Решение гласило: просить тетю Настю ежедневно кормить нас пирогом с капустой.
      На следующий день был испечен пирог с капустой.
      Что это был за пирог!
      Это был не просто пирог с капустой, это было нечто такое сочное, вкусное, пышное, что невозможно выразить простым человеческим словом. Какими тусклыми и жалкими казались слова по сравнению с теми мелкими кусочками крутого яйца, которые попадались в капусте! Разве толстое и ленивое слопо "пирог", или деловито-торопливое слово "начинка", или приземистое и хозяйственное: "капуста" - могли передать то ощущение, которое можно познать только губами, языком и нёбом?
      - Ура пирогу! - кричали мы после завтрака.
      - Слава капусте! - кричали мы после обеда.
      - Да здравствует тетя Настя! - кричали мы после ужина, когда она сама вышла из кухни в столовую и остановилась возле двери, большая, тяжелая и гордая, как буфет с посудой.
      И на следующий день был нирог с капустой.
      Правда, корочка была уже нс такая золотистая и рассыпчатая, и капуста как будто чуть-чуть недосолена, но все-таки это был замечательный пирог, и мы ели его да похваливали.
      На следующий день нас опять кормили пирогом с капустой. Но это уже было совсем не то, что прежде. Капуста уже не отгоняла мрачных мыслей, а корочка не рассыпалась, даже когда надкусишь ее зубами.
      - Что же это, мальчишки! - говорил красавчик Витя. - Сколько мы бились, чтобы нас каждый день кормили пирогом с капустой, а когда добились, так пирог стал совсем другим. Как же это так получается, братцы?
      А умный Миша сходил в библиотеку, заглянул в энциклопедический словарь на букву "П", прочитал объяснение слова "пирог" и объяснение слова "пища" и, надев очки, потому что, когда на его матеньком носике сидели большие очки, его голос звучал более веско и убедительно, вынес такое суждс
      Ейе - Все ясно. товарищи! Процесс пищеварения в нашем трудовом коллективе нарушен! Надо объясниться с тетей Настей!
      Объясниться с тетей Настей поручили красавчику Вите.
      Он пошел в кухню. Тетя Настя плавала в облаках пара. Он сказал ей так:
      - Это довольно стыдно с вашей стороны, тетя Настя! Мы хвалим вас на собраниях, мы пишем о вас в стенгазете, а вы стали печь такой пирог с капустой, что его просто в рот взять невозможно.
      Так он говорил, опустив глаза, потому что непристойно юноше, у которого еще не выросли усы, осуждать женщину, у которой уже выросли усы, но когда он поднял глаза, то увидел, что из-за облаков пара тетя Настя насмешливо шевелит своими усами. Глупые вы мальчики, - сказала она. - Разве я не стараюсь?.. Уж я так стараюсь, так стараюсь... больше чем прежде.
      И громадной красной рукой она продолжала замешивать тесто на завтра.
      Но назавтра пирог был еще хуже.
      Мы только отведали его по кусочку, как вдруг вскочил Витя и закричал:
      - Ребята! Еще слишком свежи в нашей памяти воспоминания о том пироге с капустой, который мы ели раньше, чтобы называть пирогом с капустой эту запеканку с тряпками, которую нам подали сегодня!
      - Не надо! - сказал добросердечный Петя Коржик. - Не надо говорить такие слова, - и он поглядел на тетю Настю, которая появилась в дверях, скрестив на могучей груди свои могучие руки. - Хотя пирог с капустой сегодня действительно несъедобен, - говорил Петя Коржик, - но мы не станем обижать вас, тетя Настя; мы возьмем себя в руки и будем терпеть, и будем есть этот пирог, потому что мы любим и уважаем вас, тетя Настя.
      Но красавчик Витя с ним не согласился.
      - Нет! - воскликнул он, размахивая вилкой. - Мы не должны терпеть, а должны бороться. И за пирог с капустой мы будем бороться, он стоит того, мальчишки! - И, обращаясь к тете Насте, он сурово спросил: - Что случилось, тетя Настя. - Скажите нам чистосердечно: почему вы разучились печь пирог с капустой?
