Занятие м-ра Томаса Шапа было таково: убеждать клиентов, что товары подлинны и превосходного качества, и что в вопросе о цене их невысказанная воля будет учтена. И чтобы продолжать этим заниматься, он каждое утро выезжал поездом очень рано, чтобы преодолеть несколько миль до Сити от пригорода, в котором ночевал. Так он проводил свою жизнь.
      С того момента, как он впервые почувствовал (не как тот, кто читает нечто в книге, но как тот, кто открывает истину инстинктивно) самое безобразие своего занятия, и дома, в котором он ночевал, его формы, отделки и претензий, и даже одежды, которую он носил; с того момента он отрешился от этого, от мечтаний, амбиций, от всего фактически за исключением того, что материальный м-р Шап, который одевался в сюртук, покупал билеты и зарабатывал деньги, мог в свою очередь стать материалом для работы статистика. Та часть м-ра Шапа, что склонялась к поэзии, никогда не обращала внимания на ранний городской поезд.
      Он имел обыкновение поначалу отправляться в полет воображения, проживал весь день в мечтах среди полей и рек, купающихся в солнечном свете, когда он озаряет мир ярче всего, исходя с дальнего Юга. И затем он начал воображать в тех полях бабочек; а затем людей в шелках и храмы, которые они возвели своим богам.
      Заметили, что он был тих и даже принимал по временам отсутствующий вид, но не нашлось ни единой ошибки в его поведении с клиентами, с которыми он остался столь же любезным, как и прежде. Так он мечтал в течение года, и его воображение обретало силу, пока он мечтал. Он все еще читал газеты за полпенни в поезде, все еще обсуждал эфемерные темы проходящего дня, все еще голосовал на выборах, хотя он больше не отдавался этим вещам целиком – его душа была теперь не в них.
      Он провел приятный год, его фантазия была еще плохо знакома ему, и часто обнаруживались красивые вещи вдалеке, на юго-востоке в крае сумерек. И он был наделен сухим логическим разумом, а потому часто говорил: «Почему я должен платить свои два пенса в электрическом театре, когда я могу видеть все без его помощи?» Несмотря ни на что, он был прежде всего логичен, и те, которые долго его знали, говорили о Шапе как о «приличном, нормальном, уравновешенном человеке».
      В самый важный день своей жизни он поехал как обычно в город ранним поездом, чтобы продать надежные изделия клиентам, в то время как духовный Шап бродил по причудливым странам. Когда он шел от станции, сонный, но внешне бодрствующий, его внезапно озарило, что реальный Шап был не тот, кто идет по делам в черной и уродливой одежде, а тот, кто бродит по краю джунглей среди валов древнего восточного города, возвышавшихся из-под толщи песка, среди валов, на которые пустыня накатывалась одной вечной волной. Он имел обыкновение называть тот город именем Ларкар. «В конце концов, воображение столь же реально, как тело», совершенно логично решил он. Это была опасная теория.
      В этой другой жизни, которую он вел, он понимал, как в Бизнесе, важность и ценность метода. Он не позволял воображению уходить слишком далеко, пока оно совершенно не привыкало к первоначальному окружению. Особенно он избегал джунглей: он не боялся встретить тигра там (в конце концов, тигр не был реален), но разные неведомые вещи могли бы там таиться. Медленно он создавал Ларкар: вал за валом, башни для лучников, ворота из меди и все прочее. И затем в один день, он подумал, и весьма справедливо, что все облаченные в шелка люди на улицах, их верблюды, их товары, которые прибывают из Инкустана, сам город – все это были плоды его желания. И тогда он сделал себя Королем. Он улыбался, когда люди не поднимали шляпы перед ним на улице, пока он шел со станции на службу; но он был достаточно практичен, чтобы признать: лучше не говорить об этом с теми, которые знали его только как м-ра Шапа.
