей структуре совпадение, базирующееся на принадлежности ваших черт к группе "Б" согласно таблице высших зоологических видов, о которых упоминает Брем в своем многотомном труде.
      Уф, надо перевести дыхание!
      - Не правда ли? - поворачиваюсь я к Толстяку, который все время прохождения моей мысли по данной траектории сидел с широко открытыми глазами и не дышал.
      - Это как раз то самое, о чем я и сам думал, - подтверждает он.
      На Бертиной физиономии вырисовывается подозрение. Будто дождевое облачко затемнило ее широкое лицо. Но через минуту она вновь сияет, словно круглое светило. Ее муж шепчет мне на ухо:
      - Тебе надо было устроиться лапшой торговать!
      - Берта, я вынужден вас реквизировать! - говорю я серьезно.
      Королева Берю делает лицо в духе Марлен Дитрих, модернизированное Джиной Лолобриджидой.
      - О комиссар! Реквизировать меня... Я покрываюсь холодным потом. Еще не хватает, чтобы она меня неправильно поняла.
      В конце концов, я ее не в хлев покрывать тащу, этакую буренку.
      - Да, дорогая моя Берта, только с вашей помощью мы сможем найти дом, куда вас отвезли.
      Она начинает блеять:
      - Но это же невозможно. Я вам говорила, что они меня...
      - Усыпили, знаю. Но тем не менее необходимо попробовать, иначе мы не придем ни к какому результату.
      - Сан-А прав! - возбуждается законный муж. - Ты ведь у нас главный свидетель!
      Слово "свидетель" уносит толстуху прямо на страницы прессы. Она уже видит свои фотографии во всех газетах. Героиня уходящего сезона! Толпа обожателей бросается к ее ногам. И она сможет менять восторженных поклонников сколько душа пожелает.
      - Долг прежде всего! - заявляет она с достоинством. - Я вся в вашем распоряжении!
      * * *
      Погода несколько улучшилась, во всяком случае лягушки-барометры понизили тон своих вокальных упражнений.
      Лес Мезон-Лафит вырядился в потрясающее красно-желтое одеяние. Аллеи, впавшие в меланхолию, покрыты толстым золотым ковром. Нежный аромат зарождающегося гумуса приятно щекочет ноздри, романтично напоминая о лесной чаще.
      Этот приятный аромат природы вступает в безнадежную борьбу с запахом мадам Берю. Не знаю, может быть, парикмахер, презентуя Берте одеколон, перепутал пузырьки, но вонь непереносимая. У меня впечатление, будто в машине опрокинули кастрюльку с прокисшим супом.
      - Это здесь! - кричит Берта.
      Вот уже битых четверть часа мы крутимся по парку. На заднем сиденье, развалившись, дрыхнет Толстяк. У него остаточные явления после бессонницы последних ночей: как только где приткнется, тут же храпит.
      - Вы уверены?
      Она указывает на статую, возвышающуюся на въезде в шикарное поместье.
      - Я узнаю статэю.
      Обозначенная "статэя" представляет собой даму, единственным предметом одежды которой является колчан со стрелами, да и тот висит на ремешке.
      - Здесь?
      - Тут они остановились, и мужчина извлек из-под сиденья коробочку с тряпочкой.
      Мы стоим на пустынной тихой аллее, по прямой уходящей от нас между двух рядов подстриженных густых кустов.
      Совершенно идеальное место, чтобы дать даме подышать хлороформом или попросить доставить вам более живое удовольствие.
      - Послушайте, - пытаюсь я уточнить, - вы же потеряли сознание... А значит, у вас нет представления, сколько времени вас везли.
      - Ни малейшего! - с удовольствием подтверждает жертва похищения.
      - Эти скоты усыпили вас в машине, но когда вас везли обратно, просто завязали глаза... Послушайте меня, Берта, слава богу, вы женщина удивительно тонкого ума!
      Ну все, конец! Ее бюст начинает танцевать самбу! Я могу продолжать свои словесные маневры, прекрасно зная, что лесть всегда возвратится к вам с выгодой. Чем глупее люди, тем шире они развешивают уши, если вы им говорите приятные, но совершенно не соответствующие действительности вещи.
      Бегемотиха еле сдерживается. Рессоры моей тележки жалуются на непосильную нагрузку.
      - Поскольку вы так замечательно соображаете, давайте прикинем методом дедукции. Следите за моей мыслью и идите за ней. Если вас привезли в этот парк, то по логике вещей дом, где вас удерживали, находится неподалеку. Не стали бы они вас усыплять в Париже, чтобы везти в Венсен, правда?
      - Да, в высшей степени нелогично! - заявляет мадам Берюрье, понимая, что перед встречей с прессой необходимо поправить стиль языка.
      - Отлично...
      Сзади Толстяк храпит, как вертолет, который погнался за бомбардировщиком. Я так думаю, что у него волосы растут не только в носу, но и, как говорят врачи, ниже, судя по трудной проходимости воздуха. Это я так, констатирую факт, обдумывая дальнейшие вопросы полегче, чтобы Берта могла на них ответить.
      - Дорогая Берта, сейчас мы проделаем первый опыт.
      О! Бог мой, какое кудахтанье! Взгляд, который она мне отвешивает, уже сам по себе насилие. Она готова на все, моя милая Берта, полностью подчиненная моей авторитарности, моей личности и моей симпатичной физиономии. Похоже, она готова отдать свою лопаточку для торта с серебряной массивной ручкой, если я кинусь в ее стальные объятия. Вообще-то я ее понимаю.
      - Ну говорите, говорите! - задыхается она.
      Странно, но иногда женщинам очень идет возбуждение. Если бы мадам Берю весила килограммов на сто меньше, то, пожалуй, могла показаться даже привлекательной.
      - Вы закроете глаза... Нет, лучше так, постойте, я вам их завяжу...
      Поскольку длина моего платка даже по диагонали намного меньше обхвата ее головы, я бужу Берю и прошу дать мне его платок. Он протягивает нечто дырявое, черное от грязи и липкое, поэтому я отказываюсь это использовать. В конечном итоге я повязываю на закрытые глаза подопытного кролика свой галстук.
      - Теперь, Берта, я поведу вас в парк... Сосредоточьтесь! Попробуйте вспомнить ощущения, которые вы тогда испытывали...
      Мы выходим из машины под кроны деревьев, раздевшихся по случаю прихода месяца ноября.
      После десяти минут напряженного хождения я останавливаюсь. Берта возвращает мне галстук и впадает в задумчивость...
      - Ну что? - тороплю я.
      - Да, так вот... - произносит она неуверенно. - Вначале мы просто так шли. Поворачивали там, где заворачивали дорожки...
      - Примерно сколько времени?
      - Недолго... Два или три раза завернули...
      - Значит, дом находится на краю парка?
      - Наверное...
      - А потом?
      Судя по тому, как Берта складывает лоб наподобие аккордеона, я могу представить, какая титаническая работа происходит в ее голове.
      - Мы шли по правой стороне... Должно быть, мы были рядом с Сеной...
      - Почему вы так думаете?
      - По воде плыла баржа и подавала гудки... И это было совсем близко от дороги, где мы шли...
      Я начинаю шевелить мозгами. Значит, дом находился на краю парка прямо на берегу Сены... Видите, как можно продвинуться в расследовании, если уметь шевелить мозгами.
      Толстяк трогает меня за плечо.
      - Это главное, что нам от тебя нужно, Сан-А. Думай, будь умницей!
      Я барабаню пальцами по рулю, глядя на сухие листья, которые легкий ветерок, кружа, гонит по аллее.
      - Хотелось бы уточнить кое-какие детали, Берта...
      - Какие?
      - Они же вас везли в американской машине?
      - Нет, - говорит она, - хотя да, правда...
      - А второй раз они везли вас в грузовичке, так?
      Берта обалдело смотрит на меня.
      - Как вы догадались?
      - Божье провидение! Они же не могли прогуливать в обычной машине даму с завязанными глазами, иначе это привлекло бы внимание...
      - Совершенно точно! - соглашается инспектор Берюрье, стараясь прикурить разорванную сигарету.
      - А какой марки был грузовичок?
      - "Пежо", фургон, - уверенно говорит она.
      Я завожу мотор своей тачки и медленно еду к берегу Сены.
      - Когда вас вывели из комнаты, вы спускались затем по лестнице?
      - Ага.
      - Долго спускались?
      - Два этажа...
      - Комната, где вас держали, находилась под крышей?
      - Нет.
      - Так. Значит, в доме не меньше двух этажей и еще чердак... Должно быть, большой дом... В таких домах обязательно есть подъезд. Был подъезд?
      - Был, точно! Они держали меня под руки, пока я спускалась по лестнице. Там шесть или восемь ступенек...
      Я улыбаюсь.
      - Ну что ж, успехи налицо, дети мои... Берта, вы замечательная женщина. Как я завидую этому невозможному типу, развалившемуся на заднем сиденье! Удивительно, что такой слабоумный человек смог соблазнить женщину вашего уровня!
      - Может, хватит? - гудит сзади Берю, полушутя, полусерьезно.
      Девушка отбрасывает в сторону всякие сомнения и, рассматривая мои комплименты как приглашение к атаке, начинает тереться своим мощным коленом о мою ногу, от чего я резко нажимаю на педаль газа. Машина делает прыжок вперед, Берта, наоборот, откидывается назад, чуть не сломав спинку сиденья, а затем с размаху плюхается на меня.
      - Ой, постойте, Тонио, - сюсюкает она с придыханием, - мне это кое-что напоминает... Не успели мы отъехать от ворот, как грузовичок на чем-то подпрыгнул, будто через сточный желоб переехал...
      - Это тоже важная деталь, которая займет достойное место в расследовании... Продолжайте в том же духе, и картина мистического дома предстанет перед нами во всей красе... Значит, у нас есть двухэтажный дом на краю парка рядом с Сеной и дорожка кончается сточной канавкой... Кстати, когда вас держали взаперти, вы ведь наверняка пытались посмотреть через щели ставен на улицу?
      - О, абсолютно невозможно, поскольку это были не обычные ставни, а деревянные жалюзи. На моем окне они были заперты внизу на висячий замок...
      Я бы ее поцеловал, если бы не остерегался уколоться.
      - Великолепно, Берта! Вы мне дали еще одно очень важное уточнение: на окнах не ставни, а жалюзи... Теперь мы можем серьезно начать поиск дома, как думаешь, Берю?
      Но Толстяк не подает признаков жизни. Повернув к нему голову, я убеждаюсь, что он вновь безнадежно задрых, глубоко и крепко.
      - Ну, чего молчишь? - рявкает его нежная супруга.
      Мой помощник подскакивает как на углях.
      - Что такое, в чем дело?
      В сердцах я советую ему досматривать сны, а сам медленно еду вперед, внимательно разглядывая каждый дом.
      Глава 5
      Время от времени я торможу перед зданием, примерно соответствующим нашему совместному описанию. В некотором роде это похоже на фоторобот. Фоторобот постройки. Мимо многих мы просто проезжаем не глядя, некоторые, разглядев как следует, также отметаем. Иногда в двухэтажном доме нет жалюзи, а иногда перед ним нет сточной канавки.
      Вы меня знаете, тайны - моя страсть, но, когда их разгадка затягивается и приходится попусту тратить время, меня одолевает скука. Я очень люблю осенний лес, особенно если им любоваться в компании симпатичного существа в чулках цвета поджаренного хлеба с резинками соответствующей эластичности. Но эта пара рядом со мной совершенно в другой весовой и эмоциональной категории.
      В который раз я торможу перед двухэтажным домом. Перед входом сточная канавка, только вот ставни опять обычные.
      - Этот парк как лабиринт, - мычит сзади Толстяк. - Просто крысиный ход какой-то, ни черта не найдешь.
      Его законная партнерша тоже не пышет оптимизмом. Я уже собираюсь послать все к чертям, как вдруг вижу приближающегося на велосипеде мальчика-посыльного из мясной лавки и подаю ему знак. Милый мальчик. Ростом с сапог драгуна, стриженный под ноль, глаза блестят, как стакан минеральной воды "Перье" или как лысина поставщика никелированной посуды двора ее королевского величества Великобритании. На нем курточка посыльного мясника, штаны посыльного мясника, он сын мясника, сам в перспективе мясник, будущий отец семьи мясников (отпрыски все тоже будут мясниками). Парнишка послушно подъезжает к моей машине.
      - Месье?
      - Скажи-ка, сынок, ты, должно быть, всех знаешь в округе?
      - Ну не всех, - поправляет меня скромный поставщик мясных полуфабрикатов.
      - Послушай меня, я ищу своих друзей, которые живут здесь в парке недалеко от Сены, в довольно большом доме. На окнах жалюзи. Понимаешь, что я имею в виду? У них желто-голубая американская машина, а также, наверное, грузовичок-фургон "пежо", и я не удивлюсь, если окажется, что они сами тоже американцы... Знаешь таких?
      Паренек, похоже, не такой понятливый, как в общем можно было бы судить по его серьезному наряду. Он концентрируется, как ягодная карамель, приводящая желудок в полное замешательство, и начинает машинально крутить звонок на руле, причем с такой лихорадочностью и так оглушительно, что я еле сдерживаюсь, чтобы не съездить ему по физиономии и не завязать узлом его велосипед.
      Время бежит без толку, и это очень угнетает. На мысе Канаверал, когда ждут фальстарта межпланетного корабля, персонал космодрома находится в меньшем напряжении, чем стоящий передо мной мальчуган.
      Наконец разносчик антрекотов радостно кивает.
      - Послушайте! - вопит он оглушительно звонким голосом, еще более звонким, чем его звонок. - Послушайте...
      Призыв явно лишний. Я вслушиваюсь с таким напряжением, что кажется, евстахиевы трубы вылезут сейчас на лоб. Толстуха за моей спиной страстно дышит через нос, а Берю от возбуждения зевает так, что всасывается пыль через отверстия обдува лобового стекла.
      - Я знаю людей, о которых вы говорите... Но у них нет машины, как вы говорите. Как вы говорите, так дом стоит рядом с Сеной на дороге к ипподрому, но его невозможно увидеть с улицы, там очень густые деревья.
      А людей этих там нет, потому что они уехали...
      Я перебиваю оратора:
      - Если я тебе подкину солидные чаевые, сможешь нас туда проводить?
      - Да, месье.
      Никаких колебаний, спонтанность его действий указывает на сильную волю человека, умеющего брать на себя ответственность.
      И вот разносчик рагу встает на педали, как заправский жокей, устремившийся к победе в скачках за мировой кубок.
      Я еду следом. Заплечный мешок бьет ему по заднице... Проезжаем одну аллею, две аллеи, три. Похоже, круговерти конца не будет. Позади никого! Парень смело может сказать, что выиграл кубок. Велосипед утыкается в железные ворота, заржавевшие, как мужское достоинство Робинзона Крузо до прибытия на остров бесценного Пятницы. Первое, что мы видим, и это немного согревает мне душу, как паяльная лампа: неглубокий желобок у ворот для сточной воды. Вот, наверное, то самое, что подбросило вверх тушу мадам Берю. Но пока слишком рано праздновать победу. Мой девиз, как реклама сыра "Горгонзола": "Ничего не говорите - ощущайте!"
      - Дом, про который вы говорили, здесь! - рапортует наездник.
      Из своих секретных фондов я выписываю ему пять франков. Паренек прячет купюру настолько быстро, что я спрашиваю себя, не вырвал ли неожиданный порыв ветра заветную бумажку из его пальцев.
      - Ты хозяина-то знаешь? - на всякий случай интересуюсь я.
      - Видел в прошлом году...
      - Как его зовут?
      - Граф де ля Гнилье.
      - А чем он занимается в жизни, твой граф, в свободное от полировки своего герба время?
      Мальчуган косит на меня, затем взрывается звонким смехом. Он хоть и не понял смысла моей глупой шутки, но рассудил: дядя шутит и в этом месте нужно смеяться.
      - Он живет на Средиземном море, кажется... Выходит, граф начищает до блеска свой герб в лучах солнца.
      - А когда не живет здесь, сдает дом на лето, - добавляет херувим от скотобойни. - Он уже очень старый, и у него есть дочь, тоже очень старая...
      Словом, старость является второй натурой рода де ля Гнилье.
      - Но это точно не здесь! - вздыхает толстуха.
      - Кто занимается сдачей дома в аренду? - спрашиваю я своего гида.
      - Кажется, агентство "Вамдам-Жилье", их контора рядом с церковью...
      - Ты не замечал - поскольку много колесишь, много видишь и выглядишь смышленым мальчиком - в этом районе американскую машину в последнее время?
      - Таких, как вы говорите, американских машин тут полно, - быстро отвечает поставщик бараньих котлет, - потому как здесь живут одни богачи. У графа вообще никакой машины нет, только трехколесная коляска, которую толкает его дочь, так как у старика парализованы обе ноги!
      Будучи человеком проницательным, я соображаю, что вытянул из этого кладезя максимум информации за минимум времени.
      - Ну ладно, спасибо тебе, - говорю я, освобождая его от дальнейших расспросов.
      Он отвешивает нам по очереди три короткие улыбки и стартует в стиле заправского трековика: локти раздвинуты, голова опущена над рулем двухколесного тигра.
      - Вы видели?! - вдруг вскрикивает проснувшийся Берю.
      - Что видели?
      - В корзине у парня?
      - Ну и что?
      - Да у него фантастические ромштексы! Вам что, жрать не хочется?
      - Потерпишь, - решаю я. - А сейчас перед нами стоят задачи поважнее.
      - Нет ничего важнее хорошей жратвы! - уверяет изголодавшийся Толстяк. Он поднимает вверх палец, привлекая наше внимание. - Вот послушайте, что говорит мой живот!
      Урчание, похожее на звук выходящего из тоннеля метро поезда, сотрясает машину.
      - Ромштекс, - мечтательно произносит Берю, - я бы его сожрал с кровью...
      Меня чуть не тошнит, и я выбираюсь из тачки.
      - Берта, будьте внимательны и не показывайтесь. Я пойду сориентируюсь на местности. Если мне выйдут открывать, ложитесь на сиденье! И опустите стекла - пусть проветрится!
      Отдав распоряжения, я иду к воротам и тяну за ржавую цепочку. Приглушенный звук колокольчика раздается где-то в глубине дома.
      Берта, распахивая дверцу, орет мне вслед:
      - Комиссар, все! Это здесь, здесь! Я вспомнила! Звук колокольчика! Я слышала его из своей комнаты... Это ведь был колокольчик, правда?
      - Ложитесь, черт возьми! - кричу я шепотом, завидев среди деревьев приближающийся силуэт.
      Толстуха сползает на пол машины. Нежный и заботливый муж быстро накидывает на нее плед. Эта вещь очень полезна в качестве подстилки, когда путешествуешь в лесу с дамой.
      Ведь сосновые иголки, впивающиеся пониже спины, могут причинить серьезный вред.
      Я рассматриваю приближающуюся фигуру. Это женщина. Да еще какая! У нее есть все, чтобы сразу понять, что на свет ты появился не зря.
      Красотке лет двадцать пять максимум, фасад просто великолепный, с лепными украшениями, но без излишеств, мягкая грациозная походка, длинные ноги, глаза как незабудки, светлые пепельные волосы, коротко остриженные и рот сделан, чтобы сосать эскимо... Да, из-за такой хочется заказать столик в варьете "Лидо" и номер в отеле "Эксельсиор".
      Черный кожаный пояс с золотыми заклепками плотно стягивает в талии короткое бежевое платье, а на ногах высокие бежево-черные башмачки. Мое восхищение настолько сильно, что я забываю, зачем пришел, и плотоядно сглатываю, вперив в нее взгляд.
      - Кто вам нужен? - спрашивает мелодичный голос, в котором угадывается легкий иностранный акцент. Когда я говорю об иностранном акценте, это значит, что трудно определить с ходу, о каком именно идет речь. Он может быть и английским, и немецким, и американским или, скажем, скандинавским...
      - Я из агентства "Вамдам-Жилье"... Мадемуазель прищуривает свои красивые глаза, что придает ей вид (как написал бы писатель-академик из престижного района Парижа) миниатюры кисти японского мастера.
      - Агентство недвижимости рядом с церковью, - рапортую я, чтобы снять завесу недопонимания.
      Она кивает головой.
      - А! Да...
      Но чудо природы, похоже, удивлено.
      - Я думала, что все улажено? - возражает она.
      Сан-Антонио Прекрасный напяливает на лицо самую искреннюю маску в стиле Казаковы. Глубокий проникающий взгляд, располагающая улыбка, ряд ослепительных зубов - любая девушка начинает ощущать, будто села в муравейник в разгар переезда его обитателей на новое место жительства.
      Но в данном случае сеанс чарующих взглядов несвоевременен. Здесь нужен четкий и веский довод, помноженный на вежливость.
      - Граф де ля Гнилье, хозяин дома, забыл очки в комоде, - объясняю я, а это специальные стекла с фокусом против поливалентного заражения. Он очень ими дорожит и просил нас переслать их ему, зайти сюда... извиниться перед вами...
      Она опять кивает. Взгляд ее лазурных глаз останавливается на выглядывающей из-за лобового стекла роже Берю. Удивительно, но, похоже, физиономия, больше смахивающая на задницу, внушает ей доверие, поскольку красавица тут же отпирает ворота. - Пожалуйста, входите... Она поворачивается и идет по дорожке к дому. Я даю ей возможность идти чуть впереди, чтобы в свое удовольствие невооруженным глазом наблюдать за кульбитами ее шарнирного тыла. Я видел много попок в своей шальной жизни, плоских, круглых, прямоугольных, яйцевидных, отвислых, грустных, эллипсоидных, крепких, мягких, расплывчатых, мускулистых и всяких других, можете мне поверить на слово, но такой, как эта, завернутая в беж, никогда. Ее папа, видно, все время думал о Родене, когда на седьмом небе снабжал ее маму.
      Первое, что мне бросается в глаза, когда мы выходим через аллею к дому (он действительно в два этажа и на окнах деревянные жалюзи), - это американская машина. Правда, она не желто-голубая с зелеными сиденьями, как нам расписывала Берта, а черная с вишневыми подушками.
      Девушка с попкой на шарнирах поднимается по шести ступенькам подъезда и проходит в большую прихожую, пол которой выложен черно-белой плиткой в шахматном порядке. И тут совершенно неожиданно для меня, если принять во внимание ее конституцию и стиль поведения, она берет с дивана белый халатик няни, надевает его и, абсолютно потеряв интерес к моей персоне, будто я первые в ее жизни порвавшиеся от носки трусики, подходит к великолепной детской коляске, где на всех парах спит круглолицый малыш.
      Я стою и смотрю на все, будто во сне. У меня, наверное, очень глупый вид, поскольку мадемуазель поворачивает ко мне лицо и улыбается обезоруживающей улыбкой.
      - Вы не хотите найти очки? - спрашивает она тихим голосом, чтобы не разбудить ребенка.
      Я спохватываюсь.
      - А, да, конечно... Но... Может быть, лучше, если вы пойдете со мной?
      - О нет! Джимми сейчас проснется, и тогда начнется большой скандал.
      Чудо небрежно садится рядом с коляской и закидывает ногу на ногу настолько высоко, что у меня мгновенно развивается сердечно-сосудистая недостаточность. При этом она опять забывает о моем присутствии. Чтобы не получить тромбоз, решаю ретироваться... Я в некотором роде чувствую себя смущенным, прежде всего из-за того, что нахожусь в доме совершенно нелегально. Плюнув на смущение, иду по комнатам. В большинстве из них даже чехлы с мебели не сняты. Гостиная и еще три комнаты выглядят жилыми, но остальные помещения под толстым слоем пыли похожи на серые заброшенные могилы. В гостиной же, наоборот, жизнь бьет ключом, полно бутылок виски и содовой, везде валяются американские газеты и журналы с фотографиями людей, которые мне абсолютно неизвестны и останутся таковыми. За исключением шикарной няни, в доме графа больше ни души.
      Я выдвигаю несколько ящиков комода, заглядываю в шкафы, чтобы придать правдоподобия своей миссии, затем спускаюсь в прихожую, где обнаруживаю сексуальную няню за чтением последнего номера комиксов " Микки - Мауса".
      - Вам удалось найти очки? - спрашивает меня обалденное существо.
      - Нет. Старый граф начинает терять нить жизни и, очевидно, ошибся, решив, что оставил их здесь.
      - Вы очень быстро вернулись; наверное, плохо искали, - иронизирует она.
      Я отвечаю скороговоркой, словно автомат, смазанный по всем правилам:
      - Если бы вы пошли со мной, то я бы, естественно, растянул удовольствие.
      Она ухватывает мысль и даже немного краснеет. Целомудрие - всегда хорошо. Мужчинам это нравится. Если мужчины изрекают глупость в присутствии особи женского пола и эта особь опускает глаза, они, как правило, представляют себе, что наткнулись на этакую малышку-сестру Терезу, и их тайной мечтой становится овладеть малышкой-сестрой Терезой.
      - Вы здесь одна? - удивляюсь я.
      - Нет.
      - А, ну да! Я забыл.
      - Со мной Джимми, - говорит она, указывая на коляску.
      - Но это пока еще не совсем компания.
      - Приходите, когда он проснется, вы наверняка измените мнение.
      Эта няня нравится мне все больше и больше. В особенности ее ноги. Если собрать вместе несколько дюжин отличных ног, то со стороны остальных обладательниц наверняка начнутся охи да вздохи.
      - Вы американка?
