Ты можешь чистым выйти из игры, даже если она и была нечестной. Ты ничем не рискуешь: никто не рассчитывает, что я жив. Скандал, разразившийся пять лет тому назад, — ничто по сравнению с тем кошмаром, в который превратится открытый суд. Ты, черт возьми, прекрасно знаешь, что меня признают виновным: никто не питает ни малейших иллюзий на этот счет. Но тебе придется провести с таким пятном всю оставшуюся жизнь. Это касается и матери, и Мариотты. Ты хочешь, чтобы твои дети жили под тяжестью тошнотворных обвинений в мой адрес?

— Не переживай так. Зная Мариотту, я никогда не смогу полностью быть уверен, что это будут действительно мои дети.

— То-то и оно, — устало продолжал Лаймонд. — Твой мирок рухнул, а ты все не хочешь взглянуть фактам в лицо. Я сочувствовал тебе — немного, — когда ты так глупо гонялся за мной: меня ославили подзаборной шавкой, и я не мог не тявкать. Не по твоей вине. Но какого черта ты сейчас не в Эдинбурге? Что заставило тебя лишить Эрскина поддержки, на которую он мог рассчитывать во Флоу-Вэллис? Какой пример ты подаешь остальным на протяжении последних шести месяцев? А теперь люди умные и рассудительные должны выйти на арену цирка, лишь бы тебе не отказываться от твоих предрассудков и не снимать с глаз шор. Долгое, изощренное унижение — лишь для того, чтобы примирить тебя с самим собой, успокоить твои взбудораженные чувства. Не то, Ричард, это не пройдет.

Лорд Калтер изобразил изумление:

— Я полагаю, что услышал самый красноречивый протест против законного правосудия. Я же сказал тебе: я сам не притронусь к тебе и пальцем.

С легкой улыбкой Ричард заметил, что Лаймонд вновь ослабел: сила воли отступила перед недугом. Глаза в изнеможении закрылись. Ричард бросил камешек в воду.

Лаймонд с трудом разлепил тяжелые веки.

С наигранной любезностью Ричард осведомился:

— Хочешь рыбки?

Дух Лаймонда, однако, не был сломлен. Прошло два дня. Ричард, не спускавший с брата глаз и неустанно насмехавшийся над ним, почувствовал, что собственные его нервы сдают и с каждым словом Лаймонд обретает былую силу.

Это была трагическая и изматывающая борьба, в которой два отточенных интеллекта противостояли друг другу, но удары задевали не столько разум, сколько израненные души.

Временами страстное желание убить настолько овладевало Ричардом, что ему приходилось спасаться бегством от назойливого голоса брата, дабы не запятнать руки кровью. Он великолепно знал, что Лаймонд не случайно пытается вывести его из себя, и догадывался о причинах. Само отчаянное неистовство этих атак было единственным, что вселяло в Ричарда уверенность.

На шестой день он потерял бдительность.

Всю неделю стояла хорошая погода. Ручеек обмелел, и показались камни, по которым разгуливали трясогузки. В траве копошились неоперившиеся птенцы, буйно цвели травы.

В субботу с утра в небе появились облачка, чуть-чуть посвежело. Ближе к вечеру Ричард обнаружил в силках кролика и как раз разделывал тушку, когда отчетливо услышал вдали топот копыт. Он не приближался и казался безопасным, но все же Ричард проскользнул к пасшейся неподалеку кобыле и заткнул ей ладонью ноздри. Та недовольно дернулась, прянула ушами, насторожилась, но стояла тихо, пока звук не замер. Ричард похлопал Бриони по спине, проверил, хорошо ли она привязана, и отправился в обратный путь.

Лаймонд не валялся на попоне, где брат его оставил, а удобно устроился на валуне на полпути от своего ложа до импровизированной кухни Ричарда. На ярком свету отчетливо виднелись спутанные светлые волосы, следы, оставленные болезнью на лице, нездоровый блеск в усталых глазах. Он выглядел измученным и напряженным, как натянутая струна.

Ричард с любопытством посмотрел на брата, затем бросил взгляд на камень, где разделывал кролика. Нож исчез.

