Слава, блуждавшая по дорогам в сопровождении жутких авантюристов, однажды, небрежно напевая, прошла мимо поэта.
      И тогда поэт сделал для нее маленькие венки из песен, чтобы возвысить ее голову перед судом Времени; но все равно она носила вместо них ничего не стоящие гирлянды, которые неистовые граждане, встречавшиеся ей на пути, делали из скоропортящихся вещей.
      И всякий раз, когда эти гирлянды увядали, поэт приходил к ней со своими венками из песен; и все равно слава смеялась над ним и носила ничего не стоящие украшения, которые всегда увядали к вечеру.
      И в один день поэт горько упрекнул ее, сказав так: «Прекрасная Слава, и на шоссе, и на тихих сельских дорогах ты не прекращаешь смеяться, кричать и шутить с никчемными людьми; я тружусь ради тебя и мечтаю о тебе, а ты дразнишь меня и предаешь». И Слава повернулась к нему спиной и ушла, но уходя, глянула через плечо, улыбнулась поэту так, как никогда не улыбалась прежде, и почти шепотом сказала:
      «Я встречу тебя на кладбище за работным домом через сотню лет».

      Харон склонялся вперед и греб. Все было едино для его усталости.
      Дело было не в годах или столетиях, но в широких потоках времени, и в старой тяжести и боли в руках, которые стали для него частью рутины, созданной богами и перешедшей в Вечность.
      Если бы боги послали ему встречный ветер, даже это разделило бы жизнь в его памяти на две равные части.
      Таким серым был мир всегда – там, где он находился. И если какой-нибудь луч света проникал на миг в царство мертвых, может быть, на лице такой королевы, как Клеопатра, его глаза этого не чувствовали.
      Было странно, что мертвые теперь прибывали в таких количествах.
      Они появлялись тысячами там, где обыкновенно бывало до пятидесяти. Но не в обязанностях Харона и не в его привычках было обдумывание причин этих событий.
      Харон склонялся вперед и взмахивал веслами.
      Затем никто не появлялся некоторое время. Это было необычно для богов – не посылать так долго никого под Землю. Но боги знали лучше.
      Потом человек явился в одиночестве. И маленькая тень сидела, дрожа на одинокой скамье, и большая лодка отошла от берега.
      Только один пассажир; боги знали лучше.
      И великий и усталый Харон греб и греб рядом с маленьким, тихим, дрожащим призраком.
      И звук реки был подобен могучему вздоху, каким Печаль в начале времен была отмечена среди ее сестер, и звук этот не мог умереть, подобно эху человеческого горя, парящего над холмами Земли. Нет, этот звук был стар – стар как время, как боль в руках Харона.
      Потом лодка по медлительной серой реке доползла до побережья Dis, и маленькая, тихая тень, все еще дрожа, ступила на берег, а Харон устало направил лодку вспять. Тогда маленький призрак, что некогда был человеком, заговорил.
      «Я последний», сказал он.
      Никто прежде не заставлял Харона улыбаться, никто прежде не заставлял его плакать.

      Когда путешественники из Лондона вступили в Аркадию, они оплакивали друг другу смерть Пана.
      И вскоре они увидели его лежащим тихо и неподвижно.
      Рогатый Пан был недвижен и роса лежала на его шкуре; он не был похож на живое существо. И затем они сказали: «Это правда, Пан умер».
      И, стоя в печали над этим огромным телом, они долго смотрели на незабвенного Пана.
      И вечер настал, и взошла маленькая звезда.
      И тогда из деревни в какой-то аркадской долине под звуки праздной песни пришли аркадские девы.
      И когда они увидели внезапно в сумерках старого лежащего бога, девы замедлили свой шаг и зашептались друг с другом. «Как глупо он выглядит», сказали они и при этом негромко рассмеялись.
      При звуке их смеха Пан подпрыгнул, и гравий взлетел из-под его копыт.
      И пока путешественники стояли и слушали, скалы и холмы Аркадии звенели от звуков преследования.