      - Нет, я из немецкой Швейцарии. Из Цюриха.
      - Ну тогда да здравствует Швейцария! - говорю я искренне. - Вы его кормилица?
      - Нет, всего лишь няня. У нас есть не только молочные коровы!
      - Жаль, я бы с удовольствием поприсутствовал при кормлении Джимми.
      Тут вы, конечно, думаете, что я слишком сильно бросаю конфетти в воздух. Но что вы хотите? Когда рядом со мной персона сорок второго размера, я ног под собой не чую. Мне в самый раз облиться скипидаром, чтобы вновь обрести себя.
      - А ваши хозяева? - говорю я, не в силах оторвать взгляд от ее горящих глаз, способных привести к банкротству всех торговцев льдом.
      - Что хозяева?
      - Их здесь нет?
      - Нет, он снимает...
      Я делаю вид, что не понимаю, и это мне удается значительно легче, чем уложить ее в постель с первого взгляда.
      - Что значит - он снимает?
      - В Булони. Они снимают перебивки по сценам во Франции...
      - Он режиссер?
      Теперь наступает ее очередь играть сцену под титром "Дурачок, как же ты не понимаешь?" Сцена вторая из третьего акта.
      - Нет, он актер... Вы пришли из агентства и не знаете, что сдаете дом Фреду Лавми! Я закатываю глаза.
      - Фред Лавми!
      Конечно же, я знаю этого господина! И вы тоже, очевидно! Актер номер один в Голливуде! Герой огромного количества нашумевших фильмов, среди которых (цитирую по памяти) "Дикая себоррея", "Групповой инстинкт" и, прежде всего, эпохальная лента "Девять с половиной сантиметров", получившая "Оскара". Помните этот фильм? Там капитально воплотился талант Ким Чахоткингер, получившей "Гран-при" туберкулезного санатория в Каннах за лучшую женскую роль.
      Я повторяю, входя в роль и одновременно в экстаз:
      - О Фред Лавми! - И прокашливаюсь.
      В принципе есть от чего, поскольку популярность этого малого распространяется в толпе с быстротой эпидемии легочной чумы.
      - Но, - продолжает недоумевать няня, - я думала...
      Пора наконец объяснить свою некомпетентность.
      - Я недавно работаю в агентстве, а у нас столько домов в найме... Хозяин не рассказал мне, но если бы я знал...
      В действительности все газеты трубили о приезде во Францию Фреда Лавми. Он прибыл на борту лайнера "Либерти" вместе с женой, сыном, няней и секретарем. Поскольку он человек по натуре очень простой, то снял этаж в шикарном отеле "Ритц" для себя и виллу в престижном предместье Парижа для своего сына... А Дворец спорта для парковки своих машин не арендовал только потому, что там очень пыльно.
      - Вы давно служите у Лавми?
      - С рождения Джимми.
      - Они клевые ребята?
      - Как вы сказали?
      Я прикусываю язык. Змея бы на моем месте прикусила другой конец.
      - Они приятные хозяева?
      - Очень. Я их почти не вижу.
      Лучший начальник тот, который всегда отсутствует. Когда я ей об этом говорю, большой и красивый рот малышки расплывается в улыбке.
      - И вы не скучаете одна в таком большом доме?
      - Немножко... Но вечером меня заменяют и я уезжаю в Париж на машине.
      Клянусь, ребята, эта девочка нашла себе идеальную работу. О подобной службе мечтают все уборщицы.
      Вот ведь какие хозяева в Штатах! Они нанимают персонал, чтобы обслуживать персонал, и в распоряжение обслуги дают машины, какие не снились даже нашим министрам!
      - И вы ездите в Париж в одиночестве?
      - Вы очень любопытны...
      - Если вам нужен гид или сопровождающий, то я бы с превеликим удовольствием...
      Но сопровождающим никогда не верят, сами знаете. Няня надувает губы. Я, видно, не в ее вкусе. Чтобы совсем отравить наше сосуществование, просыпается малыш и начинает орать во все горло. Я прощаюсь и ухожу, а птичка кидается к коляске, чтобы успокоить нежные нервы наследника Фреда Лавми.
      У меня создается впечатление, что мы ошиблись дверью. Ну что общего может быть между актером мировой величины и похищением толстой женщины?
      Глава 6
      Когда я подхожу к машине, мадам Берю, звезда парижских окраин, она же Тучная Венера, продолжает, согнувшись в три погибели и накрывшись подстилкой, послушно прятаться на полу за передним сиденьем. Берту, похоже, сейчас хватит удар от кислородного голодания. Она со стоном распрямляется, и я вижу, что ее глаза всерьез надумали выскочить из налитой кровью головы.
      - Ну что там? - с трудом произносит она, отдуваясь, как паровая машина Уатта после подъема на пьедестал всемирной славы.
      - Дорогая моя подруга, - говорю я без обиняков, поскольку забыл захватить из дому пару обиняков, лежащих в ящике ночного столика, - милая моя, произошло недоразумение!
      - Черт! - машинально, но очень театрально произносит мой друг Берю, у которого всегда в запасе имеется достаточное количество коротких слов и выражений на все случаи жизни.
      - Дом снят Фредом Лавми, знаменитым американским киноактером, для своего бэби, которому необходимо развиваться на свежем воздухе. Так что ничего общего с преступлениями, особенно связанными с похищением полновесных дам.
      Полновесные дамы - скромно сказано, поскольку дамочки в нынешний сезон отличаются большим тоннажем.
      Но Берта не согласна с моим заявлением. Обрушив на мое плечо здоровенную ладонь, состоящую из пяти баварских сарделек, она дует губы, топорщит усы и брюзгливо произносит:
      - Комиссар, я уверена, что это здесь!
      - Но, моя милая Берта...
      - Все, что вы скажете, не изменит моего мнения. Даже если бы речь шла о резиденции парижского кардинала, я бы по-прежнему стояла на своих позициях...
      Это уж точно - позиции для тяжелой артиллерии...
      - Кстати, сидя под пледом, я определенно узнала дом!
      Я скашиваю на Берту глаза, чтобы проверить, не свихнулась ли она случайно, пока сидела на голодном кислородном пайке, или просто шутит? Но, похоже, она очень серьезна, в облике есть некоторая патетика... Усы торчат, как антенны спутника, а глаза горят, как звезды...
      - Узнали! - произношу я, стараясь не хмыкать. - Из-под одеяла?
      - Именно, комиссар! Под пледом было тяжело дышать, значит, я вдыхала сильно, и я узнала! Знаете что? Запах! Я же совсем забыла! Аромат лаврового листа. А теперь посмотрите: два ряда лавровых кустов идут по обе стороны дорожки до самого дома.
      Весомый аргумент. Кухарка класса Берты должна запросто отличать аромат лаврового листа.
      Я не отвечаю, я молчу. На меня нападает задумчивость, как на господина, который, вернувшись домой, находит своего лучшего друга в голом виде у себя в шкафу.
      Быстро заведя мотор, стартую через парк в направлении агентства "Вамдам-Жилье". Мне не терпится узнать побольше - в конце концов, посещение агентства бесплатное.
      - Мы что, домой не едем? - бурчит Берю голосом и животом. - Жрать ведь хочется!
      Оставив его жалобы без внимания, выпрыгиваю из машины и стремглав несусь в контору агентства "Вамдам-Жилье и сыновья". В настоящий момент господин Вамдам-Жилье сидит в бюро один, без сыновей. А может быть, он как раз и есть один из сыновей, а его братья побежали ловить рыбку для любимой ухи своего папаши. Этому господину могло бы быть лет шестьдесят, если бы не было всех семидесяти. Он высокого роста, худой, угловатый, волосы седые до белизны, крашеные черные усы. На нем коричневый костюм, синий шерстяной жилет и старые тапочки ковровых мастерских Людовика XIII. Вообще, похоже, он большой любитель стиля Людовика XIII: и стол у него Людовика XIII, и кресло Людовика XIII, и даже пишущая машинка и телефонный аппарат. Когда я, следуя указанию на эмалевой табличке, привинченной к двери, врываюсь в бюро без стука, сын или папаша Вамдам-Жилье сидит за столом и проделывает двойную работу, каждая сама по себе весьма банальна, но вместе это довольно сложное и опасное упражнение. Достойный господин печатает документ, тыча одним пальцем по клавишам пишущей машинки, и отхлебывает из чашки кофе.
      Неожиданность моего вторжения заставляет его совершить промах в исполнении опасного номера. Он опрокидывает содержимое чашки себе на ширинку - хорошо еще, что не клиенту, - а палец по инерции лихорадочно выстукивает слово из трех "б", что трудно перевести с французского.
      Господин поднимает на меня один только левый глаз, в то время как его правый остается зафиксированным на картине, висящей перед ним и представляющей собой шедевр маринизма: волны и заблудившиеся в них корабли.
      - Слушаю вас! - говорит он, пытаясь удалить кофе со штанов.
      Хозяин бюро вылитый коммерсант. Он уже представляет себе, оценив меня моментально по хорошо сшитому костюму, что сдаст внаем Версальский дворец! Господин указывает мне на стул в стиле великих эпох, чье место по праву в историческом музее, если судить по жалобному протесту сиденья, когда оно принимает мой спортивный зад.
      - По какому вопросу?
      Я собираюсь выпалить ему всю историю без утайки, как вдруг трещит телефон, требуя быть выслушанным вне очереди.
      - Прошу извинить! - говорит мне хозяин кабинета.
      Сняв трубку и действуя сообразно моменту, он выдыхает в микрофон "алло!"...
      Некоторое время он слушает, и его лоб гладок, словно кафель. Я не люблю людей, у которых лоб представляет собой гладкую плоскость - обычно их мысли такие же плоские. Выражение некоторого удивления вытягивает его физиономию, как у человека, находящегося при смерти после долгих лет серого существования.
      - Очки? Какие очки? - произносит Вамдам-Жилье со скукой в голосе.
      Я схватываю на лету. Милая нянечка, сидящая с гениальным (от рождения) отпрыском, была несколько озадачена моим визитом и, чтобы прогнать прочь смутные сомнения, решила осведомиться, правда ли, что агентство недвижимости послало меня в дом графа де ля Гнилье.
      Вы, мои дорогие читатели, знаете меня и следите за моими геройскими поступками, что свидетельствует о вашей верности, сравнимой разве только с моими дружескими чувствами к вам, и должны понимать, что я человек, быстро принимающий решения.
      Резким движением я выхватываю трубку из рук Вамдам-Жилье отца или сына. Хозяин бюро вряд ли когда-либо занимался регби, поскольку легко расстается с собственностью, даже не среагировав на ее потерю.
      Прикрывая ладонью трубку, тихо и проникновенно произношу магическое слово:
      - Полиция!
      Теперь хозяину бюро понадобится время, чтобы дойти до смысла озвученной реалии, а я, пользуясь моментом, начинаю светскую беседу с высокопоставленной нянечкой.
      - Алло! - говорю я в трубку. - Я возвратился, и господин Вамдам-Жилье меня спросил по поводу истории с очками, поскольку не был в курсе. Его сын получил письмо от графа, но мы ему не успели об этом сказать. Вам что-то нужно, милая мадемуазель?
      Девица, сбросив с души груз сомнений и освободив голову от отрицательных предчувствий, каковые могли мне стоить дорого, мурлычет в трубку:
      - Нет, просто я хотела спросить, если вдруг найду нужные вам очки, что мне с ними делать? Позвонить вам?
      - Ах да! Конечно, сообщите мне! - воркую я, как голубь, тискающий свою сизокрылую подружку. - Мне так нравится ваш голос. И если вдруг вы смените настроение относительно поездки по ночному Парижу с гидом, то тоже не стесняйтесь, звоните мне! Я выхожу из агентства лишь ненадолго!
      Она отвечает, что подумает и рассмотрит мое предложение. Я спрашиваю, продолжает ли Джимми скандалить, а она уверяет, что если бы телефон стоял в его спальне, то она не смогла бы слышать мужественный тембр моего голоса. Затем мы прощаемся, сохраняя появившуюся надежду, каждый свою.
      Во время разговора я вытаскиваю удостоверение полицейского и сую под нос посреднику по найму жилой площади. Он держит его справа от головы, чтобы дать возможность вчитаться в нанесенный на нем текст правому глазу, служащему для обеспечения надежности тыла, в то время как левый остается устремленным на меня.
      - Что все это значит? - с достоинством произносит он, после того как я вешаю трубку.
      Я отираю проступивший было холодный пот со своего интеллигентного лба. Я точно угадал, рванув в бюро агентства.
      - Господин Вамдам-Жилье, прошу прощения, но я работаю по заданию. Вы сдали виллу Фреду Лавми, так ведь? А его, как назло, преследуют американские гангстеры. Вы же знаете, как у них принято! Как только у человека заводятся деньги, так сразу какой-нибудь бандитский клан срочно наезжает на беднягу. Мне поручено следить за его безопасностью, равно как и его семьи. Но чтобы заявиться в дом Лавми, не спугнув персонал, я прибег к невинному трюку. Пришлось схитрить, сказав, что я из вашего агентства.
      Ну теперь он в курсе и чувствует себя как бы соучастником, поэтому становится вежливым, мой папаша с глазами хамелеона.
      - Весь в вашем распоряжении, господин комиссар, - произносит он торжественно, возвращая мне удостоверение.
      В его верных асимметричных глазах полощутся трехцветные знамена.
      - Я всегда мечтал о сотрудничестве с полицией, - говорит он еще более торжественно. - Я воевал на железной дороге, еще в ту войну, первую, настоящую.
      Мне хочется ответить ему, что он, видимо, хорошо развлекся, устраивая фейерверки, пуская поезда под откос, но он не дает мне сформулировать:
      - А мой племянник служит в пожарной команде!
      - Это меняет дело, - уверяю я.
      - Вот только одна деталь, - улыбается Вамдам-Жилье, вращая одним глазом, - у меня нет сына, в противоположность вашему утверждению, данному мадемуазель. Я холост.
      Я возражаю в том духе, что такую беду никогда не поздно поправить и нужно-то всего лишь жениться на молодой женщине, поскольку чем старше мужчина, тем сложнее завести детей.
      Затем без перехода перехожу на профессиональную колею.
      - Вот два номера телефона, по которым вы всегда можете меня найти, на тот случай, если молодая дама вдруг захочет меня увидеть...
      - Понял, можете положиться на меня, господин комиссар.
      - Когда вилла была сдана Фреду Лавми?
      - Примерно два месяца назад.
      - Надолго?
      - На три месяца. У него девять недель съемок во Франции. Совместное производство, полагаю...
      - Именно так. Вы вели дела с самим Лавми?
      - Нет, с его секретарем.
      - Припомните, никто о нем... скажем так, не наводил справок у вас?
      - У меня? - удивляется вопросу продавец лесного воздуха и кирпичных стен.
      - Например, о том, где он живет?
      - Клянусь, нет!
      - Хорошо, большое спасибо! И не забудьте, если позвонит малышка, тут же дайте мне знать, угу? Просто оставьте сообщение на мое имя. Меня зовут Антуан. Ясно?
      - Можете всецело рассчитывать на меня!
      Я освобождаю стильный стул от нагрузки, жму холодную пятерню Людовика XIII де Вамдам-Жилье и в который раз возвращаюсь к семейной паре, растекающейся жиром по сиденьям моей машины.
      Пока я брал интервью у хозяина агентства недвижимости, Толстяк быстренько смотался в ближайшую мясную лавку, где купил здоровенный кусок паштета в желе и хлеб.
      Теперь оба голубка, разделив добычу, за милую душу уписывают ломти хлеба, густо намазанные паштетом, и пропихивают их в закрома с такой жадностью, что даже самый голодный африканский лев не решился бы попросить крошечку.
      У маман Берю в усы набилось желе, что придает ей вид застывшего от мороза наполеоновского пехотинца, прыгающего для согревания вместе с другими солдатами через козла, когда убедились, что Москва не огнестойка.
      Я смотрю с содроганием, замешанном на омерзении, на жирную женщину с жирными губами. Мадам отвечает мне милой улыбкой набитого до отказа рта.
      - Это поможет немножко заглушить голод, - извиняется она.
      Не знаю, сможет ли заглушить их голод килограмм вареных и рубленых внутренностей, но могу уверить вас, что мне уже совершенно расхотелось есть.
      - А теперь куда? - справляется Толстяк.
      - На студию в Булонский лес!
      - Зачем?
      - Посмотреть, как работает фабрика грез. Можешь радоваться, Толстяк, каждый момент жизни приносит что-то новое и неповторимое!
      Глава 7
      В булонской киностудии царит шум, как на поле битвы. Об этом фильме трубят все газеты, о нем же галдят завистники. Рабочее название "Последнее люмбаго в Париже". Сюжет до банальности прост. Отпрыск семьи Лафайет подхватывает люмбаго во время путешествия в горах Самтыдуранды. Он при смерти. Один-единственный человек способен его спасти - ученый американец из племени сиу, ненавидящий Лафайетов и отказывающийся прийти на помощь. Жена отпрыска садится в самолет и пускается на поиски ученого. Она соблазняет последнего - волнующая эротическая сцена в его лаборатории среди реторт и газовых горелок. Наставив рога мужу, героиня возвращается и спасает его от неминуемой смерти, привезя в кармане заветное снадобье.
      Лавми играет ученого американца, Дрозофила Умхват Радбы-Аннет (Для удобства называемая журналом "Мир кино" Д. У. Р. А.) играет жену. Отпрыска изображает дебютирующий на экране молодой французский актер Жан-Жак Втрусо (его настоящее имя Игор Вострояни), а в роли люмбаго были загублены лучшие бациллы, взятые на факультете медицины университета Сент-Кукуфы на Корсике.
      Едва войдя в огромный зал студии, я замечаю стаю журналистов со вспышками наперевес, чтобы ни в коем случае не пропустить малейший чих великолепного Фреда.
      Энергичная рука опускается на мое плечо. Поворачиваю голову и вижу перед собой своего друга Альбера Галиматье из "Парижских сумерек". Этот парень умеет держать ручку в руках и исписывает несусветной чепухой целые простыни. У него потрясающий дар описывать еще не произошедшие события. И он не утруждает себя опровержениями, если они вообще не происходят. Он автор знаменитой статьи о встрече Эйзенхауера с Хрущевым в пивной "Вселенная" за партией в домино, а также захватывающих очерков со строительных площадок тоннеля под Атлантикой с ответвлением в Гималаи.
      - Сан-Антонио! - взрывается он. - Как это тебя сюда занесло? Я не сомневался, что с твоей фотогеничной физиономией ты в конце концов приземлишься в кино! Ты ведь всегда был лучшим в ринге на вашей легавой псарне!
      Неожиданная встреча беспокоит меня и одновременно радует. Беспокоит, поскольку с таким лихим писакой, как Галиматье, можно запросто обнаружить в следующем выпуске "Сумерек", что я снимаюсь в главной роли какого-нибудь порнофильма с названием "Маленькие девочки предпочитают побольше", а радует, поскольку этот дьявольский бумагомаратель запросто введет меня в высшую киношную среду.
      - Заткнись, писака, я в отпуске и решил немного оттянуться.
      - В таком случае ты явился не по адресу, - утверждает он. - На этой идиотской тусовке вряд ли расслабишься.
      Если судить по оживлению, царящему в студии, то, полагаю, парень недалек от истины. Классный малый, этот Альбер... Высокого роста, с широкими залысинами на передней части крыши, рыжеватый блондин с очень бледным лицом и прищуренными насмешливыми глазами, носит страшно дорогие костюмы в дико мятом виде и сумасшедшей цены галстуки, висящие как тряпки поверх рубашек, на которых вечно не хватает пуговиц. Впрочем, на манжетах, навернутых поверх рукавов пиджака, пуговиц также нет. Поскольку он все время в беготне, то смог найти себе лишь пару обуви, которая не трет ноги, но выглядит, будто с помойки.
      Он прижимает меня к кулисе, где изображена улица Риволи. Задницей я упираюсь в табачный магазин, а локтем - во второй этаж дома, где находится парикмахерский салон для лысых. Типично парижский антураж!
      Инквизиторский взгляд моего друга упирается в мои глаза, как две вязальные спицы.
      - Послушай, легавый красавчик, - шепчет он, - не надо только заливать и морочить голову такому прожженному волку, как я. Если хочешь усыпить мою бдительность своими историями об отпуске, то не стоит. Что ты тут задумал, малыш? Если решил меня обойти, то я помещу серию твоих портретов на первой странице "Сумерек" во все периоды жизни - начиная с момента, когда ты сосал палец, и до тех пор, когда ты совал этот палец в глаза клиенту, чтобы пригласить к разговору...
      Ах мой милый Галиматье! Он еще больший болтун, чем я.
      - Занятно, - отвечаю я, нежно направляя свое колено ему в пах и тем самым намекая, что пора ослабить хватку, - занятно, Бебер, только потому что я имею некоторое отношение к легавым и пришел сюда поразвлечься, сразу находятся люди, воображающие, что где-то рядом лежит труп в холодильнике! Можешь поверить на слово: я пришел из чистого любопытства. Начитался твоих нечистот в "Сумерках" и решил сам посмотреть, что тут происходит. Узнал, на какой студии снимается Фред Лавми, и пришел. Все, в том числе и ты, только и трубят об этом малом... Вот и все!
      Галиматье продолжает внимательно изучать мои глаза, затем соображает, что в плане конфиденциальной информации все равно не вытянет из меня ровным счетом ничего.
      - Хочешь, проведу на площадку? Посмотришь на съемки голливудского идола. Парень стоит того!
      - Я как раз хотел просить тебя об этом...
      - Ладно, сделаем! Пошли со мной, я в списках допущенных на съемки. Главный режиссер парень что надо, его зовут Жив О'Глотт. Он мне устроил местечко среди аккредитованных, после того как я ему приволок целый выводок девиц, чтобы скрашивать вечера.
      Галиматье знает киностудии Франции лучше, чем свою собственную квартиру, куда он вообще редко заходит. Он ведет меня через широкие, заставленные декорациями и аппаратурой коридоры. Под ногами валяются километры смотанных в рулоны кабелей. Мы проходим мимо ряда стульев в стиле ампир, заворачиваем за голландскую печь с фальшивыми изразцами, затем перешагиваем через деревянный манекен, который удивленно таращится невидящими глазами на снующий во все стороны народ, и, наконец, останавливаемся перед широкой и настолько толстой дверью, что внутри легко могла бы квартировать целая семья из дюжины человек.
      Над дверью горит красный фонарь.
      - Красный свет! - произносит Альбер, подмигивая самому себе.
      Он снова смотрит на меня изучающе. Взгляд настолько липкий, что его, кажется, можно использовать в качестве липучки для мух.
      Чтобы немного разрядить обстановку, я спрашиваю:
      - Классный фильм?
      - Как сказать, - строит гримасу мастер восклицательных знаков. Меняются нравы, появляются новые спецэффекты, но нет достойных сюжетов.
      Разбираясь в тонкостях кинематографической кухни, он решает выплеснуть на меня свои знания и шепчет с жаром:
      - Понимаешь, комиссар, сюжет в кино заключается в том, что один господин хочет прыгнуть на даму, но по разным причинам может это сделать только в конце фильма или книги. Ситуации разные, а сюжет один и тот же. Типичный в новом кино. В наше извращенное время если господин хочет даму, то он ее возьмет в натуральном виде, быстро, не спрашивая мнения семейного совета. Понял? А как следствие - кризис жанра.
      Красный фонарь гаснет. Механик сцены открывает тяжелую дверь.
      - Пошли! - бросает Альбер. Он широким шагом входит в студию площадью с общественный туалет. Этот Галиматье везде как дома. В его присутствии хозяева начинают чувствовать себя гостями.
      В студии царит страшный гвалт. Включенные прожекторы ослепляют меня. По студии мечутся люди с очень озабоченным видом. Из-за жары и духоты я несколько теряюсь. Народ в основном одет в вельвет, замшу и кожу. Вперемешку слышится английская и французская речь.
      Галиматье перешагивает через загородку, и мы выходим прямо под свет прожекторов на съемочную площадку, изображающую великолепно воссозданную улицу Марселя. На полу настоящая булыжная мостовая, а в глубине виден старый порт.
      - Вон смотри, - говорит Альбер, - малый, который крутится возле кинокамеры и лысый, как орех, - это Жив О'Глотт, самый главный режиссер. Знаешь, сколько ему платят за работу во Франции? Двадцать штук в день только суточные! Ему не удается переварить такие бабки, зато местные девочки называют его Сайта-Клаусом.
      Мы пробираемся через лес трехногих юпитеров. Чуть поодаль я замечаю Фреда Лавми. Должен признать, у него обалденная внешность. Парень развалился в кресле, на котором написано его имя. На нем светло-бежевый костюм с переливом, кремовая рубашка и вишневый с бежевыми разводами галстук. Супермен сидит, чуть прикрыв глаза. Зато его рот открыт как ворота, и здоровый малый с загорелой блестящей лысиной пульверизатором что-то прыскает ему в глотку...
      - Что это он делает? - спрашиваю я Бебера.
      - Обрабатывает ему горло антибиотиками. Лавми считает, что французские киностудии страдают отсутствием гигиены, вот он и опрыскивает рот для профилактики. С такими бабками можно себе позволить думать о здоровье. Знаешь, у этого двуногого гонорар за каждый фильм более восьмисот тысяч! Один слог, который он произносит, стоит дороже, чем речь премьер министра...
      Расслабившись, Альбер подходит к актеру.