Лорд Калтер не стал дознаваться, куда тот пропал. Вместо этого, усевшись по соседству, заметил:

— Прекрасная погода для прогулки. Что, блохи заели?

— Нет, просто мне надоело спать целыми днями. Я ведь не грудное дитя.

— Приятно слышать. Редкая живость твоего ума сослужила тебе дурную службу, братец, так ведь? Будь ты поглупей, тебе хватило бы упоительной смеси спиртного, опиума и развратных бабенок…

— Тебе хочется развить эту тему? Не думаю, что меня бросит в дрожь от твоих нотаций, впрочем, как и от их отсутствия.

— Любопытно было бы знать, — беспечно продолжал Ричард, — от недостатка чего именно ты страдаешь больше всего. У тебя нет денег — а ты всегда их любил. Ты потерял и иллюзию власти. Муравей, правящий тлями. Какая величественная, возбуждающая картина: мужланы, пропащий сброд повинуются мановению твоей руки. Как легко, как приятно добиться абсолютной власти над ними, играть в эдакого Робин Гуда наоборот и пьянеть от мысли, что бросаешь вызов целым народам… О, тебе удалось привлечь внимание…

У Лаймонда, изнывающего от боли, не было сил доковылять обратно до постели. Мысли его путались. Чувствуя, что Ричард перешел в последнюю безжалостную атаку, он, задыхаясь, прошептал:

— Нет, братец, я не стану плясать под твою дудку.

Ричард тем не менее продолжал мягким голосом:

— А любовь незрелых мальчишек — этого тебе, конечно, тоже недостает. Тебе нужен кто-то, с кем можно позабавиться довольно-таки элегантным образом, забивая бедняге голову извращенной, туманной, но чрезвычайно обаятельной для молодого ума чепухой, привораживая его и сбивая с толку дикой, восхитительной изменчивостью твоей натуры. Да, ты, наверное, скучаешь по Уиллу Скотту. И по твоим женщинам.

— Может быть, мы оставим в покое женщин, — отозвался Лаймонд, не опуская глаз.

— Кристиан Стюарт, например?

— Может быть, мы оставим в покое Кристин Стюарт и все, что с ней связано? — Он произнес это так тихо, что Ричард с трудом расслышал.

— Тебе бы хотелось, чтобы она была сейчас с нами? Добрая девушка, Кристиан: она бы охотно пришла. Она принялась бы тебе помогать, не задавая лишних вопросов. Она привыкла к этому, такая преданная, такая доверчивая — хотя кому, Господи помилуй, мы можем доверять в этом мире?

Ричард неотрывно смотрел на Лаймонда. Взгляд его был неумолимым, безжалостным, уничтожающим, острым, как скальпель. Лицо брата изменилось, произошел какой-то надлом: первая победа.

Ричард возликовал, душа его пела: «Боже мой, Боже мой, неужели началось?»

— Да. — Он встал и прошелся. — Приятно, когда тобой восхищаются. Помнишь парня, который завещал тебе все свое золото, — Терки как там его? Он тоже пытался помочь тебе и погиб, бедняга. Обвиняя во всем Уилла Скотта, как мне сказали. Тебе бы не помешала его поддержка сейчас? Боюсь, тебе никогда не придется побывать в его домике в Аппине…

Сила обвинений была подобна урагану, сметающему все на своем пути.

Лаймонд вскрикнул:

— Остановись, Ричард! — И, шатаясь от слабости, как тростинка на ветру, заставил себя подняться.

Калтер наслаждался невиданным зрелищем: беспомощный Лаймонд вслепую шарил руками позади себя в поисках опоры. Ричард увидел, как все наносное, тщательно выпестованное, исчезает, уступая место первобытной боли. Тогда он заговорил снова, приблизившись вплотную, — массивная, словно вырубленная из камня фигура грозного судии:

— А наша сестра Элоис, если бы ты не убил ее, утешила бы тебя?

Лаймонд не произнес ни звука.

— Единственная дочь, самая красивая из всех. Самая живая, самая ласковая, самая умная. Теперь она нашла бы свою любовь, родила бы детей. Однажды, поздней ночью, когда ты был далеко, она призналась мне…

— Нет, — застонал Лаймонд. — Будь ты проклят, нет!

