— Вот он, камень Мудрецов, Магистерий, Эссенция Вселенной.

Джонни открыл другую чистую шкатулку, стоявшую на столе, бережно вынул камень и слегка поскреб по его мягкой поверхности. Беловатая пыль засверкала в багровом свете, высыпаясь в пустую шкатулку. Булло положил камень на место, а шкатулочку с пылью зажал в руке.

— Сударыни, то, что мы собираемся делать, не вполне безопасно — для меня. Вам ничто не грозит. Но я попросил бы вас не говорить и не двигаться, пока не завершится мистерия.

Я же вверяю жизнь свою алхимикам и философам, которые смотрят на нас, и повторяю слова из Изумрудной скрижали: 20) «Истинно то, без фальши: самое истинное из того, что есть. То, что наверху, подобно тому, что внизу, а то, что внизу, подобно тому, что наверху, чтобы сотворить чудо с одной вещью. И поскольку все вещи ты можешь созерцать в одной, так и во всех вещах возникнет эта одна путем единственного акта усыновления. Отец того есть Солнце, мать — Луна. Ветер приносит то в ее утробу. Земля является источником того. То — отец всех чудесных превращений в мире. Сила того совершенна. Посему ты сможешь обладать всем светом мира, а весь мрак улетит далеко прочь… «

Обеими руками он крепко схватил большой сосуд и поместил его на огонь. Затем снял зажим и легонько потряс шкатулку: порошок просыпался в горлышко тигля, где плавился металл.

На одно короткое мгновение в хижине воцарилась тишина.

Затем раздался оглушительный рев, и струйки голубоватого дыма, пышные, словно взбитые сливки, показались из горлышка реторты, изгибаясь в воздухе, расползаясь по углам. Вот дым сделался гуще, протянул свои щупальца по полу, добрался до потолка и наконец стал совсем непроницаемым, черным, удушливым. Запахло серой, в комнате ничего нельзя было различить, а дым все лез и лез из реторты, словно рождалось некое чудовище, и самые тонкие слои отливали желтизной и багрянцем.

Агнес завизжала. Мариотта вскрикнула от страха всего один раз, крепко вцепилась в девушку и замерла. Дженет схватилась за табурет и глядела на Сибиллу, пока лицо вдовствующей леди не скрылось в клубах дыма. Он висел сплошной пеленою, горячий, зловонный, черный как уголь, пугающий — и вдруг процвел, нежный, как тополиный пух: живое, яркое золотое свечение зародилось у его корней и поглотило черноту. Темная пелена сделалась ярко-желтой, как солнышко на Пасху.

Эта завеса, чистая, драгоценная, держалась секунд десять, затем распалась на волокна, растаяла, растворилась, рассеялась и мало-помалу исчезла. За ней появился Джонни Булло: сначала тень, затем карандашный набросок, затем плоское, но уже цветное изображение масляными красками и, наконец, живой человек, стоящий около печи. Щипцами он снимал с огня тяжелый закопченный сосуд.

На полу перед вдовствующей леди стояла железная подставка. Туда Булло водрузил тигель; жар, исходящий от него, заставил женщин отпрянуть. Они молча смотрели, как Джонни приближается с железным прутом в руке. Прут просвистел в воздухе — и горлышко реторты разбилось у самого основания.

Джонни молча протянул вдовствующей леди щипцы. Та склонилась над тиглем и принялась шарить в нем. Наконец она зацепила что-то, вытащила из реторты и положила на пол. Это был маленький, тусклый брусок металла — без всякого сомнения золота. Больше в сосуде не было ничего.

Их радость, их торжество не умещались в слова. Бутылки и банки зазвенели и задребезжали, со щек от волнения закапали слезы. Слиток свинца превратился в слиток золота: камень и в самом деле обладал силой.