      Я видел на днях румяное лицо Сфинкс.
      Она нарумянила свое лицо, чтобы глазеть на время.
      И время не пощадило ни единого румяного лица в целом мире – только ее лицо.
      Далила был более моложе, чем Сфинкс, и Далила – прах.
      Время не любило ничего, кроме этого бесценного румяного лица.
      Меня не волнует, что она уродлива и что она нарумянила свое лицо – только бы она отняла у Времени его тайну.
      Время развлекается как дурак у ее ног, когда оно должно разрушать города.
      Время никогда не устанет от ее глупой улыбки.
      Вокруг нее еще остались храмы, которые оно забыло уничтожить.
      Я видел, как старик шел мимо, и Время не коснулось его.
      И это Время, которое унесло семь ворот Фив!
      Она пыталась связать его веревками вечного песка, она надеялась придавить его Пирамидами.
      Время лежит там на песке, а его дурацкие волосы рассыпаны вокруг ее лап.
      Если она когда-нибудь раскроет его тайну, мы заберем глаза Времени, чтобы оно не могло больше отыскать наших чудесных вещей – есть во Флоренции прекрасные ворота, которые, я боюсь, оно унесет.
      Мы пытались связать его песнями и древними обычаями, но они только ненадолго удерживали его, а оно всегда поражало нас и дразнило.
      Когда оно ослепнет, то будет танцевать для нас и смешить.
      Большое неуклюжее время должно будет спотыкаться и танцевать – то, которое любило убивать маленьких детей, а больше не сможет повредить и маргаритки.
      Тогда наши дети будут смеяться над тем, которое убивало крылатых быков Вавилона и поражало множество богов и фей – когда его лишат его часов и его лет.
      Мы запрем его в Пирамиде Хеопса, в большой палате, где стоит саркофаг. Отсюда мы будем выводить его на наши банкеты. Оно станет растить наше зерно и делать черную работу.
      Мы поцелуем твое румяное лицо, O Сфинкс, если ты предашь нам Время.
      И все-таки я боюсь, что в последней агонии оно сможет вслепую ухватить землю и луну и медленно снести с них Дома Человека.

      Я видел на днях румяное лицо Сфинкс.
      Она нарумянила свое лицо, чтобы глазеть на время.
      И время не пощадило ни единого румяного лица в целом мире – только ее лицо.
      Далила был более моложе, чем Сфинкс, и Далила – прах.
      Время не любило ничего, кроме этого бесценного румяного лица.
      Меня не волнует, что она уродлива и что она нарумянила свое лицо – только бы она отняла у Времени его тайну.
      Время развлекается как дурак у ее ног, когда оно должно разрушать города.
      Время никогда не устанет от ее глупой улыбки.
      Вокруг нее еще остались храмы, которые оно забыло уничтожить.
      Я видел, как старик шел мимо, и Время не коснулось его.
      И это Время, которое унесло семь ворот Фив!
      Она пыталась связать его веревками вечного песка, она надеялась придавить его Пирамидами.
      Время лежит там на песке, а его дурацкие волосы рассыпаны вокруг ее лап.
      Если она когда-нибудь раскроет его тайну, мы заберем глаза Времени, чтобы оно не могло больше отыскать наших чудесных вещей – есть во Флоренции прекрасные ворота, которые, я боюсь, оно унесет.
      Мы пытались связать его песнями и древними обычаями, но они только ненадолго удерживали его, а оно всегда поражало нас и дразнило.
      Когда оно ослепнет, то будет танцевать для нас и смешить.
      Большое неуклюжее время должно будет спотыкаться и танцевать – то, которое любило убивать маленьких детей, а больше не сможет повредить и маргаритки.
      Тогда наши дети будут смеяться над тем, которое убивало крылатых быков Вавилона и поражало множество богов и фей – когда его лишат его часов и его лет.
      Мы запрем его в Пирамиде Хеопса, в большой палате, где стоит саркофаг. Отсюда мы будем выводить его на наши банкеты. Оно станет растить наше зерно и делать черную работу.
      Мы поцелуем твое румяное лицо, O Сфинкс, если ты предашь нам Время.
      И все-таки я боюсь, что в последней агонии оно сможет вслепую ухватить землю и луну и медленно снести с них Дома Человека.

