Глава пятая

ГОЛОС ВЕТРА

Чета Анрелов вовремя прибыла на вокзал в Мирхэме, уехала в поезде, отходившем в три двадцать, пересела в другой поезд в Селдхэме и отправилась в Брайтон, а потом в Хоув, в пансион миссис Смердон. Там, в уютной комнатке среди переплетенных фолиантов из забытых журналов, мистер и миссис Анрел пили вечерний чай, в то время как в Волдинге заходящее солнце расчерчивало склоны Волда тенями терна и ежевики, шиповника и Томми Даффина, сидевшего неподвижно среди своих дикорастущих приятелей и пристально глядевшего на что-то по другую сторону долины так пристально и так долго, что можно было подумать, будто он смотрит на что-то особенное. Однако смотреть было не на что, кроме как на мерцающую траву, менявшую вид горного склона, на дальние окна, загоравшиеся одно за другим в лучах солнца, на тени, поднимавшиеся из долины от черных вязов и постепенно завладевавшие Волдом, пока лес наверху не стал преградой свету; а потом и лес сделался черным, лишь небо все еще сияло, да сияли грудки возвращавшихся домой голубей.

Миновал почти год с тех пор, как Томми Даффин впервые пришел сюда один. В последний день августа, в такой день, когда в воздухе, как пророчество, появляется едва ощутимый намек на скорую осень, ему неожиданно захотелось подняться на Волд. Очень уж его донимала тогда скука, в тот самый вечер тем более нестерпимая, что было воскресенье; вот тогда-то перед его мысленным взором встала большая сумеречная гора, и ему показалось, что на все вопросы можно получить ответы, стоит лишь понять некую цель, никому в деревне не ведомую. Итак, он выскользнул из дома в долине и, прежде чем отец и мать узнали об этом, уже поднимался на гору. Еще не стемнело, пока младший Даффин шел по деревне, и лица соседей были легко различимы, однако вскоре стали сгущаться сумерки. В тот раз он тоже сидел в кустах, в которых сидел сейчас, и смотрел вдаль. По другую сторону долины было что-то таинственное, тоже смотревшее на него, но тихое, словно прижавшее к губам палец, и недоступное взгляду, потому что находилось по другую сторону от вершины, за дубравником. Томми долго не сводил глаз с черных деревьев на восточной стороне долины, но не находил там ничего необычного; а найди он это, узнал бы, по крайней мере так ему казалось, не только о предназначении многих поколений людей, живших в Волдинге, но и о маленькой лещине за перевалом, где был круг из старых камней, которые год от года все больше зарастали мхом, бросая бесполезную тень на пашню. Этот круг называли в деревне Старыми Камнями Волдинга.

Потом ему надоело напрасно всматриваться в дубравник, и он перевел взгляд вниз, к подножию горы; там тоже была тайна, которую скрывали черные деревья, почти неразличимые за деревенскими домами, но глядевшие на него поверх домов с желтыми рамами окон, что хмурились под низкими крышами. Ничего ему не открылось ни там, ни на склоне горы, ниже того места, на котором он сидел, где начали странным образом топотать по шелестящей траве маленькие ножки. Потом Томми повернулся лицом к вершине Волда; небо мерцало наподобие бирюзового фонаря с одной неяркой свечой, а опушка леса как будто приблизилась и стала эбонитово-черной. Оттуда, с такого близкого расстояния, что он испугался, тайна поманила его, и, поднявшись с земли, он пошел в лес; но и там ничего не отыскал. И долина, и массивные горы, словно обнимавшие ее, и лес, и шиповник, и тишина, и пронизывающие ее звуки, и огромный синий круг Вечерней Звезды – весь купол ночи был насыщен чем-то таким, что не имело смысла. Но когда безбрежная ночь – с шепотом и тишиной, как будто желавшая открыть ему древнюю тайну и в укромных уголках на нехоженых лесных тропинках, и на дорогах вечно движущихся звезд, – не сказала ему ни слова, он повернулся и, недовольный, зашагал прочь. Несмотря на всю красоту звездной ночи, он был недоволен. Не различая пути, Томми шел по полям, где дорога была не так темна благодаря светлячкам, ибо эти крошечные путешественники несли свой свет в ночи; и по полянам, над которыми возвышались пахучие ломоносы, он тоже шагал с видимым равнодушием. В долине, где запах дыма из каминов насыщал сырой ночной воздух, светились умудренные опытом окна; время от времени грозная масса черного вяза поднималась в темноте над Томми; но он ничего не замечал. Одна мысль сверлила его ум. Предназначение? Предназначение? Зачем всё это? Ночь знала, но не открыла ему свою тайну. Религиозных и мирских объяснений ему было мало. Ночь знала что-то еще, но не открыла ему свою тайну.