— Нет? Ты хотел, чтобы она сгорела заживо, и она сгорела, — продолжил Ричард с ужасающим спокойствием. — Почему же ты съежился от страха?

Самозащита Лаймонда рухнула, и глазам Ричарда представилось то лицо, которое он мечтал увидеть. Никогда больше ему не придется гадать, что скрывается за этой улыбкой, за этой отточенной, злой насмешкой. Страдание, как бы написанное на обнаженном, лишенном прикрас лице Лаймонда, так поразило воображение Ричарда, что он потерял дар речи.

Закрыв лицо руками и отвернувшись к скале, Лаймонд наконец заговорил:

— Почему? Я совершил одну-единственную ошибку. Кто не совершает их? Но я презираю людей, слепо покоряющихся судьбе. Я ковал свою десятки раз и перековывал собственными руками. Конечно, это искорежило меня, исказило мои черты, сделало опасным. Но куда, Господи помилуй, подевалось милосердие?.. Я преследую личную выгоду, как и большинство людей, но не всегда, не до самого предела. Я чаще испытываю сострадание. Я предан тем, кто предан мне, я служу правому делу окольными путями, но не жалея сил, я не преследую своих должников — порою они даже не подозревают, чем обязаны мне. Неужели ты не можешь поверить?

— Ты сам отрезал пути назад, — резко возразил Ричард.

Теперь, когда вожделенный момент настал, он и сам был не рад этому. Откровенность Лаймонда его испугала, он боялся еще раз взглянуть в это измученное лицо надломленного, исстрадавшегося человека.

— Почему ты так думаешь? Почему ты считаешь, что вылеплен из другого теста? Мы одной крови и одинаково воспитывались. Что крепче роднит людей? Мы разделяем предрассудки нашего отца, мы переняли мастерство нашего учителя фехтования, в нас живы склонности и интересы нашей матери, а в речи проскальзывают словечки нашей няни. Мы — ненаписанные книги наших учителей, навыки нашего грума, норов первого коня. Я разделяю все это с тобой. Пять лет — даже таких — не смогли вытравить из меня нашей крови до последней капли.

Ошеломленный, Ричард откинулся назад и ответил на удар не менее ужасным ударом.

— А кто же сделал тебя убийцей?

Собравшись с последними силами, Лаймонд заговорил:

— Прочь руки, Ричард. Убирайся, ведь ты свободен. Мне есть за что отвечать. Я отрезал себе пути назад, но и ты захлопнул для себя все двери.

— Неужели ты полагаешь, что опозоренный, презренный негодяй вроде тебя вправе судить мою жизнь?

Лаймонд помолчал, затем задумчиво произнес:

— А зачем, по-твоему, я раскрылся перед тобой?

— Потому что, — промолвил Ричард жестоко, — ты боишься виселицы. Потому что я — единственная твоя жертва, которую не удалось приворожить. Потому что ты извиваешься в моих руках, как прежде заставлял извиваться других, потому что твой мир рассыпался на тысячу осколков, тогда как прежде ты разбивал чужое счастье. Ты надломлен, беспомощен, ты ощущаешь, как содеянное зло давит тебе на плечи, и тебе некого разжалобить, нет никого, кто выслушал бы тебя и захотел помочь, поэтому ты пал ниц и ползаешь на брюхе, пресмыкаясь передо мной.

Поскольку Ричард не сводил глаз с Лаймонда, то сразу же заметил блеск стали и прыгнул прежде, чем тот выхватил украденный нож. Он схватил Лаймонда за локоть и запястье:

— Нет уж, проклятый лицемерный ублюдок! — И Ричард застыл, со всей силы сжимая руку брата.

Лаймонд не бросил нож. Вместо этого он наклонился вперед, черпая мужество в необходимости: опершись о камень, он выдержал толчок Ричарда, обрел равновесие и молча, с нечеловеческим усилием, направил клинок вниз.