      «Дорогу нам», сказал Северный Ветер, спускаясь к морю по поручению старой Зимы.
      И он увидел перед собой серый тихий туман, лежавший у берегов.
      «Дорогу нам», повторил Северный Ветер, «о ничтожный туман. Ибо я иду в авангарде Зимы в ее вечной войне с кораблями. Я сокрушаю их внезапно всей моей силой или двигаю на них огромные морские айсберги. Я пересекаю океан, пока ты проползаешь милю. На земле носят траур, когда я встречаю корабли. Я веду их прямо на камни и кормлю море. Где бы я ни появился, они склоняются перед нашей владычицей Зимой».
      На его высокомерное хвастовство туман ничего не ответил. Он только медленно приподнялся, отошел от моря и, заползая в обширные долины, укрылся среди холмов; и ночь настала, и все затихло, и туман начал бормотать в тишине. Я слышал, как он сам себе рассказывал историю собственных ужасных деяний. «Сто пятнадцать галеонов старой Испании, несколько кораблей из Тира, восемь рыбацких флотов и девяносто линейных кораблей, двенадцать военных парусных судов с их артиллерией, триста восемьдесят семь речных кораблей, сорок два купца, перевозивших специи, тридцать яхт, двадцать один современный линейный корабль, девять тысяч адмиралов….»
      Он бормотал и хихикал, пока я наконец не вскочил и не спасся бегством от этого жуткого соседства.

      Все мы, пишущие слова на бумаге, походим на моряков, торопливо делающих плоты на обреченных судах.
      Когда мы разбиваемся под тяжестью лет и опускаемся в вечность со всем, что принадлежит нам, наши мысли, подобно маленьким потерянным плотам, некоторое время плавают по морю Забвения. Они немного несут по морским течениям – только наши имена, фразу-другую и что-нибудь еще.
      Те, для которых литература подобна торговле, удовлетворяющей насущные нужды, похожи на моряков, которые работают над плотами только для того, чтобы согреть руки и отвлечь мысли от предстоящей гибели; их плоты распадаются на части прежде, чем судно разбивается.
      Смотри – вот Забвение мерцает вокруг нас, его совершенное спокойствие смертоноснее бури. Как мало тревожат его все наши кили! Время в его глубинах плавает как чудовищный кит; и, подобно киту, кормится самыми мелкими вещами – слабыми звуками и ничтожными песенками старых, золотых вечеров – и скоро превращается в настоящего кита, способного уничтожать целые суда.
      Смотри – вот потерпел крушение Вавилон, праздно скользивший по водам, а вот там некогда была Ниневия; и уже их короли и королевы находятся в глубинах среди бледных остатков древних столетий, которые скрывают большую часть затонувшего Тира и окружают тьмой Персеполис.
      Еще я смутно вижу очертания затонувших судов на дне океана, усыпанном коронами.
      Все наши суда были не приспособлены для морского плавания – начиная с самого первого.
      Там идет плот, который Гомер создал для Елены.

      Я видел, как рабочий упал со своего настила прямо с верхнего этажа одного огромного отеля. И когда он летел вниз, я увидел, что рабочий держит нож и пытается вырезать свое имя на настиле.
      У него было время, чтобы попробовать и это, поскольку ему предстояло пролететь почти три сотни футов. И я мог думать только о его безумии, проявившемся в исполнении этой бесполезной задачи. Ведь не только сам этот человек неизбежно будет мертв через три секунды, но и доски, на которых он пытается выцарапать слова, через некоторое время будут отправлены на дрова.
      Потом я пошел домой, поскольку предстояла важная работа. И весь этот вечер я думал о безумии человека, пока эти мысли не стали серьезной помехой делу.
      И позднее той ночью, когда я еще трудился, призрак рабочего прошел сквозь мою стену и встал передо мной, смеясь.
      Я не слышал ни звука, пока не заговорил с ним; но я мог видеть серую прозрачную фигуру, стоящую передо мной и содрогавшуюся от смеха.
      Я заговорил наконец и спросил, над чем он смеется, и тогда призрак ответил. Он сказал: «Я смеюсь над тобой, сидящим и работающим здесь».
      «И почему», спросил я, «ты потешаешься над серьезным трудом?»
      «Ну, эта цветущая жизнь пронесется как ветер», он сказал, «и как ветер, снесет всю эту глупую цивилизацию. Вы исчезнете через несколько столетий».
      Тогда он снова согнулся от смеха, на сей раз ясно слышимого; и, еще смеясь, шагнул назад сквозь стену – в вечность, из которой появился.