Когда шум немного утих, Сибилла, раскрасневшаяся от удовольствия, вскричала в нетерпении:

— Можно взглянуть на него? Можно еще раз взглянуть на камень? Теперь мы знаем, что он настоящий.

Это было не слишком тактично, и Джонни поначалу отнекивался, но Мариотта и Агнес присоединились к просьбе, и в конце концов ему пришлось извлечь серебряную шкатулку. Сибилла бережно открыла ее.

— Выньте камень, — попросила Дженет. — Он тяжелый?

Вдовствующая леди взяла его двумя тонкими пальчиками.

— Не очень. Такой маленький — и такая сила! Если порошок совершает чудеса, то чего же ждать от целого камня?

Цыган свернул белыми зубами и проговорил с королевской беспечностью:

— Он загорится как солнце в вашей ладони… он будет пылать, моя госпожа. Но вы, верно, пожелаете расходовать камень понемногу: тогда его надолго хватит.

— Не обязательно, — заявила Сибилла. С минуту она держала бесценный предмет на ладони, как бы примериваясь, сощурив синие глаза, а потом швырнула со всего размаху в самое жерло печи.

Все дружно закричали, и Джонни громче всех.

Пламя заклокотало, столб дыма вырвался из печи и прикрыл их всех, как черное лоно предвечного Хаоса, ревущее, брызжущее невиданным ядом. Стало темно — гораздо темнее, чем в первый раз. Очи их смерклись и стали подобны очам умерших и нерожденных, чувства притупились, онемели под облаком серы, кожа покрылась копотью. Пламя в печи бушевало. Последнее, что видела Дженет, была голова Сибиллы, нежный эдельвейс на фоне черного горного озера. Она вскочила со своего места, мертвой хваткой вцепилась в длинные рукава вдовствующей леди и застыла так. Потом все окончательно смерклось.

Желтое сияние не появилось. Слепой, безвидный кошмар поглотил их: проходили секунды, затем минуты, а ядовитые, синевато-серые клубы все продолжали толчками выбрасываться из печи. Свет возвращался мало-помалу, словно нехотя, разгонял темноту мутными кругами: так проточная вода вымывает из лотка частички пустой породы.

Сначала появился пол, потом — табуретки, потом — ножки скамьи и, наконец, пять человек, собравшихся в лаборатории, — трое из них находились уже не там, где застало их извержение. Джонни Булло, отбежав от печи, привалился к двери, искоса поглядывая на Сибиллу. Сибилла снова уселась на свое место, а Дженет, стоя за ее спиной, пристально вглядывалась во что-то. Вдовствующая леди между тем энергично шарила в пузатом тигле, как две капли воды похожем на тот, что стоял разбитым на железной подставке.

— Полезная вещь — дым, — заметила Сибилла. — Ну, что тут у нас? Так я и думала. — Она вытащила что-то из кувшина и предъявила присутствующим. — Фунт свинца, в целости и сохранности. Вынут из первого тигля и украдкой спрятан под скамью. Отсюда перейдем ко второму тиглю, разбитому, в котором, как я догадываюсь, лежит слиток свинца, покрытый тонким слоем золота. Отсюда перейдем к моим цепям и монетам, которым полагалось быть в первом тигле, но которые, как я догадываюсь, находятся в ящике под скамьей. Да, вот они.

Боже мой. Всучив мне эту позолоченную дрянь да еще булыжник в придачу, господин Булло, полагаю я, собирался присвоить золото, предназначенное для опыта, и время от времени просить еще, якобы для закрепления успеха. Это немного чересчур после того, как я давала ему кров, стол и деньги практически всю зиму… Милый мой, не стоит пытаться. Дверь не открывается по очень простой причине: половина моей прислуги сбежалась во двор с древками от копий. Разве ты не знал, что наша Дженет тоже занималась алхимией? Советы ее пришлись очень кстати.

Прислонившись к двери, Джонни Булло снова сверкнул зубами: в улыбке его оставалась еще какая-то тайна, хотя он был безоружен и весь в грязи, как, впрочем, и остальные; курчавые волосы его стояли дыбом.

— Сами сказали: хоть на зиму я нашел себе приют, — нагло заявил он, не сморгнув глазом. — Я в чем-то ошибся? Мне все время казалось, что вы платите мне за услуги.

Сибилла окинула его ангельски невинным взором:

— Услуги твои обошлись мне слишком дорого.

Джонни пожал плечами:

— Я сделал все, что смог, разве только время не повернул вспять. Значит, вы полагаете, — он кивнул на дверь, — что больше я вам не понадоблюсь?

— Напротив, — возразила Сибилла и, бережно подобрав испачканные юбки, уселась на почерневшую от копоти табуретку. — Напротив: я только хотела внушить тебе, что ты нуждаешься в моих услугах гораздо больше, чем я — в твоих. Если мои люди отведут тебя к шерифу и дадут показания, ты кончишь дни на виселице.

Цыгане, не привыкшие исповедоваться и каяться в грехах, предпочитают сразу перейти к сути. Джонни Булло оставил дверь, приблизился к скамье, повернулся и покорно, с некоторой опаской заглянул в лицо вдовствующей леди.

— Ладно. Что я должен сделать? — спросил он.

В этот же самый вечер, когда несильный порывистый ветерок сдувал стебельки вереска с поленниц, соломинки с крыш и морщил грязные лужи на Хай-стрит, лорд Калтер выехал из Эдинбурга и направился домой.

Пять месяцев он не был в Мидкалтере, пять месяцев не осматривал имение, не наблюдал за рыбной ловлей, за охотничьими угодьями, за торфяниками. Он видел свой скот на рынке за городскими стенами; встретился с Гилбертом и обсудил с ним погрузку на корабли шерсти и кож, управление фермами, дела всех своих вассалов: ремесленников и каменщиков, портных и оружейников, сокольничих и плотников, кузнецов и садовников — тех, кто поставлял ему овес, пшеницу и ячмень, пас свиней, овец и коров, растил горох и бобы, варил пиво и объезжал лошадей — словом, всех, кто пекся о его благосостоянии на дальних и ближних полях.

Он пропустил ягнение, постройку новых амбаров и служб, стрижку овец и весенний сев, который столь тщательно продумал. Пять месяцев он не выпускал из руки меча, пять месяцев им владели другие, нечистые помыслы.

Теперь он ехал домой. На фоне красного вечернего неба обрисовался знакомый до мельчайших подробностей силуэт Пентлендских холмов, помаячил справа и исчез позади. Дорога, что вела в Ланаркшир, становилась все круче, показались болота, ветер посвежел. Небо над головой из бирюзового сделалось темно-синим; опустилась ночная мгла. На западе еще блестела полоска цвета зеленых яблок, но и она мало-помалу блекла, уходя вослед поверженному светилу.

— Я буду в Мидкалтере еще до утра, — сказал он Бокклю и Денди Хантеру, которые провожали его; Бокклю стукнул Ричарда по плечу со всего размаху и ответил:

— Хороший ты парень. Надеюсь, у тебя все уладится. Женщины — сосуд скудельный, но жить без них мужику — только горе мыкать.

«Сосуд скудельный, сосуд скудельный», — слышалось в стуке копыт. Ох, уладится ли? Бог ведает, подумал Ричард и крепче сжал своими стальными ногами бока кобылы Бриони.

Как пропитанные водою, распухшие утопленники на поверхности пруда, из ночной темноты возникли фигуры. Раздался резкий окрик, зашелестели шаги, зазвенели клинки, показываясь из ножен. Бриони рванулась вперед, но цепкие, влажные пальцы зажали ей ноздри, схватили за узду, а потом потянулись и к Ричарду.

Ноги Калтера, обутые в сапоги со шпорами, застряли в стременах, он кое-как высвободил правую руку и взялся за меч, вполголоса проклиная себя. Дорога эта пользовалась дурной славой, и если уж ты решился пуститься в путь в одиночку, следовало ехать быстро и быть настороже, а Ричард пренебрег и тем, и другим. Дьявол. Они крепко держали Бриони. Их было двое — нет, трое. Ричард вовремя заметил занесенную дубинку, пригнулся, рубанул мечом, услышал крик, увернулся и снова нанес удар.

Проворные руки опять заскользили по его телу, расстегнули ремень, вцепились в краги. Накренилось седло — Ричард понял, что подпругу перерезали. Меч свистнул, направленный в смутно белеющие лица, но клинок рассек пустоту, и крепкие пальцы впились в его правую руку. Седло скатилось, Ричард упал. Люди, невидимые в темноте, хрипло ругались: кто-то выхватил у него из руки меч; все трое набросились разом и после яростной борьбы прижали его к дороге.

Сверкнула сталь; наступил неповторимый, мучительный миг, который каждый переживает в одиночку. Ричард затаил дыхание, насмешка судьбы попросту ошеломила его. Но тут темные головы, склоненные над ним, медленно повернулись, как лепестки подсолнуха навстречу солнцу. Словно гром с ясного неба, появилась маленькая гнедая лошадка, потемневшая от пота: всадник плевался, размахивал руками и вопил как оглашенный.

Люди, напавшие на лорда Калтера, замерли. Вновь прибывший яростно ругался на каком-то непонятном языке. Главарь убийц огрызнулся на том же наречии — и в ответ раздалась новая леденящая кровь тирада. Двое других тоже попытались заговорить, но поток оскорблений заставил их умолкнуть. Под эту нескончаемую брань все трое хмуро двинулись с места, сели на коней и, не сказав ни слова, исчезли в темноте столь же стремительно, как и появились.

Хозяин гнедой лошадки снова сел в седло. Ричард помотал головой, повернулся, нашарил свой меч и встал.

— Надеюсь, — спросил всадник на чистом, хотя немного гортанном английском, — вы не ранены?

Насколько позволял судить сгустившийся мрак, лицо его выражало скорее смирение, нежели торжество.

Ричард перевел дух:

— Нет. Я был бы благодарен, если бы не догадывался, что напали на меня ваши люди.

— Вы понимаете цыганскую речь? — удивился его спаситель, в полумраке блеснули белые зубы. — Хоть немного? Тогда вы должны были понять, что напали на вас не по моему приказу. Мы, цыгане, вольные птицы, милорд.

Ричард расправил плечи, в задумчивости изучая неподвижную, худощавую фигуру. Со всею ясностью в памяти всплыла картина: комната в Стерлинге, озаренная пламенем очага, а на столе — стрелы, испачканные в крови. Он вытащил из куртки шнурок с металлическими наконечниками и подвязал перерезанную подпругу.

— Думаю, я мог бы привлечь тебя к ответу. Я знаю, кто ты такой.

Белые зубы блеснули вновь.

— Надеюсь, вы этого не сделаете. Когда я возвращаюсь домой, мои люди докладывают мне о разных маленьких делишках, которые им поручают. Я редко вмешиваюсь. И если бы только я не оказался во власти самого умного из ваших родичей…

Ричард внезапно выпрямился:

— Моего брата?

Цыган уже направил лошадку в сторону Эдинбурга — он рассмеялся на всем скаку и покачал головой.

— Нет, нет. Вовсе нет. Черт побери, как бы не так.

Копыта мерно застучали по мягкой земле, отзвук их становился все глуше — издали доносились лишь раскаты издевательского смеха.

Ричард не спеша подобрал поводья Бриони и левой рукой потрепал кобылу по шее. На губах его появилась лукавая полуулыбка, и на какой-то миг он сделался поразительно похож на Лаймонда.

— Матушка! Что на этот раз? — произнес он, вскочил в седло и галопом поскакал по дороге в Мидкалтер.

Много позже полуночи Патрик отпер ворота лорду Калтеру, бормоча сбивчивые приветствия. Ричард отослал постельничего спать, не стал будить слуг, а взял свечу, поднялся по главной лестнице и направился по тускло освещенному коридору к комнате жены.

Перед дверью он помедлил. Все следы ночного приключения Ричард постарался уничтожить: ему не улыбалась мысль явиться перед Мариоттой в образе отважного, но потерпевшего поражение воина. Но будет ли честно застать ее врасплох? Может, не следовало отправлять Патрика? Он разбудил бы горничную Мариотты, и девушка могла бы пойти и спросить, примет ли Ричарда жена… А если бы та отказалась? Хороший спектакль для прислуги.

Ричард взял себя в руки. Если Мариотта не хочет его видеть, будет лучше, если она скажет ему об этом прямо в лицо. Он помедлил еще мгновение, потом поднял руку и постучал.

Сквозь марево вещих снов Мариотта услышала легкий стук. Через минуту стук повторился, она села, пытаясь побороть наваждение, и спросила:

— Да? Кто там?

Когда прозвучал ответ, у нее перехватило дыхание. На замок вновь опустилась тишина. Мариотта чувствовала, как сердце замирает у нее в груди. Слова застревали в горле; женщина сидела тихо, стараясь справиться с собою.

— Мариотта? — тихо позвал Ричард. — Можно мне войти?

Ей даже не пришло в голову, что можно его не пустить. Мариотта надела халат поверх смятой ночной рубашки, сделала отчаянную попытку прибрать волосы и ответила ровно:

— Входи, если хочешь.

Перемена в муже поразила ее: Мариотте казалось, что время должно было остановиться для него, как для нее самой. Он посмуглел, волосы выгорели на солнце, в уголках глаз появились белые полоски. Еще похудел, стал тверже: в самом его спокойствии сквозила какая-то новая невозмутимая мощь.

Не доходя до постели, Ричард остановился и сказал:

— Извини, что разбудил тебя. Мне было никак не выехать до вечера, и я подумал, что лучше нам поговорить сейчас, без свидетелей.

Ничего не изменилось во взгляде фиалковых глаз Мариотты, ровно блестевших в свете свечи.

— Разве нам есть о чем говорить?

Маги считают, будто у дьявола в глазах все отражается в перевернутом виде. Но в глазах мужа, тоже озаренных пламенем свечи, она могла видеть свое обычное отражение, притом дважды. Внезапно он опустился на низкий сундучок у кровати и стал теребить бахрому покрывала, не поднимая глаз. Наконец Ричард заговорил:

— Меня учили не доверяться болтунам. Это было глупо и повредило, естественно, только мне. Меня учили судить о людях по их делам: я так и поступал и не совершал ошибок — кроме тех случаев, когда для меня это значило больше всего. Может, я и немногому научился, но зато теперь я знаю, что люди не всегда говорят то, что думают, из добрых ли побуждений или из худых.

— Люди не всегда говорят то, что думают без всяких на то причин, — беспечно возразила Мариотта. — Особенно женщины. — Почувствовав, что Ричарда смутила насмешка, она уставилась на мужа, положив подбородок на поднятые колени. Затем продолжила тем же язвительным тоном: — Но ты обвинил меня в том, что я любовница Лаймонда прежде, чем я сказала тебе об этом.

Смятение в его взгляде усилилось; Мариотта, сама не подозревая, приступила к наиболее трудному из того, что им предстояло обсудить. Ричард намотал на палец многострадальную бахрому и приготовился слушать.

— Судя по всему, ты теперь знаешь, что между нами ничего не было. Но полагаю, не лишне рассказать мне, откуда ты это узнал. Мне ты не поверил. Кого же ты счел более достойным доверия?

Это было жестоко. Но Мариотта не собиралась его щадить. Теперь она наблюдала, как мучительно ищет Ричард ясных, правдивых слов, всеми силами пытаясь ублажить ее, помириться, не упоминая о пяти последних месяцах и особенно о трех последних неделях. Ничего из этого не выйдет, и Мариотта ясно дала понять, что не следует и пытаться.

— Ричард? Что ты сделал?

Ричард не поднял глаз, не назвал брата по имени.

— Ничего. Он жив. Я не каяться сюда пришел.

— Он рассказал тебе о том, что произошло между нами?

Ричард закрыл руками лицо:

— Кое-что рассказал.

— Он сказал тебе, что не притронулся ко мне даже пальцем?

— Да.

— И ты поверил ему?

— Да. Сам не знаю. Не сразу. Но позже… У меня было время обо всем подумать.

— А зачем же он увез меня в Кроуфордмуир?

— Это получилось случайно: он собирался отправить тебя прямо домой. Он сделал для тебя все, что мог. Я знаю.

— Тогда, значит, мы с Уиллом Скоттом лжецы, — мягко вставила Мариотта. — Потому что Лаймонд прямо в лицо заявил мне, что все время намеревался выманить меня в Кроуфордмуир — затем, чтобы лишить меня чести, а тебя — наследника. Я сбежала, спасая свою жизнь и твою честь. — Ричард отнял руки от лица, и жена напрямик спросила его: — Так к чьим же словам прислушаешься ты на этот раз? К его или моим?

Оба долго молчали. Потом Ричард медленно поднялся с сундучка. Выглядел он очень усталым.

— Ты уверена, что?..

— Но ведь он говорил совершенно откровенно. И Уилл Скотт может подтвердить.

Ричард отошел к окну. Во дворе порыв ветра отворил дверь в старую пекарню, вспыхнули угольки Джонни Булло, потом дверь захлопнулась и мерцание исчезло.

— Ну так что? — спросила Мариотта, и он повернулся, в отчаянии разводя руками.

— Три недели я жил с ним бок о бок. Он измучен, изломан, в нем не осталось жалости, с ним опасно иметь дело, но…

Пламя свечи озарило серебряным блеском ее волосы, черные как смоль и мягкий пуховый платок на плечах. Но лицо, прижатое к коленям, оставалось в тени.

— Но ты ему веришь. Очередной тупик, да, Ричард?

— Нет, черт побери! — внезапно вскричал лорд Калтер и подошел ближе. — Дорогая моя, послушай. Мы с тобой женаты меньше года. По воле обстоятельств, из-за моего безрассудства, моих ошибок и изъянов половину этого срока мы жили в разлуке. Каждый из нас прошел через адские муки, и мы потеряли много… На ошибке можно построить дальнейшую жизнь: из песчинки, попавшей в раковину, возникает жемчужина, из трещины в скале начинает бить гейзер, но безумием было бы совершать одну и ту же ошибку дважды. Ценою многих размышлений, жертв, даже страданий встретились мы сегодня ночью. И наш высокий долг — не отрекаться друг от друга.

— А Лаймонд?

Ричард проговорил твердо:

— У тебя нет права задавать мне этот вопрос, и ты не должна рассчитывать, что я стану выбирать между вами.

— Знаю, что не станешь, — согласилась она. — Если бы ты сделал выбор, хотя бы в мыслях, не на сливах, Лаймонда уже бы не было в живых. Я только хотела…

— Напугать меня ради моего же блага, — продолжил Ричард и вдруг улыбнулся. — Фрэнсис обожает это делать. Видишь ли, с Уиллом Скоттом я уже говорил. Но поверишь ли ты мне? Пугали меня уже достаточно. — Он подошел совсем близко и глядел на нее сверху вниз. — Может, ты вышла замуж не за того брата. В таком случае очень жаль. Ибо Фрэнсис живет в безвоздушном пространстве, не ведая страстей, и любит лишь отвлеченные вещи. И потом — я не отпущу тебя.

Так желала Мариотта услышать это, что онемела от счастья, но, увидев ее лицо, Ричард произнес в неистовом порыве:

— Я люблю тебя. Ты властна в жизни моей и в смерти. Я только хочу, чтобы ты позволила мне доказать это. Не гони меня, но и… — Тут Мариотта протянула руки, и Ричард закончил, не сводя с нее глаз: — Не принимай из жалости.

Ее протянутые руки не дрогнули, а на лице, озаренном свечою, отразилось такое чувство, какого Ричард не ожидал в самых смелых мечтаниях. Он опустился перед женой на колени.

— Из жалости? — повторила Мариотта. — Милый мой дурачок: зачем, по-твоему, я бьюсь с тобою, и отвергаю тебя, и мучаю? Все потому, что я так боюсь за тебя и за себя; все потому, что я слишком люблю тебя, чтобы жить с тобой в мире и согласии…

— Хорошо, милая, все хорошо. Я здесь, я люблю тебя, я тебя не покину. Теперь ничто не отнимет этого у нас.

Ричард придвинулся ближе к постели, одной рукой комкая шелк покрывала, а другую протягивая к жене, словно к надежде на вечное блаженство. Мариотта крепко обняла его и поцеловала.

Ранним утром старая Тайбет, вся в слезах, разбудила Сибиллу, и та приняла сына у себя в комнате.

Она встала и накинула широкий парчовый халат. Вся в складках плотной узорчатой ткани, она сидела в высоком кресле, словно Деметра, готовая поглотить Пелопса 21), повернувшись спиною к окнам, в которые просачивался бледный свет. Ричард наклонился и поцеловал ее.

Она вглядывалась в сына, молча отмечая про себя приятную, спокойную уверенность в его повадке и плотный шерстяной халат, который он накинул на плечи. Ричард сел на низкую табуретку у ее ног, обхватив руками колени, и мать, смягчившись, потрепала его по щеке.

— Значит, вы помирились. Что за странные у меня дети! Я так рада, — сказала она.

— Как ты считаешь, позволят мне пожить дома? — спросил Ричард. — Страшно подумать, что творится на фермах. Засолили всю баранину, распродали свиней, дозволили браконьерам выловить лососей… Я его не убил.

— Знаю. Иначе бы ты не стал целовать меня, разве не так? — холодно заметила Сибилла.

Ричард вспыхнул:

— Он… Фрэнсис в Эдинбурге. В Англии его тяжело ранили — Том, наверное, рассказал тебе. Потом его схватили, то есть он сдался сам, когда мы направлялись на север. Я собирался нанять судно и помочь ему уехать.

На нежное лицо Сибиллы вернулось какое-то подобие естественного румянца. Она погладила сына по щеке и сказала:

— Ты все сделал очень хорошо — и не важно, получилось у тебя или нет. Ты не пожалеешь об этом. Что будет теперь?

— Вышел приказ прекратить розыск. Это значит, что он сможет предстать перед судом парламента недели через две. — Ричард вгляделся в ее лицо. — Надежды, знаешь ли, мало. Но, говоря по правде, думаю, что ему все равно.

Впервые он заметил, как в глазах у матери блеснул страх.

— Почему? Из-за Кристиан?

— Не только… — Он помолчал. — Ты поедешь его навестить? Как скоро?

— Нет, не поеду: сейчас это ослабит его, — отрезала Сибилла. — К тому же мне нужно совершить одно маленькое путешествие и вернуться вовремя.

— Путешествие? — Никогда в жизни не мог Ричард понять, что у матери на уме.

— Да, дорогой мой, — подтвердила Сибилла. — И прежде чем я вернусь назад, кто-то готов будет меня сожрать со всеми потрохами, как сказал бы Бокклю.