      Мы все молчали, ожидая ответа тети Насти, как вдруг раздался голос умного Миши. Уже давно, надев очки, он рассматривал свой кусок пирога с капустой: корочку отдельно, капусту отдельно. А когда все рассмотрел, то сказал так:
      - Тетя Настя не разучилась печь пирог с капустой. Внимательно рассмотрев тесто и начинку, я пришел к выводу, товарищи, что нынешний пирог ничем не отличается от прежнего. Вот в этом-то все и дело!
      - Хе! - сказал глупый Ванечка.
      - Не может быть, - сказал Петя Коржик.
      - Все совершенно ясно, - сказал умный Миша, сверкая очками. - Мы растем, наши потребности растут, а пирог остается таким же, как прежде. Как же он может удовлетворить растущие потребности наших молодых организмов? Предлагаю: отказаться от употребления в пищу пирога с капустой до тех пор, пока тетя Настя не повысит его качества до уровня наших возросших потребностей. Сколько вам на это надо времени, тетя Настя?
      - Месяц, - сказала тетя Настя. - Месяц, никак но меньше.
      И на месяц мы отказались от пирога с капустой.
      Это был мрачный месяц. О нем не хочется вспоминать.
      Иногда поздно вечером, когда мы укладывались в постель и тушили свет и только уличный фонарь освещал через окно наши полки с книгами, и чернильное пятно на столе, и футбольный мяч, закатившийся в угол, красавчик Витя поднимал голову и тихо сппашивал:
      - Предадимся?
      - Предадимся! - отвечал Петя Коржик и садился на своей кровати, обняв острые коленки.
      - Предадимся! - говорил умный Миша, надевая очки.
      И лаже глупый Ванечка ворочался под одеялом.
      И мы предавались незабываемым воспоминаниям о нашем прежнем пироге с капустой, о его золотистой корочке и сочной начинке, перед которыми меркнут все другие воспоминания отрочества.
      Так шли день за днем и неделя за неделей.
      И наконец наступил тот долгожданный день, когда тетя Настя вошла в столовую и на высоте ее третьего этажа, в могучих руках с засученными рукавами, был громадный пирог с капустой. И уже по одному тому, как горделиво она шевелила усами, мы поняли, что за этот пирог с капустой тете Насте не придется краснеть.
      И мы не обманулись.
      Стоило нам только отведать его, как мы убедились, что золотистая корочка рассыпается раньше, чем прикоснешься к ней зубами, а душистая и сочная капуста тает во рту, отгоняя всякие мрачные мысли.
      - Ну и пирог с капустой был сегодня, ребята! - мечтательно и проникновенно сказал Петя Коржик, вставая из-за стола.
      А умный Миша, который умел объяснить все на свете, надел очки и произнес такую речь:
      - Все совершенно ясно. Тетя Настя учла наши критические замечания. Тетя Настя повысила качество пирога до уровня наших возросших потребностей. И скажем тете Насте за это спасибо, ребята!
      И мы сказали тете Насте: "Спасибо!"
      УМНЫЙ
      МИША
      То, что умный Миша был умным, знали все: и официантки в столовой, и комендант в общежитии, и девушки в клубе. И сам умный Миша догадывался об атом.
      А то, что глупый Ванечка был глуповат, тоже ни для кого не было секретом: ни для официанток в столовой, ни для коменданта в общежитии, ни для девушек в клубе. Да и сам глупый Ванечка тоже догадывался об этом.
      Умный Миша был неутомим: придет с завода - и сразу за книги, или на лекцию, или на собрание.
      Он интересовался всем на свете.
      А глупый Ванечка любил полежать. Придет с завода, поест, снимет тапочки - и на кровать. А интересовался он только тем, что можно потрогать руками.
      Умный Миша любил спорить. Он мог спорить с кем угодно и о чем угодно. И рад он был спорить с утра до вечера и с вечера до утра - только работа мешала.
      А глупый Ванечка спорить не любил. Глупый Вапечка говорил, что споры ему отдыхать мешают.