      В восемь вечера в Лондоне молодой человек вошел в роскошный ресторан.
      Он был один, однако два прибора стояли за столиком, который он заказал. Он заказывал обед очень тщательно, письменно за неделю вперед.
      Официант спросил его о другом госте.
      «Вы вероятно не увидите его, пока не принесут кофе», сказал молодой человек; так что он обедал в одиночестве.
      За смежными столами могли заметить молодого человека, непрерывно обращающегося к пустому стулу и продолжающего монолог на протяжении всего долгого обеда.
      «Я думаю, Вы знавали моего отца», сказал он за супом.
      «Я послал за Вами этим вечером», продолжил он, «потому что хочу, чтобы Вы оказали мне услугу; фактически я должен настаивать на этом». В этом человеке не было бы ничего эксцентричного, если б не его привычка адресоваться к пустому стулу; конечно, он ел самый роскошный обед, какого любой нормальный человек мог бы пожелать.
      После того, как подали Бургундское, он стал более разговорчив, но не из-за того, что испортил вкус вина чрезмерным употреблением.
      «У нас несколько общих знакомых», сказал он. «Я встретил Короля Сети год назад в Фивах. Я думаю, что он изменился очень мало с тех пор, когда Вы знали его. Я думаю, его лоб немного низок для короля. Хеопс оставил дом, который он построил для вашего приема, он, должно быть, готовился к этому в течение долгих лет. Я предполагаю, Вас редко развлекали таким образом. Я заказал этот обед больше недели назад. Я думал тогда, что леди могла бы пойти со мной, но поскольку она не пошла, я пригласил Вас. К тому же она не может быть столь же прекрасной, как Елена Троянская. Елена была прекрасна? Не тогда, когда Вы познакомились с ней, возможно. Вам повезло с Клеопатрой, Вы, должно быть, встретились, когда она была в зените».
      «Вы никогда не знали ни русалок, ни фей, ни прекрасных богинь древности, вот где самое лучшее». Он умолкал, когда официанты приближались к его столу, но легко возвращался к разговору, как только они уходили, по-прежнему обращаясь к пустому стулу.
      «Вы знаете, я видел Вас здесь в Лондоне на днях. Вы были в моторном автобусе, спускающемся с Ладгейт-хилл. Автобус шел слишком быстро. Лондон – хорошее место. Но я буду рад оставить его. Именно в Лондоне я встретил леди, о которой вам говорил. Если бы не Лондон, я, вероятно, не смог бы ее встретить, и если бы не Лондон, у нее, вероятно, не было бы так много развлечений помимо меня. Он разделяет наши пути». Он сделал паузу, чтобы заказать кофе, пристально взглянул на официанта и положил соверен ему на ладонь. «Не нужно цикория», сказал он.
      Официант принес кофе, и молодой человек опустил какую-то таблетку в свою чашку.
      «Я не думаю, что Вы приходите сюда очень часто», продолжал он.
      «Ну, Вы, вероятно, хотите идти. Я не отвлеку Вас надолго от вашего пути, ведь у вас множество дел в Лондоне».
      Затем, выпив кофе, он упал на пол возле пустого стула, и доктор, обедавший в этом месте, склонился над ним и возвестил взволнованному управляющему о видимом присутствии гостя молодого человека.

      В суде олимпийцев Любовь смеялась над Смертью, потому что смерть была неприглядна, и потому что любовь не могла помочь смерти, и потому что смерть никогда не делала ничего стоящего, и потому что любовь делала.
      И Смерть возненавидела этот смех и изводила себя мыслями о своих ошибках и о том, что она могла сделать, чтобы покончить с этой невыносимой пыткой.
      Но однажды смерть влетела в суд как на крыльях и Они все заметили это. «Что с Вами теперь случилось?» сказала Любовь.
      И Смерть с некоторой торжественностью сказала Ей: «Я собираюсь напугать Одиссея»; и натянув на себя серый дорожный плащ, вышла через двери ветра, устремив свой взор к земле.
      И вскоре она прибыла в Итаку – в тот зал, который был так хорошо знаком Афине, – открыла дверь и увидела там знаменитого седовласого Одиссея, склонившегося к огню и пытающегося согреть руки.
      И ветер через открытую дверь резко дунул на Одиссея.
      И смерть подошла к нему сзади и внезапно вскрикнула.
      И Одиссей продолжал греть свои бледные руки.
      Тогда Смерть подошла поближе и начала дуть на него. И через некоторое время Одиссей обернулся и заговорил. «Хорошо, старый слуга», сказал он, «ваши хозяева были добры к Вам с тех пор, как я заставил Вас поработать для меня возле Илиона?» И Смерть некоторое время стояла молча, поскольку думала о смехе Любви.
      Тогда Одиссей произнес: «Давай, подставь мне плечо». И он тяжело оперся на эту костлявую палку; а потом они вышли вместе сквозь открытую дверь.