      Теперь, когда он был Королем города Ларкара и всей пустыне, которая лежит на Востоке и на Севере, он послал воображение блуждать дальше. Он взял полки своих охранников – наездников на верблюдах – и выехал со звоном из Ларкара, со звоном небольших серебряных колокольчиков на шеях верблюдов; и он прибыл в другие города, лежащие далеко среди желтых песков, с яркими белыми стенами и башнями, устремляющимися к солнцу. Через их ворота он прошел со своими тремя полками, облаченными в шелк, светло-синий полк охраны был справа от него, зеленый полк – слева, а сиреневый полк шествовал впереди. Когда он прошел по улицам города и понаблюдал за людьми, и увидел, как солнечный свет касается башен, он объявил себя Королем там, и затем помчался дальше в воображении. Так он проходил от города к городу и от страны к стране. Хотя и проницателен был м-р Шап, но я думаю, что он забыл о жажде увеличения владений, жертвами которой короли так часто были: и так что когда первые города открыли перед ним свои сверкающие ворота, и он увидел народы простертыми под копытами его верблюда, и копьеносцев, приветствующих его с бесчисленных балконов, и священников, почтительно стоявших перед ним, он, который никогда не имел даже самой незначительной власти в известном мире, стал неблагоразумно жадным. Он продолжал свою причудливую поездку с необычной скоростью, он забыл о методе, считая, что ему недостаточно быть королем страны, он стремился расширить свои границы; так что он путешествовал все глубже и глубже в неизведанное. Напряженность, которую он придал этому необычному продвижению через страны, которые истории неведомы, и города, окруженные столь фантастическими оборонительными сооружениями, что, хотя их жители были людьми, противник, которого они опасались, казался чем-то меньшим или большим; изумление, с которым он созерцал ворота и башни, неизвестные даже искусству, и толпы людей, пытающиеся любым способом провозгласить его своим сюзереном – все это начало влиять на его способность к Бизнесу. Он знал, также как любой другой, что его воображение не могло бы управлять этими красивыми странами, если бы тот, второй Шап, такой незначительный, не был хорошо защищен и накормлен: и защита и продовольствие означали деньги, деньги и Бизнес. Его ошибка была скорее ошибкой некого игрока с хитроумными планами, который не учел человеческую жадность. Однажды поутру он вообразил себе, что прибыл в город великолепный, как восход солнца, в переливчатых стенах которого были золотые ворота, настолько огромные, что река лилась между их створками, пронося, когда ворота были открыты, большие галеоны под парусами. Туда прибывали танцоры и музыканты, и их мелодии звучали вокруг; этим утром м-р Шап, телесный Шап в Лондоне, забыл про поезд в город.
      Год назад он никогда и не подумал бы об этом; не нужно удивляться, что все эти вещи, только недавно замеченные его воображением, должны были сыграть злую шутку даже с памятью такого нормального человека. Он совсем перестал читать газеты, он утратил интерес к политике, он все меньше и меньше заботился о вещах, которые происходили вокруг него. Это неудачное опоздание на утренний поезд даже повторилось, и в фирме строго поговорили с ним об этом. Но у него было утешение. Не ему ли принадлежали Аратрион и Аргун Зирит и все побережья Оора? И даже когда фирма нашла недостатки в нем, его воображение наблюдало яков, утомленных странствием, медленно движущиеся пятнышки среди снежных равнин, несущие дань; и видело зеленые глаза людей гор, которые странно смотрели на него в городе Нит, когда он вступил туда вратами пустыни. Все же логика не оставляла его; он прекрасно знал, что эти странные предметы не существовали, но он был более горд тем, что создал их в своем сознании, а не тем, что просто управлял ими; таким образом в своей гордости он чувствовал себя кем-то большим, чем король, он не смел думать кем! Он вошел в храм города Зорра и стоял там некоторое время в одиночестве: все священники склонили перед ним колени, когда он уходил. Он заботился меньше и меньше о вещах, о которых мы заботимся, о делах Шапа, бизнесмена в Лондоне. Он начал презирать людей с королевским презрением.
      Однажды, когда он сидел в Соуле, городе Тулса, на троне из цельного аметиста, он решил, и это было объявлено тот час же серебряными трубами по всей земле, что он будет коронован как король всех Чудесных Стран.