На другой день странные ощущения не покинули Томми, и он все утро, пока работал в поле, не говоря никому ни слова, размышлял о них. В деревне жила старуха, миссис Тиченер, которую Даффины иногда приглашали убирать в доме и которую Томми знал всю жизнь; одно из его самых ранних воспоминаний было связано с букетом цветов, который он подарил ей, а потом нашел выброшенным и горько плакал, но в конце концов был ею же утешен, как она утешала его много раз. Томми навсегда запомнил день, когда задал ей совсем простой вопрос о жизни – в то время ему все казалось новым и непонятным. Одним из его вопросов был: “Почему лают собаки?” Возможно, этот вопрос он и задал тогда, и она ответила ему как-то необычно, отчего он спросил, откуда ей это известно, и тогда миссис Тиченер сказала: “Я всё знаю”.

Всё знала старуха или не всё, но доверие ребенка она завоевала; Томми не только навсегда запомнил ее слова, но они повлияли на его отношение к ней, и Томми считал миссис Тиченер очень мудрой. К ней он пришел в конце того дня, когда ставил копны сена, и отыскав ее в маленьком садике, где она сидела возле шток-роз, рассказал о своих огорчениях, о неодолимом желании подняться на гору, о недовольстве своим домом. Поначалу она попыталась было успокоить его привычными фразами и затертыми поучениями. Однако ему требовалось совсем другое. Во все времена старухи, любя посплетничать вечерами, плетут свою мудрость, как паук прядет паутину в старом амбаре, вот и миссис Тиченер имела большой запас мудрости, в которой давние события попадали, как пылинки в паутину. Если все это одна суета, то зачем мы живем?

Снова и снова он задавал ей этот вопрос, не удовлетворяясь ее ответами, потому что они не отличались от того, что ему могли бы ответить и другие. А потом она сказала:

– Во всем виноват преподобный Дэвидсон, тот самый викарий, который венчал твоих родителей.

Больше она ничего не прибавила, а когда он попытался надавить на нее, понесла чепуху из книжек со старинными присказками. Расстроившись, что не удалось добиться большего, Томми бросился прочь.

– Осторожнее! Мои розы! – крикнула ему вслед миссис Тиченер.

В темноте Томми вновь отправился на гору, но ответа как не было, так и не было. А однажды, когда дома стало совсем невыносимо и еще не прошла злость на миссис Тиченер, Томми отправился за утешением к реке.

Бег воды был торопливым и беспокойным, как мысли Томми, однако ему почудилось, что реке это все равно. И еще ему почудилось, будто она хочет ему показать больше, чем горы и леса, потому что в реке не только камешки, сверкающий песок и всякая мелочь, попавшая в нее во время бесчисленных путешествий, но у нее еще есть небо. Притихнув, боясь пошевелиться, Томми долго прислушивался к реке; а когда она зашумела так, словно хотела что-то сказать ему, то махнула парой камышинок и, не утихая, побежала дальше, напомнив человека, который тыльной стороной ладони поглаживает документы, а говорит совсем о другом. Река продолжала лепетать, словно ничего не произошло, но от благоговейного внимания Томми не ускользнул почти незаметно поданный знак. Получилось так, что миссис Тиченер сказала ему меньше, чем река: из неясных намеков иногда и берется знание. Томми смотрел на камыш, но никак не мог сообразить, о чем река хотела ему сказать.