      В далекой южной земле два темнокожих молодых человека сидели за ресторанным столиком вместе с женщиной.
      И на тарелке женщины лежал маленький апельсин, хранивший в сердце злобный смех.
      И двое юношей смотрели на женщину, не отрывая глаз, и они немного ели и много пили.
      А женщина улыбалась обоим одинаковой улыбкой.
      Тогда маленький апельсин, таивший смех в сердце, медленно скатился с тарелки на пол. И темнокожие молодые люди тут же бросились его подбирать. Под столом они внезапно столкнулись, и скоро они начали говорить друг другу резкие слова, а ужас и бессилие боролись с разумом каждого, пока разум не замер в беспомощности. И сердце апельсина смеялось, и женщина продолжала улыбаться; и Смерть, сидевшая за соседним столом tete-a-tete со старым джентльменом, встала и подошла поближе, прислушиваясь к ссоре.

      Это был голос цветов в Западном ветре, чудесном, старом, ленивом Западном ветре, дувшем непрерывно, дувшем сонно, дувшем в Грецию.
      «Леса ушли, они пали и покинули нас; люди не любят нас больше, мы одиноки в лунном свете. Большие машины мчатся по красивым полям, их пути жестоки и ужасны на земле и под землей.
      Подобно раковым опухолям, города скрывают траву, они гремят в своих логовах непрерывно, они блестят вокруг нас, уродуя ночь.
      Леса ушли, O Пан, леса, леса. И ты далеко, O Пан, так далеко».
      Я стоял ночью между двумя железнодорожными ветками на краю Мидленд-Сити. По одной из них, по-моему, поезда проносились каждые две минуты, а по другой проходили два поезда за пять минут.
      Совсем близко были сияющие фабрики, и небо над ними выглядело пугающим, как в лихорадочных снах.
      Цветы были правы, опасаясь приближающегося города, и отсюда я слышал их поднимающийся крик. И затем я услышал несущийся в музыке ветра голос Пана, порицающего их из Аркадии: «Будьте немного терпеливее, все это ненадолго».

      Однажды Время, когда оно бродило по миру, и его волосы были седыми не от старости, а от пыли разрушенных городов, зашло в мебельный магазин, в антикварный отдел. И там оно увидело человека, затемняющего древесину кресла краской, бьющего мебель цепями и имитирующего в ней червоточины.
      И когда Время увидело, что кто-то другой делает его работу, оно встало рядом с ним и некоторое время критически наблюдало.
      И наконец оно сказало: «Я работаю не так», и окрасило волосы человека в белый цвет и согнуло его спину и провело несколько морщин на его хитром лице. Затем оно вышло и зашагало дальше, в могущественный город, который был утомлен и болен и слишком долго беспокоил поля, уставшие от его давления.

      Я был между Горагвудом и Дрогэдой, когда внезапно увидел город. Это был маленький город в долине, казалось, окруженный легкой дымкой. Солнце проникало сквозь нее и золотило так, что все это напоминало старую Итальянскую картину, где ангелы движутся на переднем плане, а все остальное скрывается в золотом сиянии. И я знал, что вокруг города, насколько можно было увидеть с земли, хотя и нельзя точно разглядеть сквозь золотой дым, пролегают пути бродячих судов.
      Вокруг, по всем склонам холмов, расстилались путаные линии маленьких полей, и снег будто ради опыта сталкивался с ними; но птицы уже перебирались в защищенные места, поскольку все предзнаменования указывали, что снега выпадет гораздо больше. Дальше несколько небольших холмов сверкали подобно роскошной защите, прорванной веками, и упавшей с земных границ Рая. И вдалеке во тьме горы беззаботно смотрели в сторону моря.
      И когда я увидел серые и безмятежные горы, стоявшие там, где они стояли, когда города и цивилизации Аравии и Азии возникали подобно крокусам, и подобно крокусам рушились, я задался вопросом о том, как долго будет висеть дым в долине и маленьких полях на склонах холмов.