      У того старого храма, где поклоняются Тулсу, год за годом, уже больше тысячи лет, были устроены павильоны на открытом воздухе. Деревья, которые росли там, низвергали сияющие ароматы, неизвестные в любых странах, которые запечатлены на картах; звезды ярко сияли по такому выдающемуся случаю. Фонтан швырял, гремя, непрерывно в воздух пригоршни и пригоршни алмазов. Глубокая тишина ожидала звука золотых труб, ночь священной коронации настала. На старых, изношенных ступенях, ведущих неведомо куда, стоял король в изумрудно-аметистовом плаще, древней одежде Тулса; около него возлегал тот Сфинкс, который в течение последних нескольких недель давал королю советы.
      Медленно, с музыкой, когда трубы зазвучали, подошли к нему неведомо откуда, архиепископы «числом одна сотня и двадцать», двадцать ангелов и два архангела с потрясающей короной, диадемой Тулса. Они знали, когда подошли к нему, что продвижение по службе ждало их всех за труды этой ночи. Тихий, величественный, король ждал их.
      Доктора внизу сидели за ужином, сторожа мягко скользили из комнаты в комнату, и когда в удобной спальне Хэнвелла они увидели короля, все еще стоящего прямо и с королевским достоинством, с выражением решительности на лице, они подошли к нему и сказали: «Ложитесь спать, доброй ночи». Тогда он улегся и вскоре крепко уснул: великий день подошел к концу.

      По вторникам вечером, согласно традиции, в храм Чу-бу входили священники и провозглашали: «Нет никого, кроме Чу-бу». И все люди радовались и выкрикивали: «Нет никого, кроме Чу-бу». И мед подносили Чу-бу, и кукурузу, и жир. Таким образом его возвеличивали. Чу-бу был идол некоторой давности, как можно было заметить по цвету древесины. Он был вырезан из красного дерева, и после того как его вырезали, идола хорошенько отполировали. Потом его установили на диоритовом пьедестале с жаровней перед ним для горящих специй и плоских золотых тарелок для жира. Так они поклонялись Чу-бу.
      Он, должно быть, стоял там более ста лет, когда в один день священники вошли с другим идолом в храм Чу-бу и поставили его на пьедестале возле Чу-бу и воспели: «Здесь также Шимиш». И все люди возрадовались и вскричали: «Здесь также Шимиш». Шимиш был явно современный идол, и хотя древесина была запятнана темно-красной краской, можно было заметить, что его только что вырезали. И мед подносили Шимишу, так же как и Чу-бу, и кукурузу, и жир. Ярость Чу-бу не знала никаких пределов: он разъярился той же ночью, и на следующий день он был все еще разъярен. Ситуация требовала немедленных чудес. Опустошить город мором и уничтожить всех своих священников едва ли было в пределах его власти, поэтому он мудро сконцентрировал свои божественные силы, достаточные для управления небольшим землетрясением. «Таким образом», мыслил Чу-бу, «я подтвержу свой статус единственного бога, и люди плюнут на Шимиша».
      Чу-бу возжелал и возжелал снова и никакого землетрясения не случилось, когда внезапно он узнал, что ненавистный Шимиш осмелился также попытаться сотворить чудо. Он прекратил заниматься землетрясением и прислушался, или скажем так, причувствовался, к тому, о чем думал Шимиш; ибо боги узнают, что проходит в сознании, посредством чувства, отличного от наших пяти. Шимиш тоже пытался устроить землетрясение.
      Мотивом нового бога было, вероятнее всего, самоутверждение. Я сомневаюсь, понял ли Чу-бу этот мотив и волновал ли его мотив; было достаточно для идола, уже пылавшего злобой, что его отвратительный конкурент оказался на грани чуда. Вся мощь Чу-бу сразу обратилась вспять и установила прочный заслон против землетрясения, даже самого маленького. Так обстояли дела в храме Чу-бу в течение некоторого времени, и никакого землетрясения не происходило.
      Быть богом и потерпеть неудачу в чудесах – ужасное ощущение; как если бы человек чихнул, не чувствуя к тому никакой предрасположенности; как если бы нужно было плавать в тяжелых ботинках или вспомнить имя, которое намертво забыто: все это испытывал Шимиш.