      "Пусть умные спорят, - говорил глупый Вапечка, - а я тем временем отдохну".
      И умный Миша никогда не спорил с глупым Ванечкой, потому что умные, как известно, не спорят с глупыми. Умному, как известно, интереснее поспорить с умным и переспорить умного, потому что какая же будет умному честь, если он переспорит глупого? Но однажды случилось так, что умный поспорил с глупым. Больше поспорить ему было не с кем: все умные ушли на стадион, где в этот день играли "Спартак" и "Динамо". Только умный Миша не пошел на стадион, потому что он был слишком умным, чтобы интересоваться футболом. А глупый Ванечка ие пошел на стадион, потому что он был слишком глупым, чтобы догадаться, что билет надо было купить заранее.
      - Все ясно, - сказал умный Миша, усаживаясь за учебник английского языка. - Все совершенно ясно: в то время как одни работают ногами, другие работают головой!
      - Хе! - сказал глупый Ванечка, и это могло означать что угодно.
      - А ты думаешь, что это не так? - спросил ум"
      ный Миша и быстро повернулся к нему, готовый поспорить. - Ты думаешь, что для общества безразлично, чем работает человек: головой или ногами?
      Ты думаешь, что голова и ноги равноценны?
      - Хе! - опять сказал глупый Ванечка, лежа на кровати и сладко потягиваясь.
      - Ошибаешься, дружок, - сказал умный Миша, вскочив со стула. - Не ногами создаются материальные и духовные ценности. Не ноги ведут нас вперед по пути прогресса!
      - Хе! - сказал глупый Ванечка и полосатыми носками уперся в спинку кровати.
      - Нет, не "хе"! - закричал умный Миша. - Не ногами написаны книги, по которым мы учимся! Не ногами мы постигаем суть явлений!
      Даже хороший футболист, по существу, играет не столько ногами, сколько головой!
      - Хе! - сказал глупый Ванечка и закурил папиросу.
      - Это не возражение! - кричал умный Миша, бегая между столом и кроватью. - Изволь доказать мне, что я неправ. Но ты не сможешь этого доказать, а я докажу, что голова и ноги не равноценны, что не за ноги меня выдвинули в члены редколлегии и числят в активе...
      - Хе! - сказал глупый Ванечка, выпуская дым колечками.
      Умный Миша выходил из себя. Он размахивал руками, ерошил волосы, бросался к книжным полкам в поисках нужных цитат, а глупый Ванечка затягивался папиросой, почесывал пятку о пятку и негромко отвечал свое неизменное "хе", которое могло означать что угодно.
      Но в споре, как известно, побеждает тот, кто говорит тише. И когда время приблизилось к полночи и в комнате стало так темно, что футбольную таблицу уже нельзя было отличить от портрета киноартистки Тамары Макаровой, умный Миша выдохся, вспотел и уже не мог найти ни одного нового довода.
      Он вытер пот, сел на стул и махнул рукой.
      - Хорошо, - сказал on, - пусть будет по-твоему, у меня уже нет больше сил спорить!
      Так глупый переспорил умного.
      Но умный Миша никак не мог с этим примириться.
      Он твердо знал, что белое - это белое, а черное - это черное, что умный - это умный, а глупый - ото глупый, что два плюс два не может быть девять и что глупый не может переспорить умного.
      И когда Петя Коржик и красавчик Витя пришли из кино, куда они отправились прямо со стадиона, он спросил у них:
      - Скажите, ребята! Слышали вы когда-нибудь, чтобы глупый переспорил умного?
      Может ли такое случиться?
      - Нет, - сказал Петя Коржик, - никогда я не слышал, чтобы глупый переспорил умного.
      А красавчик Витя сказал:
      - Не может глупый переспорить умного, просто я не могу себе этого представить!
      Но Миша знал, что глупый переспорил умного, и он не мог лечь спать, не выяснив: как же случилось то, что не может случиться?
      И он не лег спать.
      В других комнатах погасили свет. Трамваи на улице ушли в депо. Автомобили разбежались по гаражам.
      Только умный Миша не спал, все рылся в книгах, желая узнать: бывало ли когда-нибудь, чтооы глупый переспорил умного?