В этом было что-то сверхъестественно жуткое. Лорд Калтер похолодел от ужаса: рука брата, сжимавшая обоюдоострый клинок, сопротивляясь всей силе Ричарда, медленно опускалась все ниже и ниже…

Ричард проклинал себя за то, что сразу не отобрал оружие, он проклинал это упругое тело, склоненную голову, несгибаемую волю, направляющую смертоносный кинжал. Ричард навалился на Лаймонда изо всех сил. Лаймонд что-то сказал, задыхаясь, склонился ниже, давя всем телом: нож медленно продвигался по предназначенному ему пути. И тут Ричарда осенило.

В это самое мгновение Лаймонд взглянул вверх, и в синих глазах брата Ричард прочел такую силу воли и такую решимость, с которыми никому не под силу было бы справиться. Гнев оставил его. Он беззвучно прошептал: «Нет!» — и увидел ответ во взгляде Лаймонда. Тогда Ричард извернулся и со всего размаху ударил брата коленом прямо по окровавленным бинтам. Нож выпал. Лаймонд крикнул от смертной муки — потом еще и еще.

Крик затих вдали, многократно повторенный и искаженный эхом. Ричард, белый как снег, подобрал нож и отступил.

Лаймонд ладонями зажал себе рот, чтобы подавить крик. Длинные, изуродованные пальцы скрывали лицо, сам он скорчился от боли, часто дыша и всхлипывая, кровь проступала сквозь бинты и капала на притоптанную траву.

— Фрэнсис! — Потрясенный хриплыми, судорожными звуками, Ричард произнес: — Я не позволю тебе покончить с собой.

Кровь теперь была повсюду. Боль и горе прорвались наконец. Лаймонд отнял руки от лица.

— Должен ли я умолять? — Он прервался, содрогаясь от боли, но превозмог себя. — Ты считаешь, что вправе вершить правосудие… Но разве у меня нет такого права? Неужели ты думаешь, что ожидающие меня темница и пытки страшнее того, что я уже перенес? Бремя мое тяжелей, чем все цепи Трива… Ты не можешь освободить меня или помочь мне… Остается одно.

У Ричарда комок стоял в горле.

Лаймонд с усилием приподнял голову:

— Умоляю тебя.

Я притащу его к тебе, и он на коленях, в слезах будет молить о смерти.

Ричард выпрямился, повернулся и пошел прочь по лугам не оглядываясь. Неподалеку ждала Бриони. Она обрадовалась появлению хозяина, и Ричард, выжидая, ласково поглаживал холку кобылы.

Когда он вернулся, логово было пустым. Теперь это было уже не убежище, а мрачное преддверие одинокой, страстно желаемой смерти.

Под синим летним небом в толчее городов и больших дорог, в крепостях, где, шипя, кипела смола и плавилось железо, в монастырях, в замках, на берегах, где лежал выброшенный прибоем просоленный морской водою лес и топтали песок быки, запряженные в повозки с углем, канатами, пушками и бочками с порохом, в амбарах, где слышалось мерное стрекотание молотилок, и в палатках, где солдаты чистили оружие и полировали латные нагрудники — словом, везде на небольшом расстоянии от Берика до Форта, на этом клочке земли, к которому было приковано неусыпное внимание трех величайших европейских наций, никому на протяжении всего этого напряженного месяца и в голову не приходило, что их руками вершится история.

И сэр Джеймс Уилфорд, капитан удерживаемого англичанами Хаддингтона, не думал не гадал, что через двадцать пять лет его оборону назовут величайшей обороной века. Его волновало лишь, что в семнадцати милях от крепости находится Эдинбург, а в его распоряжении только небольшой гарнизон и две дороги, по которым он может связаться с приграничными районами Англии. Его не менее тревожило, что ему надлежит содержать в добром здравии и, если удастся, в полном подчинении не только англичан, но и испанцев, немцев, итальянцев и с ними противостоять угрожающему блеску прославленного французского оружия и неуклюжим, но опасным вылазкам соседей-шотландцев.