      И в вторник священники вошли, и народ, и они поклонялись Чу-бу и предложили дары ему, говоря: «O Чу-бу, который создал все», и затем священники пели: «и есть также Шимиш»; и Чу-бу испытал жгучий стыд и не говорил в течение трех дней.
      Были в храме Чу-бу и святые птицы, и когда третий день настал и настала ночь, случилось, как показалось Чу-бу, что появилась грязь на голове Шимиша.
      И Чу-бу сказал Шимишу, как говорят боги, не шевеля губами и не нарушая тишины: «Грязь на твоей голове, О Шимиш». Всю ночь напролет он бормотал снова и снова: «Грязь на голове Шимиша». И когда настал рассвет и вдали зазвучали голоса, Чу-бу возликовал при пробуждении Земли, и выкрикивал, пока солнце не достигло зенита: «Грязь, грязь, грязь, на голове Шимиша», и в полдень он сказал: «Так Шимиш бог». Таким образом Шимиш был посрамлен.
      И во вторник кто-то пришел и вымыл его голову розовой водой, и ему поклонялись снова, когда пели: «Есть также Шимиш». И все же победа осталась за Чу-бу, поскольку он сказал: «Голова Шимиша была грязна» и снова: «Его голова была грязна, этого достаточно». И вот однажды вечером грязь оказалась и на голове Чу-бу, и это было подстроено Шимишем. С богами дела обстоят не так, как с людьми. Мы – сердимся на других и забываем о нашем гневе снова, но гнев богов остается. Чу-бу помнил, и Шимиш не забывал. Они говорили, как мы не говорим, все так же в полной тишине, слушали друг друга, и были их мысли непохожи на наши. Мы не должны судить их по человеческим стандартам. Всю ночь напролет они говорили и всю ночь звучали только эти слова: «Грязный Чу-бу», «Грязный Шимиш». «Грязный Чу-бу», «Грязный Шимиш» – всю ночь. Их гнев не угасал на рассвете, и ни один не уставал от своих обвинений. И постепенно Чу-бу начал понимать, что он не более чем равен Шимишу. Все боги ревнивы, но это равенство с выскочкой Шимишем, вещью из окрашенной древесины на сотню лет новее Чу-бу, и это поклонение, возданное Шимишу в собственном храме Чу-бу, были особенно ужасны. Чу-бу был ревнив даже для бога; и когда вторник настал снова, третий день поклонения Шимишу, Чу-бу не мог этого больше вынести. Он почувствовал, что его гнев должен быть явлен любой ценой, и он возвратился со всей страстностью своей воли к достижению небольшого землетрясения. Служители только что ушли из храма, когда Чу-бу направил всю свою волю на достижение этого чуда. Время от времени его размышления прерывались этим теперь знакомым тезисом: «Грязный Чу-бу», но Чу-бу жестко направлял свою волю, даже не отвлекаясь на то, что он собирался сказать и уже сказал девять сот раз, и наконец даже эти помехи прекратились.
      Они прекратились, потому что Шимиш возвратился к проекту, от которого он никогда окончательно не отказывался, желая самоутвердиться и возвеличиться перед Чу-бу, совершив чудо, и в вулканической области он избрал небольшое землетрясение как чудо, которое легче всего выполнить маленькому богу.
      Землетрясение, к которому стремятся два бога, имеет вдвое больше шансов свершиться, чем то, которого желал бы один, и неисчислимо больше шансов, чем в том случае, когда два бога тянут в разные стороны; как, если взять в пример древних великих богов, в том случае, когда солнце и луна действуют в одном направлении, мы имеем самые большие приливы.
      Чу-бу ничего не знал о теории приливов и был слишком занят своим чудом, чтобы заметить, что делал Шимиш. И внезапно чудо свершилось.