      Так сказали горы: «Созерцайте нас, даже нас; старые седые горы, на которые опираются ноги Времени. Время на наших камнях сломает свой посох и споткнется; и все равно мы будем сидеть величественно, как теперь, слушая звук моря, нашей старой единорожденной сестры, которая лелеет кости своих детей и рыдает о вещах, которые она совершила.
      Вдали, вдали мы возвышаемся над всеми вещами; поддерживаем небольшие города, пока они не состарятся и не оставят нас, чтобы уйти в страну мифов.
      Мы – неувядаемые вершины».
      И мягко облака приплывали из далеких мест. От скалы к скале, от горы к горе, от Кавказа к Гималаям мчались они мимо солнечного света на спинах штормов, и праздно взирали с золотых высот на гребни гор.
      «Они уйдут», сказали горы.
      И облака ответили, как я мечтал или представлял себе:
      «Мы уйдем, разумеется, мы уйдем, но на наших полях, где не пасется скот, гордо бродит Пегас. Здесь Пегас скачет и щиплет не траву, а песню, которую жаворонки приносят ему каждое утро с далеких земных полей. Цокот его копыт разносится по нашим склонам на восходе солнца, как будто наши поля сделаны из серебра. И вдыхая дуновение рассветного ветра расширяющимися ноздрями, со вздыбленной головой и дрожащими крыльями, он стоит и смотрит с наших огромных высот, и фыркает, и видит чудесные войны далекого будущего в складках и изгибах тог, которые покрывают колени богов».

      Отползая от могилы павшего, червь встретился с ангелом.
      И вместе они рассматривали королей и королевства, и юношей и девушек, и города людей. Они видели стариков, тяжело восседающих в креслах, и слышали детей, поющих в полях. Они видели далекие войны, воинов и окруженные стеной города, мудрость и зло, и великолепие королей, и людей всех стран, которых касался солнечный свет.
      И червь сказал ангелу: «Смотри на мою пищу».
      «Мммм… Всякая плоть-трава…» – пробормотал ангел, когда они шли по берегу моря, «и ты можешь уничтожить даже это?» И червь побледнел от гнева, поскольку три тысячи лет он пытался уничтожить эту черту и все равно ее мелодия звучала в его голове.

      Поэт пришел в большую страну, где совсем не было песен. И он глубоко оплакивал нацию, у которой не нашлось ни единой дурацкой песенки, которую можно было бы напевать вечерами.
      И наконец он сказал: «Я создам для них сам эти дурацкие песенки, чтобы они могли быть веселы на улицах и счастливы у камина». И за несколько дней он создал для них бесцельные песни вроде тех, которые девы поют на холмах в более древних и более счастливых странах.
      Тогда он подошел к некоторым из жителей, когда они сидели, утомленные дневной работой, и сказал им: «Я наделил Вас несколькими бесцельными песнями из маленьких неблагоразумных легенд, которые чем-то похожи на ветер в долинах моего детства; и Вы можете напевать их печальными вечерами». А они ответили ему:
      «Если ты думаешь, что у нас сейчас найдется время для такой ерунды, то не много же ты знаешь о прогрессе современной торговли».
      И поэт заплакал, сказав: «Увы! Они прокляты».

      Я видел грязного обжору у берегов реки Времени.
      Он скрывался в садах, усыпанных яблоками, в счастливой земле цветов; рядом стояли колоссальные амбары, в которых древние хранили зерно, и солнце золотило безмятежные далекие холмы за пределами страны. Но он повернулся спиной ко всему этому. Он сидел и наблюдал за рекой. И независимо от того, что река случайно посылала ему вниз, грязный обжора хватал это жадно своими руками, молниеносно опуская их в воду.
      Были в те дни, да и теперь еще есть, несколько нечистоплотных городов на реке Времени; и из них жуткие неназываемые вещи приплывали, бесформенные, разбухшие в воде. И всякий раз, когда запах опережал их, грязный обжора погружался в грязную воду и заходил в нее поглубже, выжидая. И если он открывал рот, всякий мог увидеть эти вещи на его губах.
      Вместо них с верховьев реки опускался иногда упавший лепесток рододендрона, иногда роза; но они были бесполезны грязному обжоре, и когда он видел их, он недовольно рычал.
      Поэт шел по берегу реки; его голова была поднята, и его взгляд был далеко; я думаю, он видел море и холмы Судьбы, с которых спускалась река. Я же видел грязного обжору, стоящего с выражением жадности на лице по пояс в водах реки, пахнувшей злом.
      «Взгляни», сказал я поэту.
      «Поток уничтожит его», ответил поэт.
      «Но те города, которые отравляют реку…», сказал ему я.
      И он ответил: «Всякий раз, когда столетия тают на холмах Судьбы, река ужасно разливается».