      - Привет, Фредди! - бросает он.
      Лавми открывает глаза и закрывает рот, будто неспособен держать открытыми и то и другое.
      - А, привет, Боб!
      - Хочу представить вам своего друга, - говорит Галиматье на английском, указывая на меня. - Хороший парень, и очень хочет познакомиться с вами.
      В какой-то момент у меня возникает опасение, что Альбер назовет мою профессию. Но он об этом не говорит, и я понимаю, что упущение сделано специально. Мой друг журналист большой психолог. И он меня знает. Ему известно, что мне плевать на актеров, кто бы они ни были, и если я пришел сюда, в киностудию, то наверняка что-то разнюхать и дело, скорее всего, очень серьезное.
      Где-то внутри себя я благодарю Галиматье за скромное умолчание, и мои дружеские чувства к нему становятся сильнее.
      - Привет! - кивает мне Фред Лавми.
      Он отодвигает малого с пульверизатором, подмигивает мне и выпрямляется. Лавми, на мой первый взгляд, не выглядит испорченным букой. Он дутая звезда экрана, и серое вещество не очень беспокоит его, дает спокойно спать по ночам, но парень он вроде добрый, понятно сразу.
      - Ну вот, теперь вы знакомы, - ухмыляется Альбер.
      Поскольку у меня на физиономии отражается внутреннее беспокойство, Альбер пожимает плечами.
      - Валяй, но только он не говорит по-французски. Собственно, он и по-американски-то с трудом говорит. Этот малый - цветок предместий больших городов Америки. Его мироощущения формировались среди проституток Филадельфии, а тамошние легавые учили его с помощью дубинки отличать хорошее от плохого. Так что если он чего-то добился, то это уже заслуживает уважения, понимаешь?
      - Еще как!
      Но Фред в любом случае мне очень симпатичен. Под личиной этакого небрежного громилы угадывается большая человеческая грусть и одиночество.
      - Красивый парень, скажи? - говорит Бебер тоном продавца на рынке, расхваливающего свой товар. - У него коктейль поляков и ирландцев в крови, и каков результат! Шикарные ребята американцы! Никакого прошлого, зато какое будущее!
      - Что он говорит? - подмигивает мне Фред.
      Если я и понимаю по-английски, правда, с трудом, то говорю еще хуже. Но все же, собрав в кучку все свои мизерные знания, изрекаю фразу, которая очень веселит кинозвезду.
      - Кто этот верзила, похожий на хот-дог? - спрашиваю я, указывая на малого с пульверизатором.
      - Его секретарь. Он служит Фреду менеджером, прислугой и доктором... Его зовут Элвис. Немножко угрюмый, но хороший парень, хоть и педераст...
      Я задумчиво разглядываю голубого секретаря. Не он ли, случаем, тот самый, что похитил нашу милую мадам Берюрье?
      В мою битком набитую голову заскакивает еще одна шальная мысль.
      - Мне бы очень хотелось получить фотографию господина Лавми на память, - говорю я. - Но не кадр из фильма, а портрет живого человека, как сейчас, например, когда ему орошают глотку пульверизатором... Насколько я тебя знаю, ты не пройдешь мимо таких кадров!
      - Именно так! - соглашается Альбер. - Ладно, получишь, если тебе надо, мой фотограф как раз здесь, в студии, с альбомом.
      Альбер отходит от нас на минутку. Лавми спрашивает, работаю ли я в прессе. Я отвечаю утвердительно.
      Секретарь укладывает свой дезинфицирующий инструмент в металлический чемоданчик.
      Почему-то этот чемоданчик напоминает мне тот, о котором говорила толстуха. Помните, тот самый, где лежала тряпочка с хлороформом?
      Я призываю себя к спокойствию. "Малыш Сан-Антонио, не давай себя увлечь собственному воображению, иначе оно уведет тебя слишком далеко..."
      Галиматье возвращается с глянцевой фотографией, держа ее двумя пальцами.
      - Такая подойдет? - спрашивает он, ухмыляясь.
      На фотографии изображен секретарь Лав-ми к нам лицом, занимающийся своим хозяином, который сидит к нам спиной.
      На лице моего друга возникает ироническая улыбка.
      - Согласись, что именно секретарь тебя интересует, Тонио? Я это понял по взглядам, которые ты на него бросал. Печенкой чувствую, тут пахнет крупным преступлением. Послушай, дружок, я тебе помогу и достану любые сведения, но если ты, когда настанет время, не дашь мне первому хорошую информацию, я опубликую фотомонтаж, где ты будешь голым на осле с щеткой для сортира в руке, и назову эту эмблему символом твоей профессии.
      Глава 8
      У четы Берю физиономии, как пасмурная погода. Толстяк проголодался по-настоящему, а проглоченный недавно паштет растворился в его утробе, как незабудка в коровьей пасти. Красавица Берта вне себя от ярости. Ее усы воинственно топорщатся. В машине страшно жарко, и оба красные, как раки после уик-энда в кипящей кастрюле. Словом, идеальная пара.
      - Однако вы не торопитесь! - шипит бегемотиха, сверкая глазами. - Вы не отдаете себе отчет в том, что мы торчим в вашей машине с самого утра!
      Меня так и тянет заметить ей в ответ, что лучше ей торчать где-нибудь в огороде, отпугивая ворон, а не в моей тачке. В конце концов, она первая вопила, что нужно наказать похитителей. Если бы еще старая корова рассказала нам всю правду!
      Отъехав немного от студии, я жму на тормоз и показываю Берте фотографию Элвиса.
      - Вы его узнаете?
      Мадам устремляет свой коровий взор на глянцевый прямоугольник.
      - Нет! - заявляет она категорично. - Никогда не видела этого хмыря! Кто это?
      Я ощущаю разочарование. Что-то внутри меня и моего закрытого "форда" подсказывало мне, что секретарь имеет связь (всего лишь устойчивое выражение) с этой темной историей.
      - Вы абсолютно уверены? - настаиваю я. - Посмотрите получше!
      Толстуха подпрыгивает так, что ноют рессоры.
      - Чего?! Вы думаете, я свихнулась? Я же не слепая и умею отличить людей, которых знаю! И...
      Она ищет какой-нибудь весомый аргумент, но тщетно. Согласитесь, в жизни главное - быть понятым, правда?
      Я прячу фотографию человека с пульверизатором в карман.
      - Хорошо! Скажем так, мы выстрелили в "молоко".
      - Выстрелили в "молоко"! - негодует нагромождение жира. - Молоко! А дом? Это что, не в счет? Я же говорила, я его узнала!
      - В конце концов, мадам Берюрье, вы ведь узнали то, что никогда не видели. Просто не могли видеть...
      Этими словами я, похоже, побиваю все ее аргументы. Толстяк ржет, и его нежная супруга, пользуясь случаем, влепляет весельчаку звонкую затрещину, которую он принимает с благоговением.
      Испытывая некоторое покалывание в грудной клетке со стороны мотора из-за неудавшихся поисков и не имея желания присутствовать на поединке кетча между супругами Берю, я спешу отвезти счастливую пару в их вольер. Привет, голубки, - говорю я через опущенное стекло, - если узнаю что-нибудь, дам вам знать.
      Ух! Наконец-то развязался. Бросаю последний взгляд через зеркальце заднего вида. Чета, стоя на краю тротуара, мило объясняется, напряженно жестикулируя, как целый международный форум глухонемых. Замечательные экземпляры, они оба! Берю и его гиппопотамиха - эпопея! Самое удивительное, что они дышат, потеют (еще как!), мыслят (иногда чуть-чуть) и едят (вот это они делают хорошо!), как все люди. Боженька, видно, был не в духе или экспериментировал с инструментами, когда создавал этакие творения. Во всяком случае, работал не по каталогу! Вспомнишь о них и дух захватывает, будто лезешь на Эйфелеву башню с голыми руками (и босыми ногами).
      Часы на щитке приборов объявляют время обеденного перерыва. Мой желудок с ними вполне согласен, и я решаю зайти в ближайшую пивную смолотить чего-нибудь горячего. А за это время моя машина проветрится, освободится от тяжелого запаха моих милых друзей.
      Я покупаю вечернюю газету и еду в небольшое заведение рядом с Военной академией, где всегда собирается народ.
      За соседним столиком две симпатичные девицы в белых блузках и пиджаках, накинутых на плечи, закусывают сандвичами, длинными, как кларнет Бенни Гудмана. Я посылаю им открытую улыбку поверх своей газеты. Милашки прыскают от смеха. Собственно, что их могло так рассмешить? Я еще пока ничего не сделал. Когда их две, они думают, что они сильные, но стоит вам зажать одну из них в темном углу, как она начинает звать маму, от страха тараща глаза.
      Впрочем, бедняжки не представляют большого интереса. Неопытные, бесхитростные, они полны иллюзий, думая, что все мужчины прогуливаются, завернув обручальное кольцо в носовой платок...
      Я возвращаюсь к газете и своим мыслям. Удивительно, какую чепуху пишет журналистская братия! Стоит ли тратить чернила и слюни на пустяки? Расходовать энергию, чтобы узнать частную жизнь, например, Софи Аорен, ее любимый сорт сыра... Вы не находите?
      Лучше прочту статью, посвященную событиям с мадам Один Таккой. Но ничего нового, если не считать тенденцию прессы подавать этот случай как безнадежный. Где-то я ошибся, как сказал один господин, который специально переоделся, чтобы осчастливить свою жену, и она его не признала. Или же посольство Штатов позвонило в высшие инстанции и попросило спустить дело на тормозах. Редактор фигового листка выдвигает гипотезу, что мадам пошла за мужчиной в аэропорту по собственной воле и никакого похищения не было. А действительно, нет никаких доказательств обратного. По утверждениям свидетелей, человек не показался им похитителем, он ей не угрожал и вообще не заставлял ее идти за ним... Есть мнение, что это всего лишь недоразумение. Я готов поспорить на нейтрон мужского пола против молекулы женского пола, что завтра страсти утихнут, а историю похоронят. Это как раз в духе газетных уток, проскальзывающих на страницы, как глицериновая слеза по щеке Брижит Бардо!
      Когда я заканчиваю чтение и поднимаю глаза, соседний стол уже пуст, обе птички смылись по своим девичьим делам.
      Тут можно совсем зачахнуть, пытаясь найти хоть какое-то объяснение.
      В расследовании, когда есть метод, как у Декарта, всегда нужно исходить из суммы фактов, имеющихся на текущий момент. Похоже, момент настал.
      Если их расставить в хронологическом порядке, каковы эти самые факты, имеющиеся у следствия, то есть у меня?
      Первое: два человека похищают Берту Берюрье. Удерживают ее два дня, затем отпускают на свободу, не причинив ей никого вреда и не дав объяснений.
      Второе: через некоторое время после освобождения Б. Б. (не Брижит Бардо) те же ребята (во всяком случае, показания на одного из них совпадают) перехватывают американку, похожую на толстую Берту как две капли воды. С тех пор никаких следов, и ее секретарша, очевидно, умирает от скуки, потягивая кока-колу... Третье: предпринятые с неоценимой помощью мадам Берю поиски привели, правильно или нет, пока неизвестно, к дому, взятому внаем американским знаменитым актером для своего сына. В доме живет няня с ребенком. С этой стороны тоже все кажется вполне естественным. Четвертое: ничего подозрительного не замечено и за самим Лавми. Симпатичный малый. Его менее симпатичный секретарь не узнан мадам Толстухой.
      Я прекращаю инвентаризацию. Итак, что мы имеем? Единственный вывод: необходимо срочно узнать, есть ли связь (неинтимная) между миссис Один Таккой и Фредом Лавми?
      Так что, как видите, есть над чем поломать башку!
      Прошу официанта принести мне одновременно кофе и счет. Я вдруг чувствую в себе некоторую экзальтацию, будто присутствую в африканском племени на празднике принесения жертв. В конце концов, я ввязался в дело и я пролью свет на эту тайну, как и на многие другие. Это так же верно, как и то, что я самый клевый полицейский в Париже и его окрестностях. Я умею держать слово!
      * * *
      В послеобеденные часы в гостинице "Георг X" тихо, как в морге после закрытия. Портье в серой с красными галунами ливрее, похожий на отставного генерала вермахта, слюнявя пальцы, сосредоточенно подсчитывает собранные чаевые. Я материализуюсь перед его стойкой.
      В холле почти никого. Чуть поодаль за стойкой администрации малый с седым пушком на голове печатает на машинке одним очень осторожным пальцем, а еще дальше, рядом с входной вращающейся дверью, худенький клерк читает газету.
      Стукнув пальцами по крышке стойки, я обращаюсь к портье:
      - Прошу извинить, мне нужна справка, пожалуйста!
      Он запихивает пачку банкнот разных стран и народов в бумажник и удостаивает меня взглядом, за что я ему чрезвычайно признателен.
      - Слушаю?
      - В вашем заведении остановилась некая миссис Один Таккой?
      Он смотрит на меня с нескрываемой брезгливостью и спрашивает с высокомерием вице-короля Индии:
      - Ну и?
      У парня большой рот и очень узкий лоб. Красные глазки похожи на два назревших фурункула, а выражение так называемого лица означает, что его слова стоят денег.
      Я сую ему под нос удостоверение. Портье также почтил его взглядом. Испускаемый им вздох похож на прорыв газа в трубе. Я испортил ему день. Теперь придется отвечать без надежды на вознаграждение.
      - Ваши коллеги уже были здесь, - пытается поартачиться он.
      - Вы же знаете, что мухи надоедливы. Итак?
      - Естественно, она проживала у нас. Об этом писали все газеты...
      - Сколько времени она здесь жила?
      - Примерно три недели...
      - Хорошая клиентка?
      - Отличная. Особенно что касается ресторана!
      Ха, сходство с маман Берю еще большее, чем я ожидал.
      - К ней часто приходили гости?
      - Нет, не думаю...
      - Например, этот господин?
      Я показываю ему фотографию Элвиса. Вы, наверное, думаете, что у меня бзик, да?
      Он небрежно скользит глазами по портрету и сурово произносит:
      - Никогда не видел этого господина!
      -... Когда миссис Таккой решила улететь в Нью-Йорк?
      Вместо ответа портье осторожно складывает вместе свои натруженные бездельем руки.
      - Слушайте, вам лучше поговорить с ее секретаршей. Она вам ответит лучше, чем я...
      - Она здесь?
      - А вы не знаете? - ухмыляется портье с издевательским видом настолько открыто, что мне хочется треснуть его по холеным пальцам.
      - Сообщите о моем визите! Он снимает трубку и вставляет штекер. Затем вякает в трубку по-английски.
      - Мисс Сбрендетт ждет вас! - заканчивает он наше общение. - Номер двести первый!
      Я воздерживаюсь от благодарностей и несусь к монументальному лифту, обитому внутри пурпурным бархатом. Рядом с открытой дверью стоит старый пьяный англичанин и ждет милости лифтера, чтобы подняться в свой номер. Парень читает роман о пиратах и на клиентов ноль внимания. Я вмешиваюсь:
      - Эй, малыш! Если хочешь порулить лифтом, то мы готовы!
      Он вскакивает как угорелый.
      - Четыре! - говорит англичанин по-французски.
      - Два! - говорю я по-английски. Любитель пиратских историй закрывает решетку.
      Глава 9
      Когда мы говорим о секретарше, то сразу представляем себе - во всяком случае, такой мужчина, как я, правильной конституции и с нормальными реакциями, - этакое создание типа манекенщицы с гармоничными линиями, длинными ногами и глазами, не потупленными в пол, а устремившимися вам прямо сквозь душу в карман.
      Так что, взлетая в объемной клетке лифта вверх в компании представителя островного государства ее королевского величества Великобритании, я предвкушаю удовольствие увидеть перед собой девицу, спрыгнувшую с первой страницы обложки "Плейбоя" или "Люи". Ее американское гражданство подразумевает прежде всего длинные упругие бедра, волосы ослепительной белизны, а глаза цвета сумерек над Большим Каньоном Колорадо.
      Но, как часто бывает, полет мечты был очень коротким.
      Дверь с номером двести один открывает дама, улетевшая от предмета моих фантазий на много световых лет вперед. Я до последнего надеюсь, что это всего лишь уборщица, но акцент янки у моей собеседницы обрушивает все мечты в пропасть вышеназванного Каньона.
      - Мисс Сбрендетт?
      - Да, входите! - говорит она по-английски, внимательно разглядывая меня снизу вверх.
      Любопытно, что она вполне приятный человек. И совсем не противная. Вот только ей лет на пятьдесят больше, чем я предполагал. Это очень аккуратная и, видно, хитрая старушенция с пушистым белым хохолком на голове. Толстые роговые очки придают перезревшей мисс немного удивленный вид, подчеркнутый вздернутым носиком.
      На секретарше фиолетовая юбка, кремовая блузка, массивные целлулоидные браслеты с крупной насечкой и туфли из атласного материала с вышивкой блестящей металлической нитью.
      - Вы говорите по-французски? - спрашиваю я по-английски.
      Она выдавливает из себя смешок, похожий на звон колокольчика, каким пользуются председатели собраний для восстановления сонной тишины.
      - Да, естественно. Поэтому миссис Таккой взять меня к себе! Я помочь облегчить ей жизнь во Франции, без сомнения! Я жить во Франция перед война!
      У меня складывается впечатление, будто речь идет о наполеоновских войнах.
      Очень выразительная старушка, похожа на двадцатипятицентовый автомат. Бросили монету в щель, дернули за рычаг, и на вас обрушился денежный водопад.
      Так, сделаем попытку выключить кран.
      - Я пришел по поводу исчезновения миссис Один Таккой...
      - О! Я так и думал! - подхватывает любезная старушка.
      Она энергично указывает мне на низкое кресло-пуф. Восприняв мои девяносто килограммов, кресло становится похожим на собачью подстилку.
      - Запутанное дело, не правда ли, мадемуазель? Очень жаль...
      Мисс Сбрендетт бежит к бутылке виски и быстро наполняет два стакана до половины. Ну и доза! Одной рукой она протягивает мне стакан, а другой быстро подносит свой к губам и закидывает содержимое внутрь. Однако это производит эффекта не больше, чем стакан минеральной воды.
      - Непростая история, это так, - подтверждает моя собеседница.
      - Что вы хотите этим сказать?
      - Я быть очень волноваться, когда самолет улетать без нас... Миссис Таккой очень... очень...
      Она быстро встает, берет в руки словарь и пролистав несколько страниц, артикулирует:
      - Очень легкомысленна!
      - То есть?
      - Она очень капризна, да... Во время путешествия во Францию она хотела купить замок на Луаре... Но не нашла... Я могу спорить, тот человек в аэропорту продавец замков и он ей нашел. До аэропорта Орли он приходить сюда в отель и сказать, он из американского агентства, где миссис Таккой поместила заказ.
      - Вы не говорили о своей гипотезе полиции и журналистам?
      - О! Да! Но они не хотеть верить ушам, что такое может быть. Они хотеть похищение для своих газет!
      И она смеется звонко и весело, будто рассказала анекдот. За очками-иллюминаторами ее глаза так и сверкают от удовольствия.
      - Так что же, миссис Таккой пошла за этим мужчиной и не предупредила вас?
      - Когда она быть довольна, то не думать совсем о другом...
      - И вы уверены, что она вернется?
      - Ну конечно!
      - В какое агентство она обратилась по поводу покупки замка?
      Старушка трясет головой. Выражение лица быстро меняется, она дует губы, теребит браслеты по доллару за пару на блошином рынке.
      Делает плаксивую физиономию, как у школьницы-двоечницы.
      - Я не знаю. Она звонить по телефону из Штатов до отъезда в Париж.
      - А когда вы прилетели во Францию, она разговаривала с агентством?
      - Нет, но агентство приходить сюда... Я показываю фотографию Элвиса.
      - Знаете этого человека? Старушенция бросает быстрый взгляд на портрет, не меняя выражения.
      - Нет.
      - Ей дали положительный ответ?
      - Я не быть при разговоре... Но миссис Таккой сказать, мне, что замок еще не нашли...
      - А каковы были причины ее поездки во Францию?
      Она вновь хитро щурит глаза и улыбается.
      - Только каникулы! Париж - прекрасная страна! Миссис Таккой раньше не бывать здесь.
      - Да, конечно, - соглашаюсь я и продолжаю: - Вы знакомы с господином Таккой?
      - Ну да! - вскрикивает древняя секретарша с радостью, будто ей бесплатно выдали вставную челюсть подходящего размера. - Да, да, обязательно!
      - Чем он занимается? Она прыскает от смеха, вытягивает пальцы и, загибая их по очереди, начинает перечислять:
      - Карты! Рулетка! Виски! Девушки! Гм... Яхты! Машины!
      Кулачок со сложенными пальцами становится похожим на свернувшийся от холода и непогоды сухой осенний лист. Всем своим видом она старается придать сочности в описание портрета мистера Таккоя, которого я не имею чести, да и желания знать.
      При таком ритме жизни этот парень Таккой недалек от инфаркта! Несмотря на то что американцы народ крепкий и очень пекутся о здоровье.
      - Сколько ему лет, вашему повесе? Она смеется.
      - Как вы его назвать?
      - Повеса! Я имею в виду бабник, гуляка, ну много чего еще...
      - А! Понимаю! Ему двадцать три года!
      В эту секунду я, видимо, похож на зрителя, который добровольно вызвался участвовать в сеансе гипноза - его усыпили, а проснувшись, он не обнаружил на себе, мягко говоря, штанов.
      - Двадцать три года? - повторяю я в полусне... - Очевидно, вы не расслышали... Я говорю не о сыне, понимаете? Не сын! Муж миссис Таккой...
      - Да, так и есть, ее муж... Ему пока только двадцать три! - умирает со смеху реликтовая секретарша.
      - Бог мой, тогда сколько же миссис Таккой?
      - Пятьдесят три года!
      Тридцать лет разницы! Проклятье! Интересно, откуда она берет своих мужей, эта милая дублерша госпожи Берю, из яслей? Двадцать три года, все зубы на месте, и жениться на толстой противной бабе - явно из-за денег, а из-за чего же еще?
      - Газеты писали, что господин Таккой большой бизнесмен!
      - Ее первый муж - да! Но он умер два года назад...
      И несчастная вдова быстренько заменила его на проходимца, который ей в сыновья годится! Она, должно быть, надеялась, что за ее денежки мальчик позволит из себя веревки вить.
      - И как жила эта замечательная парочка?
      Поскольку старушке трудно уяснить смысл моего вопроса, я повторяю.
      Мисс Сбрендетт трясет головой, снова надевая маску печали.
      - Это не есть счастье - жизнь моей хозяйки! Стив Таккой никогда не хотеть ее видеть... Поэтому она приехала во Франция, чтобы прогнать... э-э... как вы говорите, черные мысли?
      Я все понимаю, дорогие друзья!
      - Таккоя предупредили об исчезновении его жены?
      - Вчера я отправила телетайп, но он, может быть, в Лас-Вегасе или во Флориде...
      Полагаю, эта старая сорока с мозгами курицы рассказала мне главное. Я уже предвижу разгадку: молодой, очень молодой супруг нанял гангстеров, чтобы те спровадили его любимую жену на тот свет во Франции, то есть подальше от него. Таким образом, он остается единственным наследником ее несметного богатства и прекрасная жизнь у него в руках!
      - Последний вопрос, мисс Сбрендетт. Знает ли ваша хозяйка некоего Фреда Лавми?
      Она складывает ручки на животе, как Золушка при виде трансформации тыквы в карету.
      - О! Да, конечно... Она с ума сходит от его фильмов!
      - Я хотел спросить, знала ли она его лично? Старушка трясет седым пучком.
      - Нет, так жаль. Я бы тоже хотеть знакомиться с этим красивым актером... Вы видели его фильм "Кто польстится на Пульхерию Кукульф?" Сенсация!
      Поскольку нет абсолютно никакого желания трепаться с божьим одуванчиком о кинематографе, я прощаюсь. Она говорит мне вдогонку, что останется в отеле до возвращения хозяйки и если мне что-то понадобится, то она всегда к услугам французской полиции.
      И вот я снова в летательном аппарате под названием лифт. Спуск на землю произвожу в компании магараджи цвета сгоревшего хлеба и породистой немки с розовой кожей, белыми волосами и серыми глазами, грудь которой похожа на капот "фольксвагена", а улыбка - на свастику.
      Глава 10
      Выходя из гостиницы, я роняю изучающий взор на циферблат своих часов и вижу, что прокукарекало три. Через мой мощный мозг искрой проскакивает мысль, что в половине четвертого назначена встреча с малышкой, сидевшей со мной по соседству на концерте вчера вечером... Я быстро решаю вновь на время вернуться в отпуск, но сначала, как говорят китайцы, сделать цзынь в Контору.
      Попадаю на Пино. Узнав мой голос, он спешит объявить, что его шов от аппендицита краснеет и еще он потерял один франк сегодня утром, когда покупал лотерейный билет. Я сразу же в уме подсчитываю, что он в сумме потерял целых три, поскольку Пинюш из тех, кто никогда не выигрывает, будь то национальная лотерея или трамвайный билет.
      - Пинюшет, - говорю я ему, - быстро отыщи мне, если такое существует, американское агентство недвижимости, занимающееся продажей жилья для выходцев из Америки, приезжающих в Париж... Если найдешь, соединись с ним или с ними и постарайся узнать, есть ли среди их клиентов некая миссис Один Таккой...
      - Таккой, - вскрикивает Пинюш, - американка из Орли?
      - Скажи пожалуйста, ты обалденно информирован в этом году... Ты что, выписываешь справочник для любознательных скаутов?
      - Нет, только "Свободного парижанина"... Старик Пино начинает ехидно хихикать в телефон.
      - Представь себе, по поводу этой американской миссис мы всласть повеселились на работе, поскольку она вылитый портрет жены Берю... Послушай, тебе надо срочно купить газету, сам увидишь, какое сумасшедшее сходство!
      - Обязательно куплю! - уверяю я его. - А пока сделай, как я просил, и пошевели швом, чтоб быстрее рассосался!
      Повесив трубку, я ощущаю себя преисполненным чувством выполненного долга, долга до конца и даже немножко больше... На сегодня работа закончена!
      Жму на газ через Большие Бульвары до площади Ришелье-Друо. Свидание назначено на площади Мадрида, и я прихожу вовремя, что со мной бывает крайне редко.
      В зале ресторана оркестр вовсю дует "Сыграй со мной в паровозик", железнодорожную песенку из трех куплетов и регулируемого переезда с автоматическим шлагбаумом российского автора Шлагбаума узкоколейного масштаба.
      Иду мимо столов. Клиенты, в основном клиентки, смотрят на меня, будто ждут, что я начну поиск партнерши для скоростного спуска с Монблана.
      Повертев головой и старательно обойдя выставленные напоказ бюсты, наконец нахожу свою брюнетку. Робкими знаками она старается привлечь мое внимание.
      Мы говорим друг другу "здрасьте!", чувствуя себя немного не в своей тарелке. Вы, наверное, замечали, что когда снимаете телку в общественном месте, то все происходит нормально, без эксцессов, стоит только башмаки развернуть в нужном направлении. Но затем, когда вы с ней встречаетесь нос к носу, наступает томительный момент неуверенности. Вы бросаете друг на друга взгляды, робеете, не знаете, о чем говорить, и несете всякие банальности...
      - Я не слишком заставил вас ждать?
      - Нет, я пришла раньше...
      - Хорошая погода сегодня, да?
      - Да, сегодня утром немного накрапывало, и все было подумали...
      - Это правда, все было подумали, но теперь, видите...
      - Наверное, мы живем в такое время, когда...
      - Не знаешь уже, как жить дальше. Времена года стерлись после всех этих атомных испытаний, бомб, так что погода как взбесилась...
      Пройдя прелюдию, мы впадаем в унылое молчание, во всяком случае между нами, поскольку вокруг шумно, все говорят громко, стараясь перекричать оркестр, взявшийся дудеть мелодию "Слоны сморкаются по утрам" из фильма "Как был девственен мой лес".
      - Итак, вы, значит, и есть комиссар Сан-Антонио, - восхищенно бормочет брюнетка. - Значит, и есть... Следующий раз постараюсь быть лучше.
      Мне хочется побыстрее смыться отсюда со своей подружкой. Она очень миленькая, заметьте, но одета, как жена сельского сторожа. Мы, сливки полиции, раскрепощенные и элегантные, не любим показываться на людях с девицами дальних окраин. Наша самцовая гордость протестует. Нам подавай шмотки из дорогих магазинов не меньше "Бальмена", концертный вариант, то да се. Поэтому-то шикарно одетые проститутки пользуются таким успехом. Мужчины настолько тщеславны, что готовы прогуливаться скорее с норковым манто, чем с опрятными девушками, одетыми по-домашнему, как одеваются вдали от больших городов. Естественно, молодые парижанки знают мужские наклонности и способны на все, лишь бы купаться в роскоши. Есть, правда, шлюхи-любительницы, которые сторонятся высшего света. На тротуарах их полным-полно. Они предпочитают одеваться, раздеваться и совершать культовый обряд любви на свой вкус без оглядки на светских снобов, поскольку навар полностью кладут себе в карман!
      Достаточно им сунуть под нос бумажку в пятьсот франков - действует сильнее удостоверения личности! Вот только их гардероб! Мило, конечно, выглядит: самострок и даже натуральная бижутерия из пластмассы, никаких претензий, только немного в глазах рябит!
      Всех теперь встречают по одежке в нашем мире! В нынешнее время лучше работать на тротуаре, чем изучать право. Дает больший доход, и расслабиться можно.
      Ах! Я хотел бы написать историю человечества! Настоящую, хорошо изданную, с цветными картинками и прейскурантом. Историю человека от инфузории-туфельки до Брижит Бардо, упомянув Пастера и, конечно, с остановкой по требованию на Сан-Антонио.
      - Вы парижанка? Хотя это видно и так, - спохватываюсь я и сглаживаю вопрос, который мог бы показаться некорректным, широкой улыбкой.
      - Почти! - отвечает она тихо. - Я родилась в Лориане, но семья моего дяди из Леваллуа.
      - А чем вы занимаетесь в жизни в свободное от свиданий со мной время? Что вы делаете?
      Она косит на меня глазом цвета "вечерних грез" и произносит, широко расставив слоги:
      - Ни-че-го.
      - Вы не работаете?
      - Нет. Мой муж занимает хорошее положение...
      - А кто он?
      - Младший бригадир... Ясно, что не в деньгах счастье, как сказал один бедный мудрец, и с тех пор человечество не устает повторять эту глупость. Я задумчиво перелистываю лежащий передо мной номер "Сине-Альков", журнала, который в кино делает то же самое, что биде в индустрии сантехники. - Я читала, пока ждала вас, - отвечает малышка-бригадирша на мой немой вопрос, - кошмар, о чем они пишут в этом журнале! У Софи Лорен первый зуб мудрости прорезался в пятнадцать месяцев... И она писалась... Я воздерживаюсь от междометий, которые она в принципе вправе ждать от меня. Мое внимание всецело поглощено статьей, посвященной Лавми. На фотографии, помещенной в журнале, он изображен в момент прибытия на съемки фильма "Последнее люмбаго в Париже". Кинозвезда стоит на перроне вокзала Сан-Лазар вместе с женой, секретарем, няней, чемоданами, "Оскаром" в целлофане под мышкой и отпрыском на руках. Можно сказать, только в лучах фотовспышек у красавца Фреда просыпаются отцовские чувства. Он с удовольствием показывает своего засранца народу, будто король, разродившийся наконец наследником престола... Люди! Чем громче их имя, тем выше их гордость за свое потомство. Они воображают, что их дети не только переплюнут их славу, но и покроют ее толстым слоем золота... Утописты! Вы замечали когда-нибудь, чтобы потомки были настоящими продолжателями своих шнурков? Ха, за редким исключением! Сынки знаменитых родителей в основном слабоумные дегенераты. Они прячутся в лучах славы своих отцов и используют визитные карточки могущественных папаш, чтобы открывать нужные двери. Все, на что они способны, это охмурять девиц и делать долги.
      Могу поставить брезент купола цирка шапито против фуражки билетера, что после свидания с прессой и взрывов вспышек папаша Лавми быстренько перебросил своего сыночка на руки швейцарки, прежде чем чудесное дитя оросило великолепно сшитый костюм суперкинозвезды.
      Я вдруг замечаю, что молчу уже длительное время. Нехорошо давать остынуть сырому материалу. Куй железо, пока горячо! Так, кажется, говорят где-то. Жену младшего бригадира нужно держать на огне, как паяльник.
      - Как ваше имя? - спрашиваю я мечтательно.
      - Виржиния!
      - Прелесть!
      - Вы находите? Мой муж говорит, будто кухаркино имя...
      - Он ничего не понимает. Такое имя я готов повторять без устали... Я буду вам его шептать на свой манер...
      - А как это, на ваш манер?
      - Хороший манер. Но не хотелось бы показывать на публике, в зале есть несовершеннолетние, а это категорически запрещено до шестнадцати лет.
      Наступает момент использовать секретное оружие. Хорошеньких девушек берут всегда, как обухом по голове.
      - Скажите, у вас бывают минуты в жизни, когда ваши близкие начинают вонять вам в нос, Евлалия?
      - Виржиния, - поправляет она, не зная, улыбаться или нет.
      - Вопрос остается в силе...
      - Да, бывают... Мне кажется, от людей устаешь. Они все злые...
      Песня известная. Формула, запатентованная еще древними.
      - Если хотите, - бросаю я пробный камень, - мы могли бы провести курс лечения одиночеством в гостинице, которую я знаю, в двух шагах отсюда, на улице Корнеля.
      - Вы считаете это серьезным предложением?
      Я еще никогда и нигде не встречал дам, которые в подобных ситуациях не выдвигали бы таких возражений.
      - Нет, - чистосердечно признаюсь я, - совсем несерьезно, но до безумия развлекательно...
      - Я порядочная женщина!
      - Очень на это надеюсь, иначе я бы подумал, что ваш муж женился на вас после вашего привода в полицию. Ну что, пошли?
      Быстренько перехватываю официанта, плачу по счету, и мы выходим. Она складывает свой журнал о пикантных подробностях жизни кинозвезд (взбитые сливки высшего кинообщества вдали от юпитеров) и бредет за мной с видом угоняемой из стойла телки. Полагаю, бретонская кровь в ней сильна своей слабостью, как сказал кто-то другой.
      Прекрасная Епифания идет за мной в заведение на тихой улице, знакомое мне давно. Я часто использую это местечко в подобных случаях. Заведение называется "Как у себя дома", и сюда люди приходят делать то, что в принципе они не могли бы делать у себя дома. Три этажа комнат с горячей водой, пружинными диванами и умывальниками...
      Красота! Когда взращенная в буржуазных порядках дама переступает порог этого скромного дома, у нее создается впечатление, что она попала на другую планету, куда ее мужу и близким вход строжайше запрещен.
      - Как это неразумно! - шепчет, вдруг загрустив, Петронилла.
      Она чуть не забыла сделать мне признание. А что ей остается, кроме как утверждать, что с ней такое событие происходит впервые в ее вегетативной жизни? А я чуть было не подумал, что она еще молода для приобретенных привычек.
      Когда служанка гостиницы (еще какой гостиницы!) выходит, Аделаида решает подвести итог своим сомнениям.
      - Я сошла с ума, - начинает она известную песню, лихорадочно расстегивая пуговицы своего слишком короткого пиджачка очень длинного костюма. - Знаете, я первый раз...
      Ну, все ясно! Мерси! Теперь будем работать по-серьезному. А я еще боялся, она будет держать это на своей совести. Но Гертруда не из таких, кто держит что-то на себе, будь то хоть резинки для чулок. За минимум времени она становится похожа на лысину Юла Бриннера, словом, готова для всего - ничего в карманах, ничего в руках!
      У этой девочки одна склонность: она рассматривает потолок в комнатах...
      Я уже готовлюсь исполнить Турецкий марш, но не Моцарта и не на струнах, и весь в порыве, как молодой олень, седлая нежную темноглазую самочку, как вдруг неловким движением локтя смахиваю на пол ее журнал "Сине-Альков". Не знаю, поверите ли вы мне? Я лично себе верю. Во всяком случае, верю в то, что вижу. Журнал нечаянно раскрывается на страницах, посвященных Фреду Лавми. Перед моими глазами вновь появляется фотография семьи кинозвезды, и, несмотря на обстоятельства, которые в принципе должны приковывать мое внимание к изображению столь же красивому, но менее статичному, я бросаю последний взгляд на застывший портрет. И тут, дорогие друзья, во мне происходит любопытный феномен децентрализации.
      Вместо того чтобы разыгрывать из себя одного трех бенгальских тигров, я вдруг выпрыгиваю из постели и запрыгиваю в штаны. Я облачаюсь так стремительно, что партнерша не успевает спикировать с седьмого неба, где она находилась в свободном полете.
      - Извините меня, Мелания! - бормочу я, в спешке натягивая башмаки. Нам придется отложить переговоры на будущее. Я только что вспомнил, что забыл выключить газ на плите! А у меня впечатление, что на огне осталась кастрюлька с молоком. Чтобы отсюда выйти, не потеряетесь, если будете следовать стрелке на стене - это внизу, и там написано! Мои лучшие пожелания младшему бригадиру и всей жандармерии, я уверен, он получит повышение по службе в самое ближайшее время...
      Говоря все это, я спешно накручиваю галстук и завязываю шнурки.
      Несчастная Пульхерия сидит с разинутым ртом, не понимая, что происходит. Вы, очевидно, думаете, я веду себя как последняя скотина, и на этот раз совершенно правы. Но я не могу сейчас посвящать себя Венере, как говорят ненормальные, те, кто на старости лет считает любовь жертвой, после того как провели жизнь в дебошах и пьянках.
      Извините, ничего не хочу вам объяснять, поскольку я могу вообще-то ошибаться, но в данном (несостоявшемся) случае вы, как народ смелый и честный, не преминете лишний раз напомнить мне, что я негодяй.
      Одним словом, бросив в сомнительном заведении свою младшую бригадиршу, я давлю на газ в направлении Мезон-Лафит с такой прытью, что подобная скорость вызывает желание у жандармов вынуть свои блокноты даже из самых глубоких карманов.
      Глава 11
      Прежде чем кинуться рысью в аллеи парка, я позволяю себе сделать передышку у конторы агентства "Вамдам-Жилье".
      Господин сын находится при исполнении в неизменных домашних тапочках в стиле Великих эпох. Убывающий день заставил его повернуть выключатель, и в свете зеленого абажура настольной лампы он похож на селедку, предпринявшую беспосадочный переход через Сахару.
      - Уже! - подпрыгивает он от неожиданности. - Однако вы быстро работаете... Я немного удивлен его репликой.
      - Что вы имеете в виду?
      - Полагаю, что вам передали мое послание, нет? Минут десять назад я звонил по вашим многочисленным телефонам и просил...
      Мне приходится прервать его красноречие:
      - Я заехал случайно! Что нового?
      - Приходила мадемуазель...
      - Няня?
      - Да. Спрашивала вас. Я ей объяснил, что вы поехали к клиенту и...
      - Что она сказала?
      - Она была в некотором удивлении. Сказала, что ждала вас на улице у дома...
      Я не оставляю шансов господину в сафьяновых тапочках закончить фразу и выбегаю из конторы, давая таким образом ему полную свободу сообразить, в какой момент жизни закрыть рот. Вскочив в седло своего скакуна, я, несмотря на ограничение скорости, несусь во весь опор. По дороге чуть не сбиваю пожилую даму, садовника и продавца газет на велосипеде. Последний покрывает меня такими словами, что, будь они напечатаны в словаре "Ларусс", наверняка возникли бы разночтения. Я останавливаюсь. Газетчик воображает, что я иду начистить ему физиономию, и храбро засучивает рукава.
      - У вас есть "Сине-Альков"? - спрашиваю я.
      Поверженный наповал моим вполне пацифистским вопросом, парень таращит глаза и тяжело дышит носом.
      - Да-а-у...
      - Дайте сюда!
      Он лезет в сумку, закрепленную на багажнике велосипеда... Сую ему приличное вознаграждение и отваливаю, не ожидая сдачи.
      Через несколько мгновений - кто это там названивает у двери дома графа де ля Гнилье? Ваш прекрасный Сан-Антонио!
      Как и раньше, дверь открывает милая швейцарская няня... Однако одета она несколько по-другому... На ней серое платье, открытое спереди и застегивающееся сзади... Такого рода платья замечательно снимаются. Будто лущишь горох...
      Она причесана под Жозефину (но жену не Наполеона, а римского императора Рекса), а ее макияж подписан нежными тонами Елены Рубинштейн, что, собственно, меня не удивляет.
      Красавица встречает меня тем же оригинальным восклицанием, что и отпрыск Вамдам-Жилье.
      - Уже!
      - Видите ли, я не сижу без дела. Я вернулся в бюро сразу после вашего ухода... Вы хотели меня видеть?
      Легкая романтичная улыбка появляется на ее лице, будто бы в наших отношениях наметились положительные сдвиги, поскольку она только что застрелила своего мужа.
      - Да.
      - Могу ли я знать...
      Она смотрит на меня с видом заговорщика. Когда милая швейцарка смотрит на вас таким взглядом, то, скорее всего, она думает о вещах, очень далеких от использования энергии ветра в современном обществе.
      - Вы недавно делали мне интересное предложение...
      - Ночной Париж?
      - Да.
      - Но вы же отказались...
      - Потому что обязана была вернуться пораньше из-за Джимми...
      - Я думал, что еще одна женщина...
      - Да, конечно, но она сидит с ним только несколько часов, так как замужем, а ее муж не хочет, чтобы она ночевала не дома...
      - А теперь ее старика забрали на военную службу и у нее развязались руки? Она прыскает от смеха.
      - О! Нет... Просто миссис Лавми скучает без ребенка и только что его забрала... Словом, я свободна до завтрашнего утра...
      Я спешу вскочить на подножку чуть не ушедшего трамвая желания.
      - Ба! И вы отдохнувшей головкой как следует подумали над моим предложением, милая моя жительница Цюриха, и решили, что, на худой конец, я мог бы быть вам вполне сносным сопровождающим?
      - Точно!
      - Так же точно, как вы согласны ехать со мной по пути великих королей?
      - Да.
      Мертвая листва шуршит в темноте. Нежный вечерний ветерок бодрит и меняет ход мыслей. Я вдруг ощущаю себя счастливым, раскрепощенным, радостным, шаловливым... А еще, только не говорите никому, - гордым за себя! Не настаивайте, все равно не скажу почему!
      - Вы не думаете, что настал момент назвать мне свое имя?
      - Эстелла!
      - Потрясающе!
      Смешно, правда? Пару часов назад я ставил тот же дурацкий вопрос другой девушке, и у меня была похожая реакция. Одним словом, хорошо, что можно всегда все начать сначала...
      Как и все остальное, с девушками достаточно отработать в совершенстве один-единственный номер и записать его на мягком диске. В принципе это как кухня: один и тот же рецепт может доставить удовольствие массе людей...
      - Только возьму сумочку, и я в ваших руках! - убедительно говорит она, бросаясь обратно к дому доблестного графа де ля Гнилье.
      Я смотрю на то, как она удаляется, такая великолепная, воздушная, легкая в туманном облачке среди красивых деревьев. А над домом висит золотая пудра. И вечерний воздух пахнет осенью. Завораживающий запах гумуса в своем полном великолепии...
      Признаться, я немножко сбит с толку разворачивающимися событиями. Хотя, если честно, говоря между нами и тем фонарным столбом, я был уверен, что нянечка проявится. Конечно, может, не так быстро, о чем я где-то даже сожалею...
      Машинально переставляя ноги, иду ей навстречу по дорожке и думаю: она (дорожка) видела те времена, когда овес был главным горючим транспортных средств. Появляется Эстелла. Она накинула пальто на плечи... Драповое пальто со стоячим меховым воротником, очень шикарно и очень элегантно. Просто полная противоположность малышке Гортензии, с которой я встречался пару часов назад. С такой женщиной не зазорно показаться на люди. Другие мужчины будут стоять, открыв рот, выпучив глаза и пуская слюни от того, что вы пройдете с таким существом по улице под руку.
      - Вы были в доме одна? - спрашиваю я, когда она подходит ближе.
      - Да, - отвечает она просто, - почему вы спрашиваете?
      - Мне кажется, вы забыли погасить свет в доме, нет? Видите, там блестит между деревьями... Она пожимает плечами.
      - Не люблю возвращаться в темный дом. Почему-то очень боюсь... И из-за этого так грустно...
      Я не настаиваю и веду ее к своей тележке. Она садится. Когда я устраиваюсь за рулем, она спрашивает:
      - Это ваша машина?
      - Конечно...
      - Скажите, у вас хорошее место у старого хозяина агентства?
      - Неплохое... Но машину я получил в наследство от своих прапрародителей...
      Ей хватает такта засмеяться на глупую шутку. Затем, быстро становясь серьезной, она замечает:
      - Никогда бы не подумала, что ваш хозяин такой жалкий старикашка.
      - Нельзя доверяться первым ощущениям, дорогая Эстелла.
      - Это правда, но его офис похож на деревенскую контору, где все пришло в упадок...
      Я спешу подзолотить герб папаши Вамдам-Жилье.
      - Вы ошибаетесь. Хозяин - старый закоренелый холостяк, но его дело процветает. Он управляет восемьюдесятью процентами участков района Мезон-Лафит... Огромные деньги.
      Хватит об этом, но я вижу, что под милой крышкой красивого ребенка продолжает булькать.
      Я спрашиваю себя, не была ли она встревожена моим появлением в замке и не вытащила ли меня сегодня специально, чтобы разнюхать, кто я и чем занимаюсь на самом деле. Она логична, очень спокойна и хладнокровна, птичка моя. Когда ситуация показалась странной, она, не раздумывая, решила ее для себя прояснить.
      - Вы давно покинули Швейцарию?
      - Уже несколько лет...
      - И вот так взяли и поехали в Штаты?
      - Я была стюардессой. Америка мне понравилась. Обслуга там оплачивается очень хорошо, и я подумала, что, работая няней с ребенком, заработаю в три раза больше, чем советуя пассажирам пристегнуть ремни перед взлетом.
      - Вы, наверное, очень любите деньги?
      - А вы нет?
      - Об этом я стараюсь не думать. У меня есть своя философия на этот счет: главное - не много, а чтобы их было достаточно, понимаете?
      Мы въезжаем в Париж. От Дефанс я рву к площади Звезды, которая высоко сияет над нами в апофеозе света... (Хорошо сказано, гм?)
      - Чего бы вам больше всего хотелось в Париже? - спрашиваю я, слегка отпуская педаль акселератора.
      Всю дорогу не могу заставить себя перестать молча посмеиваться над несчастной женой младшего бригадира, брошенной мной в заведении, не имеющем ничего общего с ее высокими амбициями, соответствующими, как она мне сказала, высокому положению ее мужа.
      - Все, что хотите...
      - Что вы скажете, если мы пойдем в варьете? Затем поужинаем... Я знаю одно местечко, где подают всякие морепродукты, от которых пустил бы слюнки сам Нептун.
      - Как хотите...
      Мы идем в мюзик-холл. В "Олимпии" как раз выступают братья Бефстрогановы. Они поют в сопровождении телохранителей две нагремевшие вещи: "Вернувшись с лезвия серпа" и "Ах, как когда-то молотом меня".
      Спектакль имеет огромный успех, особенно его высокое художественное наполнение. Сначала мы аплодируем поющему жонглеру, затем жонглирующему певцу, после него выступает дрессировщик микробов (у которого вместо хлыста тюбик с аспирином), и в конце первого отделения знаменитая Мартина Наплюйон, звезда эротико-афродизио-азиатских танцев, исполняет шепотом свои лучшие песенки, дабы никого не разбудить.
      Эстелла очень довольна вечером. А я доволен Эстеллой, что говорит о нашей природной вежливости, конечно. Если бы я не сдерживался, давно бы слазил ей пальцами за обшивку, но предпочитаю раскрыть мощь своих батарей, когда будем поближе к делу. Если после этого вы скажете, что у меня нет чувства юмора, значит, вы учились смеяться не по тем инструкциям, да еще и под мелодии Генделя.
      После окончания спектакля я веду свою швейцарку в бретонский ресторан, очень модное заведение, куда, как я уже однажды говорил, морской прилив выносит все, что потом подается сразу же на стол.
      Ужинать при свечах среди раскинутых рыбацких сетей и стеклянных шаров - это ли не мечта? Мы разговариваем о дожде и Париже.
      - Миссис Лавми, - спрашиваю я вдруг, сам того не ожидая, тоном настолько невинным, что сам Боженька сразу бы отпустил мне все грехи, миссис Лавми часто приезжает навестить или забрать свое бесценное дитя?
      - Иногда, - бормочет куколка, опустив глаза в тарелку. - У нее кризис на почве материнской нежности. Голос крови зовет слишком громко...
      - Она берет его к себе в отель, вместо того чтобы ухаживать за ним в доме?
      - У жен знаменитых мужей всегда должны быть некоторые капризы. Это помогает им оставаться в общем тоне. Если она будет сидеть с ребенком, то о ней скоро все забудут...
      - Я читал в газетах, она не живет в одной гостинице со своим мужем. Правда?
      - Да, это так.
      - Так что же, пара не уживается вместе? Она качает головой.
      - Я вижу, американская психология вам непонятна, мой дорогой друг. Чета Лавми представляет собой нормальную пару, но у Фреда свои обязанности перед... гм... поклонницами. Обязанности, которые он должен исполнять без присутствия своей жены. Если они живут в разных отелях, то честь миссис Лавми спасена... Но я могу раскрыть вам один секрет...
      - Слушаю!
      - Фред Лавми проводит практически все ночи со своей женой...
      - Забавно!
      Я заказываю пирожные на десерт и прошу официанта принести нам бутылочку хорошего вина из Прованса. Нянечка, похоже, осоловела.
      Ее глаза блестят, влажный рот приоткрыт, а щеки раскраснелись, и это никак не связано с нанесенным гримом от Елены Рубинштейн... Похоже, пора предпринять атаку на психику. Я легонько дотрагиваюсь до кончиков ее пальцев, лежащих на скатерти.
      - Эстелла, - шепчу я, - Эстелла, если бы мне кто-то сказал, что мы проведем вечер вместе...
      - Да, его величество Случай! Случайность великая вещь, правда? И если бы хозяин дома не забыл очки...
      Не звучит ли ирония в этой фразе? Я несколько раз повторяю про себя вопрос, но по ее лицу совершенно непонятно, оно выражает лишь нежное удовольствие.
      У малышки холодные руки. Это хороший знак. Обычно если у девушек ледяные конечности, то внутри огонь. (Или вы другого мнения? Готов подискутировать, но прошу представить статистику с заверенными у нотариуса свидетельствами.)
      - Скажите, милая Эстелла, Лавми, наверное, не будет спать спокойно этой ночью, если приедет к своей жене...
      - Почему?
      - Из-за Джимми... Этот малый настоящий скандалист. Отец хоть навещает его иной раз?
      - Да как он может себе позволить при таком образе жизни?.. Целый день на съемках, вечером идет по клубам, а утром спит.
      Ну хватит об этом. Нечего и думать продолжать в том же духе, особенно если другая тема назрела.
      Мои часы кукарекают два часа десять минут и еще несколько мгновений забвения.
      - Мне нужно возвращаться, - шепчет грустным голосом девушка.
      А? Извините... Я что, выгляжу в ваших глазах круглым идиотом? Конечно же, я сделал ей предложение в другом тоне, но... Возвращаться! Она что, с катушек...
      - Вы мне обещали эту ночь, Эстелла, - обижаюсь я, высверливая в ней дырки глазами.
      - Лгунишка! - шутливо сопротивляется швейцарка. - Только лишь вечер.
      - Настоящие вечера заканчиваются утром...
      - О! Нет! - говорит она. - Абсолютно невозможно. Миссис Лавми обязательно мне позвонит рано утром и скажет, чтобы я забрала ребенка, поскольку тот проснулся и не дает ей спать...
      - Так что? Зачем вам ехать в Мезон-Лафит, а потом возвращаться в Париж? Знаете, давайте вот что сделаем, моя сладкая! Пойдите позвоните миссис Лавми и скажите, что вы ночуете у подруги, и дайте ей номер телефона...
      Но эта гадюка решительно трясет головой. Я бы ее придавил, если бы поддался первому порыву. К счастью, я не всегда себя слушаю, а если слушаю, то вполуха.
      - Нет, нет, мадам не потерпит этого. Она не допускает и мысли, что я буду ночевать где-то в другом месте. Прошу вас, поехали.
      Я поднимаюсь в ярости еще большей, чем пожарник, обнаруживший, что его дом сгорел, после того как он вернулся с тушения пожара в другом доме.
      Надо сказать, пришлось прилично потратиться (главное, не воткнешь в счет за суточные), и все впустую. Мюзик-холл, шикарный ресторан, и это только для того, чтобы в качестве компенсации опять переться на окраину Парижа! Ах, клянусь вам! Есть с чего нацепить баранью голову себе на башку и сесть в витрине.
      Ох и не люблю же я динамо! Когда цивилизованная девушка соглашается послушать музыку в обществе мужчины, она должна знать, как закончится концерт в целом.
      Иное заставляет предполагать, что мама вообще не воспитывала ее и несчастную нашли в капусте. Или же ее первый мужчина был полным болваном и не думал о последствиях!
      - Поехали! - бурчу я, чернее тучи, и отодвигаюсь от стола.
      Что вы хотите, я как наша добрая старая Франция! Стойко переживаю лишения, сжимая шляпу в руке.
      Глава 12
      Молча еду по дороге к дому графа де ля Гнилье. Этот путь у меня уже в зубах навяз. За все время от Парижа мы не обмолвились ни словом, во-первых, потому что поздно и Морфей начинает нам тыкать пальцем в глаз, а во-вторых, потому что я умею отогнать назойливого Морфея и использовать паузу, чтобы как следует обдумать ситуацию.
      Пока что я не вижу связи между пропавшей толстухой Таккой и кинематографической знаменитостью Фредом Лавми... Король шаблонных кинострастей и пылких взглядов красавчик Фред кажется мне не совсем чистой личностью, если хотя бы просто судить по его национальности. Так бывает, что в моем легавом котелке происходит химическая реакция и в конце концов что-то кристаллизуется, и это что-то является уверенностью. Мое серое вещество в сговоре с внутренним голосом подсказывают мне, что что-то неладное творится в семье Лавми. Но в настоящий момент я не могу провести прямую линию между этой констатацией и похищенной американкой... Нужно немного остудить бурлящее вещество, чтобы искомое выпало в осадок. Затем можно снять, процедить через мелкое сито и подать в разогретом виде с лимонной долькой.
      В который раз я торможу перед ржавой решеткой, вдыхаю аромат осени и любуюсь золотыми листьями в серебристом тумане, выхваченными из темноты фарами моей машины. Затем поворачиваю голову к Эстелле...
      Она хлопает глазами, красавица. Ей не терпится поскорее забиться в кровать с теплыми простынями, собственно, мне тоже. Наступают моменты, когда усталость берет за горло и даже самые сильные мужчины, вроде меня, вдруг ощущают мягкую резину в том месте, которым по праву привыкли гордиться.
      - Вот вы и приехали, милая моя... Она улыбается.
      - Спасибо, вы так милы.
      - Я знаю, мне говорили, но все равно благодарю за информацию.
      - Обиделись?
      - Напротив...
      Горчичная горечь поднимается изнутри прямо к носу. Из-за этого, возможно, Наполеон рискнул стать Бонапартом. Она угадывает мои мысли, полные сарказма.
      - Я хочу вам сказать... - начинает она.
      Я с трудом сдерживаю зевоту. О нет! Только не это! Не хватает только ее разглагольствований в конце сеанса! Болтовня хороша в начале вечера. Она создает атмосферу, но среди ночи дает единственный эффект - будто бормашина, занесенная над вами дантистом.
      - Я была бы счастлива еще раз вас увидеть, - говорит продукт самой нейтральной нации.
      Как раз то, что сейчас нужно: услышать рассказ о Гельвеции, о городах и фонарях на улице, даже красных фонарях.
      Большой привет, а после последнего виража: пристегнуть ремни!"Не поднимайся, дорогой, у меня нет света!" Слишком мало, благодарю, мадам баронесса! Лучше расскажите что-нибудь о женах младших бригадиров. О том, как от них сматываются на работу, даже не сделав магический удар волшебной палочкой, чтобы превратить их из тыквы в карету.
      - Я тоже, - бурчу я, мрачный, как съезд судебных исполнителей, - мне бы тоже доставило много радости вновь увидеть вас, Эстелла.
      Где-то внутри меня проносится продолжение фразы: "...при условии, что встреча будет происходить в выгребной яме и вы будете в ней по самые уши".
      Вы, наверное, подумаете, что у меня наступил период женоненавистничества (подумаете, естественно, если знаете, что это означает), но я отвечу вам, что опыт убивает романтику. Чем дальше продвигаешься в своем существовании, тем больше понимаешь, насколько опасно с самого начала упускать с самками инициативу.
      Но тут... тут я вдруг теряю сознание. В некотором роде девица дает мне хлороформ на свой манер, а именно целует меня так, что лишь очень натренированный аквалангист может выдержать такую задержку дыхания.
      Не знаю, Фред давал ей платные уроки или кто еще, но могу вас уверить, что она знает научную сторону проблемы. Когда просто смотришь на рот женщины, и в голову не придет, что он способен на подобную работу.
      У меня начинают летать искры перед глазами, а мягкая игрушка превращается в твердую.
      Нет ничего проще, чем разбудить спящего мужчину. Главное, уметь это делать! Не помню, говорил ли я вам, что спинки передних сидений моей тачки откидываются? Гениальная вещь для прогулок по Булонскому лесу. Вы нажимаете на рычажок, и спинка падает, намекая, что, мол, пора занять горизонтальное положение.
      Эстелла не против. Она доказывает мне, что я ей ни в коей мере не антипатичен. В туманной осенней ночи колокольчик на двери графа тихо звонит, раскачиваемый ветром, и мне кажется, что этот звон означает приглашение.
      * * *
      Минут через пятнадцать Эстелла опускает все то из одежды, что я на ней приподнял, и поднимает все, что я на ней спустил. Потом припечатывает мне последний поцелуи и открывает скрипучую калитку. Я смотрю, как она растворяется в ночном тумане.
      Милое приключение. Вот я и успокоился! Она ведь из страны ледников, но абсолютно ничего общего с холодной массой снегов, разве что только чистый взгляд. Что же касается ее физической географии, то холмистость небольшая без сильно пересеченной местности.
      Вновь завожу мотор. Включая скорость и отпуская сцепление, я вдруг замечаю, что свет, горевший в доме, когда я заехал за Эстеллой, больше не горит.
      Может, лампочка просто перегорела. Даже батарейки "Дурасел" садятся, особенно если их использовать.
      * * *
      Ну что еще сказать? С чувством огромного удовлетворения я подъезжаю к дому. Моя добрая маман Фелиция, должно быть, плохо спит всякий раз, когда сынок где-то гоняется за бабами или преступниками... Я мечтаю поскорее забраться между теплых, пахнущих лавандой простыней. Фелиция постоянно кладет маленькие мешочки в ящики комода, и у нас белье всегда имеет одинаковый запах. Для других это запах Альп, а для меня он стал запахом Фелиции.
      Остановившись перед воротами гаража, я вижу, что в доме горит свет. Не то чтобы я очень обеспокоен этим обстоятельством, в принципе нормально, когда у маман горит свет в комнате, но ведь сейчас свет зажжен на первом этаже и горит, как во Дворце конгрессов.
      Хоть бы матушка не заболела! Я всегда боюсь, возвращаясь домой, обнаружить ее в разбитом состоянии. С другой стороны, я знаю, что когда-нибудь наступит день, когда она представит заявку на похоронные принадлежности, но мысленно отодвигаю на более поздние сроки такое приобщение к Богу. А ведь останусь в конце концов один-одинешенек на всем белом свете тянуть лямку...
      Я прохожу через сад, думая, несмотря ни на что, о посадке луковиц тюльпанов, которые моя смелая маман заказала прямо из Голландии. Придется завтра брать лопату в руки. Обычное дело - лопата по мне плачет! Если бы вы видели, дорогие дамы, как я копаю землю в старых джинсах, облегающем свитере со стоячим воротником и старых башмаках! О, если бы вы все это видели, то выскочили бы из своих гостиных в стиле Людовика Такого-то и посвятили себя прополке сорняков рядом со мной...
      Как порыв ветра я врываюсь в нашу столовую-гостиную. И кого же я вижу, развалившихся в креслах, с сонными рожами? Маман, конечно, сидит, сложив руки на животе, шиньон немного съехал на сторону, а рядом с ней по обе руки, как заседатели Бога-отца, господин Берюрье и господин цирюльник.
      Толстяк похож на здоровый кусок прогорклого и растекшегося сала. Небритая в течение нескольких дней физиономия придает ему облик ночевавшего в мусорном контейнере нищего.
      Парикмахер, напротив, выглядит изысканно на все сто. Но изысканно так, что в глазах рябит. Костюм в стиле принца Галльского в крупную клетку, голубая рубашка, пестрый галстук с преобладанием бордо, коричневые замшевые ботинки с золотыми пряжками. Обалдеть! Мечта педе...
      Мой выход заставляет их подпрыгнуть.
      - Ну что вы, что вы! - говорю я примирительно. - Что это вы так прыгаете, господа, в ваши-то годы да на ночь глядя?
      Толстяк с ходу, будто ждал команды, начинает реветь навзрыд. Цирюльник жалобно всхлипывает...
      Фелиция давит неучтенную в протоколе встречи улыбку. Затем наступает всеобщая минута молчания. Тихо так, что можно услышать, как шагает по паутине паук.
      Поневоле взволнованно я спрашиваю:
      - Толстуха отдала концы или что?
      - Нет, но она опять пропала, Сан-А, - пискляво жалуется Берю.
      И они опять бьются в истерике. Цирк, честное слово! И это в три часа ночи! Готовьте платки, господа! Впечатление, будто мы на итальянских похоронах.
      - Скажите толком, черт возьми, что за история приключилась?
      Расчесыватель проборов хнычет:
      - Получилось так, и это чистая правда, комиссар: наша Берта испарилась!
      Образ, по правде сказать, не слишком подходящий. Вы можете себе представить, что бегемотиха Берю превратилась в пар? Я - нет! Даже на мысе Канаверал американцам вряд ли удалась бы подобная затея...
      - Девушка, значит, опять навострила лыжи...
      - Хочешь чего-нибудь горячего? - обрубает прелюдию разговора Фелиция.
      Так и подмывает ответить, что я некоторое время назад уже принял кое-что очень горячее, а именно десерт, обладающий сладким именем Эстелла. Вслух же говорю, что теперь бы в самый раз что-нибудь прохладное. Во рту у меня, будто на дне птичьей клетки, и бокал шампанского в такое время никогда не повредит хорошему полицейскому.
      Произнесенное маман название "Лансон брют" заставляет Толстяка встрепенуться и отвлечься от своих печалей. Его глаза начинают светиться золотым блеском, словно оберточная фольга на пробке шампанского.
      - Валяй рассказывай, - покорно говорю я.
      - Так вот...
      Он развязывает запутавшиеся шнурки на правом ботинке и снимает его с помощью другой ноги. Продравшийся носок дает возможность свободно дышать пальцам (но не нам!) с ужасными нестрижеными ногтями, что указывает на принадлежность Толстяка к отряду копытных. И даже копытных в трауре.
      - Ты позволишь? - спрашивает он после содеянного. - А то ноги из-за ногтей отваливаются.
      - Толстяк, ногти и рога из одного материала - рогоносного. Ими ты провоцируешь тех, кто...
      - Не валяй дурака, Тонио... Я совершенно разбит из-за этой авантюры...
      Он срочно умолкает, видя, как маман вносит запотевшую с боков бутылку.
      - Не спеши, успеешь выложить мне свои объяснения и позже, - предлагаю я. - Или, может, хочешь их написать?
      - Когда мы расстались, ну, после обеда, не знаю, заметил ты или нет, но Берта была вся на нервах.
      - Это перло в глаза, как твой красный нос на том месте, что тебе служит лицом...
      - Поскольку в доме не было готовой еды, а ей не хотелось опять торчать на кухне, да в такой час, то мы пошли в ресторан. Знаешь, заведение "Ладжой" на улице позади нас... Их фирменное блюдо - цыпленок в вине.
      Он вздыхает, и глаза его слезятся от гастрономических воспоминаний.
      - Они подают его с маленькими белыми луковичками, кусочками жареного сала и гренками, натертыми чесноком. Чеснок имеет первостепенное значение при приготовлении цыпленка в вине. Многие повара не кладут чеснок, будто бы он забивает вкус лука... Я всегда смеюсь... (И действительно, он смеется так, что, возможно, и у вас слышно, если вы прислушаетесь.) Я смеюсь, потому что чеснок, как говорится, - жена лука...
      - Нет! - обрываю я его. - Чеснок - педераст!
      Моя дурацкая шутка возвращает обжору к реальности. Его толстая физиономия опять принимает плаксивое выражение.
      - Хорошо, проехали... - вздыхает он.
      - Ладно, переходи к меню, у маман есть поваренная книга с рецептами и предисловием врача-диетолога.
      - Значит, мы пошли в ресторан. И за десертом Берта начала скандал...
      - Что, в творожный крем попала горчица?
      - Нет... Но ей в башку вдруг ударили воспоминания о том, как мы парились в твоей машине. Она принялась кричать, что мы, то есть ты и я, оба ни на что не способны. Ей, мол, раньше и в голову не приходило, что в наши дни похитители могут удерживать по нескольку дней честных женщин, а скоты полицейские наедают себе хари, вместо того чтобы гоняться за преступниками...
      Он умолкает.
      - Да, это так, Толстяк. Лучше бы ты был стекольщиком.
      - Надо, что ли, тебе все время шутить, даже в серьезных случаях.
      Я наливаю шампанское в бокалы, и мы принимаемся их опустошать.
      - За здоровье Берты! - произношу я.
      Парикмахер роняет скупую слезу в бокал.
      Толстяк же, напротив, выпивает содержимое одним махом, будто речь идет о стакане минеральной воды в несусветную жару.
      - Она была в таком бешенстве, что встала и ушла, - говорит Берю. - Она так вся возбудилась от собственных речей, сам знаешь! И вот она сматывается, а я еще не расплатился. Представляешь, она даже не доела малину под взбитыми сливками. Не пропадать же, когда оплачено, пришлось добить и ее порцию.
      - Ну а дальше?
      - Поначалу я не очень беспокоился. Я подумал, она пошла плакаться в жилетку моему другу Альфреду, присутствующему здесь...
      Альфред подает плаксивый голос:
      - А я ее даже не видел!
      - Представляешь? - хныкает Берю. - Он ее не видел. Я целый день провел в поисках. Был и там и сям, всех знакомых обежал, во всех пивных в квартале побывал. Вечером прихожу домой - никого! Жду - опять никого! В десять часов меня приподняло и я побежал будить моего друга Альфреда, присутствующего здесь...
      - А я ее так и не видел! - жалобно тянет косильщик усов и шевелюр.
      - Слышишь? - всхлипывает Толстяк. - Он ее так и не видел... Мы бродили до полуночи от моего дома к его и обратно. Украли Берту!
      - Иди ты к черту!
      Последнее замечание мое. Не для рифмы, конечно, просто так получилось. Потому что меня вдруг охватывает волнение. Настоящее, по-серьезному...
      - Маман, - зову я, - посмотри, пожалуйста, нет ли у нас в аптечке чего-нибудь тонизирующего. Дай нам по хорошей дозе, а то, похоже, всем троим не придется спать всю ночь.
      Милое лицо моей матушки становится серым и озабоченным. Я беру ее за руку.
      - Маман, не беспокойся, я придавлю завтра... Знаешь, как я люблю спать днем, когда ты делаешь уборку? В своем подсознании я слежу за тобой, как ты ходишь туда-сюда... Ты стараешься ходить на цыпочках и даже приподнимаешь двери за ручки, чтобы не скрипели, но я все равно слышу... И мне становится так хорошо во сне.
      Глава 13
      - Куда мы так гоним? - нудит Берю, подтверждая, таким образом, высказанную кем-то мысль, что человек всего лишь думающая былинка мироздания. Берю совсем не похож на былинку, скорее он выглядит огромным баобабом, но очень хорошо думающим, прежде всего о жратве.
      - В Мезон, - отвечаю я в телеграфном стиле, что в принципе могло бы сподвинуть министерство почты и телеграфа сделать мне интересные предложения по трудоустройству.
      - Опять! - вскрикивает Толстяк.
      - Представь себе, жирный мешок, я путешествую в эту сторону уже в четвертый раз. Если полиция исчезнет, у меня всегда будет шанс устроиться в Управление общественного транспорта, чтобы работать водителем автобуса, когда откроют маршрут.
      - А зачем ты туда едешь?
      - Если бы у тебя была голова на плечах, а не молотилка для жратвы, ты бы вспомнил, как твоя жена утверждала, что она опознала дом... Ты же говорил, как она нас называла никчемными лентяями и прочее... Поскольку эта девушка не знает устали и у нее всегда свербит в заднице, в моей гениальной полицейской тыкве появилась мысль: возможно, ей взбрело в голову приехать в Мезон на разведку и понаблюдать за визитами в этот дом... Парикмахер всхлипывает:
      - Вот наша Берта! Вся как есть: смелая, решительная, подчиняющаяся только своим высоким порывам...
      - Хорошо, согласен, - говорю я, - мы ей выпишем медаль с лентой длиной с мантию кардинала, но прошу вас, голубчик, дайте нам подумать спокойно!
      Обидевшийся охотник за вшами откидывается на спинку заднего сиденья моего самодвижущегося агрегата с двигателем внутреннего сгорания и больше не произносит ни слова.
      Толстяк, который никого не боится (кроме жены), выплескивает продукт своей дедукции:
      - Так, выходит, у этого проклятого Лавми рыло в пушку?
      - Может быть, и так...
      - Вот сволочь! Кинозвезда, весь из себя, увидишь, какую звезду я ему приклею на лбу, когда дело прояснится. Когда я на него отолью, можешь себе представить, как весь Метроголдвин порвет все контракты с ним на конфетти! Все эти дуры, у которых начинается
      солнечный удар при взгляде на его фото, подумают, что перед ними Франкенштейн!
      - Хватит выступать, как в театре! - затыкаю я его. - Прежде чем бить лицо, нужно убедиться. Всякий может ошибиться, как сказал еж, слезая с половой щетки.
      - А что я такого сказал? Дело нечисто, это ясно! Если Берта уверена, что это здесь, значит, здесь! У этой женщины логика женская, можешь спросить у Альфреда.
      - Я больше ничего не скажу! - петушится сзади желчный цирюльник.
      - Не выдрючивайся, Альфред! - рекомендует Берю. - Сан-Антонио хоть и резок на язык, но парень хороший. Сердце держит на ладони. Сам подумай, он мог послать нас только что к чертям и пойти дрыхнуть. А вместо этого, заметь: он из кожи лезет вон, только бы найти нам нашу Берту!
      Альфред, человек выдержанный, для которого правопорядок, особенно в части налогов, не пустое слово, быстро становится под знамена очевидной логики.
      Я въезжаю в парк. Ночные птички дерут в ветвях глотки, исполняя мелодию "Эта ночь нам двоим".
      Мне удается пристроить машину под раскидистым деревом в нескольких кабельтовых от дома. На аллее никого. Тишина - слышно, как урчит живот Берю. Со стороны домов огоньков не видно, лишь фонари в туманной дымке отбрасывают жидкие пучки света на аллею, похожую на дорогу в чистилище.
      - Ну что? - вежливо спрашивает Толстяк. - Что ты придумал, мой Тонио?
      Еще немного, и он меня усыновит, мой друг Берю... Без своей толстушки он погибнет - некого будет холить и лелеять. Теперь все его отеческие чувства будут направлены на меня.
      - Я придумал, как ты говоришь, следующий ход: вы вместе с Альфредом пойдете в дом. Официально, как полицейские. Ты покажешь документы, если они, конечно, еще похожи на документы, ведь последний мусорный бак значительно чище твоих карманов. Няня обалдеет от неожиданности... Ты скажешь, что вы занимаетесь охраной Фреда Лавми и его семьи. Информатор сообщил о готовящемся ограблении, поскольку кинозвезда первой величины международного масштаба и так далее служит приманкой для воров...
      - Думаешь, на нее подействует? - спрашивает Берю, опять начиная хромать на голову.
      - Альфред тебе все объяснит... Вы задержите ее подольше. Спросите, например, в порядке ли система запирания дверей, и вообще поболтайте, заговорите ее...
      Толстяк, кажется, уяснил свою роль.
      - А что мы сможем узнать от этой птички?
      - Думаю, из двух одно: или она замешана в похищении, тогда сделает вид, будто принимает ваш треп за чистую монету. Или же она белее Белоснежки, тогда на нее найдет кривоглазие, как говорит один мой знакомый окулист. Может, встанет на дыбы. В таком случае не придавайте этому значения... Держитесь прямо, официально, вежливо. Стиль: серьезность, смелость, решительность, понял?
      - Будто надо мне говорить о всяких мелочах. Черт! - фыркает Берю. - С тех пор как мы друг друга знаем, черт возьми, ты должен бы привыкнуть, что в плане умного разговора я никого не боюсь!
      Он с такой силой хватается за ручку дверцы, что меня охватывает паника, поскольку все, до чего дотрагивается Толстяк, имеет обыкновение в самом скором будущем прямиком лететь в помойку.
      - А ты, Сан-А? Не пойдешь к нам в подкрепление?
      - Вспомни, Толстяк, я уже засветился под другим предлогом. Она думает, что я менеджер агентства недвижимости.
      - Знаю. Я подумал об эффекте филопсихика.
      - Психоголика! - поправляет мудрый цирюльник, чья эрудиция почерпнута из журнала "Психическое здоровье нации".
      Я осторожно нажимаю на лапу стопоходящего Берю, закончив, таким образом, процесс открывания дверцы без материальных потерь. Затем резким движением выдавливаю его из машины.
      - Послушай, Толстяк, - кричу я ему вдогонку, - не забудь, я мозг, а ты член, и член низшего порядка. Поэтому постарайся избежать проблем, иначе не найдешь свою кукушку.
      Бормоча что-то насчет недоразвитости всего человечества и голода его отдельно взятого организма, он удаляется в сопровождении своего брата по оружию.
      Как только посреди увядающей природы в доме графа начинает дребезжать далекий колокольчик (красиво сказано, не правда ли? Но ведь если есть буквы, их надо распределять по словам - любой вам скажет), я в свою очередь тоже выхожу из машины. Но никуда не иду, а снимаю ботинки, связываю вместе шнурки, а ботинки закидываю на плечо. Затем лезу на крышу своей тачки. Толчок ногами - и я цепляюсь за ветку дуба, проходящую чуть выше острых пик чугунной ограды. Этот сук позволяет мне перебраться через грозное препятствие. Тихо соскальзываю на землю и возвращаю ботинки на законное место, что, если разобраться, значительно рациональнее, чем носить их на плече.
      Прямиком через газон и кусты захожу за угол дома. У входа горит свет. Я вижу, как из двери появляется няня Эстелла в таком халате, что перехватило бы дыхание у бегуна на марафонские дистанции. Она держит в руке фонарь и направляется к воротам. Вы вместе со мной должны признать, даже если никогда ее не видели, что у этой девчушки по венам течет мужественная кровь. Поскольку, между нами (и стеной дома) говоря, не всякая осмелится идти в темноте через парк в четыре утра, чтобы ответить на зов дверного колокольчика, когда вокруг на деревьях ухают совы.
      Я высовываю свою интеллигентную физиономию из-за угла, чтобы, как только девушка скроется из вида, быстро войти в дом.
      Обувь я вернул в исходное положение раньше, поэтому чувствую себя вполне прилично. Бросаю последний взгляд в направлений, ворот и стремглав скачу по лестнице. Голоса на входе вступают в диалог, усиленный могучим баритоном Толстяка, развешивающего лапшу на уши и соседние деревья.
      На втором этаже комнаты пусты... В одной из них спит Эстелла. Там горит приглушенный розовый свет. Я вижу ее брошенные на спинку стула шмотки, смятую постель и приветствую эту панораму, способную взволновать любого нормально появившегося на свет мужчину.
      Затем бегу на третий, мансардный, этаж. Здесь также все комнаты пусты. Я просто потрясен смелостью моей маленькой швейцарки. Чтобы жить в таком огромном пустом доме на отшибе, нужны хорошие нервы и, конечно, засовы, испытанные на специальном станке.
      Ночные поиски вновь не дают результата и бессмысленны, как бабочки-поденки. И вообще, Мезон-Лафит начинает мне сильно давить на предстательную железу. Еле слышно я спускаюсь по лестнице, ведущей на первый этаж. Теперь самое главное - выйти незамеченным. Для этого нужно подождать, когда моя птичка пойдет провожать моих друзей восвояси.
      В углу площадки, прижавшись к зеркалу в нише, представляющему трюмо с изображением марокканской фантазии и прекрасный сортир для мух, я напрягаю слуховой нерв.
      До меня доносятся разглагольствования Толстяка, для пущей важности использующего витиеватые грамматические обороты...
      Он говорит, он уговаривает, он запугивает... Объясняет, что очень неразумно и неосторожно жить девушке одной в таком пустынном месте. Он спрашивает, есть ли в доме вещи, представляющие ценность... И я чувствую, в его вопросе скрывается подвопрос о Берте как о самой главной ценности, становящейся с годами все дороже. Словом, целый спектакль. Эстелла, похоже, была немного ошеломлена поначалу, но вот уже приходит в себя и начинает вести партию. Она находит слишком глупым подобный ночной визит. И она говорит им об этом прямо в лицо. Братьям во Христе приходится ретироваться. Эстелла, выговаривая им за нахальство, снова провожает их к воротам. Но нужно еще дать им отойти на безопасное расстояние, и, чуть подумав, я решаю подождать в доме.
      Ух, как мне повезло! Как раз удалось спрятаться!
      Птичка срочно возвращается на базу, запирает дверь на два оборота, кладет засов и, выйдя в переднюю, остается несколько мгновений в задумчивости, будто проводит инспекцию в своей голове.
      Теперь ваш Сан-Антонио стоит на четвереньках за банкеткой в стиле Людовика Какого-то. Эстелла идет к лестнице, не галопом, но решительно. Но это мне так кажется. Поскольку она вдруг останавливается, держась за перила. Мне даже приходит в голову, что она меня заметила или, скорее, почувствовала мое присутствие, поскольку у женщин в уши вделан детектор. Но нет. Она привыкла слушать голос только своего сердца...
      Красавица няня идет к телефону, снимает трубку и набирает номер. Вот это уже очень интересно! Я был прав, когда остался...
      Проходит некоторое время, прежде чем нужный человек Эстелле отвечает. Понятное дело, он был в отключке - все-таки ночь на дворе. Наконец на другом конце снимают трубку.
      - Отель "Карлтон"? - говорит няня. Похоже, отвечают утвердительно.
      - Могла бы я поговорить с миссис Лавми?
      Ей, видимо, делают выговор за неподходящее время для телефонных разговоров. Действительно, если в четыре утра кого-нибудь позвать к телефону, тому может не понравиться, да еще с испугу расшибет себе, чего доброго, башку об пол.
      - Это очень серьезно! - безапелляционно режет Эстелла.
      Парень, который женится на этой малышке, сделает очень хорошо, если не забудет взять запас успокаивающих нервы снадобий, прежде чем отправится с ней в свадебное путешествие.
      - Говорит мисс Эстелла!
      Служащий или телефонист отеля "Карлтон", видимо, не выдерживает натиска, поскольку срочно соединяет с номером законной жены величайшего актера мирового масштаба.
      Соединенные проводом кумушки начинают болтать по-американски так здорово и так быстро, что я со своим скудным запасом слов совершенно не успеваю следить за разговором.
      Что-то мне, конечно, удается вычленить, но всего лишь отдельные слова. Я узнаю, например, слово "полиция", затем "бэби" и, наконец, "утро". Прежде чем я расшифровал последнее слово, Эстелла кладет трубку.
      Она гасит свет в прихожей и поднимается по лестнице, чтобы закончить эту неспокойную ночь в еще неостывшей постели. Вот стерва!
      Жду еще немного, затем, решив, что она не сможет меня больше услышать, вылезаю из укрытия.
      Толстяк и его заместитель, должно быть, уже совсем состарились в моей машине. Пора бежать к ним, а то они, чего доброго, полезут сюда опять...
      Осторожно отпираю дверь. Когда я ощупываю замки, вы можете мне играть Брамса хоть на скрипке... и сами слушать без опасений за меня.....
      Заперев за собой дверь, неслышным шагом направляюсь к своему дубу-помощнику (я говорю о дереве у ограды). Теперь самое сложное перескочить обратно через решетку, но мощный сук вновь предоставляет свои услуги.
      Я приземляюсь около машины. Из обоих опущенных окон валит сигаретный дым. Толстяк и заместитель курят, стараясь не уснуть.
      - Откуда ты взялся? - удивляется Берю.
      - Угадай с трех попыток.
      Толстяк поворачивается к Альфреду.
      - Ну, что я тебе говорил? Я же знаю повадки своего Сан-Антонио. - И шепчет мне: - Что нового?
      - Осечка!
      - А у меня, представь, есть! И с видом триумфатора протягивает черепаховый гребень, один зуб которого отломан.
      - Вот, смотри! Когда мы шли по дорожке за девицей, я случайно наступил. И, конечно, поднял.
      - И что это?
      - Гребешок моей Берты!
      Я рассматриваю вещдок. Изначально он состоял из трех зубьев. На верхней толстой части блестит маленькая бриллиантовая звездочка.
      - Ты уверен?
      - Еще как!
      - Я тоже, - быстро вставляет мудрый парикмахер, - понимаете, этот гребень от меня.
      - Во всяком случае, даже если ваша толстуха здесь была, то больше ее нет, - уверяю я. Берю принимается хныкать.
      - Ее, может, убили и закопали в парке, - задыхается он. - Ты не думаешь, что здесь все нужно обыскать?
      - Но только не сейчас...
      Я бросаю еще один взгляд на гребешок.
      - Всего лишь одна маленькая зацепочка... А ведь таких гребешков, наверное, много...
      - С такой звездочкой? - протестует оскорбленный любовник. - Такого быть не может! Эта модель - эксклюзивный экспонат из дома Шиньон-Мерин. Я единственный обладатель в округе.
      Господи!.. Ощущение, будто я растекаюсь. Подыхаю, как хочу спать! Что угодно отдал бы лишь за несколько часов сна.
      - Послушайте, дорогие господа, - шепчу я без сил. - Давайте посмотрим реальности в лицо: если Берту закопали, мы ей уже не поможем, а завтра, скорее всего, найдем ее живой...
      Спорная философия, согласен, но кто еще зажжет искру надежды в беспокойных сердцах моих глупых друзей?
      - Поехали поспим пару часов у меня, - предлагаю я. - Потом подведем итоги. Нет ничего хорошего, если мы окочуримся от бессонницы.
      Глава 14
      Просыпаюсь от будильника. Это специальная полицейская модель с тремя продолжительными звонками и мелодиями, способными приподнять даже мертвого. Молоточек настолько плотно прилегает к колокольчику, что нужны ножницы по металлу, чтобы оторвать его в порыве утреннего очумения.
      Кроме того, буквально тут же входит Фелиция, встречающая день во всеоружии с подносом в руках. На подносе все необходимое мужчине, который лег в пять, чтобы проснуться в семь, а именно чашка крепкого кофе мокко и фирменный коктейль Фелиции.
      Коктейль состоит из следующих ингредиентов: полстакана теплой воды, сок целого лимона и ложка соды.
      Сначала вы проглатываете желтую жидкость, затем пьете кофе и ждете десять минут... Материальное ощущение силы наполняет вас, а невыразимое желание побыстрее очиститься от ненужных шлаков выбрасывает из постели как мощная пружина.
      - Ты уверен, что тебе так рано надо уезжать? - вздыхает маман.
      - К сожалению, да! - отвечаю я. - Между нами говоря, я очень обеспокоен по поводу старушки Берю. Эта гусыня ввалилась прямо в осиное гнездо... Странная история!
      - Конечно...
      - Ты разбудила ее товарищей по матрасу?
      - Мне не хватает смелости, - опять вздыхает Фелиция.
      Маман поднимает палец вверх, призывая к полной тишине.
      - Вот послушай!
      Но можно и не напрягаться.
      - По радио передают трансляцию с двадцатичетырехчасовых автогонок в Мансе, маман?
      - Ой, что ты, я даже не включала радио!
      - Наверное, ты права, - говорю я, - пусть дрыхнут. Если судить по их вчерашнему состоянию, они будут храпеть до полудня.
      Я выпрыгиваю из постели и принимаю очень холодный душ. Это окончательно приводит меня в чувство реальности. Затем протираюсь лосьоном для настоящих мужчин (продукт дома "Балансиага" - бесплатная реклама, прошу учесть!), а чтобы победить все ненастья и самых недоступных женщин, надеваю костюм в стиле спорт из английского твида, привезенного из Швеции на голландском корабле.
      - Ты вернешься к обеду? - спрашивает Фелиция с надеждой в голосе.
      - Боюсь тебе обещать, но во всяком случае обязательно позвоню.
      Она провожает меня к машине через сад, где, как гвардейцы, торчат капустные головы, а розы сбросили лепестки в осеннем стриптизе,
      - Не знаю, любят ли твои друзья свинину? Я хотела приготовить ее на обед...
      - Они обожают свинину, - уверяю я, - особенно Берю. Но не ошибись в количестве. Толстяк будет утверждать, будто ест как птичка, забыв сказать, что птичка эта - птеродактиль.
      Фелиция сконфуженно опускает голову. Ее мечта - накормить весь мир. Начиная с меня и заканчивая муравьями, для которых она укрепила возле окна маленькие кусочки сахара.
      - Береги себя, сын мой!
      - Не волнуйся, мама. Я всего лишь встречаюсь с дамой.
      В ее взгляде читается: но по серьезным причинам!
      Я ныряю в туман, плотной ватной пеленой опустившийся на Париж.
      Булонский лес усыпан рыжими сухими листьями, которые легкий ветерок гонит по асфальтированным аллеям. Я люблю осень. Мне кажется, я уже вам об этом говорил, хотя вам наплевать, как на свой первый молочный зуб. В таком самоотречении умирающей природы (если у вас началась головная боль из-за моих описаний осени, примите аспирин) думается значительно легче. Я очень часто убеждался в том, что интенсивность выделения мыслей зависит от сезона.
      Ведя машину со скоростью не больше шестидесяти в час, как предписывают знаки, через лес, такой любимый поэтами и садистами (одно не мешает другому, как раз наоборот), я повторяю про себя, что Толстяк свалил на меня грязную историю... Вы должны признать, мне крайне не повезло. Только что удалось выбить неделю отпуска, чтобы хоть чуточку отдохнуть, да просто поспать, и вместо того чтобы профессионально отнестись к процессу, я ношусь как угорелый по ночам в поисках проклятой толстухи Берю!
      На краю аллеи утренняя проститутка, одетая в высокие сапоги и завернутая в норковое I манто из настоящего кролика, улыбается мне, словно я ей привез лекарство от простуды. Я проезжаю мимо и метров через десять останавливаюсь. Мне в голову вдруг приходит настолько светлая мысль, что снаружи ее можно принять за северное сияние.
      Поверьте мне на слово, если вы вообще способны еще во что-то верить, утро - самое лучшее время для блестящих идей. Именно на заре серое вещество в вашем котелке работает эффективнее всего. Попробуйте, и сразу станете на мою сторону...
      - Покатаемся, красавчик?
      Девица вдвигает свою накрашенную физиономию в скрытое окно машины. Она не скрывает своего презрения ко мне, поскольку думает, что я в столь ранний час выгуливаю собаку, но, убедившись в обратном, предлагает мне экстаз.
      Мне приходится ее разочаровать. Тогда она заявляет уверенным тоном, не терпящим возражений, что я индивидуум физиологически неполноценный и мне следует обратиться с рекламацией к древним (скорее всего, к грекам) по поводу своих вышедших из строя атрибутов. Но беда моя, по ее мнению, временная. Согласно данной ею самой оценке, базирующейся на чистой интуиции, мое нежелание провести с ней время проистекает из плохого и неправильного питания. Это провоцирует ситуацию, когда организм начинает сам себя поглощать, что, вообще-то, с экономической точки зрения весьма выгодно. Вконец осмелев из-за моего молчания, она добавляет, что, мол, моя физиономия выдает меня с головой - вопросом любви я интересуюсь исключительно через замочную скважину.
      Она бы еще долго болтала, если бы случайному автомобилисту не пришла в голову блестящая мысль остановиться рядом с моей машиной и спросить даму, не согласится ли она на прогулку в его тележке марки "ситроен", называемой в народе "две лошадиные силы" (для истинно скромных людей).
      Пролетарша тротуаров бросает меня и направляет высокие сапожки к потенциальному клиенту, и я слышу, как она спрашивает у кучера упряжки из двух коней, закончится ли поездка на двух горизонтальных цилиндрах объемом 425 кубических сантиметров со сферическим блоком (слава богу, крутится) в гостинице... Кучер отвечает отрицательно. Ему не надо упаковывать с собой, ему требуется съесть сейчас. Тем более ему не хочется осложнений. Он женатый мужчина и хочет начать свой день с того, чем, между нами говоря, должен был закончить вчерашний...
      Сама жизнь, что поделать! Не всегда получается, чтобы господин, который тащится от маринованной сельди, нашел даму, отличающуюся тем же вкусом, или чтобы дама, слетающая с катушек от песен Азнавура, вдруг встретила мужчину, обладающего целой коллекцией его дисков! Вот и выходит, что самое сложное в жизни - привести все в гармонию соответствия! Вы можете, конечно, начать ныть, что я, мол, отклонился от темы и занимаю своей философией ваше драгоценное время, но, как сказала одна моя знакомая лицеистка: "Как же хорошо иной раз дотронуться пальцами до слабых мест жизнестойкости".
      За то время, пока меня приглашала, а затем мешала с грязью перипатетическая проститутка (гнилой стиль, скажете вы!), моя блестящая мысль выкристаллизовалась. Знаете, что я сделаю? Вместо того чтобы ехать в "Карлтон" и встречаться с мадам Лавми, что я примитивно мыслил сделать, заверну налево и вновь поеду в Мезон. Вам что, надоело слушать одно и то же?
      Но это же моя любимая вещь, вроде "Болеро" Равеля...
      Время - восемь. Эстелла уже на ногах, судя по скорости ее передвижения на этих самых ногах к воротам, чтобы мне открыть.
      На нянечке умопомрачительный синий халат, а на голове шелковая повязка. Заметив меня, она хмурит брови и восклицает, как в довоенных пьесах театра "Одеон":
      - Вы!
      - Я! - сердечно признаюсь я, как в тех же пьесах того же театра. Она отпирает.
      - Я вам не помешал?
      - Гм... нет, но я очень тороплюсь, так как мне нужно ехать забирать Джимми... Мадам Лавми только что звонила. Он проснулся и...
      Я небрежно массирую ей бедро.
      - Время показалось мне вечностью без вас, Эстелла. Знаете, вы меня как ошпарили!
      - Дорогой, - быстро произносит она, как старая супруга, думая о своем. Затем добавляет: - Ой, какая ночь! Ты ни за что не угадаешь, что произошло!
      - Что-то серьезное?
      - В четыре часа утра приходила полиция. Два флика!
      - Не может быть!
      - Да. Они стали рассказывать мне какую-то глупую историю об ограблении, хотели меня предупредить. Я даже вдруг подумала, что это гангстеры... Но у них был такой идиотский вид, что я перестала сомневаться.
      Нелегко скрыть улыбку, хоть накидывай на тыкву платок и не дыши. Я еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Она смотрит на меня с любопытством.
      - Ограбление?
      - Какой-то информатор их якобы предупредил, что здесь готовится преступление.
      - Мой сладкий ребенок, натерпелась же ты страху!
      - Вот уж ничуть, - убедительно говорит Эстелла, - я никого и ничего не боюсь.
      Мы заходим в дом. Я клею ей засос, чтобы оставаться в рамках традиций.
      - Хочешь, я поеду с тобой за малышом? - спрашиваю я нежно.
      - О нет! - отвечает она энергично. - Никак нельзя! Возможно, хозяйка приедет сюда вместе со мной. - Затем, хитро сощурившись, спрашивает: - Ты не работаешь сегодня утром, дорогой?
      - Знаешь, у меня полная свобода действий. Практически я сам веду дела в агентстве.
      Малышка начинает торопиться. Без всякого стеснения она переоблачается прямо у меня на глазах в элегантную парижанку. Бежевый костюм с апликациями из кожи. Просто шик! Потом быстро причесывается.
      - Я все время задаюсь вопросом, как ты можешь жить одна с этим чертовым ребенком? - говорю я.
      - Ах! Но это же временно. И потом, есть еще одна женщина, уборщица.
      - Сам старик Вамдам-Жилье нашел ее для вас?
      - Да... А ты что, не в курсе? Я быстро соображаю.
      - Что удивительного, я иногда забываю о мелочах. Увидимся сегодня вечером, дорогая?
      - Постараюсь. Если мне удастся освободиться, я позвоню тебе в бюро.
      - Договорились.
      И она садится за руль "шевроле" с откидывающимся верхом.
      - Давай довезу тебя до ворот, - предлагает она.
      - Спасибо.
      Эстелла доезжает до ворот, испытывает еще один массаж миндалин и говорит мне "пока!".
      Я же еду в направлении агентства недвижимости. Вамдам-Жилье отец и сын в одном лице уже восседает за своим столом в тени настольной лампы.
      Поскольку сейчас утро, он по-домашнему одет в вязаную куртку из серой шерсти, а нижняя половина небритого лица скрыта шарфом.
      - Здравствуйте, - улыбается он любезно, - уже за работой?
      Благодаря независимым друг от друга глазам продавец земельных наделов может одновременно вести наблюдение за тем, что происходит впереди, а также быть уверенным в своих тылах. Заметьте, в этом как раз его спасение. Невозможно застать врасплох.
      - Мне кажется, вы подыскивали уборщицу для няни семьи Лавми, когда та въезжала в дом?
      - Это верно.
      - Могу я узнать адрес женщины?
      - Запросто... Она итальянка. Мадам Густапьяна. Живет на Нижней улице.
      - А где это?
      - Ниже Верхней улицы. Номер дома... Минуточку...
      Он листает средневековую тетрадь в тисненой обложке с замочками и радостно каркает:
      - Дом номер тринадцать!
      - Постоянно всякие пакости, - бормочу я, вспоминая проститутку в Булонском лесу. - Благодарю. Мои распоряжения остаются в силе, любезный господин Вамдам-Жилье. Если мне позвонят, тут же сообщите!
      Быстро пожимаю остатки человеческой плоти, служащие ему рукой, и мчусь на Нижнюю улицу. Когда я заворачиваю в этот узкий проезд с односторонним движением, вдруг узнаю на другом конце улицы хромированную тележку моей красавицы швейцарки.
      Я притормаживаю, чтобы держаться от нее на расстоянии, но, вместо того чтобы остановиться перед чертовым номером, продолжаю следовать за машиной Эстеллы.
      Однако преследование не занимает много времени. В противоположность тому, что утверждала моя любимая жительница страны Альп, она едет не в Париж, а возвращается опять к дому. Может быть, она заехала отдать распоряжения синьоре Густапьяна, а потом заметила, что забыла какую-то вещь?
      Но нет. Она выходит из тачки, открывает ворота, въезжает, запирает ворота...
      Что остается делать любимому всеми дамами Сан-Антонио? Угадали! Он срочно возвращается к уборщице в дом номер 13 на Нижней улице. Вышеназванная персона проживает в небольшой однокомнатной квартире вместе со своим мужем, старым, разбитым параличом дядей, свихнувшейся племянницей, родителями мужа, семью собственными детьми и неаполитанской тетушкой с подножия Везувия. Матрона страсть как похожа на незабвенную мадам Берю: усы торчком, огромный бюст, переходящий в живот, всклокоченные волосы и какой-то непонятный акцент, о котором можно сказать лишь одно: он явно не напоминает просторы Сибири.
      - Кто это? - спрашивает она, подозрительно оглядывая меня.
      Я натягиваю на физиономию маску скорби типа размазанного оскала.
      - Мадам Густапьяна?
      - Си!
      - Мадам, я пришел сообщить вам о страшном несчастье...
      Вся семья присутствует при разговоре и смотрит на меня. Муж, дневной сторож ночного кабаре, собирается свалить на службу - через плечо сумка на ремне. Неподвижный дядя открывает рот, родители мужа защелкивают пасть на ложке с супом, ненормальная племянница разражается хохотом, а шестеро детей, стоящих в очереди на горшок, занятый седьмым, роняют трусы.
      - Какое несчастье? - с шумом выдыхает мать семейства.
      - Произошел несчастный случай с малышом у Лавми...
      Честно говоря, я не люблю такие процедуры, но мне срочно нужно продвинуться в расследовании и некогда рассусоливать.
      В перегруженной людьми комнате воцаряется стон. Все, кто понимает по-французски, начинают рыдать и выть. Мамаша Густапьяна щиплет себя за ляжки.
      - О мой Джузеппе! Мой Джузеппе! - вопит она. - Скажите, синьор... Но он не умер?
      - Нет, только шишка на лбу.
      Моментально воцаряется тишина. Муж начинает что-то тараторить остальным на языке Боккаччо.
      Я кладу конец учебной тревоге.
      В этих случаях мое удостоверение является эффективным тормозом.
      - Что это? - спрашивает мадам, тряся бюстом.
      - Полиция!
      И тут прохватывает отца семейства. Он горланит, жестикулирует, закатывает глаза, стараясь, видимо, показать, кто хозяин в доме. Он орет на жену, призывая других в свидетели и показывая на меня пальцем. Он призывает также Господа вместе с небесным коллективом... Мне приходится гаркнуть еще громче, чтобы призвать всех к порядку. Словом, в конечном итоге нам удается разобраться. Но, клянусь вам, было тяжко!
      Не буду приводить восклицания, призывы и ругательства, а перейду прямо к сути, которую вы должны понять, если напряжете хоть чуть-чуть свои свалявшиеся от лежания извилины...
      Вчера в гостинице, куда я поволок бедную жену младшего бригадира, мне на глаза попалась фотография семьи Лавми, опубликованная в журнале о закулисной жизни актеров. Так вот ребенок, так торжественно поднятый на руки красавцем Фредом, был вовсе не тот, которого я видел в колясочке, охраняемой швейцарской нянечкой Эстеллой.
      Работающий на полных оборотах внутренний голос помог мне заключить, что парень, увиденный мной в доме графа, является кровь от крови, как и плоть от плоти ребенком мадам Густапьяна.
      В чем она и признается без всякого нажима. Я кладу конец страданиям трансальпийской мамаши, объясняя, что был вынужден пойти на хитрость, а ее сынок чувствует себя хорошо, как его папаня и маманя. В один момент ее безысходность сменяется яростью. Она хватается за бутылку, стоящую на столе, и чуть было не бросает ее мне в голову, что могло бы превратить меня в остывающий кусок мяса, но, к счастью, производитель маленьких Густапьяна вовремя ловит ее руку.
      Бумажка в десять франков в конце концов гасит пыл несчастной, чуть было не убитой горем женщины.
      - Почему вы доверили своего бамбино семейству Лавми? - спрашиваю я, возвращаясь к мирному процессу разрядки напряженности. Она колеблется, не зная, что сказать. Я ей доходчиво объясняю, в чем точно заключаются прерогативы полиции. До нее доходит, что я могу доставить кучу неприятностей сегодня с перспективой на последующее существование, и мадам Густапьяна садится за стол переговоров. Вот вкратце услышанное и переваренное мной. Примерно неделю назад она в доме графа сидела с маленьким Джимми (Эстелла, как я полагаю, поехала торговать физиономией в Париж), как вдруг явилась толстая старая американка. Под предлогом того, что является бабушкой, она заявила, что приехала забрать малыша с собой. Подтверждая свои права хрустящей купюрой, женщина потребовала от итальянки, чтобы та отбросила свое недоверие и срочно одела ребенка во все необходимое. Но когда возвратилась няня Эстелла, начался страшный скандал! Эстелла обезумела и бросилась звонить миссис Лавми... Женский совет проходил в горячей обстановке по телефону и по-английски, то есть милая мадам Густапьяна ни черта не поняла. В конце беседы миссис Лавми через Эстеллу попросила итальянку на время дать напрокат своего сына, чтобы сохранить видимость благополучия в семье, на тот случай если вдруг кто-нибудь неожиданно свалится на голову с визитом.
      И действительно, нет ничего более похожего, чем два грудных младенца, особенно если запаковать одинаково и сунуть в ту же коляску. Пятьсот франков ускорили принятие решения. Это в общем-то сумасшедшее предложение не очень взволновало маму Спагетти, поскольку она каждый день могла видеть своего малыша, более того, освобождалось немного места в переполненной комнате...
      На следующий день Эстелла привезла ребенка на ночь домой. Я полагаю, что мой первый визит напугал Эстеллу, которая захотела узнать побольше о моей персоне и решила сблизиться со мной. Надо сказать, это ей удалось на славу.
      Я начинаю соображать, суммируя имеющиеся у меня сведения. Теперь не стоит ступать на натянутую проволоку, тем более что я забыл китайский зонтик. Для канатоходца это рискованно, правда?
      Глава 15
      Свернуть сигарету из разорванного во многих местах газетного листка поистине героический поступок, на который способен в настоящее время один лишь человек, сидящий передо мной, - господин по имени Пино.
      У меня спирает дыхание, когда я наблюдаю за его скрюченными от ревматизма пальцами, старающимися удержать высыпающийся из бумажной трубочки табак. Здоровые, как бревна, сучки падают ему на штаны.
      - Это военный табак, - объясняет Пинюш тихим голосом увлеченного человека, - он толсто порезан, поэтому его тяжело скручивать. Мой племянник Пикрат привез из Алжира... Он сам не курит, спортом занимается... Играет на левом краю в команде своего полка. Знаешь, я никак не могу найти объяснение: если он левый край в первой половине матча, то после смены ворот становится правым краем, нет?
      Не ожидая или в ожидании моего ответа, старый краб вытаскивает изо рта здоровое табачное бревно. Он тщательно облизывает края бумаги и склеивает их вместе, будто запечатывает конверт. Последняя фаза приготовления заканчивается разрывом бумаги посередине, поэтому когда Пинюш пытается раскурить полученный результат, то поджигает лишь свои грустные висячие усы.
      - Ты разыскал то, о чем я тебя просил вчера?
      - Черт знает что! - вздыхает Пино, с сожалением глядя на обрывки обслюнявленной бумаги с прилипшим табаком.
      - А все-таки?
      Похожий на усатую Сару Бернар, он делает паузу, как актер, знающий, как лучше использовать свои эффекты.
      - Не торопись, - советую я, - если тебя устроит, я зайду через недельку.
      Старший инспектор Пино комкает лицо в гримасе и бормочет:
      - Подожди, у меня что-то сегодня разыгрался гастроэнтерит.
      Перед лицом таких форс-мажорных (форс-моторных, как говорит Берю) обстоятельств я решаю сохранить минуту молчания. Пино нежно массирует выпуклую часть своего туловища.
      - Я был в генеральном консульстве Соединенных Штатов с переводчиком, бегло говорящим на американском, - начинает он торжественно.
      Из моей груди вырывается вздох. Всякий раз, разговаривая с Пинюшем, необходимо выслушать его преамбулу и другие отвлеченные тексты, без которых он может потерять нить повествования.
      - Я составил подробный список всех выходцев из Штатов, имеющих хоть какой-нибудь бизнес во Франции, будь то реклама или...
      Черт бы его побрал! Вопросительно смотрю на часы. Они тут же отвечают, что уже десять. Семья Густапьяна клялась мне на склепах своих предков ни в коем случае не говорить никому о моем визите, но мне тем не менее хотелось бы перехватить "нечаянно вылетевшее лишнее слово" болтливых итальянцев.
      - Короче? - не выдерживаю я.
      Пино открывает блокнот. По грифу поверху страниц я вижу, что он происходит от проводимых в прошлом году в Нанте соревнований по переноске бревна. Пинюш совершенно спокойно (а чего, собственно, дергаться?) находит нужную страницу. Она вся исписана невообразимыми каракулями.
      - Я справлялся в восемнадцати компаниях, - произносит он поучительным тоном, - никакого результата. Уже было потерял интерес, но на девятнадцатой...
      Выхватив у него блокнот, вырываю страницу. Быстро нахожу имя, незачеркнутое неверной рукой: Тед Харрисон, улица Галилея, дом 118.
      - Ты очень невыдержан! - протестует Пино. - Готов спорить, что твоя нервная система разболтана. Кстати, мой шурин, начальник производства на фабрике туалетной бумаги, тоже, как ты. Все время на ушах, будто есть куда торопиться!
      - Плевать мне на твоего шурина. Я вытираю задницу чем хочу, идиот несчастный. Говори быстро о Харрисоне...
      - С ним действительно была в контакте мадам Один Таккой.
      - По какому вопросу? Доходяга трясет головой.
      - Но ты же не просил меня об этом спрашивать...
      - О, черт возьми, старая затянувшаяся катастрофа! - взрываюсь я. - Ты бы помог мне выиграть время...
      Я прыгаю к двери.
      - Установишь слежку в "Карлтоне". Мне нужен подробный отчет о всех передвижениях и контактах мадам Лавми...
      - Жена этого...
      - Этого! Возьми людей и не высовывайтесь!
      Не знаю, сделает ли Пино все так, как я сказал, и быстро, но во всяком случае он не сможет из меня дальше тянуть жилы. Я уже на улице.
      * * *
      Тед Харрисон - крупный парень в очках с золоченой оправой, с натренированной от постоянного жевания жвачки челюстью и рыжими веснушками, спускающимися за галстук. Он говорит по-французски с алжирским акцентом, что должно нравиться дамам, любящим экзотику.
      - Опять полиция! - восклицает он, улыбаясь. - Решительно я подумаю, что у меня на совести нечисто!
      Вы меня знаете, я действую по системе наполеоновского маршала Нея прямо на барабан и не корчить рожи!
      - Господин Харрисон, один из моих сотрудников сообщил мне, что вы были в контакте с миссис Таккой.
      - Точно!
      - Она связывалась с вами из Штатов до того, как приехала во Францию, так?
      - Абсолютно не так. Она приходила ко мне...
      - Вот как? Мне сказали, что она хотела снять замок. Это так?
      Ему удается выразить смущение. Его плоское лицо выдает себя, как азбука морзе.
      - Совсем не так...
      - А как?
      - Она искала пансион для своего внука. Пансион с уходом за детьми, поскольку ребенок совсем маленький!
      - Понимаю, - говорю я по-английски, собрав вместе все свои полученные в школе знания. - И вы нашли, что она хотела?
      - Естественно!
      - Дайте мне, пожалуйста, адрес...
      Он выдвигает ящик, вынимает папку и протягивает мне листок.
      "Дом ангелов", Лион-ля-Форе. Это практически пригород Парижа.
      Мое сердце яростно бьется.
      - Скажите, вы сами занимались устройством туда ребенка?
      - Нет. Я должен был лишь найти заведение...
      - А вы не ездили встречать миссис Таккой в аэропорт?
      - В аэропорт? Зачем?
      - Хорошо, вы по крайней мере читаете газеты, я полагаю?
      - Только американские...
      - Значит, вы не в курсе событий?
      - Событий? Смотря каких! Я излагаю вкратце суть дела. Мистер в полном изумлении.
      - О, я не знал. Но ни я, ни кто другой не ездили встречать миссис Таккой в Орли...
      Мой прогресс в английском совершенно сумасшедший, я говорю ему "окей" и трясу руку.
      - О! Скажите, мистер Харрисон, когда миссис Один Таккой приходила к вам, с ней была секретарша?
      - Нет.
      - Большое вам спасибо!
      Если бы мне было позволено проорать клич охотников на львов в таком фешенебельном здании, как это, то, выходя от Харрисона, я бы крикнул. Готов спорить на пару гнедых кобылиц против старого макинтоша гнедого дедушки, что если так гладко пойдет и дальше, то к вечеру я получу предложение из престижнейшего места по поводу службы...
      Я мчусь в направлении Сен-Клу. Маман только что начала поджаривать кусочки подсоленной свинины.
      - Погаси газ и надень пальто, - говорю я ей быстро. - Я повезу тебя в очень короткое путешествие.
      Милая моя Фелиция. Она чуть не падает от неожиданности.
      - В такое время? Но, Антуан, сейчас уже почти одиннадцать...
      - Это займет часа два туда и обратно. Ты мне нужна.
      - Но... А твои друзья?
      - Они спят, и нужна атомная бомба, чтобы их расшевелить.
      - А мой обед...
      - Поставь на слабый огонь. Если мясо переварится, сделаем паштет. Прошу тебя, ма, поторопись!
      В принципе она была сразу согласна. Поездка с сыном ей всегда доставляет удовольствие, даже если речь идет о таком молниеносном путешествии... Она надевает пальто, повязывает шарфик и пишет на листке бумаги: "Мы скоро приедем. Если захотите есть, в холодильнике остатки ноги, а сверху на полке стоят консервы".
      Если все будут накормлены, ей будет спокойнее. Мы резво отчаливаем, и я ищу дорогу на Руан там, где ей и полагается быть.
      * * *
      Детский дом, именуемый пансионом ангелов, создан поистине для "золотых" детей. Я бы очень удивился, если бы увидел там маленьких индусов или малышей из перенаселенных окраин...
      Да, очень бы удивился. Здание в духе нормандской постройки с массивными балками расположилось на вершине холма среди высоких вековых деревьев... Газон размером с поле для гольфа спускается прямо к дороге.
      Я звоню. Открывать выходит садовник. Я говорю ему, что мне необходимо поговорить с директором. Он просвещает меня, что директор является директрисой, но это обстоятельство не уменьшает моего желания ее увидеть, даже наоборот.
      В сопровождении газонокосильщика мы поднимаемся по дорожке к дому.
      В доме полно симпатичных женщин с усами (что вы хотите, если за время настоящего расследования я вижу только таких), которые играют с малышами, прыгая с ними через козла или бегая друг за другом... Игровой зал огромен и чист, там много воздуха... Вдруг мы оказываемся в зимнем саду, который, очевидно, особенно красив летом. Зеленые пальмы, лианы и прочее. Среди них легкие металлические стулья с плетеными сиденьями - очень романтично, будто на картинах импрессионистов.
      Приходит директриса. Очень выразительная персона, опрятная блондинка. Она, должно быть, помешалась на чистоте и даже почту открывает в резиновых перчатках.
      Я начинаю с самого начала, то есть показываю доказательства моих высоких функций полицейского чиновника. Ее это не колышет.
      - Вы, собственно, по какому вопросу?
      Что ж, вынимаю из своего бумажника фотографию, тщательно вырезанную собственными руками из журнала "Сине-Альков".
      - У вас находится этот ребенок, не так ли? Она изучает картинку.
      - Да, это маленький Джонсон.
      Я правильно сделал, что не стал называть детку по имени. Привезя ребенка сюда, мамаша Таккой записала его под вымышленным именем. В подобных детских заведениях для звезд чек на круглую сумму всегда заменяет официальные документы, особенно если чек лопается от количества нулей, стоящих после одной смысловой цифры.
      Этим соображением я делюсь с директрисой, отчего она смущается и краснеет.
      - Видите ли, дама была рекомендована американским агентством. Я попросила ее паспорт, но она его забыла и обещала привезти в следующий раз, когда...
      - Естественно...
      У нее скашивается крыша после прочтения подписи под фотографией.
      - Так это сын актера Фреда Лавми?
      - Ну вот видите. Но это не все. Я спешу и желаю забрать ребенка.
      - Но...
      - Успокойтесь, я привез с собой дипломированную нянечку, которая сумеет побеспокоиться о малыше. Распорядитесь принести младенца!
      Мой приказной тон ей не нравится. Но что поделаешь, когда перед тобой сама власть? Она бросает последний взгляд на мое удостоверение и спешно уходит.
      Лично я рад снова чувствовать себя в форме. В какой форме? - спросите вы. Да в форме флика, если вас устраивает. Флика, который ухватился за верный конец.
      Проходит примерно четверть часа, состоящая, как известно, из пятнадцати минут, и появляется директриса, а следом усатая дама в белом халате с ребенком на руках. Я сравниваю оригинал с фотографией. Ошибки быть не может, передо мной сын Лавми...
      Оставив свой адрес хранительнице несчастных детских душ на тот случай, если вдруг на нее наедут, возвращаюсь в машину.
      Если бы вы видели лицо Фелиции, когда я приближаюсь к ней с ребенком на руках.
      Она краснеет, белеет, синеет, но в конце концов отбрасывает свой триколорный патриотизм и спрашивает с надеждой в голосе:
      - Антуан! Это... Это твой?
      Надо ж такое вообразить! А с другой стороны, она права: не Дед же Мороз его принес! Маман тут же выстраивает сценарий. Я был любовником несчастной девушки. Та умерла, дав жизнь этому маленькому поганцу с фаянсовыми глазами. Я поместил ребенка в приют, не осмелившись открыться Фелиции. Но угрызения совести замучили мои родительские внутренности (хирург бы уточнил: в конце коридора на выходе), и я решился представить ей своего маленького Сан-Антонио.
      - Нет, маман, не мой...
      Ее лицо моментально тускнеет.
      - Жаль, - говорит она просто. - Он был бы таким чудесным подарком, Антуан... Я бы хотела еще при жизни...
      - Еще при жизни я набью детьми дюжину родильных домов, маман, обещаю.
      - Какой он миленький! Поезжай потише. Машинально я убираю ногу с газа. И ощущаю какую-то еле различимую радость в своей бронированной душе. В принципе Фелиция права: не было бы большой глупостью - во всяком случае, не большей, чем все остальные, - завести в нашем доме маленького засранца. Загвоздка в том, что для комплекта там же придется содержать и его мамашу.
      Я не понимаю, почему до сих пор не додумались открыть специальный отдел с полками в "Галери Лафайет" или "Самаритэн"! Полки с детьми! И надписи: "Продается", "На вынос", "Дети без родословных". Без серьезных намерений не продавать!
      А он симпатяга, Джимми. Похоже, ему нравится ехать в машине. Это его заместитель орет без передышки во всю глотку, другой, итальянец.
      Итак, чья-то песенка спета!
      Глава 16
      С ребеночком на руках Фелиция напрочь забывает о жарком из свинины. Она сама теперь среди ангелов, а не Джимми (свинская игра слов, непереводимая на английский, древнепортугальский, новый гватемальский и все другие односложные языки).
      Берю с братом парикмахером только что проснулись и ищут нас по всему дому. Но тут мы вваливаемся сами.
      Толстяк шляется по дому в расстегнутой рубашке (манжеты без пуговиц, рукава свисают, как кожура банана, когда его начинают чистить), позволяющей обозреть его трехслойный живот, который он непрестанно почесывает. На груди болтается личный значок, который он, видимо, не снимал в течение всей долгой службы в полиции. В тот день, когда Берю решится его снять, нужно будет вызывать специальную службу дезинфекции, как в замок Версаль, - туда всегда вызывают только квалифицированных специалистов.
      При виде ребенка у него начинают шевелиться волосы на ушах.
      - Где вы это выловили?
      Фелиция торопится посадить малыша на палас и дает ему в качестве игрушки шинковку для овощей.
      - Обменная валюта! - говорю я. - Возможно, нам придется махнуть этого ангелочка на твою китообразную. Обмен, конечно, неравноценный: похитители сильно проигрывают в весе, но зато получают возможность шантажировать его папашу!
      - Ни фига не понял! - сознается Берю.
      В этом признании для меня нет ничего удивительного. Я смотрю на своего подчиненного и улыбаюсь.
      - Зато я кое-что понимаю.
      - Что именно, Сан-А?
      - Ты относишься к отряду копытных!
      Он колеблется, хлопает ресницами, но потом замечает мой серьезный вид, решает, что я не шучу, и обижается:
      - Продолжай, не стесняйся, - воспаляется Толстяк, - мою мать звали Уперси - помнишь ослицу в цирке Амара, а отца Чугунный лоб... Умом я пошел в родителей...
      Вовремя вмешивается Фелиция.
      - Хотите, я вам наполню ванну? - спрашивает она с надеждой в голосе. Вам станет значительно лучше.
      (А уж нам как лучше!)
      Берюрье беспомощно вертит головой, будто его глаза внезапно перестали функционировать. Ванна! Последнее купание в его жизни возносится к 19.. году, да и то в сточной канаве, куда он свалился случайно.
      - Большое спасибо, - произносит он наконец, - и так хорошо, я совершал туалет позавчера.
      В отличие от него парикмахер, не выдавивший из себя до сих пор ни слова, решает рискнуть...
      Проводив цирюльника к омовению, Фелиция бросается в кухню. Похоже, несмотря на долгую варку, свинина еще вполне съедобна. Эта новость нам очень по душе.
      - Я сделаю молочную кашку для маленького, - говорит маман, когда мы все садимся вокруг аппетитно пахнущего блюда.
      - Думаешь, надо?
      - Наверное... Он такой милый, тихий, очаровательный...
      Берю давит непрошеную слезу вместе со щекой.
      - Налейте мне скорее вина, - умоляет он. - Я не завтракал и чувствую себя разбитым.
      Выплеснув в глотку дозу "Сент-Амура", он заметно оживляется:
      - Итак, на чем мы остановились?
      - Я как раз терзался тем же вопросом, представляешь?
      - Ну и что ты себе ответил?
      - Я снова совершил путешествие за горизонт. Взгляд, устремленный на голубые хребты Вогезов, вот что лучше всего успокаивает...
      С появлением новых элементов в деле я могу подвести некоторый итог следующего содержания:
      - Мамаша Один Таккой приехала во Францию не измерять Эйфелеву башню и не считать картины в Лувре, а похитить малыша.
      Я указываю на Джимми, тихо играющего с занавесками маман. Теперь они будут с бахромой.
      - Как можно быть такой жестокой! - жалостливо произносит моя добрая Фелиция.
      - Относительная жестокость! - не соглашаюсь я. - Она его, между прочим, доверила специальному заведению, самому что ни на есть шикарному!
      - Но подумай о несчастной матери малыша.
      - Я как раз собирался об этом сказать. После похищения несчастная мамаша не забила тревогу, не поставила на уши охранников. Она лишь сделала подмену, положив в коляску сына уборщицы. Странная реакция, не правда ли?
      - Она поступила не совсем разумно! - защищается Фелиция.
      - А ты что скажешь? - спрашиваю я у Толстяка.
      Он не может ничего ответить, поскольку рот забит непрожеванной свининой.
      Потеряв всякую надежду на ответ, я продолжаю:
      - Самое удивительное в этом деле то, что мадам Лавми знала, кто свистнул ее родное дитя, но промолчала. Похоже, она даже не предупредила своего мужа... Мне кажется, она искала банду гангстеров, чтобы те взялись за мамашу Таккой. Без сомнения, Лавми хотела, чтобы те перерезали глотку старой американке. Но бандиты ошиблись, похитив толстуху Берю, поскольку нет ничего более похожего, чем кит и кашалот.
      Толстяк разом проглатывает полкило неразжеванного мяса.
      - О, прошу тебя! Немножко уважения к женщине, которая, возможно, мертва, в то время как мы тут сидим...
      И он начинает лить слезы на свинину, явно перебарщивая, поскольку маман солила ее на моих глазах.
      - Хорошо, - отмахиваюсь я. - Они заметили ошибку, отпустили твою женушку и принялись охотиться за другой. Они похищают ее в аэропорту и, возможно, сейчас прикладывают к пяткам раскаленную кочергу, стараясь узнать, где Джимми.
      - А моя Берта? - одновременно с оглушительной отрыжкой вопрошает Берю.
      - Твоя Берта - Жанна д'Арк двадцатого века, Толстяк! Она вернулась в Мезон, желая убедиться, что была права. Наши бандиты увидели ее, узнали и испугались. Тогда они вновь схватили ее и заперли в глухом месте, чтобы избежать разоблачений.
      - Думаешь, они причинили ей вред?
      - Или она им! Но мне кажется, они не убийцы. Наилучшее доказательство тому, что первый раз ее отпустили, ничего не сделав.
      - Да, правда, - соглашается Берю. - Передай-ка мне еще капусты и кусочек свинины пожирней. Обалденная вкуснятина!
      К нам подсаживается парикмахер, блестящий, как горная форель.
      - Знаете, о чем я думаю? - говорит он.
      Поскольку все мы удивленно смотрим на него и отрицательно качаем головой, он продолжает:
      - Ведь я не открывал сегодня свою парикмахерскую. В квартале решат что я отравился газом.
      Но так как никто особенно не опечалился такой вероятностью, он замолкает и начинает лопать за обе щеки.
      - Короче говоря, - подводит итог Берю, сожрав уже две солидные порции мяса с капустой, - ты поедешь, найдешь мадам Лавми и обменяешь ее сопляка на мою жену!
      - И на миссис Таккой! Я имел честь и преимущество старшего по званию сообщить тебе об этом только что...
      Звонок телефона перебивает меня. Маман идет к аппарату.
      - Господин Пино! - сообщает она шепотом. Наш замечательный сослуживец решил отчитаться о проделанной работе.
      - Передай ему от меня привет! - кричит Берю, когда я подхожу к телефону.
      Затем я слышу, как он объясняет Фелиции:
      - Пино - нормальная рабочая лошадь и хороший парень, но всегда такой грязный, как расческа!
      - Бывают расчески чистые, - заявляет Альфред.
      По голосу я определяю, что Пинюш в одном из своих обычных состояний. У него состояний немного, всего два. Бывает нормальное: апатия, нытье, занудство, беспокойство за свое здоровье. И бывает ненормальное, соответствующее осадному положению его души: лихорадочность, заикание, вызванное выпадением челюсти, охи-вздохи, почесывание ягодиц и т.д.
      - Что с тобой стряслось, моя старушка?
      - Со мной ничего, а вот стряслось с миссис Таккой, - говорит Пинюш.
      - Да?
      - Ее только что выловили из воды рядом с Лебединым островом...
      - Мертвая?
      - Утопленница...
      - Утопившаяся утопленница или задушенная и брошенная в воду?
      - Первое...
      Час от часу не легче! И я еще говорил, что бандиты мадам Лавми не убийцы! С ума сойти! Примерно то же самое они могут сотворить и с нашей всеми горячо любимой мадам Берю, если, конечно, найдут подходящий водоем.
      - О чем ты задумался? - беспокоится Пино на другом конце провода.
      - Вы следили за женой Лавми?
      - Так точно... Она поехала к своему мужу. В ресторан рядом с киностудией. Что будешь делать?
      - Еду к тебе.
      Ощущая свалившийся на меня груз, я возвращаюсь в столовую. Берю приканчивает камамбер.
      - Что нового? - спрашивает он.
      - А, так, ничего особенного... Болтовня Пинюша.
      - Любит он болтать всякую чепуху, старый краб, - соглашается Толстяк и закатывается таким смехом, что дребезжат стекла, а Джимми начинает реветь.
      Фелиция берет малыша на руки, чтобы успокоить. Он умолкает мгновенно.
      Как все странно на свете... Через мой котелок проскакивает философская мысль, что вот это невинное создание оказалось причиной смерти человека...
      Ему от роду всего несколько месяцев, а уже положено начало: на его личном счету первый труп.
      Глава 17
      Когда я заявляюсь на студию, съемки фильма "Последнее люмбаго в Париже" остановлены из-за того, что у главного оператора припадок истерии, а секретарша сломала ноготь, когда точила свой карандаш.
      Пробираясь через лес погашенных прожекторов, я вдруг ощущаю энергичную руку, опустившуюся на воротник моего пиджака.
      - Я смотрю, ты вошел во вкус, дорогой флик!
      Мой милый Галиматье. На Бебере рубашка "сделано в США" с изображением захода солнца в пальмы.
      - Ты замаскировался под плакат туристической фирмы, приглашающей провести очередной отпуск в Сахаре? - спрашиваю я.
      - Помалкивай, это подарок красавчика Фреда.
      - Выходит, секретарь обратил хозяина в свою веру?
      - Нет, но он несказанно обрадовался реакции на мою публикацию в нашем капустном листке. Я написал, будто он способен вылакать целую бутылку бурбона на одном дыхании... Поскольку это чистая ложь, он воспринял как лесть.
      У моего друга Галиматье очень довольный вид.
      - Продвигается твое расследование? - спрашивает он с места в карьер.
      - У тебя навязчивая идея, Бебер! Послушай-ка, я услышал от статистов, что миссис Лавми присутствует на съемках.
      - Точно!
      - Мне очень хочется, чтобы ты меня представил... Я видел ее фотографию - эта женщина в моем вкусе.
      У него опять напряженный, колючий взгляд, достающий мне прямо до почек.
      - Когда ты на меня так смотришь, - смеюсь я, - создается впечатление, что мне делают промывание желудка... Так возможно с ней познакомиться или как?
      - Пошли. Красивая бестия!
      Он ведет меня в уборную суперзвезды.
      Из гримерной доносится страшный шум. Альбер без всякого стеснения открывает дверь, не утруждая себя стуком. У Лавми целая тусовка.
      Фред с голым торсом возлежит на шкуре медведя. Американские журналисты весело чокаются за его здоровье под меланхоличным взглядом дражайшей супруги.
      Из стереопроигрывателя струится мягкая джазовая мелодия в духе квартета "Золотые ворота".
      - Хелло! - приветливо говорит Лавми.
      Я, может быть, четверть от половины полного болвана, но похищенный малыш не имеет ни малейшего сходства со своим папочкой.
      Фред раскован, счастлив за себя и за других... Он меня узнает, шутливо сует кулак мне под ребра и предлагает принять стаканчик.
      Галиматье перешагивает через него и представляет меня смуглой красавице - жене Лав-ми. В ее венах бурлит мексиканская кровь. Она действительно красива, по-настоящему, чертовски. По сравнению с ней мисс Вселенная выглядит уборщицей из столовой для нищих.
      Она поднимает свои длинные ресницы, и я принимаю прямо в тыкву взгляд потрясающе темных глаз, обалденно подходящих к ее смуглой матовой коже.
      - Миссис Лавми, позвольте представить вам моего друга и коллегу, говорит Галиматье.
      Она делает усилие, чтобы улыбнуться, и спокойно произносит:
      - Хелло!
      Я тоже говорю "хелло!", чтобы не отставать от остальных.
      - Вы тоже журналист? - спрашивает сама красота.
      О, какой сюрприз! Она говорит по-французски практически без акцента.
      - Да, - отвечаю я.
      И выражаю свое удовольствие и удивление тем, что слышу от нее такую легкость в употреблении моего родного языка. Она рассказывает мне, что ее мать канадка, а она сама училась в Квебеке.
      Это очень облегчает общение.
      Галиматье поначалу стоит рядом с нами и напряженно слушает, однако, видя, что разговор не идет дальше банальностей, берет пустой стакан и наливает себе приличную дозу виски "Четыре розы".
      - Мне бы очень хотелось написать ошеломляющую статью о вас одной, говорю я. - Вас не очень затруднит, если мы немного прогуляемся на воздухе?
      - Нет, не затруднит, но мне совсем не хочется, чтобы обо мне писали что бы то ни было...
      - Но почему?
      - Я ведь никто...
      - Вы жена знаменитости.
      - И вы считаете это большим достижением в жизни?
      Бедняжка кажется разочарованной и потерявшей интерес ко всему на свете.
      Я приглашаю ее последовать за мной. Естественно, Альбер тут же устремляется следом, предчувствуя сенсацию.
      Мне приходится затормозить его на взлете.
      - Послушай, Бебер, - говорю я ему с приветливой улыбкой, - вот уже десять лет ты пишешь гадости о своих современниках, и тебе удалось сохранить свою физиономию. Долго так продолжаться не может...
      - Между прочим, не забудь, как ты познакомился с американцами! Я тебя представил, не так ли? - пытаясь не выдать своего возмущения, с дрожью в голосе произносит он.
      - Стремись сеять добро, вернется с процентами!
      Раздраженно пожав плечами, он возвращается, чтобы лакать виски с другими, а я спешу догнать миссис Лавми, ушедшую в конец коридора.
      Не поверите, но я испытываю какую-то странную неловкость. Она из тех женщин, с которыми не знаешь, с какого бока идти на абордаж. Реакции могут оказаться совершенно непредвиденными.
      - Вам нравится Франция? - спрашиваю я, чтобы хоть как-то начать разговор. Она качает головой.
      - Если честно, меньше, чем я думала.
      - Почему?
      - Скорее дело не в вашей стране, а в состоянии моей души... Я переживаю не лучший период своей жизни, а поскольку сейчас мы во Франции, то в глубине моего сознания это связано и... Вы понимаете?
      Она не производит впечатления дуры, что довольно редкое явление среди жен знаменитых актеров.
      - Да, я понимаю, мадам Лавми.
      Похоже, пора переходить к главной теме. Конечно, передо мной сразу окажется другая женщина - несчастная, замученная мать, страдающая за своего ребенка... Но только на дне ручьев находят золотые самородки...
      - Поговорим о работе, - спохватываюсь я. - Так вот, мне хочется написать потрясающую статью, о которой никто даже не помышлял...
      - Правда?
      - Семейная жизнь известнейшей кинозвезды... Вы и ваш сын, мадам Лавми... С большим количеством иллюстраций... Что вы об этом думаете?
      Когда смотришь на нее, на ее смуглую матовую кожу, невозможно себе представить, что она способна побледнеть, однако же способна.
      Яркая, красивая женщина вдруг становится цвета потухшей золы. Она на миг закрывает глаза, будто для того, чтобы почерпнуть энергию и мужество в сумерках своей души. (Красиво, правда? Почему я до сих пор не академик? Что они там делают в Академии, вместо того чтобы присудить мне Гонкуровскую премию? Тужатся, напрягают мозги, снашивают очки, чтобы откопать самую сортирную книгу сезона! А нужно лишь снять трубку да позвонить, поскольку рядом с телефоном сидит талантливый малый, полный всяких мыслей и смешных образов, с потрясающим стилем и живым языком, способный закрутить умопомрачительный детективный сюжет! Но придет день, когда все признают мой гений, иначе нет никакой справедливости!)
      Мне кажется, мадам Лавми сейчас хлопнется в обморок. Но нет, эта женщина с характером. Она вновь открывает свои красивые горящие глаза и принимает холодный облик истинной королевы.
      - Да, действительно, хорошая идея, - говорит она. - Но меня не будет несколько дней. Давайте назначим встречу на следующую неделю.
      - О нет, я обещал написать статью в свой журнал на завтра...
      - Но это невозможно, я сейчас уезжаю. Короткая пауза. Подготовка. Вперед, в атаку!
      - Хорошо, мадам Лавми... Тогда я напишу о мистере Лавми и сыне...
      Если бы я был сапогом, сам бы себе двинул в зад. На этот раз ей необходимо опереться о стену.
      - Нет! Оставьте моего малыша в покое, - говорит она глухо.
      Внутри себя я срочно провожу совещание на высшем уровне и вношу в повестку дня, незамедлительно переводимую на все французские диалекты, следующее предложение: "Мой прекрасный Сан-Антонио, ты знаменит по части острого психологического чутья. Если ты достоин своей репутации, то расскажешь этой женщине всю правду за меньшее время, чем нужно Берюрье, чтобы сморозить глупость".
      Поразмыслив над предложением, перехожу к голосованию. Повестка дня принимается с редким единодушием.
      - Видите ли, мадам Лавми, у нас во Франции есть поговорка, наверняка имеющая аналог в Штатах, и звучит так: молчание - золото! Я считаю это большим заблуждением. Если бы тишина царила на нашей планете, то, согласен, мы бы избежали Азнавура, но зато не услышали бы Моцарта, а это было бы очень жаль...
      В этот момент я начинаю применять теорию 314-бис из академического учебника рыболова-спортсмена, а именно запускаю наживку. Я затуманиваю ей мозги, как затуманивают самый чистый анисовый ликер, наливая в него чуть-чуть воды.
      - Я всегда думал, что похищение детей в Штатах карается смертью? подтягиваю я к себе наживку, следя за ее реакцией.
      Впечатление, будто жена кинозвезды схватилась за раскаленный утюг не с той стороны.
      - Что вы этим хотите сказать?
      - Вы прекрасно знаете. Некая мадам Таккой похитила вашего Джимми... Затем она сама исчезла, и ее тело только что нашли в реке.
      Она цепляется за мою руку.
      - Утонула? Миссис Таккой мертва, говорите вы?
      - Я попридержал у себя труп на тот случай, если вы захотите на него посмотреть. Я правильно понял, вы действительно ничего не знали?
      Нет необходимости дожидаться ее ответа. Выражение лица красноречивее слов. Я колеблюсь. Место совершенно неподходящее для больших спектаклей. Более того, эта женщина вся на нервах и может забиться в припадке в любую секунду. Хорош же я буду, если это произойдет!
      - Идите за мной! - говорю я.
      - Куда? - спрашивает она еле слышно.
      - Ко мне... Не бойтесь...
      * * * |
      Парикмахер отправился в конце дня открыть свою лавочку, чтобы тут же ее и закрыть. И потом, парикмахер ведь не может провести целый день без чтения спортивных газет и журналов, даже если его любовница исчезла из обращения, как обычная бумажка в сто франков. Берю опять задрых. Маман совершает туалет Джимми.
      Я даю вам дислокацию моих главных героев специально, поскольку в этот момент мы входим в наш дом. Я поддерживаю мадам Лавми, готовую рухнуть от отчаяния.
      Из ванной комнаты доносится голос Фелиции, которая поет о маленьких корабликах, а парень Джимми умирает от восторга. Он пока не понимает по-французски, он вообще пока мало что понимает, может быть, к счастью для себя, но он чувствует, что ему хорошо с Фелицией...
      - Входите! - говорю я своей спутнице.
      Она входит в дверь, видит свое чадо, испускает крик и устремляется к нему.
      Ни к чему вам описывать душещипательную сцену воссоединения родных душ, вы начнете реветь, а погода и без того очень сырая.
      Поверьте, очень не хочется мешать радостной встрече матери с вновь обретенным ребенком, но все-таки приходится вернуть мадам к реальности.
      Я играю в открытую и рассказываю о деле с самого начала, не утаивая ни малейшей детали... А надо сказать, длинный получился рассказ.
      - А теперь ваша очередь, - говорю я. - Это как анкета, остается лишь заполнить графы.
      Она так счастлива, что охотно отвечает на все, не задумываясь и ничего не скрывая, одновременно крепко прижимая к себе своего малыша.
      Я мог бы вам передать наш разговор дословно, но у вас так мало мозгов, что не будете успевать за мной. Поэтому лучше, если я вкратце изложу суть беседы, чтобы не перегружать ваше серое вещество, страдающее от отсутствия фосфора и избытка лени.
      Поправьте очки на носу и расслабьтесь, дорогие мои, я вам расскажу историю о двух несчастных американских женщинах.
      Красивая, пикантная, соблазнительная, очаровательная, искушающая, околдовывающая миссис Лавми, казалось бы, удачно вышла замуж за известного киноактера, о котором вы знаете. Господин Лавми оказался нежным, сентиментальным, совсем не злым, а скорее великодушным человеком, проводящим дни в опустошении бутылок виски и окучивании девушек, стаями бегающих за ним, чтобы получить автограф или еще что-нибудь на память. Это сделало из него большого ходока... Его жена очень страдала, пока наконец в один прекрасный день не встретила малого с романтичной шевелюрой, который читал ей стихи и пел романсы, а она внимательно слушала.
      Малый оказался не кто иной, как сам мистер Один Таккой. Но этот повеса, романтичный, весь из себя, до встречи с миссис Лавми успел жениться на даме, которая могла бы быть его матерью, если немного подтереть ее свидетельство о рождении, и его бабушкой, если этого не делать. Он, видно, плакался своей возлюбленной о загубленной жизни, чтобы растопить ее сердце. И это подействовало... Любовь, наслаждение, но втихомолку, поскольку оба были повенчаны с денежными мешками.
      Любовники имели неосторожность обмениваться письмами настолько пламенными, что огонь привлек внимание мамаши Таккой.
      Она нечаянно знакомится с красноречивой почтой. Возникает страшная драма. Мамаша приставляет к супругу охранников... Ей не хочется, чтобы у нее из-под носа свистнули мужа, тем более что законная супруга по-черному завидует сказочной красоте своей соперницы.
      Тогда она предпринимает поездку во Францию, чтобы уладить проблему с миссис Лавми. Они встречаются, происходит жаркий диалог... Миссис Таккой требует, чтобы жена Фреда прервала свои отношения с ее молодым мужем. Но мадам Лавми посылает ее ко всем чертям. Словом, разговора не получилось. Тогда толстая Таккой от ярости применяет другие методы. Похищение Джимми. Спрятав Джимми, она звонит своей молодой сопернице и предупреждает, что отдаст ребенка только тогда, когда будет уверена, что на отношениях жены Лавми с ее молодым мужем поставлен крест.
      Все это кажется ребячеством, но вы ведь знаете, что американцам не свойственна утонченная интеллектуальность нашего нежного поэта Жана Кокто. Обезоруживающая наивность и акулий практицизм - вот в чем их сила. Когда вы говорите американцу, что земля круглая, он, радостно, но недоверчиво улыбаясь, восклицает: "Oh! Really?!" - не может быть, значит.
      Для начала мамаша Таккой потребовала письмо, в котором мадам Лавми признавала бы, что настоящим отцом Джимми является парень по фамилии Таккой. Представляете ситуацию?
      Миссис Лавми доверилась умной и милой Эстелле. И моя швейцарочка поддержала ее боевой дух. Вместо того чтобы отступить, красавица Лавми продолжала бороться. Сначала обе женщины нашли замену Джимми. Затем они нашли кузена мадам, который работает в военной миссии, но гражданским лицом. Парень, чья семейная солидарность заключается в разламывании чего бы то ни было, захотел вступиться за кузину. Он нашел двух бандитов, которые должны были похитить мадам Таккой и заставить сказать, где она спрятала Джимми. Но тут произошла фатальная ошибка...
      Бандиты перепутали и похитили бегемотиху Берю... Кузен заметил ошибку, и они отпустили толстуху подобру-поздорову. Затем смертельный трюк с похищением настоящей мадам Таккой в Орли...
      Мадам Таккой пошла за малым, который представился ей сотрудником американского посольства. Но когда старушка поняла, что ее похищают, то умудрилась на светофоре выпрыгнуть из машины прямо посреди Парижа, и ребята, похитившие ее, не смогли за резвушкой угнаться...
      Такова версия моей очаровательной собеседницы. Она совсем растерялась при известии о смерти мадам Таккой и совершенно не представляла, что будет дальше.
      - Миссис Таккой не пыталась как-то связаться с вами в последнее время? - спрашиваю я.
      - Да. Я получила от нее письмо сегодня утром. Она потребовала пятьдесят тысяч в обмен на ребенка. И я пошла в студию, чтобы получить эти деньги у своего мужа.
      Теперь уже настала моя очередь выпучивать глаза.
      Я слегка теряю педали, как говорят велосипедисты-трековики.
      Так, стоит разобраться! Мамашу Таккой три дня назад похищают в аэропорту Орли. Она, ничего не подозревая, своим ходом идет за человеком кузена мадам Лавми. Затем понимает, что это похищение, и благодаря красному свету светофора сматывается из машины. Но вместо того чтобы вернуться в аэропорт или поехать в гостиницу, где-то прячется... Она пишет письмо с требованием денежного выкупа, в то время как похищение ребенка предприняла с целью получить выкуп моральный... И потом она тонет... Вот черт, как сказал бы поэт. Даже не знаю теперь, откуда ноги растут.
      Приход Толстяка, помятого после сна, напоминает мне об еще одном аспекте этого дела.
      - А другая женщина? Первая, которую ваши люди похитили по ошибке?
      - Ее заметили около особняка и завели в дом. Дама сказала Эстелле, что она из полиции...
      - По мужу, точно! - хмыкаю я.
      - Что случилось? - спрашивает ошалевший Берю, ковыряясь в зубах спицей для вязания.
      - Скройся, прошу тебя! - рявкаю я на него.
      Он преспокойно продолжает свои раскопки.
      - И что сделала Эстелла?
      - Она сообщила Стиву, моему кузену... И они отвезли даму в тихое место, решив подождать, пока не найдется Джимми...
      - Где это?
      - Я не знаю... По моему, в Сен-Жерменан-Ле.
      У меня затекли ноги, и я встаю.
      - Хорошо. Вы сейчас отсюда позвоните своему кузену и скажете, что ребенок найден. Мы должны получить нашу старушку в целости и сохранности. Вы поедете с этим господином в то место, где ее удерживают. А пока что моя мать будет заниматься вашим ребенком. Не бойтесь, здесь он в полной безопасности.
      Так, вперед, за работу! Когда-нибудь наконец закончится эта бесконечная история?
      Когда миссис Лавми говорит по телефону со своим двоюродным братом, я подхожу сзади и, как говорится, кладу на нее руки.
      - Все в порядке?
      - Да... Мне только хотелось бы знать, не будет ли каких-нибудь неожиданных последствий?
      - Гм, не знаю... Письмо с требованием выкупа при вас?
      Она открывает сумочку. Вынимает оттуда всякую чепуху. В пудренице под подушечкой лежит листок бумаги. Написано по-английски печатными буквами.
      - Переведите! Она читает:
      Если Вы хотите найти, кого Вы знаете, передайте пятьдесят тысяч долларов на добрые дела во искупление своих грехов. Я предупрежу религиозную конгрегацию о Вашем пожертвовании. Они пошлют за ним кого-нибудь во второй половине дня. Когда они мне сообщат, что дело сделано, я Вам позвоню и скажу, где Д.
      Миссис Т.
      - Вы понимаете, я перевела немного менее литературно, чем тут написано, - извиняется моя гостья.
      Я задумываюсь. Толстяку не терпится. Теперь, когда он узнал, что его кашалотиха в хорошем состоянии и на ходу, а он сможет наконец вернуться в свои территориальные воды, соломенный вдовец не находит себе места.
      - Ну поехали, что ли! - взывает он. - Сколько можно мариновать мою малышку Берточку! Все эти американские дела мне как серпом по...
      - Мадам Лавми, - прекращаю я его причитания, - как только этот тип получит свою добычу, возвращайтесь в отель, я буду вас там ждать. Вы получите ребенка, как только все закончится.
      После того как Берю и красивая маман Джимми уходят, я спрашиваю Фелицию:
      - Что ты думаешь по поводу всего увиденного?
      У моей мужественной матери глаза квадратные от бессонницы и всего пережитого.
      - Я счастлива была узнать, что все в порядке с мадам Берюрье. Счастлива еще потому, что эта молодая женщина нашла своего малыша...
      И она целует лежащего перед ней карапуза в нос.
      - А что ты думаешь по поводу миссис Таккой?
      - Честно говоря, я думаю, она сошла с ума...
      - Я тоже. Экстравагантное поведение. Хочешь, я тебе скажу? Когда она поняла, что ее похищают, то должна была подумать, что имеет дело с полицейскими. И, чтобы избежать скандала, бросилась в воду, но вначале захотела отпустить грехи жене Лавми. Эти пятьдесят тысяч... Что-то здесь не так!
      - Да, - шепчет маман. - Вот что бывает, когда берешь в мужья слишком молодого...
      Тут Джимми просится пипи, но на английском Лос-Анджелеса, и хотя Фелиция успевает перевести значение его требования, тем не менее не достаточно быстро, поэтому парень писает прямо на натертый паркет.
      Глава 18
      - Все прошло нормально?
      - Да. Ваш друг сказал, что он со своей женой поедет домой и вы можете ему позвонить.
      Разговор происходит в отеле миссис Лав-ми. Шесть часов утра, она только что приехала.
      - Давайте поднимемся в ваш номер, - предлагаю я.
      Она идет за ключом, и мы вместе входим в лифт. Апартаменты на последнем этаже. Из окон ее комнаты Париж как на ладони, весь в огнях... Номер состоит из прихожей, спальни и гостиной с камином под Людовика Какого-то.
      - Хотите выпить? - спрашивает она.
      - С удовольствием. Вы позволите позвонить?
      Я звоню Толстяку. Но трубку снимает бегемотиха. Не успев узнать мой голос, она начинает вопить, что дело так не оставит, пойдет во все газеты, что мы, полицейские, только жрать да болтать здоровы. При этом жертва похищения постоянно отвешивает оплеухи своему нежному мужу, который стоит рядом и пытается ее успокоить.
      - Ладно, Берта, - отвечаю я. - Пойдите к кинозвезде и представьтесь его людям, как вы уже представлялись. Могу поставить сотню, что они вас отделают под орех!
      - Что? Да что вы говорите!
      - Я говорю, что вы перестарались в вашей истории... Ваши похитители никогда не потчевали вас хлороформом и не завязывали глаза. Знаете, почему? Да потому что они приняли вас за ту, что похитила ребенка в доме, куда вас привезли! Так что не надо играть в Фантомаса., чтобы поднять настроение парикмахерам в вашем квартале... Да черт возьми, вы потому и были уверены, что узнали дом, так как видели его собственными глазами. Займитесь завтраком и почистите медальон Толстяка, это будет лучше, чем разыгрывать из себя героиню детективного романа, поверьте мне!
      Я вешаю трубку, не дожидаясь, когда она обретет второе дыхание.
      Мадам Лавми ждет меня, держа в каждой руке по стакану виски. Счастье воплощается.
      - По крайней мере вы хоть мужчина, - говорит она уверенно.
      Тут я ей отвешиваю свой главный взгляд с усиленной подвеской. Пардон, о чем я? Что вы говорите, графиня?
      Я беру стакан из ее левой руки, той, что ближе к сердцу.
      - Пью за ваше счастье, миссис Лавми...
      - За ваше! - отвечает она.
      Клянусь, оно могло бы быть нашим общим, сейчас, во всяком случае! Но я не рискую поделиться с ней своими соображениями на этот счет, дама, возможно, придерживается другого мнения... И кроме того, у меня, полицейского, своя работа! Эта работа заставляет проверить некоторые факты. Первое - не навешала ли она лапши на уши с так называемым письмом от мамаши Таккой.
      Может быть мадам сама спровоцировала старушку, а теперь концы в воду, выражаясь буквально-фигурально. Мне это кажется невероятным, но невероятное как раз чаще всего и случается.
      - Я как во сне, - говорит красотка Лавми.
      Алкогольный напиток возвращает цвет на ее лицо. Цвет надежды, как говорил Марсель Нибениме, большой поэт (метр девяносто) нашего столетия.
      Звонит телефон. Хозяйка номера поднимает трубку.
      - Алло?
      Она слушает, хмурит брови. Затем, закрыв рукой микрофон, говорит мне:
      - Кажется, внизу какая-то монахиня спрашивает меня. Вы считаете... Это она за выкупом?
      - Без сомнения. Скажите, пусть поднимется...
      Она отдает распоряжения, кладет трубку и сидит неподвижно с горестной миной. Потом вздыхает:
      - Как обидно!.. У монахинь не будет радости от такого пожертвования. Я в любом случае хотела отнести им немного денег, и вот...
      Проведя инвентаризацию своей сумочки, мадам берет пятьдесят тысяч франков и кладет в конверт.
      В этот момент раздается звонок.
      - Вот и она, - шепчу я. - Спрячусь-ка лучше в ванной...
      Миссис Лавми идет открывать. Входит монахиня. Через анфиладу приоткрытых дверей я наблюдаю за ней. Это очень старая, почтенная женщина. Она переступает порог, и они начинают болтать по-английски. Все бабы в этом сезоне, как сговорились, трещат по-непонятному!
      Ну теперь твоя очередь вступать в игру, Сан-Антонио.
      Я появляюсь в лучах своей неувядаемой славы.
      - Хелло, преподобная мисс Сбрендетт. Вы теперь в клобуке, я смотрю! К какому религиозному ордену относитесь?
      Старушка лихо подпрыгивает, потом сует руку в огромный карман для сбора подаяний и вытаскивает изящный пистолет.
      - Что, наступил час молитвы? - говорю я.
      - Деньги! - сухо рявкает секретарша без времени усопшей мадам Таккой.
      Дрожа всем телом, миссис Лавми протягивает ей конверт. Старушка рвет его зубами и заглядывает внутрь. Делает страшную рожу.
      Она говорит своей соотечественнице, что теперь не время для шуток и ей нужны пятьдесят штук, но в зелени...
      Во время их препирательств у меня быстро созревает план. Между мнимой монахиней и мной находится стол с цветочной вазой. Мгновенная мысль мгновенное исполнение, и тяжелая хрустальная ваза входит в контакт с головой старушки. Все происходит очень быстро, так быстро, что мисс Сбрендетт валится на пол, не успевая даже выстрелить...
      * * *
      В ожидании полицейских архангелов, которые, как пить дать, окрестят монахиню, я беру у нее интервью. Бог мой, миссис Лавми из сострадания навернула ей на голову мокрую простыню!
      Исповедь старушки коротка. Она исповедуется легко, поскольку на ней одеяния, соответствующие процедуре отпущения грехов.
      Убежав от своих похитителей, мамаша Таккой в тоске рыскала по Парижу. Затем она рискнула позвонить в отель в надежде, что ее секретарша возвратилась. Мисс Сбрендетт как раз приехала из аэропорта. Она сразу поняла выгоду, которую можно было извлечь из сложившейся ситуации, поскольку все знала о похищении Джимми.
      Эта старая треска посоветовала своей хозяйке не высовываться. Она сказала, что в аэропорту миссис Таккой пыталась арестовать полиция, и быстренько нашла ей тихое жилье на берегу Сены, чтобы, значит, ту не нашли.
      Затем толчок плечом. И привет! Нет больше мадам Таккой! Толстуха камнем пошла на дно. Предприимчивой старушке оставалось только повыгоднее продать Джимми. Мысль потребовать выкуп в виде пожертвования религиозной общине была гениальна, поскольку хозяйка сама написала это в своем последнем распоряжении, еще не подозревая, что оно действительно последнее.
      Неплохо, правда?
      Старик Пино, несмотря на хронический насморк, приезжает забрать святую женщину. Ему помогает Буарон, новый человек в нашей службе.
      И вот мы снова одни с миссис Лавми.
      - О, если бы вас тут не было... - вздыхает она.
      - Согласен, но я же был... А так как все герои имеют право на компенсацию, я тоже подхожу к ней в надежде... Она не говорит "да". Но она не говорит и "нет".
      Она позволяет одеждам пасть.
      И я могу поспорить, дорогие мои, на счастливый день против дня счастья, что Франция начинает нравиться моей милой миссис Лавми.
      Прижимая ее к себе, я мурлычу "Марсельезу"...
      Страшно эффективно!
      Заключение
      На следующий день Фелиция выдергивает меня из постели на заре.
      - Антуан, тебя к телефону!
      - Ну что еще такое? - мычу я.
      - Берюрье...
      - Опять!
      Я с ворчанием встаю и иду к трубке.
      Толстяк весь в слезах.
      - Сан-А, Берта опять ушла! Но на этот раз я точно знаю, что она у Альфреда, - он не открыл сегодня парикмахерскую!
      КОНЕЦ