      Это было очень незначительное землетрясение, ибо имеются другие боги, кроме Чу-бу или даже Шимиша, и оно было совсем слабым, как пожелали боги, но оно ослабило некоторые монолиты в колоннаде, которая поддерживала одну сторону храма, и целая стена рухнула, и низкие хижины людей того города были поколеблены немного и некоторые из их дверей были забиты так, что они не открывались; этого было достаточно, и на мгновение казалось, что это все; ни Чу-бу, ни Шимиш не приказывали большего, но они привели в движение древний закон, древнее чем Чу-бу, закон гравитации, которым эта колоннада удерживалась в течение сотни лет, и храм Чу-бу содрогнулся и затем замер, содрогнулся вновь и низвергся на головы Чу-бу и Шимиша.
      Никто не восстановил его, поскольку никто не смел приблизиться к таким ужасным богам.
      Некоторые сказали, что Чу-бу вызвал чудо, но некоторые сказали, что Шимиш, и это породило ересь. Слабый адепт, встревоженный горечью конкурирующих сект, нашел компромисс и сказал, что оба вызвали бедствие, но никто не додумался до истины: все было содеяно конкуренцией.
      И росла уверенность, и обе секты поддержали ее в целом, что тот, кто коснется Чу-бу или посмотрит на Шимиш, умрет.
      Именно так Чу-бу перешел в мое владение, когда я путешествовал однажды за холмами Тинга. Я нашел его в упавшем храме Чу-бу, руки и пальцы ног идола были липкими от мусора, он лежал на спине, и в том положении, в котором я нашел его, я и держу его к до сих пор под стеклянным колпаком, поскольку так он меньше портится. Шимиш был сломан, так что я оставил его, где он был.
      И есть что-то столь беспомощное в Чу-бу с его жирными руками, висящими в воздухе, что иногда я, движимый состраданием, склоняюсь перед ним и прошу: «O Чу-бу, ты, который сделал все, помоги твоим слугам».
      Чу-бу не может сделать много, хотя я уверен, что в бридже он послал мне козырного туза после того, как я не держал в руках стоящих карт весь вечер. А впрочем, слепая удача могла сделать для меня то же самое. Но я не говорю об этом Чу-бу.

      Старика в восточной одежде вели полицейские, и это привлекло к нему и к пакету в его руках внимание м-ра Сладдена, который зарабатывал средства к существованию в торговом центре господ Мергина и Чатера, то есть в их учреждении.
      М-р Сладден имел репутацию самого глупого юноши в их бизнесе; малейший намек на романтику – просто намек! – уводил его взгляд куда-то вдаль, как будто стены торгового центра были сотканы из кружев, а сам Лондон был только мифом. Это, естественно, мешало ему проявлять должное внимание к клиентам.
      Самого факта, что грязный лист бумаги, в который был завернут пакет старика, покрыт вязью арабского письма, оказалось вполне достаточно, чтобы подать м-ру Сладдену романтичную идею, и он наблюдал, пока небольшая толпа не уменьшилась; незнакомец остановился у обочины, развернул свой пакет и приготовился продать вещь, которая была внутри. Это было небольшое окно из старой древесины с маленьким стеклом по центру; окно было немного больше фута в ширину и около двух футов в длину. М-р Сладден никогда прежде не видел, чтобы окно продавали на улице, так что он спросил о цене.
      «Его цена – все, чем Вы обладаете», сказал старик.
      «Где Вы взяли это?» – сказал м-р Сладден, поскольку это было странное окно.
      «Я отдал все, чем обладал, за эту вещь на улицах Багдада».
      «У вас было что отдать?» – спросил м-р Сладден.
      «У меня было все, чего я хотел», – прозвучало в ответ, – «кроме этого окна».
      «Это, должно быть, хорошее окно», – сказал молодой человек.
      «Это – волшебное окно», – отвечал старик.
      «У меня только десять шиллингов с собой, но дома еще есть пятнадцать и шесть».
      Старик некоторое время размышлял.
      «Тогда двадцать пять и шесть пенсов – это и есть цена окна», – сказал он.
      Как только сделка состоялась и десять шиллингов были уплачены, а странный старик пришел за оставшимися деньгами и собрался приладить волшебное окно в единственной комнате покупателя, в голову м-ра Сладдена пришла мысль, что ему не нужно окно. Но они были уже в дверях дома, в котором он снимал комнату, и объяснения несколько запоздали.