И лорд Грей не размышлял о ходе колеса истории, когда неустанно мотался из города в город, инспектируя драгоценные войска: лошадей, пики, порох, пехоту, пыжи, кремни, ядра, также и провизию: масло, муку, а главное — деньги и людей — людей, людей и еще раз людей, двуногий скот, трудившийся не покладая рук в горячем чреве Форта. Не делал этого и лорд Уортон, раздраженный необходимостью оторвать от себя солдат, которых послал к лорду Грею, оставшись на страже беззащитного города и с неудовольствием следя за двусмысленными перемещениями западных шотландцев.

Для французов, которые, как иней, покрыли холмы вокруг Хаддингтона, это была незначительная, четко спланированная кампания, имевшая целью выказать теплые чувства шотландской королеве и одновременно утереть нос лорду-протектору.

Для немцев, швейцарцев, итальянцев и испанцев, которым платили французскими экю, эта кампания означала пьяную поножовщину, рыбалку в быстрых ручьях, вшивость от походной жизни, а главное — деньги, которые можно было отвезти домой или проиграть, потратить на девок, а может, и на более серьезные вещи. На войне не грех было и похвастаться за кружкой эля.

Для шотландцев война являлась предметом гордости и страха, а в основе лежало стремление поставить на место английского короля и выкурить этих паршивцев англичан из Хаддингтона, как лису из норы. За это они были готовы заплатить любую цену.

Цена за победу была названа французами, и королева тоже была готова уплатить ее. Мария де Гиз предприняла первые решительные шаги в день, когда Том Эрскин, опустошенный и измученный, вернулся в Эдинбург из Гексема. Курьеров незаметно послали во все концы, посол выехал во Францию, и однажды вечером в сумерках четыре французские галеры подняли якоря и плавно заскользили к Фирт-Форт. Как и предполагалось, возникла паника на восточном берегу Англии, ялики с донесениями срочно отправились к английскому флоту, который немедленно был приведен в полную боевую готовность.

Пустые хлопоты. Четыре галеры так и не появились. Они подняли паруса и под юго-западным ветром пересекли северное море, затем изменили курс и направились на север. Обогнув Шотландию, повернули снова на юг к западному ее берегу и триумфально проследовали к Думбартону, где королева, буде такова ее воля, могла благополучно взойти на борт.

Королева благосклонно выразила свое согласие. Последнее слово оставалось за народом — и в солнечное, ветреное июльское утро, в субботу, шотландский парламент собрался в аббатстве неподалеку от занятого англичанами Хаддингтона и дал разрешение на брак ее величества королевы шотландской с наследным принцем франции — «дабы всегда король Франции защищал оное королевство, с его законами и свободами, как свое собственное, относился к вассалам оного, как к своим подданным, сохраняя обычаи Шотландии нерушимыми, как это было в давние времена».

Уилл Скотт присутствовал на ассамблее парламента и, когда все разошлись, выбежал во двор аббатства, где заметил Тома Эрскина. Момент был подходящий, и Уилл Скотт спросил:

— Есть новости?

Эрскин, нервно потирая щеку, бросил на него недоуменный взгляд.

— Что?.. О нет. Никаких новостей — ни об одном из них.

Скотт внезапно выпалил:

— Я вчера встретил леди Дуглас, жену Джорджа Дугласа. Она сказала…

Уилл был вынужден прерваться, так как один из пэров в щегольской шляпе хлопнул Тома по плечу:

— Боже мой: опять Неряха Томас переводил — кто бы мог подумать? Если его французский не стал лучше со времен посольства из Рима, мы вполне могли бы проголосовать за то, чтобы возложить корону на Арчи Дугласа… Эй! Что-то не видать твоего дружка Калтера. Что с ним стряслось? Опять вляпался? Похоронил себя вместо своего ловкого братишки?

— Занят личными делами, я полагаю, — холодно ответил Том Эрскин.

— Так что же сказала леди Дуглас? — обратился он к Скотту.

Юноша, посмотрев на шумного собеседника Тома, замкнулся в себе.

— Да так, ерунда. Но думаю, вам следует знать, что мой отец отправляется на их поиски.

— Бокклю? А почему не ты?

Скотт покраснел:

— Я должен оставаться в армии — что-то вроде проверки на благонадежность. Глупость, конечно.