      Но в книгах он не нашел ответа.
      Еще не взошло солнце и никто не проснулся, а умный Миша в одних трусах уже стоял в коридоре у телефона и долго-долго звонил, пока наконец не услышал в трубке:
      - Это частная квартира, черт побери! Это не скорая помощь и не пожарная команда!
      - Простите, профессор Бублик! - сказал умный Миша. - Извините, что я разбудил вас, но я не могу спать.
      - А? - кричал профессор Бублик. - Что случилось? Кто говорит?
      - Вы меня не знаете, - сказал умный Миша, - но я вас знаю. Я слушал вашу лекцию. Я хочу знать, может ли глупый переспорить умного? Дело в том, что вчера один глупый и один умный...
      - А? - кричал профессор. - Что? - кричал профессор.
      Насилу умный Миша объяснил, что случилось, почему он в такой тревоге, кто умный и кто глупый, и тогда профессор стал так смеяться, что было слышно, как он даже притоптывает босыми ногами по полу.
      - Ну, и что же ты хочешь от меня, дружок? - спросил он. - Чем ты недоволен?
      - Товарищ профессор! - сказал умный Миша. - Я просто не понимаю, как вы можете это спрашивать! Разве может быть, чтобы глупый переспорил умного?
      - Да, дружок! - ответил профессор. - это не только может быть, но так всегда и бывает, когда умный поспорит с глупым. Поэтому-то умные и не спорят с глупыми. А лично я как только увижу глупого, так сразу заранее с ним во всем соглашаюсь.
      - Ну, большое спасибо! - сказал умный Миша. - Теперь мне все ясно. Теперь я буду еще умнее.
      Он повесил трубку и вернулся в комнату, где был еще полумрак и все спали, только глупый Ванечка чуть-чуть приоткрыл глаза и, увидев Мишу, спросил:
      - Почему ты не спишь? Наверное, еще вчерашний вечер? Да?
      - Ну конечно, еще вчерашний вечер! - сказал умный Миша.
      - А может быть, уже завтрашнее утро? - спросил глупый Ванечка.
      - Ну конечно, уже завтрашнее утро! - сказал умный Миша.
      И, натягивая штаны, он усмехнулся, радуясь тому, что стал еще умнее.
      БЕДПЫЙ
      ШУРИК ПЕТРОВ
      Есть улицы, которые славятся своими зданиями. Есть улицы, которые славятся своими садами. А Тихая улица славилась своими пареньками.
      Все пареньки с Тихой улицы были как на подбор: белокурые, ясноглазые, веселые. Стоило одному из них записаться в кружок бальных танцев, как сразу же все записывались в кружок бальных танцев. Стоило одному насвистать новый мотив, как сразу и все насвистывали новый мотив. Стоило одному купить шляпу, как сразу все покупали шляпы.
      И только Шурик Петров, который недавно окончил ремесленное училище, был непохож на всех.
      А между тем все у него было как у всех: волосы - белокурые; глаза ясные; нос - веселый, чуть вздернутый; работал он, как и все, на заводе; любил, как и все, ходить в кино, играть в волейбол, покупать мороженое, ухаживать за девушками.
      Но хотя все у него было как у всех, делал он все не как все.
      Все зачесывали свои белокурые волосы набок, а он их стриг под машинку.
      Все по воскресеньям ходили на танцы, а он в это время играл в шахматы.
      Все щеголяли в синих костюмах, желтых ботинках и фетровых шляпах, а он щеголял в простой гимнастерке, спортивных тапочках и форменной фуражке.
      Все, ухаживая за девушками, сразу признавались им в любви, а он, ухаживая за девушкой, честно признался, что просто ему дома было скучно сидеть, вот и решил он за кем-то поухаживать.
      А эта девушка была красавицей Катенькой, и кто бы ни увидел ее, тот сразу влюблялся в Катеньку, если, конечно, уже не был влюблен в другую девушку.
      И Катенька Шурику Петрову резонно ответила:
      - Если вам просто дома скучно сидеть, то пошли бы вы в парк культуры и отдыха, а за мною и без вас есть кому ухаживать.