      Незнакомец потребовал оставить его одного, пока он установит окно, так что м-р Сладден остался за дверью на верху короткого пролета скрипучей лестницы. Он не услышал никакого стука.
      И вот странный старик вышел – в выцветшей желтой одежде, с большой бородой, с глазами, устремленными вдаль. «Все закончено», сказал он и расстался с молодым человеком. Остался ли он как осколок иного цвета и времени в Лондоне, или возвратился снова в Багдад, в какие темные руки попали его «двадцать пять и шесть» – всего этого м-р Сладден никогда не узнал.
      М-р Сладден вошел в пустую комнату, в которой спал и проводил все свободные часы между закрытием и открытием торгового дома господ Мергина и Чатера. Для пенатов столь темной комнаты его опрятный сюртук, должно быть, был источником непрерывного удивления. М-р Сладден снял его и тщательно свернул; окно старика висело на стене довольно высоко. До сих пор на той стене не было никакого окна и вообще никакого украшения, кроме маленького буфета, так что, когда м-р Сладден ловко снял сюртук, то сразу же выглянул в свое новое окно. Раньше там был его буфет, в котором он хранил его чайную посуду: вся она теперь стояла на столе. Когда м-р Сладден поглядел в новое окно, был поздний летний вечер; бабочки некоторое время назад сложили крылышки, хотя летучие мыши еще не поднялись в воздух – но это был Лондон: магазины были закрыты и уличные фонари еще не зажглись.
      М-р Сладден протер глаза, затем протер окно, и тем не менее он видел сверкающее синее небо, и далеко, далеко внизу, так что ни звук, ни дым из печных труб не поднимались вверх, находился средневековый город с башнями; коричневые крыши и мощеные улицы, и затем белые стены и фундаменты, и вокруг них яркие зеленые поля и крошечные ручейки. На башнях стояли лучники, и на стенах были копьеносцы, и время от времени фургон проезжал по какой-нибудь старинной улице и громыхал через ворота и наружу, а иногда повозка подъезжала к городу из тумана, который расползался вечером по полям. Иногда люди высовывали головы из решетчатых окон, иногда какой-то праздный трубадур, казалось, пел, и никто никуда не спешил и никто ни о чем не беспокоился.
      Хотя расстояние было огромным, головокружительным, а м-р Сладден оказался куда выше города, выше, чем любая горгулья на куполе собора, но все же одну деталь он разглядел как ключ ко всему: знамена, развевавшиеся на каждой башне над головами праздных лучников, были украшены маленькими золотыми драконами на чистом белом поле.
      Он услышал рев моторных автобусов из другого окна, он услышал вопли разносчиков газет.
      После этого м-р Сладден стал более мечтательным, чем когда-либо прежде, в учреждении господ Мергина и Чатера. Но в одном вопросе он был мудр и серьезен: он делал непрерывные и осторожные расспросы относительно золотых драконов на белых флагах, и не говорил ни с кем о своем замечательном окне. Он изучил флаги каждого королевства в Европе, он даже заинтересовался историей, он вел поиск в магазинах, которые занимались геральдикой, но нигде не мог он найти и следа маленьких драконов или серебристо-белого поля. И когда стало казаться, что для него одного трепещут эти золотые драконы, он полюбил их, как изгнанник в пустыне мог бы полюбить лилии у своего дома или как больной мог бы полюбить ласточек, если он может не дожить до следующей весны.
      Как только господа Мергин и Чатер закрывались, м-р Сладден имел обыкновение возвращаться в свою темную комнату и пристально глядеть в чудесное окно, пока в городе не становилось темно и пока охранники не шли с фонарями вокруг валов, и пока не наставала ночь, полная странных звезд. Однажды ночью он попробовал пометить формы созвездий, но это ни к чему его не привело, поскольку очертания отличались от всех, которые сияли над известными полушариями.