      Демагог и дама и полусвета случайно пришли вместе к вратам Рая. И Святой печально взглянул на обоих.
      «Почему Вы были демагогом?» спросил он первого.
      «Поскольку», сказал демагог, «я отстаивал те принципы, которые сделали нас такими, какие мы есть, и вызвали любовь к нашей партии в великодушных людских сердцах. На словах я стоял неустрашимо, стремясь к широкой популярности».
      «А Вы?» сказал Святой даме полусвета.
      «Я хотела денег», сказала она.
      И поразмыслив немного, Святой сказал: «Хорошо, входите; хоть Вы этого и не заслуживаете». Но демагогу он сказал: «Мы искренне сожалеем, но ограниченность мест, имеющихся в нашем распоряжении, и печальный недостаток интереса к тем Вопросам, которые Вы задавали и так умело разрабатывали в прошлом, не дают нам возможности предоставить Вам поддержку, о которой Вы просите». И он закрыл золотую дверь.

      Я видел во сне, что возвратился к холмам, с которых в ясный день Вы можете увидеть стены Илиона и равнины Ронсеваля. И был лес на вершинах тех холмов с просветами там, куда падали лучи лунного света, и там, где никто не мог их увидеть, танцевали феи.
      Но не было никакого леса, когда я возвратился, никаких фей, ни далеких отблесков Илиона или полей Ронсеваля, только один гигантский мак качался на ветру, и при этом гудел.
      «Не помни». И под его толстым, как дуб, стеблем сидел поэт, одетый по-пастушески, и мягко наигрывал древнюю мелодию на дудке. Я спросил, феи пропустили его по этому пути или нечто более древнее.
      Он сказал: «Мак растет быстро и убивает богов и фей. Его пары душат мир, и его корни иссушают великую силу». И я спросил его, почему он сидит на холмах, которые я знал, играя древнюю мелодию.
      И он ответил: «Мелодия вредна для мака, который иначе рос бы еще быстрее; и если братство, частью которого я являюсь, прекратит наигрывать мелодии на холмах, люди рассеются по миру и будут потеряны или придут к ужасному концу. Мы думаем, что мы уже спасли Агамемнона».
      Тогда он снова вернулся к своей дудочке, к своей древней мелодии, а ветер среди сонных лепестков мака бормотал: «Не помни. Не помни».

      Я знаю обочину, где дикие розы расцвели в странном изобилии. Есть особая красота в зарослях почти экзотического вида, в том глубоком оттенке, который потрясает пуританские цветы. Две сотни поколений назад (я имею в виду поколения роз) это была деревенская улица; были времена цветочного декаданса, когда они оставили свою простую жизнь, и розы пришли из диких мест, чтобы окружать людские постройки.
      Из всех воспоминаний об этой деревеньке, обо всех домах, которые стояли там, о мужчинах и женщинах, которым дома принадлежали, – ничего не останется, кроме прекрасного румянца на лицах роз.
      Я надеюсь, что, когда Лондон окончит свои дни, и побежденные поля вернутся снова, подобно изгнанным людям, возвращающимся после войны, они смогут найти прелестную вещь, способную напомнить им о минувшем; потому что мы любили немного этот мрачный старый город.

      Может быть, мне это приснилось. Но по крайней мере можете поверить – я в один прекрасный день сошел с городской магистрали, направился в доки и увидел покрытые слизью причалы, круто спускающиеся к воде, увидел и огромную серую реку, скользящую мимо, и потерянные вещи, которые уплывали по ней, переворачиваясь раз за разом, и подумал о народах и о безжалостном Времени, и увидел и подивился царственным судам, прибывшим недавно из-за моря.
      Именно тогда, если я не ошибаюсь, я и заметил прислонившегося к стене человека с золотыми серьгами, устремившего свой взгляд в сторону кораблей. Его кожа имела темный оттенок юга: густые черные волосы его усов слегка побелели от соли; он носил темный синий жакет, какой обычно носят матросы, и длинные ботинки мореходов, но взгляд его был направлен вдаль от стоящих в гавани судов, он, казалось, созерцал самые далекие вещи.
      Даже когда я заговорил с ним, он не повернулся ко мне, а ответил мне мечтательно, с тем же самым остановившимся взглядом, как будто его мысли остались в далеких и пустынных морях.