      Услышав такой ответ, Шурик Петров разгладил под ремнем гимнастерку, сдвинул на затылок фуражку и сказал:
      - А почему бы нам вместе не пойти в парк культуры и отдыха?
      Но Катенька оглядела его с фуражки до тапочек и, вздернув свой вздорный носик, сказала:
      - Как же я с вами пойду, когда у вас нет ни такого костюма, как у всех, ни таких ботинок, ни такой шляпы?
      И она вскочила в трамвай и помахала оттуда своим нежным розовым пальчиком перед своим вздорным девичьим носиком.
      А Шурик Петров остался на трамвайной остановке. И пошел домой опечаленный.
      Как раз в это время пареньки с Тихой улицы шли в дом культуры на танцы. Увидев, что Шурик Петров опечален, они окружили его и спросили, что с ним случилось.
      И он рассказал, что с ним случилось.
      - Что ж, - сказал один славный паренек, - правильно отшила тебя Катенька. Ведь тем-то и славятся пареньки с Тихой улицы, что все как один.
      А раз все как один, то и один должен быть как все.
      Логично?
      И так как Шурику Петрову показалось, что это вполне логично, то во вторник он пошел в магазин и вечером щеголял, как и все, в синем костюме, желтых ботинках и фетровой шляпе.
      А в среду сходил в дом культуры и записался в кружок бальных танцев.
      А в четверг, как и все, насвистывал новый мотив.
      А в пятницу отросли его белокурые волосы, но он не подстриг их под машинку, а зачесал, как и все, набок.
      А в субботу он стал так похож на всех других пареньков с Тихой улицы, что когда сфотографировался, то его карточку отдали другому пареньку и тот думал, что это его карточка, а Шурику Петрову отдали карточку другого паренька, и Шурик Петров думал, что это его карточка.
      И теперь он твердо знал, что он - это тот, кто держит Катеньку за руку.
      Это знал он, но этого не знала она.
      - Здравствуйте, Катенька, - сказал Шурик Петров, - я так соскучился, я по видел вас целую педелю.
      - Почему же вы меня не видели, - спросила она, - если каждый вечер мы с вами ходим в парк культуры и отдыха слушать соловьев?
      - Нет, Катенька, - сказал он, - вы ошиблись.
      Я еще ни разу не ходил с вами в парк культуры и отдыха. Но сегодня, если только вы согласитесь, я готов слушать соловьев хоть всю ночь.
      - Ну что ж, - сказала она, - когда кончатся танцы, можно пойти и послушать соловьев.
      Так они разговаривали, танцуя вальс, фокстрот и польку, а как только кончились танцы, Шурик Петров поспешил в гардероб, чтобы раньше других получить свою шляпу. Но когда он получил свою шляпу, то увидел, что Катенька уже выходит на улицу с белокурым, ясноглазым пареньком в синем костюме, желтых ботинках и фетровой шляпе.
      - Постойте, Катенька! - закричал Шурик Петров. - Вы обещали пойти со мной, а уходите с кемто другим!
      - Почему же с другим? - удивилась она. - Я ухожу с вами.
      - Как же со мной? - сказал он, чуть не плача. - Ведь я вот где, а он это вовсе не я.
      И тот паренек подтвердил:
      - Конечно, я - это не ты.
      - Вот видите, - сказал Шурик Петров. - Он сам говорит, что он - это не я. А кто вас пригласил пойти слушать соловьев?
      - Я пригласил, - сказал паренек.
      - Нет, я пригласил, - сказал Шурик Петров.
      И пока они спорили, вокруг них собрались все другие пареньки с Тихой улицы и сказали:
      - Да хватит вам спорить. Твоя как фамилия?
      - Александр Петров, - сказал Шурик Петров.
      - А твоя?
      - Петр Александров, - сказал паренек.
      - Это кто Петр Александров? - спросила Катопька. - Разве ты Петр Александров? - спросила она у парепька. - Это ты Петр Александров, сказала она Шурику.
      - Нет, я Александр Петров, - сказал Шурик Петров.