Осенние деньки уносились прочь; и чем дольше Томми думал о тайне, скрытой на другой стороне горы или в вечерних сумерках, о тайне, на которую река только намекнула и о которой миссис Тиченер не могла ничего больше рассказать, тем очевиднее и для его отца, и для деревенских парней становилось то, что Томми не справляется с работой, которой вредят посторонние мысли и которая требует внимания и аккуратности. Чем сильнее Томми притягивала к себе гора, тем откровеннее потешались над ним в долине.

Томми опять отправился к реке. И однажды, то ли подчиняясь осени, то ли следуя своей воле, ветер запел в камышах, почти сказав Томми Даффину то, на что намекнула река, и стих, прежде чем, подобно другим, сказать что-нибудь определенное. Все же его песня, оказавшаяся такой короткой, надолго застряла у Томми в голове. А потом пришел день, когда Томми взял нож и срезал большой камыш, в то время как все остальные камыши кивали ему верхушками. Ведомый странной памятью, которая была древнее, чем сама деревня, он разрезал камыш на разновеликие трубки, придал им нужный вид и связал вместе. Вот так у него оказалась свирель, которую видел Элдерик Анрел.

Глава шестая

СТАРЫЕ КАМНИ ВОЛДИНГА

После того как Томми Даффин вырезал свою свирель, он стал уходить на реку, стоило ему почувствовать себя одиноким или растерянным, или задуматься о судьбе деревни; и там брал несколько низких нот, словно свирель могла сказать ему то, что не сказал ветер, на что намекнула река и о чем не пожелала говорить миссис Тиченер; однако Томми старался играть тихо, чтобы его не услышали и не спросили, чем это он занимается. Тихая песня свирели утешала его в неведении насчет всего того, из-за чего вибрировал вечерний воздух и как будто трепетал весь – от круга из старых камней наверху до самого подножия – глядевший на деревню Волд. Однако, утешая, мелодия не раскрывала деревенскому парню смысл вечернего послания, из которого, как ни печально, он не мог прочитать ни слова. Так Томми мучил и утешал себя, но никому не рассказывал о своей свирели и старался потише дуть в нее, чтобы его никто не услышал. А потом случилось так, что на закате гора вновь позвала его.

Мистер Даффин курил возле камина, читая газету, а миссис Даффин беседовала с сыном. Из-за невозможности сбежать он сидел и ждал удобного случая, не в силах больше ни о чем думать, подобно тому, как запертый в хижине лесника дикий зверь мечтает о воле. Так как его матери предстояло кормить пса, Томми не мог отвести взгляд от минутной стрелки, которая никак не желала двигаться. Пока миссис Даффин сидела в гостиной, Томми не смел напомнить ей о собаке, но наконец она ушла, и Томми тоже покинул дом вместе с нею. В сумерках ему удалось улизнуть от нее, и он бросился на гору.

Во всех домах в деревне двери были открыты и звали порадоваться веселому убранству залитых светом комнат; но Томми было не до них, потому что его звало нечто куда более старое, чем электрический свет. В одном из открытых окон он увидел игравших в шахматы мужчин, однако шахматы не интересовали Томми так же, как не интересовали его отца, разве что в любимых комиксах в качестве объекта для шуток о бесконечном времяпрепровождении. Дом, где играли в шахматы, стоял почти на краю деревни, а дальше в темноте поднималась гора.

Вскоре Томми был уже возле кустов шиповника, которые, словно компания диких детей природы, остановились недалеко от деревни, не желая идти дальше. Пока не желая; хотя, возможно, они заполонят ее после ухода людей. Томми уселся между кустами и стал смотреть вдаль. Тайна все еще чувствовалась, но не так близко и не так сильно, как прежде. Тем не менее небо над головой, хотя почти скрытое деревьями, побуждало Томми идти на поиски того, что он жаждал найти. Итак, он поднялся с земли и отправился наверх, в лесную чащу; его вела тропинка, которую он едва различал, пока она не исчезла в густой тени тисов. Стало так темно, что Томми пришлось несколько раз зажигать спички; правда, ночи это как будто не нравилось, словно слабый огонек осквернял ее, и темнота наступала с утроенной силой, едва спички гасли, так что Томми перестал их жечь. Когда он ступил на вершину горы, тропинка появилась снова в свете звезд, проникавшем между ветками деревьев, и Томми зашагал вниз по склону, обходя черные сосны. Едва ему показалось, что в лесной чаще не видно ни зги, как черные сосны опять стали, отделяясь друг от друга, выступать из темноты. Когда же Томми приблизился к опушке леса, он увидел последний проблеск дня в западной части неба и огромные темные облака, после чего услыхал собачий лай, доносившийся из деревень. Ниже – в темноте – находились Старые Камни Волдинга.

Томми спускался по склону, пока не увидел их: двенадцать камней, поставленных в круг, и один – тринадцатый, тяжелый и плоский – посередине. Молча Томми стоял между ними, тогда как наверху сверкали звезды и одна большая планета. Похоже, тайна была готова поведать о себе и ответить на вопросы, которые не давали Томми покоя; но в это время вдалеке загорелся свет: фермер отправился с фонарем в коровник, разбудив по дороге гусей. Они загоготали и не успокаивались минуты три-четыре, а потом на Старые Камни вновь опустилась тишина – на весь остаток ночи.

Камни больше не хотели говорить. Поняв это, Томми стал подниматься по склону к вершине. Он вновь вошел в лес и молча зашагал в темноте, слыша, как убегают с тропинки крошечные, меньше кроликов, существа. Когда же он стал спускаться вниз со стороны Волдинга, то тут то там выступающие перевитые корни деревьев служили ему ступенями. Неожиданно вновь показались звезды и заросший травой и кустами шиповника склон. Томми устремил взгляд поверх долины, погруженной во тьму и безмолвие, если не считать окон, подмигивающих таким же, как всё кругом, тихим горам, а на небесах светили звезды, следуя своими молчаливыми путями, столь же непонятными, как сам Космос, и Томми показалось, что он никогда не узнает тайну. Им завладела печаль, и он взял в руки свирель, поднес ее, чтобы утешиться, к губам и выдул из нее, как никогда, ясно и громко мелодию, которая неожиданно явилась ему.

И мелодия стала ответом на все вопросы. То, что сказали ему чистые звуки, он ни за что не смог бы выразить словами; наверное, никто не смог бы. Но пока звучала музыка, пока эхо разносило ее по округе, Томми был спокоен, его не мучили вопросы, ибо он получил ответ, ничто не раздражало его и не мешало ему, все тайны, которые таились за горным перевалом, стали как будто близкими, понятными и дружественными, и он ощутил себя частью того сообщества, которому все ведомо о тихой ночи, о лесной чащобе, об откровениях лунного света и недомолвках тумана.

Когда мелодия стихла, вернулись прежние вопросы, тайна показалась Томми еще менее постижимой, чем прежде, и все вокруг вновь стало непонятным. А ведь несколько мгновений назад ни один из вопросов, которые он мог бы задать ночи, ни одна тайна, спрятанная во тьме, даже тайна крошечных лапок, топочущих в шелестящей траве, не остались без ответа. И то, что это было и может быть опять, наполнило душу Томми великим покоем.

Что же это был за ответ? Томми сам не знал, понимая лишь, что получил его. Тихая ночь ничего не сказала. Над головой Томми промелькнула серебряная молния, упал метеорит. Светляки оставались на своих постах. Застрекотал кузнечик. Томми вновь поднес свирель к губам, и мелодия вновь ответила ему на все вопросы; однако ее ответ нельзя было передать человеческими словами, так что, когда стихло эхо, Томми сам не мог сказать, каким образом несколько мгновений назад знал все тайны – от предназначения Старых Камней до тех чувств, что побуждают стрекотать кузнечика.

В деревне залаяли собаки и лаяли еще долго после того, как умолкла свирель. Мужчины отрывались от газет или от карт и, ничего не понимая, полагали, что им что-то померещилось. Девушки тоже слышали свирель, но они верили своим ушам и знали, что она звучала на самом деле. Вот только они не задумывались о том, что звучало, и лишь вопросительно смотрели на своих матерей. Одна из девушек спросила: “Можно мне пойти к Мэри Меритон?” Другая сказала: “Я обещала навестить старую миссис Скеглэнд”. Третья якобы побежала взглянуть, все ли в порядке с теленком.

И все, кому удалось сбежать из дома, отправились в заросли шиповника и ежевики на поиски музыканта. В тот вечер они не нашли его. Томми убежал, опасаясь, как бы не узнали, что это он, ведь прежде он не вырезал ни одной свирели, вот и боялся, как бы его не засмеяли. Но в деревню он не вернулся, а пошел на северную сторону горы, чтобы не встретить никого из деревенских, если им придет в голову подняться на Волд. Так он попал на маленькую полянку, спрятавшуюся за высокими зарослями и темную из-за нависших над ней ломоносов. Едва заметно поблескивала в темноте белая тропинка. Томми остановился и снял ботинки, потому что его раздражал стук каблуков в вечерней тишине. С босыми ногами он сразу же почувствовал себя ближе к тайне, ключом к которой была его свирель.

Полянка оказалась незнакомой, так как находилась в стороне от привычных дорог. Томми бесшумно ступал по гладкому известняку вдоль высокой зеленой изгороди, и ему казалось, что он остался один на один с первозданной бессловесной ночью. Внезапно между ломоносами и как будто прямо над головой Томми, а на самом деле в верхнем этаже дома, который оказался всего в нескольких ярдах от полянки, зажгли свет. От неожиданности Томми остановился как вкопанный, всматриваясь в близкое окошко. Еще нестерпимей ему показалось его одиночество. Опять ночь сумела удивить его. Усевшись на высоком берегу реки, Томми поднес к губам свирель и потихоньку заиграл на ней. И тайна одинокого окошка открылась ему. Тогда он вернулся на полянку, вышел на открытое звездам место, потом на дорогу и по ней стал двигаться дальше в северном направлении, пока не встретил человека, который направлялся в долину, и решил по мосту перейти речку. Свои ботинки Томми все еще держал в руке, а свирель лежала у него в кармане. Утешенный и наконец-то успокоенный, Томми возвращался в деревню совсем не с той стороны, с какой покидал ее. А над ломоносами, за окном, которое светилось в ночи, девушка-служанка со странным и непонятным ей волнением вглядывалась в ночь. Полянка была освещена льющимся из гостиной светом, потому что никто не позаботился зашторить окно. Значит, волнующая мелодия не могла доноситься оттуда. Старая миссис Эрлэнд читала в гостиной и тоже слышала мелодию или, по крайней мере, была почти уверена, что слышала ее. Она встала, подошла к окну и, выглянув наружу, сначала посмотрела налево, потом направо. Не заметив ничего необычного, она позвонила в колокольчик, чтобы спросить Лайли, не слышала ли она что-нибудь. Ведь то, что услышала сама миссис Эрлэнд, если она действительно это слышала, было ни на что не похожим и, самое неприятное, звучало совсем близко. Однако еще прежде чем зазвонил колокольчик, Лайли выскользнула из дома, пробежала по двору, открыла калитку и оказалась на краю полянки. Когда же Томми босиком зашагал по дороге, она крадучись последовала за ним, потом так же крадучись проводила его до речки, сама не зная зачем, однако в песне свирели было что-то такое, из-за чего Лайли не могла поступить иначе.

Глава седьмая

ЗОВ ВОЛДА

На другой день в деревне только и было разговоров, что о свирели. Все ее слышали. Чистые выразительные звуки проникли в гостиные, где мужчины беседовали или играли в карты, отчего беседы стали никчемными, игра – бессмысленной, комнаты – душными и всех потянуло на гору. Однако обошлось тем, что в гостиной на полуслове прервалась беседа, не легла на стол карта, в пабе притихли посетители, но это продолжалось недолго, а потом все пошло как обычно. На другой день только и говорили, что о странной песне свирели.