Он внимательно посмотрел в непроницаемое лицо Эрскина:

— Какого черта вы оставили их вдвоем?

Эрскину подали лошадь. Он поправил седло и чепрак, сунул ногу в стремя и вскочил в седло. Взяв в руки поводья, он взглянул на наблюдавшего за ним Скотта:

— Потому что мое имя не Кроуфорд. И твое тоже.

К ночи холодный, пронизывающий ветер, продувавший насквозь маленькое ущелье и все закоулки пещеры, отрезвил наконец лорда Калтера и заставил его рассуждать здраво.

Брызги из ручья попали ему на руки, он отнял ладони от лица и удивился, что вокруг ночь и шумит ветер. Ричард поднялся на колени. Затем встал и машинально принялся собирать пожитки и попоны. Потом он решительно направился к Бриони, проверил ее сбрую и потрепал по холке.

Первая здравая мысль, которая пришла ему в голову после долгих часов бесплодных метаний, — что теперь он с чистой совестью может отправляться домой. Но эта мысль привела за собой бессчетное множество иных. Он обнял за шею кобылу, стал прислушиваться к собственным ощущениям и вспомнил, что подобное бывало с ним в детстве. Итак, факты. Он был воспитан в уважении к ним. Что говорят они?

Развратный, беспутный, необузданный, дерзкий и неподражаемый Лаймонд исчез. Ричард хотел сразить своего брата — и сделал это. Он даже проявил больше милосердия, чем собирался.

Ветер раздул его сорочку. Домой. Сто двадцать миль с двумя сумками за спиной, холодный дом в Эдинбурге, лицо матери. Мидкалтер и ставшая чужой жена. Эрскин с его острым пронзительным взглядом. Откровенный, слишком откровенный Бокклю. Двор, где за ним и без того уже следят.

Лошадь была теплой, пальцы Ричарда ласково трепали ее грубую гриву. Господи, как Фрэнсис кричал!

Что-то потайное и неразгаданное вспыхнуло в глубине души — и Ричард уставился в непроницаемую тьму, пытаясь стряхнуть наваждение. Он выстроил целую череду трезвых, толковых мыслей: и о запасах пищи, и о дороге домой, и об угрожающей нехватке людей в его отряде. Он всерьез принялся обдумывать проблемы водоснабжения в Мидкалтере и начал детально прорабатывать разговор с Гилбертом о новых пиках. Тем временем это непонятное нечто все ворочалось в глубинах подсознания, подбираясь ближе и ближе к рассудку.

Верхушки деревьев затрепетали на ветру. Ветка старого ясеня заскрипела и обломилась, упав рядом с Бриони, которая отпрянула и задрожала, несмотря на успокаивающее поглаживание Ричарда.

Поток чувств, которым он так долго не давал хода, вдруг прорвал все препоны и затопил душу Ричарда. Он успокоил лошадь и уступил наконец тайному импульсу, корни которого уходят в страх человека перед непоправимым, потребность в тепле и участии, детское, красочное восприятие мира. Все доводы рассудка оказались беспомощными перед силой порыва.

Здравый смысл, жажда мести, самодовольство победителя отступили, и Ричард Кроуфорд бросился напролом в темноту сквозь заросли мирта и боярышника, не обращая внимания на валежник, разбросанные по берегу валуны, упавшие деревья и густой подлесок. Он шел за братом.

Инстинкт, руководивший им во время последнего путешествия, привел Лаймонда в чащу, заросшую густым подлеском и диким кустарником.

Цепляясь за деревья и кусты, он ушел дальше, чем можно было предполагать, учитывая его состояние. Ричард вместо факела зажег ветвь от костра, не обращая внимания на то, что его могут заметить, и все-таки после двух неудачных попыток нашел его лежащим в яме под невысокой ивой.

Зрелище нельзя было назвать героическим. Папоротник распростер над ним свои листья и почти скрывал от посторонних глаз, картину довершали заросли дрока и репейника. Под порывами ветра волны пробегали по высокой траве. Сам Лаймонд лежал в пропитанных кровью лохмотьях, грязный, без сознания, казалось, оторванный от всего мира.