      - А ну, предъяви паспорт, - потребовали пареньки.
      Но пока он искал паспорт, другой паренек увел красавицу Катеньку, и, когда Шурик Петров мрачно сказал, что он не взял с собой паспорта, возле него уже не было Катеньки, а были только славные пареньки с Тихой улицы.
      - Ну, чего нос повесил? - дружелюбно сказали они. - Выше голову, Петр Александров! Давай пошли домой.
      - Я не Петр Александров, - сказал Шурик Петров, - я Александр Петров.
      - Брось вкручивать! - сказали они. - Вон где Александр Петров! Его уже и след простыл. Он уже, наверное, целуется с Катенькой в парке. А ты Петр Александров, так что унывать у тебя, брат, нет никаких причин.
      - Как же нет причин, - воскликнул Шурик Петров, - когда я теперь не знаю, кто я?
      - Ну и чудак! - сказали пареньки с Тихой улицы. - А на что же милиция? В милиции, брат, установят твою личность в два счета. А ну пошли в милицию!
      И вышли на нашу улицу.
      А на нашей улице было много народу, - казалось, будто все юноши и девушки, сколько их есть в городе, пришли в эту теплую ночь на нашу улицу, где желтые фонари трепетали в зеленой листве деревьев.
      Одни возвращались в этот час с танцев, другие - из театра, третьи были в кино, четвертые - просто так, неторопливо гуляли среди веселого и нестрого потока. Все были различно одеты, смеялись разными голосами, напевали разные песни и уже издали узнавали друг друга, потому что каждый отличался от всех и вес отличались от каждого.
      Только пареньки с Тихой улицы были все как один. И все как один они шли в милицию, чтобы одного отличить от всех.
      И вся наша улица потешалась над ними.
      АНДРЕЙ
      ХИЖИНА
      И ЕГО ГОРЕ
      Был у меня товарищ. Андрей Хижина. Подводный инженер.
      Oн имел квартиру из двух компат, кухни, ванной и прихожей.
      В одной комнате жил он сам с Варенькой. В другой - его дядя Кузьма Кузьмич.
      Каждое утро Андрей Хижина уезжал к берегу моря, где строился подводный завод. Работы у него было много, а после работы он еще учился, и домой он возвращался очень поздно.
      Он ехал домой в автобусе, а от автобусной остановки бежал бегом - так не терпелось ему поскорей увидеть свою Вареньку. Он бежал по улице, как спортсмен, - загорелый, белозубый и ловкий, и, врываясь в квартиру как ветер, подхватывал Вареньку на руки.
      И он всегда приносил с собой букетик цветов, или кулечек конфет, или какой-нибудь забавный подарок со дна моря.
      Варенька была такая маленькая и худенькая, что в трамвае у нее спрашивали:
      - Девочка, ты выходишь на этой остановке?
      Но она была уже не девочкой. Она тоже работала и училась, и когда приходила домой, то сразу начинали хлопать все двери в квартире, греметь все кастрюльки в кухне, звонить телефон в прихожей, говорить радио в комнате и все предметы вдруг обретали голос и движение.
      - Ведь это только подумать, - говорил Андрей Хижина, - двадцать шесть лет я ходил но тем же улицам, по которым ходила ты; ездил в тех же трамваях и автобусах, в которых ездила ты; забегал в те же магазины, в которые забегала ты; и, наверное, я не раз встречал тебя, даже не догадываясь, что ты - это ты!
      И они оба смеялись, так это казалось им невероятно.
      И хотя он говорил это каждый вечер уже два года, по Варенька слушала его с таким интересом, будто он говорил это первый раз.
      А утром Андрей Хижина снова спешил к берегу моря. Он ехал к морю в автобусе, но до автобусной остановки бежал бегом - так не терпелось ему поскорей увидеть свой подводный завод.
      После него уходила на службу Варонька.
      И дома оставался один дядя.
      - Ну, наконец-то! - говорил он. - Слава богу!
      Теперь хоть можно подремать спокойно.
      Весь день он лежал в своей комнате на продавленном диване, небритый и сонный, в мятых брюках и отвислых подтяжках.