      Каждый день, как только он просыпался, он первым делом шел к чудесному окну, и там был город, уменьшенный огромным расстоянием, сверкающий в утреннем свете, и золотые драконы танцевали на солнце, и лучники потягивались или взмахивали руками на вершинах овеваемых ветрами башен. Окно не открывалось, так что он никогда не слышал песен, которые трубадуры пели у позолоченных балконов; он даже не слышал перезвона колоколов, хотя и видел, что галки разлетались каждый час над домами. И первое, что всегда бросалось ему в глаза над всеми башенками, которые стояли среди крепостных валов, – были небольшие золотые драконы, порхавшие на своих флагах. И когда он видел их, развевающихся на белом поле над каждой башней на фоне изумительно глубокого синего неба, он медленно одевался, и, бросив один последний взгляд, отправлялся на работу, унося с собой свою тайну.
      Клиентам господ Мергина и Чатера было бы трудно представить себе подлинные амбиции м-ра Сладдена, когда он проходил перед ними в опрятном сюртуке: он мог бы быть копейщиком или лучником и сражаться за небольших золотых драконов, взлетающих в воздух на белых флагах, сражаться за неведомого короля в недоступном городе. Сначала м-р Сладден подолгу ходил кругами вокруг улицы, на которой жил, но этим он ничего не добился; и скоро он заметил, что под его чудесным окном и с другой стороны дома дули разные ветры.
      В августе вечера начали укорачиваться: это замечание сделали ему другие служащие в торговом центре, так что он почти испугался, что они заподозрили его тайну, и у него стало намного меньше времени для чудесного окна, поскольку там было мало огней и они угасали рано.
      Однажды поздно утром в августе, непосредственно перед тем, как он пошел на службу, м-р Сладден увидел группу копейщиков, бегущих по мощеной дороге к воротам средневекового города – Города Золотых Драконов, как он обыкновенно называл его наедине с собой, но никогда не произносил этого вслух. Далее он заметил, что лучники собирали стрелы в дополнение к тем колчанам, которые они носили постоянно. Головы появлялись в окнах чаще, чем обычно, женщина выбежала и позвала детей в дом, рыцарь проехал по улице, а затем больше солдат появилось на стенах, и все вороны взлетели в воздух. На улице не пел ни один трубадур. М-р Сладден бросил один взгляд на башни, чтобы увидеть, что флаги подняты и что все золотые драконы парят на ветру. Тогда он был вынужден идти на службу. Он сел в автобус по обратному пути и взбежал по лестнице наверх. Ничего, казалось, не изменилось в Городе Золотых Драконов – кроме толпы на мощеной улице, ведущей к воротам; лучники, казалось, располагались как обычно лениво на своих башнях, и затем белый флаг опустился со всеми его золотыми драконами; он не увидел поначалу, что все лучники были мертвы. Толпа приближалась к нему, к крутой стене, с которой он смотрел; люди с белым флагом, покрытым золотыми драконами, медленно отступали, люди с другим флагом надвигались на них, на их флаге был огромный красный медведь. Другое знамя поднялось на башне. Тогда он увидел все: золотых драконов побеждали – его золотых драконов! Люди медведя подступали к окну; все, что он сбросит с такой высоты, упадет с ужасающей силой: каминные принадлежности, уголь, его часы, все, что угодно – он будет сражаться за своих золотых драконов. Пламя вспыхнуло на одной из башен и лизнуло ноги лежащего лучника; он не шевельнулся. И теперь чужой штандарт оказался вне поля зрения, внизу. М-р Сладден разбил стекла чудесного окна и выломал планку, которая удерживала их. Как только стекло разбилось, он увидел знамя, покрытое золотыми драконами, еще трепещущими на ветру, и затем, когда он отодвинулся, чтобы швырнуть вниз кочергу, его достиг запах таинственных специй, и потом все исчезло, даже дневной свет, поскольку позади фрагментов чудесного окна был только маленький буфет, в котором он хранил чайную посуду.
      И хотя м-р Сладден теперь стал старше и знает о мире куда больше, и даже имеет свой собственный Бизнес, он так никогда и не смог купить другое подобное окно, и с тех пор ни из книг, ни от людей не получал никаких вестей о Городе Золотых Драконов.

      Здесь кончается четырнадцатый эпизод Книги Чудес и вместе с ним – Хроника маленьких приключений на Краю Мира.