Ричард потушил факел, бережно поднял это всеми брошенное существо и на руках отнес его в лагерь.

Как и прежде, он сделал все возможное, чтобы вернуть Лаймонда к жизни, но на этот раз ухаживал за ним бережно, как мать. К утру слабый нитевидный пульс был ему наградой. После полудня он смог себе позволить небольшой отдых. Ричард, расправив усталые плечи, уселся рядом с братом, не спуская с него глаз.

Удивительное лицо. Как море, оно обещало множество чудес и открытий: его можно было возненавидеть за совершенство черт, но навсегда остаться плененным его тайной. Ричард ждал, как настоящего откровения, момента, когда Лаймонд откроет глаза и вернется к жизни.

Он был рядом, когда тот очнулся, но брат не выказал ни удивления, ни облегчения: только ужас застыл в его глазах, осунувшееся лицо его исказилось, стало непроницаемым. Ричард радостно вскрикнул и протянул руку, но Лаймонд содрогнулся, как от удара.

Это продолжалось весь день. Он неподвижно лежал, широко раскрыв потускневшие глаза, не выказывая ни любопытства, ни чувств, ни желаний. Единственной реакцией был страх при появлении Ричарда.

К ночи Ричард понял: все, что осталось в душе Лаймонда, это непреходящий ужас, страх затравленного зверя. Ричард взял на себя роль карающего божества и получил по заслугам. Лаймонд был не готов к взрыву нежности и трогательной заботы, и менее всего со стороны Ричарда.

Лорд Калтер был сильный, честный и упрямый человек. Он сделал свой выбор и теперь старался, уцепившись за тонкую нить, связывающую раненого с жизнью, свить из нее канат и вытащить его из темноты небытия.

Он разговаривал с Лаймондом. Пока брат лежал и в его неподвижных глазах отражалось небо, Ричард сновал над ним, рубя хворост, готовя еду, убирая и ухаживая. Двигаясь и работая, Ричард безостановочно говорил, вспоминал Мидкалтер их детства, школьные уроки, игры, детские книжки, победы в состязаниях, поездки в Эдинбург, Линлитгоу и Стерлинг, свою юность в Париже, их поместье и его обитателей, нянь, учителей, слуг и родственников, которых они оба знали.

У него сложилось впечатление, что с тем же успехом он мог разговаривать с поленом: все его попытки не приносили ни малейшего отклика. Лаймонд молча отвергал его заботы, отстранялся от него, но Ричард был настойчив. В ненависти Лаймонда чувствовалась жизнь, стыд и униженность тоже были проявлениями жизни.

А Ричард Кроуфорд был очень упрямым человеком.

Он пошел спать в этот вечер, охрипнув от разговоров, но решив не сдаваться, но то же самое повторилось и на следующий день. Ричарда встретили те же неподвижные глаза, исполненные ужаса, отвергающие его слова. Ничто не менялось и в дальнейшем, временами ему уже хотелось все бросить.

Он не умел вести долгие беседы, его душа сопротивлялась откровенности, поток тем иссякал. Ричард запретил себе касаться недавних событий: взрослой жизни Фрэнсиса, политики и войн. Таким образом, ему оставалось довольствоваться только полузабытыми, невинными воспоминаниями детства и юности. Он копался в этих запечатанных тайниках памяти, извлекая дни и недели, давно забытые и канувшие в небытие.

Он совершенно случайно упомянул отца. Несколько лет прошло со дня смерти второго барона Калтера, и с тех пор Ричард почти не вспоминал о нем. И теперь страшно удивился, задумавшись о роли, которую отец сыграл в их детстве.

— Вряд ли можно предположить, — размышлял вслух Ричард, — что он вообще интересовался семьей и детьми. Но он хотел, чтобы мы служили живым подтверждением его физического совершенства — в охоте, езде верхом, стрельбе, фехтовании, плавании и всем остальном. Боже мой, мне приходилось не раз преувеличивать мои достижения, как рыбаку из знаменитой басни — улов. В этом, — Ричард умолк, рассеянно обхватив колени руками, но внезапно ему в голову пришла новая мысль, — тоже было мало хорошего. Круг его интересов был весьма узок, и он нетерпимо относился к чужим увлечениям. Помню, мать как-то получила ящик новых книг от издателя, а он их сжег.