      Иногда вечером Андрей Хижина встречал своего дядю на кухне.
      - Ну как, дядя, - спрашивал он, - все еще нс надумал идти работать?
      - Как же! Надумаешь! Даст твоя супруга подумать! - ворчливо отвечал дядя. - Тут не только подумать - подремать не приходится. То она затеет мыть пол, то говорит по телефону, то к ней придут подруги. Никакого от нее покоя!
      И, шлепая домашними туфлями, дядя поскорей уходил к себе, ложился на продавленный диван, закуривал и размышлял: что бы еще такое сказать про Вареньку, которую он терпеть не мог, даже не здоровался с нею, когда они встречались.
      Так жили в одной квартире Андрей Хижина, Варенька и дядя Кузьма Кузьмич.
      Однажды s осенний ветреный день Варенька простудилась и заболела. Приехала неотложная помощь, впрыснули Вареньке пенициллин и сказали, что надо ее отвезти в больницу.
      Она лежала на кровати, маленькая и беспомощная, как подбитая птичка. Не хлопали двери. Не гремели кастрюльки. Не звонил телефон. Молчало радио.
      А по лестнице поднималось Горе.
      Оно останавливалось на каждой площадке и вглядывалось в номера квартир.
      Лостпица была ярко освещена, по когда Горе выходило на площадку, электрическая лампочка меркла и светила вполнакала и номера квартир разглядеть было трудно.
      Горе было неопределенного пола, высокое и строгое, в старой шляпе с большими полями, в широком и длинном пальто. Из глубоких темных впадин глядели красивые и грустные глаза.
      Горе остановилось у квартиры номер шестнадцать, прислушалось и открыло дверь.
      Оно вошло не нозвонив, не постучав, не спросив разрешения.
      В прихожей оно сняло галоши и поставило в угол зонтик.
      Андрей Хижина был возле Вареньки. Горе встало за ним.
      Оно стояло за его спиной, наклонялось вперед, когда наклонялся он, отступало назад, когда отступал он, ходило по комнате, когда ходил он. Оно ехало вместе с ним в машине, вошло в приемный покой, н когда он взял в свои руки маленькие, горячие и вялые ручки Вареньки, Горе так стиснуло его плечи, что он чуть не вскрикнул от боли.
      Андрей Хижина вернулся домой. Вместе с ним вернулось и Горе. Было уже поздно. За окном метался ветер, гнул деревья и раскачивал фонари.
      Андрей Хижина не зажег света. Он опустился на стул. Горе стояло за его спиной, обнимало его плечи, давило на них, и он склонялся все ниже и ниже.
      - Ну, поплачь, поплачь, сыпок! - шептало Горе. - Как тихо стало в квартире. Как пусто и холодно стало в квартире...
      Так прошло время до самого рассвета. До рассвета сидел Андрей Хижина в темной комнате, стиснутый и придавленный Горем. А когда наступил рассвет и по мраке комнаты стали рождаться предметы, он поднялся и надел пиджак.
      И Горо спросило:
      - Куда ты?
      - На работу, - сказал он. - Мы будем сегодня устанавливать опорные фермы.
      - Не пущу, - сказало Горе. - Какие там формы, когда у тебя горе?
      - Нет, я пойду, - сказал он.
      - Пет, не пойдешь, - сказало Горе. - Или ты уже забыл свою Вареньку, как она лежала на кровати, маленькая и беспомощная, похожая на подбитую птичку?
      - Я не забыл ее, - сказал Андрей Хижина, - но я должен идти. - И он повел плечом, чтобы освободиться от цепкой руки Горя.
      - Ну что ж, - сказало Горе, - раз должен, так иди, только и я пойду с тобой.
      - Нет, - сказал он, - ты будешь мешать мне.
      Да тебя и не пустят туда без пропуска.
      - Меня? - усмехнулось Горе. - Меня всюду пускают без пропуска.
      Но он осторожно отстранил свое Горе, усадил его в кресло у окна и, сунув ему в руки первую попавшуюся книгу - чтобы не скучало, - ушел из дому.
      И Горе осталось одно.
      Оно полистало книгу, потом поднялось с кресла, побродило по комнате, включило радио, поглядело фотографии, развешанные на стене: ему стало скучно. Оно все видело, все знало, и ничто не могло развлечь его. И, поскучав с полчаса, Горе надело в прихожей галоши, взяло зонтик и отправилось к берегу моря, туда, где Андрей Хижина строил подводный завод.
      В бюро пропусков, как часовые, стояли вахтерши в платках и шинелях; командировочные с портфелямп звонили по телефону; ругались шоферы, оформляя документы. Дощатая перегородка с окошечком ограждала дежурного от всех человеческих слабостей.
      - Здравствуйте, - сказало Горе дежурному. - Я - Горе Андрея Хижины.
      - Что? - спросил дежурный, окинув Горе бдительным взглядом. - Андрея Хижины? - и, порывшись в бумажках, сообщил: - Нет у меня на вас заявки.
      - Я знаю, что нет, - сказало Горе, - но вчера его жену увезли в больницу. Если бы вы только знали, как он любит ee! Если бы вы только видели, как он глядел на нее, когда она лежала на кровати, маленькая и беспомощная, похожая на подбитую птичку!..
      Горе говорило так жалостио, что шоферы, вытащив носовые платки, долго отсмаркивались и тяжко вздыхали. Командировочные, прикрывшись своими портфелями, украдкой вытирали глаза. А вахтерши, стоявшие, как часовые, громко плакали, и их слезы прямо ручьями текли на черные казеппые шинели.
      И даже дежурный, огражденный перегородкой от всех человеческих слабостей, вдруг всхлипнул и сказал своему помощнику дрожащим и расслабленным голосом:
      - Аникушкин! Человек ты или идол! Да проводи же их поскорее к товарищу Хижине!
      И Горе проводили к Андрею Хижине.
      Андрей Хижипа был на берегу. Могучие подъемные краны высились над ним, широко расставив железные поги. Море лежало тяжелое и черное. Из коды поднимались вышки. Сновали катера. Летали встревоженные чайкп. Иногда далеко в бухте вскипали пенистые фонтаны, и тогда глухие удары сотрясалп воздух и долго потом перекатывались над морем и берегом.
      В белой рубашке, с рукавами, засученными до локтей, с разметавшимися на ветру волосами, Андрей Хижина, казалось, затерялся среди гигантских механизмов, но стоило ему поднять над головой свою маленькую загорелую руку, как в тот же миг что-то начинало скрежетать и ухать, звенели туго натянутые тросы, зажигались сигнальные лампочки, и тяжелая волна окатывала берег.
      Горе прикоснулось к его плечу.
      - Постой, постой, сынок! - сказало оно. - Ты так увлекся, словно у тебя и нет никакого горя.
      Неужели ты уже забыл свою маленькую Вареньку?
      Он согнулся, будто его ударили.
      - Горе мое! - проговорил он с мольбой и упреком. - Мне сейчас очень некогда. Если окажется перекос хотя бы на один миллиметр, все придется начинать сначала.
      - Хорошо, - сказало Горе, - делай свое дело.
      Я подожду: постою рядышком.
      - Нет, - сказал Андрей Хижина. - Я не моту работать, когда ты стоишь рядом. Ты пойди домой, подожди меня там.
      И он побежал к арке тоннеля, который соединял берег с подводным заводом.
      Горе поглядело ему вслед: в тоннеле поблескивали склизкие ступеньки. Стены там дышали холодом и сыростью.
      Нет, Горе не пошло туда. Оно опасалось простуды.
      И Горе вернулось в город. Оно вернулось в квартиру Андрея Хижины, уселось в кресло у окна и стало ждать.
      Ждало долго. Наступил вечер. Пошел дождь.
      На другой стороне площади, как освещенные змейки, проползали трамваи. В комнате было очень тихо. Скреблась мышь. Андрей Хижина не возвращался.
      "Может быть, он уже забыл обо мне? - думало Горе. - Может быть, он попросту сбежал от меня?"- думало Горе.