Пять или шесть девушек, которые сумели убежать из дома, не найдя никого, поздним вечером возвратились домой, принеся на юбках колючки и росу, но не проронили ни слова, пока не настало время идти в постель. Другие тоже слышали незнакомую песню и надолго задумались, хотя ни с кем ни одним словом не перемолвились о своих мыслях. На другое утро они тоже только и говорили, что о музыке: вся деревня говорила о ней, разве что девушки и юноши не обсуждали ее между собой. Если же юноша упоминал о мелодии в беседе с девушкой, она делала вид, будто не слышала ее или не заинтересовалась ею, хотя все ее мысли были об услышанных накануне звуках свирели. Тем не менее, несмотря на все пересуды, лишь один человек догадывался, кто музыкант, и лишь один человек знал его. Миссис Тиченер, восемнадцать лет назад увидевшая в саду викария то, что уже тысячу лет никто не видел, заподозрила Томми Даффина, а Лайли, жившая в доме на отшибе, точно знала, что это он. Она знала, поэтому стала первой последовательницей новой и странной ереси, ибо, вне всяких сомнений, это была ересь для викария Анрела, такая же странная, как для всех остальных, и новая – так, несмотря на долгую историю человечества, казалось всем, кроме тех людей, которые перевернули много страниц в книге сказок и легенд, рассказывающих историю человеческого рода.

Разговоры о вечерней музыке скоро достигли фермы Даффинов, и мистер Даффин говорил о ней за обедом с миссис Даффин, поскольку обоим казалось, что они слышали свирель. Томми же молча слушал их, и его мнением никто не поинтересовался. После обеда Томми пошел в свою комнату, где стоял глубокий старый сундук, и спрятал свирель на самое дно под разными вещами, слишком неприглядными, чтобы кто-то захотел в них покопаться; там она пролежала всю осень в полной безопасности. Прошло время, и по вечерам в долине стал появляться легкий туман, сквозь который, как сквозь тонкую завесу, заросшие травой склоны поблескивали, словно тусклое золото. Везя в сарай телегу с сеном, Томми чувствовал, как его тянут к себе золотистые склоны и волшебные сумерки, однако он больше не ходил со свирелью на гору, потому что его напугали разговоры о музыке, неожиданно явившейся ему, и он страшился, как бы не стало известно, что это он играл на свирели песню, не менее загадочную для него самого, чем для всех остальных, которым она явилась в их гостиных.

В воздухе летали семена чертополоха, разносимые легким ветерком, с едва тлеющей в них искрой жизни, возможно зажженной слабой надеждой на рыхлую землю и великолепную жизнь; и эта надежда, если только низшие представители природы умеют надеяться, была куда как менее напрасной, чем многие из наших надежд. Наконец в долину пришла с юга последняя гроза; дождь лил как из ведра, и гром не отставал от молнии, а от гравия на горных тропинках не осталось ничего, ибо его унесло в устье реки и засыпало песком. Река поднялась, как в ночных кошмарах, и заполонила всю долину, став не меньше четырехсот футов в глубину и двух миль в ширину, словно и впрямь была могучим потоком; но это была лишь иллюзия, белый туман. С бурых лугов уже убрали сено. Понемногу сгнивала картофельная ботва. Налилась соком ежевика. Природа приготовилась ко второму чуду, к последнему карнавалу листьев, прежде чем они распрощаются с деревьями и навсегда уснут в забывчивой земле. Хотя Томми Даффин все еще остерегался подниматься на гору, им постепенно завладели прежнее беспокойство, прежние безответные вопросы и прежнее любопытство, удовлетворить которое могла лишь свирель. Одна лишь свирель; ведь даже деревья, которые первыми изменили цвет, как проникшие в долину разведчики золотистой армии, лишь делали намеки, а на что? Своим великолепием уходящий год толковал с Томми на языке, которого тот не мог понять. Леса стояли золотисто-алые, что бы осень ни пыталась этим изобразить; а еще была тайна в голосах сов, рассказывавших старинную сказку; и был длинный белый свиток тумана, висевший в воздухе; но Томми не понимал их. Лишь свирель могла объяснить ему всё.

Пришла зима и, тая в себе нечто странное, пыталась рассказать об этом с помощью сверкающих звезд и что-то предсказать с помощью огненных закатов; предчувствуя метели, гуси устремились к дальним морям, рисуя в вышине букву “V”. Потом наступил беспокойный вечер, когда нетерпеливое любопытство пересилило в Томми робость и страх, когда закат не был величествен и огромное солнце упало во тьму за черной горой, не прославленное ничем, кроме собственного чудовищного великолепия. В вечерней тишине Томми отправился на гору.