Нет. Этот инцидент лучше было не вспоминать. Он явственно услышал, как брат и отец кричат друг на друга или скорее отец кричит на брата, а тот огрызается, как всегда, звонким и мелодичным голосом — таким же точно, вдруг пришло ему в голову, каким Лаймонд издевался над ним в темном лесу близ Аннана.

Потревоженная память услужливо подсовывала другие картины. Прирожденному атлету, легко побеждавшему в любом виде спорта, Ричарду льстило восхищение отца. Только в юности он заподозрил, что брат вовсе не был таким уж неженкой, каким его считал отец: Фрэнсис учился со страстью, что верно, то верно, но вдобавок обладал ловкостью акробата. Он был красноречив, обаятелен, погружен в музыку, книги, а Сибилла поощряла его. Почему?

Ответ лежал на поверхности. Плоть от плоти грубияна-отца, Ричард словно был предназначен для такой же роли: некая геральдическая фигура, выставляемая напоказ, благосклонно принимающая покорность и подобострастие подданных. А Фрэнсис пользовался всеми благами, но в то же время был совсем другим, жил в другом, более широком мире.

Для Ричарда это было откровением, ибо прежде он никогда не задумывался над такими вопросами. Ему никогда не приходило на ум, что его рано развившийся брат мог смотреть на отца другими глазами и преднамеренно, со злорадным удовольствием, отстраняться от всего, чем мог заслужить отцовское одобрение. Сибилла, блистательная слава их деда — вот что помогало ему, ничего не опасаясь, следовать собственным путем, оставив Ричарду его немудреные заботы.

Так ли это было на самом деле?

Он испытующе разглядывал нервное, подвижное лицо Лаймонда. Ричард напрасно искал ответа на свой невысказанный вопрос, но тем не менее в состоянии брата произошли явные перемены: в глазах уже не отражалось небо, они были полуприкрыты ресницами, как будто затаили какую-то мысль. Ричард приготовил свежие бинты и, наклонившись, стал осторожно снимать старые. Лаймонд прикусил губу, но не отпрянул.

Постепенно дело пошло на лад. Вслед за инстинктами вернулись сознание и воля: Лаймонд стал видеть окружающее, он начал слушать. Ричард, продолжая говорить как заведенный, знал, что теперь его слова не падают в пустоту, но Лаймонд упорно не желал поддерживать связь с внешним миром. Он отказывался бороться за жизнь. Тогда Ричард решил рискнуть. Он нагнулся, положил брату руки на плечи и легонько потряс его, как щенка:

— Ладно! Послушай же! Меня тошнит от стирки бинтов. Мне надоело готовить, я устал охотиться, мне осточертело мыть тебе уши и чесать волосы, словно я какая-нибудь больничная сиделка. Может, ты сам теперь приложишь хоть немножко усилий?

Он получил ответ. В запавших глазах Лаймонда блеснул неистовый гнев, и он с трудом, но четко произнес:

— Ты не можешь заставить меня жить.

— Нет, но я могу заставить тебя думать.

— Нет.

— Ты бился за честное имя Кристиан Стюарт. Почему ты не хочешь постараться и для себя?

Лаймонд ответил со злобной иронией:

— Мое честное имя?

— Или Мариотты, в конце концов.

Гнев угас. Лаймонд беспомощно прошептал:

— Нет! Ты не повезешь меня в Эдинбург, даже для этого… Я не поеду, я не могу… О Господи! Я не могу сейчас…

Удивляясь самому себе, Ричард завопил:

— Эдинбург! Кто говорит об Эдинбурге! Если мне и здесь надоело изображать из себя доктора-всезнайку, то уж тем более в городе я не собираюсь носиться с горячими полотенцами.

Лаймонд что-то неразборчиво пробормотал: Ричард разобрал только одно слово — «суд». Лорд Калтер, прибавив к этому слову три энергичных эпитета, заявил напрямик: